Шуруй

- Хоть бы собаку себе завёл, что ли - сказала мать, глядя на мою унылую  физиономию, с которой я пришёл домой после очередной попытки наняться на работу.
Уже два месяца я обивал пороги всех свердловских больниц. Но ни одно лечебное заведение почему-то не хотело принимать на работу молодого, весьма неглупого и подающего большие надежды специалиста, отработавшего на периферии положенное время и имеющего местную прописку.
- Сейчас главный врач  занят, принять вас не может, а вот завтра… завтра обязательно вас примет. Только вовремя приходите.
Я честно "заходил завтра" и даже "вовремя", но либо главного на месте не оказывалось, либо то место, на которое я рассчитывал, полчаса назад занял более удачливый конкурент.
О чём с искренним огорчением в голосе мне и сообщалось.
Сидеть без денег уже надоело, время шло, настроение портилось.
Душу не грели даже вылазки в лес, которые я совершал чуть ли не еженедельно.
И сейчас на полу валялись палатка, спальник и прочее туристское шмотьё, которое нужно было просушить, проветрить, а потом вновь собрать в рюкзак и отправиться ещё раз в лес, чтобы в очередной раз успокоить разгулявшиеся нервы.
Но вернёмся к повествованию.

* * *
- Хоть бы собаку себе завёл, что ли - сказала мать, глядя на мою унылую  физиономию. Сказать, что я обомлел – это ничего не сказать.
Мы издревле не держали в доме животных.
А тут такое предложение.
Я воззрился на мать с удивлением.
- С чего вдруг?
- Надоело на тебя смотреть, такого поникшего. А сослуживец как раз щенят раздаёт. Сходил бы, посмотрел. Может и возьмёшь. Да и нам веселее жить будет.
- Ладно, - просипел я сквозь зубы. – Когда идти-то?...
- Да можешь прямо сейчас. Он тебя ждёт.
Я понял, что меня без меня женили, и отступать уже поздно.

* * *
Щеновладелец встретил меня на пороге радостным возгласом и распростёртыми объятиями. Войдя в квартиру, я понял, почему он так обрадовался моему приходу. По полу ползало семь щенков. Пахло счастливым собачьим детством, подгорелым молоком и табачно-спиртовым перегаром.
- Выбирай любого, - провозгласил хозяин, широким жестом обведя всю эту псарню.
Я присмотрелся. Было пять чёрных щенков, один белый с чёрными лапами.
И один тёмно-рыжий с чёрной полосой по хребту.
- Какая хоть порода-то? - хмуро осведомился я.
- О, самая благородная – дворянская. Помесь русской гончей и спаниеля, - гордо сказал содержатель псарни.
- Ни фига себе мезальянс, - подумал я. – И как это они умудрились?
Пока я раздумывал о превратностях кинологии и вспоминал бравого солдата Швейка, рыжий щен устремился в мою сторону, и, припав мордой к сандалету, радостно взвизгнул.
- Этого беру, - сказал я.
- Это не ты берёшь, это он тебя берёт, - почему-то грустно заметил хозяин. – Давай пятнадцать копеек, забирай щенка и уматывай.
Несколько удивлённый таким приёмом, я запихал неожиданно свалившееся на меня счастье в сумку и поехал домой.

* * *
В трамвае щенок вёл себя очень прилично – не скулил, не пускал лужу и вообще из сумки не высовывался.
Но когда я зашёл в квартиру, щен выполнил всё и сразу – вылез из сумки, напустил лужу, проскулил что-то приветственное и целенаправленно поковылял к раскинутому на полу спальнику. Взобравшись на него, он  облегчённо вздохнул, свернулся в клубок и довольно засопел.
Когда я попытался скинуть это чудо со спального мешка, он, прорычав щенячьим голосом что-то пацанско-дворовое, попытался цапнуть меня за палец.
Мать, наблюдавшая эту картину с большим интересом, сказала:
- Понравился ты Владимиру Иванычу.
- Кому?
- А ты что, даже не поинтересовался, у кого любимого щенка забрал?
- Почему любимого?
- А он мне говорил, что всех отдаст, кроме рыжего. Его себе оставит.
Я рассказал матери, как всё происходило.

