Глава 1
В которой преподаватель института волшебных наук ведёт речь о дипломной работе.
Вечер ещё не наступил, но на бледном небе, словно на негативе, опущенном в проявитель, медленно проявлялся контур месяца. Весенний ветер в преддверии ночи предупредительно стих, но город не хотел следовать его разумному примеру, - он гудел, громыхал и смеялся. Была суббота. Конец рабочей недели и пора отдыха, для кого – здорового и полезного, для кого – бесшабашного и нетрезвого, но отдыха. И люди радовались. Не будем осуждать их, дорогие читатели, за это легкомыслие, они добросовестно трудились всю неделю для того, чтобы сегодня ещё добросовестнее отдохнуть.
У Тидория Косторовича Стахова, доктора кафедры волшебных наук, рабочий день также окончился. Да, дорогие читатели, и волшебники тоже имеют выходные дни, даже отпуска – и те имеют. Впрочем, Тидорий Косторович не торопился сорваться с места и вылететь из учреждения с портфелем в зубах. Доктор волшебных наук стоял у окна аудитории и смотрел на город, изредка поглядывая на часы. Хотя у волшебников, в общем-то, как и у нас с вами, нормированный рабочий день, но никто из них не относится к своей работе как к формальной повинности. Такой уж странный народ эти волшебники – любят свою работу. Чудо, скажете вы. А что удивительного? Для волшебников чудеса – дело привычное, это их будни.
Итак, Тидорий Косторович стоял у окна, пристально вглядывался в небо и, казалось, чего-то ждал. «Опять опаздывает», - вздохнул он про себя устало, но без раздражения. Не успел он так подумать, как над серыми крышами домов вдруг засветилась маленькая белая точка. Она летела и приближалась. «Не может без чудачеств», - отметил про себя доктор волшебных наук, покачал головой, но не смог сдержать улыбку. Он неторопливо отошёл вглубь аудитории и занял место за столом. Через секунду в распахнутое окно с шумом влетела белая ворона, аккуратно приземлилась на край парты и задорно взглянула на Тидория Косторовича чёрными, смеющимися бусинками глаз.
- Здравствуй, Рамиля, - сказал Стахов, стараясь придать своему голосу как можно больше строгости. – Между прочим, культурный человек не заставляет себя ждать два часа…
- Ой, извините, Тидорий Косторович, - смущённо пробормотала запыхавшаяся ворона и, взмахнув крыльями, вдруг обернулась молодой, высокой девушкой в белой кофточке, белых джинсах и с ниспадающими на плечи лёгкими, ослепительно белыми волосами. Лишь глаза её по-прежнему остались большими и чёрными и светились на её лице, будто два уголька на снегу.
- Извините, на базаре задержалась, - лишь на секунду прервавшись для превращения, продолжила она. – Всё на людей смотрела… Как они реагируют на белую ворону.
- И как же они реагируют? – спросил доктор волшебных наук.
- Ужас! Головы запрокинули, смотрят, кричат, пальцами друг другу показывают… Какие они ещё глупые!
- Кто, Рамиля?
- Люди, Тидорий Косторович, люди! – девушка грустно улыбнулась. – Просто смешно – у них достаточно быть белой вороной, чтоб тебе все удивлялись. И не понимали…
- Всё так, Рамиля, всё так. Если белых ворон меньше, чем серых, тут уж ничего не поделаешь. Но не будем отвлекаться. Надеюсь, ты знаешь, о чём говорилось сегодня на нашем собрании, на которое ты, как обычно, опоздала?
- И совсем не как обычно! – заступилась за себя Рамиля. – В этом году, Тидорий Косторович, я опаздывала всего семь раз… Ну, восемь.
- Это хорошо, что ты считаешь, - улыбнулся доктор волшебных наук. – Но поговорим о деле. Вы все, учащиеся высшего волшебного заведения, довольно-таки много знаете уже. Знаете теоретически, скажем так. Но, откровенно говоря, пока мало умеете.
- Как мало?! – протестующее воскликнула Рамиля. – А превращаться?!
С этими словами она два раза моргнула чёрными глазами, тряхнула волосами и вдруг прыгнула из-за парты белой пантерой. Прыжок перенёс её через всю аудиторию, к стене, там она обернулась, взмахнула хвостом и, уменьшившись, вспорхнула в воздух белой, ширококрылой бабочкой с длинными, чёрными усиками. С лёгкостью бабочка поднялась к потолку, описала круг вокруг люстры, а потом, снизившись, плавно опустилась на круглую плешь Тидория Косторовича.
- Довольно, Рамиля, - устало улыбнулся доктор волшебных наук. В тот же миг бабочка исчезла, а за партой напротив вновь сидела белокурая девушка с чёрными глазами. – Зачёт по превращениям вы сдавали в прошлом году, и я прекрасно помню, что поставил его тебе автоматом. Это ты умеешь… Но речь идёт не о том. Своими превращениями вы ведь ещё не могли сделать какое-либо существенное чудо. Ведь так?
- Не могли, - с сожалением согласилась девушка.
- Курс обучения подходит к концу, - продолжал Стахов. – В июне всему вашему потоку выдаются дипломы волшебников. Но, я думаю, ты знаешь: учебный план предусматривает выполнение и защиту дипломной работы. Работы практической. Сегодня как раз я и давал всем темы работ…
- Всё понятно, Тидорий Косторович, - кивнула Рамиля. – И какая тема осталась мне?
- Тема? – Стахов медленно поднялся из-за стола и тяжёлыми шагами подошёл к окну. – Темы, Рамиля, у нас, в общем-то, одни и те же. Делать добро людям. В этом, собственно, и состоит задача нашей специальности. Но у тебя будет задание несколько специфическое – сделать так, чтоб человек внутренне, то есть, по своим моральным качествам стал добрее, лучше…
- Я поняла, - бойко заговорила Рамиля. – И когда сдавать отчет, Тидорий Косторович?
- Через две недели, в понедельник. Но погоди, Рамиля, я ещё не всё сказал. Все вы умеете превращаться, проходить сквозь стены, за секунду перемещаться в любую точку мира. Но только сами. Над людьми вы, учащиеся, не имеете пока той силы. И над явлениями природы, и прочее.
Белокурая девушка внимательно слушала, пристально глядя в глаза доктора волшебных наук.
- Я даю тебе золотой портсигар, - продолжал Стахов голосом спокойным, чуть-чуть торжественным, - ты можешь открыть его, загадать любое желание, и оно исполнится. Понимаешь, Рамиля, любое…
Девушка кивнула.
- Желаний всего пять. Пять, запомнила? Некоторым я дал два желания, некоторым три, но тебе, как самой способной ученице, даю пять. Запомни главное – что ты загадаешь при открытом портсигаре, то отменить, изменить не сможет уже никто. Только ты сама, если, конечно, останутся неизрасходованные желания.
- Как? – удивилась белокурая девушка. – Как понять «никто»? Даже вы?
- Не только я, но даже декан факультета магии, - сказал Тидорий Косторович. – Иначе какое ж это будет волшебство, если не чувствуешь ответственности? Понятно, Рамиля?
- Всё ясно, Тидорий Косторович! – скороговоркой выпалила белокурая девушка, вставая из-за парты. – Да, а где портсигар?
- Вот ты ж чёрт, чуть не забыл, - улыбнулся доктор волшебных наук. Он вынул из кармана блестящий золотом портсигар с которого скалились два выгравированных зубастых дракона. Портсигар, как лягушка, прыгнул с руки Стахова, описал в воздухе восьмёрку, весело засмеялся и проворно нырнул в карман белой кофточки.
- Значит, пять желаний, - задумчиво повторила белокурая девушка.
- Пять. Консультации у меня по пятницам после трёх, - сказал Стахов. – До свидания, Рамиля. Ты как, полетишь или пойдешь?
- Пойду, - улыбнулась Рамиля. – Как-никак, 18 лет, пора остепеняться.
- Пора, - улыбнулся Стахов, закрывая окно.
Месяц на небе, наливаясь золотом, светился всё отчётливее, зато всё вокруг: дома, деревья, улицы, да и само небо, - чернело гуще и гуще, ещё более напоминая передержанный в проявителе снимок. Кончился субботний день. Спокойные люди готовились с книгой в руках залечь в постель, чтоб придаться там тихому, вдумчивому блаженству чтения, азартные люди засаживались за стол с твердым намерением прошуршать колодой до утра, влюблённые люди жались друг к другу на лавочках в скверике, не имея при этом сколь-нибудь определённых намерений, весёлые люди спешили в ресторан выпить под музыку и посорить деньгами. Короче, всё было как всегда, и даже ничто в природе не предвещало никаких из ряда вон выходящих событий и прочих несообразностей. Тем не менее, именно с завтрашнего дня чудесам суждено было начаться.
Глава 2
В которой рассказывается о странной неприятности, произошедшей ранним воскресным утром с Петром Петровичем Загвоздкиным
Воскресное утро майского денька выдалось прохладным и неприветливым, и в комнату оно ворвалось неожиданно, грубо хлопнув рамой приоткрытого окна. От этого шума Пётр Петрович вздрогнул, поёжился на кровати и проснулся. Проснулся, но глаз не открыл и в мозгу продолжали прокручиваться обрывки кадров прерванного сна: большие лысые вороны бегали по тротуару, с аппетитом склёвывая осколки разбитых бутылок. Корма птицам хватало, но им было страшно холодно, они дрожали, зябли, фыркали, а под конец и вовсе улетели. Тут только Пётр Петрович пробудился окончательно и понял, что замёрзли-то не вороны, а он сам. «Чёрт меня дёрнул распахнуть на ночь окно, - с досадой подумал он, скрючиваясь под тонким одеялом. – Чтоб спать было свежо… Это ж надо додуматься. Ох, грехи наши тяжкие…».
Итак, в постели теперь нельзя было не только уснуть, но и согреться. Выбора не было, приходилось вставать, и Пётр Петрович стал подниматься. Он долго вполголоса охал, вздыхал, кряхтел, вспоминал господа бога, мать и прочих героев устного народного творчества, наконец, с третьей попытки, оказался на ногах. Спросонья в голове всё шумело и туманилось. Пётр Петрович долго шарил ногой по полу в поисках домашних тапочек, но не нащупал их, махнул головой и с хрустом прошёлся по комнате. Причём, хрустела лишь правая коленка, в левой же ощущалось неприятное ноющее затвердение. Пётр Петрович перенёс тяжесть тела на левую ногу, повернул её – сустав облегчённо затрещал. Пётр Петрович тяжело вздохнул и, босиком подойдя к окну, выглянул на улицу.
Май. Несмотря на пасмурную погоду, дыхание весны ощущалось во всём: на тополях полопались почки и из них уже пробились пока ещё совсем юные, невинные и светло-зелёные листики; в небо взвивались тонкокрылые ласточки, а румяное солнце подмаргивало из-под серой вуали облаков радостно и по-весеннему непринужденно. Во дворе проходил воскресник – группа активных пенсионерок сгребала в кучу мусор с газонов, кто-то даже пытался его поджечь. А у 15-й столовой прямо на улице бойко торговали бутылочным «Колосом», - короче, весеннее настроение ощущалось во всём.
И лишь на душе Петра Петровича Загвоздкина шёл листопад, Пётр Петрович даже не пытался его сдерживать – пусть себе падают листья. Меланхолические настроения по утрам, как и многим из вас, дорогие читатели, были ему не в диковинку, поэтому Загвоздкин нисколько не расстроился, а, чтоб окончательно размяться, сделал два приседания. С третьего приседания Петру Петровичу не удалось подняться без помощи рук.
- Эх, грехи наши тяжкие, - прокряхтел он, натянул поверх трусов спортивные штаны и подошёл к висящему на стене большому, почти не треснутому зеркалу. На него мрачно взглянуло немолодое, опухшее со сна лицо со складками на щеках и дряблыми мешками под глазами. «Мешочник», - с презрением подумал Загвоздкин и дёрнул массивным сизоватым носом, из ноздрей которого вызывающе торчали жёсткие, чёрные волосы. Глаза у Петра Петровича были бледно-голубого цвета. Странно, дорогие читатели, но цвет глаз с возрастом почти не меняется. Кого-то это радует, а кому-то обидно…
- Ну, здравствуй, - сказал Загвоздкин своему отражению. – С добрым утром, Пётр Петрович. Как поживаете?
- Помаленьку, - ответил он сам себе. – Помаленьку, Пётр Петрович…
Остановимся более подробно на личности Петра Петровича Загвоздкина. Пётр Петрович имел 47 лет от роду, грыжу, однокомнатную квартиру, тараканов, зарплату ночного сторожа и резервную чекушку в холодильнике. Не имел он личного автомобиля, жены, телефона, детей, цели в жизни, «Шампанского» в холодильнике и желания что-либо изменить.
Заметим кстати, что квартира Петра Петровича была давно и внушительно запущена. Быть может, непосвящённому, неопытному ещё читателю слово «запущена» ничего не скажет, или скажет крайне мало. Попробую немного оживить в вашем представлении это понятие и, пользуясь свободной минутой, расскажу одну историю из времён моего мятежного отрочества. Однажды случилось так, что родители на праздник уехали к знакомым и я на пару суток остался предоставленным самому себе, а наша квартира – мне. Навряд ли она осталась довольна последним обстоятельством, ибо за время своего правления я её, то есть, квартиру, запустил… Трудолюбивому, аккуратному и чистоплотному человеку трудно и вообразить, во что может превратиться помещение под властью одинокого лентяя. Впрочем, раз такое дело, начну изложение по порядку.
Утром я позавтракал в комнате и, так как торопился в школу, то не убрал посуду, отложив это на потом. Вернулся с занятий я крайне голодный, наскоро разогрел обед и вновь поел в комнате, только на сей раз более неторопливо и под аккомпанемент магнитофона. Тут добродетельные начала было взяли верх во мне, я решил заняться мытьем посуды, как вдруг ко мне заявился мой школьный товарищ, такой же восьмиклассник и разгильдяй, как я, и предложил поиграть в пластилиновых солдатиков. Возражать я, сами понимаете, не посмел. Мы расставили воинов на полу и добросовестно расстреливали их два с половиной часа. Мы занимались бы этим до вечера, но тут пришли двое других моих друзей и позвали меня гулять. Что ж, дышать свежим воздухом не запрещают даже правила для учащихся. Официально не запрещают… Что ж, войну пришлось прервать, но убирать солдат с пола было лень, да и неудобно было томить друзей в коридоре, так что я решил отложить это дело до возвращения. Наскоро я выкинул из шкафа всю одежду, нашел штаны потолще, обратно ничего не закинул и отправился на улицу развлекаться. Вернулся я поздновато, увидел, что в комнате некоторый беспорядок, но время не позволяло прибираться – надо было готовить уроки. Сдвинув в сторону тарелки, я разложил на столе учебники с тетрадями и приступил к занятиям. Добросовестно я прорешал задачи по физике, хотел было переходить к истории, как вдруг меня прошибло вдохновение! Делать нечего, пришлось достать чистый лист бумаги и писать стихи. Я творил допоздна и уже подумывал было лечь спать, как вдруг в дверь позвонили.
- Кто там? – вежливо поинтересовался я.
- Открывай – увидишь, - раздался из-за двери голос моего дворового приятеля Богданова. Старшего приятеля… Пришлось открывать.
- У тебя, говорят, предки укатили? – уточнил Богданов, входя. – Я вот зашёл посидеть.
С собой Богданов прихватил две бутылки портвейна и накрашенную немного косоглазую девчонку по кличке Крынка, - чтоб было с чем сидеть и с кем сидеть. Сели… Я, как самолюбивый мужчина, постеснялся отказываться от питья при женщине. А Крынка, выпив стакан, вся изошла прихотями: то ей надо было сменить кассету магнитофона, то пожарить колбасу, то подать сигарету, то рассказать анекдот. Как хозяин квартиры и джентльмен, я, как мог, выполнял просьбы гостьи. Мы курили и сыпали пепел на пол. Мне было весело. «Завтра всё быстро приберу», - спокойно думал я, и Богданов всё подливал мне…
Что случилось потом, я помнил смутно, но когда я проснулся, то обнаружил, что ворох одежды, сваленной на полу, покрыт бугристой, слегка розоватой корочкой блевотины. Случилось явное свинство… Впрочем, о своих товарищах я никак не мог подумать плохо, значит, это набедокурил я?! Богданов и Крынка, проснувшись в другой комнате на кровати моих родителей, единогласно подтвердили истинность моей гипотезы. Странное дело, казалось бы, мы ходили по комнате не так уж много, но ни один из стоящих на полу пластилиновых воинов не уцелел: все они дружно пали смертью храбрых под нашими подошвами, а трупы их лепёшками прочно впечатались в пол… Богданов с Крынкой оделись, поблагодарили меня за гостеприимство и покинули помещение, а я остался в комнате среди груды немытой посуды, загаженной одежды, недокуренных «бычков», мертвых солдатиков, распахнутых учебников и листков с моими стихотворениями. Одно из них, как сейчас помню, начиналось так:
За окном сентябрь стынет,
Тихо стонут провода.
Скоро радость нас покинет
И ворвется в дом беда.
Как после этого будешь отрицать, что поэт обладает даром пророчества, хотя, зачастую, сам этого не сознаёт. Ведь когда писались эти стихи, бедой и не пахло, однако же что-то тоскливое сосало в душе, раз родились такие грустные строки. И вот, пожалуйста, беда ворвалась. …И квартира запущена!
Но, чувствую, моё лирическое отступление чересчур затянулось, и нам пора возвращаться в Петру Петровичу. Замечу, дорогие читатели, что Загвоздкин жил самостоятельно не двое суток, как я, а двадцать два года. Буйное воображение, наверное, уже живописует перед вами картины чудовищных завалов, что показывают иногда в учебных фильмах по гражданской обороне. Не пугайтесь! Завалов не было, ибо Пётр Петрович не был мещанином, то есть не страдал от изобилия вещей, но всё не очень нужное было им давно и добросовестно пропито. Но терпкий дух пыли, плесени и запустения царствовал в квартире. Такой запах не получишь за день, да, пожалуй, даже за месяц – холостяцкая атмосфера создается годами.
Итак, пока я беседовал с вами, дорогие читатели, Пётр Петрович кончил разговор со своим отражением в зеркале и направился в ванную комнату промыть глаза, зубы и уши. Тут-то вот и начались его неприятности. Медленно Загвоздкин потянулся за болтающуюся на одном гвоздике дверную ручку, переступил порог ванной… И остолбенел! На полу, на сером кафеле, подложив под голову махровое полотенце, спала большая розовая крыса. Пётр Петрович открыл рот и молча уставился на это неприятное животное взглядом потерянным и по-детски беззащитным.
- Дожил, - потрясённо прошептал он через минуту да так и сел на пол, - дожил… Тараканы, клопы, мухи, моль, мыши и прочее мелкое зверьё жили… И чёрт с ними… Но это… Это вообще…
Действительно, крыса в ванной комнате – сама по себе факт возмутительный, а если она при вашем появлении не убегает, а мирно спит, как на работе, да ещё на вашем махровом полотенце! Тут, согласитесь, есть от чего расстроиться. Розовая крыса тем временем продолжала спаньё, дыша при этом тихо и ровно, как младенец. Пётр Петрович понемногу пришёл в себя и негромко кашлянул. Крыса не пошевелилась. Такое пренебрежение рассердило бы кого угодно, в Загвоздкине тоже взыграло самолюбие и он резко выдернул полотенце из-под головы животного.
Розовая гостья сморщила нос, повела усиками, подняла веки, зевнула и вопросительно взглянула на Петра Петровича, будто хотела сказать: тебе что-нибудь надо, мужик, или просто пришёл дурью маяться? Загвоздкин подумал было ударить крысу, но что-то остановило его сжатый кулак. Нет, не брезгливость, хотя сам Пётр Петрович страстно желал бы себя уверить в этом. Страх… Загвоздкину вдруг стало страшно.
- Так вот, Пётр Петрович, - заговорила крыса голосом негромким, но строгим, - у меня к вам есть разговор…
Нижняя губа Загвоздкина жалобно дрогнула. «Да, - подумал он про себя, - а Михаил Терентьевич не лгал, когда говорил, что после запоя разговаривал на улице с голубями. Зря я ему тогда не поверил, обидел только мужика… Да, но ведь я-то давным давно уже не пил! По настоящему…».
- Не волнуйтесь, Пётр Петрович, - деловито продолжала крыса, - смотрите, у вас на лбу уже испарина выступила, зачем так нервничать?! Курите?
С этими словами розовая гостья вынула откуда-то из-под себя золотой портсигар, открыла его и протянула Загвоздкину. Пётр Петрович не придумал ничего лучшего, как угоститься сигаретой. «Опал, - машинально отметил он про себя. - Где-то ведь достала, шельма… Я уже вторую неделю на одной «Лайке» пробиваюсь…».
Крыса ловко чиркнула спичкой, закурила. Пётр Петрович робко прикурил от крысиной сигареты и затянулся во всю глубину лёгких, чтоб поскорей успокоиться и собраться с мыслями. Крыса тоже затянулась, надула щёки от удовольствия и, жмурясь, выпустила из носа аккуратные колечки дыма. «Вот это да! – поразился Пётр Петрович, вспомнив, что так и не научился пока выдыхать дым кольцами…
- Дело в том, Пётр Петрович, - изысканно стряхнув пепел на кафельный пол, продолжала розовая крыса, - что с настоящей минуты вы становитесь участником эксперимента. Его проводит отделение человековедения факультета магии.
- Факультета? – переспросил Загвоздкин. – Да нет, я человек не очень грамотный. Незаконченное высшее, и то уже всё забыл… А что я должен делать?
- Что хотите, - бесстрастно произнесла крыса, загасила сигарету о пол и взглянула прямо в глаза Петру Петровичу. – Сейчас я произнесу волшебное заклинание и…
- И что? – дрогнувшим голосом уточнил Загвоздкин, нутром чуя недоброе.
- И вы превратитесь в крысу…
С этими словами розовая гостья с металлическим щелчком захлопнула портсигар. Всё дальнейшее произошло молниеносно. Не успел Пётр Петрович, как говорится в таких случаях, моргнуть глазом, как вдруг потолок заметался над ним, пол – под ним, стены, соответственно, вокруг него… когда через секунду всё снова замерло, то показалось Петру Петровичу до странности величественным и огромным, будто не в собственной ванной он стоял, а в каком-нибудь оперном театре! Загвоздкин задрал голову вверх и увидел, что в ванной стоит высокая, молодая девушка с ослепительно белыми волосами и жгуче чёрными глазами. «Ведьма!» - обмер Пётр Петрович.
- Дырка под ванной, - холодно произнесла незнакомка. – Счастливого пути, Пётр Петрович!
И исчезла, растворилась с спёртом воздухе ванной комнаты. Загвоздкин остался один. Мало-помалу отдышавшись, он перевёл взгляд на свои ноги – и не узнал их! Лапы, покрытые редкой короткой серой шерстью, – вот что он увидел. Пётр Петрович посмотрел на свой живот – тоже серая шерсть, и на ногах. На руках вместо пальцев красовались тёмные коготки, на ногах – точно такие же. Тут глаз Загвоздкина остановился на странной, тонкой верёвке розоватого оттенка. Вот он пошевелил ей… Да это же хвост! «Всё правильно, - подумалось Петру Петровичу, - почему бы крысе быть без хвоста?» Загвоздкин перевёл взгляд вниз и обнаружил, что копошится на большом синем засаленном покрывале. Или не покрывале? «Да это же мои бывшие штаны?! – вдруг осенило Петра Петровича. – Хотя, почему это бывшие… Они и сейчас мои, вот только…».
И тут Загвоздкин осознал. Он ужаснулся и схватился лапками за свой массивный, острый нос. Сомнений не было. «Значит, я превратился в крысу! – потрясённо прошептал Пётр Петрович. – Но это же не может быть? Нелепица какая-то…».
Действительно, дорогие читатели, на мой взгляд есть чему удивляться. Как же так: жить себе жить, и вдруг превратиться в крысу. Разве такое безобразие возможно в нормальной человеческой жизни. – Наверное! -Воскликните вы. Отвечу: «Нет, в нормальной человеческой жизни». Но в этом случае произошло ненормальное явление, короче, чудо.
Чудо… Как приятно, дорогие читатели, на досуге читать о чудесах в увлекательных, добрых книжках, смотреть о них захватывающие фильмы-сказки, даже, может быть, иногда и мечтать о чудесах ночью, в тёплой постели, уносясь на крыльях необузданной фантазии далеко-далеко, потом глубоко вздыхать и думать: «Ах, где же ты, чудо…». Однако, случаясь наяву, чудеса зачастую озадачивают нас и вовсе не вызывают должной радости. Также вот получилось и с Петром Петровичем: чудо произошло, это был факт, однако же в восторг его это не приводило…
В ванной комнате воцарила тишина, в которой теперь явственно слышался печальный звук капающей из крана воды. «Кап, кап, кап», - вздыхали капли, ударяясь о дно ванной. «Так, так, так, - в такт им размышлял Загвоздкин. – Как же быть, как, как?». Трудно было сразу ответить на такой вопрос. Впрочем, отдадим должное Петру Петровичу, он оказался не очень впечатлительной натурой и не потерял самообладания. Согласитесь, дорогие читатели, превращение в крысу – событие нерядовое, иной бы на месте Загвоздкина растерялся б, а какой-нибудь неуравновешенный человек и вовсе мог сойти с ума. Пётр Петрович был не из таких. «Чёрт возьми, - напряжённо думал он, морща свой длинный крысиный нос, - как угораздило-то меня, ах… Договорились, главное, сегодня с соседом пиво попить под футбольчик – и вот, пожалуйста, здрасьте… Всё настроение насмарку. Дверь-то Петя не откроет, а я тоже не смогу. Как теперь до запора дотянешься… Хотя, по идее, что-нибудь придумать можно».
Тут Пётр Петрович ощутил, что хочет есть. Действительно, с утра в животе не было маковой росинки, а если учесть, что пережитые волнения у некоторых людей усиливают аппетит… Загвоздкин-крыса покинул ванную комнату и на четырёх ногах довольно-таки шустро засеменил в кухню. Длинный, розоватый хвост Петра Петровича бесшумно тащился сзади.
Глава 3
В которой рассказывается о последних часах Геннадия Симокова, проведённых им в человеческом облике
Геннадий Симаков, оболтус в возрасте 21-го года, очнулся поздним утром на своей разворошённой кровати, которая всё еще слегка покачивалась с похмелья. Симаков застонал шёпотом, пошевелился, тяжело вздохнул, облизал языком пересохший рот и вдруг с ужасом услышал в другой комнате чьи-то шаги. Шаги были твёрдыми и громкими. «Мать! – эта страшная догадка обожгла тело Геннадия от затылка до копчика. – Уже вернулась! Кошмар… Бутылки не убраны, не проветрено… Накрылись!».
Мать не заставила себя ждать, через минуту в дверях раздался ее гневный голос:
- Геннадий! Проснулся? Я же слышу, проснулся… А ну, вставай!
Симаков обречённо вздохнул и крепче вдавился в кровать. Он понял – нахлобучки не миновать, но инстинктивно откладывал её на потом. Но сегодня мать завелась не на шутку. Убедившись, что сынок проснулся, она продолжила возмущаться:
- Совесть-то у тебя есть или хоть что-нибудь? Мы с отцом работаем, всё в дом несём, благоустраиваемся, заботимся, а ты? Ты что? Стипендии, небось, не получаешь, а? А пить мастер и деньги транжирить! Не учишь ни черта, а сессия на носу! А выпить – пожалуйста! Помочь где-нибудь матери, в магазин хоть сходить – нет, это тяжело… А водку жрать, значит, у тебя есть здоровье…
«Водку? – мысленно удивился Геннадий. – Но ведь на столе только из-под «Вермута» флаконы, водочные бутылки мы ещё вчера вечером сдавать бегали. Что она чушь-то городит?!».
- Как родители из дома – так пьянка! – продолжала мать обличительную речь. – Ни стыда, ни совести, совсем обнаглел. Тарелки две разбили, стену в туалете чем-то забрызгали… Фу! Нет, ты пойди, посмотри! Это ж надо так упиться, чтоб унитаза не разглядеть… Вырос сынок, нечего сказать. То за маленьким вечно бегали, всё убирали, нельзя было одного оставить, а большого теперь оставишь – и вовсе за три дня не выскребешь! Совсем обнаглел…
«Кто же это, действительно, насвинячил в туалете, - призадумался Симаков. – вроде бы как не я… Неужто Мишка опять! Пивун, чёрт возьми».
Геннадий медленно разлепил красные глаза, взглянул на пол. Проклятое похмелье – как оно отравляет людям утренние часы! Перед глазами Симакова пол куда-то лениво, медленно плыл. У ножки стола что-то белело. Геннадий сосредоточился, всмотрелся получше и обомлел. На полу, свернувшись калачиком, лежал белый бюстгальтер!
«Люська! Дурища потная! – мысленно ругнулся Симаков. – Вечно разбросает все свои шмотки, как у себя дома… Хорошо хоть сама убралась, успела…».
- Родители из дома, а ты тотчас приводишь всяких хулиганов, ханыг! – мать тем временем распалялась. – Хорошие-то ребята, серьёзные, небось, не ходят к тебе. Небось, опять Звонарёв был, да?
Геннадий уже не вникал в материнский монолог, взволнованный взгляд его был прикован к распластавшемуся на полу лифчику. Если мать увидит – это будет улика, притом страшная, неопровержимая улика! Пока-то ей известно только про пьянку, а это полбеды, можно сказать, даже четверть. Но если… Родители у Геннадия были люди строгих моральных правил, и… Страшно подумать, что будет. Симаков всё-таки рискнул подумать – и волосы на ногах у него встали дыбом. Но покуда мать ораторствовала из другой комнаты, так что не всё ещё было потеряно. Бесшумно, как змея, Геннадий свесился с кровати, вытянул руку и, с трудом удерживаясь от кряхтения, потянулся к улике. Он дотронулся до неё мизинцем, подтащил поближе, потом резко сцапал и схоронил у себя под одеялом. Фуухх.. Теперь ещё можно было жить.
- А! Проснулся! Встаёшь! – наконец-то мать нарисовалась у кровати Симакова. – Опух ведь весь! Иди, посмотри на себя в зеркало! Уху греть тебе на завтрак или не будешь есть с похмелья-то… Совсем ведь у тебя как у пьяницы мордашка, господи… Когда всё это кончится, Гена?!
- Закрой рот – кишки простудишь, - с усилием ворочая сухой язык, хмуро пробурчал Симаков. Надо сказать, с мамой он обычно разговаривал более вежливо, но с похмелья, сами понимаете, не до церемоний. Геннадий встал, натянул рубаху, брюки, затолкал в карман злополучный бюстгальтер и прошмыгнул в ванную комнату, где с наслаждением присосался ртом к крану с холодной водой. Мать ходила из угла в угол и продолжала неистовствовать. Теперь она говорила о том, что Гена – эгоист, что он привык думать только о себе, а на родителей плюёт и, вообще, не любит. У Симакова не возникало желания вести длительные дискуссии и он сказал ещё что-то грубое, потом наскоро сжевал на кухне бутерброд с чаем и, накинув ветровку, поспешил покинуть квартиру. Мать причитала всё тише и тише, по голосу её Гена почувствовал, что гневная речь грозит перейти в истерику со слезами, а потому приходилось поторапливаться. Ведь одно дело, уйти из дома, хлопнув дверью перед носом ругающейся матери, и совсем другое – перед плачущей. В последнем случае тяжесть на совесть ляжет значительно большая, а Симакова сейчас и без мук совести всего мутило, да и вообще, он не любил носить тяжести. Пришлось Геннадию выскакивать за дверь даже не зашнуровывая ботинок.
Итак, воскресный день Симакова начинался довольно-таки мрачно. Хотя, если разобраться, так ли уж всё было плохо? Всё-таки бюстгальтер на месте преступления не оставлен, мать пустить слезу не успела. «Пусть-ка теперь дома в одиночестве психует, - озлобленно думал Геннадий. – Ха, к вечеру всё равно успокоится. Снова будет говорить: Геночка, Геночка… Я ж единственный сыночек в семье. Маменькин, так сказать, и куда теперь маменька от этого факта денется? Никуда!» - так рассудил Симаков. Мысль, а главное, вывод из неё были довольно-таки оптимистичными, но настроение от этого не улучшилось. Финансовое положение студента тоже нельзя было назвать удовлетворительным. На всякий случай Геннадий вынул из кармана кошелёк, высыпал на ладонь горсть металлических монет, пересчитал. 1 рубль, 16 копеек… Этот факт явно не способствовал подъёму настроения, хотя на дворе стояла весна, а если верить многочисленным песням, именно в это время года у людей должно быть приподнятое настроение. Жизнь текла по весенним законам: из полопавшихся почек проклёвывались листья, на солнцепёке пока ещё скромно желтели редкие одуванчики, пенсионерки сметали в кучу прошлогодние листья, пытались их поджечь. Геннадий стоял посреди тротуара и медленно водил по сторонам красными, невыспавшимися глазами. «Скоро весь двор зазеленеет, листва зашумит. Потом запылится, потускнеет, потемнеет, как в агонии зажжётся разными красками, опадёт – и сгниёт. И будут сгребать её в кучу», - думал Симаков, от нечего делать наблюдая за проявляющими энтузиазм пенсионерками, и на душе нагнетался пессимизм. Казалось бы, ну чего грустить молодому, здоровому парню. Что ему надо? Любой прохожий, глядя со стороны на рослую, плечистую фигуру Геннадия, мог только позавидовать. Мало того, в лице своём Симаков имел что-то благородное, римское, по крайней мере, нос-то точно был римский – с властной горбинкой, гордый и непреклонный. Карие глаза юноши тоже отличались глубиной и выразительностью. Впечатление, правда, несколько скрадывал рот – разрез его был несколько широковат, а привычка Симакова перекидывать во время курения сигарету из одного уголка рта в другой дополнительно подчёркивала этот маленький недостаток физиономии. Сейчас как раз Геннадий занимался именно этим, он курил и размышлял. «Куда податься? Во-первых, не лишне было б похмелиться… Да и выпить бы я тоже не отказался б… Где, с кем, на что?... Можно зайти в какую-нибудь забегаловку, опрокинуть две бутылки пива… Лень тащиться, да и есть ли оно, воскресенье же сегодня… Зайти к Звонарёву Мишке? Так он небось забурился куда-нибудь со вчерашними «машками»… А может, навестить Ирочку? Нет, с похмелья не надо… Ещё ляпну что-нибудь резкое, а она же девочка маленькая ещё, неуравновешенная… Так куда же?».
В полной безысходности Геннадий опустился на скамейку, повесил голову и замер в унылой неподвижности. А вокруг бурлила жизнь: по газонам рыскали собаки, на тротуаре около помойных контейнеров ворковали голуби, важно раздувая сизые шеи, на карнизе четвёртого этажа сидел белый кот и неторопливо прилизывал себя, - короче, все были чем-то заняты и не скучали. Один Симаков сидел не у дел и невесело размышлял по этому поводу: «Эх, человек… Что за порода такая – вечно не знает, что ему надо. У зверей бы поучился, им легко. Едят себе да спят. Размножаются в весенние месяцы – всё по графику, вот это жизнь, всё просто. А тут думай сиди… Было б деньжат побольше, я б, конечно, долго сейчас не думал, а так? Куда себя девать?».
К скамейке Симакова подошли два знакомых парня, попросили закурить, поговорили. В скупых тонах Геннадий поведал им о вчерашней вакханалии у себя на квартире, ребята с блеском в прокуренных глазах рассказали о мощной драке, произошедшей вчера вечером на пришкольном стадионе. «Ну народ, десятиклассники… Молодёжь сопливая», - думал Симаков, равнодушно слушая их увлечённый трёп. Ребята рассказали парочку свежих анекдотов и ушли.
Вслед за ними из подъезда вынырнул и вовсе малолетний знакомый Геннадия Федька Малышев – учащийся седьмого класса средней школы. Шёл Федька подпрыгивающей походкой и чуть было не проскочил мимо Симакова, если б студент не остановил его призывным свистом.
- Эй, Федька! Привет! Иди сюда!
Малышев, как любой семиклассник гордящийся панибратским знакомством с взрослым человеком, поспешно подошёл.
- Бабки есть? – спросил Симаков. От скуки он любил иногда потрепать языком с детьми и находил в этом удовольствие.
- Чего? – растерянно почесался Малышев.
- Чего-чего… Глухой, что ли? Бабки, говорю, есть?
- Как? – в лексиконе Федьки покуда ещё не было этого жаргонного синонима денег.
- Ну, бабки, говорю, башки, бабушки, бабульки, - терял терпение Геннадий, - филки, мани… Деньги есть?
- А-а-а…
- Бэ-е е. Закрой рот – кишки простудишь. Так есть?
- Есть! – Малышев не без гордости выгреб из кармана горсть мелочи, среди которой важно и спесиво желтел смятый бумажный рубль. Для семиклассника, согласитесь, капитал завидный.
- Есть, - ухмыльнулся Симаков. – Твои они, что ли, что ты так цветёшь? Мамочка на мороженое дала – а ты и рад.
Надо сказать, с рождения Геннадий не заработал ещё ни копейки и привык брать у мамы не только на мороженое, но, в последнее время, и на вино, но откуда Федьке было об этом знать? Для него Симаков – человек взрослый, самостоятельный, с которым лучше не спорить. Малышев, поэтому, промолчал и стоял, ожидая, что ещё умного скажет старший товарищ.
- Есть, говоришь, бабки, - зевнул Симаков и театральным жестом вытянул из пиджака колоду карт. – Играем?
- Не-е-а… - струсил семиклассник, - в карты я не…
- В буру-то? Да ты что? Простейшая игра! – и Геннадий завлекающее щёлкнул новенькой колодой. – Ну давай, двадцать копеек ставь и погнали!
- Нет! – Федька держался твёрдо.
- Во что ж ты тогда играешь? Ах, в прятки, - с уничтожающей иронией произнёс студент. – То-то я вчера вижу, ты за помойный контейнер присел и выглядываешь.
- Играю я, - обиделся Малышев. – Мы в школе каждую перемену трясёмся.
- Что-что? – не уразумел Симаков.
- Трясёмся.
- А, это в трясучку-то… И по сколько?
- Всяко бывает, - оживился Федька, - вчера с Колькой Безуховым по двацмону тряслись, я у него 60 копеек вытряс.
Во что, дорогие читатели, не ударишься со скуки? Я вот со скуки уже который год пишу литературные произведения, так мне ли не знать, что это такое! Геннадий тоже маялся скукой, поэтому, порывшись в кармане, он выудил монету достоинством 20 копеек.
- Ну что, трясёмся? – подмигнул он Малышеву.
Федька на мгновение замялся. Конечно, трястись со «старшаком» было опасно, но самолюбие не позволило семикласснику спасовать, к тому же, поиграть тоже хотелось.
- Трясёмся, - кивнул он, мужественно стиснув челюсти.
- Давай, я потрясу, - предложил Геннадий, - руки у меня больше, сам видишь. Клади монетку, вот так… Ну, погнали! Вперёд и с песней!
И монеты азартно звякнули в ладонях студента.
- Стоп! – резко выкрикнул Федька и, подняв глаза к небу, весь напрягся, как роженица. – М-м-м-м… Орёл!
Симаков медленно раздвинул ладони – обе монеты лежали «орлами».
- Погнали по 40?
- Погнали, - юркие глазёнки семиклассника засветились азартом. – Стоп! Стоп… М-м-м-м-м… Решка!
- По своим.
Начав трястись, Симаков почему-то был уверен, что переиграет наглого мальчугана и заранее радовался. Во-первых, хотелось посмеяться над Федькой, а во-вторых, два рубля, хотя бы и мелкой монетой, были бы сейчас в кармане студента совсем не лишними. Но сегодня явно выдался невезучий день – Малышев уверенно выигрывал. Деньги Симакова кончались и он начинал по-настоящему нервничать.
- На-ка, тряси ты, - сказал он Федьке, поставив на кон последний двадцатчик. Он смотрел на две лежащие друг на друге монеты, стараясь мысленно рассчитать, в какой момент тряски первая из них перекувыркнётся, а вторая не сменит положения… Малышев, стиснув зубы, стал резко, ожесточённо трясти.
- Стоп! Орёл, - повышенным голосом воскликнул студент. Семиклассник осторожно раздвинул свои розовые, потные от волнения ладошки, и на Симакова с издевкой глянули две сверкающих в лучах весеннего солнца «решки». Теперь всё, он сидел на нуле; злость, досада и жалость к себе, как голодные волки терзали душу молодого человека. Но честь прежде всего, разве мог Геннадий перед этим сопляком показать, что хоть капельку огорчён? Ни в коем случае! Он улыбнулся и даже попробовал рассмеяться, но из горла выдавилось лишь нечленораздельное кудахтанье.
- Кха, кха, хек, вот жулик… Обтрёс ведь… Ну ладно, пошутили – и хватит, давай сюда мои бабки!
- Что? – счастливые глаза Федьки возмущённо поползли на лоб. – Хе, какой хитрый… Подкрался… Сыграли – и всё!
- Да ты что, дурак? Думал, я с тобой серьёзно тут вожусь? Сам если бы проиграл, небось заныл бы тут… Давай мой рубль!
- Не дам! – с неожиданным вызовом воскликнул Федька. – А ты… Ты протрёсся, Гена, и сиди! По-честному надо… Я пошёл, в общем!
- Жлоб! – не выдержал Симаков. – Ничего… В другой раз встретимся, я тебя так встряхну – пыль полетит!
Малышев злорадно рассмеялся и продолжил свой путь. Геннадий ещё крепче пригорюнился. День начался скандально, продолжался и вовсе идиотски, теперь даже пиво – и то плакало: протрёсся… Короче говоря, не жизнь – а мрак.
По дорожке в спортивной шапочке с помпоном и с портфельчиком в руках, шустро перебирая ногами, семенил куда-то Алексей Ткачевский, бывший одноклассник Симакова. Чувствовалось, настроение Ткачевского радостное, очки его – и те задорно пускали солнечных зайчиков. Алексей был толстоват, невысок ростом, римского носа, как Гена, не имел, и в школе слыл первейшим сквернословом и хулиганом. Кто б мог подумать, что впоследствии он остепенится и по-серьёзному влюбится. Увы, это случилось, и сейчас, как определил намётанный глаз Симакова, Ткачевский как раз торопился к своей зазнобе.
- Э! Лёха! Привет! – окликнул его Геннадий. Ткачевский затормозил, подошёл к скамейке, пожал Симакову руку и присел рядом. «В память о старой дружбе решил задержаться около меня на пару минут», - со злостью подумал Геннадий, а вслух спросил:
- Ну, и как твои дела? Как жизнь?
- Нормально. А ты как живёшь?
- По наитию, - зевнул Симаков, и, не спросясь, придвинул к себе портфель Ткачевского. – Что несём?
- Да так, - Алексей слегка смутился и Геннадий поспешил открыть портфель. На дне его покоилась бутылка розового шампанского. Всё существо Симакова затрепетало от вожделения и досады. Во-первых, с каким удовольствием он бы сейчас опростал единолично эту бутылку, а во вторых, шампанское, 5-50, это ж бутылка водки, три бутылки какой-нибудь сухой кислятины, две бутылки креплёного вина и… тринадцать литров пива! Какие деньги зазря угроблены…
- Ну ты пижон, Лёха, - покачал головой Геннадий. – Я понимаю, что ради нашей встречи не грех прикончить бутылочку, но к чему обязательно «Шампань», а? Зачем так расточаться? Ладно уж, что делать… Откупоривай.
- Да я… Я не для нас, Гена, купил, - у Алексея было плоховато с юмором – порок, свойственный почти всем влюблённым.
- Как? – Симаков скроил на лице крайне удивлённую мину. – Не для нас? А для кого? Светке своей, что ли, попёр?
Ткачевский стеснительно молчал и смотреть на него было просто жалко.
- Значит, к Светке, - продолжал Симаков. – Интересно девки пляшут… Не ожидал от тебя: спаиваешь такую славную девушку… Ну и ну, ну и ловелас… Ну и жлоб, ну и жлоб же ты, Лёха…
- Кха, ладно, некогда мне сегодня сидеть, - Ткачевский торопился сбежать от неприятного разговора. Симаков промолчал. Досада, злость и похмельная неудовлетворённость требовали выхода, но Геннадий не мог сообразить, что бы такого сделать? Симаков было совсем уже отчаялся, как вдруг дерзкая, гениальная мысль молнией пронзила его побаливающий мозг. Пока Ткачевский смотрел в небо, Геннадий незаметным движением руки вытащил из кармана скомканный лифчик, закинул его в портфель и, как бы для порядка защёлкнул замочек на портфеле.
- Ладно, - Ткачевский поднялся со скамейки и не глядя, взял в руки портфель, - побежал я…
- Беги, Лёха, - равнодушно кивнул Геннадий, пряча коварную улыбку. «Вот интересно, как удивится Лёха, когда откроет свой чемодан и полезет за шампанским. Ха… Хорошо бы, чтоб они вдвоём со Светкой удивились, вот зрелище будет, я б рубля не пожалел, чтоб взгянуть…».
Симаков откинулся на спинку скамейки и даже закрыл глаза, чтоб получше представить себе эту интересную картинку. Попредставляв этак примерно с минуту, он вновь открыл их и увидел, что на этот раз по дороге собственной персоной шествует Мишка Звонарёв – ближайший товарищ.
- Гена! – радостно вскричал Звонарёв, увидев друга. – Салют!
- Приветствую, - кивнул Симаков без особого восторга, и Мишка тотчас подсел к нему на скамейку. Это был парень почти двухметрового роста с большим чубом чёрных жестких волос. Недавно он вышел из академического отпуска, но уже подумывал о продлении грядущей летней сессии.
- Славно вчера поторчали, - ностальгически вздохнул Мишка. – Ты уже отрубился, а мы с Васюковым ещё полбутылки бахнули! Нормально…
- Что уж тут нормального, - хмуро проговорил Геннадий. – Накрылась хаза.
- Как?...
- Мать утром нагрянула, - сказал Симаков, размышляя, как бы поостроумнее рассказать про утренний скандал, но ничего стоящего не придумал. – А в туалете-то кто всю стену ухлестал?
- Да ты что, Генка? Обижаешь просто…
- Я не говорю, что ты… Лилька, наверное, твоя… или Васюков – с него тоже станется.
- А, не бери в душу, - махнул рукой Звонарёв и, достав из кармана пачку, угостил друга беломориной. – Что ещё нового? Видел кого-нибудь?...
- Ткачевского видел Лёху, - с унынием сказал Геннадий. – В костюмчик вырядился, как путный, шампанское купил… К Светке своей навострил лыжи, бежит, смотрю, цветёт и пахнет…
- Мда… Потеряли человека, - скорбно наморщил лоб Звонарёв и задумчиво выпустил изо рта столб дыма. – А у тебя, как… Есть бабки?
- Ха… Откуда?
- А сколько есть?
- Ни копья!
- Жаль, - со вздохом сплюнул Мишка.
- Ещё бы не жаль! Сижу вот тут с утра и чуть не вою от жалости… Хуже нет, если не похмелишься и ходишь с утра до вечера, скрипишь…
Минут 15 друзья жаловались друг другу на состояние здоровья, даже немного поспорили, кто из них хуже себя чувствует.
- Так! – решительным тоном прервал нытьё Звонарёв. – У меня сегодня до вечера в квартире пусто… В кармане, правда, аналогично, но, может, что-нибудь всё-таки сообразим…
И они сообразили: после некоторых прений решено было продать роман Достоевского «Идиот» из библиотеки покойного Мишкиного родителя.
- Название интригующее, - рассудил Звонарёв, - за червонец с руками оборвут. На углу у книжного встанем…
- Вперёд и с песней! – подхватил Геннадий.
Действительно, не успели парни встать у входа в «Книжный» магазин и вытащить из-за пазухи книгу, как её тут же взяла какая-то суетливая пожилая тётка. Червонец был в кармане, друзья поспешили в «Гастроном». Уже у соблазнительной витрины винного отдела возникла маленькая дискуссия – сколько «Портвейна» брать? Симакову похмелиться хотелось, но сильно напиваться сегодня, на другой день после грандиозной пьянки было немного совестно, поэтому он предлагал взять одну бутылку. Звонарёв пылко настаивал на двух. «Сопьёмся», - нерешительно канючил Геннадий. «Не бери в душу!» - убеждал его Мишка. В конце концов, сошлись на трёх… Червонца – как не бывало.
- «Идиот» - книга классическая, - рассуждал по дороге Симаков, - видишь, как быстро её хапнули… А ты тоже идиот, Мишка. Эта книга на книжной толкучке за 25 пошла бы, ей богу…
- Не бери в душу, - твердил своё Звонарёв, - главное, быстро – и отоварились, сейчас загуди-и-им…
Вот за это Геннадий и любил друга – за простоту и щедрость. Ради дружбы и выпивки Звонарёв всегда готов был пожертвовать чем угодно и не раз выручал компанию в пору безденежья.
…В квартире Мишки юноши уселись за стол, завели лёгкую музыку для лёгкого фона, поставили лёгкую закуску в блюдечке и, не мешкая, откупорили бутылку крепкого вина.
- Мать-то твоя не может нагрянуть? – на всякий случай поинтересовался Геннадий.
- Ерунда! – махнул рукой Звонарёв, глаза его косились на «Портвейн» и приподнято блестели в предвкушении удовольствия. – Мать смирилась… Я её воспитал, ха-ха… Ну, будем!
Друзья сдвинули стаканы, чокнулись, синхронно осушили по стакану большими опытными глотками, крякнули, покачали головой и зажевали выпитое кружочком колбасы. Через минуту Геннадий почувствовал, как проклятая головная боль, наконец, растворяется в приливе бодрости и хорошего настроения.
- Воспитал я мать, - с улыбкой продолжал Звонарёв. – Она мне уже два года подряд, как в день по рублю даёт, на обеды… Ну мы, если пьём, то, ясно дело, и эти рубли в ход идут, а перекусить – это ведь и дома можно, да и вообще, не главное… Ну вот, а позавчера, значит, мать мне рубль даёт и говорит: «Скажи, Миша, только честно, вы ведь, наверное, пропиваете эти рубли, да?». Я прямо удивился, покачал головой и говорю: «Слушай, мать! Ты права!».
- Хо-хо-хо, - Симаков пару раз тряхнул плечами от смеха. – А дальше?
- Что дальше? Ничего… Взял рубль и пошёл. Кстати, вчера-то ты в отруб ушёл и не видел, как Лилька накачалась! Мы ж её с Васюковым поздно ночью по кварталу домой волочили, она, по-моему, даже ногами не касалась земли, не перебирала ими, ха, перебрала потому что… Довели её до двери, поставили, позвонили – и тикать! У неё отец больно психованный потому что… Ну, будем!
- Будем! – согласился Геннадий, поднимая стакан.
Звонарёв уже весь раскраснелся и разболтался. Тематика его речей не отличалась разнообразием, в основном, это были воспоминания о минувших пьянках: сколько было выпито, с кем, что как после этого держался, кто отчебучил что-нибудь нерядовое и т.д. В общем-то, тема была весёлая, но и она, наконец, наскучила Симакову. Выпив, Геннадий обожал пофилософствовать о будущем, о назначении человека, Звонарёв же подобных разговоров не любил и не поддерживал. За это Симаков не уважал друга. «Парень, конечно, чёткий, - думал он про себя, - но интеллекта недостаточно…».
Однако сегодня, хоть и зная Мишкин нрав, Гена всё-таки не удержался.
- Вот, на нас, значит, часто бочку катят, - заговорил он, опрокинув третий стакан, - мол, некоторая часть молодёжи ничем не интересуется, ничем порядочным не занимается – бухает только, и прочее… Да! Это так! Так точно, товарищ майор, это так! Но вот я сегодня смотрел стоял на мусор, на листья тухлые во дворе… Сметают их, жгут, а наверху зелёные опять лезут…
- Кто лез? Куда? – не врубился Звонарёв.
- Из веток листья лезут! И так же вот и мы, лезем, лезем, а куда. Как писал Серёга Есенин по этому поводу, а? «Благословенно будь вовеки, всё, что пришло процвесть и умереть», – так, кажется?
- Чёрт его знает, - зевнул Звонарёв. – Я по лит-ре двоечником был…
- Да и мы… Мы пришли процвесть!!! – с пафосом воскликнул Геннадий. – Процвесть, пропеть, пролюбить, промчаться по жизни… Ну, и умереть! Мы молодые, и кровь у нас горячая! А что нам предлагают? Учись, работай, доставай квартиру, если хочешь жить по-человечески, вертись, потей… Кошмар! И над всем этим ещё война висит: кто знает, может, будем завтра живы, а может, всех прихлопнет – и всё! Ну, разные люди, там, смирные, тихие, глупые, они себе, конечно, потихонечку живут, копошатся, что-то делают зачем-то… Ну а мы, молодёжь? Разве может нас удовлетворить такое затхлое бытие?
- Питие – есть наше бытие, - выступил Звонарёв со своим любимым афоризмом и глуповато хохотнул. Симаков уже хотел было сказать ему в ответ на это своё коронное «Закрой рот – кишки простудишь», но в последний момент спохватился, решив, что с Мишкой такие замечания не вполне уместны и приемлемы… Поэтому он продолжал:
- Итак, что нам остаётся? Тихонечко доживать до конца… Процвесть не придётся. А что мы можем? Ничего изменить нам не дано… Что же нам остаётся? Ярче гореть… Только ярче гореть! – Симаков ещё раз повторил эти поэтичные слова, словно любуясь их гордым звучанием.
- Будем! – сказал Звонарёв, поднимая стакан. Он уже машинально притопывал ногами в такт музыки, а по раскрасневшемуся лицу блуждала эйфория.
- Ярче гореть! – Геннадий так увлёкся своей мыслью, что не пожелал прерываться на питьё. – Увы, мы лишены и этой возможности. Мы не можем кутить в парижских ресторанах, курить опиум, пить «Лучезарные» коньяки, есть устриц и ночевать в фише… Фишка, фишемебельных гостиничных номерах с белозубыми актрисами… Эдит Пиаф, там, прочие… Нет, тот прекрасный мир не для нас, в кино только на него смотрим, облизываемся… И что нам осталось? Пить портвейн у себя на дому, или прямо на газоне со всякими толстыми Лильками, Люськами и прочими Марьяиваннами… Вот так…
- А, не бери в душу, - махнул рукой Мишка, - давай допей, пульку распишем лучше.
