Губернатор! Айда кашу жрать! новая глава студлиры

Воспоем же, железобетон наших метафор!
Не чугун  или полимеры,  не золото,  алмазы и изумруды, а арматурную сталь, цемент, песок, гравий, слитые  воедино,  в некие  формы прямоугольного сечения.  Ровные,  непритязательно серые и невзрачные, как трудовые будни,   Грани.  неумолимой  прессующей тяжести.
Помянем добрым словом и  уподобим   диамату Маркса и Энгельса. Никакой  пестроты текстуры гранита или ядовитого змеевика, никаких волнообразных лиловых линий, как в малахите, никаких утешительно- затейливых сказочек!
Только суровая обыденная серость. Как о  бетонную балку или панель перекрытия или иной  конструктивный фрагмент, о железобетонные диомат и истмат, будто теменем или затылком, не раз бились наши герои, в попытке  осмыслить, рассудить судьбы Отечества и  иных стран и народов. Идейные массивы марксизма-лененизма
надежно служили им основным шишкообразующим, объемом.
 
Как-то осенью, когда  в институте уже шли занятия, в очередное дежурство,  к Мише и Николаю из опустевшего  здания,  откуда-то из глубины коридора первого этажа, где старый трехэтажный  корпус Т-образно соединялся с новым кубическим, четырехэтажным,  донесся  отчаянный  вой,  напоминавший  песню в точке ее  наивысшей страсти или крик  нестерпимой боли. 
Николай недоуменно взглянул на Мишу. Друг  продолжал невозмутимо попивать чай и,  хитро улыбаться.
- Это Михалыч,  слесарь, напьется и ночует  у себя в  бытовке. Там из сортира  устроили склад и бытовку.  Своеобразный дед. Говорит: мой путь - это  мой путь…  Я к нему хожу воду набирать для чайника, -  у него проточная, кран все время открыт.
Когда выпили первый чайник, точнее, электрокофейник, похожий на кулек из блестящей нержавейки, крики прекратились. 
Миша запер входные двери, вытащил из кофейника розетку со шнуром, и друзья пошли в дальний конец длинного коридора  с пыльными  трубами, кабелями  и электрощитами по стенам. Эти полимерные нервы, стальные чугунные крашенные кишки, незамечаемые  днем, в часы занятий, сейчас почему-то  притягивали к себе взгляд. Пустота коридора и все эти присыпанные пылью трубы, вентили,  патрубки, напоминали Николаю фильм «Сталкер». 
Крики смолкли, но обитатель бытовки явно не уснул, - оттуда неслись  какие-то  витиеватые матюги, сменяемые тишиной,  разбавленной глухим  гулом бегущей воды, и монотонным урчанием ламп дневного света.   
Миша постучал в высокую филенчатую дверь бытовки, с облупившейся краской. 
- Да! Кого там леший несет? - донесся изнутри  резкий, тонкий, и по-старчески скрипучий возглас.
-Виктор Михайлович, это мы. Сторожа. -  громко ответил Миша.
Нажав, на дверь, и убедившись, что она не заперта, Миша, и следом Николай, вошли небольшой коридорчик и тут же свернули   в  прямоугольную бытовку, с такими же зелеными стенами и кафельным полом,  бывший умывальник или курилку институтского  туалета.  Здесь ярко горел свет. 
У одной из более длинных стен стоял старый ободранный кухонных стол со шкафчиком. с приоткрытыми дверцами. Внутри чернели сантехнические железяки, фланцы, патрубки,  вентили,  что-то еще и сверху кастрюля.  Наверху стоял чайник и электроплитка,  лежали одна на другой пачки заварки грузинского чая, махорки,  папирос «Беломор», «Казбек»  и сигарет «Астра»,   стояли три чистых граненых стакана, банки консервов: тушенки, шпротов,  полиэтиленовые пакеты с сухими сливками, с сахаром,  булка хлеба и  кусок вареной колбасы на оберточной бумаге. В  углу гудел-свиристел  открытый кран, с  надетым на его  латунным хоботком полиэтиленовой трубкой, упиравшейся  прямо в сетку раковины, по которой сбегала вода. У стола стояли кресло и табуретка.  У стены напротив - обитый потертым черным дерматином диван  с матрасом и скатанным в клубок драповым пальто. У короткой стены. напротив входа, - сваренный из труб и уголка верстак, так же с о стальными сантехническими деталями и инструментом, пачкой электродов, и смотанными в кольцо кабелями…
На диване,  откинувшись на спинку,  седел старик в спортивном свитерочке,  рабочих штанах и войлочных ботинках, и с зеленовато бледными лицом, со втянутыми из-за отсутствия зубов щеками, с седыми  усами  и суворовским хохолком.  Серо-голубые непотускневшие с годами  глаза были,  хотя и слегка вытаращены, но невероятно выразительны,  умны, вдохновенны,  полны ясного понимания всего, что открыто их взору и какой-то гордой обреченности.   