* * *
Прошла неделя.
Щенок, старательно познавая окружающий мир, постоянно путался под ногами, оказывался сразу в нескольких местах, всюду совал свой нос и приучался к специальному тазику.
- Собаку-то как назовём?
Три дня все домочадцы усиленно думали, как назвать этого рыжего хулигана.
Кличек было предложено много, но всё какие-то банальные, не отражающие всей глубины характера этого рыжего оболтуса.
- Шуруй отседова, - однажды рявкнул я на щена, подловив его на очередной попытке  перегрызть электропровод.
Тот, повернув башку на голос, согласно гавкнул.
- Всё, быть тебе Шуруем, - решил я.
Домочадцы повозмущались, но согласились.   
Да, чуть не забыл.
На следующий день после появления Шуруя меня взяли на работу.
Вот и думай после этого о взаимовлиянии судеб.

* * *
Пролетело три месяца.
Было уже трудно представить, как мы жили без этой рыжей бестии, сгрызшей у матери - модельные туфли, у меня - ботинок фирмы "Ураллапоть", у бабки – какую-то особо любимую сумку.
Мне это надоело, и я, по совету коллег-собачников, притащил берёзовое полено, о которое Шуруй и стал точить свои зубы.
Осенью  я взял его в лес.
Вытряхнутый из сумки, толком не понимая, куда попал, Шуруй посмотрел на меня удивлённым взглядом.
Застыл, внюхиваясь в лесные запахи, сделал несколько шажков, левой задней запнулся за правую переднюю…
И, откуда только прыть взялась! – стал нарезать круги по поляне, зарываясь мордой в палую листву, радостно взвизгивая, фыркая и вынюхивая что-то своё, собачье.
Рыжий щенок на фоне жёлто-красных осенних листьев…
Набегавшись, щен упал на бок и заснул.
Обратно пришлось тащить его в сумке.

* * *
Шло время.
Неуклюжий рыжий щенок превратился в молодого красавца-кобеля.
От спаниеля ему перепали рост и любовь к воде, от гончей – окрас, уши и хвост.
Характером пошёл в хозяина.
Как любая порядочная собака - чуял, когда я могу взять его с собой в поход, когда нет.
В первом случае это был рыжий взрыв эмоций, во втором – рыжая скорбь.
Забивался под кресло, горестно вздыхал, смотрел на меня скорбными глазами:
- Тебе хорошо, ты уходишь, а я должен здесь оставаться.
- Ну не могу я тебя на Приполярный взять. Лапы твои на куруме сотрутся. И будешь ты безлапый.
- Я понимаю, но всё равно хочется.

* * *
Однажды мы отправились на Сагру.
Есть такая станция на Нижне-Тагильском направлении.
Шуруй, крайне не любивший, когда ему наступали на хвост или лапы, всегда старался либо угнездиться рядом со мной на лавке, либо забиться куда-нибудь поглубже под лавку.
В этот раз он пристроился рядом со мной.
Сосед – мужик средних лет, по виду - явный охотник, долго смотрел на кобеля, потом обратился ко мне:
- Слышь, парень, продай собаку. Всё равно ведь зайцев гонять не будешь.
Я не понял.
- Чего ради?
- Зачем тебе этот пёс? Он охотиться должен, а не дома сидеть. И вообще – где ты его взял?
Я по-прежнему ничего не понимал.
Чем приглянулась мужику чистокровная дворняга, которую даже в клубе собаководов регистрировать не стали?
Или издевается?
Да вроде бы и нет – ишь, как разухарился.
А мужика тем временем несло:
- Я тебе пятьдесят, нет – сто рублей дам. Продай кобеля.
- Слышь, мужик, достал ты меня. Зачем тебе беспаспортная дворняга?
- Какая дворняга? Чё ты мелешь?!! Это же эстонская гончая!!!
Удивлению моему не было предела.
Я честно рассказал мужику, как у меня появился Шуруй.
В ответ мужик протянул мне охотничий журнал, в котором был изображён мой кобель.
Оказывается, по всем статьям Шуруй вполне вписывался в облик пресловутой эстонской гончей.
- Ну, извини, погорячился малость.
По этому поводу мы тут же выпили, познакомились, разговорились.
Я вышел на Сагре, он поехал дальше.

* * *
- Ну, раз ты эстонская гончая, показывай – на что способен.
В ответ Шуруй стыдливо отвернул морду.
- Ну что ты издеваешься, а? Сам ведь знаешь, что не так это всё.
- Ладно, забыли. Пойдём, пошастаем. Может, грибов наберём.
Помотавшись по сагринским лесам и найдя полторы сыроежки, я понял, что надо перекурить.
И только устроился на перекур – увидел совершенно классный красноголовик, взиравший на мир с некоторым превосходством – типа, ну, и кто будет тот счастливец, кому я достанусь?
Я было хотел достать нож и срезать это великолепие, но потом, повинуясь какому-то наитию, извлёк из рюкзака кусок колбасы и положил его на грибную шапку.
- Шуруй!
Кобель вальяжно подошёл, понюхал гриб, деликатно снял колбасу, прожевал…
И рванул в чащобу.
Минут через пять я услышал лай.
Пошёл на звук.
Увидел чудную картину.
У точно такого же красноголовика стоял Шуруй и самозабвенно его обгавкивал.
Кусок колбасы аккуратно лёг на красноголовую шапку.
Грибами я был обеспечен.