- - -
За умными разговорами и картёжной игрой друзья постепенно осушили все три бутылки, слегка вздремнули, а потом пошли на улицу проветрить голову. Заметно вечерело, дворы быстро наполнялись молодыми людьми от 14-ти до 22-х, почти все они знали Мишку и Геннадия, подходили, здоровались, справлялись о текущих делах, шли дальше. Звонарёва вдруг потянуло на разговоры о футболе – тема, которая в его устах, особенно нетрезвых, не могла бы истощиться и за сутки. Симаков, равнодушный к этому виду спорта, поспешил перебить Мишкины рассуждения высказываниями о женском поле, и разговор тот час перескочил на любовную тематику. Любви, как писал поэт, все возрасты покорны и, действительно, все люди – кто мало, кто, напротив, преступно много думают о ней и любой что-нибудь да может высказать по этому поводу.
- Что ты мне ни говори, Миша, - пылко доказывал Симаков, - а для меня в этом деле преград не бывает! Нет, я не хвастаюсь, не подумай, просто факт констатирую, вот, без ложной скромности. Любую захочу – и моя.
- Ври… - скептически хмыкнул Звонарёв.
- Цхе… Не веришь? Смешной ты, ей богу… Ну, давай, давай, покажи мне любую, на своё усмотрение, пальцем ткни и… через две недели, скажем, она у ног моих!
- Языком-то легко работать.
- Нет, ты что, не доверяешь мне, я не понял?! – раскипятился Геннадий. – Думаешь, я так это тебе… А я говорю, ты мне покажи, только пальцем, пожалуйста, пальцем укажи – всё! Ну как?
- Ладно, - деловито кивнул Мишка, тоже раззадорившись. – А вон! Видишь!
И он указал пальцем на скамейку, где сидела высокая девушка с длинными белыми, распущенными волосами. В руках она держала раскрытую книгу.
- Берёшься? – вызывающе усмехнулся Звонарёв.
«С книгой, конечно, это хуже, - про себя отметил Геннадий, - хотя, что, собственно? Что она, почитать, что ли, на улицу вылезла? Сидит, ждёт, когда пристанут. Ха, читать-то уже темно, а она с книгой, якобы умная. Таких ли я брал?».
- Берусь, - хладнокровно кивнул Симаков, - только тогда ты отойди в сторону и подальше… А то ведь спугнёшь!
- Ха-ха, пижон, - хмыкнул Звонарёв с некоторой обидой в голосе, но вынужден был выполнить указания товарища. К тому же, понаблюдать со стороны тоже было интересно.
Глава 4
В которой рассказывается как Пётр Петрович Загвоздкин постепенно втягивается в новый образ жизни.
Как известно, дорогие читатели, ко всему новому в жизни привыкаешь не сразу – для этого нужен определённый срок. Сталкиваясь с новым, человек в силу инертности своего сознания редко бывает рад этому, а если и рад, то всегда бывает, растерян и неуверен. Однако, на то человек и человек, что способен привыкнуть ко всему: к новому костюму, новой компании, новому городу, новой работе, новой жене, новым убеждениям, - проходит время и всё новое становится близким, родным, то есть, уже не новым. Правда, к хорошему привыкаешь быстрее, нежели к плохому. Думаю, вы понимаете, дорогие читатели, что и Пётр Петрович Загвоздкин тоже не мог вот так сразу взять и привыкнуть к перемене своего биологического вида, ему тоже требовалось время для осознания и акклиматизации.
Кто никогда не бывал крысой, тем, наверное, страшно трудно будет представить всё то - многообразие неудобств, которое испытывает человек, вдруг попавший в такое неприятное положение. Загвоздкин сейчас с горечью познавал это на своей шкуре, на своей серой, неприглядной шкуре. Во-первых, он не мог открыть холодильник! Идя на кухню, он машинально предвкушал, как достанет с полки колбасу, намажет её горчицей… Как бы не так. Со своим карликовым ростиком Пётр Петрович – крыса не мог даже дотянуться до ручки холодильника, да и если б дотянулся – что толку? Ведь силы-то тоже были уже не те… Всё вокруг давило и принижало Загвоздкина своими размерами, он блуждал по кухне, будто путешествовал по фантастическому миру. Ножки табурета казались фонарными столбами, ножки стола – дворцовыми колоннами, буфет – многоэтажным зданием, а белый холодильник – дворцом спорта. Пётр Петрович – крыса растерянно бродил меж этих величественных сооружений, как вдруг перед ним выросло что-то громадное, тёмно-зеленое, обтекаемой формы. Почему-то в первый миг Загводкину подумалось, что это подводная лодка марсиан. Несмело он подобрался к подозрительному объекту, понюхал. Это оказалась просто пустая бутылка. «Эх, грехи наши тяжкие, - воздохнул Пётр Петрович, - когда ж это я пил вино? И не вспомнить ведь, как закатилась под стол, так тут и лежит…».
Загвоздкин-крыса продолжил свою прогулку под столом и вскоре натолкнулся на солидный кусок засохшего хлеба. Корка была твердокаменной, но зубы Петра Петровича – крысы, крепкие и острые, проворно разгрызли её. «Заморю хоть червячка, - думал Загвоздкин, - а там посмотрим». Он жевал, жевал и вдруг, к своему изумлению, почувствовал, что насытился, хотя корка была не съедена и наполовину. «Здорово! – оценил Пётр Петрович, - ну да, по идее-то и аппетиты мои теперь уменьшились… Нет худа без добра!».
Утолив голод, Загвоздкин-крыса опять вернулся в комнату, тихонько стуча по полу маленькими коготками, с удивлением взглянул на свою взъерошенную кровать. Совсем недавно он не мог на ней укрыться так, чтоб из-под одеяла не торчали голые пятки. Теперь же там запросто могли закрыться с головой человек 20 таких как он… крыс! «Неужели же я на самом деле стал крысой»? – мятежный мозг Петра Петровича никак не мог примириться с этой нелепой, угнетающей мыслью. И он захотел, чтоб ещё раз убедиться, взглянуть на себя в зеркало.
«В бытность человеком» Загвоздкин не мог ни разу подтянуться на перекладине, но теперь (откуда что взялось?) он показывал чудеса эквилибристики. Цепляясь за ножку, он ловко вскарабкался на стул, а дальше, крепко ухватившись за скатерть, хоть и качаясь, но подтянулся по ней до самого верха стола, с которого уже можно было взглянуть на себя в зеркало. Надо сказать, просмотр своего отражения не доставил Загвоздкину приятных эмоций. Что делать, дорогие читатели, но крысы, по общепринятому мнению, не отличаются особым изяществом форм, грацией движений и благородством внешнего облика. Говоря о прекрасном в животном мире, в пример чаще всего приводят гордых, длинношеих лебедей или тонконогую трусливую лань, но никак не крыс. Крысам здорово не повезло – о них даже говорить за столом во время обеда считается неприличным. Некоторые женщины почему-то до смерти боятся крыс, и, верите ли, дорогие читатели, могут даже взвизгнуть, обнаружив у себя под одеялом это небольшое и, в сущности, почти безобидное животное. Справедливости ради следует, конечно, заметить, что иногда люди держат в клетках белых крыс в качестве живого уголка, но предпочитают им хомячков, морских свинок и волнистых попугайчиков…
Пётр Петрович, как какой-нибудь легкомысленный щёголь, долго вертелся перед зеркалом, разглядывал себя со всех сторон: хвост, лапы, морду, спину, уши… «Эх, грехи наши тяжкие», - в заключении вздохнул он, - крыса ведь я… Форменная крыса. Идиотство ведь прямо какое-то! Как в таком виде я теперь покажусь на работе… Ведь засмеют. Хотя…».
И только в этот миг до Петра Петрович окончательно дошла суть происшедшего. Какая работа? Куда показываться? Да его же никто и не узнает, за человека не примут, а если он покажется на людях, то обойдутся, как с крысой. Раздавят или дихлофосом опрыскают, потому что он – крыса. Значит, Петра Петровича – человека больше нет, исчез, канул в небытие. Осталась серая крыса, но кто об этом узнает? На миг Загвоздкину сделалось нестерпимо жутко и он исторгнул из глотки дикий, нечеловеческий вопль. «Пи, Пик», - прозвучало в комнате. Пётр Петрович прислушался к собственному крику и только грустно покачал головой. Всё, обратного пути нет… Он теперь крыса, а значит, всё старое придётся забыть и начинать новую жизнь. Начинать с нуля…
- - -
А жить было тяжело. Во-первых, в связи с резким уменьшением своей силы и роста, Пётр Петрович был не в состоянии открыть двери собственной квартиры! С болью в душе Загвоздкин представил, как вскоре придёт сосед с пивом, позвонит, постоит, потом ещё раз позвонит, ещё… Увы, никто не откроет ему и он, потрясённый, уйдёт… Он, конечно же, сразу поймёт, что с Петром Петровичем случилось что-то неладное… Что можно подумать, если человек, к которому в условленный час на квартиру приходят с пивом, вдруг не открывает дверь. Возможны только два случая: или он лежит в больнице в тяжёлом состоянии, либо же лежит дома. Но в этом случае он уже мёртв. Действительно, только смерть может служить людям уважительной причиной пропуска столь ответственного, столь долгожданного мероприятия. Но Пётр Петрович не лежал в больнице, он находился дома, мало того, он был жив… А дверь открыть не сможет. Хорошо, что люди не так часто превращаются в крыс, иначе в мире началась бы такая путаница!
Загвоздкин печально вздохнул и, присев у зеркала, задумался. Что теперь делать? Можно было, конечно, насытившись, спокойно поспать, а потом, проснувшись, дожевать корку хлеба, так бы, наверное, и поступила на месте Петра Петровича любая здравомыслящая крыса. Но ведь Загвоздкин лишь внешним обликом был сходен с серым домашним зверьком, в душе-то он остался человеком. От прежней двуногой жизни он, кроме всего прочего, сохранил и память. Пётр Петрович с надеждой стал вспоминать старые детские сказки, в которых злые волшебники частенько превращали честных граждан во всевозможных животных. Но добро побеждало зло, и никто из превращённых не остался в зверском облике, все потом превращались обратно. «Может, я тоже сказочный герой? – думал Загвоздкин, медленно водя хвостиком по обшарпанной поверхности старого стола. И ещё не всё потеряно!». Тут же Пётр Петрович вспомнил, что сказочные герои ведь не посиживали, сложа руки, и им приходилось изрядно попотеть для того, чтобы вновь принять прежний облик. Внутренний голос подсказал Загвоздкину, что нелепо вот так сидеть в четырёх стенах и ждать у моря погоды, надо выбираться на улицу, навстречу приключениям. Как это сделать? Пётр Петрович напряг память, силясь припомнить, что же на прощание сказал ведьма. А! Точно, она сказала: дырка под ванной.
Под ванной действительно оказалась дырка. «Крысиный ход? – поразился Загвоздкин. – Неужели в квартире водились крысы? Ну, если даже не водились, то сейчас точно завелись…». Пётр Петрович – крыса последний раз окинул взглядом свои родные апартаменты, глубоко вздохнул и осторожно просунулся в чёрную щель пола.
Извилистый, пыльный ход, по всей видимости, вёл вниз, в подвал. Медленно Пётр Петрович – крыса пробирался вперёд, изредка останавливаясь перевести дух. Кругом было темно, тесно и страшновато, Загвоздкин оборачивался, смотрел назад и малодушно думал: а не повернуть ли? Что-то ещё ждёт его в большом мире? Пётр Петрович и раньше-то побаивался большого мира, считая себя слишком посредственным и слабым, чтобы на что-то претендовать, и, не хватая звёзд с небес, тихо-мирно доживал свой век ночным сторожем детского садика. Теперь же, вовсе ослабев и измельчав, Загвоздкин решился-таки выйти в большой мир, то есть во двор, справедливо полагая при этом, что пускается в опаснейшую авантюру… А что было делать?
Наконец, слегка запыхавшись и запачкав извёсткой свою серую шкурку, Пётр Петрович – крыса спустился по подземному переходу прямиком в подвал. В подвале было несколько светлее, чем в переходе, и отовсюду неслись негромкие шорохи – обитатели подполья не спали. Вот мимо Загвоздкина прошмыгнули два мышонка.
- Эй, ребята! – окликнул их Пётр Петрович – крыса. – Погодите…
Мышата, словно серые шарики, покатились ускоренно и скрылись у противоположной стены.
«Струсили, - подумал про себя Загвоздкин, - а зря… Поговорили бы, узнал бы, что тут за жизнь, что за законы, а то неровен час влипнешь впросак!».
Из-за полуистлевшего тулупа выглянула сердитая, вытянутая крысиная морда, заметила Петра Петровича и впилась в него недоброжелательным, насторожённым взглядом. «Надо б заговорить, - не без опаски глядя на особь своего вида, думал Загвоздкин-крыса, - вступить в контакт, что мирно всё. По идее, если я превратился в крысу, так и язык их должен понимать. И они мой – тоже».
- Э! Привет, мужик! – Пётр Петрович улыбнулся и сделал неуверенный шажок навстречу незнакомой крысе, та же, не пошевелившись, продолжала молча сверлить Загвоздкина подозрительным взглядом маленьких глаз, лишь кончики усов едва заметно подрагивали.
- Да ты не нервничай, мужик… или гражданка, - вдруг спохватился Пётр Петрович. – Мир! Дружба! Комарад! Фройндшафт!
«Мужик или гражданка» оставил слова Загвоздкина без эмоций и продолжал безмолвствовать. Неожиданно Петра Петровича осенило: а вдруг не один он, а весь дом, все жильцы превращены в крыс, и сейчас ходят, нюхают, друг друга боятся, все думают, что вокруг настоящие крысы…
- Слушай! – сказал Загвоздкин. – А может, ты это… Раньше человеком был, а?
Крыса, наконец, пошевелилась, что-то невнятно прошипела и скрылась обратно за полуистлевшим тулупом.
«Не получился разговор, - с грустью подумал Пётр Петрович, почесал передней лапкой нос и направился на выход из подвала. Подъём по лестнице дался ему нелегко, по ступенькам приходилось не шагать, а запрыгивать на них, короче, к концу подъёма Загвоздкин полностью выбился из сил, а нетренированное сердце трепыхалось в груди с чудовищной частотой и даже через десять минут отдыха не вполне пришло в норму. «Эх, грехи наши тяжкие, - думал Пётр Петрович – крыса, - бедный мой организм… Ещё один такой подъём – и я инвалид… А ведь я уж не человек, ни пенсий, ни льгот, ни лечения не будет… И естественный отбор естественно выберет меня…».
Как бы то ни было, а ступени остались позади, перед Загвоздкиным нарисовалась дверь в большой мир. Правда, она была на замке, но Петра Петровича мало занимали подобные формальности – он прошёл под дверью даже не наклоняясь и очутился на пороге подъезда.
На дворе была весна. Лёгкий, прохладный воздух мая приятно освежил своим дуновением невесёлую мордашку Петра Петровича. День был в самом разгаре, и собравшиеся на небе тучи быстро разгонялись нетерпеливым весенним ветерком. «Может, и над моей головой тучи развеются? – глядя на них, подумал Загвоздкин. – Я снова приму двуногий облик и…».
Большая чёрная тень неожиданно зависла над самой головой Загвоздкина-крысы. Пётр Петрович инстинктивно шарахнулся в сторону и тотчас рядом с ним встала человеческая нога в ботинке, ещё чуть-чуть – и не избежать бы Загвоздкину гибели безвременной и бесславной. Опомнившись от испуга, Пётр Петрович задрал голову вверх и, увидев входящего в подъезд мужчину с десятилитровой канистрой в руке, обречённо вздохнул. Ирония судьбы – на Загвоздкина-крысу едва не наступил его же собственный приятель, который как раз сейчас направлялся к Петру Петровичу на квартиру и… с пивом! Где-то внутри крысиного организма Загвоздкина что-то болезненно защемило – внутренности клянчили пивка. Увы, их просьбу Пётр Петрович не мог удовлетворить и ему до слёз стало жалко себя и своё обманутое нутро. «У, ведьма проклятая! – не на шутку разозлился он. – Была бы хоть бабой ягой какой-нибудь захудалой, а то ведь мне в дочери годится и так издевается над человеком!».
Всё-таки Загвоздкин не терял надежд. «Если крысы и мыши меня не поняли и не хотят со мной общаться, может, люди поймут? Попробовать надо заговорить с Семёном Ильичом, поначалу, возможно, сдрейфит мужик, но потом, когда я ему поясню, может, поможет чем-нибудь. А не поможет – так хоть пива нальёт, много ли мне теперь надо?».
И Загвоздкин стал ждать. Приятель с канистрой появился вновь лишь через 10 минут. Пётр Петрович ярко представил себе, как сосед в праздничном настроении подошёл к дверям, надавил на кнопку звонка и, заготовив в уме какую-нибудь шутку, стал с улыбкой ждать. Тихо – он позвонил ещё раз, перестал улыбаться, потом звонил, стучал, всё больше и больше тревожась, может, даже, пнул дверь… И вот теперь в отчаянии плетётся назад…
- Семён Ильич! – во весь голос гаркнул Пётр Петрович – крыса, когда сосед поравнялся с ним. – Семён Ильич! Это я! Я!
Семён Ильич понуро прошёл мимо, слегка горбясь под тяжестью десятилитровой канистры и несбывшихся надежд. Он ничего не услышал. «Да, грехи наши тяжкие, - вздохнул Загвоздкин, - не только мне, но и Семёну Ильичу всё воскресенье испорчено… Но всё-таки ему лучше, чем мне, он хоть человеком остался… И пиво при нём – что тоже немаловажно».
Вскоре Пётр Петрович – крыса понял, что стоять вот так в дверях подъезда – это ждать смерти: или же его заметят и раздавят люди, или, что более вероятно, кошки с собаками. Ни один из вариантов, в общем-то, не устраивал Загвоздкина, поэтому, улучив момент, когда вокруг никого не было, Пётр Петрович – крыса шустро перебежал через дорогу и оказался на газоне. Здесь серая шкурка маскировала его на фоне земли и прошлогодних листьев, то есть, было уже безопаснее. Загвоздкин для пущего спокойствия укрылся под кустом сирени и, теребя в передних лапках кончик собственного хвоста, стал размышлять. «Вот, вышел я в большой мир – и что дальше? По идее, надо что-то предпринимать, что-то делать, но что?». Пётр Петрович ломал голову с полчаса, но так и не смог придумать, к какому роду деятельности ему приложить свою энергию?
Действительно, дорогие читатели, подумайте и согласитесь со мной, что подобные проблемы нередко встают и перед человеком. Если перед вами лично они не встают – я вам завидую, но вспомните о других людях, которые изо дня в день мучаются тем, что не приложат ума, куда бы себя деть? На первый взгляд это кажется парадоксальным – ведь именно для людей предусмотрены всевозможные орудия убийства времени. Для человека распахиваю свои двери кинотеатры, просто театры, библиотеки, рестораны, забегаловки. Потом, у людей есть деньги, на которые можно купить бутылку вина – и выпить её, купить масла и съесть его, купить книгу – и посмотреть картинки, а может быть, даже и прочесть! Человек может играть в футбол, карты, шахматы, смотреть телевизор, наконец, просто проводить часы в умных разговорах. Да пофантазируйте сами – как только мы не изощряемся, заполняя всевозможными делишками отпущенный нам срок жизни. Но думали ли вы хоть иногда, дорогие читатели, каково жить бедным, необразованным крысам, как должно быть, бедна и однообразна их нелёгкая короткая жизнь?! Для этих маленьких зверьков закрыты двери библиотек и консерваторий, им не продадут книгу и игральные карты, да что там говорить, у них нет даже телевизора! Вообразите, дорогие читатели, себя в их серой шкуре, и вам станет не по себе…
Петру Петровичу уже стало… Он сидел под кустом, рассматривал свой неказистый хвост и думал. Думал о смерти. «Пусть я даже не заболею крысиной чумой, пусть меня даже не раздавят, но от тоски… От тоски мне не выжить…». Вдруг Загвоздкин-крыса ощутил подступающий к горлу голод, который усиливался с каждой минутой. Тут Пётр Петрович вспомнил, что ведь есть-то ему нечего, и тоска куда-то исчезла. Куда пойти пообедать? В столовую – нет денег, да и если б и были, всё равно покушать бы там не удалось, ведь он даже поднос не поднимет! С грустью Загвоздкин вспомнил про оставленную дома корочку хлеба… Возвращаться не хотелось, да и вряд ли Пётр Петрович смог бы разобраться в сложном переплетении крысиных ходов и вернуться в свою квартиру. «Надо поесть, надо!» - властно твердил Загвоздкину инстинкт самосохранения. Делать нечего, Пётр Петрович – крыса обречённо вздохнул и пошёл на помойку.
Прошло ещё немного времени и Загвоздкин начал понимать, почему крысы живут в такой скуке и не жалуются на отсутствие у них театров и стадионов. Всё просто: все душевные и физические силы этих животных уходят на добывание пропитания, то есть, совсем как в стаде первобытных людей, которых мы, люди современные, вправе презирать за ограниченность духовных запросов. Все эти мысли пришли в голову Петру Петровичу на помойке, где неприступной стеной высился контейнер с пищеотходами. «Как взять эту отвесную металлическую стену?» - облизывался внизу Загвоздкин-крыса. Надо сказать, дорогие читатели, Пётр Петрович и ранее не отличался чрезмерной брезгливостью, по крайней мере в пивной он всегда допивал пиво из чужих кружек, ни на миг не задумываясь ни о правовой, ни о моральной сторонах своего поступка. Теперь же, став крысой, совсем распоясался и готов был полакомиться из помойного контейнера, да лапы были коротки…
На помойке полноправно хозяйничали голуби, они важно прохаживались по краю контейнера, отталкивали друг друга плечами, лениво спрыгивали в контейнер, что-то клевали там, и вновь появлялись наверху, преисполненные самодовольства.
- Э! Голуби! Мужики! – крикнул им снизу Пётр Петрович. – Скиньте мне что-нибудь, что вы там жрёте?! А? Ну я не понимаю, вам что, трудно, что ли?
Голуби не удостоили Загвоздкина вниманием, да он и не надеялся на это: если свой брат крыса не хочет говорить, то что ждать от каких-то безмозглых пернатых?! Пётр Петрович решил действовать сам. Глотая слюнки, пробирался он между разбросанных по земле картонных ящиков, вынюхивая что-нибудь съестное, как вдруг в глаза ему бросилось огромное деревянное бревно, стоящее под углом к контейнеру. Конечно, никакое это было не бревно, а просто обломанная ветка тополя, но Загвоздкину-крысе оказалось вполне достаточно и этого. Поднатужившись, он вскарабкался по ней и очутился на вершине контейнера, правда, не пищеотходного, а другого, с обычным мусором. Пётр Петрович подошел к краю, мысленно перекрестился и прыгнул через пропасть между контейнерами. Через секунду он уже лежал на пищеотходах, и толстые, важные голуби, завидя его, на всякий случай посторонились.
- Ха, съели?! – задорно крикнул птицам Пётр Петрович – крыса. – Не хотели мне помочь? А вот я сам тут!
Контейнер был почти доверху наполнен прокисшей смесью из супа и каши, которую выносили из ближайшей столовой. Среди этого месива полёживал ещё не склёванный голубями кусок хлеба, которым и занялся Загвоздкин. Обед подходил к концу, как вдруг голуби с оглушительным шумом разом взмыли вверх, и Петра Петровича обдало воздухом от взмахов их крыльев, как обдаёт человека вблизи вертолётного винта. «Опасность!» – мигом сообразил Загвоздкин-крыса и инстинктивно забился в угол контейнера. Секунд пять всё было тихо, потом что-то большое и чёрное зависло над головой притаившегося Петра Петровича – крысы, заслонив собой небо и солнце, а дальше на Загвоздкина посыпалась бумага, яичная скорлупа, тряпки и ещё что-то невкусное и липкое. «Ох, грехи наши тяжкие, - вздохнул Пётр Петрович, поняв, что кто-то просто вынес ведро, и опасность миновала. – Ничего, это ещё терпимо… Сейчас откопаюсь».
Он стал выбираться на поверхность мусора, но серьёзно запутался в каком-то тряпье из тонкой материи. Пётр Петрович – крыса тыкался носом во все углы, ворочался, метался, и всё никак не мог наткнуться на выход. Но, наконец, вот он! Загвоздкин высунул голову на воздух, оглядел себя и обнаружил, что стоит в каком-то безразмерном цветастом халате. При более детальном рассмотрении халат оказался рваными трусами. «Чёрт возьми! – ворчал про себя Пётр Петрович, высвобождаясь из их неприятного плена. – Написано «Пищеотходы», а кидают всякую дрянь… Сами-то, небось, трусов не кушают, а свиньи не люди, всё съедят! Никакого отношения, ни сознательности – ни черта!».
Загвоздкин-крыса даже рискнул высказать свод мысль вслух вновь слетевшимся и рассевшимся по краям контейнера голубям. Птицы ничего не ответили, но, по-видимому, разделили справедливый гнев Петра Петровича – новый мусор похоронил под собой кашу и хлебные корки. Загвоздкин прочитал написанное на птичьих физиономиях огорчение, сказал, что ничем не может помочь и покинул контейнер.
Глава 5
В которой рассказывается о беспрецедентном конфузе, случившемся с Геннадием Симаковым во время общения с белокурой и черноглазой девушкой
Замечу сразу, дорогие читатели, Геннадий Симаков в свои, можно сказать, юные годы успел пообщаться со многими девушками, естественно, что и различные конфузы с ним при этом случались, а как же? Но такого конфуза, как этот, Геннадий не терпел никогда, да оно и понятно. Впрочем, не будем забегать вперёд и поговорим немного о Симакове и его знакомствах с девушками.
Итак, наш юный герой с девушками был знаком и, следовательно, знакомиться тоже умел. Причём делал он это разными способами, в зависимости, естественно, от сорта девушек. Наверное, не к чести нашего героя будет замечено, но более всего он любил знакомство с девушками, которых в художественной литературе принято ласково называть легкомысленными. Папироса во рту, толстый слой яркой помады на губах, нецензурная речь и нетрезвое состояние, - вот, пожалуй, основные атрибуты современного легкомыслия. Подход к подобным особам у Симакова был скор и прост – для этого достаточно было иметь немного наглости, и конечно, немного карманных денег. Подходил к легкомысленным девушкам Геннадий без заранее заготовленной фразы и мог запросто ляпнуть: «Какая прекрасная погода!», «Девушка, дай семечек» или ещё что-нибудь в этом духе. Едва представившись, Симаков тот час обнимал девушку за талию и лез с поцелуями. Какое-то время девушка, согласно неписанным правилам игры, не позволяла Геннадию себя поцеловать, это сопротивление продолжалось, в среднем, от пяти до 15-ти минут. Если же и через полчаса общения девушка не давала запечатлеть на своих губах страстный поцелуй, у Симакова появлялось законное сомнение: «Да уж не ошибся ли я, и легкомысленна ли эта девушка?». В этом случае приходилось извиняться и уходить. Впрочем, чаще всего подобных неприятностей с Геннадием не случалось, поцелуй удавался, а далее знакомство мирно продолжалось за бутылкой вина в каком-нибудь дешёвом кафе, потом на чьей-нибудь квартире, и на утро, как правило, заканчивалось. Вы, конечно, согласитесь, дорогие читатели, что особенного искусства для подобных знакомств не требовалось, да Геннадий и сам соглашался с этим.
Следующая категория девушек была наименее любима Симаковым, в своей классификации он характеризовал их как желающих поскорее выйти замуж, дабы иметь в жизни надёжную опору. Серьёзность с рождения претила Геннадию, но, тем не менее, у него были опыты знакомства и с такими девушками. С ними работать приходилось сложнее, в первый день знакомства таких поцеловать не удавалось, на второй – не всегда, чаще – на третий, а иногда дело и вовсе тянулось целую неделю (ваше право, конечно, не верить, дорогие читатели, но я готов поклясться, что и наше время можно встретить подобные анахронизмы!). Держался с такими девушками Симаков обычно очень сдержанно, корректно и солидно, громко не смеялся и анекдотов не рассказывал, давая девушке почувствовать, что перед ней серьёзный мужчина, а не какой-нибудь великовозрастный оболтус. Чтоб поменьше разговаривать, Геннадий водил таких девушек в кино, а до и после сеанса беседовал, в основном, о своих планах на будущее, о своей работе, о политике и ещё, почему-то, очень любил бичевать пьянство. «Не понимаю людей, работают, работают, а потом тратят деньги на какую-то гадость, пьют, тупеют с неё, человеческий облик теряют, болеют… Несознательные это люди и точка!» - гневно ораторствовал он, провожая девушку до подъезда. Иногда подобное общение так и не имело достойного финала, но подчас Геннадий записывал ещё одну единицу в свой актив. В решающую минуту, в этом случае, он держался до предела мужественно и властно, старался не допускать и тени колебания, и, либо получал по лицу и прощался, либо добивался своего, говорил «до свидания» …и исчезал.
Но сказать по правде, интереснее всего Геннадию было заниматься с третьей категорией девушек, которых сам он называл «ищущими». Искать они могли что угодно: цели в жизни, идеала, понимания, творчества, - но при этом каких-либо реальных целей перед ними не стояло, реальных привязанностей не было, то есть это были девушки с «мятущимися» душами. Готовых рецептов знакомства с подобными штучками не существовало, главную роль в успехе играло чувство момента и, конечно, импровизация. Хотя, кое-какие заготовки у Геннадия имелись, а именно, пред такими девушками Симаков представал всегда человеком тоскующим, опалённым какой-то не вполне ясной, но глубокой страстью, человеком духовной жизни. Иногда он представлялся молодым поэтом, иногда художником, заговаривал «ищущей» зубы и иногда это срабатывало.
…Сейчас же, хотя и нетрезвым, но намётанным глазом Симаков ясно определил – перед ним «ищущая»! Молодая, чистенькая, одухотворённая, она сидела на скамейке с книгой в руке, но не читала, а смотрела в небо. У стороннего наблюдателя вполне могло сложиться впечатление, что Геннадий, помятый, подпитый и непобритый, навряд ли подойдёт под кандидатуру искомого идеала. Ха! У Симакова сомнений не было, портвейн оптимистично бурлил в мозгу, и искатель любви пёр напролом. Размашистым шагом он подошёл к скамейке, для приличия кашлянул, грузно сел и, придвинувшись к девушке, заговорил:
- Здравствуй! Я вот сейчас шёл по проспекту, шёл не глядя… И увидел тебя! Нет, ты пойми меня правильно, я не буду врать, как какие-нибудь стиляги, что, мол, я вас где-то видел, нет… Я скажу честно, раньше я тебя не видел. Я только сейчас тебя увидел, и, понимаешь, пройти не мог. Меня зовут Роман, - Симаков соврал не задумываясь, по старой привычке.
- Тебя зовут Гена, - равнодушно поправила белокурая девушка, не отрывая глаз от хмурого майского неба.
- Д-да… Действительно, - растерянно согласился Симаков. – Перепутал я мальца… А ты…Ты разве меня знаешь?
-Конечно, -едва заметно кивнула незнакомка.
-А…Что ты знаешь конкретно? – поинтересовался Геннадий настороженным тоном следователя.
- Всё, - вздохнула незнакомка устало и, как показалось Симакову, разочарованно. «Вот те на! – опешил Геннадий. – Если всё знает, так, пожалуй, мне нечего и ловить… Хотя, что она может знать? Не бывает такого… Где-то мельком меня видела, имя запомнила, а теперь и рада повыпендриваться!».
- Всё знаешь! – воскликнул он, не забыв при этом положить свою ладонь на маленькое, островатое плечо девушки. – Как это странно: ты знаешь обо мне всё, а я о тебе – ничего… Но, может быть, философы не зря утверждают, что крайности имеют предрасположенность сходиться? А? И, если ты знаешь всё, то должна знать и то, что со мной вдруг случилось… когда я увидел тебя!
Пьяная речь Симакова струилась полноводным фонтаном, он болтал и болтал, убеждённо жестикулируя, при этом вторая рука его едва не касалась груди незнакомки, но огромным усилием воли Геннадию удавалось удерживать себя – он боялся испортить такую удачно начавшуюся игру таким преждевременным жестом. Белокурая девушка же, казалось, вовсе не слушала пламенных речей студента, она, не моргая, продолжала смотреть в небо, и выражение её печального лица почти не менялось. Наконец, подобное невнимание задело самолюбие Симакова, а небо возбудило ревность.
- Что ты смотришь всё, я не понимаю? – сердито спросил он. – Там же даже звёзд ещё нет!
- Звёзды есть всегда, - тихо ответила девушка, - просто люди не всегда их видят… Ладно, Гена, пошли к тебе домой. Чай пить.
Поворот был настолько резок, что Симаков поначалу ничего не понял, а осознав, весь просиял, бесконтрольно икнул и даже от радости позабыл обнять белокурую незнакомку. Был бы Геннадий трезв, он бы, конечно, почувствовал что-то подозрительное и недоброе в предложении девушки, в её странных речах, да и, вообще, во всём её облике. Если б был трезв… Но, как вы помните, дорогие читатели, в данный момент Симаков не обладал сей ценной добродетелью.
- Чай? – глупо переспросил он. – То есть, ты хочешь сказать, чаёк? Пошли пить! Вперёд и с песней! У меня как дома индийский, маленькая пачка… Высший сорт, между прочим!
С этими словами он смело взял незнакомку под руку и двинулся к своему подъезду. Девушка шла сравнительно быстро, лицо её было по-прежнему непроницаемо, а Симаков косил на неё влюблённый взгляд и заранее млел от восторга неожиданной победы. «У предков сегодня на восемь вечера билеты в кино – две серии, - на ходу прикидывал наш герой, - тык что мы как раз всё успеем… Ха! Во сне я, что ли? Как всё лихо складывается!».
На скамейке у обломанного куста сирени сидел Звонарёв, неудовлетворённо жевал папиросу и, сплёвывая, пасмурным взглядом провожал уходящего с добычей приятеля. Симаков на ходу успел подмигнуть проспорившему другану, и сейчас, чувствуя на своей спине раздосадованный Мишкин взгляд, мысленно посмеивался. В уме Ганнадий уже представлял, как завтра он поведает товарищу обо всём том, что случится сегодня, естественно, приукрашивая самые волнующие подробности. Начнёт рассказ он, скорее всего так: «Пришёл, увидел, победил… Я, Мишка, повторяю сейчас эти крылатые слова припадочного императора Цезаря, потому что короче и яснее действительно не скажешь, но замечу, что его задрипанная победа – ничто, по сравнению с моей! Что Цезарь? Он победил, имея целую ораву легионов… Я был один», - и дальше в том же высокопарном стиле. Наверняка бедный Мишка, слушая захватывающий рассказ, простодушно разинет рот – и вот тут-то Геннадий ему и скажет: «Закрой рот – кишки простудишь!». Ха! Звонарёв, может, и обидится, но подавленный интеллектом товарища, вынужден будет промолчать…
Радужные фантазии так увлекли Симакова, что некоторое время он шёл молча. Совершенно случайно ему пришло на ум, что ведь ещё не все пункты светского этикета соблюдены, и он не знает имени своей белокурой спутницы.
- Да, кстати, а как тебя зовут? – спохватился Симаков. – А то некультурно как-то получается, ей богу… Ты ещё подумаешь обо мне бог знает что… Так как?
- Ты, Гена, обо мне знать ничего не должен, - твёрдо сказала белокурая девушка и напомнила, - иначе крайности не сойдутся…
- Да, действительно, - пробормотал студент, опять слегка растерявшись. Тут он подумал, что идти молча – как-то неловко и завёл беседу о проблемах поэзии (эта была излюбленная тема Симакова в общении с «ищущими»).
- Выразить себя – вот в чём сверхзадача поэзии… На мой взгляд! А кому это нужно? Никому, на мой взгляд… Таким образом, остаёмся мы на нулях! Поэзия превращается в обычную подушку…
Белокурая девушка не вступала в дискуссию и Симаков смело развивал свою мысль. Он прекрасно понимал, что в подобных ситуациях важен не смысл, а сила фразы, новизна сравнений, резкость отрицаний и, конечно же, апломб. Именно это часто подкупало и обезоруживало «ищущих»…
…В квартире Симаковых царил терпкий, непоэтичный запах дихлофоса. Геннадий рассыпался в извинениях за неприятный дух, сказал что-то по поводу насекомых, затем предложил гостье домашние тапочки, а сам пропутешествовал на кухню и действительно поставил чайник на плиту. Девушка прошла в помещение и молча села за стол. Симаков бодро расставлял чашки, что-то опять говорил, доказывал, а она невесело смотрела на него, и затруднительно было понять, что же она думает. Тут только студент впервые заметил, что у белокурой незнакомки чёрные глаза, но и это непонятное сочетание красок не насторожило Симакова. Впрочем, печальное выражение глаз гостьи ему не понравилось. «Эх, чёрт возьми, болван я, осёл строеросовый! Сколько раз себе говорил, что бутылка вина должна быть в доме. НЗ! Так нет же… Без вина-то она может и не завестись! Но, с другой стороны, сама напросилась… Кошмар!».
- Чай с далёких берегов Индии! – гордо возвестил Геннадий, бесстыже разливая по чашкам второсортную грузинскую мешанину. – Высший класс! Ты как больше любишь: с сахаром, с лимоном?
- Я? Я, вообще, чай не люблю, - вздохнула девушка.
- Тогда с вишнёвым вареньем! – нашёлся юноша. – Это такое варенье, что…
- Не надо, - остановила его незнакомка. – Оно же дорогое. Его твоя мама для гостей бережёт и будет недовольна…
«Всё знает, - мысленно поёжился Геннадий, молча размешивая в чашке сахарный песок. – Что это за штучка такая? Больно наглая… Но ничего, хорошо смеётся тот, кто смеётся последним…».
- Ты зачем живёшь? – вдруг спросила белокурая девушка, подняв на Симакова свои большие чёрные глаза.
- То есть? – Геннадий явно был поставлен в тупик прямотой вопроса и от растерянности обжёгся чаем. – А… А что ты говоришь?
- Зачем живёшь? – негромко повторила вопрос девушка.
- Живу… - нетрезвый разум студента затруднялся выдать достойный ответ. – А что, нельзя?
Незнакомка промолчала, опустила глаза в чашку и маленькими глотками стала допивать уже остывший чай. «Что за птица залетела? – с раздражением думал Геннадий. – Сидит тут, умничает, корчит из себя… Но ничего, скоро она по другому запоёт… Сейчас вот допьёт чай…».
- Чай допит, - произнесла белокурая девушка, поднимаясь из-за стола. – Так как? Пройдём, может, в комнату…
Симаков ошалело хлопал глазами. «Мысли читает? – с ужасом подумал он. – Да нет, не может быть… Совпадение».
- Пошли, - не стал возражать он, и хотя каким-то шестым чувством почуял в этот момент что-то недоброе, но остальные пять чувств с жаром уверяли его, что победа близка.
Он усадил гостью на тахту и без предисловий, без пауз и лирических отступлений полез целоваться. Вместо того, чтобы с прерывистым дыханием поспешить ответить на поцелуй, губы девушки устало зевнули:
- Не суетись, Гена… Давай покурим пока.
«У, птичка! Ну ничего, время у нас есть!» - промелькнуло в мозгах у входящего в азарт Симакова.
- Покурим! – не стал возражать он и потянулся в карман пиджака за папиросами.
- Не надо, у меня свои, - сказала белокурая девушка, вынув из кармана кофточки золотой портсигар. «Интересно девки пляшут!» - вновь мысленно поразился студент и протянул руку к портсигару.
- Не дам! – рявкнул вдруг портсигар, - не дам! Я всё всегда съедаю сам!
От потрясения Симаков не смог не только ничего сказать, но даже подумать о чём-нибудь… Страх сковал всё его тело, а портсигар вдруг залился безудержным истерическим хохотом, словно какой-нибудь хулиган в кинотеатре.
- Не обижайся на него, Гена, - сказала белокурая девушка тихо, почти дружески. – И на меня тоже…Хотя ты всё равно, наверное, обидишься…
Симаков встретился с чёрными глазами странной девушки, хотел что-то пробормотать, как вдруг хохочущий портсигар в её руке смолк и захлопнулся. Геннадий не успел ничего понять – в глазах вдруг блеснули красные искры, всё вокруг замелькало, как в разошедшейся карусели, Симаков вскрикнул, не узнал собственного голоса, куда-то полетел.
Потом всё опять замерло. С закрытыми глазами Геннадий лежал на тахте, окаменев от ужаса.
- До свидания, Гена, - услышал он тот же ровный, спокойный голос девушки и осторожно приподнял веки. Белокурая незнакомка стояла над ним и показалась какой-то огромной. В следующий миг она исчезла.
«Что же это такое было?» - от страха и головокружения Симакова замутило. Он попробовал встать, но не смог удержаться на двух ногах и, покачнувшись, опустился на все четыре… «Во, напился!» - мелькнула у него спасительная мысль, и только тут Геннадий обратил внимание на свои руки – они были лохматыми, серыми… А пальцы где? Вместо них студент увидел белые когти. «Да что такое!» - ничего не мог понять Симаков. Он с лёгкостью соскочил со ставшей вдруг непомерно высокой тахты, мягко пробежал по полу, опять же, на четырёх ногах и приблизился к стоящему в прихожей зеркалу. Оттуда на него взглянул какой-то серый, взъерошенный и испуганный котишка. Сперва Геннадий просто удивился – откуда в квартире мог взяться посторонний кот? Однако же, себя-то в зеркале он не увидел и вновь удивился, только второе удивление было покрепче первого… Симаков мотнул головой – кот в зеркале тоже мотнул головой, Геннадий открыл рот и кот скроил аналогичную мимику, наш герой помахал хвостом – и кот в зеркале… Стоп! Только сейчас Симаков поймал себя на новом чувстве – чувстве хвоста. «Господи! – ужаснулся он, любуясь на своё новоявленное отражение. – Этого ещё не хватало! Значит, что, выходит, эта чертовка превратила меня в кота… Но этого же не бывает! Абсурд…».
Стоит ли описывать то жуткое смятение, которое охватило Геннадия, когда он до конца осознал и прочувствовал весь ужас происшедшего. В слепом отчаянии метался Симаков-кот по ставшим вдруг огромными комнатам своей квартиры, кричал, матерился, тыкался лбом в стены, вопил «помогите» и даже «Мама!». Ничего не помогало. Промучившись таким образом с полчаса, Геннадий вымотался, в изнеможении прилёг на пол и стал думать. «А! Точно! – внезапно в голову ему пришла спасительная идея. – конечно, надо вызвать скорую помощь!». Да, в положении нашего героя оставалось уповать лишь на могущество медицины. «А поедут ли по такому вызову? – резонно засомневался Симаков. – Приезжайте, значит, по адресу такому-то, я превратился в кота!.. Просто плюнут в трубку или за психа сочтут… За психа! Ну и ладно, пусть едет психбригада, приедут, увидят, что я не лгу – и отвезут в больницу… Так, скорее, пока болезнь ещё не очень запущена», - и Симаков одним прыжком взлетел на телефонный столик. Увы, он не учёл, как снизились его возможности в новом обличье. Трубку с телефона после адских усилий он всё-таки столкнул, но как не сопел потом – а набрать номер скорой помощи не удалось. Отчаявшись, Гена-кот упал рядом с телефоном, положил голову на лапы и затосковал.
Потом из кино вернулись родители, не успели они переступить порог, Симаков прямо со столика скакнул им навстречу.
- Шляетесь где-то себе, значит! – задрав морду вверх, гневно заговорил он. – А смотрите, что со мной из-за вас сделалось! Только не орите и не паникуйте, а в скорую помощь звоните короче! Я сам номер не могу набрать – вот ведь до чего дошло!
- Не понимаю, Тамара, откуда в комнатах животное? – недовольно спросил отец, расстёгивая плащ.
- А я почём знаю? – хмуро проворчала мать и громко крикнула: - Гена! Гена!
Тогда Симаков-кот заорал во весь голос.
- Что кричишь? Я Гена, говорят вам! Я, чёрт возьми. Набирайте скорее 03!
- Хм, нет его опять, - вздохнула мать и, сбросив с ног туфли, прошла в комнату. – Это он, что ли, значит, кота-то принёс? Зачем? А сам опять гуляет где-то…
Гена-кот подскочил от негодования и завопил во всю мощь голосовых связок.
- Да говорят вам, я Гена! Я! Сын ваш, чёрт возьми! Не узнали, матушка с батюшкой? Беда со мной – а вам хоть бы хны, да?
- Эх, Тамара, перевоспитывать надо Генку, - покачал головой отец, правой ногой нашаривая под тумбочкой домашние тапочки. – Не учится совсем парень, шляется где-то целыми днями, вот ещё заразу какую-то в дом притащил. Что это кошка-то как сумасшедшая орёт?
- Известно чего, жрать хочет, - проворчала мать. – А я не дам. Вчера Генка ораву навёл, всё в холодильнике пожрали, тут ещё кошку корми – да пошла она к чёрту…
- Да, - глубокомысленно проронил отец и, включив телевизор, углубился в чтение программы. В это время мать Гены широко растворила перед Симаковым-котом дверь и пихнула ногой:
- Ну, иди, иди давай! Пошла, ну… Иди откуда пришла…
Вот этого Геннадий не ожидал от матери. Да и от отца… Как же так? Родители выгоняют его из дома, да ещё в таком состоянии, точнее сказать, в таком виде. Он посмотрел в глаза матери с немым укором и, повернувшись, пошёл в свою комнату. «Не хотят, не понимают – ну и не буду с ними разговаривать! – сердито думал Симаков. – Сейчас же вот…». Додумать свою мысль Гене-коту не пришлось. Человеческая рука накрыла его, больно схватила за шкирку, потянула вверх. Симаков запоздало взмахнул лапами в воздухе, в следующую секунду он пребывал уже в свободном полёте, а в другую секунду, перекувырнувшись, мягко приземлился на лапы. За спиной резко и громко захлопнулась дверь. Геннадий обернулся – пути назад не было. Итак, он остался один – без дома, денег, документов, без жены, без друга и, в довершение всех бед, в облике кота! Растерянно Симаков почесал задней лапой за ухом и задумался. Думать было над чем, ибо таких тяжёлых положений, как сейчас, в жизни Геннадия, пожалуй, ещё не было… Да что там, конечно, не было! Даже скандал в 7-м классе, когда его, как на плаху, вели к директрисе, казался сейчас просто невинной и весёлой шуткой. Тогда юный Гена завертелся, заболтался на уроке литературы и, сдав на проверку домашнее сочинение, позабыл вынуть из тетради порнографический снимок… Что тогда было! Директриса примерно два часа 45 минут стращала Гену колонией для несовершеннолетних, а потом заставила публично, при всём педсовете порвать фотокарточку, что он и сделал. Потом пришлось возмещать Вадику Мышкину, владельцу редкого снимка, целый рубль за нанесённый ущерб, а Вадик всё равно был страшно рассержен и пообещал впредь никогда не давать Гене смотреть порнографии, «раз он такой баран». Эх, молодость, золотые деньки… конечно, приятного тогда было мало, но ведь, по крайней мере, Симаков оставался человеком… А сейчас он кто? Геннадий-кот присел на ступеньки холодного подъезда, свернулся калачиком и беззвучно заплакал.
Глава 6
В которой рассказывается о потрясающей трагедии, случившейся с Альбиной Альбертовной Бутыриной на уроке зоологии
Заботы, дела и нервотрёпка отпускали Альбину Альбертовну лишь на одну секунду в сутках – на тот короткий миг между сном и пробуждением, когда сновидения уже погасли, а сознание не прояснилось. Ибо всю ночь Альбина Альбертовна, преподавательница биологических наук, не знала отдыха и праздности – она без устали спрашивала учеников, ставила двойки, распекала их за лень, конфликтовала с коллегами по работе, злилась на физрука и химичку, потом толкалась в нескончаемых очередях за молоком, маслом и колбасой, препиралась со студенткой-дочерью, воспитывала и всё никак не могла правильно воспитать 15-летнего сына, восьмиклассника и двоечника, стояла у плиты и, помешивая ножом жарящуюся картошку, успевала при этом проверять школьные тетради… Иногда мне, дорогие читатели, приходилось слышать от людей: «Эх, если бы сны сбывались… Какое это было бы необыкновенное счастье!». Что ж, значит, у Альбины Альбертовны была завидная судьба, ибо её повседневная жизнь ничем не отличалась от сновидений. Сны кошмарные и фантастические ей давно уже не снились, таким образом, к тому, что приключилось с нею в этот злосчастный понедельник, Бутырина была абсолютно неподготовлена и перенесла случившееся крайне болезненно. Впрочем, не будем забегать вперёд, дорогие читатели, эта некрасивая черта характера простительна молодёжи, а в нашем возрасте такое по меньшей мере несолидно…
Итак, рано утром в понедельник, Альбина Альбертовна очнулась ото сна, как обычно, опередив звонок будильника. С полминуты она позволила себе позевать, затем резко поднялась с кровати и отправилась на кухню. Там, поставив на плиту разогревать жареную картошку, она мельком взглянула в небольшое, с отбитым уголком зеркало, прикреплённое к стене над столом. В зеркале отразилось полноватое, простоволосое, усталое со сна лицо немолодой уже и, в общем-то, некрасивой женщины. Относительно своей внешности Бутырина иллюзий не питала, поэтому зеркало недолюбливала, но, так как всё-таки она была женщиной, не могла полностью игнорировать этот предмет интерьера и простояла у зеркала где-то с полминуты, а потом вздохнула и пошла одеваться. Шла она тихо, чтоб не разбудить спящую у стены дочь, для которой понедельник был свободный день (парни с её факультета занимались по понедельникам военной подготовкой). Минуты две Альбина Альбертовна постояла у кровати дочери Ларисы, невольно залюбовавшись её разметавшимися по подушке каштановыми волосами и белым, спокойно-прекрасным лицом. Лариса дышала тихо и ровно, а Бутырина вздохнула глубоко – для неё-то понедельник всегда был тяжёлым днём. Впрочем, к чему возводить напраслину на этот денёк, он был ничуть не тяжелее остальных, по крайней мере, для Альбины Альбертовны. Но вот Бутырина тихонько прошла в другую комнату, там спал её сын Юра, которого сейчас нужно было поднимать. Юра спал с широко открытым ртом, а в лице его было столько милого, столько ещё детского, что Альбина Альбертовна сразу не решилась приступать к делу, так не хотелось тревожить утренний покой сына. Но, что поделать, надо… И она осторожно тронула спящего за плечо, сказала:
- Юрок… Сыночек.
Спящий Юра оставил это обращение без эмоций.
- Юрочек! Проснись! Юра! – уже настойчивее потрясла Бутырина за плечо посапывающего сына.
- Ммммумм, - тяжело застонал Юра и отвернулся к стене.
- Юра! – не отступала Альбина Альбертовна. – Проснулся ведь уже всё равно! Ну, давай, давай, вставай, пора! Двадцать минут восьмого уже!
Юра не то прорычал, не то промычал в ответ и злобно закопался вглубь мягкой постели.
- Юрка! Долго я повторять буду?! – теряя терпение, повысила голос Альбина Альбертовна. – Не маленький уж, сам подниматься должен… Надо же понимать!
В это время из кухни потянулся густой запах гари. Бутырина, охнув, сорвалась с места, пробилась сквозь едкий чад, выключила плиту. Вся картошка на сковороде крепко обуглилась, но, в принципе, есть её ещё было можно.
- Юрка! – крикнула Альбина Альбертовна прямо из кухни. – Быстро вставай и умывайся, ты слышишь?! Я из-за тебя завтрак сожгла. Встаёшь ты или нет, я не слышу?
В другой комнате проснулась и недовольно зашевелилась Лариса.
- Ну, мама! – раздался её сонно-осуждающий голос. – Я же просила, утром потише…
- Потише! – огрызнулась Бутырина, гремя чайником. – Попробуй с вами потише… Юрка! Ты встал там или нет?
- Ну, мама, - опять простонала Лариса, - я в три ночи легла, думала хоть высплюсь, а ты опять с утра орёшь!
- Что?! – взвилась Альбина Альбертовна. – Что такое? Мать, значит, орёт… Мать их кормит, поит, будит, а тут храпит этакая кобыла здоровенная, которая хотя бы раз картошку дома пожарила, нет… Этого нет, ей бы только спать да кавалеров во сне видеть, а мать видите ли, орёт, мешает ей!
Всё, теперь Бутырина завелась, завелась круто и на целый день. Она обличала, кричала и нарочито громко стучала посудой.
- Сумасшедший дом, - сквозь дремоту ворчала Лариса. – Нет, я лучше в общежитие уйду…
- Кто тебя там ждёт? – вызывающей усмехнулась Альбина Альбертовна и широкими шагами прошествовала в комнату сына. Юра крепко спал, свернувшись калачиком и закутавшись с головой в одеяло.
- Юрка! Уже полвосьмого! Совсем сдурел?! – крикнула Бутырина, стаскивая с сына одеяло. Юра, осознав, что дальнейшее сопротивление бессмысленно, обречённо простонал, сполз с кровати и, с трудом разлепляя заспанные глаза, поплёлся в ванную комнату. Через пять минут он, слегка помочив лицо под струями горячей воды, сидел за кухонным столом и без аппетита колупался вилкой в пригоревшей картошке. В процессе еды он несколько раз кашлянул, чем снова вызвал неудовольствие взвинченной матери.
- Что кашляешь? Простужен, что ли? – спросила она.
- Да нет… Не знаю.
- Не знаешь? Зато я знаю. Курил опять вчера – вот и кашель. Да?
Юра дружил с сигаретой с шестого класса, но до сих пор делал это нелегально.
- Ничего я не курил… - уныло промычал он, запивая картофельные угли тёплым, желтоватым чаем.