-А Мишка,  это кто с тобой? Друг? Тоже студент? Заходите, ребята, заходите.
- Да, вместе учимся. Да, нам бы воды набрать.
- А, вот проточная
Старик был истинно рад гостям. 
- Заходите, присаживайтесь.  Курите, - дед поднял самокрутку, - махорку вы не будете, но вон папиросы, сигареты, угощайтесь. – Михалыч показал в поднятой руке самокрутку.  – Вот,  вспоминаю юность в тайге.  Вам, должно быть, это смешно, а для нас это было лакомство. Так если бы этого было вдоволь! Если бы в войну этого  было вдоволь… 
- Ну. Так на фронте… Тем более, если жив остался.  – Вежливо, с благодарностью,  моделируя фронтовой и образ мысли, заметил  Миша, угощаясь «Казбеком».
- А я на фронте не был. Врать не буду, - рассмеялся Михалыч, -   раз попросился, рапорт написал. Второй раз… В конце концов, командир к себе вызвал, таким матюгом обложил! Мне ты думаешь здесь охота сидеть! Мать-перемать!»...
Михалыч затянулся махоркой. Ее сильный и терпкий, мало похожий на табачный,  запах   заполнил  бытовку. 
- Так вы здесь, на Дальнем Востоке где-то служили?
- По всему Дальнему Востоку, от Амгуни, считай, от Забайкалья, до Приморья -  место службы, в течении всех четырех лет с копейками. По тайге и по сопкам  с топографической ротой. Обновляли и корректировали карты, от рубля и выше!...
После на Мишиных дежурствах или в конце занятий и даже на большой перемене между  парами Михаил и особенно часто Николай, заходили в каморку к Михалычу, покурить, попить чаю и послушать рассказы старика.
Виктор Михайлович Корсаков,  или просто Михалыч, был  слесарь высшего разряда из раскулаченных  амурских  казаков.
С техникой он познакомился в отцовском хозяйстве, разбирая и собирая по винтику,  и в итоге,  досконально изучив, трактор «Фордзон». 
Тогда во времена НЭПа  амурские казаки возобновили прерванную в гражданскую войну торговлю пшеницей с американцами,  снабжавшими их в обмен на хлеб  сельскохозяйственной техникой и оружием. Многие казаки были вооружены винчестерами и кольтами.  Впрочем,  из пистолетов он они предпочитали маузеры.
В большом добротном казачьем доме семьи Корсаковых была собрана приличная библиотека. Особенно памятно было ему  дореволюционное издание Шекспира. Он часто вспоминал Гамлета, произнося имя принца с ударением на второй слог.  Их раскулачили. Затем, когда чекисты, по доносу «комбедов»,  при обыске  обнаружили  среди  книг библию, выслали на побережье Охотского моря.  Поэтому самым страшным ругательством у Михалыча было слово «комбед».      
 В  дни войны с Японией под Харбином, он совершил  преступление, - кого-то застрелил, но не был расстрелян, так как ему удалось убедить трибунал, что причиной несчастья было неосторожное обращение с оружием. -   отсидел пятнадцать лет в лагерях на Колыме и Индигирке.
Возможно,  эта история  произошла  оттого, что в самоволке, во Владивостоке  в порту, он увидел пароход с насильно репатриированными из Америки казаками.  «Они собрались на палубе, с детьми, женами, стариками.  В добротной приличной американской одежде, - пальто, шляпы…  Стоят у борта, смотрят на берег…».
«Да… Думаю, тяжело вам придется на родине. Не всем дано будет  выжить…  Так и вышло. На Колыме довелось встретить некоторых из них… немногих уцелевших».
После лагерей,  Михалыч работал слесарем-сборщиком и наладчиком на местных оборонных заводах, говорил, что  у него были дочь и жена, с которой он разошелся, обнаружив ее неверность. 
Были брат инвалид войны, танкист раненый под Сталинградом, с искалеченным позвоночником,  и сестра, работающая пенсионерка, единственная в семье, у кого  жизнь сложилась относительно нормально: муж, дети и внуки.   
У  Михалыча была однокомнатная квартира,  от судостроительного завода.  Старик, алкоголик, официально  признанный душевнобольным,  действительно был не лишен странностей. Он  вел записки «по латыни», то есть, писал текст на русском,  где половина букв были латинскими.
Писал в тетрадках  с картонной обложкой, синей шариковой ручкой. На обложке он начертал девиз-эпиграф  «Думай, философ, думай».
Одно   из своих сочинений, басню про волка и шакала,  Михалыч дал почитать друзьям.
«Однажды шакал задумал волка изловить, пойдя на хитрость…».
Далее рассказывалось,  как шакал поставил капкан на волка с приманкой из падали.  Безразличный к падали волк,  увидев  мертвечину, догадался: «…не иначе, это проделки шакала», и остался  на свободе, а  проголодавшийся шакал,  попытался подкрепиться  мясом приманки, но снимая ее,  сделал неловкое движение и сам угодил в капкан.  «И тут из лесу вышел гордый  волк…»,  высмеял шакала  «…и  пошел искать пищу, что была дана ему богами».   
