Мама

В нашем приволжском городке опять весеннее подтопление и распутица. Пройти по нижнему бульвару невозможно и потому все стараются пройти через блошиный рынок. Тротуары тут узкие, по обе стороны выстроились продавцы со своей утварью, а прохожие и покупатели останавливаются, сторонятся, прицениваются. Не дают засохнуть тонкому слою грязи под весенним апрельским солнышком. И я пробираюсь в этой толпе к автобусной остановке. Быстро не получится: толчея.

Среди встречных далеко-далеко замечаю знакомый светло-сиреневый платочек на голове с густой проседью, серенький в тонкую полосочку пиджак на плечах невысокой женщины. Всматриваюсь в эту фигуру, в простую прическу. Светлое лицо, глаза чуть подслеповатые, выцветшие от долгого, пристального взгляда на нелёгкую жизнь. Лёгкие морщинки век, носа и губ. Аккуратные, но крепкие руки с голубыми прожилками вен, придерживают сумочку перед собой. Уже никаких сомнений не остается, хотя я давно не видел этих знакомых чёрточек лица, но кто же их не узнает, ошибется или перепутает?
Я окликаю: Ма-ма!

А вокруг много людей, спешащих по своим делам, и среди них больше половины женщин, и почти каждая из них - мама. Но голос своего ребёнка какая же мама не узнает? И потому никто посторонний не откликается, не останавливается, не взмахивает руками, не оглядывается по сторонам. Только она – моя мама – смотрит на меня, чуть склонив набок голову, прищурившись и узнавая. И улыбается, расцветая лицом на солнышке, и сама становится возвышенно-светлой. Расталкивая окружающих, я подбегаю к ней и обнимаю за плечи, прижимаюсь и целую мягкую, такую родную мамину щёку.

Я давно не видел её, и лишь рассматриваю, отстраняясь, улыбаясь, не в силах сказать ни слова. А по бокам люди толкают меня. Плечами, сумками, одеждой цепляют маму, и я зову её отойти в сторону. Мы идем через арку дома, на южную сторону. Держу под руку и спрашиваю о том, как чувствует себя. Она улыбается, бодро отвечает, что у неё всё нормально, вот только печенка пошаливает, но так было всегда, и ни она, ни я не придаем этому особого внимания.

Мы присаживаемся за столик кафе, которое ещё не работает, но так кстати поставило на солнечной террасе свою пластиковую мебель. Опять я дежурно спрашиваю её о делах, о том, как давно она в городе, но сам почти не слушая маму, перебиваю и стремлюсь рассказать о себе:

– У меня с работой всё нормально. Машину недавно заменил, гараж покрасил, а на даче полы совсем сгнили, и я их сам лично перестелил. У дочи все очень хорошо, с учебой в одном вузе уже закончила, получила диплом, а в другом защита будет через месяц, готовит платье к выпускному балу, а вчера ходили на примерку. Она в новом платье так на тебя похожа, ты даже не представляешь! И с работой для неё всё удачно решается.

- У жены тоже всё в порядке, она преподает на новых курсах домоводство. С кулинарных сайтов не вылазит.
Мама одобрительно кивает, улыбается, радуется моим успехам, кокетливо не соглашается, что внучка похожа на неё: у неё, мол, родители есть – вот на них и похожа, но тоже улыбается. И от этой маминой радости светло и мне: мама всегда со мной!

Какая-то незнакомая девочка лет десяти в светло-коричневом плаще и берете, подходит и останавливается недалеко от соседнего столика, смотрит на мою маму. Смотрит уж очень заинтересованно, угадывая и по-доброму улыбаясь. Меня это не настораживает, и маму не отвлекает. На мой вопрос, знает ли она эту девочку, мама отвечает, что девочка, конечно, красивая, но ей незнакома. Ну, моя мама - сама доброта, у неё все красивы. Сама она сирота с десяти лет, такие душой щедры.