- И только попробуй у меня, только попробуй, узнаешь, что будет… И помни, ещё хоть раз увижу тебя с этой дурой накрашенной…
«Накрашенная дура» жила в соседнем дворе и звали её Оля. Совсем недавно произошёл следующий инцидент: Альбина Альбертовна, войдя в подъезд, застукала своего сыночка близко стоящим с девушкой, ресницы которой были слегка подкрашены. Молодые люди тот час качнулись в разные стороны, а Бутырина с гневной руганью накинулась на сына и его спутницу. От обоих сильно пёрло табаком – за это они получили дополнительную нахлобучку. Юра тогда только молчал и краснел, а «накрашенная дура» негромко сказала: «Не ваше дело!». «Ты мне ещё поговори, шмакодявка! – вспылила тогда Альбина Альбертовна и, схватив сына за руку, уволокла домой. Понятно, что после такого милого знакомства, Бутырина никак не могла поощрять общение Юры с «накрашенной дурой», хотя и читала в одном из номеров «Семьи и Школы», что дружба с девочкой облагораживает подростка. Юра же малодушно боялся матери и не мог заступиться за свои чувства.
- Я её сам давно не вижу, - поспешно пожал плечами он.
- Смотри у меня, - покачала головой Альбина Альбертовна.
- Ну всё, я побежал! – сказал Юра и, допив чай, выскочил из-за стола.
- Вот, опять побежал, - проворчала Бутырина, убирая посуду, - опять опаздываешь, а ведь я тебя сколько будила, а?! Не забудь взять дневник! Вечером покажешь, что принёс. И чтоб по истории двойку исправил!
Юра что-то пообещал на ходу и убежал, хлопнув дверью. Проводив сына в школу, Бутырина оперативно помыла посуду, ещё раз перебросилась резкими словами с не к сроку разбуженной дочкой и сама отправилась на занятия. Школа её находилась в 3-х минутах ходьбы от дома, сама Альбина Альбертовна считала свою школу захудалой, поэтому сына устроила в другую, с математическим уклоном, что помещалась за три трамвайных остановки. Итак, Бутырина скорым, походным шагом прошла по двору и вступила в родной храм науки.
Школа, как всегда, гудела своим привычным доурочным гулом. Коридоры кишили большими и маленькими человечками в тёмных школьных формах: не спеша бродили задумчивые, лупоглазые первоклассники, толкались, бегали и таскали друг друга за красные галстуки растрёпанные пятиклашки, старшеклассники и старшеклассницы – каждые своей кучкой – переминались с ноги на ногу у подоконников, беседовали и сдержанно, с чувством собственного достоинства улыбались чьей-нибудь очередной глупой остроте.
Альбина Альбертовна шла сквозь этот пёстрый, гудящий коридор и её нервы всё более расшатывались. Не успела Бутырина войти в школу, как столкнулась нос к носу с Ингой Юрьевной Птицыной, молодой химичкой, которую наша героиня органически не могла переносить. Химичка славилась большой модницей и каждую неделю появлялась в школе в какой-нибудь импортной обнове, при этом поглядывая на коллег с таким самодовольным превосходством, что у Альбины Альбертовны от ненависти мурашки бегали по спине. Любимой темой разговоров химички была её недавняя поездка в Болгарию, Инга Юрьевна взахлёб расписывала настоящую жизнь «там», невольно проводя параллель с жизнью «у нас»… А, впрочем, так ли уж невольно? «И как только таких допускают к детям?» - не уставала поражаться Бутырина.
Понятно, что вслух Альбина Альбертовна, как культурный человек и педагог своей неприязни не высказывала, поэтому сейчас, когда Инга Юрьевна поздоровалась с милой снисходительной улыбкой, Бутырина тоже вежливо кивнула ей и прошла дальше.
У подоконника в углу двое семиклассников увлечённо сражались в трясучку, один из игроков был знакомый вам, дорогие читатели, Фёдор Малышев, вчера так лихо обтрёсший Симакова. Сейчас его партнёр звенел монетами и зажатых коробочкой ладонях, а Федька азартно покрикивал:
- Стоп, орёл! Стоп, орёл! По своим, что ли?... Стоп, решка. Стоп, Альбина!
Но было поздно, пальцы Бутыриной крепко держали игрунов за уши.
- Это что такое, а? – обрушилась она на пойманных с поличным трясучников. – Играете? На деньги? А вы их заработали, деньги-то? Родители на завтраки им дают, а они тут трясутся!
- Мы нечаянно, Альбина Альбертовна, - загнусил один из провинившихся. Малышев молчал, как партизан.
- И потом, что значит, Альбина? – продолжала гневаться Бутырина. – Кто я вам, девочка-подружка, что ли? Может, ещё и за косы меня сейчас дёрнете, а? Как старших уважать – вас нету, а трястись, так пожалуйста…
Альбина Альбертовна могла бы ещё негодовать очень и очень продолжительно, срывая на нарушителях дисциплины накопившееся с утра раздражение, но пора было идти на урок. Она конфисковала у семиклассников 4 пятнадчика, приказал им после уроков предстать пред очами директрисы и двинулась в учительскую за журналом.
Но вот прозвенел звонок, Альбина Альбертовна пришла в 7-й «Б» вести урок зоологии. Свой предмет она ненавидела, как любят выражаться мои собратья по перу, всеми фибрами души, но вела уроки добросовестно, вдалбливала в головы учеников знания настойчиво и упорно, как и повелевал ей долг педагога. Вот и сейчас, беглым взглядом пробежавшись по рядам ещё зевающих спозаранку учеников и учениц, она вдумчиво склонилась над журналом. «Так-с, кого бы вызвать? – пребывала в сомнении Альбина Альбертовна. – О! Ерёмину! Конечно, я её на том уроке спрашивала, она сегодня не выучила, поди!». Другая учительница на месте Бутыриной не изощрялась бы так в выявлении недобросовестных учащихся, но не из тех была наша героиня – она считала себя принципиальной и не скупилась на двойки.
- Требуется рассказать про отряд парнокопытных, - с расстановкой проговорила Альбина Альбертовна, и притихший класс судорожно зашелестел страницами учебников. – Ерёмина пойдёт отвечить.
Рыжая толстуха на передней парте едва заметно вздрогнула, ещё несколько мгновений фотографировала глазами учебник, затем медленно поднялась и понуро выплыла к доске. Бутырина откинулась на спинку стула, положила руку на открытый журнал и выжидающей воззрилась на отвечающую. Ученики, чувствуя, что Ерёмина не ответит, продолжали лихорадочно учить. Ерёмина же закусила нижнюю губу, подняла глаза в потолок и выдержала долгую, томительную паузу.
- Ну, к отряду парнокопытных относятся свиньи, - после напряжённого молчания выдавила она и, покраснев, опустила глаза в пол. По партам пронёсся сдавленный смех – Ерёмину за соответствующую комплекцию в классе за глаза, а порой и в глаза величали Свиньёй.
- Они, ну, в общем, различают разные породы… Дикие свиньи – это порода кабанов. Домашние – это белые свиньи, - с натугой продолжала Ерёмина. Было видно, что дома она учебника не читала и сейчас может и вытянет на тройку, но, скорее всего, долго не продержится. Дорогие читатели, уж не пришла ли в ваши начитанные головы мысль о том, что зоология – это не высшая математика, и что про свиней можно с успехом рассказать без предварительной зубрёжки. Нет, ошибаетесь… По крайней мере, сама Альбина Альбертовна так не думала и умудрялась объяснять материал настолько нудно и запутанно, что мало кто из учеников что-нибудь понимал. Не удивительно поэтому, что зоология считалась в их среде одним из страшнейших, двойкоопасных предметов. Иногда задумаешься и даёшься диву – каким мастерством, каким талантом надо обладать, чтобы привить детям отвращение к самым, казалось бы, интересным вещам! Редко кто из детей не любит читать про животных, смотреть про них интересные фильмы и узнавать про братьев наших меньших что-то новое. Редко… А вот, поди-ка ты, Альбина Альбертовна в какие-то три месяца заставила учеников возненавидеть всё, что связано с зоологией. Да что там дети, сколько ещё нас, дорогие читатели, не оправились от синдрома школьной литературы и говорит с пренебрежением о лучших романах и поэтах лишь потому, что заставляли учить в школе, да ещё вдалбливали в голову тошнотворно-схематичные трактовки образов… Говорят, существует проект введения в школах уроков полового воспитания… Навряд ли ученики будут в восторге от навешанного им дополнительного предмета, к которому надо будет готовиться, со страхом ждать вызова к доске, исправлять двойки, списывать на контрольных. Впрочем, я-то уже вышел из школьного возраста, мне бояться нечего. Только вот почему-то думается, что подобные уроки не будут способствовать увеличению рождаемости, а, впрочем, это тоже не моя забота! Продолжим лучше наше сказочное повествование.
Ерёмина молчала. Её лицо медленно наливалось крепко-розовым цветом, готовым слиться с рыжей шевелюрой на голове…
- Ну и? – спросила Бутырина, которой доставляло своеобразное удовольствие наблюдать за терзаниями готовой разреветься нерадивой ученицы. – Что ты ещё можешь рассказать нам о свиньях?
Ерёмина безмолвствовала.
- Кто поможет? – и Альбина Альбертовна, не рассчитывая на добровольцев, повела ручкой по журналу, вычисляя, кого бы ещё вывести на чистую воду.
- Разрешите, я помогу, - услышала вдруг она негромкий и незнакомый голос. Бутырина удивлённо подняла голову и прямо перед собой увидела белокурую девушку с чёрными глазами, одетую не в школьную форму, а в белые джинсы и кофточку, тоже белую.
- Что-что? – прищурилась Альбина Альбертовна, соображая, что возрастом незнакомка явно не подходит под седьмой класс.
- Я помочь пришла, - пояснила белокурая девушка.
- Что? Пришла? – Бутырина начинала повышать голос. – А кто тебя звал сюда? Из десятого класса, что ли? А почему не на своих уроках? И почему не в форме? Ты что, пришла в цирк или в школу?
- Неважно, - спокойно ответила девушка. – Я пришла помочь. Ведь про свиней можно говорить бесконечно. Свиньи, на самом деле, очень чистоплотные животные. Животные добрые, умные. В Казахстане свинья во время пожара вытащила из горящего дома пятилетнего мальчика…
Альбина Альбертовна молча слушала, с недоумением глядя на незнакомку. Класс радостно оживился, хотя тоже ничего не понимал.
- Люди любят ругаться названиями животных, - с грустью продолжала белокурая девушка, - змея, козёл, дятел, баран, медведь, собака, филин безмозглый… Свиньям в этом отношении особенно не повезло. А ведь, Альбина Альбертовна, они только знают меньше, чем мы, у них хуже развит мозг, но по заряду добра, по нравственной своей сути, они нисколько не уступают, а чаще превосходят людей. Вот взять, ради примера, вас, Альбина Альбертовна. Нет, не подумайте, я не хочу сказать, что вы злая женщина, вы не хуже свиньи, но вы думали когда-нибудь, что у свиней тоже есть нежность и…
- Что?! – смысл сказанного дошёл до Бутыриной с некоторым опозданием, но когда это случилось, она побогровела и даже привстала со стула от гнева. – Это я-то не хуже свиньи? Ты соображаешь, что говоришь? И вообще, кто ты такая?
Не нервничайте, Альбина Альбертовна, - мило улыбнулась дерзкая незнакомка и, вынув из кармана кофточки золотой портсигар, раскрыла его. – Хотите закурить? Говорят, это успокаивает…
- Так ты… Издеваешься? – Бутырина впилась горящим взглядом в чёрные, как угольки, глаза девушки. – Смеёшься, да? Ну ничего… Завтра мы с тобой и с твоими родителями к директору школы пойдём, там поговорим. Неуд по поведению в аттестате получишь, волчий билет, так сказать, вот тогда посмотрим, чей юмор крепче… Я ведь это не просто так, не думай. Фамилия?
Вдруг перед глазами Альбины Альбертовны пронеслись синие круги, на миг ей показалось, что класс вращается, как в карусели. «И правда, не надо так нервничать», - мысленно сказала она себе и продолжила было речь, как вдруг закачалась и встала на 4 ноги… «Что такое?» - не поняла Бутырина и обнаружила, что парты стоят выше её головы. Альбина Альбертовна тряхнула головой, чтоб прогнать неприятный бред. Бред не прогнался, зато около глаз её мотнулись какие-то мохнатые тряпочки. Это были её уши… Затем Бутырина увидела свои ноги – они были лохматыми и тонкими, но мало того, они были собачьими ногами! Ещё учительница увидела свой вытянутый собачий нос и серую пасть, а увидев, машинально попятилась к доске, как от чего-то страшного. «Неужели так сходят с ума? – недоумевала она. – Мне знакомая после психбольницы рассказывала, что сначала слышала голоса, потом она стала всех бояться… Но не было такого кошмара, чтоб превратиться в собаку?!».
Белокурая девушка куда-то исчезла, а шум в классе постепенно нарастал. Семиклассники, как всякие нормальные дети, радовались исчезновению во время урока строгой учительницы, и никто не задумался о причинах её пропажи, дабы не омрачать раздумьями светлую радость. Полились весёлые разговоры, шутки, морские бои, над партами залетали дневники и учебники. Прошло пять минут, десять. Альбина Альбертовна – собака стояла у доски, машинально вывесив изо рта лопату языка и всё не могла понять, кажется ей всё это или это явь? Ученики же вконец разошлись, двое уже с хохотом побежали по партам.
- Тише! Тише! – неуверенно гавкнула на них Бутырина. – Совсем с ума сошли?
Тише не стало, но девчонка со второй парты достала из портфеля кусок колбасы и стала подзывать к себе Альбину Альбертовну:
- Тузик! Тузик! На!
Это предложение окончательно вывело Бутырину из себя. «Ну, превратилась я в собаку, допустим, - злобно соображала она. – Но ученики-то все это должны были видеть… Что ж они претворяются, что не узнают? И говорю я им по-человечески!».
- Что ты мне колбасу суёшь? – нервно рявкнула она. – Нашла Тузика!
- Фу, злюка… - обиделась девочка на собаку и скушала колбасу сама.
Альбина Альбертовна – собака хотела было обругать всех несознательных учеников, как вдруг в класс, привлечённая шумом, ворвалась проходящая мимо директриса, Юлия Алексеевна, женщина сухопарая, скандальная и крючконосая.
- Это что такое здесь? – негромким, гнусавым голосом поинтересовалась она у поспешно притихшего класса. – Это детский сад или ученики седьмого класса? Как это понять? Что вы не умеете себя вести?
Ученики насторожённо молчали.
- Что у вас тут? – спросила директриса
- Зоология, - тихо промычало несколько голосов.
- Да? А где Альбина Альбертовна?
- Вышла куда-то…
- Чего врёте! Тут я! – крикнула Бутырина, подбегая к директрисе. – Не слушайте их, Юлия Алексеевна, никуда я не выходила, здесь я… Это я и есть, понимаете? Вела я урок, а тут какая-то девка белобрысая, лет шестнадцати-восемнадцати, в класс зашла, сначала мне нахамила, а потом, вот, смотрите… Что сделалось.
- Это что? – брезгливо морщась, директриса с удивлением глядела на лающую ей в лицо дворнягу. – Не понимаю…
- Я тоже ничего не понимаю, Юлия Алексеевна! – страстно тараторила возбуждённая Бутырина-собака. – Вела я урок, и вдруг…
- Кто притащил собаку? – спросила директриса и тут же задала другой принципиальный вопрос. – Это что, школа? Или это конюшня? Я спрашиваю?
- Школа… - подавленно признали ученики.
- Тогда я ещё раз спрашиваю: кто притащил собаку?! – закричала Юлия Алексеевна, для пущей выразительности подняв вверх указательный палец.
На миг Альбина Альбертовна растерялась от таких слов, но, опомнившись, перешла в наступление.
- Как вы сказали, Юлия Алексеевна? Как? Я вам не собака, и оскорблять себя не позволю!
- Кто притащил собаку?! – грозно чеканила слова директриса.
- Не знаем, - за всех ответил кто-то. – Никто её не притаскивал, она сама в класс вошла.
- Безобразие, - более миролюбиво проворчала директриса. – Сама пришла… Скоро так в класс свиньи будут сами приходить! А кто виноват? Вы же прикармливаете собак, вы же – вот они и трутся у школы. Вот и заходят! Ладно… Сидите тихо и учите что так у вас… Следующий параграф.
Распорядившись таким образом, директриса продолжила свой путь, даже не удостоив взглядом попавшую в беду Бутырину. Нет, Альбина Альбертовна не могла стерпеть такое отношение к себе. Она побежала вслед, догнала директрису, опять много и горячо доказывала ей, что она – человек, мало того, - учительница, а вовсе не собака. Свои слова Бутырина слышала и никак не могла понять, что для людей отныне все её пылкие речи звучат не более, чем заливистым лаем.
- А ну пошла, что разбрехалась, - на ходу бросила потерявшая терпение Юлия Алексеевна. – Иди! Ну!
Чего-чего, а таких слов Бутырина не ожидала даже от своей директрисы. И тут в ней проснулось что-то не вполне человеческое: во рту, как в бутылке откупоренного шампанского, закипела пена, пасть оскалилась, обнажая большие, белоснежные, как у кинозвезды, зубы, а откуда-то изнутри организма донеслось глухое, угрожающее рычание.
- Батюшки! – побледнела директриса и остановилась. Она где-то слышала, что если человек стоит неподвижно, собака его не покусает. Тем не менее, коленки Юлии Алексеевны мелко подрагивали, как хрустальная посуда в серванте, когда в комнате идёт банкет с танцами и падающими со стола бутылками. В это время из-за угла коридора вырулил толстолицый, красномордый физрук, и директриса обрадовано призвала этого бесстрашного мужчину на помощь:
- Илья Александрович! Выгоните, пожалуйста, из школы собаку! Она, как будто бы, не бешеная, но чуть меня не покусала…
- Эта-то? – удивлённо и широко улыбнулся преподаватель физкультуры. – Хм, а что она делает?
- Лает, Рычит, - пояснила директриса. Ей было неловко, что подчинённый видит её в испуганном виде, но что поделать, собак и тараканов Юлия Алексеевна боялась с детства и ничего с собой поделать не могла. – Из школы её удалите…
- Из школы? Да пожалуйста, Юлия Алексеевна!
- Только вы осторожней с ней, смотрите, - предупредила директриса и медленным шагом, стараясь не оборачиваться, продолжила свой путь по коридору. – Да, вы не видели Бутырину, Илья Александрович?
- Не видел, - пожал плечами физрук, глядя на стоящую перед ним Альбину Альбертовну – собаку. – А что такое Юлия Алексеевна?
- У неё урок, а она ушла куда-то… Так что вы осторожней, Илья Александрович.
- Не извольте беспокоиться, Юлия Алексеевна! Что я, не мужик, что ли? Справлюсь… - чувствовалось, с утра преподаватель физкультуры уже успел остограммиться, и храбрость распирала его молодцеватую, упитанную грудь. – Жучка… А, Жучка? Ты почему тут лаешь?
Альбина Альбертовна – собака устало взглянула в счастливые, оплывшие жиром глаза физрука и дёрнула носом от отвращения. Этого нагловатого самодовольного типа Бутырина ненавидела более всего, даже больше химички. Физрук постоянно ходил в школе чуть-чуть навеселе, обожал пошловатые шутки, а с молодыми учительницами бесстыдно заигрывал, особенно с пресловутой химичкой. Физкультуру он вёл бестолково сам не смог бы исполнить ни одного упражнения, зато очень любил тренировать десятиклассниц, заставляя выполнять стойки на голове, мостики, шпагаты и прочее, своими руками направляя при этом положение их талий, ног и т.д. С парнями же физрук был запанибрата, рассказывал им лихие анекдоты и за год ставил всем только «4» и «5», короче, был кумиром учеников. «Как такого подпустили к детям?» - на протяжение нескольких лет недоумённо негодовала Бутырина.
Итак, Илья Александрович, проводив директрису слегка насторожённым взглядом, почмокал губами и позвал Альбину Альбертовну – собаку:
- Жучка! Жучка! К ноге! Тю-тю-тю! Жучка!
Жгучая злоба и обида овладели Бутыриной. Как так? Её, пожилую учительницу, в лицо называют Жучкой и хотят вышвырнуть из школы, как простую собаку! Нет, Альбина Альбертовна была не из тех, кто не умеет постоять за себя. Не тронувшись с места, она вполголоса зарычала на ненавистного физрука.
- Ты чего это? – удивился тот. – Сбесилась? Сейчас как…
И он поднял правую ногу для пинка. Больше сносить надругательства над собой Альбина Альбертовна – собака не могла: молча, без лая и рыка, она рванулась вперёд и, прежде чем физрук успел отшатнуться, ловко цапнула его за ногу чуть-чуть пониже колена. Илья Александрович взмахнул руками, нецензурно ойкнул, взволнованно потрогал раненое место. До крови Бутырина ногу не прокусила, но физрук всё равно остался недоволен, он злобно пробормотал какие-то фразы, покачал головой и, прихрамывая, пошёл дальше по коридору. Альбина Альбертовна осталась на поле боя, осталась победительницей, теперь можно было спокойно присесть, перевести дух и собраться с мыслями. Интересно, несмотря на всю тяжесть случившегося с ней перевоплощения, настроение Бутыриной-собаки поднималось. Укусив проклятого физрука, она получила колоссальное моральное удовлетворение, какого никогда не знала в человеческой жизни. Итак, кое-какие выгоды у нового положения были… Впрочем, это, конечно, был не повод для оптимизма. Скоро прозвенит звонок, коридоры наполнятся учениками. Её уже ищут, и никто не знает правды. «Что делать?» - встал перед Альбиной Альбертовной – собакой недвусмысленный вопрос, на который затруднительно было сразу ответить. Случившееся совершенно не вписывалось в мерки прежнего жизненного опыта.
Сзади послышался едва различимый шорох, на всякий случай Бутырина-собака обернулась, но было поздно. Она только успела вскочить на ноги, но подкравшийся сзади физрук уже размахнулся палкой и теперь резко опустил её. Альбина Альбертовна шарахнулась в сторону, и удар пришёлся ей не по спине, а по задней лапе. Довольно-таки больно это было… Бутырина-собака слабо взвизгнула и, не приняв дальнейший бой, устремилась прочь по коридору. Толстый физрук, пыхтя под нос себе нечленораздельные ругательства, преследовал её. «Как такого допустили к детям? – на бегу думала Альбина Альбертовна с болью в душе и задней ноге. – Педагог называется, учитель… Над животными издевается, сволочь!».
На пути Бутыриной возникла раскрытая дверь, она выскочила в неё и оказалась во дворе. Оглянулась – погоня отстала. Альбина Альбертовна посмотрела на школу со стороны и только в этот миг до конца прочувствовала всю бездну разыгравшейся трагедии. Всё… К этому зданию отныне она не имеет никакого отношения! Она стала рядовой бездомной собакой – никому не нужной и несчастной. Да ещё ушибленная нога болела! Расстроенная Альбина Альбертовна остановилась посреди пришкольного участка, даже не зная, куда теперь полагается идти.
Глава 7
В которой происходит встреча и знакомство Петра Петровича Загвоздкина
и Геннадия Симакова
Как ни удивительно, дорогие читатели, но встреча эта произошла ещё ночью с воскресенья на понедельник, так что, по логике вещей, я должен был поведать вам о ней раньше, чем о злоключениях Альбины Альбертовны. Но я, как видите, поступил по-другому, ибо жизнь идёт в хронологическом порядке, а повествование – не всегда. Дело в том, что в пятой главе мне порядком надоел Геннадий Симаков, пошляк, трус и тунеядец, захотелось от него отдохнуть, поэтому я перешагнул через временные рамки и поведал вам, дорогие читатели, о трагической судьбе одной учительницы. Теперь же, увы, долг рассказчика велит мне вернуться к несчастному юноше, так грубо и безжалостно превращённому волшебницей в кота!
- Гады! Скоты бесчувственные! У-у-у! Фармазоны! – выл и поносил родителей Гена-кот, в бессильной злобе тычась лбом в холодную и тоже бесчувственную стену подъезда. – Ой, что со мной сделали?.. Что со мной стало? Что со мной будет?..
Если на первые два своих вопроса Симаков, в общем-то, знал ответ, то третий вопрос встал перед ним во всей своей актуальной остроте. Действительно, что же будет с ним, с котом? Скорее всего, что ничего хорошего. Жалость к себе и лютая скорбь по утраченному человеческому облику переполняла весь уменьшившийся в размере организм Геннадия-кота. Тоска… Симаков тосковал так громко, что, в конце концов, дверь одной из квартир растворилась и в ней нарисовалась дородная заспанная тётя.
- Киса! – плаксивым голосом сказала она. – Киса! Ты что так орёшь, паршивка?
Люди почему-то привыкли разговаривать с животными, хотя чаще всего ни слышат от них в ответ ни слова. То ли люди думают, что звери их понимают, то ли просто болтают от потребности чесать языком, не знаю. Эх, если бы Геннадий мог сейчас сказать этой тёте по-человечески. Он бы такое сказал!
- Киса-киса, - сердито фыркнул он. – Я такая же киса, как ты – Людмила Зыкина!
Но тётя, естественно, услышала лишь мяуканье.
- Миша! – крикнула дородная тётя кому-то в глубине квартиры. – Сходи, вынеси кису из подъезда, а то ведь всю ночь проорёт!
- Кису? – донёсся до Геннадия-кота глухой бас. – Мне завтра подниматься в шесть часов! По башке бы этой кисе…
Конечно, Симаков мог бы помяукать ещё, чтоб поглядеть, как выглядит Миша, но любопытством он не страдал, поэтому предпочёл умолкнуть и спортивным шагом сбежал по ступенькам вниз. Здесь ему, присевшему у подвальной двери, вновь пришла в голову сумасбродная мысль о скорой помощи. «По телефону, конечно, не получится, ну а что, если мне самому сейчас идти в дежурную больницу? К хирургу… Это ж темнота всякая людишеская ни черта не понимает, специалист же должен разобраться… И помочь!».
Геннадий-кот подумал над этим вопросом ещё с полчасика и тогда только окончательно осознал, как нелепа мысль о больнице и лечении. Кто его пустит в больницу? Можно, конечно, пойти к ветеринару, но что у него делать? Кошачий организм Симакова, в общем-то, здоров, а сделать из кота человека, наверное, не под силу даже ветеринару. Если б было так, то ветеринары жили бы не хуже товароведов, да и численность котов сократилась бы. Ведь вот Геннадий, разве пожалел бы он чего-нибудь ради того, чтобы вновь принять прежний облик? Смешно жалеть… Он бы половину зарплаты согласился бы отдавать всю жизнь, лишь бы жить не котом!
В ночном подъезде было прохладно, сумрачно и неприветливо. На всём первом этаже тускло коптила одна 15-ваттная лампочка. Впрочем, свет Симакову был не нужен, он обнаружил, что великолепно видит в темноте зоркими кошачьими глазами. Да и слух Геннадия явно повысился, ибо он безошибочно уловил легчайший шорох у противоположной стены. На всякий случай Симаков-кот повернул голову и увидел большую крысу, пробирающуюся в подвал. Крыса шла медленно, рассеянно смотрела себе под ноги и не замечала опасности. Геннадий с интересом следил за её действиями, своим нелепым, отталкивающим видом крыса слегка развеселила его, так что из розоватых уст его невольно вырвался лёгкий смешок. Крыса вздрогнула, увидела Симакова и, съёжившись, замерла у стены.
«Ну да, конечно, я же теперь кот, - с некоторой гордостью подумал про себя Геннадий, - значит, меня всякая подобная шушера должна бояться. Я ж на них должен охотиться, ха…».
Крыса стояла, со страхом таращилась на Симакова-кота и не трогалась с места.
- Да ладно, не дрейфь… Ползи давай, куда ползла, - небрежно усмехнулся Геннадий и добавил для солидности. – Я сегодня добрый…
Крыса не тронулась с места, зато рот её приоткрылся, а глаза блеснули удивлённо, даже как будто радостно.
- Закрой рот – кишки простудишь! – Симаков-кот и сейчас не стал воздерживаться от остроумия. – Ну чего уставилась-то, как коза в афишу? Видела когда-нибудь козу? То-то же… Топай давай! И без твоей рожи тошно!
- И… Из-звините, - взволнованно пролепетала крыса. – Я… Я только спросить… Вы кот? То есть, обыкновенный кот?
- Ни черта подобного, - Геннадию некому было пожаловаться на свою судьбу, и он рад был даже такому нереспектабельному собеседнику. – Превратился я в кота, вот, совсем недавно… А сам я человек. Тебе, конечно, этого не понять, что значит быть человеком… Но я не кот!
- Да?! Вот здорово! – крыса подскочила от радости.
- Что? Ты чего дёргаешься? – Симаков рассердился и, встав на ноги, грозно распушил хвост. – Нарываешься на грубость, что ли? У человека горе, а ты злорадствуешь?!
- Нет, не злорадствую… Я радуюсь!
- Я тебе покажу радость!
- Нет, вы, ты… Не так меня понял! Я радуюсь, потому что я тоже человек! Да! Пётр Петрович меня зовут. И сегодня тоже превратился вот в такое, видишь, животное…
- Интересно девки пляшут, - скептически прищурился Гена-кот. – Хм… Чего врать-то? Думаешь, легко мне лапши на уши навешать. Нет… Ты же крысятина форменная, чистой воды! Да от тебя за два метра помойкой прёт, тоже мне, нашёлся Пётр Петрович…
- Прёт, - не стал отрицать Загвоздкин-крыса, - а я, потому что, как раз оттудова. Как говорится, денег нет, а кушать хотца…
- Хе, крыса помойная… Да человек будет разве жрать на помойке? Даже и в таком положении. Так что ты мне зубы-то не заговаривай!
- Не знаю – не знаю, - Пётр Петрович передней лапкой почесал у себя за ухом, - может, ты и сам завтра туда пойдёшь столоваться.
- Попрошу не оскорблять! – гордо насупился Геннадий.
- Ладно, - примирительно проговорил Загвоздкин-крыса, - не пойдёшь – не надо, дело не в этом… Нет, ты что, не веришь всё ещё, что я человек? Да я же разговариваю-то с тобой по-человечески!
Гена-кот присел рядом с крысой, обернул хвост вокруг своих ног и призадумался.
- Говоришь, разговариваешь… - протянул он. – Ну и что? Люди мой голос не понимают, как я выяснил – только мяуканье слышат. А я, значит, голоса животных должен понимать, и они мой голос… Логично?
- Да ничего животные не понимают! – махнул лапкой Пётр Петрович. – И сами не говорят. Я ж нынче с утра в этой шкуре, с мышами, голубями пытался поговорить – пустой номер… Нет, но неужели это так непонятно, что я не настоящая крыса?!
- Да… Бог тебя знает, - засомневался Симаков, - трепешься-то, вроде, толково, да… Может, все крысы такие! Я ж не знаю…
- Ну, давай, давай, спроси меня что-нибудь такое, что только люди могут знать! – загорячился Пётр Петрович. – Спроси!
Предложение показалось Геннадию дельным.
- Хорошо, - согласился он. – Ладно… Скажи-ка… О! Кто сейчас канцлер ФРГ?
- Этот, как же его… В какой стране?
- В Федеративной республике.
- Э… Не знаю…
- С тобой всё ясно… Хэ, Пётр Петрович. Когда врёшь – так подпрыгивай!
- Да ничего не ясно, - заволновался Загвоздкин. – Я, может, политикой международной не интересуюсь! Ты давай что-нибудь из другой области…
- Кошмар, - протянул Гена-кот. – Вообще-то, конечно, есть люди, которые не знают ни черта… А вот… Я где-то читал, что счастье может испытывать лишь настоящий человек. А ну-ка, что такое счастье? Только быстро!
- Счастье… Шесть литров пива на халяву! – бойко отрапортовал Загвоздкин.
- Хм, - обнажил Симаков-кот свои белые, острые зубки, - ответ интересный. Мне понравился… Но в школе-то не так, по-моему, учат?
- Ну, в более общем смысле, - задумался Пётр Петрович – крыса, - это по идее, чтоб ничем не болеть, ничего не знать и ни о ком не думать.
- Бррр! – на миг растерялся Геннадий. – Это ж, ей-богу, какая-то крысиная философия.
- Ах, значит, у крыс есть философия, - иронично улыбнулся Загвоздкин. – А почему же это они тогда диссертации не защищают и вообще в науке не котируются? Или, может, я просто тёмный человек был, что кандидата наук – крысы не знаю ни одного?
- Но в космос-то, всё-таки, крысы первыми взмыли, - парировал Симаков.
- Это… Это уже демагогия, как тебя, кстати?
- Геннадий.
- Это демагогия, Гена. Счастье ведь понятие растяжимое… Ты уж спроси так, чтоб бесспорно!
Симаков-кот опять задумался и на этот раз надолго. Нелёгкая это была задача – подобрать такой вопрос, чтоб по ответу на него сразу распознать в крысе человека…
О! – наконец, осенило Геннадия, и он даже привстал от радости. – Уж если сейчас не ответишь – я с тобой, крыса, не разговариваю…
- Ну? – спросил Пётр Петрович, стараясь скрыть волнение.
- Бутылка «Изабеллы» сколько стоит?
- Это смотря в какой таре, - облегчённо улыбнулся Загвоздкин-крыса, - если «бомба» - то два девяносто, а обычная ноль-седьмая – два пятьдесят.
Симакову ничего не оставалось, как покачать головой – сомнений быть не могло, перед ним человек, венец природы… Минут через пятнадцать оба новоявленных товарища по несчастью спустились в тёмный подвал, присели там на чей-то выброшенный ватник и наперебой стали рассказывать.
- Эх, грехи наши тяжкие, - вздыхал Загвоздкин, - утром зашёл в ванную – а там крыса розовая дрыхнет! И вдруг по-человечески со мной пошла балакать, даже сигареткой угостила… Не успел я глазом моргнуть – хлоп, я уж и сам крыса! Ну дела…
- Нет, а меня настоящая ведьма в кошака обернула, - сказал Геннадий, - молодая и с чёрными глазищами, а волосы белые! Вышла мне навстречу, превратила, сказала «до свидания» и, как говорится, с приветом, Федя!
Про волнующие подробности своего волнующего превращения Гена по некоторым личным соображениям решил умолчать.
- Да-да, - вспомнил Загвоздкин-крыса, - я ж когда крысой стал, сижу на полу, а надо мной эта самая девка стоит. С белыми волосами, как ты и говоришь… Одна шайка!
Ещё с полчасика пострадавшие поругали различными словами свою таинственную врагиню, а затем оба взгрустнули о былой жизни.
- Мне как раз недавно 21-й год исполнился, - шумно и скорбно шмыгнул носом Гена-кот. - 21 год был… А сейчас не знаю, сколько? Коты-то к двадцати годам, вроде бы, уже все от старости дохнут. А у меня-то как раз самый расцвет сил был – вот в чём кошмар-то! В институте учился я. И жил совсем неплохо, компания у нас интересная собиралась. Девчонка у меня была! И женщины были… Жил, никому, главное, ничего плохого не делал и на тебе вот… Кошмар… Главное, представь, собственная мать меня из дома… попросила! Как это называется?
- Да, не повезло нам с тобой, Гена… Мне вот уже 47 стукнуло! И жил я сносно… - вздохнул Загвоздкин-крыса с тихой грустью. – По моим меркам! Работал ночным сторожем… Работы не пыльная, халявская, ну, я один жил, так что хватало. Пиво пил раз в неделю. Иногда даже и два… Смотрел телевизор, с соседями в карты играл, в домино… Книги почитывал. Ума не приложу, чем же это я привлёк внимание нечистых?
- Действительно, чем, - вымолвил Геннадий и задумался, как бы ему величать нового товарища. По логике вещей, малознакомому человеку, годящемуся тебе в отцы, полагается говорить «вы». Но, с другой стороны, мыслимо ли уважающему себя коту обращаться к крысе по имени-отчеству, в то время как та беззастенчиво «тыкает». Пораскинув мозгами, Симаков нашёл компромисс. – Слушай, Петрович! Ты серьёзно, значит, полагаешь, что это дело рук колдовства?
- Что тут полагать, - невесело усмехнулся Загвоздкин. – Жил человек, жил, и вдруг – раз, превращается в крысу. Или вот, в кота. Это что, нормально?
- Но ведь волшебства, вроде бы, не бывает. Ведьмы – это суеверие! Сказки и болтовня… Может, мы под гипнозом просто. Или оружие новое американцы на нас испытывают?
- Не думаю, - сказал Пётр Петрович – крыса, - конечно, я согласен, что в сказках много преувеличений, даже, может, вымысла. Но ведь, с другой-то стороны, нет дыма без огня. Значит и впрямь есть что-то волшебное в мире, раз столько об этом историй и разговоров. Да и, по идее, нам ли сомневаться в этом, Гена?
Симаков-кот обернулся, посмотрел на свою серую гладкую спину, на пушистый, красивый хвост. Действительно, сомневаться было по меньшей мере неумно…
- И что же, Петрович, мы теперь будем делать? – спросил Гена, вплотную приблизив свою унылую кошачью физиономию к глуповатой, остроносой мордашке Петра Петровича – крысы. – Как жить-то? Кошмар…
- Да, грехи наши тяжкие, - согласился Загвоздкин, - кошмар… Люди, конечно, поспокойней живут. Питаются вкуснее… Не знаю, Гена, что тебе сказать. Поживём, авось, как-нибудь продержимся…
- Так ты что… Думаешь, теперь всю оставшуюся жизнь, что ли, я должен оставаться этим поганым животным?! – вспыхнул Симаков.
- Ты, Гена, главное – не суетись, - рассудительно посоветовал Пётр Петрович. – Спокойно обо всём подумаем… Во-первых, если разобраться, ты животное не такое уж и поганое. Кот – зверь благородный, декоративный. Про меня этого не скажешь… Так что тебя люди, в случае чего, и накормят и погладят. А мне мой хлеб даром не достанется… О ласке – ну, это я уж и не помышляю, конечно. Во-вторых, нет такого закона, чтоб человек до конца своих дней крысой по подвалам ползал, правильно? По идее-то, не вечно мы оборотнями будем. Может быть… Ну и в третьих, Гена, у меня сегодня был трудный день, умаялся я – в доску… Да и ты тоже, думаю. Так что давай-ка вздремнём.
- Что? Спать? Как…
- Молча, - спокойно улыбнулся Пётр Петрович – крыса, - ляжем, как положено, на правый бочок, под головку кулачок, или что там у нас осталось, и хрыыы…
Симаков-кот хотел было возразить, но понял, что ничего лучшего предложить всё равно нельзя, вздохнул и покорно свернулся калачиком на драном ватнике.
- Нас теперь двое, - говорил Загвоздкин-крыса с уже закрытыми глазами. – А это уже плюс. Вдвоём скитаться уже веселее, чем в одиночестве. Правда, мой сосед Семён Ильич любит говорить: одна глупая голова – плохо, а две – ещё хуже… Но я думаю, Гена, мы с тобой, по идее, люди не глупые. Авось победим ведьму-то. А, Гена?
- Я бы эту дрянь черноглазую поймал, руки за спину б заломил – и в милицию, - злобно пробурчал Симаков, не разжимая зубов. – За преступление против личности и здоровья граждан…
Вскоре разговор в подвале смолк. Усталость после полного треволнений дня брала своё, и наши герои забылись неспокойным сном с печальными сновидениями…
Глава 8
В которой все трое пострадавших от превращения граждан вновь встречаются с белокурой волшебницей
На пришкольном участке было тихо, солнечно и безлюдно. У забора сидела серая дворняга средних размеров и грустно зализывала свежий ушиб на задней лапе. Редкие прохожие, видящие собаку, не подозревали, что плюгавенькая, поджарая дворняга – это всё, что осталось от Альбины Альбертовны Бутыриной, в прошлом уважаемой учительницы… Да что там говорить, сама Альбина Альбертовна не хотела в это верить. «Что всё это значит? – с недоумением рассуждала она. – Человек среди бела дня становится собакой! Мне даже не снилась никогда подобная чушь! Мало того, из школы выгнали да ещё и палкой взгрели!». Бутырина тяжело вздыхала, и не мудрено – поводов для огорчения было предостаточно. Сильнее физической боли были всё-таки моральные муки. Какова людская подлость: стоило только Альбине Альбертовне попасть в беду, как все перестали с ней уважительно разговаривать, а потом и вовсе обошлись по-хамски, выгнав, нет, вышвырнув… выпнув из школы! Именно, «выпнув», - точнее не скажешь. Собачья жизнь… Альбина Альбертовна начинала постигать всю суровую глубину этого выражения. О физруке же она теперь просто не могла вспоминать без яростной дрожи в теле. «Ничего, я ему ещё покажу», - думала Бутырина в молчаливом бешенстве, выстраивая в мозгу целый ряд кровавых картин: то она накидывалась на врага сбоку и сжимала зубы на его жирном горле, то бросалась сзади, с наслаждением вонзая клыки в заднюю часть физрука, то с хрустом перекусывала недругу локоть, - короче, мысль бывшей учительницы работала в этом направлении неудержимо и бурно. Ещё бы, ведь с нею обошлись, как с собакой – и всякая мысль казалась недостойной, не искупляющей оскорбления. И вдруг в памяти Альбины Альбертовны всплыла одна, в общем-то, незначительная картина из недавнего прошлого. Кажется, это было зимой. Тогда Бутырина шествовала по первому этажу школы и натолкнулась на учеников, ласкающих рыжую дворнягу.
- Что это такое?! – набросилась она на них тогда. – Нашли занятие… Заразу, что ли, подцепить хотите, а нам учителям, потом перед вашими мамками-бабками отвечать? Выгоните её на улицу.
Мальчишки тогда демонстративно отвернулись, отошли, но девчонки не осмелились прекословить учительнице, они вывели доверчиво побежавшую за ними собаку на мороз и плотно закрыли двери школы. А Бутырина пошла дальше и через минуту забыла про этот маленький инцидент. Сейчас-то он пришёл ей на память. Обида и ещё что-то, похожее на стыд, обожгли Альбину Альбертовну при этом воспоминании. Хотя, могла ли она себя в чём-либо упрекнуть? Нет. Собакам в школе присутствовать не положено. Так думала Бутырина раньше, но теперь… Теперь любой, наверное, на её месте зарассуждал бы иначе. «А что, если та рыжая дворняга тоже была превратившимся человеком? – терзалась Альбина Альбертовна. – А я её – на улицу. А если она не была человеком? И что же? Ведь тем, наверное, ей было горше стоять под дверью на холоде, она ведь не могла всего понять…».
Бутырина вконец запуталась в подобных рассуждениях, но вот от раздумий её отвлекли двое подошедших школьников. Она узнала их – это был Федька Малышев с сегодняшним своим партнёром по трясучке. В руках семиклассников покачивались портфели – молодые люди сорвались с уроков.
- Белка, Белка! – позвал Альбину Альбертовну один из учеников.
- Да ты чё, Витя, не Белка это совсем, - сказал Малышев. – Белка – светлее! Это другая какая-то. Её, говорят, сегодня Илья из школы выгнал.
- Белка, Белка! – продолжал звать Витя и, расстегнув портфель, вынул оттуда бутерброд с котлетой. – Белка!
Есть Альбине Альбертовне не хотелось, но, как бывшая учительница зоологии, она решила не мешать проявлению у детей любви к животным, поэтому угостилась из рук школьника. «Учитель – всегда учитель, - ранее любила повторять Бутырина, - и в школе, и дома, и на улице». Теперь она бы с полным правом могла добавить: «и в собачьем виде».
- Бабка мне каждый день бутерброды в школы заворачивает – боится, чтоб я язву желудка не заработал, - пояснил Витя, потрепав по загривку Бутырину-собаку, деловито пережёвывающую котлету, - а денег не даёт.
- Боится, как бы ты сигарету не купил, - снисходительно усмехнулся Малышев. – а ты чё, сам денег взять не можешь.
- Как сам?
- Хы, ну ты дурак, Витя! Никогда не брал, что ли? Ну ты дурак! У родителей же есть кошельки. В карманах лежат в польтах ихних, там бумажные деньги примерно, три рубля, там, пять, ну мелочь – серебро, медь. Думаешь, они помнят, сколько у них мелочи. Ни фига! Я каждый день то у матери из кошелька мелочью полтинник набираю, то у папаши – и всё нормально. Ну и так мне каждый день 30 копеек выдают. Официально. Понял, дурак?
«Фу, - с омерзением подумала Бутырина-собака, - от горшка два вершка – а уже воровство у родителей в привычку возвёл… Что из него дальше-то получится?».
И она, не стерпев, взглянула Федьке в глаза и осуждающе зарычала.
- Ты чё, дурак! – набросился Малышев на товарища. – Ущипнул собаку?
- Нет…
- А чего она тогда рычит?!
- Не знаю… Котлету она съела. И хлеб даже.
- Ладно… Давай по двацмону стряхнёмся.
- Дак у меня нет, - виновато вздохнул Витя, - Альбина же, сука, всё, что было… конфисковала!
Едва ли ученик подозревал, как недалёк он от истины в своём грязном ругательстве. Несмотря на это, его слова не могли оставить без эмоций Бутырину-собаку, она взъярилась и, не выдержав, залаяла.
- Ты чего это, сопляк?! Едва с горшка сполз и о старших такие слова говоришь?! Об учительнице своей!
- Да чего она? – удивился Витя и на всякий случай отошёл в сторону. – Чумная, что ли? Её не трогают, а она выступает.
- Непонятная псина, - согласился Федька. – Да, ты слыхал, Альбина-то исчезла куда-то!
- Как?
- А вот так! Мне Чуваков из 7-го «Б» рассказывал, что она прямо на уроке вышла из класса – и умотала куда-то. Юлия-то, директриса, заваливает в класс, спрашивает, где Альбина? Никто не знает…
- Так это ж… Это ж здорово, Федька! – просиял семиклассник. – Она, значит, про трясучку Юлии не настучала! Можно не ходить к директрисе, значит!
- Верно, - радостно кивнул Малышев, а мне это и голову не приходило. Слушай, покатили в кино! «Кто есть кто». Я его уже два раза смотрел – фильм зашибись! Там всё время всех убивают – бум, бух! Пошли, короче!
- Да… денег нет.
- Ерунда, я заплачу. Побежали, так как раз, вроде бы, скоро сеанс.
…С бессильной грустью смотрела Альбина Альбертовна вслед убегающим в кино подросткам. Сегодня она немного понюхала школьной жизни не сверху, а снизу, и это принесло бывшей учительнице сплошные огорчения. Могла ли она подозревать, что ученики седьмого класса до такой степени бесчувственны и развращены? «И как их заставишь учиться, как заставишь старших уважать, когда битьё отменили? – с горечью думала Бутырина. – Закормленные… бандиты. Бабка, видите ли, о внучке печётся, бутербродик ему с котлетиной, а он его первой попавшейся собаке скармливает… Юный натуралист, чёрт возьми!».
Пока Альбина Альбертовна сидела у забора и невесело размышляла о падении нравов в молодёжной среде, её личностью вновь заинтересовались. На сей раз это были две, таких же как она, уличных, собаки, которые, завидев Бутырину, прямо с помойки свернули на школьный двор. Наверное, они хотели просто поздороваться, но Альбине Альбертовне было не до четвероногих собратьев, и она не дала себя обнюхать.
- Идите, куда шли, - строго сказала она собакам, - нечего вам тут делать, я – не я, и отстаньте… Говорить-то по-человечески можете хоть?
Собаки переглянулись и ничего не ответили. Своим звериным чутьём они чуяли что-то странное. Чужое в этой заурядной с виду дворняге и не рисковали приближаться. Животных иногда труднее обмануть, чем людей, хотя сами они не умеют обманывать.
- Слушайте! – у Альбины Альбертовны вдруг появилась идея. – Скоро будет урок физкультуры, то есть из школы выйдет один противный толстый мужчина. Мы нападаем на него с трёх сторон, ну? Согласны?
Собаки ещё немного постояли, рассеянно покачали хвостами и молча потрусили своей дорогой, а Бутырина снова осталась одна. Мысли, одна тревожней другой, вновь стали стучаться ей в голову. Как она объяснит своё отсутствие на уроках? Сегодня в восьмом классе у неё урок анатомии, в пятом – ботаника, а она… Если теперь она превратится обратно в человека, то никто ей не поверит и сегодняшние пропущенные занятия будут считать прогулом, так как ни один врач не выпишет больничного листа… И долго ли ещё быть собакой? Неизвестно… А как же её родные дети? Они ведь брошены на произвол судьбы! Кто им сегодня вечером приготовит ужин?
«Нет, надо действовать! – решила Альбина Альбертовна, и, встав на все четыре лапы, слегка прихрамывая, двинулась в сторону дороги. – Надо показать людям, что я человек! Что я мыслю! Что у меня тоже полно обязанностей и дел, что я ни в чём не виновата. Пусть мне не смогут помочь, но хоть относиться будут по-человечески. А может, и помогут! «Как именно люди помогут ей, Альбина Альбертовна не представляла, но была твёрдо убеждена, что в любой беде, даже такой оригинальной, божьей милости ждать нечего, помочь тебе могут или ты сама, или люди. Но как к ним, к людям, собратьям по разуму обратиться, если самые твои проникновенные слова прозвучат для них примитивным гавканьем? «Буду чертить на земле геометрические фигуры, - решила Альбина Альбертовна, - круги, квадраты. Люди увидят и поймут, что я – разумное существо. Должны понять…».
В качестве репетиции она тут же на сыпучей песчаной почве пришкольного участка вычертила довольно-таки сносную окружность. Жаль только, некому было оценить её труд. Не медля более, Бутырина-собака побежала в соседний сквер, где по вытоптанному газону проходило сравнительно оживлённое людское движение. С авоськами, полными овощей и молочных бутылок, медленно проковыляла сквозь сквер пожилая женщина. «Перед этой чертить бесполезно, - сообразила про себя Альбина Альбертовна. – Человек серьёзный, видно, семья, обед неприготовленный ещё, прочие заботы – ей ли собак разглядывать?». С опухшим, ещё непохмелившимся лицом прошёл по скверу какой-то оборванный алкаш. Бутырина не стронулась с места – ей не хотелось иметь дела с люмпен-пролетариатом. Потом мимо Альбины Альбертовны-собаки, тесно обнявшись, прошли двое влюблённых, и, как раз поравнявшись с нею, остановились и поцеловались.
- Бессовестные, - инстинктивно гавкнула на них Бутырина, - нашли где целоваться – посреди двора! Как будто бы была какая-нибудь необходимость…
Впрочем, сетования Альбины Альбертовны, в общем-то, были излишними. Молодёжь нередко целовалась на улице на её глазах, когда она ещё была человеком, и нелепо было надеяться теперь, что влюблённые сконфузятся проявлять свои чувства в присутствии беспородной дворняги. Короче говоря, они были слишком поглощены друг другом, и Бутырина-собака пропустила их, не пытаясь вступить в контакт. Но вот глаз бывшей учительницы остановился на двух мужчинах, лет под тридцать, в руках они держали элегантные портфельчики и лица у обоих были слегка интеллигентны. «Пора», - поняла Альбина Альбертовна-собака, выскочила им навстречу и крикнув, что она тоже человек и тоже мыслит, завертелась вокруг своей оси, пытаясь вычертить на земле окружность. Увы, почва оказалась утоптанной, и собачья лапа на оставляла на ней почти никаких следов. Геометрическая фигура не получилась, но внимание на Бутырину мужчины всё же обратили.
- Смотри, Роман, шавка-то что вытворяет! – улыбнулся один из них. – Совсем бедную блохи заели. Или это весна на неё действует – у них же сейчас течка.
- Не думаю, - проронил другой, - скорее всего, всадил ей кто-нибудь в зад дроби – вот и скачет. У нас в посёлке, помню, был один такой хмырь – как выпьет, так берёт ружьё и из окна собак расстреливает. Так с ним ничего не могли сделать, пока одной бабе в голову не влепил, тогда посадили. Так вот, как всё было-то: приезжаем мы все вчера к Таньке, там стол накрыт, вино, музыка, как положено всё…
И продолжая прерванный разговор, мужчины пошли дальше. Альбина Альбертовна – собака с досадой смотрела вслед уходящим интеллигентам.
- Эх вы, дурачьё, - проговорила она вполголоса. – Вино, музыка, Танька… Вы б не болтали, а в меня всмотрелись бы получше, поняли бы, кто я… Может, потом бы через меня прославились даже, или диссертацию защитили б! «Дроби в зад», - это ж надо такое удумать. Самим бы вам влепить дробину в это место, тогда б не так запели б…
Ещё неоднократно пыталась Альбина Альбертовна – собака привлечь к себе внимание людей. Черчение результата не дало, тогда она стала прыгать через скамейку, скакать вокруг детского грибочка, возмущённо крича:
- Ну, люди, чёрт возьми! Вы что, не видите, меня никто не дрессирует, а я прыгаю! Ну посмотрите же! Задумайтесь!
Люди смотрели, качали головами, усмехались, говорили: «Ишь, расскакалась, пустолайка», и шли своей дорогой. Рассудительные граждане не могли понять её отчаянных порывов, и Бутыриной-собаке оставалось только кусать локти. Правда, в теперешнем своём облике Альбина Альбертовна могла выполнить эту процедуру свободно, но это было слабым утешением. И вот, когда она, измучившись и отчаявшись, присела отдохнуть под тополем, сзади раздался чей-то негромкий и несмелый голос:
- Здрасьте…
Бутырина-собака удивлённо обернулась – перед нею стоял невзрачный дымчатый котишка, по его насторожённой физиономии было видно, что он трусит и в любую секунду не прочь дать дёру.
- Ну, здрасьте, - сказала в ответ Альбина Альбертовна, про себя подумав, что всё это странно и не пристало кошкам подходить, а тем более, заговаривать на улице с посторонними собаками.
- Извините, - проговорил кот, - но мне показалось, что вы тоже были раньше человеком…
- Как! Воскликнула Альбина Альбертовна – собака. – Да-да, именно! Значит, я не одна такая… Надо же! Какова подлость…
- Да, так оно и есть, - облегчённо вздохнул кот, - а то мы смотрим, вы тут шумите, и… подумали вот. И не ошиблись. Пошлите за гаражи, там ещё Пётр Петрович – он тоже… Кстати, меня звать Геннадий, 21 год, образование – незаконченное высшее, а вас как?