Михалыч по-своему, по-индигирски, объяснял строку Лермонтова  «…и звезда с звездою говорит» .
- Это, когда на Индигирке ночью мороз градусов под шестьдесят, кругом тишина, ветра нет, звезды огромные. И  когда дышишь. – дыхание  же, содержит влагу, она сразу замерзает, и  образующиеся  кристаллика льда шелестят. Если  прислушаться, можно расслышать  даже  такой легкий звон или пение.  И вот, кажется, что эти таинственные звуки исходят от звезд. Поэтому Лермонтов и написал : «…и звезда с звездою говорит».
Из других рассказов  Михалыча надо особо  отметить историю о хунхузах и двух охотниках.
Жили два охотника: один  манчжур,  другой казак.  Жили дружно, у  них  были  дома в тайге, семьи. Однажды казак зашел к другу. Смотрит,  а тот лежит  убитый, со всей семьей: с женой, с детьми,.
 Хунхузы убили, а  фанзу сожгли.   Золото искали. 
Казак-охотник  осмотрел все кругом,  прикинул куда следы идут. сколько хунхузов,  понял какой дорогой пойдут. Для таежного человека все это  вычислить - дело несложное.  Своей тропой, их опередил и в нужном месте устроил засаду,  таким образом, что сам он устроился на склоне одной сопки,  а хунхузы должны были идти по противоположному  склону, в досягаемости выстрела. И тропа шла как раз по середине склона. Не выше,  не у  вершины,  не низом, а по центру. 
Он  оборудовал себе позицию за камнями, положил с одной стороны винчестер, с другой – маузер. Ага…   Смотрит, - идут.  Гуськом, один за другим, пятнадцать хунхузов. 
Охотник берет маузер. Старик прицеливался указательным пальцем. Первого! – в следующее мгновение Михалыч закатывался демиургическим хохотом, откинувшись на спинку дивана. Снова прицеливался.  Последнего! – старик снова смеялся, склонив голову к плечу. 
- И так  с того и с другого  края:  снова - первого!  Михалыч опять залился смехом.
- Последнего!
В изнеможении Михалыч махнул рукой.
 -  Кто вверх кинулся, кто вниз,  - он так же,  верхнего… - и вновь старик хохотал и в изнеможении отворачивался. - затем нижнего, с одного края, - с другого. ..
Когда старикуспокоился, он снова заговорил серьезнее.
Всех пострелял. Подошел так,  глянул... –  Михалыч сам, округлив синие очи колымского  Пана, глянул куда-то на валенки,  на кафельном полу,  у угла  ободранного дивана, в голенищах которых он прятал бутылки «Агдама», -  Ага, ничего не взял - и ушел.             
Самым интересным был рассказ  Михалыча о Харбинской тюрьме. В конвое были пожилые фронтовики из-под  Кёнексберга.  Тюрьма была трофейной, досталась следственным органам от японцев.  Михалыча в наручниках с руками за спиной в тюремном подвале  бросали на целую ночь в заполненную  водою яму,  на небольшой плотик, на котором можно было только сидеть, а если лежат, то  только скорчившись в позе зародыша.  Стены ямы были обиты доской и завешаны колючей проволокой. Там,  в щелях досок,  обитало множество крыс. Крысы сидели и на плотике, пока на него не сбрасывали истязаемого узника, и тогда зверьки с шумом и плеском разбегались. Одним  крысам удавалось перепрыгнуть на стенку, другие шлепались в воду.
Утром Михалыч с затекшими руками уже не мог двигаться,  его снимали с плотика, подхватив за шкирку и под руки.
 Старый сержант-фронтовик снимал ему наручники, и когда вел в камеру массировал и растирал онемевшие запястья.
А в камере  вместе с подозреваемом в диверсиях и шпионаже  Михалычем сидели два японских офицера, манчжурский композитор, интеллигентный,  вежливый человек, и бывший  губернатор Манчжурии, старик гаминьдановец, совершенный образец мужа достойного.  Суровый, напряженно молчавший,   проникнутый государственными инстинктами губернатор  лежал на верхнем ярусе нар, скрестив на груди руки. 
Японцы жалко  жались на нижних нарах. Они  часто и подолгу плакали. Это раздражало губернатора. Время от времени он приподнимался, заглядывал вниз и что-то резко  сурово им  кричал.  Японцы затихали.   
После обеда у охраны старый сержант приносил Михалычу  бачок с остатками каши с тушенкой.
«Так, Витька, держи»!  Сержант быстро передавал в приоткрытую дверь и снова запирал камеру. Михалыч, подхватив бачок, прыгал к себе, вниз, на нижний ярус нар,  в угол, и звал угоститься сокамерников.            
- Композитор! Губернатор! Айда кашу жрать!