Я держу маму за руку, смотрю на её такой родной безымянный палец со шрамиком, знакомым с самого детства, и продолжаю рассказывать маме, что в прошлом месяце у меня был день рождения. И я вспоминал о ней.

А к той девочке, что не отходит от соседнего столика и смотрит на мою маму, присоединяются ещё две взрослых женщины, откликаясь на зов: «Тётя Маша, тётя Маша!», - тоже очень по-доброму, узнавая, смотрят на мою маму. Переговариваются между собой.

Я задаю маме вопрос, видела ли она этих людей? Но мама пожимает плечами, не отвечает, но и не гонит их, не отворачивается. Да и мне они начинают нравиться, потому, что видно, как хорошо относятся к маме. Тоже, наверное, чьи-то мамы.

И всё же моя мама – это именно моя мама. Я тороплюсь насытиться её вниманием, общением, её словами, её лаской. У меня совершенно неожиданно выскакивает нелепый вопрос, где она сейчас живёт?

- Живем мы нормально – говорит мама, оживляясь, что я наконец-то и ей даю возможность рассказать о себе, – боевые действия нас совсем не касаются, только за безопасностью уж очень следят. Ой, городок наш называется Хадера. Там, с краю, четырехэтажный дом, мы на самой верхотуре – на четвёртом этаже - и живем. А сразу за нашим двором мандариновая роща, и дорога в Нетанию. Мандарины, вообще-то, там дички, съедобные, но с привкусом то ли полыни, то ли йода близкого от нас Средиземного моря. А по этой дороге очень удобно проехать в супермаркет. Да и Йосифу, если вдруг тревога, можно быстро добраться до его батальона.
Эти слова мама произносит довольно громко, их слышат девочка и те две женщины. И они понимающе кивают.

Удивлению моему нет предела, да не перепутала ли она? Какой Израиль, какая Нетания, какой Иосиф, какая мандариновая роща? Она же русская-прерусская!
На языке вертится уйма вопросов, и первый из них: «Мама, а как ты там оказалась?» – но я не могу их все сразу задать! Размышляю: Ну, вот… Иосиф: раз ему надо в батальон на случай военной тревоги, значит, он молодой! Да кто ж он тогда? Иосиф, Йоська, Йоханес, Иоанн? Ладно, это сейчас не главное, потом спрошу.

Я тереблю маму за руку, привлекаю к себе её внимание как пятилетний малыш. Заглядываю ей в лицо. А язык мой выговаривает сыновнюю жалобу-обиду:

- Мама, я недавно заболел. Я одним глазом не вижу ничего. Уже три месяца, как я - наполовину слепой.

- Я знаю. Я про тебя знаю всё – и мама гладит меня своей шелковой ладонью по лицу. Проводит большим пальцем по брови, по векам левого глаза. Наклоняет меня к себе и целует больной глаз.
 
- Он немного восстановится. Ты будешь видеть, всё-всё! И не только глазами,- утешает и жалеет мама. И женщины, и девочка отчаянно кивают, соглашаясь. Неотрывно смотрят на маму. Что-то говорят друг другу, жестикулируют, кивают на меня. И успокаивают девочку, тоже называя её Марией.

Кто они маме? Кто она для них? Где встречались мне эти три Марии и Иоанн? И они знают и ценят мою маму! Но растревоженным сердцем – не понять.

От маминой жалости, от всех непонятых и захлестывающих меня чувств я закрываю лицо ладонями и горько-горько, отчаянно и по-детски, навзрыд плачу…

…Апрельское солнышко только светит ярко, а тепла даёт немного. Лишь чуть пригревает темно-зеленый пластик кафешного стола, за которым я сижу один.

Молодой парень-официант подходит, ставит на стол пепельницу. Видя моё состояние, участливо спрашивает:

- Вы чем-то расстроены? Я могу помочь?

-Спасибо. Ничего не надо, – глубоко вздохнув и успокоившись, я объясняю ему, - Просто, десять лет назад умерла моя мама…