- - -
Некоммуникабельность – трагедия века… Люди живут долгие годы, ходят на службу, встречаются, видят друг друга и, кроме поверхностных знакомств, не имеют почти никаких связей. Хорошо, если в сплошной, необозримой стене отчуждения пробивает светлую брешь закадычный друг или, на худой конец, любимый человек, которому можно высказать всё, что накопилось в голове и наболело на душе, и который, пусть и не утешит и не поймёт, но согласится терпеливо всё это выслушать. Не многие люди могут позволить себе подобную роскошь, они носят весь этот тяжкий груз в себе и, бывает, надрываются от тяжести. Люди могут знать друг друга годами – и не знать друг о друге ничего, ни разу не позволить себе высказать при другом своё личное мнение по любому, пусть самому пустяковому вопросу. Правда, люди нашли лазейку – стену насторожённого недоверия они временами растапливают спиртным, но это не всегда надёжный метод, хмельное застолье может сделать людей не только друзьями, но и смертельными врагами. Это дело тонкое…
Нашим героям в их грустном положении было совершенно не до стеснительности и светского этикета, знакомство их протекало со скоростью ядерной реакции и через каких-нибудь полчаса всем троим казалось, что они знают друг друга с рождения. Оборотни успели рассказать о своей прежней, человеческой жизни, поведать подробности превращения, поспорить и даже слегка поругаться…
- По идее, Альбина Альбертовна, вы это напрасно перед людьми скачите, - заметил Пётр Петрович – крыса, полулежащий на смятой, брошенной за гаражами газете. – Внимание привлекаете… Опасно…
- Не понимаю, что тут опасного, и вообще я вас не понимаю! – нервно не соглашалась Альбина Альбертовна – собака. – По вашему, что, люди совсем ничего не понимают? Они же должны заметить, что я не обычная… шавка!
- Могут, по идее, - согласился Загвоздкин, - ну и что дальше?
- Ну не знаю, Пётр Петрович, - покачала головой Бутырина, - может, вам нравится находиться в таком облике, а мне надоело!
- Думаете, вам люди помогут? – иронично улыбнулся Пётр Петрович – крыса. – Каким, извините за нескромность, образом?
- Не знаю, - сердито фыркнула Альбина Альбертовна – собака. – Не имею понятия, если откровенно… Я хочу, чтоб люди во мне равного признали, человека! Чтоб уважали.
- Га-га-га! – неприлично громко гоготнул Геннадий. – Интересно девки пляшут! Вы что, Альбина Альбертовна, хотите, чтоб вас восстановили в человеческих правах? И паспорт бы в зубы выдали? Фотографию, правда, придётся заменить, а то мало ли, соберётесь во Францию по турпутёвке – а на границе выйдет проволочка…
- И ничуть не смешно, Симаков! – резко отрубила Бутырина.
- Нет, действительно, Альбина Альбертовна, по идее, Гена верно вам говорит. – Ну, допустим, люди убедятся, что Вы – не собака, не глупее их, мыслите, так сказать. Ну и что? Вас что, скажем, в собачьем облике пустят, что ли, в класс уроки вести? Или, может, зарплату выдадут, а?
Альбина Альбертовна – собака задумалась, слегка сбитая с толку каверзными вопросами Загвоздкина-крысы. А тот продолжал развивать свою мысль:
- Мы все тут с вами, в общем-то, взрослые люди… Ну, хоть и не совсем люди в данный момент, но всё-таки… Как же вы, Альбина Альбертовна, не можете понять такой простой вещи, что от человеков нам помощи ждать не приходится. Современная медицина может только из людей делать животных, обратно – пока не получалось…
- Короче, это ничего хорошего, если люди узнают, что мы – необычные животные, - перебил Петра Петровича Гена-кот. – Люди, конечно, животных любят… Но, одно дело, живут дома нормальные кошка с собакой, едят, спят, к людям ласкаются и добрые чувства у них пробуждают. При нём, при этом животном, можно что угодно говорить и делать любую гадость – животное всё равно ничего поймёт и любить хозяина будет, если, конечно, он по башке палкой не бьёт, верно? Ну, а вообразите ситуацию, если домашнее животное всё будет знать, понимать, да и сможет другим об этом рассказывать. Да и вообще, представьте: человек в один прекрасный день узнаёт, что его домашний кот – умнее, чем он… А кому нужен такой кот? Да кирпич ему на шею, пока неприятностей лишних не вышло!
- Вот именно, - подтвердил Пётр Петрович, почесав передней лапкой волосатую грудь, - моё сословие люди уж совсем не жалуют. Не станут разбираться, умён я там, или не умён, трахнут палкой – и конец крысёнку…
С минуту Бутырина молчала, переваривая сказанное. Затем встала на ноги, тряхнула головой и задумчиво прошлась по сырой, жёлто-глинистой почве.
- Не нравятся мне ваши рассуждения, товарищи, - наконец, вымолвила она, - какие-то скептические, затхлые, я бы сказала… Хотя и верные, в какой-то мере… Ну хорошо, с людьми на контакт идти опасно… Но скажите, что же нам теперь делать?
- Хотел бы я знать… - скривил Гена-кот свои остренькие зубки.
- Да, Гена, да, Альбина Альбертовна, - сказал Загвоздкин-крыса, - перед нами сейчас, как никогда остро встали основные вопросы русской интеллигенции – «что делать?» и «кто виноват?».
- Ну, кто виноват-то, положим, известно, - злобно процедил Симаков. – Нечистая сила… Встретить бы сейчас эту ведьму – всю рожу б когтями располосовал, чтоб…
Гена-кот осёкся, рот его судорожно приоткрылся, а расширенные глаза упёрлись в одну точку. Альбина Альбертовна проследила за направлением его испуганного взгляда – на скамейке в скверике сидела знакомая всем белокурая девушка с задумчивыми чёрными глазами.
- Она, - чуть слышно прошептал Геннадий, зачем-то прячась за деревянным ящиком.
- Вроде бы, она, - согласился Пётр Петрович – крыса, - хотя я не уверен – зрение ни к чёрту…
Бутырина-собака нахмурилась и глухо зарычала сквозь плотно сжатые зубы:
- Да, это она. Та самая дрянь! Надо же, сидит спокойнёхонькая, будто бы и пакостей над людьми никаких не вытворила… Откуда такой бессовестный народ берётся?
- А что теперь делать будем? – раздался из-за ящика вопрос Симакова.
- Понятия не имею, - сказал Пётр Петрович – крыса, приподнимаясь со своего газетного лежбища. – Помнится, Гена кому-то рожу собирался полосовать…
- Да хватит тебе, Петрович! – в сердцах зашипел Гена-кот. – Не до шуток. Что делать, я спрашиваю?
- Что-что… - Альбина Альбертовна – собака постепенно брала на себя командную роль. – Пойдёмте разбираться!
- А может… - неуверенно приоткрыл рот Гена-кот.
- Без всяких «может»! – строго оборвала его Бутырина. – идёмте все, я сказала! Хуже, по крайней мере, не будет!
И, вывернув из-за гаража, Альбина Альбертовна – собака лёгкой трусцой двинулась в сторону белокурой волшебницы. «Кусать сразу не стану, - находу рассуждала она, - лучше, конечно, попытаться мирно начать, но если добром не сговоримся… Да чем эта девка лучше физрука, в конце концов!».
Вслед за Бутыриной, с опаской озираясь по сторонам, прошуршал по газону Пётр Петрович – крыса, за ним вороватой кошачьей поступью засеменил Симаков.
Белокурая девушка вновь смотрела в небо, и, казалось, не замечала вовсе вплотную подошедших к ней собаку, крысу и кота. А они молча стояли и не знали, с чего начать. Наконец, Альбина Альбертовна взяла на себя смелость нарушить молчание.
- Что это значит? – проговорила она, правда, не очень громким и уверенным голосом. – Я вас спрашиваю, что всё это значит?
Девушка нехотя оторвала взгляд от неба и устало взглянула на выстроившихся у её ног животных.
- А, это вы, - улыбнулась она. – И что вы хотите спросить?
- Что происходит? – Бутырина всё-таки не смогла не повысить голос.
- Так… Вы это и сами знаете, - едва заметно шевельнула тонкими бровями белокурая волшебница.
- Знаем, - невесело кивнул головой Пётр Петрович – крыса.
- Но мы хотим знать, по какому это, собственно, праву! – взорвалась Альбина Альбертовна – собака, словно стояла не перед волшебницей, а в своём классе перед провинившейся ученицей.
- Тише, Альбина Альбертовна, спокойней, - прошипел Гена-кот. Сам он избегал смотреть в чёрные, насмешливые глаза незнакомки и, густо краснея, переминался с ноги на ногу – благо, шерсть на морде скрывала эту предательскую красноту.
- По какому праву? – с улыбкой переспросила белокурая девушка. – Какая разница…
- Но… Зачем вы это сделали с нами, - подал голос Пётр Петрович – крыса свой тонюсенький писклявый голосок.
- Зачем? А так мне захотелось… Поживёте, побегаете на своих четырёх, может, и поймёте… А не поймёте – и не надо…
- Нет, позвольте! – возмущённая Альбина Альбертовна – собака сорвалась на крик и, не находя нужных слов, уже подумывала пустить в ход свой главный аргумент – зубы.
- Ладно, - утомлённо вздохнула белокурая волшебница, вставая со скамейки, - мне пора… До свидания.
- И что, нам теперь на всю жизнь такими оставаться? – успел выкрикнуть вопрос Загвоздкин-крыса.
- Как хотите, - неопределённо ответила девушка.
- Но мы можем что-нибудь сделать для этого?
- Можете, - спокойно сказала незнакомка. – Сделаете что-нибудь доброе – и всё.
- Что всё? – не поняла Бутырина.
- И станете людьми…
В то же мгновение белокурая девушка сделала плавное движение рукой, точно стараясь оттолкнуться от воздуха и вдруг исчезла, словно растворилась, не оставив ни тени, ни ветерка.
Глава 9
В которой рассказывается о том, как человеческое общество горько переживало по поводу бесследного исчезновения трёх своих членов
Да, дорогие читатели, как вы сами, наверное, понимаете, исчезновение троих совершеннолетних граждан не прошло незамеченным и вызвало в обществе определённый резонанс. Уж так устроено наше общество, что незаметно исчезнуть из него нет никакой практической возможности. Ярые борцы против идеологов одиночества много раз твердили нам, что человек – животное общественное, и жить вне общества не может. И это действительно так, дорогие читатели, и, как бы ни были вы индивидуалистически настроены, а жить, не имея с людьми никаких связей, не сможете всё равно. Во-первых, многие люди проживают в семье, а даже сильно пьющая семья обычно через день-два уже обнаруживает исчезновение одного из своих членов. Конечно, есть люди, и их немало, что живут без семьи. Что ж, без семьи обойтись может всякий, но как обойтись без соседей по дому? Волей или неволей, эти существующие за стенкой личности то и дело стараются засунуть свой нос в чужие дела и могут, в случае нашей пропажи, установить это и заподозрить неладное. Конечно, вы, дорогие читатели, вольны возразить мне, что, мол, в своём подъезде вы не знаете ни одного человека ни по фамилии, ни в лицо, и, пропали б они все из дома, вы бы обнаружили это только потому, что воздух стал немного чище. Допустим, это так… А что вы скажете по поводу друзей-приятелей или просто знакомых? Приятели, или знакомые есть практически у каждого, даже у тех, у кого нет семьи и кого не знают в лицо соседи. Приятели, как известно, время от времени встречаются, чтоб пообщаться и занять три рубля, поэтому, когда вы исчезните, они это рано или поздно обнаружат. И, наконец, многие люди работают или числятся на работе – вот где официально будет зафиксирована их неявка, а по прошествии определённого срока и исчезновение. Таким образом, дорогие читатели, я надеюсь, все вы поняли, что незаметно пропасть, выпасть из круговерти человеческого общежития просто немыслимо!
Тем не менее, люди исчезают… И исчезают бесследно. Подобные пропажи общество склонно объяснять уголовно-самоубийственными причинами, и мало у кого возникают мысли впутывать в эти мрачные дела сверхъестественные силы. Сами понимаете, что единовременное исчезновение троих граждан разного пола, возраста, рода занятий, но, проживающих в одном дворе, не могло не вызвать бури противоречивых, панических и кровавых версий. Вот как развивались события…
Михаил Звонарёв, проводив взглядом уходящего с белокурой добычей товарища, ещё немного поболтался по двору, а потом пошёл домой, где, наскоро поругавшись с матерью, улёгся спать. Спал он мирно, без сновидений, но ранним утром был поднят с постели бесцеремонным и злым звонком телефона.
- Это кто? Это Миша? – спросил его взволнованный, рассерженный женский голос.
- Ну, - промычал Звонарёв, со сна не соображая, кому это пришла охота беспокоить его ни свет, ни заря…
- Это говорит мама Геннадия, - представился суровый голос в трубке и Михаил невольно поёжился. – Ты не знаешь, где он?
- Кто он? – спросонья и с похмелья Звонарёв соображал немного замедленно.
- Кто! Гена, кто… Не знаешь? – голос в трубке повысился.
Мишка сразу понял ситуацию. «Ах, скотина, - с завистливой тоской подумал он, - Генка-то с той на всю ночь куда-то закатился, куда-нибудь, в общагу, наверное…».
Симаков, конечно, поступил не по-товарищески, но он был другом Мишке и надо было его покрывать.
- Знаю… Конечно знаю. Он сегодня у меня заночевал.
- У тебя? – обрадовался голос в трубке. – А ну-ка, позови его!
«Ёлки-палки», - наморщил лоб Мишка и продолжал выкручиваться.
- А чего его будить, он в другой комнате спит, а нам ещё через э-э-э полтора часа вставать на лекции. Вчера мы с ним тут допоздна задачки разбирали – вот он и остался…
- Остался, - голос матери Симакова прозвучал уже менее резко, - он что, позвонить, что ли, не мог?
- Так он звонил, но у нас же телефон спаренный… Всё время было занято.
Родительница Геннадия на той стороне провода успокоилась и повесила трубку. Звонарёв опять завалился в постель продолжать спаньё, даже не подозревая, какой горькой нервотрёпкой придётся ему расплачиваться вскоре за эту ничем не примечательную ложь. На другой день мать Гены со слезами на глазах и гневной пеной у рта лично пришла к нему домой требуя объяснения, где же всё-таки её чадо?! Долго сочинять и запираться Мишка не смог и вынужден был расколоться:
- Ну, неправильно я вчера сказал… Не ночевал он у меня.
Далее на Звонарёва посыпался ворох обвинений, подозрений, упрёков, а в добавок, он чуть не получил по лицу. Мать Симакова, не скрывая, считала Мишку виновником пропажи сына и грозилась вызвать милицию. Когда несчастный Звонарёв, наконец, проговорился про то, что в воскресенье вечером видел, как Геннадий шёл куда-то с незнакомой девушкой, это было расценено мамашей исчезнувшего, как очередная ложь…
В школе тем временем тоже рвали, метали и сбивались с ног, недоумевая, как такая всегда аккуратная и обязательная учительница могла покинуть своё рабочее место в самом начале уроков, даже никого не предупредив? Что ж, уроки Бутыриной в этот день не состоялись, а учителя чесали затылки, морщили лоб, но так и не могли сообразить, в чём же дело? Дети Альбины Альбертовны были тоже озадачены неявкой матери домой. В десять часов вечера Лариса стала обзванивать дежурные больницы – не попадала ли туда в каком-либо состоянии женщина лет сорока пяти по фамилии Бутырина? Везде отвечали отрицательно, тогда Лариса посчитала свой дочерний долг исполненным и легла спать, но сразу не уснула и около часа беспокойно ворочалась. Юра не особенно задумывался над случившимся, просто тихо обрадовался, что сегодня не надо учить уроки и показывать дневник. Он гулял на улице допоздна. Ужин детям никто не приготовил, им пришлось перебиваться на бутербродах с колбасой и чае.
Во вторник, когда Бутырина не объявилась ни в школе, ни дома, в дело вмешалась милиция. Примерно в это же время был начат розыск Геннадия Симакова. Зато исчезновение Загвоздкина было установлено только в четверг. В детском садике, который он на ночь не пришёл сторожить, его, конечно, помянули недобрым словом – этим и кончилось дело. Только Семён Ильич, сосед и приятель Петра Петровича, заподозрил неладное. В тот памятный воскресный день он очень обиделся, не застав Загвоздкина дома, и пил пиво в мрачном одиночестве. На другой день он несколько раз звонил в квартиру Петра Петровича, но, естественно, не застал хозяина дома. Когда же люди из милиции расспрашивали его, видел ли он в понедельник Бутырину или Симакова, он ответил отрицательно, но заметил, кстати, что его знакомый Пётр Петрович тоже куда-то запропостился. События принимали крутой оборот.
- Мафия… - убеждённо вздыхала на дворовой скамейке Ксения Петровна Борисова, эрудированная пенсионерка, которая, как губка впитывала в себя новости и слухи всех масштабов – от дворовых до мировых. – Да, это мафия… Как на острове Сицилия, я вам определённо говорю. Там тоже людей воруют… Только там из-за политики, а у нас убивают – и делают пирожки. Вчера у «Галантереи» мужик пирожки продавал. Вот… А мы их все едим, вот оно как…
- Да ну, Ксения Петровна, какие вы страсти говорите, - качали головами прочие пенсионерки.
- Вот выяснится всё – увидите тогда! – Ксения Петровна стояла на своём.
- Пирожки-то те, вообще-то, с курицей были, - покуривая, заметил лысый пенсионер Кондрат Иванович Макаров, уважаемый дворовый доминошник. – С человеческим мясом зачем им продавать? Сами съедят… Вон, три года назад мужик с Пушкинской пропал. А потом раскрыли дело – другой мужчина, оказывается, этого мужика убил, мясо в холодильник, на балкон – тогда зима была – и ел потихоньку… Вкусное мясо, говорят, очень… И кто попробовал человечье мясо, не может уже отказаться… Это, как папиросы, привыкнешь – и всё…
- А может, они шпионы были? – со страхом высказала предположение самая толстая пенсионерка из всех отдыхающих на лавочке. – Всё у нас выведали – и обратно в Америку дунули, а?
- Что вы говорите, - разводила руками Ксения Петровна, - у Альбины Альбертовны дети остались, и вообще… Я хорошо знала Альбину Альбертовну – какая это была хорошая женщина… Одна, без мужа, двоих детей на ноги поставила. Сижу бывало, а она с работы идёт – авоськи в руках. Поздоровается и дальше пошла… Серьёзная была женщина. Положительная…
И Ксения Петровна вздохнула глубоко и скорбно.
- А мальчика жалко как, - всхлипнула ещё одна старушёнка. – Гена, из культурной семьи мальчишечка… Студентом был, учился… Специалистом мог бы стать… Жениться бы мог.
- Мда… Хорошие-то вот люди помирают, а всяким паразитам, пьяницам – никакая холера нипочём! – посетовал Кондрат Иванович. – Сегодня Михеича видел, дворника… С утра нетрезвый ходит, разит, ругается… Неприглядный человек.
- Напрасно вы так, Кондрат Иванович, обобщаете, - заметила Ксения Петровна. – Геннадий-то Симаков, покойник, не шёлковый был тоже… Недели две назад я из окна смотрела во двор. Этот Гена шёл как раз… Пьяный был. И барышня его – тоже пьяная…
- Молодые – они сейчас все такие, - грустно вздохнула самая толстая пенсионерка, - но проходит этот возраст – и становятся людьми. Семья-то какая культурная: мать – психолог, отец – инженер…
- А ещё третий пропал, говорят, мужчина, о нём-то что кто знает? – задала вопрос только что вышедшая на посиделки пожилая обитательница двора.
- Как? Вы не знаете? – удивилась Ксения Петровна. – Поразительно просто, все об этом давно говорят. Загвоздкин это. Во втором подъезде жил. Давно он там жил и немолодой уже мужчина. Жил, правда, как не знаю кто… Ни семьи не имел, ни работы порядочной. Ночной сторож…
- А я вот в лицо его не представляю даже, - сказала самая толстая пенсионерка, - какой он был из себя…
- Так оно и понятно, - рассудительно ответила Ксения Петровна, закуривая болгарскую сигарету, - он же не здоровался ни с кем. И пропал-то, а хватились только через четыре дня. Этого мне не жалко… Жил как крыса – и помер как крыса…
Пожилые люди продолжали интересную беседу и никто из них не заметил, как из-за песочницы высунулась большая серая крыса, посмотрела на заполненную пенсионерами скамейку, невесело усмехнулась и шустро перебежала через дорожку на зеленеющий свежей весенней травой газон. Там, понурив голову, сидела серая поджарая дворняга, а чуть поодаль полулежал кот, тоже серый, но более упитанный. Все трое исчезнувших, вопреки мрачным прогнозам Ксении Петровны, были живы и даже здоровы, только к гордому миру людей, по известным причинам, не принадлежали более…
Глава 10
В которой наши друзья ведут дискуссию на тему «что такое хорошо – и что такое плохо»
Как известно, дорогие читатели, хотя урбанизация и крепчает с каждый годом, она пока не достигла того совершенства, чтобы дома города стояли вплотную друг к другу сплошной каменной многоэтажной массой. Нет, дома ещё живут друг от друга на некотором расстоянии, и эти промежутки между ними, соответственно, называются дворами. Двор… Он, как и люди, живёт своей ежедневной однообразной жизнь. Здесь газуют машины в ожидании хозяев, здесь ведёт бесконечные междоусобные войны отважная детвора, здесь же в тенёчке опустившиеся мужчины деловито и без закуски разливают на троих бутылку портвейна. Сюда граждане выносят сушить бельё и выбивать ковры, сюда же выходят посидеть на скамеечке пенсионеры и заботливые мамаши выкатывают во двор коляски, чтобы проветрить своих запелёнутых детей. Все эти люди живут вокруг двора, заполняют своей суетой и не задумываются ничуть, что во дворе кипит и другая, не менее интересная, но более суровая и опасная жизнь. Ведёт эту жизнь многоликая дворовая фауна, в среде которой действует один лишь строгий неоднократно воспетый поэтами «закон джунглей». «Не бог весть какие джунгли», - улыбнётесь вы, дорогие читатели, вспоминая чахлый кустарник и вытоптанную, заплёванную траву своего двора. Всё это так, но дело не в растительности, а в законе: слабый гибнет, сильный выживает, - вот он главный признак джунглей. Так же, как и в джунглях, все обитатели двора вовлечены в цепь непрерывной охоты: мухи охотятся за нечистотами, голуби и воробьи – за мухами, кошки – за мышами и воробьями, собаки – за кошками. Правда, небольшое отличие от джунглей всё-таки есть, а именно: во дворе существует новая, неизвестная джунглям категория – помойка. На помойке столуются все: мухи, воробьи, голуби, мыши, крысы, кошки и, страшно сказать, даже собаки. Проходил день, второй, третий, и наши добрые друзья, Пётр Петрович, Гена и Альбина Альбертовна с трудом вливались в неведомую ранее дворовую жизнь, на своей шкуре познавая все её тяготы и прелести. Забот было много, так что на тоску по прежней жизни времени почти не оставалось. Итак, жить в новом облике им пока удавалось, но жить было невесело. Всё глубже и глубже вдумывались наши друзья в последние слова ведьмы, которым вначале не придали значения…
Впрочем, и других размышлений и разговоров у наших друзей хватало, особенно часто словесные перепалки возникали между Геннадием Симаковым и Альбиной Альбертовной, то ли виной тому были их новые зоологические нравы, то ли различие жизненных позиций, но общались они, воистину, как кошка с собакой… Пётр Петрович, как умел, старался мирить товарищей по несчастью, так как из всех троих он, пожалуй, сохранял наибольшую бодрость духа.
Итак, весь триумвират оборотней собрался под кустом сирени.
- Слыхали! – смеялся Пётр Петрович. – Как меня эта карга, ха-ха, охарактеризовала: жил, как крыса – и помер как крыса… Сильно сказано, а, главное, почти в точку… Правда, я пока не помер, но ведь не исключено!
- Этой Ксении Петровне лишь бы поговорить, - презрительно сказала Бутырина. – Сидит целыми днями на скамейке, бездельница старая. Терпеть её не могу…
- А она о вас, Альбина Альбертовна, очень лестно отзывалась, - заметил Загвоздкин-крыса, - да и тебя, Гена, добрым словом помянули – из культурной семьи мальчик!
- Кошмар, - сплюнул Симаков и широко зевнул, - а действительно, смешно, нас ведь уже в покойники записали. Хотя ещё ищут… Ищут пожарные, ищет милиция, ищут ещё там кто-то, на не могут найти парня какого-то лет двадцати.
- Красивые стихи, - улыбнулся Пётр Петрович – крыса, - только ты их, гена, слабовато декламируешь…
- Не понимаю я вас, товарищи, - вздохнув, тихо проговорила Альбина Альбертовна – собака. Она выглядела крайне неважно: шерсть обвисла, хвост болтался безжизненной, ненужной тряпкой, и чёрный нос чаще всего смотрел вниз. – Всё усмешечки у вас, всё хиханьки-хаханьки какие-то… Уже несколько дней идут наши дурацкие мытарства. Настроение – пойди и повесься – а вы что, довольны этим, что ли?
- Не понимаете вы, Альбина Альбертовна, - с убеждённостью сказал Пётр Петрович – крыса, - не понимаете… Ведь юмор скрашивает весь этот мрак! Русский человек не может без шутки, даже если совсем плохо…
- Что уж тут не понять! – сердито фыркнула Бутырина, не разжимая зубов. – В школе я который день не появляюсь, да ладно, бог с ней, со школой – у меня дети остались одни… На произвол судьбы брошены. А вам что, вам легко. Детей у вас нет, стали, значит, крысами, котами – и никаких забот, никакой ответственности. Конечно, можно и пошутковать!
- Детей нет… Как знать, Альбина Альбертовна, как знать, - проронил Гена-кот, самодовольно щуря свои зелёненькие глазки с перекатывающимися по ним овальными зрачками. – Может, конечно, и нет, но я, по крайней мере, не проверял… И не надо так категорично.
- Это что за намёк такой? – нахмурила Альбина Альбертовна – собака свои серые брови. – Ты же говорил, что не женат?
- Говорил… Но как вы не понимаете, Альбина Альбертовна, - Симаков выгнул спину и уселся в свою любимую позу, обернув хвост вокруг себя. – Любовь – знаете, бывает такое радостное чувство. После него иногда остаётся потомство.
- Боже мой, - тяжело вздохнула Бутырина, - боже мой, как всё это омерзительно слушать. Симаков, ты же молодой человек, ты же комсомолец, кроме всего прочего!
- Не понял, вы против любви?
- Да ты бы хоть слово-то не поганил! – сердито гавкнула Альбина Альбертовна – собака. – То, что ты говоришь, то не любовь! Это… Это собачья любовь!
- Да? – удивлённо расширил глаза Гена-кот и ехидно хихикнул. – Интересно девки пляшут. Кстати, а кто вы сами, Альбина Альбертовна, в данный момент будете?
- То, что я превратилась в собаку, не имеет к разговору никакого отношения, - отрубила Бутырина. – И без демагогии. И вообще, я бывшая учительница и ты, Симаков, тут мне всякие гадости не говори!
- Альбина Альбертовна, - вмешался в спор Пётр Петрович – крыса, - все мы тут из «бывших», так сказать, и не будем рядиться и т.д. В нашем положении скандалить, ну по идее, совершенно противопоказано. Надо сделать что-нибудь доброе, помните? Ну вот! И давайте думать.
- Я об этом уже думала, - сказала Альбина Альбертовна, - только что в нашем положении можно сделать доброго?
- Как что, - хмыкнул Гена-кот. – Очень многое. Газон, например, удобрить…
- Симаков, если ты сейчас же не прекратишь выводить меня из себя, я тебя укушу, честное слово, - сердито пообещала Бутырина-собака.
- Да я просто хочу сказать, что над нами издевается эта чертовка и больше ничего! Добро сделать – и человеком станешь, ха?!
- Постой, Гена, - сказал Пётр Петрович – крыса, для убедительности приподняв вверх кончик своего тонкого хвоста, - я согласен, что, по идее, какое-то это странное задание. Но ведь это единственное, за что мы можем цепляться! Шанс, так сказать…
- Туфта, - презрительно сощурился Геннадий, - да если хотите знать, я вчера ещё проверил.
- Что проверил?
- Я, - Симаков обвёл всех глубокомысленным взглядом и сказал гордо, немного даже торжественно, - я вчера совершил добрый поступок…
- Как? – в голос спросили Бутырина и Загвоздкин.
- Молча, - с достоинством ответил Гена-кот. – Взял – и совершил. И человеком я должен был бы стать, да… А это что тогда вертится такое серое? Я вас спрашиваю? А… Да это же мой хвост… Мой кошачий хвост! Вот так-то вот, - и Симаков в сердцах шлёпнул своим упругим хвостом прямо по острой мордашке Петра Петровича.
- Гена… И что же ты сделал? – с волнением спросил Загвоздкин, ни капельки не обидевшись на фамильярность.
- А я помог весенней уборке территории. Взял и листья прошлогодние с дорожки перенёс в мусорную кучу. Семнадцать штук целых кстати. Побегать пришлось, между прочим, попотеть. Ртом таскать-то пришлось, а приятно, думаете, брать в рот грязные листья? Ни гигиены, ничерта! Старался, как дурак – и никакого эффекта!
- Как же так, Гена, - расстроился Пётр Петрович – крыса. – почему ты нам-то об этом не сказал? Мы бы вместе… посубботничали б!
- Я говорю – не помогло! Мозги надо промывать, Пётр Петрович, а то заплесневели!
- Не беспокойся, мои мозги ещё не совсем испортились… Пойми, гена, вдруг бы ты человеком стал? А мы? Мы-то не предупреждены и остались бы такими же, и не знали бы, что делать.
- А начерта вы мне сдались, - озлобленно прошипел Симаков, поворачиваясь к товарищам спиной. – Видал я вас в гробу… То есть, в городском скотомогильнике. В белых тапочках, соответственно.
- Нет, Гена, так нехорошо, - мягко попытался урезонить Загвоздкин нахального юношу, - вляпались мы в историю вместе. Надо, значит, вместе и выкарабкиваться. И давайте, друзья, так постановим: кто доброе дело придумал – тот говорил всем, и все вместе пробуем. Чтоб не получилось так, что один уже в пивной заседает, а другой всё на помойке с контейнера на контейнер перепрыгивает. Вы согласны, Альбина Альбертовна?
- Что? А, да-да, это верно, - рассеянно кивнула Бутырина-собака, - конечно, это правильно… Но я думаю. Значит, всё-таки нас ведьма обманула? Ведь на самом деле, убирать с дороги гнилые листья, то есть мусор, - дело доброе! Детей в школе мы всегда заставляем на уборке территории работать, чтоб трудолюбие у них прививалось и сознание причастности своей к жизни страны… И прочие хорошие качества. То есть, Симаков совершил добро!
- Значит, не то добро, только и всего, - сделал вывод Пётр Петрович – крыса, - не удовлетворила ведьму, почему-то, такая добродетель. Но подумаем вместе… По идее, перенести листочки грязные из одного места на другое – такое ли уж великое добро? Кому от этого стало, ну, теплее, что ли?
- Не понимаю я вас, Пётр Петрович, - недовольно поморщилась Альбина Альбертовна – собака, - зачем вы ставите всё с ног на голову? Такие как вы вот, к слову скажу, ставите под сомнение всю пользу общественно-педагогической работы… Велико ли, видите ли, добро. А что же это тогда, по-вашему, зло? Убрать участок…
- Ну, положим, Гена даже и участок не убрал, - заметил Загвоздкин. – Семнадцать листьев переместил. А ветер дунет – и сто семнадцать с кучи на дорогу вылетело. По идее, я так понимаю, что доброе дело след какой-то должно оставить.
- Хорошо, Пётр Петрович, хорошо, - сказала Альбина Альбертовна – собака и, поднявшись с травы, заходила из стороны в сторону, собираясь с мыслями. – Так скажите, что такое, по-вашему, добро?
- Приехали, - презрительно скривил Гена-кот свой мокрый носик, - в вашем возрасте полагалось бы знать подобные вещи…
- Что такое добро? – Пётр Петрович, не реагируя на замечание Симакова, крепко задумался и сосредоточенно задвигал усиками. – С этого, наверное, нам и надо было начинать. Ну… Книжными словами я говорить не мастак, короче говоря, по-моему – добро – это когда приятное что-то сделаешь человеку. Ну, например, сижу я вечером в квартире один и скучаю. Дело привычное… И вдруг звонок! Открываю – а там друг мой, да не один, а с канистрой пива!
- Кому что, а вшивому – баня! – неодобрительно тряхнула головой Альбина Альбертовна – собака. – Это не добро! Это спаивание!
- Ну, Альбина Альбертовна, я же это к примеру, - виновато почесал нос Загвоздкин. – К тому же пиво – не алкогольный напиток. Это… жидкий хлеб! Насущный. То бишь, хлеб наш. Дело ведь не в пиве, дело в том, что друг пришёл – и радость подарил!
- Всё ясно, - подвела итог Бутырина, - принёс дружок выпить, вы, естественно, в восторге и считаете это добром. Так?
- Ну… В общем, да, в общих чертах… Может, я не так выразился, но я же попросту, без философских обоснований. По рабоче-крестьянски…
- Стыдно, Пётр Петрович, стыдно! – с чувством проговорила Альбина Альбертовна – собака и Загвоздкин, сконфузясь, потупился. – Это как раз не добро, а зло, причём социальное зло, каковым является пиво! А добро: добро бывает разное. Отдельному человеку можно сделать добро, и обществу можно сделать добро. И вот, между прочим, я где-то слышала такую правильную фразу, а может, даже читала – «доброта должна быть с кулаками!».
- Интересно девки пляшут, - не оборачиваясь, язвительно хмыкнул Гена-кот. – Приехали… Да вам бы, Альбина Альбертовна, с такими рассуждениями самое место было не учительствовать, а в подворотне у первоклассников медяки шкулять, а не дают – кулаком в ухо!
- Не умно, Симаков, - парировала Бутырина, - и даже не остроумно. А вот я сейчас возьму вот, и как цапну тебя за загривок – посмотрим тогда, чей юмор крепче… Да, я работала учительницей. И вот, если в коридоре какие-то сопляки-пятиклашки на деньги в трясучку играют, а я подошла и уши им надрала, и родителей в школу вызвала… Вот это что будет, по-вашему?
- Конечно, добро, о чём разговор! – криво ухмыльнулся Гена-кот.
- Да, Симаков, добро, и нечего тут иронизировать! Может им и обидно, и больно, и злятся они на меня. Но потом зато, когда вырастут и людьми станут, они сами меня добром вспомнят! Если конечно, не дураки… Потому, что я их, может, вовремя от азартных игр отвратила, от этой беды!
- Да, друзья… Что я вам скажу, короче… Всё это беллетристика, - подвёл итог Пётр Петрович. – Для меня добро так представляется, для Альбины Альбертовны – по-другому, для Гены – вообще, неизвестно как. Но из того, что мы языками тут чешем, добра не выйдет, с этим-то все согласны? Так что давайте не дискутировать, а делать всё подряд, всё, что, по чьему-нибудь мнению будет добром. Так мы скорее попадём в точку, а?
- А кстати, - Симаков приподнялся на ноги и сосредоточенно прищурил глаза, - а кстати… Добро, говорите… На пришкольном участке, помню, много скворечников. А вдруг птенец на землю вылетел, а? И если мы его спасём, это ж будет добро. Наверняка, добро, ведь скворцы полезные птицы, гусениц жрут и сберегают зелёные насаждения!
- Мысль! – согласился Пётр Петрович – крыса, оживлённо встрепенувшись. – Даже в фильмах-сказках часто показывают, если добрый герой, так он вначале фильма птенца с полу подбирает и в гнездо обратно засовывает…
- Только, по дереву-то мне лезть предстоит, - Гена-кот в нерешительности поскрёб макушку коготками задней лапы. – Как бы меня там взрослые птицы-то не того… Клювами бы не нащёлкали…
- Да пустяки, Гена, - утешил его Загвоздкин, - ради доброго-то дела стоит ли каким-то мелочам придавать внимание. Только… По идее, если ты птенца возьмёшь и в скворечник затолкаешь, то станешь человеком… Но единолично! А мы?
- Шевели мозгами, Петрович! – Гена-кот, загоревшийся своей идеей, говорил теперь нервно и торопливо. – Альбина Альбертовна птенца вынюхивает, ты на него наваливаешься, держишь, чтоб не дёргался, а я беру в зубы – и на дерево полез. Вам тоже, значит, доброта зачтётся. Ну, всё! Побежали!
- Побежали, - кивнул Пётр Петрович – крыса, возбуждённо вертя хвостиком, - только вы-то не бегите, конечно, а то мне не успеть…
- Идёмте, - не стала возражать Бутырина, но лишних эмоций не проявила, - только вы так рассуждаете уже, будто птенец вас там лежит и дожидается. Рано радуетесь, скорее всего, не выпал никто оттуда. Я ж видела, у нас в школе на уроках труда скворечники эти строгали и сколачивали. И дыры просверливали крошечные, птицам, поди, и не просунуться, а залезут – не выкарабкаются. Там, наверное, никто не живёт, а если есть птенцы, то дыра высоко – пока не оперятся, света не увидят.
Заявление Альбины Альбертовны несколько поубавило оптимизма у Загвоздкина с Симаковым.
- Нехорошо, Альбина Альбертовна, - покачал головой Пётр Петрович. – Знали, значит, что делаются некачественные домики для птиц – и не приняли меры… А мы через это страдай теперь…
- Во-первых, не я веду уроки трудового воспитания и претензии предъявляйте к трудовику! – обиделась на критику бывшая учительница. – Во-вторых, цель главная – не птиц расселить, а у детей привить любовь к природе и ответственность за неё! А в третьих, я же не утверждаю, что там нет скворцов… Может, и вылупился кто-то, я ж не знаю.
- Эх, грехи наши тяжкие, - глубоко вздохнул Загвоздкин-крыса. – С вами, Альбина Альбертовна, пива не сваришь… Но всё равно пойдёмте, терять ведь нечего.
- Вперёд – и с песней! – бросил на ходу Гена-кот свою излюбленную фразу и бесшумно крадущейся походкой двинулся сквозь газон.
Глава 11
В которой рассказывается о том, как Альбина Альбертовна совершила не вполне воспитанный поступок
Пришкольный участок жил своей тихой, смирной, повседневной жизнью: бурно зеленела трава, на яблонях набухали бутоны, готовые разразиться белым дымом, на школьном стадионе трое пареньков пинали мяч, у забора две девушки детсадовского возраста плели венок из жёлтых цветов мать-и-мачехи, на чистой от травы земле ребята играли в «чику», в тени деревьев двое мужчин дегустировали «Огуречный» лосьён, - короче, стоял обычный майский денёк. Птицы на пришкольном участке тоже присутствовали, но то были лишь надутые голуби, высматривающие, где бы поесть на дармовщину, да обыватели-воробьи, которые беспечно кайфовали, закопавшись по шею в разогретый солнечными лучами песок, и по их виду не было заметно, что нелёгкое бремя заботы о потомстве висит над ними. В вышине же, на самой окраине неба, воздух бороздили неутомимые ласточки, которые прилетели из тёплых краёв, надо думать, не ради тунеядского образа жизни и сейчас ловили мошек на пропитание своих ненасытных чад. Но где могли гнездиться ласточки? Этого не могла сказать даже Альбина Альбертовна, хотя ей, казалось бы, как бывшей учительнице зоологии такие вещи полагалось знать по штату. Скворечники, как и предполагалось, пустовали, выпавших птенцов не наблюдалось и чуткому носу Бутыриной-собаки не удалось вынюхать ничего, кроме пустых бутыльков из-под портвейна, одеколона и лосьёна.
- Алкоголики проклятые, - ворчала она себе под нос. – Облюбовали местечко! Накупят всякую пакость – и сюда валят пить. Отребье человечества! А дети на них тут ходят и смотрят, и получается, что в школе им одно преподают, а на пришкольном участке – другое…
- Кошмар, - согласился Гена-кот. – Я пробовал как-то лосьён – невкусно, мылом каким-то отдаёт… Идите, Альбина Альбертовна, покусайте пьяниц. В целях воспитания и антиалкогольной пропаганды. Ну!
- Бесполезно, - мотнула головой Бутырина. – Таких не переучишь – прожженный народ.
- Как же, Альбина Альбертовна, вы пасуете… Ведь доброта должна быть с кулаками, - язвительно напомнил Симаков. – С зубами, то бишь, если случилось так, что кулаки отсутствуют.
- Прекрати. Ну что, товарищи, никто не видит птенца?
- Я-то нет. Эй! Петрович! Нашёл пернатых?
- Увы, - ответил Загвоздкин-крыса, высовываясь из зарослей молодой крапивы. – Но зато я тут червячину дождевого слопал. Нормально! По вкусу, вроде, как сосиска сырая.
- Кошмар! – Симаков брезгливо передёрнулся всем телом и даже скривил усы. – Ты, Петрович, прямо-таки не упустишь, чтоб гадость не сжевать какую-нибудь. Думаешь, стал крысой – так и всё подряд можно жрать теперь?
- А почему бы и нет? – миролюбиво улыбнулся Загвоздкин, аппетитно облизываясь. – Вместе с обликом мне ведь и вкусы крысиные перешли, по идее. К тому же, всё дело привычки… Привычки, а главное, обстоятельств. Потому что, это ведь как: если жрать нечего – и человек голову в контейнер погрузит. Да мало ли старух по помойкам шарится!
- Ханыг-то? Так они ж не жратву, они бутылки ищут. А ты, Петрович, это, конечно, твоё личное дело, что жрать, но вот подцепишь заразу какую-нибудь, да как подохнешь и даже доброго дела не…
Геннадий не договорил. Цепкий взгляд кошачьих глаз его алчно впился во что-то, лежащее у обочины тропинки. Хвост Симакова распушился и вздыбился трубой, спина напряжённо выгнулась, мускулы напряглись. Гена-кот словно бы сжался в один упругий, целеустремлённый комок и вдруг резко выбросил своё тело вперёд. Так дикий лев выпрыгивает из зарослей, подкараулив себе на завтрак маленькую, деликатную газель или флегматичного, престарелого быка. Впрочем, у всех хищников повадки схожи, и Гена-кот не был исключением. Бросок его был молниеносен, ловок, изящен, только накрыл он не быка, а «бычок». Через секунду Симаков уже сидел с дымящейся добычей во рту, затягиваясь глубоко, торопливо и жадно.
- Гена! – увидев это, засуетился Пётр Петрович – крыса. – вот здорово-то, я тоже так истосковался без курева – смерть…
- Отвали, Петрович, - недоброжелательно буркнул Гена-кот и, прокашлявшись, добавил веско и хрипло, совсем как Шер-хан. – Это моя добыча!!!
- Да, Гена, ну я же много не прошу, - Загвоздкин метался вокруг Симакова, стараясь хоть поглубже втянуть в себя выдыхаемый Геннадием дым. – Гена, ну, два раза зобнуть! Гена!
- Что там у вас? – подошла привлечённая шумом Альбина Альбертовна – собака, свысока взглянула на скандалящих из-за окурка товарищей и только с сожалением покачала головой. – Хорошо… Вместо того, чтобы делать добрые дела, они свой организм отравляют. Прекрасно!
- Гена! – в отчаянии молил Пётр Петрович – крыса. – Сделай доброе дело – дай зобнуть! Может, сразу же человеком станешь, а?
- Минздрав СССР предупреждает – курение опасно для вашего здоровья! – прогудел Симаков, не разжимая зубов. – Это, так что… будет не добро. К тому же, кха-кха-кха, от добра добра не ищут!
- Ну что такое, - огорчённо насупился Загвоздкин.
- Закрой рот – кишки простудишь, - насмешливо пошутил Геннадий, с упоением продолжая затягиваться.
- Альбина Альбертовна! – бедный Загвоздкин решился использовать последний шанс. – Вмешайтесь! Несправедливость ведь чинится! Антигуманно Гена поступает и не по-товарищески. Люди в беде папиросу на четверых курят, а он…
- Симаков, - устало вздохнула Бутырина, - Симаков, слышишь? Дай Петру Петровичу зобнуть.
- Хм, - неопределённо промычал Гена, но спорить не решился. – П’жалуста!
Он положил дотлевающий окурок на землю и демонстративно отвернулся. Пётр Петрович осторожно взял бычок в зубы, затянулся – и сразу же закхекал, заморщился и заслезился.
- А… как продрало, - едва дыша, прокомментировал он. – Ну да, по идее-то ведь крысячьи организмы… Они слабее человеческих.
Но Альбина Альбертовна-cобака уже не слушала рассуждения курильщиков, взор её строгих глаз был устремлён в сторону школы.
- Побудьте тут! – коротко бросила она и сорвалась с места.
По пришкольному участку надменной походкой шла химичка – заклятая врагиня Бутыриной. Возможно, этот факт сам по себе и не вызвал бы со стороны Альбины Альбертовны агрессивных действий, если б бёдра молодой учительницы не обтягивали вельветовые джинсы с яркой заграничной этикеткой «Монтана». Наконец-то Бутырина смогла в полной мере извлечь выгоды из своего собачьего положения и сделать то, чего никогда, даже в самом лютом гневе, не позволила бы себе в человеческом облике. Молча, без лая, она подлетела к химичке и, хватанув её за штанину, рванула с силой, на которую только была способна. Крепкий материал поддался не сразу, тогда Альбина Альбертовна – собака стиснула челюсти потуже и повторила рывок.
- О… - истошно простонала учительница химии, широко раскрывшимися глазами глядя на разорванную и продолжающую трещать под зубами незнакомой серой собаки штанину. – А…
- Визжишь! Буржуйка! – удовлетворённо гавкнула Альбина Альбертовна. Химичка не поняла этих слов, она смотрела на рваную материю и была в шоке.
- Инга! Инга Юрьевна! – донёсся из школьного окна бас учителя физкультуры. – Осторожнее, эта собака кусается! Я её знаю, я сейчас…
И физрук решительно перебросил своё толстое тело через подоконник, соскочил с первого этажа и мужественно устремился на помощь коллеге. Альбина Альбертовна – собака не стала его дожидаться и кусать: зачем, у неё и так было прекрасное настроение. Сделав своё дело, она лёгкой победной трусцой удалилась под сень яблоневых деревьев, откуда за ней наблюдали Пётр Петрович и Гена.
- Отлично! – отрапортовала Альбина Альбертовна, устало вывесив изо рта язык. – Сегодня она своё получила. А то ходит в школу… как в ресторан! Хуже даже… А тут же дети, это надо понимать.
Тем временем пострадавшая химичка безудержно плакала, а преподаватель физкультуры, как мог, утешал её, суетился, вытирал ей слёзы с лица, и, проверяя, нет ли травм от укуса, ощупывал ноги учительницы, только, почему-то, явно выше уровня разорванной штанины.
- Вот так-то вот! – усмехалась довольная Бутырина, наблюдая за страданиями врага. – Будет знать! Тот раз в марте я прихожу в школу в советской нашей кофте синтетической, а эта дура-то смотрит на меня с ехидцей этакой противненькой и спрашивает: «Ой, Альбина Альбертовна, где вы достали такой чудный коричневый мохер? Это румынский, да?». Шутить изволила… Дура. Ничего, мы ещё посмотрим, чей юмор крепче!
- Уже посмотрели, - без радости проронил Гена-кот.
- Альбина Альбертовна, - собравшись с мыслями, заговорил Пётр Петрович – крыса. – Вы сейчас поступили, я считаю, не по-товарищески. Сводите личные счеты – а нас всех губите. Сказано добро делать – а вы с прохожих портки рвёте. Что такое? Это же всё в минус нам зачтётся…
- Не бойтесь, это дело не злое, - убеждённо заверила Бутырина, всё ещё продолжая радостно вертеть хвостом. – Спекулянтка она… Ну не на трудовую же зарплату она себе всю эту гадость покупает, так что…
- Всё правильно, - прервал её Симаков. – Доброта должна быть с кулаками, а Альбина Альбертовна у нас на каждом углу добротой теперь будет швыряться. Просто добрый доктор Айболит какой-то! Короче говоря, с такими поступками нам ещё долго на четырёх ногах бегать… Ладно, я проголодался что-то.
- Надо покушать, - поддержал Симакова Пётр Петрович – крыса, - ну так как, друзья, к контейнеру?
- Идите. Вперёд – и с песней! – презрительно скривил усы Гена-кот. – А я по улице прошвырнусь, пожалуй. В очереди люди стоят, может, кто-нибудь колбасой угостит. Вам-то, конечно, там нечего ловить. Тебя, Петрович, кормить никто не станет, а вас, Альбина Альбертовна, кусочком колбасы ведь не накормишь.
- Тоже верно, - согласилась Альбина Альбертовна – собака, поднимаясь на ноги. – Тогда встречаемся у газона напротив парикмахерской.
- О’кей, - кивнул Гена-кот, - приятного аппетита.
И наши друзья двинулись на промысел.
В контейнере с пищеотходами Пётр Петрович и Альбина Альбертовна обнаружили густой кислый борщ, с плавающими в нём, вместо гренок, хлебными огрызками. Они не без удовольствия похлебали это хотя и остывшее, но вкусное варево, вполне насытились и пошли проведать, как идут дела у «этого чистоплюя Симакова». Недалеко от парикмахерской выстроилась солидная очередь за свежими огурцами, Гена-кот неутомимо тёрся здесь под ногами людей и жалобно мяукал. Какая-то старушка раздобрилась и бросила ему кружок колбасы. Симаков с достоинством сжевал угощение и вновь занырнул в дебри очереди. Теперь он вертелся вокруг стройных, загорелых ног девушек в школьных формах, по-видимому, десятиклассниц и, ласкаясь то к одной, то к другой, поднимал вверх, высоко запрокидывая, свою ушастую голову.
- Господи, - увидев это, возмущённо клацнула зубами Альбина Альбертовна – собака, - точно говорят, горбатого могила исправит… Уж в кота превратился – а всё туда же, всё неимётся человеку! Посмотрите, Пётр Петрович, всё под юбки глядит! Самым откровенным образом!
- Изверг, - устало вздохнул Пётр Петрович, - и не лень же… Везде успеет урвать кусок. А что вы хотите, Альбина Альбертовна, на то ведь и молодость, чтоб вести себя безнравственно.
- С вами, я вижу тоже бесполезно говорить, Пётр Петрович, - разочарованно проговорила Бутырина и прилегла на траву, положив голову на передние лапы, - взрослый, казалось бы, человек, а рассуждаете… Нет, но девчонки эти меня поражают! Стоят – и хоть бы что! Бесстыжие!
- Но, помилуйте, Альбина Альбертовна, - засмеялся Загвоздкин-крыса, - чего им кота стесняться? Смешно!
- Не знаю… Я в их возрасте всего стеснялась. А сейчас пошла не молодежь – а чёрт знает что! О, идет… Смотрите, глазёнки от счастья из орбит повылазили. Ни стыда, ни совести нет у парня!
Симаков, заметив отдыхающих на газоне товарищей, направлялся к ним степенной походкой сытого и, вследствие этого, уважающего себя кота. На морде его лоснилась самодовольная улыбка.
- Ну как, друзья, пообедали? – поинтересовался он, с наслаждением растягиваясь на мягкой траве. – Я тоже вот… Старушенция душевная подвернулась – ветчинной колбасой отоварила, я нажевался… Аж до икоты. И сыт и пьян… Сейчас бы сигаретку…
Гена-кот зажмурился в ласковых лучах яркого майского солнца и перевернулся на спину, блаженно мурлыча.
- От чего кот гладок? Поест – и на бок, - вспомнил Загвоздкин добрую русскую поговорку.
- Что верно – то верно, Петрович, - перекатившись на другой бок, улыбнулся Симаков. – А девочек видел в очереди? Хорошие девочки, свеженькие, главное дело. Я хотел тебя кликнуть, да, думаю, не стоит тебе жизнью-то рисковать, а то раз – и в лепёшку об асфальт даванут. Но было на что посмотреть, было… У той чёрненькой, видишь, трусики цвета морской волны, а у той с чёлкой…
- Симаков! Прекращай! – строго оборвала его Бутырина. – Я же запретила тебе говорить при мне всякую пошлятину!
- Пошлятину? – изумился Гена-кот. – Да разве я… Разве я похож на пошляка? Это вы просто какая-то ханжа, Альбина Альбертовна. Честное слово, ханжа! Я ведь только как бы в описательном плане это рассказываю, как художник о прекрасном, а вы…
- Укушу! – пообещала Альбина Альбертовна – собака, мрачно сжав зубы.
- Ладно, молчу, - махнул хвостом Гена-кот, - только я ведь плохого никому ничего не сделал. Это раз… И во-вторых, я что, собственно тут, ваш сын, что ли, что вы позволяете себе орать?
Бутырина хотела было как следует огрызнуться, но напоминание о сыне разом переменило русло её мыслей.
- Да… А дети-то мои… Как же они там без меня, интересно. Сколько дней их не вижу… Как они там?
- Да живы-здоровы, наверняка, - сказал Загвоздкин. - Что о них беспокоиться, они ж люди. Им проще и спокойнее живётся-то, я думаю…
- А вдруг случилось у них что-нибудь, - с тоской вздохнула Альбина Альбертовна – собака, - неприятности какие-нибудь или что… Посмотреть бы на них, послушать, что говорят.
- Кто вам мешает, Альбина Альбертовна? – удивился Пётр Петрович – крыса. – Живут они недалеко, слава богу, сходите, постойте в подъезда, наверняка, увидите их.
- Если б можно было, - грустно сказала Бутырина, - но нельзя. Они и так сбились с ног, наверное, переживают, а тут вдруг увидят, что я – собака! Испугаются и расстроятся…
- Чего им пугаться, шизофреники, что ли? – ухмыльнулся Гена-кот, не размыкая глаз. – Мало ли собак по улице бегают!
- То собаки… А я им мать, они меня сразу узнают… Но проведать бы: как жизнь у них? Вы, Пётр Петрович… Вы же человек неприметный.
- А что такое?
- Сходили б вы ко мне домой, а? Посидели б там, послушали, о чём они говорят… Дети мои, - нерешительно попросила Бутырина.
- Не понял, каким образом я схожу? В дверь позвоню, что ли?
- Да очень просто. Как дверь откроет кто-нибудь из них – так и вы прошмыгивайте незаметно. И обратно так же.
- Легко сказать, - поскрёб ухо Загвоздкин-крыса. – А вообще-то, давайте, чего там… Схожу!
