Бабочка

Я читаю ей вслух. «Женщину в белом» Уилки Коллинза. Её почти не видно под одеялом. Голова утопает в подушках. Кажется, что я читаю пустой комнате, пустой кровати. Но нет, иногда она стонет, с трудом перемещая ноющее, непослушное тело.

Или начинает громко сопеть, засыпая. Я читаю уже час или больше. Не останавливаюсь. Даже страницы переворачиваю почти без пауз. Иногда лишь смачиваю глотком воды пересыхающее горло. Голос с непривычки начинает садиться, но так ли это важно? Она слушает и не думает свои горькие мысли. Вот что важно.

Мы успели прочесть только первую часть. До конца эту книгу я уже дочитала сама. Потом. Когда её не стало.

День клонится к вечеру. Я задёргиваю шторы и включаю лампу над креслом, где сижу. Стараюсь, чтобы свет не бил в её сторону. Яркий свет её беспокоит. Иногда она охает, когда страсти у героев романа начинают накаляться в лучшем духе раннего английского классического детектива. Не знаю, почему я выбрала эту книгу. Но ей, похоже, нравится. Она увлечена.

Мы делаем перерыв, чтобы поставить чайник. Я готовлю бутерброды – хлеб, масло, красная икра. Она их любит. Слышу, как она тихонько скрипит пружинами. Слышу, как скрежещет моя броня под натиском рвущегося в сердце отчаяния. Нет. Нет! Лучше подумаем о драматичных перипетиях «Женщины в белом».

Наконец, чайник вскипел. Наполняю чашку, ставлю на поднос к сахарнице и тарелке с бутербродами. Что ещё? Салфетка, ложечка… Несу в спальню, осторожно, чтобы не расплескать.

– Ба, ты не спишь? Давай перекусим. Я тебе твои любимые бутерброды сделала. А то мы совсем с тобой зачитались…

Ставлю поднос на журнальный столик у кровати. Помогаю ей сесть. Она не хочет есть. Упирается, как маленькая. Но я непреклонна.

– Надо! Иначе как мы будем пить таблетки? На голодный желудок нельзя. Я же так старалась! Видишь, икринки узорами выкладывала? Давай, поешь, а то в животе будет так громко урчать, что ты и чтения моего не услышишь.

Она соглашается и берёт бутерброд с тарелочки. Их три, но я знаю, что она едва-едва съест один. И выпьет полчашки чая.

– Вот и хорошо, ты ешь, а я читать буду, – говорю, убедившись, что она справляется с задачей. Возвращаюсь в свое кресло. Ищу нужное место в книге. Перед глазами всё плывет. Подлая соринка попала сразу в оба глаза.

– Интересно, что тут дальше начнётся…

В неспешных викторианских романах очень долго ничего не начинается. Вялотекущее повествование, вычурные многословные описания, мрачные образы, фатальные предзнаменования. Недосказанность и нагнетание. Но она слушает с большим вниманием, словно ребёнок, которому впервые доверили взрослую книгу. Всё представляется ей живым и реальным. Всё кажется мне фальшивым и бессмысленным.

Пафосная обречённость, покрытая толстым слоем гуталиновой тайны, призрачное явление бледной девы при лунном свете на безлюдной дороге. Предсказуемые странности, возвышенная любовь, запретная и невозможная, и беспросветное мученичество. При других обстоятельствах, я бы фыркнула и пошла спать. Хотя нет, беру свои слова обратно. Боже, благослови Уилки Коллинза! Она съела целых два бутерброда!

Теперь через полчаса лекарства и спать. Ну или ждать рассвета.

Ещё десяток размазанных по щекам страниц и мне нужен отдых. И стакан воды. Уношу поднос на кухню. Мою посуду. Ставлю всё на свои места. Она обязательно спросит, навела ли я порядок на кухне. Там всегда должно быть безукоризненно чисто. У каждой плошки своё место. Думаю, ей не нравится, что я поневоле громыхаю тарелками. Но я всегда была шумной и неуклюжей. Как медведь в посудной лавке. Не в неё.

У нас вообще мало общего. И в характере, и во внешности. Её красота на старых, послевоенных фотокарточках, естественная, нереальная красота, завораживает меня. Кажется, человек просто не может быть таким совершенным! Неприступная королева в стареньком, сером платье. Гордая посадка головы, изящные брови, идеальное сочетание черт и линий.

Кто ты, прекрасная незнакомка? Неужели я плоть от плоти твоей? Такая обычная, бледная, как твоё поношенное платьице… Но ты делаешь его царским нарядом. Ты и меня делала все эти годы, лепила, месила, как тесто, рассказывая по ночам свои волшебные сказки. Всем, что есть во мне хорошего, я обязана тебе.

Ты привила мне любовь к книгам и неприязнь к пустым разговорам. Даже пишу я потому, что ты всегда меня в этом поддерживала и, в конце концов, убедила, что мне по-другому нельзя. Ты воспитывала во мне терпение и ответственность, уважение к труду и бесхитростную прямоту. У меня на всю жизнь осталась привычка человека, пережившего голод. Твоя привычка. Я никогда не выбрасываю хлеб, даже если он засох и покрылся плесенью. Ты считала это кощунством. Ты видела, как целые семьи в далёкой деревне твоего детства пухли и умирали от голода. И всё что угодно отдали бы за чёрствый сухарик, размоченный в кипятке.