* * *
Из всех времён года Шуруй больше всего любил осень и зиму.
Осень – за возможность бегать за опадающими листьями, рыться в земле, гоняться за мышами, искать грибы.
Зиму – за возможность с головой зарываться в снег, чтобы потом с совершенно диким, невоспроизводимым взгавком выскочить из-под снежного поля и сделать вид, что охотился за глухарём.
А потом, отряхнувшись, плыть по снежной целине, чтобы в один прекрасный (как для кого) момент улечься на носки лыж и не слезать с них до тех пор, пока или хозяин, или ещё кто-нибудь сердобольный, не взвалит эти несколько килограммов живого веса на загривок и протащит их несколько километров.
Когда устраивались на ночлег, он, закапываясь в ближайший сугроб, внимательно следил за приготовлением ужина и установкой палатки.
Сметав положенную порцию, Шуруй, старательно отряхнувшись от снега, ужом ввинчивался в спальник, чтобы к моменту заползания хозяина в спальник, последний  был уже занят и нагрет горячим собачьим телом.

* * *
В те времена я занимался клубом самодеятельной песни, и поэтому весьма часто ездил (да и сам устраивал) всяческие песенные фестивали.
Шуруй, естественно, был всегда со мной.
Фестивальная поляна знала – ежели по лагерю бегает нечто рыжее, увёртливое и четверолапое – то его хозяин либо ставит палатку, либо встречается (будем это так называть) с друзьями.
Я никогда не беспокоился за Шуруя.
Где бы его ни мотало (как и меня, впрочем) рано или поздно мы встречались у палатки.
Шуруйкино брюхо волочилось по земле (кобеля потчевали у каждого костра), а меня иногда ожидало кольцо колбасы, которое пёс притаскивал, чтобы накормить хозяина.
Нужно отдать должное кобелю – Шуруй очень не любил панибратства. Когда кто-нибудь пытался его погладить, или почесать за ухом, он всегда старался увернуться от нежелательной ласки.
А если не удавалось – то цапал весьма чувствительно.
Однажды, перед самым выходом на сцену, одна из бардесс, приняв на грудь некоторое количество спиртного, решила сказать Шурую, какой он хороший.
Шуруй послушал, стерпел.
Не вынес только, когда его стали трепать за уши.
И цапнул.
А бардессе на сцену выходить.
Нет, она вышла, спела.
И только потом перевязала прокушенную руку.
- Сама виновата, всегда знала, что твой Шуруй выпивших не любит.
Исключение делалось для хозяина  - как-то горестно и укоризненно поскуливая, Шуруй тянул меня за штанину в сторону палатки, при этом огрызаясь на тех, кто этому процессу мешал.
- Хватит тебе, спать пошли.
Доведя меня до палатки и убедившись, что я готов перейти в горизонтальное положение, кобель первым нырял в спальник – грел место для спанья.

* * *
Кто-то, не помню кто, кажется Конрад Лоренц, писал, что самое печальное в дружбе человека и собаки – это несоразмеримость века собачьего и века человеческого.
Когда я принёс пса в ветеринарную клинику, ветеринар, осмотрев Шуруя, сказал:
- Знаете, у вашей собаки опухоль, которую не убрать. Я советую собачку усыпить.
Потом, внимательно посмотрев на меня, добавил:
- Нет, вам виднее, конечно.
Я молча закутал пса в одеяло.
Шуруй благодарно лизнул руку.
Боли пёс не испытывал – просто слабел.
Лежал, положив башку мне на ногу, пил, почти не ел.
Так прошло три ночи.
На четвёртую, не выдержав напряжения, я прикорнул на несколько минут.
Проснувшись, я увидел Шуруя, лежащего рядом со мной.
Неживого.

* * *
Местом последнего упокоения для Шуруя я выбрал сагринские леса.
Мать, мой друг и я нашли место для рюкзака, в котором лежало Шуруйкино тело и его любимая плошка, предали земле, совершили прощальный залп.
В первые годы я ездил к Шурую достаточно часто.
Потом случилось так, что в леса у меня выбраться не было возможности.
В этом году я решил навестить место Шуруйкиного упокоения.
И не нашёл.

Октябрь 2014 год.