- Надеешься, Петрович, что тебе это как доброе дело зачтётся? – насмешливо поинтересовался Симаков. – Ну-ну, дерзай!
- Я об этом и не задумывался, - рассеянно сознался Пётр Петрович. – Хотя, что тут доброго? Чужие разговоры-то подслушивать… Ладно, договоримся тогда, где встречаемся.
- В подвале 4-го подъезда, где мы сегодня ночевали, - с благодарностью в голосе сказала Альбина Альбертовна – собака. – Только будьте осторожней, пожалуйста. Адрес помните?
- Помню, - ответил Загвоздкин. – Ну, не поминайте лихом, в случае чего…
И он шустро зашуршал по газону в сторону родного двора. Гена-кот, приподняв голову, с сожалением глядел вслед уходящей крысе. Оставаться с Альбиной Альбертовной с глазу на глаз было ему явно неприятно…
- Ну что же, Симаков, - деловито произнесла Бутырина-собака, - отдохнули – и хватит. У тебя на добрые дела лучше всех нас фантазия работает. Может, что-нибудь ещё измыслишь, а?
- Тяжело это, - пессимистически зевнул Гена-кот, - да и на практике трудно осуществимо. Вот, птенцов мы не нашли… До чего, вообще, поганое задание – доброе дело делать! Мы что, тимуровцы, что ли, чёрт возьми? Сказали б злое дело сотворить – уж тут бы мы развернулись… На каждом шагу возможности. Вам, Альбина Альбертовна, сплошное раздолье было б – кусай себе всех подряд. А я бы хитрее работал бы. В форточки бы залезал, в квартиры б и там все вазы фарфоровые на пол бы, на пол! Бум-бум! Шторы бы рвал и подушки с вспарывал когтями, чтоб перья летели!
Симаков опять перевернулся на спину, выпустил когти из мягких подушечек на лапах и с любопытством начал их рассматривать. Альбина Альбертовна – собака опять тяжело вздохнула, почесала задней лапой затылок и тихо произнесла:
- Часто я задумываюсь – неужели это не кошмарный сон? Ночью просыпаюсь и вздрагиваю… Господи, за что? Я, честная женщина, учительница, на мне 6 классов в школе висят, двоих детей воспитывала. Что я такого сделала? Почему я должна доживать жизнь в собачьем облике, в компании с какими-то…
- Договаривайте, Альбина Альбертовна…
- А ну вас, - махнула Бутырина хвостом и отвернулась.
От нечего делать Симаков было хотел покорчить из себя обиженного, но тут внимание его переключилось на тротуар. Там лёгкой, бодрой походкой шла симпатичная девушка маленького роста в тёмно-синих джинсах и жёлтой курточке. Это была Ирина Пуровская – официальная и долговременная подруга Симакова. С нею Гена встречался уже около года, но дальше поцелуев, не очень тесных объятий и ещё некоторых маленьких вольностей дело у них не заходило, Симаков берёг Ирину, как он сам выражался, «для души», питая к ней самые серьёзные, возвышенные и почти платонические чувства. Сейчас Пуровская быстрым шагом направлялась куда-то в сторону школьного стадиона, и Геннадий молниеносно принял решение.
- Альбина Альбертовна, - быстро сказал он, - я тут пока немного отлучусь, в общем, встречаемся в подвале, да?
- Куда это ты? – подозрительно покосилась на Гену-кота Бутырина.
- Дела, - неопределенно махнул хвостом Симаков, - вон, девушка моя, хочу посмотреть, куда она идёт…
И, не договорив, Гена-кот вдоль тротуара устремился вслед за уже готовой затеряться в уличном водовороте Ириной Пуровской. Альбина Альбертовна посмотрела на удаляющегося кота, зевнула осуждающе и немного устало. А потом поднялась на ноги и неспешной трусцой тоже пошла по газону. Куда пойти? К школе Бутырину не тянуло – шум хулиганистых учеников раздражал её и в собачьем облике, ближе к дому она подходить не решалась, боясь попасть на глаза детям и в конец огорчить их… Неопределённость и пустота, неведомые ей в человеческой жизни, вдруг навалились на Альбину Альбертовну – собаку с угнетающей силой. «И скучно, и грустно, и некому руку подать», - вспомнила она вдруг строчку из стихотворения, которую всегда считала глупым, беспочвенным нытьём, и вдруг прочувствовала весь её трагический смысл. Действительно, некому подать руку, тем более, что и руки-то как таковой, нет. Но куда-то надо было податься, и тогда Бутырина пошла в парк, чтоб посмотреть на тихий пруд и, может быть, немного подремать на свежем воздухе в прохладной тени вечнозелёных елей. Отдыхать на природе Альбина Альбертовна любила с детства, хотя и стала впоследствии учительницей биологии.
Глава 12
В которой рассказывается о том, как Геннадий Симаков сидел на коленях любимой девушки и о последовавших за этим событиях
Преследовать Ирину Симакову пришлось недолго, дойдя до пришкольного участка, Пуровская облюбовала маленькую скамеечку под яблоней и села. Это сразу не понравилось и насторожило Гену-кота – с чего бы это вдруг молодой девушке одной рассаживаться на скамейке без определённого занятия, тем паче, что дело движется к вечеру. Неприятные подозрения было закрались в душу бывшего студента, но он постарался не сосредоточиваться на них и действовал без заминок. Убедившись, что Ирина сидит прочно и не собирается вставать, он проворно нырнул в заросли кустарника, под его прикрытием скорым шагом, переходящим в бег, вырулил вдоль стадиона, оказался точно за скамейкой и только тогда гуляющей походкой обычного кота вышел, чтобы попасться на глаза Пуровской. Гена помнил, что Ирина любила кошек, и не просчитался.
- Кыс-кыс-кыс! – девушка не преминула окликнуть хорошенькую серенькую кошечку. Симаков обернулся, непринуждённо мяукнул и подошёл к Пуровской. Ирина улыбалась – и её курносое личико стало от этого раза в два обаятельнее. Естественно, она не узнала Гену, но ласково погладила его, затем взяла на руки. Через минуту Гена-кот уже лежал у неё на коленях, жмурился и, сладостно мурлыча, тёрся лбом о курточку Ирины, а нежные пальчики Пуровской осторожно почёсывали его за ушком. «Да, и у моего положения есть плюсы, - млея, думал про себя Симаков, - хорошо как… Жалко только, что она в джинсах – грубая материя, толстая… Если б она в платьице лёгком сидела, было бы лучше».
- Котя, котя, - время от времени ласковым голоском приговаривала Пуровская. Гена-кот нежился, поглаживаемый тёплыми, маленькими ладошками любимой девушки и, кажется, начинал уже задрёмывать.
- Привет, - знакомый, грубоватый голос, раздавшийся совсем рядом, заставил Симакова слегка вздрогнуть и прекратить мурлыканье. Гена-кот поднял голову – рядом со скамейкой собственной персоной стоял его лучший друг Мишка Звонарёв с аппетитно дымящейся беломориной во рту. Симаков, забывшись, уже хотел было попросить у Звонарёва закурить, но вовремя вспомнил, что это бесполезно. «А зачем сюда пришёл Мишка? – вдруг обожгла Геннадия неприятная догадка. – Случайно? Ира всегда говорила мне, что не может выносить Звонарёва, что это грубый, неумный и некультурный тип… Так ли? Сейчас-то я всё выясню!».
- Здравствуй, - равнодушно кивнула Пуровская.
- Генка-то пропал, ты, наверное, знаешь, - после неловкой паузы выдавил из себя Мишка.
- Да, знаю, - Ирина глубоко вздохнула и перестала гладить Гену-кота. – Ты ничего о нём не слыхал больше?
- Ничего… Болтают только, что не один он, а много народу поисчезало. Я не верю, конечно, что его зарезали… Но говорят…
Пуровская ничего не сказала и ещё раз вздохнула. «Любит! – с радостью отметил про себя Симаков и осчастливлено мурлыкнул.
- Да, Генка… Такой был чувак… - в свою очередь вздохнул Звонарёв, - то есть, я хотел сказать, такой парень… Да. Ну ладно, я пошёл…
- До свидания, - холодно сказала Ирина.
«И вправду она Звонарёва терпеть не может, - подумал успокоенный Гена-кот. – Не лицемерила, значит. Хорошая девчонка! А Мишка-то весь исстеснялся, двух слов не свяжет! Двадцать два года мужику, а стесняется, как мальчишка, считает, что если не пьёт и не курит баба, то это как с другой планеты существо и ничего общего не найти… А ведь они, если разобраться, все одинаковы. Но Мишка – настоящий друг! Про то, при каких обстоятельствах меня в последний раз видел – ни слова! Молодец! Соблюдает политику!». И Симаков вновь предался блаженству. Согласитесь, дорогие читатели, ведь это так приятно – лежать на коленях любимой девушки и сладко дремать, пока её руки тихонько почёсывают тебя за ушком… Даже в человеческом обличье Гена не отказывал себе в таком удовольствии, ну а будучи теперь котом, считал, что сам бог велел не упускать случая. Опьяненный, убаюканный ласками, Симаков размечтался, и яркие картины, иллюстрирующие его приятные мечты, отчётливо выстраивались в полусонном воображении… Вот они, с Альбиной Альбертовной и Петром Петровичем сделают, наконец, доброе дело и снова станут людьми… Эх! Как он разгуляется, как напьётся, отмечая своё превращение! До полусмерти напьётся… Целую неделю на всю катушку будет гулять с такой радости. Ну, а потом? Доучится как-нибудь в институте и… женится на Ирине! Да-да, женится, хватит в одиночестве болтаться! Ирина ведь с одной матерью живёт и в трёхкомнатной квартире. Кругом ковры, хрустали там… Конечно, тёща – это лишнее, это минус. Но ничего, её тоже куда-нибудь спровадим, найдём выход, если мозгами пораскинуть… И жизнь начнётся… Большая жизнь! Приходит он домой с друзьями, с пивком или лёгким винишком, закрываются они в одной из комнат – и в преферанс часиков, этак, на пять! В перерыве Ира нам приносит бутербродики с колбасой, а друзья смотрят и завидуют: «Какая жена у мужика! Красивая, заботливая, слова резкого не скажет, улыбается только». «Я не я, если в таком стиле Ирку не воспитаю! Игра идёт, и я, конечно, выигрываю (Мишка же Звонарёв не вяжет играть и до сих пор, кстати, мне 12 рябчиков должен). Потом друзья уходят, а я сажусь перед телевизором смотреть хоккей, а Ира приносит мне ужин, потом греет чай, моет посуду. Но вот день кончается, она снимает передник, халатик… Тут как раз наши забивают решающий гол, репортаж окончен, и мы ложимся спать… И так каждый день, каждый день… И полная гармония жизни. Какое счастье-то, обалдеть можно!!! Ну, естественно, будут у меня и другие женщины, штучек этак, две-три, но это так, для разнообразия. Для самоутверждения. Но Иру я буду любить больше всех, и она будет меня обожать… И всё прощать – я её воспитаю… Потом, когда наживёмся всласть, можно и сына родить. А что, почему бы и нет? Как бы его назвать? Может быть, назвать Петром в честь Петра Петровича, чтоб как бы напоминало мне это о далёком, необычном прошлом… Вообще-то, Пётр – сейчас имя не модное, но да что с того? Я ж не какой-нибудь мещанин, что мне на моду смотреть?..».
- Здравствуй, Иринчик! Фуух, извини, что опоздал. Троллейбус встал – подвёл меня. Фуух… Бежать пришлось…
«Что ещё за явление?» - очнувшись от радужных грёз, недовольно подумал Гена-кот и, подняв голову, увидел сидящего на скамейке рядом с Пуровской кучерявого паренька. Паренёк был в очках, сером костюме, белой рубашке и в галстуке, а в руках держал букетик из трёх гвоздичек.
- Вот, это тебе, Иринчик, - не замедлил он преподнести цветы. «Вот наглая харя! – с гневом подумал Симаков и без труда узнал в молодом человеке Андрея Белых – бывшего одноклассника Пуровской, который бегал за ней с 7-го по 10-й класс включительно и у которого Гена с изящной небрежностью отбил Ирину год назад. «А ведь она говорила, что больше не встречается с Андрейкой, - подумал Симакова. – Ну-ка, ну-ка… Она же мне клялась, что не встречается! Змеища… Кто б мог подумать… А птенчик-то этот вырядился как, а! Как на похороны расфуфырился, галстуком затянулся. И цветочки купил, раскошелился… свинья!».
- Фуух, бежал я, - бедный Андрюша всё не мог отдышаться и вытирал со лба крупные капли пота белым носовым платком. – Боялся, а вдруг ты уйдёшь? Ты не сердишься? Ну, понимаешь, как получилось, нас в консерватории задержали, а потом, как назл, троллейбусы встали…
- Да что ты, ей богу, - приветливо улыбнулась Пуровская, сдержанно нюхая полученные в подарок цветы. – Я минут двадцать сижу всего…
«А! Так значит, у них условлено было… Свидание!» - осознал потрясённый Гена-кот и всё тело его зазудилось от ревности.
- Нет, Иринчик, скажи, ты не сердишься? – Андрей никак не мог успокоиться.
- Не сержусь! – громко сказала Ирина и снова улыбнулась. Да, она не сердилась, зато Гена-кот сердился и даже очень, но его никто не спрашивал. Пуровская всё нюхала гвоздики и перестала чесать за ушком его, Симакова! Гена-кот беспокойно заворочался на коленях любимой девушки, потом сел, подобрав под себя передние лапы, и взглянул в бледное, очкастое лицо соперника с плохо скрываемой неприязнью.
Впрочем, беседа пошла сравнительно нейтральная: Андрюша бойко расхваливал музыку Шопена, настойчиво доказывая его преимущество перед Брамсом, Пуровская, в свою очередь, рассказала о том, как сдавала в институте последний коллоквиум, и Гена-кот начал было уже успокаиваться, как вдруг…
- Иринчик, - сделав глубокий, взволнованный вздох, заговорил Андрей Белых подозрительно подрагивающим голосом, и Симаков инстинктивно почуял недоброе. – Смотри, какая весна! И яблони… Они скоро зацветут. Ты вспоминаешь?
- Что? – спросила Ирина, хотя по лицу её проницательный Гена-кот прочёл, что она явно вспомнила что-то нехорошее.
- Нет, Иринчик, ты не могла этого забыть… Ну, помнишь, мы были в восьмом классе. Была весна… Мы дежурить остались, убирали класс, с доски стирали и даже, по-моему, всё время перебранивались… Ну, помнишь? А потом тебе стало жарко и мы распахнули окно. Настежь! И такая свежесть пахнула, такая весна. И яблони цвели. Помнишь?
Ирина кивнула и, улыбнувшись, спрятала свой курносый носик в букетик гвоздик. «Началось, - озлобленно подумал Симаков, - ишь, откуда начал подходить… На сантиментах решил сыграть, рожа!».
- И солнце светило прямо в глаза! – увлекаясь, Андрей говорил всё громче. Мы стояли у окна, стояли рядом и смотрели во двор. А наши плечи касались… А потом я взял тебя за руку. И мы стояли так долго-долго. И ничего не говорили… Помнишь, Иринчик? А потом мы около школы попрощались и ты так посмотрела на меня, так улыбнулась… Я потом всё лето твою улыбку вспоминал. Ты, правда, потом делала вид, что ничего не было, говорила со мной как обычно…
- А что было? – тихо спросила Пуровская, подёрнув плечами. – Ничего…
- Как ничего… Мы стояли рядом, - грустно вздохнул Андрей и, помолчав с минуту, спросил уже будничным, не таким лирическим голосом. – А это что у тебя за кошечка? Твоя?
- Нет. Тут гуляла, - пояснила Ирина и, вспомнив о сидящем у неё на коленях коте, погладила его. Андрей Белых придвинулся и тоже провёл своими длинными, тонкими, музыкальными пальцами по спине Симакова-кота. Тело Гены напружинилось, а шерсть непроизвольно стала подниматься.
- Я тоже люблю кошечек, - сказал Андрей, - у нас раньше дома тоже была кошечка, когда я ещё маленький был.
Белых ещё раз погладил вставшую дыбом шёрстку Гены-кота, да так, что рука его коснулась колена девушки да, как бы невзначай, задержалась там. Симаков зашипел, глаза его воинственно сверкнули, выпустив когти, он с маху нанёс удар по дерзновенной Андрюшиной руке. От неожиданности Белых тихо вскрикнул и резко отдёрнул руку, украшенную тремя длинными кровавыми полосами.
- Что это она? – обиженно пробормотал он, зализывая царапины.
- Она тебя боится! – строго сказала Ирина и, крепче прижав к себе Гену-кота, стала его успокаивать, почёсывая за ушком и ласково приговаривая: «Котя, котя… Ну что ты, котя?».
«Котя-мотя, - мысленно передразнил её Симаков, без урчания принимая ласки. – Сидишь, уши развесила. Я без вести пропал, а ты, видишь ли, воспоминаниям предалась… Змеища!».
Солнце как-то вдруг скрылось с горизонта. Сразу же всё потемнело, подул прохладный ветерок, а небо нахмурилось и заворчало. Все трое сидящих на скамейке – юноша, девушка и кот – посмотрели вверх: на пришкольный участок наползала толстая, чернющая туча. «Слава богу, - подумал про себя Гена, - сейчас ливень грянет – и смоет их. Скорей бы!».
- Кажется, дождь собирается, - сказала Ирина и опять улыбнулась.
- Да, - сказал Андрей, всё ещё рассматривая пораненную руку, - а помнишь десятый класс? Мы с тобой гуляли вечером – и пошёл дождь! И мы спрятались от дождя в детский домик у песочницы. Сначала мы сидели, о чём-то смеялись… Ты помнишь, Иринчик?
«Неплохо работает парниша, - с раздражением отметил про себя Симаков, - на каждое погодное изменение у него соответствующее воспоминание наготове. Вулкан бы развергся посреди пришкольного участка, он бы тоже начал: «А помнишь, Иринчик, когда мы гуляли у подножия Везувия…». Ну давай-давай, Андрейка, чеши языком. Но учти: полезешь целоваться – я тебе всю морду расцарапаю, и очки не спасут!».
К сожалению, Белых не мог услышать этой мысленной угрозы, поэтому продолжал говорить всё торопливей и взволнованней:
- Мы смеялись, говорили… А потом. Я придвинулся к тебе и мы поцеловались… А помнишь, что ты мне говорила, а, Иринчик?
Пуровская ничего не ответила, но боковым зрением Гена-кот заметил, как щёки её порозовели, словно молодая свёкла. «Змеища! – ещё раз выругался он про себя. – Ничего, превращусь вот в человека, я с ней побеседую. Она у меня тоже кое-что припомнит…».
- Ты говорила, что любишь меня! Да, любишь! Значит, ты обманывала? – и Андрей резко повернул голову, чтоб увидеть глаза Пуровской и прочитать в них ответ. – Нет ведь, нет! Ты говорила правду… А потом… Помнишь, мы клялись друг другу… И вдруг – Симаков. Я не могу понять, откуда он взялся?
«Ещё бы ты понимал!» - Гена-кот вновь чуть не выпустил когти. Он уже забыл про то, что сидит на коленях любимой девушки, видя перед собой лишь бледное, одухотворённое лицо соперника, и с трудом удерживая себя от агрессивных действий.
- Это было давно, Андрюша, - тихо вымолвила Ирина. Она всё ещё продолжала краснеть, но голос её звучал почти спокойно, - мы были маленькими, глупыми… Несерьёзно всё было. И не надо вспоминать…
- Маленькими, - повторил Белых и горько усмехнулся. – Это, между прочим, было чуть больше года назад…
И он обиженно опустил глаза в землю.
Резкий порыв ветра налетел внезапно, без предупреждения. Яблони закачались, робко шурша молодыми листьями, по футбольному полю, кувыркаясь, понеслись обрывки бумаг, а Гена-кот почувствовал, как на спину ему упали первые капли дождя.
- Началось, - сказала Пуровская, - пойдём, а то вымокнем.
- Нет, Иринчик, нет, - заговорил Андрей взволнованным голосом и взял Пуровскую за руку. – Мы не можем сегодня так вот расстаться… Я как раз хотел поговорить… о самом главном.
Напор дождя усиливался на глазах, чувствалось: ещё две-три минуты – и он перерастёт в проливной ливень. Где-то за городом грохотал гром, и кривая молния дрожащими вспышками озаряла мутное, неспокойное небо.
- Мы промокнем, - сказала Пуровская.
- Слушай, Иринчик, побежали тогда ко мне, - нашёлся Белых. – Это же рядом! Ну, быстрее!
Гена-кот соскочил с колен Пуровской на мокрую землю. Если до этого момента он злился, если можно так выразиться, умеренно, то такой поворот событий привёл Геннадия в настоящее бешенство. «Побежали ко мне! Это уже слишком, - подумал он. – Что ж, тогда я тоже побегу…».
И Симаков галопом ринулся вслед за бегущими к дому Ириной и Андреем. Капли дождя с силой стучали ему по лохматой серой шкуре и казались какими-то непривычно тяжёлыми.
- Ой, и киска с нами! – удивлённо воскликнула раскрасневшаяся от бега Пуровская, когда все трое стояли уже у дверей квартиры. – Прибежала… Давай сейчас её покормим.
- Давай, - без особого энтузиазма согласился Андрей, копающийся в карманах в поисках ключа. По голосу чувствовалось, что его вовсе не радовала нагрянувшая в гости царапучая «киска», но какой парень будет перечить своей подруге? Тем более, в таких мелочах…
Как и подозревал Симаков, родителей в квартире Белых не наблюдалось. «Ловко паренёк дело обстряпал, ловко, - оценил Гена-кот, - всё рассчитал. Дождь-то, поди – тоже его рук дело». Симаков встряхнулся и, как и полагается всякому нормальному коту, пошёл осматривать квартиру. «Обычная двухкомнатная конура», - вынес он приговор после беглого осмотра. В большой комнате стояло пианино, на нём – раскрытые ноты. «Моцарт нашёлся, - усмехнулся про себя Симаков. – Шантрапа! Магнитофоном-то даже не пахнет, ха, это называется парень… Ублюдок какой-то!
Тем временем Андрей растворил холодильник, достал оттуда сосиску и кастрюлю с молоком. Молоко он налил в блюдечко, с сосиски содрал целлофан и, расстелив в передней газету, подал Гене-коту это угощение. Даже по придирчивым Симаковским меркам такой ужин можно было назвать более, чем приличным. Есть Геннадию, кстати, хотелось и даже очень хотелось. «Это я удачно зашёл», - подумал он и не без удовольствия вгрызся в холодную, но вкусную и питательную мякоть сосиски.
Пуровская сняла с себя мокрую курточку и повесила её сушиться на радиатор. Румяная, с влажными волосами, в спортивной белой майке с короткими рукавами, она выглядела сейчас ещё свежее, симпатичней и моложе. Гена-кот, даже поглощённый торопливым процессом еды, не мог не заметить этого. Пуровская и Белых опять вели нейтральные разговоры о проблеме мира и угрозы ядерной войны, но Симаков слышал и видел за их словами, жестами, взглядами нечто большее, нечто недосказанное, и был начеку несмотря на то, что от усердного пережёвывания сосиски у него потрескивало за ушами. Разговор тем временем перешёл на музыку, и Андрей вновь принялся превозносить Шопена.
- Сейчас, Иринчик, я тебе сыграю, хочешь?! – воскликнул он и, не дожидаясь ответа, уселся за пианино. Пуровская опустилась на диван и стала слушать. «Моцарт выискался, - пренебрежительно сморщился Гена-кот над блюдечком с молоком, когда до него донеслись первые, пока негромкие звуки пианино, - бренчит туфту какую-то, противно слушать… Нет, чтоб что-нибудь из «Машины» сбацал или из «Битлов». Откуда в наше время вылупляются подобные дебилы?» - удивился Симаков и, торопливо облизав блюдце, прошёл в комнату.
Андрей играл с большим напряжением, чувствовалось, что ему тяжело и, вместе с тем, как он доволен. Ирина сидела на диване с непроницаемым лицом, но по едва заметному движению её щеки Симаков понял, что девушка борется с зевотой. «Это радует», - отметил про себя Гена-кот и прилёг отдохнуть на коврик.
Андрей окончил играть, но некоторое время оставался сидеть за инструментом, молча глядя на клавиши.
- Ты очень хорошо играешь, - сказала Пуровская. Белых ничего не ответил, он встал из-за пианино и сел рядом с девушкой.
- Мы не договорили, - начал он голосом почти официальным. – Я… Я не виню тебя ни в чём. Пришёл Симаков, разрушил всё, что у нас было… Я не виню, нет. Не спрашиваю, кого ты в нём видела. Но, Иринчик… Теперь, когда этот Симаков сгинул, мы с тобой можем… встречаться, как раньше? Ответь мне, Иринчик.
И Белых придвинулся вплотную к Пуровской. Когти Гены-кота непроизвольно вонзились в ковёр, глаза налились кровью, но в последний момент он совладал с собой и даже не пошевелился.
- Не говори так о Геннадии, - сказала Ирина. Наверное, она хотела произнести это резко, но получилось тихо и неуверенно. – Не говори. Ты его совсем ведь не знал. Тем более, с человеком что-то случилось…
- Да, я его не знал, - ухмыльнулся Белых, - хорошо… Не буду говорить о нём ничего плохого, но… Просто это был грязный тип. Да! И он тебя не любил, он… его со всякими «девочками» можно было видеть частенько. И ты это знала, да! Не могла не знать! Он тебя не бросал, но он же… Он же просто издевался над тобой! Играл, как с куклой. Был бы здесь Симаков, я б ему это всё в лицо бы высказал, - последние слова Андрей произнёс с воинственно сжатыми кулаками.
«Был бы я здесь в человеческом виде, ты бы ничего не сказал, - мрачно подумал про себя Гена-кот, - ничегошеньки… А если б сказал, я б тебе по морде так шабаркнул – башкой в стенку бы въехал – что у соседей бы штукатурка осыпалась…».
Трудно сказать, что думала в этот момент Пуровская, но она сидела на диване без движения, часто глотала слюну и, казалось, вот-вот готова была расплакаться.
- Конечно, я для тебя кто был? Мальчишка, ровесник, - продолжал Андрей, - а он, всё-таки, на три года постарше. Опытнее, знает, что сказать и что сделать, чтоб ты ему верила. «Чем меньше девушку мы любим, тем больше нравимся мы ей», - старая, смешная формула. Ну ладно, всю жизнь мне сломал Симаков – это мелочь… Но ведь, Иринчик, он бы и тебе всю жизнь испортил, он бы и тебя несчастной сделал. Если б он хоть любил тебя, я бы ничего не говорил и не обиделся б…
На Белых просто нашло обличительское вдохновение, он говорил, резко жестикулируя и, казалось, вовсе не замечал сидящей рядом с ним девушки. Гена-кот весь дрожал от неистовой злобы и, не в силах больше сдерживаться, вполголоса зашипел.
- Я понимал, кто он такой, - глубоко вздохнул Андрей, - понимал, говорил тебе… Ты не слушала. Но я… Я тебя с седьмого класса люблю и всё равно бы ждал всю жизнь, с кем бы ты ни была… Прости, пожалуйста…
Дальше Ирина не выдержала. Она громко всхлипнула и заплакала, спрятав лицо на груди у Андрея. Белых, на секунду растерявшийся от неожиданности, поспешил обнять девушку за вздрагивающие плечи, стал успокаивать её, что-то тихонько шептать. Пуровская вдруг резко подняла голову и, обхватив Андрея руками за шею, прильнула губами к его губам. Белых едва успел сдёрнуть с носа очки и тоже стал целовать Ирину порывисто и неумело. Симаков сидел на коврике, молча наблюдал за объятиями и был растерян. Что ему делать? Что предпринять? Он ясно видел, как по обнажённым рукам и остреньким плечикам девушки пробегает страстная дрожь, как Андреева ладонь гладит грудь Ирины и прекрасно понимал, чем эта самодеятельность может закончиться. Но что ему делать в такой ситуации? Царапаться? Но он же слаб, его этот хлюпик Белых сейчас может попросту взять за шкирку и вышвырнуть за дверь. И тогда – всё…
Ой, - Пуровская неожиданно вздрогнула и, слегка отстранившись от Андрюши, убрала рукой упавшие на глаза волосы. Взгляд её остановился на горящих глазах Гены-кота.
- Что, Иринчик? – спросил встревоженный Андрей голосом, до неприличия дурацким от нежности. У влюблённых бывают на редкость глупые голоса, благо, что они этого за собой не замечают.
- Смотри! Кошка так смотрит на нас!..
- Пусть смотрит, - прошептал Белых, вновь потянувшись губами к лицу девушки.
- Нет, я не могу так… Ты посмотри! Как она глядит…
Андрей открыл глаза и встретился взглядом с узкими, полными ненависти зрачками сидящего на полу Симакова.
- Она ведь смотрит прямо на нас и с такой злостью! – шептала Ирина. – Будто сейчас набросится. Мне даже страшно…
Андрею тоже не понравился этот слишком откровенный кошачий взгляд.
- Пошли! Сейчас мы убежим от неё! – надумал он вдруг и, взяв Пуровскую за руку, повлёк за собой в другую комнату. Гена-кот не сразу разгадал манёвр врага, а когда понял и спохватился – дверь закрылась перед самым его носом.
- Мяуээруяу, - громко взвыл Симаков с гневом, болью и досадой. Никто не ответил на его горький вопль души. Гена-кот злобно ткнулся лбом в дверь, а потом сел на пол и стал думать: «Андрейка неплохо сработал. Хоть и сопля, конечно… А Ирина – шлюха! И змеища… И дура тоже! Ушли! Скрылись с глаз… И свет ведь не зажигают, сволочи!».
- Нет, Андрей, нет, - донёсся из комнаты сдавленный шёпот Пуровской. Симаков затрясся от бессильной злобы, а шерсть на всём его теле встала дыбом, как у дикобраза. Конечно, Гена мог сейчас, не вмешиваясь, преспокойно пойти на кухню… Но разве он мог бросить дело на самотёк и остаться в стороне, тем более, что дело касалось его любви? Нет! Не мог! Дверь, конечно, была закрыта, но ведь не на ключ же! Как это Гена сразу не сообразил? А, значит под неё можно просунуть коготь, поддеть, потянуть на себя…
Дело оказалось не простым. Симакову пришлось изрядно посопеть и поцарапаться, прежде чем дверь чуть-чуть подалась. Тогда он впился когтями в её край, поднатужился, даже попробовал помочь себе зубами. Ещё усилие! Ещё! Дверь медленно отодвинулась, теперь в образовавшуюся щель Симаков мог уже просунуть лапу. Голову! Всё!..
Бесшумной тенью проник Гена-кот в комнату к возлюбленным. Здесь царил мрак, но кошачье зрение выручало Симакова и позволило ему мигом сориентироваться. Беглым взглядом Гена-кот оценил обстановку: дело находилось на грани непоправимого. Ирина лежала на кровати с закрытыми глазами и только часто дышала, а Андрюша трясущимися как у паралитика руками возился с молнией на её джинсах. Тогда Симаков прыгнул, птицей вознёсся на стол, там развернулся и, не задерживаясь, полетел оттуда вниз, когтями всех четырёх лап нацелясь в лицо любимой девушки. Только три лапы угодили в цель – одна проскользнула у виска и рикошетом впилась в подушку. Впрочем, этого оказалось достаточно. Пронзительный крик ужаса разорвал страстную тишину тёмной комнаты. От неожиданности Андрей тоже малодушно вскрикнул, да что там Андрей – даже Гена, виновник паники, и тот не смог не вздрогнуть – настолько жутким оказался крик. В тот же миг Симаков, сделав дело, соскочил на пол и на всякий случай юркнул под шкаф. Ирина продолжала кричать, правда, уже не так громко. Белых включил свет и растерянно уставился на окровавленное, исцарапанное лицо девушки.
- Это кошка, кошка, - твердила Пуровская, с плачем растирая по лицу кровь. – Кошка…
- А где она! – вскричал Белых голосом досадливым и вызывающим. «Ага, сорвалась рыбка!» - удовлетворённо посмеивался затаившийся под шкафом Гена-кот.
- Ой, - Пуровская машинально поправила майку, глубоко вздохнула и широко раскрытыми глазами посмотрела на Андрея. – Ой, что мы делаем… Ужас какой-то… Я домой пойду!
И она резко сорвалась с места, бросилась к двери.
- Иринчик, милая! – воскликнул Белых. – Куда ты! Умойся! Сейчас поймаем мы эту проклятую кошку, подожди… Иринчик! Я провожу тебя!
Симаков услышал, как захлопнулась входная дверь – Пуровская убежала. «Истеричка, - отметил он про себя, - хотя, действительно, слишком много эмоций за короткий промежуток времени… Змеища!».
В комнате раздались негромкие шаги Андрея. Вот он подошёл к кровати, поправил сбитое покрывало, вздохнул… Гена-кот молчал и чутко прислушивался. Только сейчас он подумал о том, что ведь ему из этой проклятой квартиры надо теперь как-то выбираться. И чем скорее – тем лучше. Пока Андрей безмолвствовал, Симаков тоже не издавал ни звука, затаившись в своём укрытии. Тишина в комнате становилась всё напряжённее, стало слышно даже, как тиктакают стенные часы.
- Так, - вдруг вслух проговорил Андрей. – Где ты, а? Животное! Где ты?
Гена-кот не отзывался.
- Кис-кис-кис-кис, - позвал Белых голосом, подрагивающим то ли от остывающего страстного возбуждения, то ли от закипающего бешенства. При мысли о последней причине дрожания голоса Симаков невольно поёжился.
- Кис-кис-кис, - твердил Андрей.
«Кискискай хоть всю ночь, - думал про себя Гена-кот, - я не такой дурак, чтоб вылазить. Сейчас мне с тобой не с руки драться… Жаль, нет Альбины Альбертовны, она женщина строгая, она бы уж тебе показала за твои развратные фокусы, что доброта должна быть с кулаками…».
- Ладно, - сказал Андрей то ли Симакову, то ли сам себе и вышел из комнаты. В чулане что-то зашуршало, затем загремело. Гена-кот чутко ловил звуки, стараясь по ним разгадать замысел врага. Но вот шаги Белых вновь приблизились к шкафу. На миг всё опять затихло, но вот Андрей встал на колени, а вслед за этим его очкастая физиономия с сосредоточенно приоткрытым ртом нарисовалась как раз на уровне пола. Белых осматривал площадь под кроватью, затем медленно перевёл взгляд под шкаф.
- Ага, - произнёс он, заметив там два сверкнувших кошачьих глаза. «Попробуй-ка, протяни сюда за мной свои грабли музыкальные, - с азартом подумал Гена-кот, - так зубами вопьюсь, что ты год к пианино своему дурацкому не притронешься, что ты…».
Додумать мысль Симакову не дал неожиданный колющий удар в бок. Андрей пустил в ход лыжную палку и, прежде чем Гена-кот понял это, враг кольнул его ещё раз, на этот раз в грудь. Не дожидаясь третьего тычка, Симаков пулей вылетел из-под шкафа, разъярённый Белых попытался с размаху огреть его палкой по спине, но промахнулся и лишь попортил пол. «Ах, гад… Мало того, что ублюдок, так он ещё и садист!» - в праведном гневе подумал Гена-кот, уклоняясь от очередного удара. События принимали крутой, остросюжетный и приключенческий оборот. Симаков, как угорелый, носился по комнате, прыгая с дивана на стол и обратно, а Белых возбуждённо махал лыжной палкой, но больше не мог попасть в цель. «Форточка! – боковым зрением заметил Гена-кот. – Слава богу, открытая… А этаж-то какой? Ах да, второй… Прорвёмся!».
И, приняв решение, Симаков скакнул на подоконник. Там стоял будильник, и Гена-кот с наслаждением сбросил его задней лапой на пол. Обескураженный Андрей хотел было нанести удар, но в последний миг побоялся разбить стекло и лишь пробормотал что-то нецензурное. Симаков же одним махом взлетел на перекладину форточки и, увидев перед собой ствол тополя, метко перепрыгнул на него! «Да я, прямо-таки, акробат! – восхитился собой Гена. – Правда, мог бы и прямо на землю прыгать, в полёте меня инстинктивно всё равно бы лапами вниз перевернуло, спружинил бы… Ну да ладно, сойдёт и так...».
На улице уже окончательно стемнело. Дождь почти прекратился, но где-то в отдалении всё ещё глухо, устало рычал гром. Симаков спустился по стволу дерева вниз и, ловко перепрыгивая через пестрящие на пути лужи, поспешил в подвал, условленное место встречи с товарищами по несчастью.
Глава 13
В которой наши друзья снова ссорятся, мирятся, рассуждают о личной гигиене и о вопросах добра и добродетели
Когда Гена-кот, мокрый, возбуждённый и взъерошенный ворвался в подвал – там уже были все в сборе. Пётр Петрович с комфортом растянулся на рваном тулупе, а Альбина Альбертовна нервно прохаживалась из угла в угол. Явление Симакова совпало с внушительным раскатом грома.
- А! Гена! – радостно воскликнул Загвоздкин-крыса, ради такого события даже слегка приподнявшись со своего ложа. – Прямо явление Христа народу! Припозднился ты нынче. Погодка-то как рассвирипела, а ты всё где-то блудишь!
- Погодка? – переспросил Гена-кот, без лишних разговоров падая на тулуп. – А что, погодка – что надо! «Люблю грозу в начале мая, когда весенний крепкий гром как»… Дальше, по-моему, что-то нецензурное. Не буду вспоминать, а то ведь Альбина Альбертовна не одобрит.
Трудно было сейчас охарактеризовать состояние и настроение Симакова. С одной стороны, он обманут, но с другой, в общем-то, из этой истории он вышел победителем. Но мимолётный боевой задор быстро остывал, постепенно сменяясь горькой обидой и непроходимой тоской.
- Ладно, продолжайте, Пётр Петрович, - сказала Бутырина-собака, никак не отреагировавшая на приход и реплики Симакова, - значит, пришли вы в квартиру с Юрой и…?
- Ах, да, ты ж, Петрович, в разведку ползал! – вспомнив, усмехнулся Гена-кот. – Валяй, рассказывай! Стулом тебя там не прищемили?
- Нет, всё, как видишь, Гена, благополучно. С пареньком вошёл я в квартиру, с девушкой – вышел, часа четыре примерно находился под кухонным столом…
- Ну, и как они? – Бутырина не могла сдержать нетерпения. – Хоть не голодают там?
- Не знаю. Но, по крайней мере, про еду ни слова не говорили, а ели жареную колбасу и картошку, я так унюхал. Всё нормально у них, короче.
- А… а обо мне… они говорили что-нибудь? – волнуясь, спросила Альбина Альбертовна.
- Нет, кажется, - ответил Пётр Петрович тихо и виновато. – Ни слова, почему-то… Я удивился даже. Или я плохо слушал так?
- Ни слова… - повторила Бутырина и вздохнула. – Ну да, правильно, что говорить… Я ведь давно уж пропала. И никаких вестей… О чём же говорить.
- То ли дело, про меня! – вставил Гена-кот. – Сейчас в гостях был. Так у моей девчонки с её… с её старым хахалем только про меня и трёпу было. С уст не сходило имечко моё! Помнят ещё, гады…
- Ну что ты сравниваешь, Гена, - сказал Пётр Петрович – крыса, задумчиво почесав передними лапками грудь, - жених, или, там, ухажёр, скажем, это ведь положение шаткое. Сегодня с ним, завтра – с другим, и неизвестно, с кем в будущем остаться и всё такое прочее… Вот и разговоры поэтому. А мать – это, по идее, положение долговременное, она у нас одна, не поменяешь. И какие могут быть разговоры, когда всё ясно?
- М-да… Действительно, - согласился Симаков и, широко зевнув, уткнулся мокрым носом в сухую, пыльную ткань тулупа. – Временами ты, Петрович, толково рассуждаешь.
- Только временами, - раздражённо бросила Альбина Альбертовна – собака, продолжающая своё нервное хождение по подвалу. – Ну, а ещё что? Как они живут, не ссорятся хоть?
- Да как вам сказать, Альбина Альбертовна, - замялся Загвоздкин. – Дружно живут, в общем-то, ну и, конечно, ссорятся маленько. За столом, я слышал, Юра сестрёнку свою Ларису назвал… Как же он её назвал, дай бог памяти… Эх, грехи наши тяжкие… А! Коровой!
- Что-что? – резко и недовольно повернула голову Бутырина-собака.
- Да вы, главное, не расстраивайтесь, Альбина Альбертовна, - утешающее затараторил Пётр Петрович – крыса. – Чего зря волноваться. Когда ж братья с сёстрами не ругались. Это, по идее, естественно даже вполне. Она ему говорит, значит: «Ты что же это, Юрка, совсем обнаглел? Восьмой класс едва заканчиваешь, а уже компанию в квартиру приводишь, чтоб пить! Вы бы хоть орали потише, а то мне же потом соседи жалуются». Это Лариса-то говорит, значит. А Юра ей: «Да помолчи, корова безрогая! Мать мне жить не давала – теперь ты, что ли, взялась?!». Ой… Так, извините, Альбина Альбертовна, ошибся я, значит, вспоминали они про вас всё-таки. Упомянули про мать, а я-то позабыл, старый хрен, и вот, вас зря расстроил. Ну, извините!
Симаков перевернулся с боку на бок и злорадно захохотал. На душе у Геннадия, если можно так выразиться, скребли кошки, и он рад был малейшему поводу переключить мысли со своего горя на чужое. Бутырина-собака хотела было что-то сказать, но передумала и только нервно щёлкнула зубами.
- Да вы не волнуйтесь, Альбина Альбертовна, - продолжал Загвоздкин, - у Юры же переходный возраст, это возраст, когда всем грубят и никого не уважают, но ведь проходит это потом! К тому же, ссора-то была короткая, по идее, эпизодическая. А потом они мирно прощались. Лариса, когда уходила, сказала Юре: «Следи за водой, за газом, чтоб соседей не залил и сам не взорвался. Аккуратнее будь!». Видите, Альбина Альбертовна, какая заботливая она девушка…
- Стойте! – Бутырина на миг замерла, как вкопанная и недоумённо приоткрыла пасть. – Что значит, прощались они? Лариса, что, уезжала куда-то?
- Да нет, нет, конечно… Она сказала Юре, что идёт в общежитие выполнять в подружками какую-то, как её называют… курсовую! Да. Вот идёт делать курсовую – и там и заночует.
- Га-га-га-га! – Гена-кот закатился радостным и нарочито раскатистым смехом. – Га! Интересно девки пляшут! Идёт к подругам курсовую писать – и с ночевой. Ночное, га-га-га! Мы все, конечно, ничего не поняли и поверили…
- Слушай, Симаков, - суровым, повышенным голосом сказала Альбина Альбертовна – собака. – Пожалуйста, не надо этих намёков и шуточек. А то ведь я тоже могу сейчас пошутить и посмотрим тогда, чей юмор крепче! Может, ты и привык иметь дело со всякими легкомысленными девицами, но Ларису мою сюда не путай. Она девушка честная!
- Конечно, честная, - разве ж я спорю? – ухмыльнулся Симаков себе в усы. – А что тут нечестного: поспать ночь в одной кровати с молодым человеком? Это ж не в карман кому-нибудь в автобусе руку запустить, не чемодан на вокзале стырить! Тут, Альбина Альбертовна, дело молодое… И всё предельно честно!
- Всё! Хватит! – не выдержав, рявкнула Бутырина-собака и, оскалив пасть, накинулась на Симакова. Гена-кот, осознав, что перегнул палку и шутки, кажется, кончились, метнулся было прочь, но Альбина Альбертовна в два прыжка настигла его и цапнула зубами за бок.
- Мао! Маоо! – взвыл Симаков и, прихрамывая, удалился в угол подвала.
- Не понимаю, Гена, при чём тут «великий кормчий»? – сострил Пётр Петрович и единолично засмеялся над своим изящным каламбуром.
- Вывел! Вывел всё-таки меня из себя, - возбуждённо дыша, говорила Бутырина. – Дождался! А я ведь предупреждала. Предупреждала я тебя, Симаков?
- Да уж, - огрызнулся Гена-кот, сердито сверкая очами в тёмном углу подвала. – Ваш юмор, Альбина Альбертовна, крепче… Воистину, крепче! Но мне не обидно! За правду всегда страдают… Джордано Бруно за неё на костре сгорел… И я тоже переживу…
- Только не надо патетики, - сказала Бутырина-собака уже более ровным и спокойным голосом, - не путай великие имена! Джордано Бруно учёный был, борец с мракобесием, а ты кто? Пошляк, циник… И трус! Что скажешь?
- А ничего не скажу! С вами говорить, Альбина Альбертовна, так уж лучше дерьма наесться… Приятнее будет душе, - ответил укушенный Геннадий и более не произнёс ни слова.
Бутырина ещё пару раз прошлась туда-сюда вдоль подвала, затем подошла к Петру Петровичу и, тяжело вздохнув, уронила голову на ватник.
- Вот такие, значит, дела, - сказал Загвоздкин-крыса, чтобы что-нибудь сказать. – В общем, всё нормально… Давайте похрапим маленько, что ли? А утром, может, доброе дело какое-нибудь на ум придёт…
- Доброе дело, - потерянно повторила Альбина Альбертовна и ещё раз тяжело вздохнула.
Замолчали. Стало слышно, как где-то вверху, в квартире беззаботно напевает магнитофон. Вокруг с бесконечным утомительным шуршанием копошились подвальные мыши. И вдруг среди этой относительной тишины раздался громкий, прерывистый всхлип.
- Гена? Это ты там, что ли? – приподнимаясь на ватнике, удивился Загвоздкин. Ответа не последовало, лишь из угла подвала донеслись новые всхлипы, переходящие в рыдания.
- Гена! Да полно! Ты чего это расслабился?
- А ничего, - плача, процедил Симаков. - Меня, может, сегодня любимая девушка предала… Может, я веру во всё хорошее потерял? Понял, что никому я не нужен… Пришёл к вам, кто только и может сейчас понять моё горе, а тут нет, чтоб утешить… Ещё и кусают!
- Любимая девушка? – холодно переспросила Бутырина-собака. – У тебя же, мне кажется, на каждом углу девушки и все любимые.
- Что б вы понимали?! – обиженно фыркнул Гена-кот и продолжал изливать душу. – Я с нею год дружил… Целый год! И чувства испытывал… Ну, конечно, бывало, иногда, с другими проводил время, нехорошо, конечно, это, но я же мужик всё-таки! Мне простительно! А она… змеища! Недели не прошло, как меня нет, а она – с другим! Да ещё если б с порядочным человеком, а то ведь на мразь какую-то очкастую меня променяла. Он меня, садист, потом по комнате лыжной палкой гонял. Небось, с детства ещё привык над животными издеваться – кошек жечь, голубям лапы срезать… А теперь на пианино наяривает… Шопена! Но я же таких насквозь вижу. А Ира моя с ним целуется, да если бы только… А! Кругом беда! Всё плохо, а тут ещё вы, Альбина Альбертовна, со своим юмором… За что?
- Ну, ладно, Симаков, ладно, - примирительно произнесла Бутырина. – Не у одного у тебя горе и нечего… Взрослый мужик – и разревелся вдруг! Я ж тебя, сознайся, не очень же больно укусила? Не со всей же силы, а так только, в назидание… А ты что думаешь, говоришь такое и мне, матери… Думаешь, мне не больно это слушать? Тем более, что, скорее всего… Действительно… Лариса моя… Она может…
- Вот видите! – вспыхнул Гена-кот. – Я правду сказал, а вы на мне зло срывать! На слабом…
- Гена, да хватит тебе – вступил в разговор Пётр Петрович. – Иди сюда! Если мы ещё будем ругаться и хныкать, совсем будет мрак, а не жизнь! Альбина Альбертовна погорячилась, но ведь и ты тоже хорош! И всё, замяли… Хотя бы потому, что ссориться – дело не доброе.
- Ну что, Симаков, мир? – спросила Альбина Альбертовна – собака у подошедшего к ватнику Гены-кота.
- Мир, - нехотя выдавил из себя тот, устраиваясь спать с краю тулупа.
- Вот и хорошо, вот и ладушки, - обрадовался Загвоздкин. – Мир. Дружба. Прекратить огонь! А теперь давайте всё-таки храпеть. А завтра посмотрим. У меня одна идейка в извилинах зудится… Про доброе дело. Но лучше завтра об этом поговорим, ведь, по идее, утро вечера мудренее!
- - -
Новый день начался с рассвета, и рассвет этот не был добродушным рассветом субботнего дня, дня отгула, больничного или праздника. Он не улыбался тёпленькой, симпатичной, обещающей развлечения улыбкой, а вставал из-за серых туч бледный, не выспавшийся и сердитый, как будни. Двор ещё не высох после вчерашней грозы, он был чёрным и мокрым, а тёмные тротуары, как язвами, покрыты были маленькими и большими лужами. А люди в этот будничный рассвет торопились на работу, на ходу дожёвывая, докуривая, доподкрашиваясь, досыпая, додумывая, доругиваясь… Животный мир же, за исключением разве что подневольных дрессированных зверей, не торопился на службу. Так и наши друзья, хотя в глубине своего существа каждый считал себя человеком, могли никуда не спешить, формально принадлежа к фауне. С полным правом могли они пользоваться беззаботностью и прочими льготами своего своеобразного положения, ни капельки не опасаясь быть привлечёнными к уголовной ответственности за бродяжничество и тунеядство. Правда, в данный момент они не ценили этого. Человек никогда не удовлетворён тем, что имеет – в этом двигатель его неудержимого прогресса. Взять, например, меня, дорогие читатели. Я за свою жизнь сочинил уже не одну книгу и, казалось бы, хватит, пора остепениться, успокоиться и почить на лаврах. Но ведь этого нет! Я снова сажусь за стол и снова сочиняю, и никому не под силу пресечь сей бесконечный и бесплодный процесс творчества. Мало того, с каждым годом я становлюсь всё наглее: если раньше, сочиняя повесть, я немного старался, хотя бы чисто внешне, придерживаться в ней законов реальной жизни, то сейчас я сбросил с себя и эту заботу об мало-мальской правдоподобности, пишу, как вы сами заметили, полнейшую ахинею, и некому взять меня за руку! Впрочем, совесть моя почти чиста – за свой маразм я не получаю ни гроша и никого не заставляю читать себя насильно, а если кто и взялся по неопытности и простодушию читать мои сочинения – это их личное горе. В связи с этим давайте прекратим болтовню и продолжим наше сказочное повествование.
Геннадий Симаков спал. Ему снился приятный и радостный сон, что он вновь обрёл утерянный человеческий облик. Бодрый и решительный, он приходит в квартиру Пуровской. Ирина открывает ему дверь, хлопает ресницами, смотрит с удивлением и страхом. Геннадий чувствует – что-то тут не так – и врывается в комнату. Там на диване сидит чёрный котишка, но нет, Симакова не обманешь, он сразу понимает, что это – не просто кот, а превратившийся, в целях конспирации, Андрюша Белых. Ирина Пуровская это тоже знает, хоти и делает вид, что это всего лишь кот, берёт его на руки, гладит и смотрит на Геннадия глуповатыми, невинными глазами.
- Какой у тебя приятный котик! – восклицает Симаков, тоже тянет руку к коту, хватает его за шкирку и резко поднимает в воздух.
- Ну как? – спрашивает он у кота. – Лыжной палкой, значит, на меня покушался? А теперь что мне с тобой сделать, а?
- Я не Андрей, я не Андрей, - жалобно верещит чёрный кот.
- Ага, проговорился! Чует кошка, чьё мясо съела, - торжествующе смеётся Симаков. – Сейчас как об пол…
- Я не Андрей, я не… Простите, дяденька, - болтая в воздухе ногами, канючит кот.
- Закрой рот – кишки простудишь, - хохочет Гена. – Мне помнится, не так давно ты осмелился назвать меня грязным типом?
- Гена! Смотри, у Альбины Альбертовны блохи завелись! – вдруг совершенно не в тему произносит чёрный кот… Симаков ничего не может понять, растерянно трясёт головой и просыпается.
Гена-кот открыл глаза, заспанным взглядом обвёл пыльное подвальное помещение и, печально вздохнув, вновь прилёг на ватник. Как грустно, дорогие читатели, видеть себя во сне полным сил и энергии человеком и вдруг проснуться в подвале, на драном ватнике маленьким, бесправным котом. Но делать нечего… Симаков сказал про себя «се ля ви», не совсем по-кошачьи вытер глаза передней лапкой и посмотрел, чем же заняты его товарищи по несчастью. Бутырина-собака сидела, вся изогнувшись, и задней лапой яростно скребла себе спину.
- Гена, ты проснулся? – спросил Пётр Петрович – крыса. – А у нас опять беда, смотри, у Альбины Альбертовны блохи завелись! Вот, скакнула. Сейчас я её придавлю, погодите, Альбина Альбертовна…
И Загвоздкин бросился ловить выскочившее из шерсти Бутыриной насекомое. Гена-кот посмотрел на эту возню и рассмеялся:
- Хэ-хэ… Блоха. Ха-ха-ха-ха! Жаль, что я не Шаляпин… Басы не вытягиваю, а так бы исполнил арию по этому поводу.
- Чёрт возьми, - сопя, проворчала Альбина Альбертовна – собака, продолжая чесаться, - вчера меня пару раз куснули, так я не обратила внимания. И почти всю ночь с ними провоевала.
- Кошмар, - протянул Симаков и неторопливо принялся умываться языком, - а всё отчего это происходит. Полнейшая антисанитария. В чём по двору бегаем – в том же и спим. Постельных принадлежностей не меняем, ноги перед сном не моем… Вот и дожили.
- А у тебя, Гена, как дела? Есть блохи? – поинтересовался Загвоздкин.
- Да как тебе сказать, Петрович, - задумался Симаков, - впрочем, что я, барон Мюнхаузен, что ли? Небылицы не сочиняю… Имеется несколько штучек. Чем я хуже вас, в конце концов?
- Ладно, перетерпим, - решительным голосом сказала Альбина Альбертовна – собака и, поднявшись на ноги, несколько раз встряхнулась. – Нашими средствами боюсь, дела не поправишь.