Десятилетней девчонкой ты варила суп из лебеды для всей семьи и горько плакала, когда нечаянно опрокинула котелок с варевом. Возможно, не так уж сильно мы и отличались, и ты не всегда была ловкой и умелой, мастерицей на все руки. Я так и не освоила многое из того, чему ты меня учила. Рукоделие – не моё. Я люблю книги.

Ну всё. Вроде чистота. Возвращаюсь в комнату на цыпочках. Вдруг она задремала. Она сидит на кровати. Ждёт меня.

– Ноги совсем застыли, принеси подушку из дедушкиной комнаты, набрось мне на ноги. Они быстрей согреются.

Одеяло тёплое, ватное, толстые шерстяные носки, а ноги, как ледышки. Я чувствую их холод даже сквозь плотную шерсть.

– Почему ты раньше не сказала? Я принесу тебе грелку.

– И подушку!

– И подушку.

Дедушка не против. Он умер год назад. Я знаю, что она очень за ним тоскует, хоть и виду не показывает. Редко вспоминает, но постоянно помнит. Сдаётся мне, она слегка обижена на него, как больной ребёнок, которого вероломно оставили без присмотра. Едва ли он был хорошим мужем, но они прожили вместе всю жизнь. Больше чем полвека. И, в конце концов, время стёрло все изъяны и несовместимости. Они притёрлись друг к другу, как шестерёнки в часовом механизме. И когда его шестерня так предательски и внезапно остановилась, часы для неё замерли навсегда.

Приношу грелку и подушку.

– Садись рядом, - говорит она и протягивает исхудавшую руку, тонкую, как у десятилетней девочки. Я люблю эти руки. Я хорошо их помню. Они всегда были чем-то заняты. И очень часто испачканы в муке. Мне нравилось сидеть на кухне с книгой, за столом, уставленным всякими загадочными баночками и засыпанном мукой, так что негде было примоститься, и смотреть, как порхают её пальцы, увлечённые повседневным волшебством.

Я никогда ей не говорила, но пироги я любила гораздо меньше, чем поэзию этих неутомимых рук, месящих тесто и лепящих пирожки с той фантастичной виртуозностью, которой мне едва ли удастся достичь в словах. Можно было бесконечно созерцать этот ритуал любви. Ибо на вопрос – с чем пирожки, она неизменнно отвечала – с любовью.

…Я беру её пальцы и присаживаюсь на кровать. Рука тоже совсем холодная, и я грею и растираю её ладонями. Мы тихо говорим о чём-то в сумрачной комнате. Она снова расспрашивает меня о работе, о доме, о том, что я сейчас пишу, куда планирую поехать в отпуск. Вдруг меняет тему и начинает вспоминать свой сон.

– Мне приснился цветной сон, – говорит она, – такой необычный, яркий-яркий. И как будто я совсем молодая, вот, как ты, ещё девочка.

– Ба, – улыбаюсь я, – мне 33 года.

– Да? – удивляется она, – мне во сне вроде меньше было. Я ехала в поезде, знаешь эти старые, дальневосточные поезда, которые идут целую вечность. Народу полно, крик, гам, суета. Лежу на полке, меня болтает из стороны в сторону. И вдруг, смотрю, в ногах мужчина сидит. Красивый, молодой, с бородой, а глаза голубые-голубые, добрые. Ниночка, говорит, здравствуйте. Я давно за вами наблюдаю. Давно хотел подойти к вам, заговорить, но вы всё хлопочете, всё заняты, не присядете и на минутку. Да где ж я занята? – отвечаю ему. – Только и делала, что вас ждала. Что ж вы так долго не приходили? Улыбнулся он и говорит: ну вот я и пришел, любимая Ниночка. И мне так легко стало, так светло на сердце, что прямо удивительно, как же я раньше такого не чувствовала. Словно все печали в мире развеялись, и душа стала свободной и невесомой.

Не помню почему, я спрашиваю, была ли она счастлива.

– Счастье – это бабочка, – отвечает она, задумавшись. – Случается, люди проживают всю жизнь вообще без бабочки. Свою такую жизнь я уже прожила. Быть может, она прилетала, только я её так и не увидела. Не распознала. Сначала была война, потом послевоенная неустроенность, педучилище, сельская школа, где я работала учительницей, а на досуге писала письма для доброй половины села из-за общей малограмотности. Торопливое замужество. На второй день после свадьбы его отозвали на учения в воинскую часть за много сотен километров. Были письма, письма и одинокие вечера. А потом частые разъезды, обычное дело для жены военного. Дети, тяготы и разочарования, внуки, смирение, правнуки, старость. Работа была долгая, а жизнь совсем короткая оказалась… 

– И, что, совсем-совсем не было радости?

– Была, конечно. Вы – моя радость. Я радовалась вашим радостям, твоим и твоей сестры. А потом радостям ваших детей. Это много, это уже очень много. Вы – мои запоздалые бабочки.

– Скорее, стадо бизонов, промчавшееся по твоей натруженной жизни. Знаешь, мне кажется, никто никогда не любил меня так, как ты. Такой чистой и бескорыстной любовью, которая даёт и прощает, ничего не требуя и не ожидая взамен. И я тебе обязана многим. Но почему-то в итоге единственное, что я могу для тебя сделать – почитать тебе на ночь скучную книгу...

– И совсем она нескучная, – устало улыбается она, и я продолжаю читать Уилки Коллинза.