- Личная гигиена – вот о чём мы тут все позабыли, - нравоучительным тоном продолжал Геннадий. – Да что там, элементарная чистоплотность – и та отсутствует. Не умываемся даже по-людски, разве что только я – собственными же слюнями.
- Не понимаю, Симаков, что у тебя за утренняя тяга к демагогии? – насмешливо поинтересовалась Бутырина-собака. – И о какой, вообще, гигиене может идти речь, если мы питаемся из помойного контейнера.
- Что значит «мы»? – вызывающе насупился Гена-кот.
- Ах, да, я и забыла, что ты у нас аристократ и предпочитаешь попрошайничать…
- Кстати, а ведь пора бы и позавтракать, - к слову заметил Пётр Петрович – крыса.
- Присоединяюсь к этому мнению, - сказала Альбина Альбертовна – собака и первой двинулась к лестнице, ведущей из подвала наверх.
- А я пропущу завтрак, - гордо проговорил Симаков, - перекушу где-нибудь потом, на улице.
- А зря, Гена, - покачал головой Загвоздкин, с одышкой перебирающийся с одной ступеньки на другую. – Питание, в первую очередь, должно быть регулярным! А своими колбасами, где-то всухомятку перехваченными, ты, по идее, только портишь свой желудок. Получишь вот язву или гастрит какой-нибудь. Подумай об этом!
- Ерунда, - махнул хвостом Симаков, - во-первых, строго говоря, это не мой желудок, а во-вторых, не думаю, чтоб ты, Петрович, отказался б его портить так же, как я, если б тебя угощали…
- - -
Около помойки в это тёплое майское утро было тихо и безлюдно. Согнав с насиженных мест компанию толстых голубей, Альбина Альбертовна – собака ловко запрыгнула на контейнер, вытащила оттуда крупную варёную кость и с удовольствием теперь её разгрызала. Пётр Петрович, по своему обыкновению, спустился вовнутрь контейнера и скрылся из глаз. Симаков развалился неподалёку на пустых деревянных ящиках, с наслаждением подставив солнцу левый бочок.
- Одно приятно, с новой внешностью у меня и зубы новые, - заметила Бутырина, аппетитно похрустывая костью. – Раньше у меня половина сгнивших была, протезы стояли, мосты всякие, только котлетки я и пережёвывала, а теперь… Аж самой удивительно!
- Понятное дело, - согласился Гена-кот, - я в школе на физ-ре, помню, через «козла» не мог перескочить. А вчера из форточки на дерево перелетел – и как нефиг делать! Кстати, вот проходят дни, и что думаю… Спрашиваю иногда себя – да правда ли, что я человек. Может, приснилось это. Такое ощущение появляется, что всю жизнь котом подъездным промаялся.
- Я тоже испытываю иногда что-то подобное, - донёсся из глубин контейнера глуховатый голос Петра Петровича, - как вдумаешься во всё это – просто дико станет! По идее, от отчаяния мы с ума должны были сойти. Ан нет, живём! И ведь привыкаем…
- Да, Петрович, вылезай, пока не утонул, - вспомнив, крикнул Симаков. – Что ты вчера на сон грядущий болтал? Что что-то у тебя там в извилинах?
- Да-да, - крысиная мордашка Загвоздкина, перепачканная в чём-то белом, выглянула из контейнера, - я хотел предложить вам, друзья, так сказать, вариант доброго дела.
- Так ближе, ближе к делу! – воскликнул Гена-кот, слегка заинтригованный.
- Сейчас, Гена, выберусь только на твёрдую почву, - сказал Загвоздкин-крыса, ловко перескочил из контейнера на ящики и с заговорческой улыбкой продолжал. – Что такое добро? Об этом мы недавно спорили, но так ничего и не решили. Вчера же вечером я вдруг задумался о том, что есть добро, а есть – добродетель. Понимаете?
- Вода воды, - хмыкнул Гена-кот, - какая разница-то?
- Разница есть, - подмигнул Пётр Петрович. – Думаю, все со мной согласятся, что добродетель с кулаками представить себе, ну, я бы сказал, затруднительно. Добродетель – это что-то именно добренькое! В отличие от добра…
- Нельзя ли поконкретнее, Пётр Петрович, - заметила Бутырина, продолжая возиться с костью. – Что вы предлагаете?
- Не перебивайте меня, пожалуйста, с мыслей меня не сталкивайте! По идее, конечно, ничего оригинального я вам предложить не могу, - Загвоздкин рад был сосредоточенному на себе общему вниманию и не торопился удовлетворить любопытство товарищей. – Не моя эта специфика – оригинальничать. Я человек простой и рассуждаю прямо. Так вот, вспомните старое дореволюционное время… Как раньше купцы и прочая разбогатевшая шушера снимала с себя грехи. В церковь ходили замаливать! Боженьке поклониться, покаяться, свечку поставить…
- Тьфу ты, Петрович, - разочарованно скривился Симаков, - я-то думал, что-то стоящее, а ты что порешь? Ну кто же нас в таком виде в церковь-то запустит? Ты-то, может, и проберёшься как-нибудь, а нам с Альбиной Альбертовной, как говориться, нечего ловить! Надо же реально мыслить, а не…
- Гена! – обиженно воскликнул Пётр Петрович – крыса. – Ты же не даёшь мне закончить мысль! Я ж не договорил. Значит, ходили они в церковь, молились там. А что потом? Потом они выходили оттудова, правильно?
- Логик, - с раздражением сплюнул Симаков.
- Выходили… И подавали милостыню толпящимся у церкви нищим и калекам. И считалось это у них, что доброе дело делают, душу свою этим спасают и всё такое. Ну как? Теперь улавливаете мысль?
- Ммм, - Бутырина оторвалась от кости, наморщила лоб и задумалась. – Вы что, Пётр Петрович, думаете, нам надо милостыню кому-нибудь подать?
- Именно так! – заулыбался Загвоздкин.
- Мысль интересная, - Альбина Альбертовна прошлась около контейнера, потом почесала задней лапой сначала один бок, потом второй, чувствовалось, что она усиленно соображает. – Но ведь нищенство и попрошайничество у нас в СССР преследуется законом! А если мы подадим милостыню, то, значит, поощрим как бы этот незаконный промысел…
- Не с тех позиций Вы рассуждаете, Альбина Альбертовна, - заметил Загвоздкин-крыса, авторитетно приподняв вверх кончик хвоста, - сдаётся мне, что ведьма уголовный кодекс не листала. Тем более, превращать людей в зверьё – это совсем уж незаконно и, по идее, является, как когда-то сказал Гена, преступлением против личности и здоровья граждан, а эти преступления попадают под разряд особо тяжких!
- Особо тяжких? – переспросил Гена-кот, потягиваясь всем телом. – Убийство, изнасилование, избиение – вот классическая тройка особо тяжких преступлений, насколько мне помнится из уроков «Права…». Превращение людей в животных там почему-то не фигурировало. Но ладно, всё это, конечно, болтовня. Может, подать милостыню – это, действительно, доброе дело, но ты, Петрович, забыл, кто мы! Раньше, в людском обществе, это было, конечно, раз плюнуть, из кармана пятнадчик вытащил, бросил в шапку и дальше идёшь, не так ли?
- Откровенно сказать, я ни разу в жизни не пробовал подавать милостыню, - с виноватой улыбкой признался Загвоздкин. – Хотя такие мысли были, но стеснялся… Неловко как-то. Всё-таки милостыню теперь только женщины подают. Люди не поймут, подумают, что это – вызов обществу. Но не это главное… Деньги нищему давать, там, десять, или двадцать копеек, и… Ну, понимаете, в глаза ему смотреть тяжело. Не мог я…
- Какой-то странный ты, Петрович, - усмехнулся Гена-кот, - оправдываешься, как будто! Я б, может, если и подал бы милостыню, так только на спор, а так даже мысль никогда не приходила…
- Я тоже не подавала милостыни, - сказала Бутырина-собака. – Денег не жалко, просто они у магазинов стоят, а у меня всегда руки были сумками заняты. Да и что им давать, они ж сейчас не на хлеб собирают – на бутылку. Но вдруг эта проклятая ведьма сочтёт подаяние за добро? Надо испытать этот шанс, я думаю.
- Да деньги-то где мы возьмём! – воскликнул Симаков.
- А что, Гена, ты считаешь, что так уж невозможно найти на земле монетку? – спросил его Пётр Петрович. – Даже люди их часто находят, а уж нам-то, думаю, то проще, раз глаза ближе к полу. Походить надо по магазинам, по тротуарам. Кстати, помню, вчера на пришкольном участке ребятишки в «чику» игрались. По идее, нам надо сейчас сбегать туда и пошарить в песочке, глядишь, монета какая-нибудь утерянная объявится!
- Может быть, но пришкольный участок… - задумчиво протянул Симаков и, ядовито ухмыльнувшись, покосился на Бутырину-собаку. – Туда идти рискованно. Глядишь, Альбина Альбертовна опять увидит кого-нибудь из бывших своих коллег и пойдёт опять драть на нём штаны и юбки. А нам после этого никакие подаяния за добродетель не засчитаются…
- Добродетельный ты наш, - хмыкнула Альбина Альбертовна, - да чем на меня пенять, ты на себя оборотись! Кто вчера в очереди себя бесстыже вёл, а потом ещё всякие пакости говорил, а? Кот шелудивый!
- Чья бы корова мычала! – парировал Симаков. – Кто-то сегодня всю ночь с кем-то провоевал, мне помнится… Не знаю, кто из нас шелудивей. Я к тому говорю, значит, что спаянный был, наверное, у Альбины Альбертовны учительский коллектив. А если б они все собаками стали? Ой… глотки бы рвали друг другу, и Альбина Альбертовна наша, как Белый Клык, всех бы перегрызла!
- Педагогический коллектив, если честно, у нас, действительно, был неважный, - не имея желания собачиться дальше, признала Бутырина. – Директор относилась к делам, на мой взгляд, совершенно формально. Многие учителя были какими-то мягкотелыми, не могли справиться с учениками, позволяли им фамильярничать. Что же касается физрука и химички, то я не могу понять, как таких порочных людей занесло в педагоги?
- Да-да, всё так… Одна вы, значит, непогрешимы, Альбина Альбертовна? – задал Гена-кот провокационный вопрос, и, довольный собой, зажмурился.
- Я, по крайней мере, честно выполняла свой долг! – резко отчеканила Бутырина. –И, чувствую, кое-кто сейчас в школе рад-радёхонек, что меня нет! Ничего, я вернусь и кое с кем поговорю! И, поэтому, побежим скорее на пришкольный участок. В «чику» там вчера играли, да, я помню… Я и фамилии их запомнила – из нашей школы все, стану человеком – у меня с ними будет разговор… И с родителями их тоже!
Глава 14
В которой Альбина Альбертовна Бутырина заступается за Геннадия Симакова, а Пётр Петрович доказывает преимущества пива перед портвейном
Несмотря на яркое солнце, сегодня на пришкольном участке было ещё очень сыро, и, как казалось вследствие этого, серо… Добравшись до туда, наши друзья разомкнулись в цепочку и медленным темпом стали прочесывать район вчерашней игры в «чику». Деньги не попадались. После десятиминутных поисков Пётр Петрович присел отдохнуть на пустой флакончик из-под «Тройного» одеколона, Гена-кот с пессимистическим видом улёгся под кустом сирени, лишь Альбина Альбертовна с ожесточением взрывала носом песчаную почву, куда вчера метали биту юные поклонники азартных игр.
- Я не спорю, деньги, конечно, на улице валяются, - умным голосом говорил Симаков, - сам, помню, однажды трояк нашёл. Но ведь находки-то такие случаются внезапно! Когда идёшь и даже ни о чём таком не помышляешь! А попробуй-ка специально заняться поисками – и фиг найдёшь! Даше копейки ржавой не видно, а почему? А потому, что на то есть великий Закон Подлости! Так вот, исходя из него…
Внезапно Гена-кот прервал своё напыщенное словоблудие, вскочил на ноги, но не сдвинулся с места, а задрожал мелкой, беспомощной дрожью. Шерсть его мигом поднялась дыбом, а расширенные глаза с ужасом смотрели на огромного белого дога, который мчался сейчас на Симакова с недвусмысленно оскаленной пастью. Ещё несколько секунд – и он налетит на Гену-кота, схватит, сомкнёт челюсти… Последствия всего этого могут оказаться роковыми.
- Мяормряо, - исторг Симаков из глотки истошный кошачий вопль – не то воинственный, не то панический. Дог подскочил к нему, остановился и, дыша прямо в лицо Гене-коту, жадно зарычал.
- Гена! – крикнул Пётр Петрович, поспешно исчезая в кустах. – Гена!!! Чего ты стоишь? На дерево прыгай! Ты же кот!
Симаков стоял, трясясь от страха всем своим существом, но инстинкт самосохранения властно приказывал ему не поворачиваться к врагу спиной. Дог бросался из стороны в сторону, норовя ухватить его зубами то сверху, то сбоку, а Гена-кот беспорядочно отмахивался передними лапами, до предела выпустив из них свои царапучие коготки.
Неожиданно мимо Гены, совсем рядом с ним словно пронёсся какой-то серый, бесформенный смерч, на всякий случай Симаков ещё раз заорал, но вместе с ним взвыл и дог, взвыл обиженно и оглушительно. На несколько мгновений всё завертелось перед глазами Гены-кота сплошным рычащим, живым клубком. Но вот картина прояснилась: на шее белого дога повисла Бутырина-собака, зубами она крепко держала противника за горло. Чувствовалось, что дог никогда в жизни не нюхал настоящей драки, он был растерян, перепуган насмерть, почти не мог сопротивляться, только мотал головой, катался по земле и скулил от страха и боли.
- Ай да Альбертовна! – восхищённо цокнул языком Пётр Петрович – крыса, высунув свою мордочку из безопасных кустов. – Здорово!
Симаков тяжело дышал, вздрагивал и всё не мог полностью оправиться от пережитого стресса. В это время из-за угла школы появился хозяин дога и, увидев, что его пёс гибнет, ускорил свой шаг до бега.
- Альбина Альбертовна! – громко крикнул Пётр Петрович – крыса. – Хватит! Отпускайте его.
Бутырина не отреагировала на миролюбивый призыв и схватка продолжалась. Тогда Загвоздкин выкатился из своего убежища и гаркнул, надрывая голос:
- Альбина Альбертовна!!! Чёрт с ним! Хозяин сюда несётся!
Бутырина скосила глаза на Петра Петровича и с видимой неохотой ослабила челюсти. Дог рванулся прочь, продолжая панически скулить и не сразу заметил даже своего потрясённого хозяина. А Альбина Альбертовна – собака с окровавленной пастью отошла к кусту сирени и, утомлённая, присела в тени, высунув проветриваться, длинный, мокрый язык.
- Только не думайте, пожалуйста, что я того мужика испугалась, - сказала она, мрачно сплёвывая на землю вязкую, красноватую слюну. – Просто опять потом бы начали возникать, что я, мол, вместо добра делаю зло и так далее…
Гена-кот стоял у куста, и шерсть его всё ещё не успела опуститься. Чувствовалось, что ему и стеснительно, и неловко.
- Спасибо, Альбина Альбертовна, - наконец, смущённо выдавил он. – помощь ваша… оказалась своевременной.
- Ненавижу собак! – сказала Бутырина, никак не отреагировав на благодарность Симакова. – Друзья человека… Вскормит их кто-нибудь, они перед ним и ползают, и хвостом виляют. А натравят их на человека – и грызут, с наслаждением грызут… Трусы они все! Меня в детстве собаки покусали. В огород чужой мы лазили за картошкой… Времена голодные были. Но ладно, хватит отвлекаться. Продолжаем поиски!
Пётр Петрович – крыса медленно опустил глаза в землю, всё ещё обдумывая слова Бутыриной, но вдруг подпрыгнул и радостно вскрикнул:
- Да вот же он!
Гена-кот и Альбина Альбертовна – собака синхронно обернулись – в зубах Загвоздкина торжествующе блестел новенький двадцатчик.
- Тут алкаши-то одеколонились, ну, и обронили, видать, - говорил Пётр Петрович – крыса, победно улыбаясь. – Так что, Гена, не всё по закону подлости действует! Есть ещё и правило: на ловца и зверь бежит!
- Ты смотри, не проглоти «зверя»-то, - предостерёг Симаков, чтоб произнести что-нибудь остроумное.
- Хорошо, - сказала Альбина Альбертовна без видимой радости в голосе, - ладно, пойдёмте подавать. У булочной, по-моему, всегда нищенки сидят.
- Пойдёмте, - кивнул Загвоздкин, но вдруг посерьёзнел лицом и призадумался. – Только вот как же я… подам-то милостыню?
- Вам, Пётр Петрович, туда лучше совсем не показываться! – произнесла Бутырина тоном, не терпящим возражений. – Раздавят – и всё, неужели непонятно? Подавать буду я, а пойду с Симаковым, чтоб он меня на всякий случай подстраховывал.
- Как… - Пётр Петрович от растерянности даже выронил изо рта монетку. - Вы подадите, доброе дело сделаете, а я? Я что, так и останусь...?
- Вы же взрослый человек, Пётр Петрович, - проговорила Альбина Альбертовна, с трудом сдерживая раздражение, - должны же вы понимать простые вещи! Нашли деньги – радуйтесь, может, это вам в добро зачтётся. А нет, так если я человеком стану одна, то схожу домой, возьму денег, дам их вам с Симаковым, скажу нищенке, чтоб шапку положила на землю, вы подойдёте и подадите, ясно? Хотя по мне – оставались бы вы кошками-мышками, человечеству бы не убыло… Но ладно уж… Пётр Петрович, подайте мне монетку в зубы, а то я сама не могу взять!.. Вот так. А сами идите и ждите нас в нашем подвале. Идём, Симаков.
Вперёд и с песней, - машинально пробормотал Гена-кот и с опущенным хвостом покорно засеменил вслед за Бутыриной-собакой.
- - -
- Такие, значит, получились у нас дела, Петрович… Плачевные, то бишь, - рассказывал Гена-кот Загвоздкину-крысе, лежащему на своём любимом драном ватнике в полутёмном подвальном логове. – Вышли мы, значит, с Альбертовной на бульвар, подкатили к булочной – никого… Из нищих. Даже безногий старик с бородой, который там, вроде бы, целыми днями на земле просиживает, сегодня, как на зло, отсутствует, зараза! Из-за этого-то у нас всё потом и получилось по-уродски. А стоит старушёнка одна между дверями, в протянутой руке, значит, мелочь, стоит и крестится. Я говорю Альбертовне: «Не светит нам ей подать… И выстроилась она в неудобном месте, да и пятерню высоко держит». Но Альбертовна разве когда прислушается к умному слову? Ты ж её знаешь, Петрович… Говорит: «Ерунда!». Хлоп, значит, с двадцатчиком нашим в зубах прямиком подкатывает к этой карге, а та на неё и внимания не обращает, всё бога поминает вполголоса, да людишкам пытается в глаза жалобно заглянуть. Тогда Альбертовна на задние лапы – скок, передними в грудь старухе упёрлась, мордой ей в ладошку ткнулась, чтоб, значит, двацмон положить, не промазать. А старуха, дура, как заверещит, как вздрогнет – из руки у неё вся мелочь на пол попадала, и у Альбертовны двацмон заодно изо рта вывалился. Старуха причитает, народ начинает собираться, мальчишки деньги собирают с пола и убегают, продавщицы в булочной ругаются – такая вакханалия, в общем, пошла! «Что там такое?!» - кричат. «Да вот, собака чья-то чуть бабушку не загрызла!». Один мужик суетится, тоже, на Альбертовну замахивается, спрашивает всех: «По какому телефону живодёров вызывают?». Ну, думаю, раз живодёрами запахло, сейчас Альбертовну схапают, и мне не убежать. И вдоль стеночки, значит, вдоль стеночки засеменил. С ускорением 9,8 метров в секунду… Ну и Альбертовна тоже, видимо, осознала, что задерживаться смысла нет – и за мной с тем же, примерно, ускорением. Так вот до двора соседнего и ускорялись. Сделали доброе дело, короче говоря… А у меня, в связи со всей этой свистопляской сегодняшней во рту маковой росинки не было! – закончил Гена-кот свой невесёлый рассказ.
Пётр Петрович – крыса печально вздохнул, почесал передними лапками грудь и, помолчав, спросил:
- А где Альбертовна?
- Альбертовна? Чёрт её знает. Сказала мне, что сходит к помойке перекусить, а потом погуляет, якобы… подозреваю, хочет она всё-таки лично своих деток увидеть. Не дай бог ещё попытается в свою квартиру ворваться, будет лаять там, психовать и наскребёт себе на голову… Женщина ведь, всё-таки, что возьмёшь… Соображения никакого.
- Ну, это ты, по-моему, зря, Гена, - покачал головой Пётр Петрович. – Альбертовна – баба толковая, что ни говори… И деловая. По-моему, она собранней нас обоих может действовать!
- Не знаю, Петрович, не знаю, - протянул Симаков, глубокомысленно дунув себе на усы. – Не нравится мне Альбертовна и все её ухватки… Не можем мы пока доброго дела сделать. Так, по крайней мере, нужно злых дел стараться избегать! А что же Альбертовна? Хлебом её помойным не корми – дай только зубы в действие пустить. Слушай, Петрович, посуди сам, какая нам от Альбертовны польза? Одни ведь только неприятности, давай-ка от неё смотаемся, а? И без неё, спокойно этак, порассуждаем, как добро какое-нибудь сотворить. И людьми станем! А Альбертовна пусть всю жизнь по дворам бегает и кусает кого хочет. А, Петрович? Подумай над предложением…
- Нехорошо ты рассуждаешь, Гена, - сказал Пётр Петрович и, ловко изловив блоху у себя на брюшке, с наслаждением раздавил её зубами. – Я понимаю, что Альбина Альбертовна – человек тяжёлый, характер у неё вспыльчивый… Бывшая учительница, всё-таки, с этим надо считаться. Но ведь она тоже хочет, как лучше… Сам подумай, если б не она сегодня, не известно, чем бы для тебя встреча с догом завершилась. Надо ведь, Гена, и о других чуточку думать и понимать.
- Да ты что, Петрович? Это ж я тебя проверял, - неопределённо усмехнулся Гена-кот. – Разве ж я мог решиться расстаться с Альбиной Альбертовной. Я её очень уважаю… Ой, Петрович… Тоска сердце сосёт! А на душе муть, как в киселе столовском… Давай, Петрович, помечтаем. Чего б ты больше всего хотел, а?
- Эх, Гена, - с глубоким чувством вздохнул Загвоздкин-крыса и, подняв глаза к потолку подвального помещения, с затаённым трепетом произнёс, - сейчас бы нас нам сюда пивка холодненького… Это был бы рай…
- Нет, не то… Сейчас бы мне, естественно, стать человеком – и деваху покрасивей, - задорно облизнулся Гена-кот и потянулся всеми четырьмя лапами. – Мы бы с ней… нашли общий язык.
- Обязательно покрасивей? – подзадорил его Загвоздкин-крыса. – А кто же умных будет любить, а, Гена?
- Ну… Если честно, Петрович, то я сейчас согласился бы и на корявую какую-нибудь, - с неохотой выдавил из себя признание Симаков. – Лишь бы помоложе была и телом, естественно, не уродка. И квартирка пустая бы, и гарантия, что никто не заявится. Всё равно был бы рай!
- Не понимаю тебя, Гена, ведь по улице бегает множество симпатичных кошечек. А ты же кот! Так что ты теряешься?
- Да я и сам об этом думал, Петрович. Но, понимаешь, какая подлость, ничего к ним не чувствую. А «машек» ногастых увижу на улице – и засматриваюсь, вот в чём вся подлость-то! Психология-то у нас осталась людская! А как учил нас Фрейд Зигмунд-то, что главное в жизни человека, а? Ты изучал Фрейда, а, Петрович?
- Да, слышал что-то, - без интереса пожал плечами Загвоздкин.
- Ну а чему Фрейд нас учил? Что для людей главное?
- Что главное… Это по Фрейду-то… Что же такое… Секс, что ли?
- Да! Секс! Он, родимый! – радостно захихикал Гена-кот, от возбуждения и веселья подскакивая на ноги. – Знаешь ведь, оказывается, Петрович!
- Слушай, Гена. Тебе сколько лет? – устало спросил Пётр Петрович.
- Мне-то… Двадцать один. А что такое?
- А я было подумал, что шестнадцать… По твоим разговорам судя. Ты же взрослый мужик, тебе уже пора к пиву приучаться, а ты всё какими-то Фрейдами, еруднистикой этой всякой башку себе забиваешь!
- Ни фига себе, ерундистика, - обиделся Гена-кот, - люди про это книги издают, башки зашибают, на одной перепродаже порнографии себе на «Жигули» зарабатывают, а ты – ерундистика! И, главное, нашёл чем меня удивить – пивом! Не понимаю, чего ты с ним цацкаешься, экая амброзия! Что в нём хорошего – только в сортир с него бегать, тем более наше свердловское пиво – моча мочой, да ещё в каждом ларьке его разводят в два раза. По-моему, лучше уж портвешок глотать, чем пивом давиться…
- Вот видишь, Гена, твои рассуждения сразу проявляют твою незрелость в этом вопросе, - покачал головой Пётр Петрович – крыса и продолжал свою дальнейшую речь с необыкновенной важностью в голосе. – Ты говоришь как дилетант! К пиву требуется как следует привыкнуть – и тогда пить его истинное наслаждение… Хотя и искусство, в то же время. Итак, предварительно, перед предстоящим питьём пива желательно нагулять лёгкий устаток. Пусть это будет лыжная прогулка, или пеший пробег… Это не просто причуда – устаток помогает полнее почувствовать кайф. Потом ты садишься за стол: по правую руку ставится кружка, по левую кладётся вобла, селёдка или, на худой конец, бутерброды с колбасой. Пива должно быть не меньше 6 литров на человека, чтоб сидеть долго, обстоятельно, с чувством, а главное, чтоб не тревожила мысль, что пиво быстро кончится. Итак, ты пришёл с устатку, садишься за стол, наливаешь полную кружку холодного, как лёд пива и выпиваешь его залпом. Не знаю, как другие, а я первую кружку всегда пью залпом – это вроде бы как традиция… Холодное пиво идёт по пищеводу, освежающе вливается в иссохшийся желудок. Затем ты не спеша очищаешь воблу, наливаешь вторую кружку, посасываешь рыбу, посасываешь пиво. При этом, конечно, разговариваешь с приятелями, или играешь в карты, шахматы, домино – с пивом всё хорошо и не скучно. И вот плавно, медленно, постепенно весь организм начинает охватывать эйфория, причём охватывать каждую клеточку. Голова мутнеет в приятном гуле, ноги наливаются тяжестью, расслаблением, их начинает как бы слегка пощипывать, так приятно-приятно! А ты сидишь и всё пьёшь, пьёшь, а пить хочется всё сильнее, а пиво кажется всё вкуснее, а блаженство всё усиливается. Так проходит час, другой, третий, четвертый… Пятый. Что можно сравнить с этим? Ты, Гена, говоришь, портвешок… Ты думаешь, я не пил портвейна? Думаешь, водкой не травился? Всё бывало… Пьёшь – морщишься, и не нравится тебе, давишься. Сознание туманится, но вместе с этим, то в желудке что-то заколет, то сердце заколотится, как бешеное, то в голову жар очень неприятно ударит. Да, конечно, и в этом случае испытываешь состояние кайфа, можно сказать, растворения. Но оно же длится считанные минуты! Потом или отрубаешься, или бегаешь, возбуждённый, отношения со всеми выясняешь, контроль теряешь над собой, или, если начинающий пивун, бежишь в туалет тошниться. Разве можно это сравнивать с долгим, безопасным, методичным наслаждением пивом? Нет! – с пафосом закончил Пётр Петрович – крыса свой проникновенный монолог. Уверен, что многие мужчины обеими руками подписались бы под словами Загвоздкина-крысы. «Алкоголики проклятые», - поморщится, наверное, слабый пол, но их некомпетентного мнения никто не спрашивает, правильно, дорогие читатели?
- Кошмар… - только и мог проговорить Гена-кот, выслушав тираду Петра Петровича. – Да ты, Петрович, просто маньяк пивной! Ты мне так это дело расписал, что я, стану человеком если, тоже попробую пивом напиваться, надо же попробовать! Ты где живёшь-то, Петрович?
- Да в этом подъезде, Гена, в одиннадцатой квартире, - улыбнулся Загвоздкин.
- В преферанс, как, смыслишь?
- Чуть-чуть…
- Вот и прекрасно. У тебя, как я понял, квартира свободная, а нам с ребятами вечно негде посидеть. Будем к тебе по субботам приходить с пивом, ладно?
- Ради бога, Гена, - не стал возражать Пётр Петрович, - людьми бы только стать, а там бы уж договорились…
- Да уж, что верно, то верно, - вздохнул Симаков, почесав задней лапой ухо. – А Альбертовна всё где-то ходит… Может, уже совершила добро, человеком стала и в школу свою пошла, а мы тут сидим, кукуем…
Глава 15
В которой Альбина Альбертовна Бутырина остаётся недовольной поведением своего сына
Увы, Альбина Альбертовна, вопреки подозрениям товарищей по несчастью, человеком пока не стала, напротив, в этот день ей приходилось испытывать одну неприятность за другой. Сразу же после оглушительного фиаско с подаянием милостыни, бывшая учительница поспешила к институту, где училась её дочь, её Лариса. Бутырина-собака легла на газон в ожидании дочери, ждала час, второй. И вот она вышла… Она вышла в обнимку с черноволосым, почти молодым, но, по всему заметно, очень уверенным в себе мужчиной. Пока Альбина Альбертовна решала, как же поступить в такой ситуации, мужчина непринуждённым движением отворил дверцу вишнёвых «Жигулей», сам сел за руль, Лариса села рядом с ним и они поехали. Куда? Неизвестно… Но Бутырина, как порядочная мать, предположила самые худшие варианты, сильно расстроилась и долго пила мутную воду из придорожной лужи.
И вот теперь Альбина Альбертовна – собака сидела рядом с небольшой, подростково-юношеской компанией, облюбовавшей себе место на грязном, вонючем пятачке земли за гаражами. Все собравшиеся там были почти поголовно ученики или бывшие ученики из её школы. Лидер компании, Виталик Князев, когда-то отсидевший по два года в четвертом и шестом классах, после восьмого всё-таки выпустился из школы и теперь, освобождённый от армии по причине черепной травмы, бил баклуши в каком-то ПТУ. Это был сравнительно симпатичный паренёк с немного, правда, вытянутым лицом и пышной гривой аккуратно уложенных волос. Он сидел, широко развалясь на скамейке, перебирал на гитаре блатные аккорды и, не вынимая изо рта папиросы вполголоса тянул долгую, заунывную «блатную» песню про «колымский ад». Тесно прижавшись к его мускулистому плечу, рядом с Виталиком сидела Рита Минеева, густонакрашенная девушка в туго натянутых на бёдра фирменных джинсах. Она доучивалась в десятом классе школы, где когда-то преподавала Альбина Альбертовна. Полузажмурившись, Минеева опытно попыхивала сигареткой, сравнительно успешно выдувая кольца через носовую полость. По правую руку от лидера, заложив ногу на ногу, устроился Сашка Гусев, хмурый парень с прыщавым лицом, не так давно получивший год условно за уличную драку. Привалившись спинами к стене гаража, стояли двое девятиклассников и тоже старательно курили. А на металлическом ящике напротив скамейки сидела та самая Оля, с которой не так давно Альбина Альбертовна застала своего сына в подъезде. Но не этот факт печалил Бутырину-собаку, самым страшным было то, что рядом с Олей стоял и курил Юра, собственной персоной. Какая мать не содрогнётся, увидев сына, тем более, ещё несовершеннолетнего, в такой мрачной дворовой компании. Сердце матери не могло не болеть, но Альбина Альбертовна сидела смирно, не рычала, а только смотрела на всё сборище с молчаливым упрёком. На неё же никто не обращал ни малейшего внимания. Виталик Князев в конце концов достонал свою песню и, положив гитару на колени, изрёк:
- Концерт окончен, леди и джентльмены. Может, у кого-нибудь имеется анекдот? Порадуйте старика!
Никто не вызвался в рассказчики, чувствовалось, компания в напряжении чего-то ожидает.
- Сэр, - учтиво обратился Князев к прыщавому Гусеву, - может, вы имеете нам сто-то рассказать?
- Значит, пришёл больной к врачу, - без предисловий заговорил тот равнодушным голосом. – Говорит: «Доктор, у меня живот болит…». Врач его осмотрел и говорит: «Да у вас же рак!». «И что, значит, я могу умереть?». «А как же!».
Все засмеялись, даже Виталик благосклонно скривил в усмешке бледные губы, лишь Гусев не изменился в лице, а только зевнул.
- Сэр, вы являете пример тонкого остроумия, - отметил Князев. – Кто ещё что скажет? Может, у вас есть ещё?
Гусев щёлкнул ногтем окурок в стену гаража и молча отрицательно покачал головой. Тогда один из девятиклассников рассказал пару остроумных, матерных анекдотов. После этого, к великому огорчению Альбины Альбертовны, слово взял её Юра, рассказав глупейший, скучный анекдот, но тоже достаточно нецензурный. «Господи, когда же он такой гадости успел понахвататься, - молча ужасалась Бутырина-собака. – Всегда был таким вежливым мальчиком, воспитанным, казалось бы… Как это я проглядела?».
- Да, леди и джентльмены, - вдруг вспомнил Князев, - почему молчите о Бутыриной? Ещё не нашли её?
- Нет, - разлепив прищуренные ресницы, произнесла Рита и ещё теснее прижалась к Виталику.
- А-я-яй, - вздохнул тот, - какая досада. Альбина, это ж такая была учительница, я помню… Говорила мне: «Князев! Из таких, как ты, вырастают подонки!». Так ведь и получилось… Какая учительница была, какая дура! Да, сэр Юрий, это же ваша мама! Почему вы отмалчиваетесь?
- А я что, я тоже ничего не знаю, - смутившись, подёрнул плечами Юра. Он был самым младшим среди парней в этой компании и, понятное дело, слегка робел с непривычки и стеснялся. Сейчас он стоял около Оли и, наверное, мучительно терялся в сомнениях – положить девушке руку на плечо или нет?
- Ну а как вам, сэр, безнадзорная жизнь? – продолжал Князев, раскуривая новую папиросу. – Вы теперь, наверное, с Олей время не теряете, а? Обстановку-то используете?
- Не развращай детей, - приторным голоском промурлыкала Рита, - они же маленькие, они с Олей ещё только целуются иногда. Правда, Оля?
Двое девятиклассников у стены гаража синхронно заржали.
- Да пошла на фиг, - огрызнулась на подругу Князева Оля, - взрослая выискалась!
- А разве я не права?
- Да заткнись!
- Увы, Риточка, твоё мнение здесь не котируется, - примирительно улыбнулся Виталик.
- Зачем ему Оля, - зевая, процедил Гусев и медленно сплюнул на сырую, вонючую землю, - у него сестра есть хорошая…
Из всей загаражной компании этот прыщавый, флегматичный тип внушал Альбине Альбертовне наибольшее омерзение. Но более всего покоробило Бутырину-собаку поведение Юры. «Издеваются тут над матерью его, над сестрой, над ним же самим, а он стоит, не может ответить», - со стыдом за сына думала Альбина Альбертовна. Сейчас ей, как никогда остро за прожитые собакой дни, хотелось стать человеком, чтобы встать сейчас перед этим сбродом, высказать им всё в лицо, увести отсюда Юру… Но она была принуждена сидеть, смотреть, слушать, и только сжимать зубы. Это становилось невыносимо.
- Что ж, леди и джентльмены. Наверное, приступим, - провозгласил Виталик, взял в руки портфель, открыл его, достал стакан и первую бутылку «Вермута розового».
- Сэр, - снова обратился он к Гусеву, - позвольте попросить вас о маленькой услуге.
Не глядя, Гусев взял бутылку из рук Князева, сунул горлышко в рот, медленно, словно бы нехотя сорвал зубами пластмассовую пробку и, так же не глядя, протянул откупоренную бутылку обратно.
- Дорогие леди и джентльмены, - произнёс Виталик, аккуратно наливая полстакана мутной тёмно-розовой жидкости, - сегодня, если я вас правильно понял, мы собрались сюда нанести массированный удар по печени. Дорогие джентльмены, поскольку мы действительно джентльмены, то предоставим нашим ледям право ударить печень первыми! Верно?
С этими словами он протянул стакан своей возлюбленной Рите. Бутырина-собака слушала и просто удивлялась, как Князеву самому до сих пор не надоел его шутовской тон. По-видимому, он косил под Остапа Бендера или ещё какого-нибудь авантюристичного, обаятельного и остроумного героя. Рита взяла в руки стакан, выпрямилась и единым духом осушила его до дна. Ни одна жилка при этом не дрогнула на её наштукатуренном лице: кто когда-нибудь имел счастье попробовать на вкус «Вермут розовый», тот поймёт, какой волей и силой характера надо обладать, чтоб не скривить физиономию во время питья этого экзотического напитка. Виталик, не мешкая, набулькал ещё полстакана и протянул его Оле.
«Господи, - внутренне содрогнулась Бутырина-собака, - эта девка испорченная – пусть хлещет, ладно, но неужели и мой Юра будет пить эту гадость?.. Не бывать этому… Не допущу!!!».
Стакан тем временем продолжал своё победоносное шествие по кругу. Лица присутствующих на глазах розовели, речь становилась оживлённей, люди – словоохотливее. Лично себе Князев почтительно напузырил полный стакан «Вермута».
- Если никто не возражает, - улыбнулся он, подмигивая, - пусть выпитое будет немного пропорционально вкладу в мероприятие, не так ли, леди и джентльмены? Так! Теперь тихо! Мир замер! Когда я пью, то не могу отвлекаться на посторонние шумы…
И Князев, закрыв глаза, запрокинул голову и в пять решительных глотков расправился со стаканом.
- Вам наливать, сэр? – обратился он к Гусеву. – Или сегодня вы в завязе?
Гусев молча протянул руку за стаканом, так же молча выпил. Тогда Виталик вновь ловко отсчитал в стакан четыре «булька», что равнялось примерно ста граммам, и протянул стакан на этот раз Юре. Бутырина-собака нервно зашевелилась. Юра поднёс стакан ко рту, движения его были скованными, напряжёнными, чувствовалось, что пить ему – непривычно, и он мобилизует все физические да и духовные силы, чтобы выполнить эту процедуру достойно, не показать своё неумение и не стать посмешищем. У подростков часто бывает повышенно ранимое самолюбие, а тем более, рядом сидела его девчонка… В этот миг Альбина Альбертовна – собака вскочила на ноги, в три прыжка оказалась рядом с сыном и громко залаяла.
- Что это она? – Юра удивлённо, сверху вниз посмотрел на дворнягу.
- Выпить хочет, - хихикнула Рита, - может, ей нальём немножко? Есть блюдечко у кого-нибудь?
- Зырьте, как она на стакан глядит! – воскликнул парень у стены гаража. – Глаза горят – халкнуть хочет! Брат наш меньший… - и он, совершенно не к месту длинно, многоэтажно выругался.
- Вы зря ржёте, между прочим, - сказал другой девятиклассник, - вчера примерно такая же шавка чуть химозу не покусала. За штанину дёрнула – и хана брючкам… Она ж точно, глядите, какая-то бешеная!
- Чушь, - сказала Рита.
Юра стоял, слушал несущиеся со всех сторон реплики, косился то на собаку, то на стакан и был в замешательстве.
- Ну ладно, Юрка, не задерживай посуду, - подал голос ещё не выпивший девятиклассник.
- Будьте мужчиной, сэр Юрий, - с улыбкой произнёс Князев, - вдавите в себя эту целительную влагу, и вы почувствуете облегчение.
Бутырина-собака опять громко залаяла, но Юра решительно понёс стакан ко рту. То, что произошло в следующий миг, до глубины души ошарашило всю загаражную компанию. Дворняга, замолчав, прыгнула вверх и схватилась зубами за локоть восьмиклассника. Юра невольно отшатнулся и, хоть и удержал в руке стакан, вермут оттуда весь до капли выплеснулся на землю. Альбина Альбертовна – собака с невозмутимым видом присела на задние лапы и даже завиляла хвостом. «Пусть ещё наливают, я ещё раз это дело у него из рук вышибу!» - думала она, чувствуя себя победительницей. Несколько секунд общество не могло прийти в себя от изумления.
- Мда, - растерянно почесался Юра.
- Пьянству – бой, чуваки, - хмыкнул Виталик, вдруг позабывший свой английский этикет.
- С ума сойти, - прошептала Рита, - она – что? Дрессированная?
Среди этих приглушённых голосов ударом хлыста прогремел злобный окрик Гусева:
- Ну чё встал, Юрка, чё встал? По шарам её пни! Ну!
Тогда Юра молча сделал шаг вперёд и тяжёлым ботинком ударил в грудь Альбину Альбертовну – собаку. От неожиданности Бутырина упала, но тут же вскочила на ноги и во все глаза уставилась на стоящего перед ней парня. Это был её Юра! Её сын… Пинок был не очень сильный, но Альбина Альбертовна словно бы была оглушена. Юра… В детстве она качала его на руках, рассказывала сказки, водила в детский садик, ночами не спала у его постели, когда во втором классе он тяжело болел… А теперь он… Нет, сразу понять такое было трудно.
- Юра! Что с тобой! – воскликнула Бутырина-собака, в волнении позабыв, что никто всё равно ничего не услышит, кроме лая.
Юра выругался, сплюнул и пнул её ещё раз, пнул в бок. На этот раз он пнул сильнее, но Альбина Альбертовна почти не почувствовала боли. Она тяжело дышала и смотрела в чужие, злые глаза сына. Она не заметила, как Гусев, медленно наклонясь, поднял с земли крупный осколок кирпича…
Оглушительный удар в висок, удар чего-то тяжёлого и острого заставил Бутырину-собаку на миг оглохнуть, взвизгнуть, отпрыгнуть, не видя куда. Она налетела на гараж, глотнула воздуха, хотела сдержаться, но не смогла и снова вскрикнула от боли. Кто-то вполголоса хохотнул.
- Ну вы козлы!- как в бреду услышала Альбина Альбертовна срывающийся девчоночный голос, - Вы что делаете, соображаете хоть?
Бутырина-собака подняла голову. Один глаз её был залит бегущей со лба кровью, но другим она ясно увидела Олю, которая сейчас вскочила на ноги и громко кричала на всех:
- Вы что бьёте собачку? Звери, блин… Хуже. Ты! – она резко повернулась лицом к Гусеву. – Фашист, вообще! И все вы… - тут голос девушки сорвался и, не кончив, она вышла из-за гаражей, быстрым шагом пошла прочь.
- Оля… Погоди, - растерянно крикнул Юра.
- Пошёл ты… - сквозь слёзы выговорила Оля и ускорила шаг.
- Тяжёлый случай, - с улыбкой покачал головой Князев. – Впрочем, что удивительного? Организм девушки ещё формируется, а это всегда сопряжено с подобными срывами…
Страсти метались в мозгу Альбины Альбертовны. Первым её побуждением было броситься на Гусева и кусать, грызть, рвать его на части! «Нет, нельзя… Убьют», - сама себе сказала Бутырина-собака. Гусев поднял с земли новый камень. Что оставалось делать? Ничего, только уходить… Альбина Альбертовна – собака протиснулась между гаражей и побежала прочь.
Заметно темнело. Прохладный ветерок равнодушно шевелил молодую листву деревьев, а над чёрными крышами давно уже желтел бледный, толстоватый месяц. Альбина Альбертовна – собака тихо шла по дорожке, не понимая, куда она идёт, не замечая ничего вокруг. Гнев, отчаяние, мучительное сознание своего бессилия и боль – боль кровоточащей раны и ещё боль в глубине души, может, быть, пока менее острая, но такая, которая, наверное, теперь никогда уже не пройдёт. Неожиданно впереди себя Бутырина увидела Олю. Девушка тоже шла медленно, опустив голову. «Заступница нашлась!» - хотела усмехнуться про себя Альбина Альбертовна, усмехнуться с пренебрежением, и вдруг поняла, что сейчас пытается обмануть саму себя. На самом деле она чувствовала к этой Оле благодарность, симпатию, ещё что-то большее. Девушка села на придорожную скамейку. Не зная зачем, Бутырина-собака подошла, встала у её ног.
- А, собачка, - тихо прошептала Оля, увидев Альбину Альбертовну, - как они тебя… Погоди…
Оля достала из кармана носовой платок, намочила его слюной и, присев на корточки, осторожно приложила его к кровоточащему виску Бутыриной-собаки. Альбина Альбертовна заглянула девушке в глаза, они были заплаканы. «Почему она плачет? – не поняла Бутырина. – Из-за меня? Из-за Юры?». Как жаль, что Альбина Альбертовна ничего не могла сказать Оле! А, впрочем, если б могла, что бы она сказала…
- Потерпи немного,- прошептала девушка, погладив Бутырину-собаку, - потерпи немного, не бойся… Сейчас пройдёт…
Но Альбине Альбертовне хотелось, чтоб было ещё больнее, и она заставила себя вспомнить, как же обругала Олю тогда, во время столкновения в подъезде. «Я назвала её шмакодявкой… Значит, заслужила я этот камень сегодня, так и надо мне! Может, мозги вправит хоть дуре старой!» - подумала Бутырина-собака и опустила морду вниз, в землю, потому что стыдилась смотреть Оле в глаза. Ей было нестерпимо стыдно перед этой девушкой: стыдно за себя, стыдно за Юрку… А девушка осторожно промокала рану Альбины Альбертовны платком, приговаривала что-то ласковое, утешительное, и сама тихонько всхлипывала. Бутырина вновь посмотрела на Олю, и вдруг, всё её сознание пронзила странная мысль, вернее, не мысль, а чувство: во всём мире для неё не было существа родней чем эта, в общем-то, почти чужая, неказистая, преждевременно накрашенная, прокуренная девушка… Альбина Альбертовна беззвучно заплакала.
Глава 16
В которой наши друзья дискутируют о поэзии, а потом пьют из горлышка холодный портвейн
- Ну, наконец-то, - облегчённо проворчал Пётр Петрович – крыса, когда Бутырина нетвёрдым шагом вступила в ночную, непроглядную темноту подвала. – Где вас носит, Альбина Альбертовна? Не девочка ведь, всё-таки, должны понимать, что тут люди сидят, беспокоятся… Вдруг вы очеловечились без нас, а мы не знаем?
Бутырина-собака, не проговорив ни слова в ответ, прошла вглубь помещения и устало повалилась на ватник. Из темноты на неё с укоризной смотрела острая крысиная мордочка Загвоздкина.
- Сидим мы тут, понимаете ли, Альбина Альбертовна, и думаем, - продолжал он не дожидаясь ответа. – Всё-таки добрые дела надо вершить! Надоело нам с Геной быть животными, ну, до чёртиков надоело! Не жизнь – а муки. С листьями-то тогда, значит, у Гены не прошёл номер, с милостыней мы прокололись, а птенчики-то? Так и не проверили до конца эту возможность, а ведь, по идее, классическое добро это, так ведь? Как вы на это смотрите, Альбина Альбертовна?
- Да, - глухо бросила Бутырина, не поворачивая головы. – Я… А что вы сказали?
- Спите вы, что ли? – удивился Пётр Петрович – крыса, подбираясь ближе к уху Альбины Альбертовны. – я говорю, птенца в гнездо мы затащить так и не попробовали. Пока май месяц, надо торопиться! Но в городе-то маловато дичи, поэтому… Вы слушаете, Альбина Альбертовна?
- Да, - безучастно вздохнула Бутырина-собака.
- Так вот, что я-то предлагаю: всем нам как можно скорее дунуть в лес. Там концентрация птиц должна быть, по идее, гуще, а? Гена не возражает, а вы как, Альбина Альбертовна?
- Я? Я тоже… А где Симаков?
- По подъездам ханыжит, колбасу клянчит. Люди же добрые, хоть им и не надо, как нам, добрые дела делать, ну а почему бы не вынести поесть кошаку, если с тебя не убудет, верно?
- А вот чёрта с два! – раздался в дверях подвала голодный и злой голос Гены-кота. – Ни крошки никто не вынес, хоть я и до хрипоты сегодня доорался… Скупердяи, кошмар… Ну и собачья же жизнь пошла!
- Собачья жизнь, - равнодушно повторила Бутырина-собака, поднимаясь на ноги. Кровь на ране уже запеклась, голова болела меньше, но Альбина Альбертовна чувствовала себя всё хуже. Все чувства в душе притупились, исчезли, сменившись беспросветной тоской, которая с каждой минутой становилась всё нестерпимей. Тяжелее всего в таком состоянии было лежать, бездействовать. – Значит, в лес решили идти. Давайте прямо сейчас выйдем. Ночью дорога спокойней, часа за два доберёмся.
- Как сейчас? – запротестовался было Симаков. – Отдохнуть надо, подумать…
- Там отдохнёшь, - сказала Альбина Альбертовна – собака, направляясь к выходу из подвала, - а думать можно и по дороге…
Гена-кот хотел было что-нибудь возразить, но, видя такой равнодушно-непреклонный тон, молча развернулся и пошёл следом.
- Э, друзья! – воскликнул Пётр Петрович – крыса, с трудом перелезая со ступеньки на ступеньку. – Не так скоро! Я, конечно, ножками шустрее вас перебираю, но они ведь у меня маленькие…
Альбина Альбертовна и Гена стояли у подъезда и хмуро наблюдали, как Загвоздкин, покряхтывая, медленно слазит с крыльца.
- Пётр Петрович залезет ко мне на спину, - приняла решение Бутырина-собака. – А то так мы действительно далеко не уедем.
- Да не стоит, Альбина Альбертовна, я уж сам, чего уж в самом деле… - для солидности заупрямился Загвоздкин-крыса.
- Знаете, давайте без разговоров, - устало сказала Бутырина. – Ну!
Пётр Петрович, не заставляя себя более упрашивать, ловко вскарабкался по ноге Альбины Альбертовны – собаки и с комфортом, словно заправский индус на слоне, расположился на её широком загривке.
- Пойдём дворами, - сказала Бутырина уже на ходу, - я знаю самый короткий путь к Шарташу… Как, Пётр Петрович, вас не очень трясёт?
- Нормальненько! – раздался сверху довольный голосок Загвоздкина.
- Хорошо устроился, Петрович, - усмехнулся Гена-кот, трусцой семенящий по дорожке чуть позади Альбины Альбертовны. – Жокей прямо-таки. Но рано радуешься, у нас ведь справедливость и равноправие, верно? Через полчаса местами придётся меняться, тогда ты Альбину Альбертовну себе на плечи взвалишь, джентльмен ты или нет? А пока: вперёд и с песней!
- Да, Гена, вот ты всё говоришь, а почему бы нам действительно что-нибудь не исполнить? Этакое зажигательное, походное! – предложил Загвоздкин, вдохновенно махнув хвостиком.
- Это можно, - согласился Симаков и тотчас затянул фальшивым, блеющим фальцетом. – Эх, доро-оги, пыль да ту-у-уман…
- Гена, я же говорю, зажигательное! А ты тут развёл… кошачью музыку…
- Зажигательное, - призадумался Симаков и даже приостановился, чтоб почесаться. – О! Отличная песня! Только я все слова забыл, а мы её ещё в школе пели, на смотре «Строя и песни». Там такое начало: «Мы шли под грохот канонады! Мы смерти смотрели в лицо!».
- Вот это песня! – оценил Пётр Петрович – крыса. – Как будто прямо про нас. И поёшь ты неплохо, у тебя военные песни лучше получаются, чем философские. А я эту песню тоже не знаю. Странно, стихи запоминаю почему-то, а песни – не получается…
- Стихи! – от удивления Симаков даже подпрыгнул на ходу. – Ты, Петрович, знаешь стихи? Да ты что?!
Вместо ответа Загвоздкин-крыса крепче вцепился лапками в шерсть Альбины Альбертовны, задрал вверх острую мордочку и, прикрыв глаза, медленно, с любовью, продекламировал:
- Несказанное, синее, нежное…
Тих мой край после бурь, после гроз,
И душа моя – поле безбрежное –
Дышит запахом мёда и роз!
- Вот это да!!! – оценил Гена-кот. – Вот это Петрович! Это что, Вознесенский, что ли? Или нет, это Северянин, да?
- Есенин, - сказал Пётр Петрович и глубоко вздохнул.
- Вот-вот, - кивнул Симаков, ускоряя свой походный шаг. – Я так сразу и понял. А ты что думал, нас даже в школе его учить заставляли, а мне всё равно нравится, например, типа такого: «Не жалею, не звоню, не плачу, всё пройдёт, как… как какая-то медь… Все в землю ляжем и все прахом будем, а журавли…». Что-то я тут слова, кажется, маленько перепутал… Слушай, Петрович, давай с тобой так играть: ты куплет стихотворения говоришь – и я куплет. Кто больше стихов помнит, соревнование как бы, а?
- Согласен, - с готовностью кивнул Пётр Петрович и спросил везущую его Бутырину-собаку. – А вы, Альбина Альбертовна, включаетесь в игру?
- Нет, - равнодушно бросила та, не поворачивая головы, - я ж биологию преподавала, не литературу…
Жаль, что редкие ночные прохожие, изредка встречающиеся на пути наших друзей, не могли понимать их увлекательного разговора. Они видели лишь два четвероногих силуэта, трусящих по дороге, и больше ничего. Но если б они слышали разговор четвероногих друзей, как бы им, венцам природы, стало стыдно: животные беседуют о стихах, в то время как гордые гомосапиенсы решают в разговорах меж собой низменные проблемы шмоток, цен на бензин, места очередной выпивки, да, в зависимости от пола, с презрением ругают баб или мужиков…
Сперва поединок между Петром Петровичем и Геннадием Симаковым проходил почти на равных, только если Загвоздкин цитировал Байрона, Лермонтова, Маяковского и Тютчева, то Симаков преимущественно декламировал отрывки из популярных песен. Затем Гена явно начал сдавать, долго думать, путать слова и строчки. Никонец, он с запинкой промямлил:
- Поздняя осень,
Грачи улетели,
Лес опустился,
Поля опустели…
И после этого, окончательно выдохнувшись, вынужден был признать поражение. Выдохся Гена-кот не только стихотворно, но и физически. Он перестал говорить, чтоб не расходовать даром силы, но всё равно чаще и чаще спотыкался, дыша громко и с одышкой… Второе дыхание упорно не приходило к Симакову, и, видя его бедственное положение, Пётр Петрович предложил сделать привал.
- Привал, так привал, - тем же безучастным тоном сказала Альбина Альбертовна – собака, свернула с тротуара на газон и, подойдя к скамейке, легла на траву. Гена без лишних словоизлияний, рухнул ничком на сырой песок и продолжил задыхаться.
- Всё это, Гена, потому, что мало каши ел, - ловко спешившись с Бутыриной-собаки, произнёс Пётр Петрович – крыса нравоучительным тоном родителя. – Разве ж это дело: совершать такой мощный марш-бросок на голодный желудок?! По идее, сходил бы ты сейчас, заглянул в контейнер, выбрал бы что-нибудь вкусненькое себе и покушал бы, как человек, а, Гена? Помойки-то везде есть, я думаю…
С этими словами Загвоздкин-крыса взобрался на скамейку, дабы с этой высоты получше обозреть окрестности двора, как вдруг заметил что-то, от чего глаза его расширились, рот раскрылся, а ноздри задрожали.
- Братцы, - выговорил он, посмеиваясь от восторга, - братцы, это ж не что иное, как… Как вино, братцы!
На скамейке в наклонном положении стояла бутылка с отбитым горлышком, на дне её чернело грамм сто пятьдесят жидкости неопределённого цвета.
- И на нашей улице праздник! – ликовал Пётр Петрович – крыса, возбуждённо вертя хвостом. – Гуляем сегодня! Гуляем!
Симаков, забыв про изнеможение, мигом вскочил на ноги, запрыгнул на скамейку и остановился перед бутылкой, как вкопанный, не смея верить в подвернувшееся счастье.
- Погоди, Петрович, - сказал он, стараясь говорить сдержанным тоном, но голос невольно подрагивал. – Может, туда просто кто-то нахулиганил, а мы разверещались, как дураки… Дай, я понюхаю.
Но Загвоздкин уже сам, не утерпев, сунул свой длинный нос в разбитое горлышко, втянул в себя запах…
- Амброзия, - прочувственно проговорил он. – А ведь мы могли и не того, по идее… Минуть, так сказать, мимо… И только случайность… Гуляем!
Гена-кот, не теряя времени даром, тот час развил вокруг бутылки энергичную, кипучую деятельность.
- Значит, так, - он обнял передними лапами пузырь и стал осторожно клонить его на себя, - сейчас я подставлю рот, а ты, Петрович, в донышко упрись и толкай на меня, со всей силы, чуть-чуть приподнимая, если сможешь, чтоб я халкнул – и отпускай обратно, понял?
Загвоздкин-крыса молча кивнул и со всей серьёзностью взялся за дело. Альбина Альбертовна сидела на траве, безучастным взглядом следя за бурной вознёй товарищей. Тоска и боль не отпускали её, даже ворчать на Симакова с Петром Петровичем не было ни сил, ни настроения.
- Так-так, Петрович, хорош, - бойко руководил Гена-кот наклоном бутылки. – Майна, майна… Ещё чуть-чуть-чуть и…
Вслед за этим послышалось лёгкое бульканье, чавканье и чмоканье.
- Гена! – заволновался Пётр Петрович – крыса. – Ты что?! Ты же не халкнул, ты же присосался! Гена, кончай!
- А… - вместо ответа сладостно простонал Симаков и, убрав лапы, опустил бутылку в горизонтальное положение, вино оттуда уже не выливалось, хотя и присутствовало.
- Гена! Изверг! – вскричал Загвоздкин-крыса. – Ты же почти половину оприходовал! Бога-то ты не боишься!
- Фига ли его бояться, - заржал довольный Симаков. Вслед за этим между Загвоздкиным и Геной разгорелась яростная дискуссия о норме алкоголя. Симаков надменно утверждал, что может «засосать два таких пузыря, а потом ещё и на дискотеку топать». Пётр Петрович настоятельно советовал ему вспомнить о пропорциях, заметив, что если вес его теперь, по сравнению с прежним, человеческим, уменьшился раз в 18-20, то и количество спиртного при потреблении требуется урезать настолько же, в противном случае опьянение может оказаться тяжёлым и бесконтрольным…
- Ну и что, ну и свалюсь? – вызывающе ответил на это Гена-кот, глазёнки которого сузились и особенно ярко заблестели во мраке ночного двора. – Беды ведь не будет. В вытрезвитель меня никто не свезёт, в институт не пришлют бумагу, четвертную не стрясут, из комсомола не выкинут. Вот так! Я кот! И плевал я на все законы, и в рожу всем плевал! Нажрусь, буду пьяным и голым ходить по улицам, блевать, мочиться – и кто мне что сделает! Я велик! Я неуязвим!
Симаков не на шутку разошёлся и, позабыв о присутствии Альбины Альбертовны, едва не заговорил на матерном наречии. Пётр Петрович – крыса, тем временем тоже пристроился к отбитому горлышку, решив тоже испробовать любезно недопитый кем-то портвейн. Правда, Гена-кот заплетающимся языком шумнул на счёт того, что Загвоздкин не по адресу засовывает нос, и что это не пиво, но Пётр Петрович, сославшись на то, что выбора нет, а «на халяву и уксус сладок», просунул мордашку в отбитое горлышко и стал неторопливо лакать 18-градусную влагу.
- Не лезь в бутылку! – предостерёг его Симаков и, повалившись на спину, игриво заелозил на траве. – Альбина Альбертовна! А вы почему отмалчиваетесь? Присоединяйтесь к нам!
Бутырина-собака отрицательно мотнула головой, но разошедшийся Гена-кот не отставал:
- Тогда хотя бы поукоряйте нас, посовестите! Или уж покусайте, чтоб от алкоголя заблудщих душ отворотить, а? Доброта-то ведь должна быть с кулаками!
Альбина Альбертовна ничего не ответила, продолжая думать о своём. Город спал, окутавшись прохладным, тихим мраком, и лишь месяц равнодушно и устало освещал скамейку во дворе, где, вместо влюблённых, сидели крыса с котом и потихонечку пьянствовали.
- А! – тоже промолвил Пётр Петрович, отходя от бутылки. – Я уже, по-моему, косой… А здорово было б: людьми бы если б мы с такого же количества косели, а? Можно было б не работать!
- Это было б счастье, - согласился Гена-кот, - Хорошо… Лежу, балдею. Как раньше… Вот закроешь глаза, отвлечёшься от всего и забудешься, что ты не человек уже, думаешь, всё по-прежнему… Сейчас бы девчонок!
- Кому что, а вшивому баня, - машинально буркнула Альбина Альбертовна.
- Кхе! – вскинулся Симаков. – Это ещё надо разобраться, кто здесь из нас самый вшивый… Я, как ни крути, а зверь более чистоплотный, так-то!
Загвоздкин-крыса осторожно сполз со скамейки, устроился на травке в лежачем положении и вдруг тихонько засмеялся.
- Вспомнил, как старушёнка сказала на лавочке: жил как крыса, и помер как крыса, - выговорил он заплетающимся языком. – Ха-ха-ха, как крыса! А я ведь на самом деле жил, как крыса… Эх, грехи наши тяжкие… Я же вам рассказывал про моё бытьё? Через ночь ходил детсад сторожить. Пришёл, поспал, отработал – и домой, дома отдохну, посплю, чай попью, пасьянсик разложу, телевизор посмотрю, схожу в столовую, пообедаю, потом к соседу, в шахматы перекинуться, в картишки… И сколько лет уж так: ничего не хотел, никуда не лез, ни о чём не думал. По идее, товарищи, жил как явная крыса!
- Ну и пили, конечно, - дополнила картину Бутырина.
- Кстати, Альбина Альбертовна, меньше, чем вы думали б, - серьёзно ответил Пётр Петрович. – Хотя, понятное дело, выпить самое приятное удовольствие. Но ни финансы не позволяли часто это делать, ни здоровье. Зато это стимул был у меня жить до субботы! Этим я себя успокаивал. Грустно, например, на душе, мёртво всё, хочется расслабиться, забыться, я себе говорю: «Всё нормально! Есть пиво, стоит мне захотеть – всё как рукой снимет!». И от сознания одного, что я в силах настроение исправить, тоска уходила. Ну, а раз в неделю-то мы с Семёном Ильичом пивом баловались основательно, но это, я считаю, святое дело и в пределах допустимой нормы.
- И что, бабы-то у тебя никакой не было, что ли? – удивился Симаков. – Ах, ну да ведь, я и забыл, тебе ж много лет уже, срок годности-то вышел. А жена-то у тебя куда подевалась?
- Какая жена, Гена? Окстись! Не было никакой жены и деток не было, - подавленно улыбнулся Пётр Петрович. – Я ж говорю, как крыса прожил, как крыса! И при жизни ничем не проявлялся, ни после себя ни черта не оставляю! Как крыса!
Казалось, слово «крыса» Загвоздкин произносит с особенным наслаждением, в котором было что-то мазохистское. Гена-кот попробовал встать на 4 ноги, но они у него дрогнули и непослушно разъехались в стороны.
- Интересно девки пляшут, - захохотал Симаков, - я уже такой пьяный, ха-ха-за-хы… На небе луна шляется, желтомазая… Рядом со мной крыса с собакой, а сам я кот! Всё-таки, это самая оригинальная пьянка в моей жизни… Но у меня сложилось впечатление, ик, такое, что ты чего-то не договариваешь, а, Петрович? Откуда ты тогда столько стихов помнишь?
- Из книг, - улыбнулся Загвоздкин, нервно дёрнув ушами, - читать я ведь умею… Вот я, значит, как крыса… А ты-то, Гена! Ты же жил… как кот!!!
- Что? Как кот? Я жил, как живёт здоровый, гармонично развитый парень, - с вызовом в голосе отчеканил Симаков. – Всего успевал понемногу. Хотелось – пил, не хотелось – не пил, в картишки резался, пластинки перепродавал, баб снимал на дискотеках и в других местах, и для души имел девчонку… Змеищу, правда, как выяснилось, но всё равно! Жил, ни в чём не нуждался. Примитивно жил, да, согласен с обвинениями. Но, думаете, мне нравилась такая жизнь? Нет! А что было делать? Навёрстывал впечатления, пока молод – вот и все дела…
- Вот и получается, что как кот ты жил, Гена, - стоял на своём Загвоздкин. – И не спорь… Я давно догадывался, что ведьма нас всех, как бы это сказать, с намёком превратила. Кто как жил… Тоже она не дура, видимо.
- Это что же тогда, получается, - почесался задней лапой Гена-кот и вдруг сделал потрясающий логический вывод. – Это значит, Альбертовна-то… как собака жила! Кошмар…
Тут же Симаков осёкся, спохватился, но было поздно – слово вылетело. Пьяными глазками Гена-кот покосился на сидящую в стороне Бутырину, опасаясь, как бы против него вновь не последовало репрессивных мер.
- Да не ёжься ты, Симаков, не ёжься, - холодно сказала Альбина Альбертовна. – Как собака, говоришь? Да нет, собака тут не причём. Как кляча – вот это ближе к истине! Ну-ка, есть ещё у вас эта гадость?
И, решительно поднявшись на ноги, Бутырина-собака подошла к скамейке, схватила бутылку в пасть, запрокинула голову вверх и, прежде чем Гена с Петром Петровичем успели охнуть, заглотила единым духом всё до капли. Пустая бутылка с лёгким шорохом упала в песок.
- Вот это да… - покачал головой Загвоздкин-крыса.
- Альбина Альбертовна становится человеком! – обрадовался Симаков.
Бутырина никак не ответила на похвалы товарищей. Поморщившись и переведя дух, она продолжала:
- Как кляча! Всё на себе вывезла. Муженёк родной меня с двумя детьми бросил, Ларисе семь было, Юрке – год. Ручкой сделал, мол мы разошлись, как в море корабли. А я в школе работала, так вот, после уроков домой бежала скорее, обед сготовить, стирала, гладила, Юрку из яслей забирала, Ларисе уроки помогала делать, тут же тетради проверяла школьные, а по ночам ходила подъезды мыть… Чтоб детей одеть, обуть, не хуже чтоб, чем другие жили. С отцами которые… Вот так вот и пахала всю жизнь. Вы вот про себя рассказываете, так ваше житьё – праздник сплошной. Пётр Петрович нашёл халтуру себе, на всё плюнул и забот не знает, крыса, говорит, я… И доволен! И рад! Симаков развлекается и думать ни о чём не знает больше, ещё бы, на шее у мамочки с батюшкой уютно сидеть, даже задница – и та не устанет! А у меня выходных не было… Ни в кино сходить, ни книгу прочесть, нет… Как кляча везла. И если б не довелось вдруг превратиться в собаку, так и тащила бы всё на себе, так бы и везла. Пока не сдохла!
Захмелевшие Пётр Петрович – крыса и Гена-кот полулежали на траве, с интересом и сочувствием слушая страстную исповедь разговорившейся вдруг Альбины Альбертовны. Загвоздкин только один раз перебил:
- Погодите… Вы что, значит, нас вините, что у Вас жизнь такая была?
- Вас? При чём тут вы, - разгорячённо мотнула головой Бутырина-собака. – Себя, себя ругаю, дурру… Был у меня потом человек. Добрый был, положительный… и предложение делал. Ларисе тогда пятнадцатый год шёл, я с нею решила поговорить, посоветоваться… А она ногой топнула, истерику закатила: «Не хочу!!!». И я не стала её травмировать… А человека обидела зря. И ведь, и ведь любила его! Надо было так же, как вы, наплюнуть на всё и жить, как хочется!
- Кто же вам мешал плюнуть? – поинтересовался Симаков.
- Вам не понять, - тяжело вздохнула Альбина Альбертовна. - Слово такое знаете: долг? Будете сейчас, конечно, смеяться и всё такое, мол занял три рубля до понедельника – вот это долг… А я в школе этой проклятущей работала, где дети мне нервы мотали… Сил нет, бывало, а говорю себе: надо! И иду! И учу! Ну и что же? Не только ученики, они, понятно, как только не обзовут, учителя многие меня, как я поняла… не уважали просто. Да что школа, дети мои родные… Они же мне чужие. Вам не понять, как это страшно. Как так случилось, когда? Мать пропала, а Лариска и рада, переехала к своему… своему любовнику! Ну а Юра, сынок… Он сегодня взял и пнул меня.
- Как, Альбина Альбертовна? – изумился Загвоздкин. – Не может быть?
- Вот, - Бутырина-собака вплотную приблизилась к товарищам и показала им рану на виске. – Это не он, это один поддонок камнем… Юра меня в грудь пинал, по сердцу… Есть в жизни справедливость хоть какая-то? Какая-то правда, лучше сказать? Нет… Везла, везла кляча, выдохлась – и никому не нужна стала. Подыхай!.. Какая гадость всё-таки ваш портвейн, все кишки мутит… И без него муторно, ммм…
Альбина Альбертовна замолчала, сплюнула вязкую, пенистую слюну и присела обратно на своё место. На минуту около скамейки воцарилась тишина. Слышно было, как откуда-то издалека доносились глухие звуки быстрой, ритмичной музыки – где-то затянулось веселье. Гену-кота основательно развезло, он рассеянно водил хвостом по траве и то и дело клевал носом. Пётр Петрович, стараясь держать голову прямо, пристально смотрел на Бутырину.
- Почему вы молчали, Альбина Альбертовна? – спросил он. – Вас ранили… Давайте поищем подорожник, это дезинфецирует…
- Глупости, - поморщилась Бутырина, - пройдёт.
- Нет, шутить опасно с этим, может быть заражение! – настаивал Загвоздкин.
- Ерунда! Зарастёт всё, как на собаке, - сказала Альбина Альбертовна – собака и закатилась вдруг возбуждённым отчаянным смехом.
- Альбина Альбертовна, - сказал Пётр Петрович – крыса, - не переживайте так уж… Я, конечно, понимаю, как это всё… Но ведь сын ваш, если пинал, он же не вас пинал. Он дворнягу уличную пнул, зачем же вы говорите…
- А как ещё говорить, если эта дворняга – его мать? – горько усмехнулась Бутырина. – Ладно, давайте сейчас разговор этот оставим… Часок-другой отдохнуть надо – и дальше. До леса полчаса каких-нибудь пути.
- Отдохнуть? – переспросил Гена-кот, просыпаясь от забытья. – Хорошо! Я почти готов! Ложусь на бочок, то есть, ни на унитазный, а на мой бочок, под головку – кулачок и хррр! Всё прекрасно, только вы, Альбина Альбертовна, не оставили похмелиться ни капельки. Это ошибка… Как народная мудрость-то гласит: не за то отец бил, что пил, а за то, что опохмелялся! Видите! Опохмеляться, следовательно, ещё кайфовей!
- Ты что-то совсем уж закосел, Гена, - удивился Загвоздкин. – Спи-ка, давай, шустрее.
Но Гена-кот окончательно разошёлся и разболтался. Игриво перекатываясь по траве с боку на бок, он заявил, что уснёт лишь в том случае, если Петрович расскажет стихотворение. «Может, тебе ещё и сказку рассказать?» - ответил на это Загвоздкин-крыса. Симаков, не замедляя, ухватился за это предложение, причём, вспомнив старую детсадовскую присказку, потребовал, чтоб ему рассказали сказку «про царя-колбаску». Пётр Петрович заметил, что Гена совершенно впал в детство, на что Симаков ответил истеричным хохотом, долго катался по траве, а потом вдруг погрустнел, нахмурился и пожаловался, что колбаски-то он сегодня даже не нюхал, что в животе у него колет, и что это, наверное, вредно как для умственной деятельности, так и для здоровья. Бутырина-собака, приоткрыв мутные глаза, заметила, что тоже не отказалась бы от колбасы. Пётр Петрович, конечно же, тоже не имел ничего против колбасных изделий. Он отодвинулся ближе к скамейке, выбирая удобную позу, и вдруг больно напоролся на край разбитой бутылки.
- Ладно, слушай, Гена, сказку, - надумав, важным голосом сказал Пётр Петрович, глубокомысленно разглядывая кольнувшее его стекло. – Сказка про бутылку…
- Начало интригующее… Валяй! – одобрил Гена-кот и умиротворённо закрыв глаза, приготовился слушать.
- В некотором царстве, в некотором, соответственно, государстве, жила-была бутылка, - доверительным тоном начал Загвоздкин-крыса свой рассказ. – Была она обыкновенной, честной, скромной, поллитровой зелёной бутылкой, звёзд с неба она, соответственно, не хватала, но и бед не знала тоже, а мирно жила с осознанием того, что приносит пользу людям. И то сказать, пользу она приносила немалую всем слоям и возрастам населения. Очень часто в неё наливали соки, газированную воду, и она с удовольствием поила людей в театральных буфетах, детей, заглядывающих в холодильник и просто всех тех, кто, соответственно, хотел пить и утолял жажду. Частенько её наполняли и пивом – бутылка и этому была рада, когда в буфетах и столовых зашедшие перекусить и слегка похмелиться мужчины хлебали из её горлышка не всегда, правда, достаточно охлаждённую, но зато всегда вкусную, питательную и долгожданную бурую жидкость. Иногда в неё наливали водку – и тогда наша бутылка особенно гордилась. Важно выпячивая грудь, она выстраивалась посреди расставленных тарелок с закусками и угощениями полноправной хозяйкой стола, а за столом восседали солидные дяди, солидно опрокидывали в рот стопочки, солидно закусывали и вели солидные разговоры о хоккее, футболе, политике и марках «Жигулей». Наконец, случалось, в неё наливали вино, и такое содержание было самым неприятным для бутылки, ибо в поллитровки наливают только самые суррогатные, креплёные вина: «Памир», «Лучистое», «Осенний сад», - и прочий никудышный ассортимент, который выпивали, чаще всего, тоже никудышные люди. Люди эти были или ещё слишком молодые, или уже слишком спившиеся, распивали они вина в самых неприличных местах и разговоры вели при этом довольно-таки убогие, не говоря уж о приличии и солидности… Но бутылка не роптала, не жаловалась на судьбу, она считала, что это – тоже её работа и честно поила пьяниц вином.
И вот однажды такая пьяная компания распивала вино на скамейке в скверике. Вино выпили до капли, но потом почему-то немного понервничали, швырнули бутылку об камень и, соответственно, разбили её. Бутылка же в жизни не сделала никому ничего плохого, она служила людям, мало того, она любила и даже иногда пыталась уважать их! Понятно, что такое отношение не только ранило её до глубины души, но и удивило. «За что?!» - в растерянности вопрошали брызнувшие в разные стороны осколки. И вот с тех самых пор, когда уже совсем другие люди, случалось, выпивали в районе этой скамейки, они всегда резались в кровь стёклами, были недовольны, расстраивались и ругались. А однажды летом пятилетний мальчишка бегал по двору босиком, наступил на осколок и до кости распорол себе ступню…
Неторопливый, с усталой хрипинкой голос Загвоздкина стих. Минуты две возле скамейки стояло молчание.
- Что это, Петрович, музыкальная пауза или конец? – спросил вдруг Симаков почти протрезвевшим голосом.
- Гена! – удивился Пётр Петрович – крыса. – Я-то думал, ты храпишь давно и я так, сам для себя балаболю… Но всё, можешь отдыхать, это конец.
- Как конец? А мораль?
- Мораль старинная: зло порождает зло.
- Хорошая сказка, - потянувшись всем телом, оценил Гена-кот. – Только ты, Петрович, её, по-моему, на ходу сейчас и сочинил, а? Признавайся?!
- На ходу, - не стал отпираться Загвоздкин, - есть такой грех… Я бы мог, конечно, тебе про курочку рябу поведать, но ты бы, наверное, не понял. Та сказка про золотое яичко, про творчество, значит, про мечту…
Альбина Альбертовна – собака лежала на животе и дышала почти без звука, кажется, она всё-таки уснула. Гена-кот встал на ноги, прошёлся вдоль скамейки, посмотрел на небо и вдруг взвыл совершенно тоскливым голосом:
- Не могу!!! Не могу терпеть! Думал, хряпну – аппетит притупится, а фиг! Усилился только раз во сто. Жрать хочу! Жра-а-ать!
- Тише, Гена, тише, чего ты орёшь, как петух? – улыбнулся Загвоздкин. – Ты помойными харчами брезгуешь – так терпи, значит! За высокие идеалы-то, по идее, всем приходилось страдать.
Симаков промолчал и продолжил круговое хождение возле скамейки.
- Слушай, Петрович, - наконец, решился он, - вставай! Пошли, прогуляемся по двору, а? Всё равно делать нечего…
- Что за прогулки, Гена? Скоро вот в лес двинем, будет тебе прогулка. А пока отдыхай, в чём дело?
- Пошли, - выдавил из себя Симаков, пряча глаза, - помойку поищем…
- Ага! – торжествующе расцвёл мордашкой Пётр Петрович – крыса. – Встал на путь-то истинный. Голод-то не тётка! Ну что же, пошли. Я тоже не прочь заморить червячка.
Долго плутать не пришлось, запах безошибочно подсказал нашим друзьям направление на помойку. Там, чуть поодаль от остальных, высился контейнер с пищеотходами. Тогда наши друзья поступили так: Пётр Петрович сел на шею Симакову, Гена-кот напружинился, поднатужился, прыгнул и вознёсся на вершину контейнера.
- Мерси, - поблагодарил Загвоздкин-крыса, заглядывая вовнутрь. – О! Что я вижу! Баранье рагу в меню сегодня! Смотри, Гена, настоящие мясные объедки! Каша перловая на гарнир! И выпили сегодня, и едим, как в ресторане! Сегодня вообще счастливый какой-то день, да-да, кроме шуток.
Но Гена-кот уже не слушал. Он стоял по колено в контейнере и, наклоняясь, жадно, сосредоточенно чавкал. Пётр Петрович – крыса прервал напыщенную речь, аккуратно спрыгнул вниз и тоже приступил к делу.
Глава 17
В которой наши друзья пытаются совершить в лесопарке добрый поступок, а в свободное от добра время снова ведут задушевные беседы
Весенний утренний лес умылся освежающей росой и теперь, взбодрившись, радостно щебетал на разные голоса. Природа просыпалась, и её пробуждение не нарушалось пока ни тявканьем автомобилей, ни монотонным рыком моторных лодок, ни громким людским хохотом. Было тихо, хорошо и так свежо, что хотелось лежать и пить этот ароматный лесной, прохладный от росы воздух. Улыбчивое весеннее солнце задорно выглянуло из-за сосен, как в зеркало, посмотрелось в воду Шарташа, и рябь озера заиграла всеми красками – голубым, красным, желтоватым и блестяще-белым.
Пётр Петрович проснулся первым. Он выбрался из густой, влажной травы на тропинку, отряхнулся, присел, умыл глаза росой и осмотрелся. Рядом с ним, спустившись по стволу сосны, прыгнула белка, остановилась и любопытными глазками уставилась на Загвоздкина-крысу.
- С добрым утром, - сказал ей Пётр Петрович. Белка приветливо кивнула и поскакала дальше по тропинке. Загвоздкин молча улыбнулся и тут услышал шорох сзади – это проснулся Гена-кот. Он стоял среди травы хмурый, заспанный и всклоченный.
- С добрым утром, Гена! – крикнул ему Пётр Петрович. – Смотри, как тут красиво! Травы выше меня, а сосны до неба! Ей богу, кажется, солнце идёт и за ветки цепляется. В городе в каком-то подвале грязном отирались столько дней, а нет, чтоб сразу в лес! Тут рай как будто.
- Кошмар, - сказал Гена-кот и с усилием зевнул. – Голова гудит, и кишки… Не то, чтоб мутит, а что-то нехорошее там делается, процессы какие-то. Спали в сырости, в росе, я к тому же, похоже, простыл… А что я вчера делал? Что ел? Кошмар… Петрович, ты почему позволил мне наесться дерьма?
- Ничего себе, дерьмо, - обиделся Загвоздкин-крыса, - куски жира были чуть ли не с мясом! Нам подчас вот картофельными очистками приходилось пробавляться и ничего, никто не брюзжал, ни я, ни Альбертовна…
В это время очнулась ото сна и Бутырина-собака. Она широко, во весь разрез пасти, зевнула, встала, потянулась, почесалась и медленным шагом приблизилась к нашим друзьям.
- С добрым утречком, Альбина Альбертовна! – приветствовал её Пётр Петрович. – как спалось на новом месте?
- Нормально, - ответила Бутырина, присаживаясь на траву рядом с Геной-котом. – А ведь и в правду, хорошо в лесу утром. Давно я этого не замечала!
- Мда, - согласился Симаков, - если б вот ещё блохи не кусали, был бы полный кайф! И птички поют, посвистывают. Вот это вот, слушайте, какая птица: свирь-свирь… Слышите! Знаете, а?
Альбина Альбертовна пошевелила ушами, вслушалась в пение невидимой пичуги и отрицательно покачала головой.
- Как же так, Альбина Альбертовна, - огорчился Гена-кот. – А говорили, зоологию преподавали. Нехорошо…
- Нет, в лесу прекрасно! – сказал Пётр Петрович, спеша перебить готовую уже вспыхнуть перебранку. – Вот так бы вот сидеть, смотреть, дышать… И ни о чём не думать больше! И ничего не надо…
И Загвоздкин-крыса с аппетитом вдохнул в себя бодрящую утреннюю свежеть.
- Как сказать, ничего не надо, - хмыкнул Симаков, - а позавтракать? Это как?
Пётр Петрович разочарованно вздохнул, обозвал Гену материалистом, но потом согласился, что червячка заморить не помешало бы. Тогда слово взяла Альбина Альбертовна, сказав, что недалеко от озера есть буфеты, возле которых, наверное, можно отыскать подходящие хлебные огрызки. Наши друзья устремились туда и действительно нашли себе кое-что пожевать.
После завтрака решено было, не мешкая, заняться поисками выпавших из гнезда птенцов.
Как коварна и хитра была молодая ведьма, наложив такое трудное заклятие на наших многострадальных друзей! Это же надо придумать: заставить сделать что-нибудь доброе. Впрочем, что и говорить, дорогие читатели, колдуньи – народ изощрённый. Вы, наверное, помните, как когда-то в далёком прошлом ведьма превратила симпатичного молодого человека в безносое лохматое страшилище, заметив на прощанье, что он вернёт свой прежний облик не ранее, чем станет объектом любви какой-нибудь девушки, причём не толстой и косоглазой, засидевшейся в девках тридцатилетней кумушки, что было бы не удивительно, а даже естественно, но девушки молодой и прекрасной! Наверное, ведьма брякнула это просто так, ради чёрной шутки и, рассказывая об этом своим коллегам, злорадно гоготала на шабаше. И что же, дорогие читатели! Безграничная доброта превращённого оказалась сильнее нереспектабельной внешности! Настенька, так, кажется, звали ту девушку, полюбила его, и чары рухнули. Чего только не делает любовь… Одни по этому поводу не преминут заметить, что любовь – зла, полюбишь, в следствие этого, даже известное всем рогатое, бородатое, домашнее животное, другие начнут утверждать, что не внешность главное, лишь бы человек попался хороший, душевный. Конечно, приятно, может быть, иметь дело с гармонично развитой личностью, но ведь и обиженные природой граждане тоже втихомолку мечтают урвать свой кусочек счастья… И урывают! Но мы отвлеклись… Думаю только, вы согласитесь со мной, дорогие читатели, что нашим друзьям вернуть человеческий облик было ничуть не легче, чем вышеупомянутому гражданину. Казалось бы, ну что доброго можно совершить, будучи крысой или собакой, если даже в человеческом обличье мы с вами никогда не делаем добра? Но нет, наши герои не падали духом, потому что это всё равно было бы бессмысленно. Кропотливо, целеустремлённо и сердито они несколько часов кряду прочёсывали заросли диких кустарников. Увы! Птенцы будто договорились не вываливаться из гнезда! Правда, Гена-кот вздумал было погнаться за скачущим по траве уже оперившимся воронёнком, но тот, хрипло, панически и неумело каркая, стал перелетать с куста на куст, с ветки на ветку и удрал от преследователя.
От усталости и неудач между нашими друзьями вновь вспыхнула маленькая ссора. Гена возмущался, что как это «три взрослых человека, которым сказано сделать добро, не придумали ничего лучшего, как гонять по лесу вороньё?!». Потом он стал допытываться, кому же первому пришла дурацкая мысль про птенцов. Пётр Петрович порылся в памяти и доказал Симакову, что именно он-то подал первым эту идею. Тогда Гена слегка успокоился и сказал, что сегодня просто не везёт. Впрочем, вскоре нашим друзьям представился случай сотворить добрый поступок. В своих бесплодных странствиях по кустам и буеракам они вдруг столкнулись с актом вандализма: двое мальчишек лет десяти громили палками муравейник. Терем муравьёв был разворошён начисто, а мальчуганы наотмашь хлестали палкой по несчастным лесным коллективистам, при этом азартно производя ртом звуки, напоминающие разрывы бомб: бубутш! Бухрш!!!
- Альбина Альбертовна! – возбуждённо зашептал Гена-кот. – Смотрите! Это как раз тот самый случай… Доброта должна быть с кулаками! Ну!
- Да-да, - взволнованно кивнул Пётр Петрович – крыса, выглядывая из-за пенька. – Санитары леса в беде! Есть шанс…
Бутырина-собака бесстрашно использовала этот шанс. С угрожающим лаем набросилась она на хулиганистых разорителей природы и, стоя у муравейника, рычала до тех пор, пока юнцы не испугались и не ушли прочь. Жаль только, никаких превращений от этого не случилось, зато проворные муравьи влезли Альбине Альбертовне на лапы, и, как могли, выместили свой гнев. Пришлось Бутыриной немного попрыгать, сбрасывая с себя неистовых санитаров леса, за чьи интересы она так добросовестно лаяла. Итак, муравейник был разрушен, агрессора ушли, Альбина Альбертовна была слегка обижена и покусана, а человеком не стала. Симаков и Пётр Петрович долго спорили друг с другом: совершено ли в данном случае Бутыриной доброе дело или нет? Сошлись на том, что Альбина Альбертовна просто не дала продолжиться злу, но жертву не спасла, а зло не наказала, и пристали к ней с требованием объяснить, почему это она не покусала озорников?
- Да ладно вам, - махнула хвостом Альбина Альбертовна – собака, - не думаю, чтоб тогда мы стали б людьми. Я ж тоже вчера слушала сказку про бутылку. Зло порождает зло… А вы на что меня толкаете?
Бутырина стояла на бугорке и с удовольствием нюхала полураскрывшийся бледно-жёлтый цветок подснежника на толстом, мохнатом стебельке.
- Опа! – воскликнул Симаков, заметив это. – Альбина Альбертовна нюхает цветы! А, понятно… Она надеется, что нюхать цветы – это добрый поступок! Правильно, разве негодяи могут нюхать цветы? Нет! Подонки общества нюхают лишь сигаретный дым, носки и мусорные кучи. Цветочки же пристало обонять людям высочайших моральных принципов, исполненных идеалами добра и света! Сейчас Альбина Альбертовна покрепче втянет в себя запах цветка, сбросит собачью шкуру и предстанет пред нами Василисой Прекрасной. Мы с Петровичем тогда тоже срочно нюхнём по разу, станем людьми и… Будем радоваться!
- Зря насмешничаешь, Симаков, - без тени раздражения улыбнулась Альбина Альбертовна. – Человеческим носом такой запах не ощутить. Это… Это как произведение искусства! Понюхайте, вот! Аромат какой…
- Я признаю только один аромат – «Аромат степи», - ловко скаламбурил Гена-кот, - к тому же, это нам всё равно не понять… Мы ж с Петровичем биологию не преподавали…
- Не узнаю вас, Альбина Альбертовна, - заметил Пётр Петрович, - какая-то вы не такая стали… Более лиричная, что ли…
- Да, - кивнул Симаков, - то «доброта должна быть с кулаками», то цветы нюхать взялись… Непонятно!
Бутырина-собака хотела было что-то ответить, но промолчала.
- Ничего странного, Гена, - сказал Загвоздкин-крыса, - все мы тут немного не такими стали… Смотрим снизу на всё, а видим дальше … Ну, это я потом пояснить попробую, что думаю про это всё… А давайте к озеру сходим! Воды холодной попьём заодно!
- - -
Маленькие, смирные волны с равномерным чередованием накатывались на жёлтый и мягкий прибрежный песок. Озеро отдыхало и дышало во сне тихо и ровно. Солнце лениво скользило к зениту, а почти к самому берегу осторожно подплывали стайки маленьких, полосатых окуньков, готовых при малейшей тревоге неуловимыми стрелками выстрелить в спасительную глубь. По озарённому солнцем подводному камню деловито пробиралась куда-то толстая, чёрная пиявка, а у дна на песке копошилось, слегка покачиваясь от волн, бессчётное сборище мельчайших озёрных организмов. Полдень был мирным и дружелюбным. Наши друзья, расположившись на берегу среди жёлтых одуванчиков, уже с полчаса загорали, смотрели на воду и вели неторопливую беседу о своём положении.
- Мне начинает уже казаться, - сказал Гена-кот, - что мы никогда людьми –то не станем. Так вот и будем… на четырёх ногах по жизни топать. Я во сне себя сегодня видел не человеком, а котом… Привыкаю!
- А мне сегодня снилось, - вставил Пётр Петрович, - что мы в нашем теперешнем виде пришли в кафе, за столики забрались, а нас не обслуживают! Эх, думаю, грехи наши тяжкие!
Альбина Альбертовна ничего не сказала. Она лежала в задумчивой собачьей позе, положивши голову на передние лапы, и смотрела вдаль, на другой берег Шарташа, на стелющийся за озером тёмно-зелёный строй сосен, в просветах желтеющий крошечными кубиками деревянных домиков.
- Это я придумал, вообще-то, если честно сказать, - после долгого молчания вдруг признался Загвоздкин-крыса, - насчёт сна-то… Не снилось мне ничего такого. Вас просто хотел немного посмешить…
На эти слова Петра Петровича опять никто не отреагировал. Тогда Загвоздкин поднялся с травы, прошёлся вдоль берега, тронул лапкой воду озера. Ему сегодня никак не сиделось и не молчалось.
- Вообще, по идее, в нашем состоянии много такого, чего не бывает у людей! Жизнь как-то ближе тебе становится. И природа понятней, и другие, и сам ты себе понятнее. Ну, вы понимаете? Конечно, попали мы в убогое положение, я тоже очень соскучился по телевизору, по пиву, по соседу с шахматами, по книгам, по покою человеческому, которого у нас сейчас нет, но… Что-то ведь мы все новое поняли, да ведь, друзья?
- Я вам одно скажу, - тихо заговорила Бутырина, не поднимая головы, - если б я не стала собакой, так бы и не поняла, что… что нет справедливости!
- Зря вы так, Альбина Альбертовна, - почесав себе грудку, покачал головой Пётр Петрович. – Это люди не всегда справедливы, а сама справедливость – она есть. Не все только правильно её понимают. Вот вы, помню, жаловались, что вас ученики не любили. А сами, значит, говорите, что тянули лямку школьной работы, как проклятая! Так о любимой работе не говорят, и вы, извините меня, но не должны были с детьми работать, если только злили вас они и раздражали… И, по идее, что это за долг такой – работать в школе, если это противно. Вы только, пожалуйста, не обижайтесь, Альбина Альбертовна…
- Не поняла? Я, по-вашему, значит, что? Поступала несправедливо?
- Не правильно.
Бутырина-собака хотела было что-то возразить, даже приподняла голову, но, видимо, передумав, вновь приняла прежнюю, задумчиво-тоскующую позу. Загвоздкин-крыса шустро взобрался на прибрежный валун, осторожно опустил нос в воду и ещё раз с удовольствием попил холодной озёрной влаги. Гена-кот сладко потянулся, перевернулся, подставляя солнцу другой бок, и глубокомысленно заметил:
- Жаль, вода холоднющая ещё… Никто купаться не лезет, не тонет. А так бы вытащили, откачали б человека… Это уж точно добро было бы!
- Было бы, - согласилась Альбина Альбертовна, - только по-моему, вы с Петровичем даже жабу утопающую бы не выручили. Да и мне человека не вытянуть, я ж не какая-нибудь овчарка, обычная дворняга… Силы не те и закалки нет…
- Кошмар, - невесело протянул Симаков, - ну дела… Засели мы в мире животных этом дурацком и накрепко засели! Хорошо, хоть лето впереди… Но потом-то зима! Зимушка… Вы об этом думали?
- А что зима? – оптимистически отозвался Пётр Петрович, продолжая потихонечку лакать воду. – У нас, по идее, шубы собственные, меховые! Продержимся!
- Может быть, - невесело почесался Гена-кот, - только вот, если так жить, то стоит ли вообще держаться? Кончить, может это дело поскорее?
- Ты о самоубийстве, Гена? – уточнил Загвоздкин. – А смелости хватит?
- Чёрт его знает… Просто достаточных оснований нет, надеемся ещё… С каждым днём всё меньше, правда…
- Ну так как, сможешь кончить с собой? – не унимался Загвоздкин.
- Не знаю… Разве что только на спор, а так… Не знаю… Слушай, Петрович, может, ты нам ещё какую-нибудь сказочку бахнешь? Мне вчера понравилось…
- Да? – переспросил Загвоздкин-крыса с деланным равнодушием. – А что в ней было увлекательного? Ты, Гена, лучше про наши мытарства вспомни – куда интереснее сказочка!
- Не думаю, - зевнул Симаков, - это глупая какая-то сказочка. Да и печальная тоже… Ты, Петрович, нейтральное расскажи что-нибудь, отвлечённое, а я бы лежал с закрытыми глазами, слушал бы… Хорошо!
- Тунеядец, - вставила Альбина Альбертовна.
Пётр Петрович надолго задумался.
- Я могу рассказать, - вымолвил он с волнением в голосе. – Но это не совсем сказка, а… В общем, по идее, это как бы сюжет… Для стихотворения, или для песни. Но, может быть, и в такой, прозаической как бы форме оставить, или белым стихом как-нибудь… Хотя, это специальный талант нужен, чтоб белые стихи получались, а не…
- Да ты что, Петрович, бормочешь там? – удивлённо перебил его Гена-кот. – В какое-то литературоведение ударился! Песня, романсы, белые стихи. Ты, как знаешь, так и рассказывай! Главное же содержание, а не форма!
- Да-да, действительно, по идее, - улыбнулся Пётр Петрович и продолжал, нервно почёсывая грудку передними лапками. – Сказка про лужу…
- Начало хорошее! – одобрил Симаков. – Ну и!
- В некотором царстве, в некотором государстве жила была большая-пребольшая деревенская лужа, - медленно заговорил Пётр Петрович, но голос его слегка подрагивал от волнения. – И всем людям лужа эта причиняла много-много неприятностей. Если люди спешили куда-то, не глядя себе под ноги, то, случалось, оступались в неё, промачивали ноги, пачкали брюки, забрызгивали себе пальто. И все, как могли, ругали лужу, считали её злой, вредной, бесполезной и никому не нужной, и были бы рады, если б большая –пребольшая лужа исчезла бы с улицы навсегда. Ну куда там! Ведь с каждым дождём лужа опять росла, разливалась, а дожди бывали часто, и люди не могли ничего поделать. Но зато домашние животные: лошади, коровы, свиньи, куры, собаки, - все ценили и очень любили лужу. Для них она была незаменима! Около неё они всегда могли напиться воды, остудить свои уставшие ноги, а в жаркий день некоторые из животных даже купались в луже! Всё это было очень нужно, за это лужу тоже любили, уважали, но это было не главное! Животные в своей жизни не привыкли смотреть вверх, а для многих это было просто невыносимо тяжело и непонятно- смотреть в небо, на звёзды. Зато вечером, когда на улицах темнело, они могли собраться около лужи, посидеть и посмотреться в неё. В эту пору в луже отражались звёзды, звёзды большие и маленькие, белые, зелёные и голубые. Тогда животные смотрели в лужу – и это было их небо! Как все они были в этот час благодарны своей большой, доброй луже, ведь жить без звёзд очень грустно и бесполезно. Животные не были виноваты, что никогда не смотрели в небо, так уж сложилась их судьба, но они смотрели в лужу, видели там звёзды, любовались ими и любили их не меньше людей. А большая лужа… Она понимала это и отражала звёзды каждую ночь… Ну а люди? Те из людей, кто по-настоящему любит и понимает звёзды, увидев их отражение в луже, не плюнут пренебрежительно, они поймут, что звёзды в луже – это всё-таки тоже звёзды, и они нужны. А кто не увидит и не поймёт этого? Тот никогда не видит и звёзд на небе, ведь любой уличный фонарь светит много ярче и доступнее звёзд, и искренне считает себя в сто раз светлее и больше любой звезды. Но мы ведь должны понимать, что это не так, на то мы и люди!
Начав говорить негромко, с частыми запинками, Пётр Петрович продолжал рассказывать всё более и более увлекаясь, всё сильнее и твёрже становился его голос. Теперь он кончил и в смущении смотрел на Альбину Альбертовну и Гену, ожидая, что же они скажут.
- Ну и что? – первым нарушил молчание Симаков. – Чем кончилось дело, я не врубился?
- Чем? – растерялся Загвоздкин-крыса. – ну вот… этим и кончилось.
- Да? А где мораль? В чём суть этой лужи и что ты под ней подразумеваешь?
- Ну, по идее, - Пётр Петрович – крыса замялся и подавленно опустил глаза в землю, не находя нужных слов. – Я говорил же, это сюжет как бы для стихотворения и не надо бы… Потому что стихи нельзя объяснять прозой, это грубость, неуважение… Я понимаю, что говорю глупо, - Загвоздкин виновато посмотрел в глаза товарищей и замолчал.
- Что-то ты опять заговариваешься, Петрович! – удивлённо покачал головой Гена-кот. – А хвост-то у тебя как дрожит! Это что, с похмелья, что ли? Или волнуешься так? Слушай, сам-то ты не поэт, случайно? Что-то подозрительно уж больно!
- Я-то, - ещё больше смутился Пётр Петрович, - да что я? Какой там поэт, смех один…
- Да не прибедняйся! – лукаво прищурился Гена-кот. – Стишки-то сочиняешь, наверное, а? Да ладно, раскалывайся, по глазам же видно!
- Ну… Писал я стихи, пробовал… Лет двадцать назад, ну и что… Подумаешь! А сейчас бросил вот и… Не приставай, Гена.
- Бросил? А почему? Не мог рифмовать, что ли?
- Мог… - нехотя вздохнул Загвоздкин. – Это не трудно. Но лучше ведь, чем Есенин или Лермонтов, не напишешь же! А хуже писать – стыдно…
- Стыдно?! Странный ты, Петрович! Другие пишут, печатают и бабки за это стригут без всякого стыда, а ты что? – возмутился Гена-кот. – Ну-ка, давай, прочитай нам своё стихотворение, а! Мы оценим с Альбиной Альбертовной.
- Перестань, Симаков, - устало сказала Бутырина-собака, - что за манера такая, привязываться к человеку? Хотел бы Пётр Петрович – сам бы рассказал… И, вообще, если человек любил что-то, пробовал, но таланта не хватило, то это не повод для насмешек, понятно?
- Ваш юмор крепче, - скривился Гена-кот.
- Перестань! Почти у всех ведь есть такое, как у Петра Петровича. Мечта, что ли… Я в молодости артисткой мечтала стать, петь любила. Поступать в театральный два раза пробовала. И проваливалась… А потом жизнь завертелась, и забыла про всё это, как все стала жить. Вот так…
Озеро тихо, устало дышало, а наши друзья сидели на берегу и всё говорили, говорили. Теперь, казалось, они забыли где они, кто они, что с ними случилось. Они вспоминали и думали.
- И жизнь почти что прошла, - подвела итог Альбина Альбертовна. – И, как вы сказали, Пётр Петрович, не правильно прошла… Серая жизнь…
- Нет, - возразил Загвоздкин, - не бывает жизнь серою, если мечта была. Главное, Альбина Альбертовна, чтоб вы сами это в себе не презирали, не смеялись что б…
- Кошмар, - протянул Симаков, поднимаясь на ноги. – Ну и ну! Какие люди! Какие разговоры! Актриса, поэт… Сплошные нераскрывшиеся дарования. Но к чему зарывать талант? Давайте, если превратимся назад в людей, ты, Петрович, поступай в литературный институт, ну а вы, Альбина Альбертовна, бросайте школу и прямиком в театр! Лучше всего, в театр варьете!
- Эту карьеру, Симаков, я уступаю твоей, как её, Ирине, что ли, - непринуждённо улыбнулась Бутырина-собака. – А я из школы, конечно, уйду, но уж что-нибудь попроще выберу себе, киоск газетный, например.
- Что такое! – воскликнул Гена-кот. – Что вы знаете всё о моей Ирине! Что! Она может, меня до сих пор ждёт! И любит… И не имеете вы права так говорить!
- Да ты, оказывается, обидчив, Симаков? – искренне удивилась Альбина Альбертовна. – Кто бы мог подумать?
- Да потому что! – резко выкрикнул Гена-кот и, отвернувшись, продолжал жалким, сдавленным голосом. – Потому что на меня все упрёки тут… Я тут исчадье зла у вас, так? А что я такого сделал?!
- Успокойся, Гена, - подошёл к нему Загвоздкин-крыса. – Что произошло? Мы же ничего тебе не сказали нехорошего, ну, пошутила Альбина Альбертовна… С кем не бывает… Ты же у нас тоже шутник!
- Шутник, - проговорил Симаков и, откровенно всхлипнув, вытер нос передней лапой. – Мне, потому что, хуже всех тут… У Альбины Альбертовны, плохие-хорошие, но дети есть, она думает о них. Ты, Петрович, стихи свои, сказки любишь до страсти, я же вижу, а у меня? У меня же ничего нет! Ира, может быть, единственное, и то… Мне больно, а вы – соль на рану!
- Ну, не расстраивайся, Гена, - успокаивал Симакова Пётр Петрович. – Ты же ещё парень молодой! Вот поживёшь с наше, может, и у тебя что-нибудь будет.
- Ладно, - сказала Бутырина, вскочив на ноги, - ещё не хватало, чтоб ты, Симаков, распространял нытьё! Мы все держимся – и ты имей совесть! У меня, товарищи, деловое предложение: сейчас сходить к буфету пообедать, а там ещё немного птенцов поискать, да может, обратно в город двинуться. Хоть и хорошо здесь, конечно, но для добра там, по-моему, больше шансов!
Глава 18
В которой наши друзья отчаянно пытаются предотвратить преступление
И снова город! Снова машины, дома, трубы, милицейские сирены, трамвайный скрип, шаги усталых, озабоченных людей. В городе была весна, но он всеми силами боролся с ней, пытаясь дымом, гарью, выхлопными газами и длинными очередями за колбасой начисто убить всю её поэзию. Впрочем, ему это удавалось не вполне. На газонах бодро поднималась трава и сквозь копоть всё-таки можно было ещё различить, что эта трава зелёная, цвети яблони, и запах гари не в состоянии был полностью перебить их пьянящего весеннего аромата, чирикали непоседы воробьи, и рёв моторов с улицы не вполне заглушал их радостные разговоры, на лавочке обнимались влюбленные десятиклассники, и серая школьная форма на них не могла затушевать ярких красок первой любви.
Пётр Петрович, Гена и Альбина Альбертовна сейчас как раз полёживали за скамейкой с молодыми людьми и, разморённые солнцепёком, неторопливо позёвывали. Правда, Симаков, верный себе, не очень-то скучал, он не отрывал любопытный взгляд от влюблённых и со знанием дела комментировал каждый поцелуй:
- Так, это было слабо… Ну что такое? Поцелуй называется, смех… Так я тётю Машу пятидесяти лет в прошлом году поцеловал, когда у неё был день рождения. Ребята могли бы уж немного пострастнее это дел исполнить. Фу… За три квартала видно, что «Камасутру» не читали. Шантрапа! О, вот это уже более профессионально и продолжительно. Но где страсть? Одна только нежность. Целуются, как в фильмах 30-х годов.
- Как ты надоел, Симаков, - потеряв терпение, проворчала Альбина Альбертовна, - самому-то не противно?
- Естественно, противно! Противно смотреть – разве это объятия? – Гена-кот был в своём репертуаре. – Паренёк её по плечам только гладит, а…
- Симаков! Опять начинаешь? – перебив его, щёлкнула зубами Бутырина-собака. – Опять напрашиваешься?! Смотри, ещё только что-нибудь циничное мявкнешь – укушу! Да так, что перья полетят!
- Всё, замолкаю, - поспешно заверил Гена, - только один вопрос у меня в связи с этим технический, больше даже научные вопрос: целоваться – это доброе дело? Или злое всё-таки, а?
Альбина Альбертовна демонстративно не ответила. Тогда скучающий Симаков стал донимать Петра Петровича:
- Петрович, а, Петрович?! Ты не спишь? Скажи, ты когда-нибудь целовался?
- Был грех, - сказал Загвоздкин, смущённо поморщив свой длинный, крысиный нос, - первый раз это в детском садике со мной случилось…
- Интересно девки пляшут, по четыре штуки в ряд! – рассмеялся
Симаков, в восторге перевернувшись с боку на спину. – А ты как тогда поцеловался, по любви или просто от испорченности своей, а?
- Так, как тебе сказать, Гена, - задумался Пётр Петрович. – По идее, было у меня чувство… Молод был… Горяч.
- А я впервые в больнице поцеловаться сподобился, - разоткровенничался в свою очередь Симаков. – В третьем классе когда загремел с дизентерией. В одной палате с нею лечились, одну похлебку, так сказать, хлебали, передачками из дома делились… О воле тосковали вместе. Как-то вот так поздно вечером засиделись у окна, поплакали вместе, а потом раз – и поцеловались. Непроизвольно совершенно, бывает такое с людьми. Беда-то ведь сближает людей.
- Да, Гена, это верно, - с чувством проговорил Загвоздкин-крыса, - взять хоть нас, к примеру. Хоть и собачимся время от времени, но всё равно мы вместе и помогаем друг другу и даже по душам говорим… Раньше-то, не знаю, как вы, а я себе такого не мог позволить… А представьте, если б мы не превратились, а? Так бы вот и прожили в одном дворе, не зная друг друга. Странно это как-то…
- Ничего странного, - сказал Гена-кот, решительно поднимаясь на ноги. - Ладно, вы тогда тут поотдыхайте, а я по подъездам прошвырнусь, может, кто-нибудь угостит колбасными изделиями…
Симаков удалился важной походкой уважающего себя кота, но не прошло и десяти минут, как он пулей примчался обратно, будто за ним гналась рота бульдогов, а морда Гена-кота была перекошена от возбуждения.
- Шанс! Это шанс! – воскликнул он на ходу. – Это уж точно будет доброе дело! Слушайте! Я сейчас в подъезд зашёл и разговор там подслушал: два вора квартиру брать собрались! Ключи подобрали и, говорят, сейчас только машину свою подгонят и вынос вещей начнут. Я, как услышал, сразу сюда!
Гена-кот не шутил, сомнений не было. Судьба подбрасывала нашим друзьям новое испытание, и они готовы были его принять. Пётр Петрович-крыса раскрыл рот и сосредоточенно заморгал. Альбина Альбертовна – собака несколько мгновений смотрела в расширенные глаза Симакова, затем резко вскочила на ноги и замерла в напряжённой позе.
- Да, - выговорил Загвоздкин, - да, это было бы добрым делом! Но что мы можем… А! Вы, Альбина Альбертовна, нападёте на них, покусаете.
- Чушь, - раздражённо махнула головой Бутырина, - зубами тут не поможешь, выкинут меня просто из подъезда или прибьют в крайнем случае…
- А что же тогда? – растерянно и огорчённо спросил Пётр Петрович. Симаков стоял, смотрел на товарищей и молча дышал. Альбина Альбертовна – собака напряжённо смотрела куда-то вдаль, а в глазах её мелькали отблески разгоравшихся в мозгу лихорадочных, горячих, молниеносных мыслей. Симаков и Загвоздкин молча смотрели на неё, Пётр Петрович – с робкой надеждой, Геннадий – с недоверием.
- Вот что, - негромко, но твёрдо сказала Бутырина, - надо предупредить людей, чтоб они вызвали милицию.
- Интересно девки пляшут, - с пренебрежением сплюнул Гена-кот, - вякнуть-то легко, а вот как на самом деле…
- Я знаю как, - уверенно произнесла Альбина Альбертовна, - слушайте!..
- - -
Через три минуты наши друзья, прослушав и уяснив план действий, со всех ног мчались через газоны к серому, приземистому, мрачному зданию средней школы.
- Так, значит, - на ходу указывала Бутырина, - вы тут пока внизу стойте, под окном-то. Оно, кажется, открыто – слава богу!
Загвоздкин с Симаковым вошли в заросли молодых лопухов у школьной стены и присели там, озабоченно задрав головы вверх, а Альбина Альбертовна, не сбавляя скорости бега, устремилась к школьным дверям. Двери, к счастью, оказались приоткрытыми, Бутырина-собака опрометью влетела в храм науки и, не реагируя на проходящих мимо учеников, широкими прыжками поскакала вверх по лестнице. Навстречу ей с журналом под мышкой спускалась директриса, при виде знакомой собаки она малодушно вздрогнула и, взявшись за перила, остановилась. Но Бутырина не удостоила свою бывшую начальницу даже поворотом головы. «Скорее!» - одна мысль двигала сейчас Альбиной Альбертовной – собакой. «Скорее!» - гнала она себя и на третий этаж вбежала уже с далеко высунутым языком.
Вот и он, кабинет, где занимаются первоклашки. Уроки окончились, в нём никого не было, но на ключ класс заперт не был. Удача! Молнией Бутырина-собака прошмыгнула в классную комнату и, шумно дыша, остановилась у доски. Да, Альбина Альбертовна не ошиблась в расчетах. Он висел на углу доски – большой картонный плакат-алфавит, на котором крупно выписаны все буквы, включая Ё и И-краткое! Вот что, по замыслу Бутыриной, должно было помочь нашим друзьям вступить в контакт с людьми, спасти квартиру от воров и совершить этим добрый поступок!
Впрочем, борьба только начиналась и не время было расслабляться и рассусоливать. Спрятав язык обратно в пасть, чтоб не мешал работать, Альбина Альбертовна-собака встала на задние лапы, передними упёрлась в доску и крепко вцепившись зубами в край алфавита, дерганула его на себя. Верёвочка, на которой крепился алфавит, оказалась прочной и не поддалась рывку. Тогда Бутырина, деловито рыча, перехватила алфавит чуть повыше, крепко стиснула зубы и, оторвав задние лапы от пола, на миг повисла на нём. В следующий миг Альбина Альбертовна шлёпнулась на пол, а сорванный с гвоздика плакат накрыл её по голове. «Отлично», - пробормотала про себя Бутырина и, поудобнее взявшись зубами за край алфавита, потянула его за собой, к окну. Сгоряча она попыталась сразу запрыгнуть на подоконник, но плакат упорно цеплялся краями за радиатор, будто хотел вырваться и убежать. «Спокойнее, не нервничать», приказала сама себе Альбина Альбертовна – собака. Она поставила плакат к стене, сама заскочила на подоконник, опустила голову вниз, взяла его зубами за край и, собравшись с силами и едва не надорвав мышцы челюстей, затащила алфавит к себе наверх. Секунды две Бутырина позволила себе передохнуть, а затем выглянула из окна вниз. Там, в траве, с запрокинутой головой сидел Гена, с высоты он показался Альбине Альбертовне крошечным котёнком. Петра Петровича же она, как ни старалась, не рассмотрела вовсе.
- Генка! – громко крикнула Бутырина с высоты третьего этажа. – Принимай!
- Ловлю! – донёсся до Альбины Альбертовны голос Симакова. – А вы там ещё дольше не могли копаться, Альбина Альбертовна?
Упрёк был явно несправедлив, но обижаться у Бутыриной не было ни сил, ни, главное, времени. Подтянув алфавит к самому краю, она носом спихнула его с карниза. Несколько раз перевернувшись в воздухе, учебный плакат ребром приземлился в полуметре от Гены-кота.
- Стойте там! Я сейчас буду! – прокричала Альбина Альбертовна, соскакивая с подоконника. Она кинулась было назад, как вдруг двери классной комнаты широко распахнулась, в неё вошёл кто-то толстоногий в спортивных брюках и кедах, а дверь затворилась плотно, зловеще… «Что за чёрт?» - удивилась Бутырина-собака, недовольно поднимая голову вверх. Перед ней с неприветливым, не предвещающим ничего хорошего лицом стоял преподаватель физкультуры. В одной руке его была увесистая деревянная палка, в другой – верёвка.
- - -
- Нет, Альбертовну только за смертью посылать, - нервничал Симаков, - куда она запропостилась? Не понимает, что ли, что каждая секунда дорога! А алфавит-то выбрала – самый, наверное, огромный. Как я его один к дороге потащу? Вот и имей после этого дело с бабами! Тьфу!
- Увлеклись мы, - заметил Загвоздкин-крыса. – Ты уверен, что люди обратят на нас внимание и на этот алфавит? Я не уверен…
- Не разглагольствовай, Петрович, - кипятился Гена-кот. – Так, Альбертовны нет… Кошмар! Действуем тогда сами!
И Симаков, ухватившись ртом за угол алфавита, чуть-чуть передвинул его по траве. Пётр Петрович хотел было помочь, но не мог даже уцепиться за плакат.
- Мышка за кошку, кошка за Жучку, - бессильно рассмеялся он. - Жучки вот нет – и дело встало. Не те у нас силы, Гена… Эх, грехи наши тяжкие!
Но Симаков не слушал, взгляд его был прикован к шедшему по пришкольному участку молодому человеку с хмурым, усатым лицом. Это был Мишка Звонарёв – закадычный друг Геннадия. С одной стороны, Гена-кот слегка обрадовался: всё-таки знакомая личность, быстрее договорятся. С другой стороны, Симаков всегда считал Мишку человеком ограниченным, недалёким, а посему слабо верящим в чудеса. Впрочем, выбора не было. Гена-кот встал на алфавит и, не спуская глаз с приближающегося друга начал беспорядочно тыкать передней лапой в разные буквы. Для начала нужно было просто привлечь к себе внимание.
И Звонарёв заметил, что серый котишка на газоне как будто бы делает что-то неладное. Мишка притормозил, растерянно выругался и машинально полез в карман за папиросами. Убедившись, что Звонарёв смотрит на него в упор, Гена-кот стал показывать буквы в нужной последовательности, чтоб из них получались слова и предложения.
- П-р-и-в-е-т М-и-ш-а, - сравнительно быстро показал лапой Симаков и поднял голову на приятеля. Наверное, фамильярное приветствие уличного кота несколько озадачило Звонарёва, по крайней мере только что зажжённая папироса, беспомощно вывалилась из его уст, а рука непроизвольно потянулась к затылку, - удивлённые люди имеют привычку чесать именно это место на голове. Убедившись, что Мишка, по всей видимости, понял его немое обращение, Гена поспешил продолжить контакт:
- Я Г-е-н-а н-е у-д-и-в-л-я-й-с-я и н-е с-п-р-а-ш-и-в-а-й.
Наверное, дорогие читатели, не удивиться в такой ситуации было несколько затруднительно, но Мишка послушался и ничего не спросил, лишь по вытянувшемуся лицу его было заметно, как он смущён и перепуган. Времени на соблюдение светского этикета и дискуссии о погоде у Симакова-кота не было, поэтому он сразу же перешёл к сути вопроса.
- П-о-з-в-о-н-и в м-и-л-и-ц-и-ю, - быстро отстукал он лапой и передал далее, что Мишка должен сказать, что квартиру грабят, надо приезжать срочно по такому-то адресу.
Звонарёв молча хлопал ресницами, с нарастающим трепетом глядя на скачущего по алфавиту кота, который почему-то представился Геной, а теперь просит звонить в милицию. Мишка всю жизнь числил себя человеком уравновешенным, психически нормальным, не знал ни истерик, ни припадков, ни меланхолии, и хотя приятели временами обзывали его дураком, не верил этим обвинениям. И вдруг, среди бела дня, без подготовки и предупреждения на него валятся такие причудливые, абсурдные, но яркие галлюцинации. Не знаю, что почувствовали бы вы, дорогие читатели, на Мишкином месте, но он здорово расстроился…
Поняв замешательство товарища, Гена-кот с новой силой застучал лапой по алфавиту:
- Т-е-б-е н-е к-а-ж-е-т-с-я я Г-е-н-а я в-с-ё р-а-с-с-к-а-ж-у п-о-т-о-м з-в-о-н-и с-к-о-р-е-е и г-о-в-о-р-и в-с-л-у-х я п-о-й-м-у.
- Вслух, - растерянно пробормотал Звонарёв. – А что со мной случилось?
- С т-о-б-о-й н-и-ч-е-г-о, - нервно отстукал ответ Гена-кот. – З-в-о-н-и.
Звонарёв расширенными от ужаса глазами смотрел на говорящее с ним животное, мучительно борясь с искушением сейчас взять, развернуться и, плюнув на мужскую гордость, бегом рвануть домой. Но он не делал этого, возможно, потому, что знал, что кошки тоже бегают быстро.
- А где Гена? – глуповато поинтересовался Мишка. – Куда он исчез от нас? Это как-нибудь с вами связано?
- Я Г-е-н-а, - Симаков выходил из себя. – В-р-е-м-е-н-н-о. И-д-и з-в-о-н-и.
- А что… Я тоже превращусь в живность? – боязливо поинтересовался Миша.
- Н-е-т. П-о-з-в-о-н-и.
- Куда?
- В м-и-л-и-ц-и-ю.
- А что я сделал? – дрожащими губами прошамкал Звонарёв. Ей-богу, очень трудно подчас бывает животным найти общий язык с людьми. Гена-кот злобно заурчал и в отчаянии уселся на траву. От бесплодного разговора у него уже разболелись лапы.
- Гена! – на выручку Симакову пришёл затаившийся в лопухах Пётр Петрович. – Гена, скажи этому барану, что если он сейчас же не позвонит в милицию, сразу же превратится в мышь. Нет, лучше в козла, так страшнее будет!
- Е-с-л-и н-е п-о-з-в-о-н-и-ш-ь с-т-а-н-е-ш-ь к-о-з-л-о-м, - предупредил друга Гена-кот и строго взглянул в перепуганные глазки Звонарёва.
- А… К-какая к-квартира, - заикаясь, уточнил Мишка, кажется, он начинал понимать ситуацию.
- Т-р-и-д-ц-а-т-ь с-е-м-ь, - обрадовано отстучал по алфавиту Симаков, - В-о-з-ь-м-и а-л-ф-а-в-и-т и в-п-е-р-ё-д и с п-е-с-н-е-й.
Увидев, как кот показал это излюбленное выражение без вести пропавшего Гены, Звонарёв, вконец шокированный, проникся суеверным ужасом. Осторожно, точно тот мог взорваться, он поднял с земли алфавит и покорно поспешил к ближайшему телефону-автомату.
- Жди меня тут, Петрович! – крикнул Симаков. – Я за ним побегу, проконтролирую!
И, бодро вздёрнув хвост трубой, Гена-кот ринулся вслед за Мишкой. Как всегда бывает в подобных случаях, в автомате оказалась начисто срезана трубка. Звонарёв, с опаской косясь на своего четвероногого спутника, засеменил к другой, будке, бережно неся перед собой алфавит.
- Опля! Супер! – хохотали встречавшиеся на пути дворовые парни. – Миша решился взяться за ум, восполнить пробелы в своих разносторонних знаниях. Смотрите, он купил алфавит и идёт домой заниматься!
Бедный Звонарёв был так подавлен происходящим, что даже не огрызался на эти глупые насмешки. Наконец, они набрели на действующий автомат. Под пристальным взглядом кота Миша набрал 02 и, хоть и с запинками, но сообщил милиции суть дела, назвав координаты ограбления.
- Сказали, что едут, - произнёс Звонарёв, вешая трубку. – Фамилию мою спросили. Я сказал – Иванов.
- З-а-ч-е-м о-б-м-а-н-у-л, - поинтересовался Гена-кот, посредством алфавита.
- Да, на всякий случай… Какая разница? – пожал плечами Звонарёв. – А где же всё-таки сейчас Гена?
Симаков понял, что разъяснить сейчас что-либо туповатому другу будет тяжело и психологически, и физически. Всё-таки он вновь поперемещал по алфавиту натруженную лапу:
- И-д-ё-м к м-е-с-т-у к-р-а-ж-и. П-о-с-м-о-т-р-и-м.
- А… Чего мы там не видели, - попытался было отбрыкаться Звонарёв, но Гена-кот вновь недвусмысленно напомнил ему про козла, и Мишка не рискнул перечить нечистой силе.
Шли они походным, быстрым шагом и минуты через три уже стояли на месте происшествия. Безрадостная картина предстала зелёным глазам Симакова: двое тех самых мужчин, беседу которых он подслушал в подъезде, деловито выносили и складывали в машину тюки с вещами. Кража была уже в стадии завершения, и работали воры аккуратно, собранно, с огоньком.
- Достаточно, может? – спросил один из них.
- Нет, ещё шубы не сняли. Последний заход давай.
«Если милиция опоздает?! – в отчаянии подумал Симаков и понял, что так оно, по всей видимости, и случится… Нужно было принимать решение, действовать! Звонарёв же стоял у скамейки, положив на неё алфавит, смотрел на воров, на Гену-кота и чувствовал себя явно не в своей тарелке. Симаков одним прыжком взлетел на скамью и яростно, с остервенением забарабанил передней лапой по буквам алфавита:
- З-а-д-е-р-ж-и б-а-н-д-и-т-о-в.
- Зачем? – растерялся Звонарёв.
- У-й-д-у-т о-н-и.
- А что я? Как я их задержу, - побледнел Мишка от одной мысли об этом.
- П-о-й-м-а-й и-х л-ю-д-е-й к-р-и-к-н-и.
Во дворе было безлюдно, а страх перед преступным миром и смертью от бандитского ножа сказался в Мишке сильнее, чем страх перед оборотнями, нечистью и превращением в козла. Поэтому он тихо промямлил, пряча глаза от неугомонного кота:
- Они же вооружены… Их невозможно остановить…
Воры вышли из подъезда с шубой и ковром, загрузили всё это в свои «Жигули», сели сами и уехали. Гена-кот и Звонарёв долгими задумчивыми взглядами проводили бандитский автомобиль.
- Д-у-р-а-к т-ы М-и-ш-к-а, - в отчаянии отстукал Симаков на алфавите.
- А что я? Почему я дурак, я же всё сделал правильно, - стал оправдываться Звонарёв. – Сейчас приедут власти, составят акт – и всё в порядке. Ну, вещи утащили, так что уж… Не наши же. Не бери в душу.
Мишка явно успокоился, раз перешёл на «ты» с волшебным котом. Прошло ещё 10 минут, потом 15. Гена-кот сидел на скамейке, обречённо повесив голову. А что оставалось делать? Квартира очищена, жулики благополучно отбыли восвояси, милиция задерживается. Доброе дело не состоялось…
- Ну, я, пожалуй, пойду тогда, - осторожно сказал Звонарёв. – Всё равно тут делать нечего… До свидания, что ли…
Симаков чуть-чуть замешкался, а потом, издав горлом злобное урчание, бросился к алфавиту и в запале показал лапой такую последовательность из букв, которая не встречается в художественной литературе, а если уж писателю совсем невмоготу, кодируется точками. Вы, наверное, догадались, дорогие читатели, что в этом сочетании буквы складывались в очень неприличное выражение, одно из тех, которое вы не раз, наверное, мысленно употребили, читая моё непритязательное и нереалистическое произведение. Надо сказать, подобное обращение не только обидело, но и взбодрило Звонарёва. С секунду Мишка смотрел на сквернословящего кота, а потом вдруг осмелел, заподозрив подвох. Действительно, ни в сказках, ни в легендах – нигде не упоминается, чтобы нечистая сила употребляла нецензурные слова… Но, скорее всего, дело было не в этом, просто Звонарёв, услышав, если можно так выразиться, от говорящего кота родные уличные выражения, сразу почувствовал в нём что-то очень понятное, близкое себе, а, значит, неопасное. Как бы то ни было, но Мишка тоже выразился и, смело замахнувшись на Гену-кота ногой, прикрикнул:
- Ты чего это, котяра? Выступать тут что ли? Да я тебя одной левой в землю урою. Рви когти давай! В козла меня превратить хотел, рожа…
Симаков в ответ гневно зашипел, но боя не принял и, не вступая в дальнейшие препирательства, шустро юркнул под скамейку. Звонарёв ещё с минуту зачем-то постоял, а потом ушёл куда-то. Милиция настойчиво не появлялась, и Гена-кот тоже покинул место преступления. На скамейке остался валяться большой картонный алфавит, до которого больше уже никому не было дела.
- - -
«Убежать? Это невозможно… Прыгать в окно? Это можно, но риск велик – вдруг шею сломаю, а ветеринарная служба стоит ещё на более низком уровне, чем медицина… Кусаться, рвать, отбиваться до конца? Это тоже можно, нужно даже… А вдруг это доброе дело попортит. Вдруг подведу всех?» - так мысленно перебирала варианты Альбина Альбертовна-собака, медленно пятясь вглубь классной комнаты. Физрук надвигался. Он корчил на жирном лице странную гримасу, наверное, пытался изобразить радушную улыбку, но имитация получалась скверной. Ещё он всё время повторял глуховатым и глуповатым голосом:
- Подь, подь сюда! Тю-тю-тю, Шарик!
Альбина Альбертовна предостерегающе обнажала зубы, но в бой не кидалась. Нет, она не боялась этого жирного Илью Александровича. С каким удовольствием Бутырина-собака цапнула бы его сейчас за руку. Эх… Но она опасалась сорвать доброе дело и сменила стиль поведения. Заставив себя завилять хвостом, она пошла навстречу физруку.
- Ха, - хмыкнул тот удивлённо и недоверчиво. – Не хочешь кусаться?
Альбина Альбертовна отрицательно мотнула головой и сделала было попытку протиснуться к дверям, но тут преподаватель физкультуры нагнулся, и, не успела Бутырина-собака глазом моргнуть, как верёвочная петля затянулась у неё на шее. «Зачем же это? – похолодев, подумала она. – Повесить меня тут собрался? Да нет, не может быть… Просто, наверное, из школы выведет и всё…».
- Вперёд, Шарик, - бодро усмехнулся физрук и повёл Альбину Альбертовну вдоль по коридору. «Ничего, - думала Бутырина, - главное, чтоб Генка с Петровичем упредили людей, алфавит-то ведь у них. Если доброе дело случится, и я сразу стану человеком, вот тогда поусмехаемся! Я посмотрю, как побледнеет и затрясёт щеками эта жирная харя!».
Когда физрук вёл Альбину Альбертовну – собаку по первому этажу, навстречу им вышла директриса.
- Поймали всё-таки! – обрадовалась она.
- Так точно, Юлия Алексеевна! – бодро отрапортовал физрук.
- И не кусается? – удивилась директриса.
- Пусть-ка попробует, - высокомерно усмехнулся преподаватель физкультуры, покачав в воздухе деревянной палкой. «Расхвастался, - подумала про себя Бутырина-собака, - посмотрела бы я на тебя, когда б я стала отбиваться а не капитулировала!».
Физрук ещё минут пять побеседовал с начальницей, пообещав, что завтра принесёт три рубля на коллективный подарок физику – у того был день рождения. «Вот, небось, порадовался кое-кто, когда я исчезла, - молча усмехнулась Бутырина. – И из жизни ушла, и хоронить не надо!».
Тем временем Илья Александрович продолжил свой путь. Они вышли из школы, оказались на пришкольном участке. Альбина Альбертовна – собака беспокойно вертела головой, но не увидела ни Гены, ни Петра Петровича, ни алфавита. Последнее обстоятельство вселило в неё надежду. «Может, контакт с людьми установлен?! Может, я прямо сейчас превращусь…».
- Э! Михеич! Здорово! – услышала вдруг Бутырина-собака баритон физрука и подняла голову взглянуть, к кому он обращается.
- Здорово, - со скамейки поднялся тощий мужик лет пятидесяти с горбатым носом и мрачным испитым лицом. Одет он был в выцветший от времени и грязи пиджак, в котором почему-то преобладали синие тона.
- Видал, собачку веду, - бодро продолжал физрук. – Как, берёшь?
- А чего не взять? – хрипло проронил Михеич и сверху вниз посмотрел на Бутырину мутным взглядом бесцветных глаз. Челюстями он постоянно делал жевательные движения, а глаза из-под серых бровей смотрели сумрачно и зло. – Годится.
«Надо же, - мысленно усмехнулась Альбина Альбертовна – собака. – Собака алкоголику понадобилась. Четвероногий друг! Ну, ничего, всё в порядке. Накормит он пусть меня, а там отвяжет… Бегать-то я умею».
- Давай, Илья, её в твой гараж пока, - предложил Михеич, - я после обеда идти-то собирался.
- Можно и в гараж, - не стал протестовать физрук, - а то собака эта странная. Сейчас-то смирная, видишь, а то на людей кидалась.
- Переживём, - равнодушно сказал Михеич и первым пошёл вперёд.
«Что они задумали? – взяли сомнения Альбину Альбертовну. – После обеда он, видите ли, собирался… Куда? На выставку собаководства, что ли?».
По пришкольному участку бродили две молодые мамаши с колясками.
- Соня, ты посмотри-ка, Михеич опять новую животину ведёт! – всплеснула руками одна из них. – Мне прямо жалко этих собачек! Живодёр чёртов!
- Да бог с ними, - махнула рукой другая из мамаш, поправляя провисшие над коляской погремушки. – Развелось бездомных собак этих – одна зараза с них только! Никому дела нет – так пусть хоть алкоголик этот в мединститут их таскает.
«Так вот оно как! – Альбину Альбертовну словно шибануло электрическим разрядом. – Понятно…». Если б Бутырина сейчас рассуждала хладнокровно, она бы, наверное, не очень бы взволновалась, поняв, что с её несобачьим умом она как-нибудь да сможет убежать отовсюду, лишь бы остаться без верёвки. Но нервы Альбины Альбертовны сдали. Узнав, куда её хотят сдать, она не рассуждала ни секунды, а без рыка и лая со всей силы челюстей вцепилась в руку физрука, держащую верёвку. От неожиданной боли Илья Александрович громко взвыл, отшатнулся в сторону, зубы Бутыриной-собаки соскользнули с его руки, она с силой рванулась, но верёвка не поддалась. Физрук успел перехватить конец верёвки другой, здоровой рукой. Петля туго затянулась на шее Альбины Альбертовны, так что стало тяжело дышать.
- Михеич! – орал перепуганный физрук, растерянно тряся окровавленной рукой. – Я же предупреждал, Михеич!
В ответ Михеич лишь выругался и сплюнул:
- На черта мне бешеные-то, раздери тебя в душу!
- Она не бешеная, нет! – с надеждой в голосе забормотал физрук. – Не должна быть! Нельзя её отпускать, надо в мединститут, чтоб там точно определили, а то ведь я…
- Дурак, - ещё раз сплюнул Михеич.
Бутырина-собака поняла, что стратегическая инициатива теперь ею перехвачена. С угрожающим рыком она двинулась на окровавленного, деморализованного физрука, который, к тому же, выронил из рук палку. Альбина Альбиртовна готовилась теперь вцепиться в другую руку недруга и лишь выбирала удобный момент для прыжка. Только проклятая верёвка, как она мешала дышать. Бутырина-собака остановилась, с усилием вдохнула в себя воздух и уже хотела прыгнуть… И вдруг… Будто что-то резко упало сзади, глухо хлопнув по голове. Удар, как будто бы, и не был сильным, только в мозгу на миг вспыхнула странная боль, всё вокруг запестрело красно-синими искрами и сразу же погасло.
- - -
Пётр Петрович видел всё. Притаившись в траве на газоне, он наблюдал, как сначала Альбину Альбертовну вели на верёвке, как потом она, вдруг взбунтовавшись, начала кусаться, и, наконец, как Михеич, подняв с земли металлический прут, коротко размахнувшись, ударил им сзади Бутырину-собаку по голове. Она упала, тогда ей обкрутили пасть тряпкой, связали верёвкой ноги и понесли в гараж. Загвоздкин-крыса смотрел на всё это, в бессильной злости царапая грудь передними лапками. Увы, он ничем не мог помочь бывшей учительнице, он был сейчас много слабее её… Впервые за время странствий по дворам ему стало так мучительно досадно и стыдно быть крысой.
«По идее, если сейчас этот дурак, с которым ушёл Гена, вызовет милицию, доброе дело свершится и всё разрешится само собой, - размышлял Пётр Петрович, возвращаясь к школьной стене, - Альбертовна перестанет быть собакой… А если нет? Что тогда?».
Из густых лопухов выглянула кошачья морда.
- Гена! – воскликнул Загвоздкин-крыса, подбегая. – Гена, как дела? Где тот дурак, где твой алфавит? Ничего не получилось, что ли?
Кот молча поднялся, вытянувшись во весь рост, и Пётр Петрович с ужасом понял, что это вовсе не Симаков. Это был какой-то совершенно незнакомый чёрный упитанный котище, который сейчас смотрел на Загвоздкина-крысу и задумчиво облизывался. Пётр Петрович обомлел, растерялся и остался стоять на месте, как вкопанный. Чёрный кот напружинился, в глазах его сверкнул недвусмысленный огонёк.
- Нет! – машинально пробормотал Загвоздкин, всё ещё не шевелясь.
Кот прыгнул на него.
- Мама! – зажмурив глаза, пискнул Пётр Петрович – крыса и упал в траву.
Глава 19
В которой наши друзья попадают в экстремальную ситуацию, и каждый из них окончательно раскрывается, как личность
Надо сказать, дорогие читатели, что коты не очень-то любят питаться крысами, по крайней мере, современные, заевшиеся коты. Крыса ведь может и оказать сопротивление и укусить больно, да и на вид нереспектабельна – стоит ли связываться? Но этот чёрный кот, по всей видимости, был отважным котом, если без колебаний набросился на такую сравнительно крупную крысу, как Пётр Петрович. А может, он просто хотел поиграть? Кто знает…
Придавленный тяжестью хищного чёрного зверя, Загвоздкин грустно запищал, но всё же нашёл в себе силы перевернуться и куснуть кота за лапу. Кот отскочил, вздыбил на затылке шерсть, вновь изготовился к прыжку.
- Э, друг! – крикнул ему Пётр Петрович – крыса. – Ты давай, кончай баловство!
Кот не внял миролюбивым предложениям Загвоздкина-крысы, он резко отпрыгнул в сторону и с боку ударил Петра Петровича лапой. Загвоздкин, не удержавшись, перекувырнулся через голову.
- Ну ты, паря, кончай хулиганить! – обиженно закричал он. – Я пожилой человек, тебе в отцы гожусь, а ты что за шуточки затеваешь? На кого лапу поднял, зверюга?
Чёрный агрессор сделал новый выпад, но в этот раз Пётр Петрович успел среагировать, отскочил вовремя назад. Трудно сказать, чем завершился бы этот неравный поединок, если б вдруг рядом не раздался хрипловатый голос:
- Кыс-кыс…Кыс-кыс.
На газоне стоял Михеич с кружком колбасы в руке. Чёрный кот поднял голову, увидел угощение и, оставив свою жертву, побежал к Михеичу, не подозревая, что становится жертвой сам.
- Дурак! Стой! – крикнул ему вслед Загвоздкин, но кот, увы, не понял его слов, да и если б и понял, то наверняка бы не послушался. Михеич положил колбасу на траву, провёл большой серой рукой с обломанными ногтями по спине кота, затем неторопливо вынул из пиджачного кармана мешок, молча поднял кота, небрежно бросил его вовнутрь мешка и медленно зашагал в сторону маленького гаража, где уже была заперта оглушённая и связанная Альбина Альбертовна – собака.
- Конец котёнку, - со вздохом констатировал Загвоздкин-крыса, - а я ведь кричал ему… Эх!
Трава за спиною Петра Петровича зашевелилась, Загвоздкин, наученный горьким опытом, на всякий случай вздрогнул.
- Петрович! Ты что, своих не признаёшь? – усмехнулся стоящий перед ним Гена-кот.
- А, Гена, - обрадовался Загвоздкин-крыса, - ну и как дела?
- Как видишь, - невесело улыбнулся Симаков, присаживаясь в траву. – На Западном фронте без перемен…
- Я так и думал, - вздохнул Пётр Петрович, - но знаешь, Гена, тут без тебя с Альбертовной беда стряслась!
И Загвоздкин сравнительно кратко, но не жалея ярких, кровавых эпитетов и сравнений, поведал Симакову о том, что произошло.
- Интересно девки пляшут, - покачал головой Гена-кот. – Бедная Альбина Альбертовна! Хотя ей можно позавидовать. Она отдаст жизнь во имя медицинской науки, а это, безусловно, доброе дело. Возможно она станет человеком… Правда, в расчленённом виде, но это не главное, верно? Зато, представляю, как удивятся препараторы…
- Тебе бы только понасмешничать, Гена, - рассердился Пётр Петрович. – А дело-то ведь не шуточное… Выручать надо тётку!
- А надо ли? – призадумался Симаков.
- Неужели ты такая свинья, Генка… Она тебя выручала, а ты…
- Шучу, Петрович, шучу… У меня сейчас, знаешь, такое настроение, что всё равно… Хоть под трамвай забирайся, хоть спасай кого-нибудь. Ладно, пошли тогда к этому гаражу. Быстрее!
И Гена-кот с Загвоздкиным-крысой походным шагом двинулись к группе гаражей, пристроившихся в тени тополей на краю пришкольного участка. Гараж физрука был маленьким и низким – гараж для мотоцикла. Наши друзья подошли к нему, прислушались. Изнутри доносилось слабое сопение и другие приглушённые звуки.
- Альбина Альбертовна! – во весь голос пискнул Загвоздкин. – Вы нас слышите?!
В ответ донеслось что-то нечленораздельное.
- Слышит, - сказал Пётр Петрович, только сказать не может, у неё пасть тряпкой завязана… Что будем делать, Гена?
Симаков встал на задние лапы, притиснулся лбом к маленькой щели между дверью гаража и металлической стенкой, попытался просунуть туда переднюю лапу, но ему это не удалось.
- Кажись, не заперто, - сказал он, опускаясь снова на 4 ноги, - но силёнок у нас не хватит её отодвинуть… Разве что ты, Петрович, под дверью рискнёшь пролезть, и то… Если только подкопаешься, а я… А!
- Гена! – вскрикнул Загвоздкин, но было поздно. У гаража стоял физрук. Одна рука его была забинтована, в другой же он крепко держал за шкирку Симакова-кота. Геннадий покачивался на весу, беспомощно поникнув головой и лапами.
- Ну дела, - злобно ухмыльнулся Илья Александрович. – Сам пришёл, да, котишка? Ну, добро пожаловать, добро…
С этими словами он отворил дверь и, не глядя, швырнул Гену в неприветливую темень гаража.
- Михеич-то вот порадуется, - просопел про себя физрук и, с грохотом закрыв дверь, опустил засов.
Симаков больно ударился обо что-то холодное, отчаянно мяукнул, рванулся назад, но напоролся на стенку гаража.
- Ах ты ж, - злобно прошипел он и выпалил целую серию многоэтажных выражений.
- Не ругайся матом, Гена, - услышал он рядом невозмутимый голос Загвоздкина, - Альбина Альбертовна услышит, может обидеться…
- Петрович! – изумился Симаков. – И ты здесь, что ли, старый хрыч? Тебя тоже, что ли, хотят в мединститут представить?
- Я сам, - пояснил Пётр Петрович – крыса, - как двери приоткрылись, я и юркнул. Но не время базарить. Где Альбертовна?
В полумраке гаража зашевелилось что-то серое и большое.
- А! Вот она! – обрадовался Пётр Петрович. – Держитесь, Альбина Альбертовна, мужайтесь, мы сейчас вас распутаем.
Гена-кот невесело осмотрелся по сторонам и, обречённо скрипнув зубами, опустился на сырой земляной пол гаража.
- Вот это так влипли, - выговорил он. – А темнота-то… Как в склепе. Хотя почему «как»? Так и есть.
- Гена! Не хныч! – крикнул Загвоздкин. – Вставай, иди сюда! Я пока верёвку у Альбины Альбертовны на шее перегрызаю, а ты на задних лапах растянуть узлы пока попробуй!
Симаков пробурчал в ответ что-то неопределённое, но встал на ноги и, уцепившись зубами за узел, стал дёргать его в разные стороны. Пётр Петрович тем временем настойчиво перегрызал верёвку, часто дыша, отплёвываясь и отдуваясь. Альбина Альбертовна что-то пыталась сказать, то и дело приподнимая голову.
- Лежите спокойней, - говорил ей Загвоздкин, - Вы мне мешаете работать!
- Работай, работай- получка в субботу, - нервно усмехнулся Гена-кот,- весело мы жизненный путь заканчиваем, нечего сказать. В этот момент Пётр Петрович справился с верёвкой. Альбина Альбертовна с остервенением мотнула головой, сбросила тряпку и, приподнявшись на передние лапы, растерянным взором вгляделась в мутный полумрак гаража.
- Это ж… Где же мы? – спросила она.
- В гараже, Альбина Альбертовна, - пояснил Пётр Петрович. – Вас Михеич этот сзади по голове огрел, а потом связали – и сюда. Погодите, мы сейчас с Геной общими усилиями вам задние ноги от пут освободим.
- В глазах рябит, - тяжело вздохнула Бутырина-собака, - а… Да! А доброе дело как же? Алфавит! Вы предупредили людей?
- Да. Но воры смылись, а мы вот загремели с этой добротой, - сквозь зубы процедил Гена, злобно раздёргивая узел.
Загвоздкин уцепился за другой конец верёвки, потянул, узел развязался. Бутырина-собака встала и нетвёрдой походкой прошла по гаражу.
- Спасибо, ребята, - тихо сказала она. – Я думала, вы не придёте…
- Плохо вы о нас думали, - с обидой произнёс Гена-кот.
- Спасибо, - ещё раз повторила Альбина Альбертовна. – Я всё на вас бочку катила, а вы… Вы всё-таки… друзья.
- Что за сантименты, друзья-товарищи, - слегка смутившись, хмыкнул Симаков, - то б вы одни, а тут нам вместе сдыхать… За компанию, значит, нас благодарите… Что вот теперь делать?
- Делать нечего, - сказал Пётр Петрович, присаживаясь на тряпку. – Откроют они дверь – будем прорываться. Правильно, Альбина Альбертовна?
- Правильно, - кивнула Бутырина-собака, - план действий такой будет: дверь отворяется – я кидаюсь первой. Прямо в глотку бросаюсь, хоть физруку, хоть Михеичу. Они растеряются пока, а вы выбегайте и всё, не оглядываясь, побежите. Встречаемся в подвале, как всегда.
- Ловко это у вас, - скептически почесался Гена-кот, - двое здоровых мужиков-то… Как пнут вас, Альбина Альбертовна… И всё. Потом всех по мешкам рассортируют – и вперёд и с песней! На операционный стол уляжемся потом… Всё! Отдобродетельствались!
Говорил Симаков резко, даже, как будто, с бесшабашным отчаянием, но по голосу его чувствовалось, как ему страшно и горько. На некоторое время в гараже воцарила тишина, слышно было лишь, как Альбина Альбертовна тяжело дышит и глотает слюну.
- Может быть, и так, - сказала она. – Но будет драка…
- Драка-собака, - грустно усмехнулся Гена. – Вы-то, да, а вот Петрович… Он, что ли, драться будет? Ха! Тебя, кстати, Петрович, никто не видел, да и не нужен ты им. Отсидишься сейчас в тёмном углу, переждёшь бучу, а потом потихоньку выберешься – и на свою любезную помойку. Так ведь, Петрович? Жил, говоришь, как крыса… Ладно уж, будь последовательным.
Загвоздкин ничего не ответил.
- Да, Пётр Петрович, Гена прав, - согласилась Альбина Альбертовна. – Прорываться вы нам всё равно не поможете, сами только погибнете ещё за зря. Вам действительно лучше… пересидеть.
Загвоздкин молча посмотрел на Бутырину, затем на Гену, чьи глаза сердито и ярко зеленели в полумраке, и снова опустил голову.
- За зря, - повторил он. – Нет, Альбина Альбертовна… За зря, за зря ничего не бывает… Я и так всю жизнь пересиживал! Совсем скоро, может быть, нас не станет… И я хочу сказать, чтоб вы это знали. Одно дело, когда сам говоришь, что ты крыса, а другое – когда о тебе говорят… Но это правда. Я на самом деле крыса. Подлая крыса!
Пётр Петрович прервался и посмотрел, не посмеиваются ли над ним товарищи. Но нет, Гена с Альбиной Альбертовной молча слушали. Тогда Загвоздкин заговорил снова:
- Я должен признаться в гадости, которой нет названия, в такой трусости, от которой мне противно жить… Как-то давно, в молодости ещё, я шёл домой. Один. Было поздно. Шёл через пустырь и вдруг наткнулся на… на компанию или… не знаю, как сказать. Трое парней, ну, взрослых уже лет под двадцать, то ли пьяные, то ли нет, не понял… И девушку они раздели и издевались по-всякому. Бритвой, по-моему, резали по телу и окурками, это я уже видел, окурками прижигали… А девушке, ей может, лет было 16 или 17. Мне до сих пор снится, как она кричала… А я близко подошёл, но меня не заметили. Присел за бугорком и пошевелиться боюсь! Всего-то я, конечно, не видел, но слышал… Меня тошнило от страха и дрожь колотила. Как долго они её убивали… Надо было б выйти, крикнуть, вступиться. Но я таким дохляком был, а они трое… здоровых. Убили б – и всё. Но я даже двинуться боялся, уйти, чтоб звонить в милицию, людей звать. Сидел и только дыхание сдерживал, чтоб не услышали… И даже потом, когда ушли они, никуда не звонил. Боялся и… И домой ушёл… А получилось, как будто меня убили. Я себя раньше уважал, верил, а тут… Понял, что крыса! – злобно выкрикнул Загвоздкин. Симаков и Бутырина молча смотрели на него.
- Так вот, - угрюмо воздохнув, продолжал Пётр Петрович, - презирать себя с тех пор стал… Стихи все свои порвал и не писал больше… стыдно было, что врал всё в них, значит. И любить уже не мог… Если себя презираешь, уже никого нельзя любить… Невозможно… Потом, конечно, всё притупилось, на деградацию я пошёл… И дожил вот так. Но не в этом дело. Вы сейчас, конечно, меня презираете, это понятно, но выслушайте. Гена правильно сказал: хоть заперты в гараже мы все втроём, у вас нет выбора, а у меня есть… Вот дело в чём! Выбор! Я прошу вас, поэтому, позвольте мне вцепиться Михеичу в ногу зубами.
Ни Альбина Альбертовна, ни Гена ничего не сказали.
- Нет, вы зря молчите, вы думаете, я совсем не могут помочь, - волнуясь, заговорил Пётр Петрович. – А я могу! Если я укушу со всей силой, то могу и до кости достать. Он на меня отвлечётся, а вы будете прорываться! Понятно, что он меня другой ногой прибьёт, но это не сразу же… И для меня это, как… Как искупление! Ну, что вы молчите? Скажите что-нибудь!
- Зря ты так себя мучаешь, Петрович, - сказал Гена-кот, - с каждым может такое… Я себя сейчас на твоё место поставил… Там, на пустыре. И тоже не знаю… А ты… Ты, Петрович, стоящий мужик!
Бутырина-собака села у стены гаража, склонив на бок ушастую израненную голову. Загвоздкин смотрел на неё и ждал, что она скажет.
- Жизнь – это, как вам сказать, - тихо заговорила она, с трудом подбирая нужные слова, - почти каждый в ней когда-нибудь бывает крысой… Противно, конечно, но, главное, презирать в себе это и… А другие же в норму ставят, похваляются ещё… В общем, не умею я говорить… Но помните, мы договаривались, если стать людьми – то вместе. Вот и сейчас, давайте, вырвемся – только все вместе если, а уж… если нет – тоже все.
Никто не сказал ни слова по поводу решения Альбины Альбертовны, но все понимали, что двух ответов быть не может. У них не было часов. Наверное, минуло не более получаса, но в тёмном гараже время шло медленнее, казалось, они уже часа три сидят на сыром полу, ожидая развязки. Снаружи доносились беззаботные детские голоса, щебет воробьёв да приглушённое фырканье мопеда на школьном стадионе.
- Скорей бы уж, - проронила Бутырина-собака.
- Томят, - сказал Симаков.
Минуты проползали медленно, уныло, словно дождевые черви по мокрому тротуару. Когда решение принято, малейшая заминка раздражает, а ожидание становится томительным, невыносимым. Вот рядом с гаражом захрустел песок под чьими-то тяжёлыми ногами. Наши друзья замерли, инстинктивно затаив дыхание. Нет, это не за ними, просто кто-то прошёл мимо. Решительный миг вновь откладывался.
- Как на фронте, - полушёпотом сказал Пётр Петрович, - на грани жизни и смерти… Главное, не страшно нисколько, почему-то.
- Да, мне тоже сейчас почти не страшно, - кивнул Симаков, - только как-то не по себе… Смешно вдруг стало. Всю жизнь дурью маялся, развлекался, потешался… А вот сейчас… может, буду умирать… Вроде бы ведь и серьёзно это, а не верится!
- Дети остались одни, - спокойно сказала Альбина Альбертовна. – Но не маленькие, слава богу, не пропадут. Одно хорошо, если смерть – то как в бою, в крови… Хоть не на больничной койке задыхаться, тоже плюс!
- Поражаюсь я вашему хладнокровию, Альбина Альбертовна, - сказал Симаков. – Боевой у вас характер… А мне бы пожить ещё. Сейчас только подумал, что вот исчез – а ничего не сделал, никто хорошим не вспомнит. Обидно просто, что хуже других… Если б человеком стать… Точно новую жизнь бы начал. Не как бактерия бы, а… по человечески.
- Гена, ты что, насмотрелся психологических фильмов, а? – поинтересовалась Альбина Альбертовна. – Герои там в экстремальный момент вдруг понимают свою неправоту, отметают старое, гордо смотрят вперёд, верят в себя!
- Вам, Альбина Альбертовна, лишь бы всё осмеять, лишь бы всё опошлить, - обиделся Симаков. - Может я серьёзно, а вы…
- С кем поведешься, Гена, от того и наберёшься, - улыбнулась Бутырина-собака, - да ты не сердись. Надломилось столько во мне за последние дни, понимаешь… Вот и шучу.
- Друзья! – воскликнул Пётр Петрович – крыса. – Да вы опять за старое, никак? Нашли время и место ссориться… Знаете, я вот позавчера ночью… Стихотворение написал… То есть, не написал, а устно его… придумал. Давно я ничего не пробовал писать почти… А тут вот как-то нашло… Я, конечно, никогда не стал бы вам его читать, постыдился бы и всё такое, но сейчас, когда… Всё равно, если, может, через час подыхать… Ну, вы так, в общем, для смеха послушайте, ладно?
- Давай, - откликнулся Симаков с живым интересом. Бутырина-собака молча кивнула и, присев на пол, повернулась к Петру Петровичу правым ухом. Загвоздкин очень глубоко вздохнул, словно собираясь с силами, и начал декламировать, от волнения часто глотая концы слов:
Белые розы
Засыпаны белым
Бесчувственным снегом.
Там им теплее
В жестокий
Январский мороз.
Только ведь это явилось
От жизни побегом.
Люди остались без белых,
Сверкающих роз.
Жизнь без цветов –
Это песня без чувства
И полдень без света.
Розы! Нельзя вам
Так долго, томительно спать!
Люди замёрзли без вас,
Розы, слышите это!
Грустно и больно живые
Цветы покупать.
Розы, простите,
Я вам не судья
Сам я во сто раз хуже!
В снег я трусливо зарылся
Лет двадцать назад.
Счастье ещё, то что чувства
Не втоптаны в луже,
Но в чистоте полумёртвой
Под снегом лежат.
Счастье в одном лишь,
Успеть бы пока я в сознании,
Прежде чем ветер застонет
И выстрелит смерть,
Чтоб на прощание тёплым,
Последним дыханием
Мне бы холодные руки
Кому-то согреть…
Поздно! Сгорает тепло
На ветру одиночества,
Розы засохли и ноги
Немеют в снегу.
Крикнуть, увидеть, исправить,
Вернуться мне хочется,
Только я даже заплакать
Уже не могу…
- Ну и как? – нерешительно спросил Пётр Петрович, опустив глаза в землю.
- Хорошо, - серьёзно сказала Альбина Альбертовна. - Я, конечно, в поэзии ничего не понимаю, но… Это стихи, да, а не просто!
- Вот, кроме шуток, скажу тебе, Петрович, - взял слово Гена-кот, - сказать: понравилось – это ничего не сказать… Я говорить о стихах, если, конечно, серьёзно, то не умею… И не надо. Лучше ты нам ещё раз прочтёшь, если прорвёмся…
- Надо прорваться! – решительно сказала Бутырина-собака. – Знаете, друзья, прорваться. Сквозь всех этих Михеичей, физруков, сквозь всю падаль, перегрызть всех и прорваться! Иначе это будет такая глупость… И стихи погибнут, как же…
- Стихи часто гибнут, - сказал Загвоздкин, - правда, люди – чаще… А вам на самом деле понравилось, а? Или… из жалости?
- Брось, Петрович, - ответил ему Симаков. – У меня эстетический вкус не развит, конечно, я тебе честно говорю… Но если меня стихи затронули как-то в такой момент, что или – или… Да и вообще, перед смертью смешно обманывать друг друга, для этого всей жизни и так хватает сполна.
Загвоздкин поймал передними лапками свой хвост, покрутил, посмотрел на него, хотел что-то сказать, но, вместо этого громко всхлипнул.
- Пётр Петрович? – обернулась Бутырина. – Вы что?
- Ничего… Я… Я старый дурак, конечно… Но сегодня вот, сейчас вот, я… Я счастлив! Мне никто таких слов не говорил, как вы сегодня. Ни о стихах, ни вообще… Смеялись надо мной, врали, притворялись, что что-то понимают, что я не безразличен, ну… А в одиночестве это очень сразу верно чувствуешь, когда притворяются. И… И таких друзей, как вы, у меня никогда не было. Это так здорово! Пусть даже перед концом.
Вдруг в темноте ещё что-то завозилось, запыхтело, а потом жалобно мяукнуло.
- Это ещё кто? – встрепенулась Альбина Альбертовна.
- Не знаю, - удивился Симаков, - мешок тут какой-то шевелится…
- А! Как же я забыл! – воскликнул Пётр Петрович – крыса, вскакивая на ноги. – На меня же чёрный кот у школы напал, а его Михеич этот тоже схапал, в мешок – и в гараж.
- Так надо скорее развязать его! – вскричала Бутырина-собака, первой вцепляясь в узел. – Четверо будет нас, уже лучше!
И наши друзья торопливо принялись воевать с крепко затянутым на мешке узлом, растягивать его в разные стороны. Узел не поддавался. Загвоздкин-крыса рванул его на себя со всей силы, но только обломил зуб и растянулся на полу гаража.
- Эх, грехи наши тяжкие, - закряхтел он. – Котишка-то, жаль, не превращённый, а обыкновенный котишка… Не поймёт он нас.
- Что тут не понять? – сопя, возразила Альбина Альбертовна – собака. – Мы заперты, должны рваться на свободу! Что тут кому может быть не ясно?
- Так-то оно так, - проговорил Пётр Петрович, осторожно трогая передней лапкой покривившийся зуб, - да как бы он опять на меня не… Не начал бы хулиганить.
- Ерунда! – убеждённо сказала Бутырина-собака. – Во-первых, в сетях щука плотву не трогает, а во-вторых, мы же с вами, Пётр Петрович. В случае чего сделаем ему внушение. Гена, хватай вот эту петельку, ну! Хорошо, тяни теперь на себя… Так! Ну всё, развязали.
Узел ослаб, свалился с мешка, из него высунулась испуганная, встрёпанная мордашка чёрного кота.
- Вот он, разбойник! – улыбнулся Пётр Петрович. – А чего это он такой маленький вдруг стал? И мешок какой-то странный, ведь только что целой горой тут… Ой! Братцы!
Больше обалдевший от счастья Загвоздкин не смог выговорить ни слова.
Глава 20
В которой учащаяся высшей школы волшебных наук беседует с преподавателем по поводу дипломной работы
В этот майский полдень было жарко, словно в разгаре июля. Духота парила над городом, а люди шли по улицам с красными лицами, тяжело дышали, обливались потом и выстаивали огромные очереди за квасом. И Тидорию Косторовичу Стахову, доктору кафедры волшебных наук, более всего хотелось в этот день посидеть где-нибудь в тени и выпить –что-либо прохладительное. Конечно, стоило только произнести нужное заклинание, как перед ним бы вырос персональный теннисный оазис и ящик «Тархуна» или «Пепси-колы», но Тидорий Косторович был не какой-нибудь аспирант, а специалист со стажем и считал, что несолидно это – по малейшим пустякам прибегать к волшебному искусству. Поэтому он просто зашёл в неприметное уличное кафе, уютно устроился там за столиком в углу и, через полчаса дождавшись официантки, заказал себе два стакана яблочного сока. Стахов откинулся на спинку кресла, совсем было собравшись чуть-чуть вздремнуть в ожидании заказа, как вдруг будто бы лёгкий ветерок зашелестел перед ним, а в кресле напротив появилась белокурая, черноглазая девушка. На ней было яркое, цветастое летнее платье, но глаза смотрели задумчиво и невесело.
- Здравствуйте, Тидорий Косторович, - сказала она, сдержанно улыбнувшись.
- Рамиля! – искренне обрадовался доктор волшебных наук. – Здравствуй! Откуда ты сейчас прилетела?
- Я не прилетела, я появилась, - ответила девушка. – Вы извините, что занимаю ваше свободное время, но мне хотелось поговорить о дипломной работе. Можно?
- Боже мой, конечно, Рамиля! – развёл руками Стахов. – Я только рад буду, сижу, скучаю тут… Ты хотела проконсультироваться, да?
- Нет, работа готова, - спокойно сказала Рамиля.
- Готова! Уже! – заинтересовался Тидорий Косторович.
- Да… мне хотелось только уточнить, как оформить работу и обязательно ли вписывать использованную литературу… Я никакой литературой, в общем-то, не пользовалась, потому что.
- Что оформление? Зайди на кафедру – там висит образец. И литературу напиши – общие руководства по магии и все дела, - сказал Стахов. – Но это же не главное, Рамиля. Мне хотелось бы послушать тебя, как ты, в принципе, с работой справилась. Ты можешь мне сейчас, ну, конечно, коротко и приблизительно, рассказать суть работы?
- Могу.
Кафе сдержанно гудело, люди сидели, медленно, со смакованием слизывая с чайных ложечек дорогое мороженое, но никто из посетителей не заподозрил ничего волшебного и не поворачивал головы. Вот дородная официантка принесла на подносе два стакана яблочного сока, презрительно выставила их на стол Тидория Косторовича и, развернувшись, молча и гордо понесла троим недавно вошедшим посетителям бутылку шампанского. Стахов только улыбнулся и, взяв свой стакан, отхлебнул пару глотков тёплой кисловатой жидкости. Как захотелось ему сейчас силами волшебных чар сделать сок холодным, как лёд, но доктор волшебных наук не хотел отвлекаться от рассказа своей ученицы.
- Тема работы была – сделать добро людям, а конкретнее, сделать так, чтоб какой-нибудь человек стал нравственно лучше, человечнее, то есть, по своим внутренним качествам, я правильно говорю, Тидорий Косторович?
- Да-да, Рамиля.
- Для работы мною были выбраны трое, - уверенно продолжала белокурая девушка. – Трое человек, в общем-то довольно-таки разных, но ещё не вполне запущенных. Первым был Пётр Петрович Загвоздкин – когда-то одарённый, подающий надежды, добрый, но слабовольный человек. В молодости он потерпел ряд жизненных неудач, разуверился в себе, в людях, но не кончил с собой, а похоронил себя заживо в работе ночным сторожем и канистре с пивом. Вторым был Геннадий Симаков, студент, парень не обиженный природой, который в свои 22 года преспокойно сидел на шее родителей, интересовался лишь вечеринками, картами, лёгкими любовными похождениями и при этом искренне считал себя образцом для подражания. Третьей я выбрала Альбину Альбертовну Бутырину, учительницу биологии. Брошенная мужем, она одна поставила на ноги двух детей, но жизненные трудности и равнодушие окружающего мира сделали её саму чёрствой, почти отняли способность думать, превратили в ходячую и говорящую машину. Таковы были начальные данные участников эксперимента. Сейчас, конечно, я думаю ещё рано подводить окончательные итоги, но ясно одно: после моей работы они стали немного человечнее и на мир смотрят чуть-чуть по иному: Пётр Петрович – не так равнодушно, Симаков – не так эгоистично, Бутырина – не так догматично. Вот, собственно, в кратце, вся суть проделанной работы.
Доктор волшебных наук слушал и не мог не восхищаться своею ученицей. Как чётко она излагает суть дела: ясно, коротко, ни слова лишнего! А как скромна в оценке результата работы. «Чуть-чуть», - вот её оценка. Но если человек вдруг да и стал чуть-чуть человечнее, разве это не настоящее чудо?! Несомненно, Рамиля – волшебница по призванию, и со временем из неё выйдет прекрасный специалист.
- Хорошо, Рамиля, - сдержанно проговорил Стахов вслух, понимая, что восторгаться и перехваливать людей вредно, а особенно молодых, в начале деятельности. – Хорошо. Суть работы понятна, интересна. А какой метод ты в ней использовала?
- Какой метод? – задумалась белокурая девушка. – Как вам сказать, Тидорий Косторович… Не знаю даже. По-моему, мы не проходили этого метода.
- М-да, - с напускной строгостью покачал головой Стахов, но глаза его улыбались. – Вот к чему приводят пропуски лекций. Никто не оспаривает твоих способностей, Рамиля, но ведь азы волшебной теории надо знать! Хотя бы основные формулировки, определения.
- Я специально листала краткий справочник по технологии волшебства, но не нашла там метода, похожего на мой, - повторила Рамиля.
Тидорий Косторович ещё больше заинтересовался, почувствовав, что за словами Рамили кроется что-то по-настоящему серьезное. А вдруг, чем чёрт не шутит, она, сама того не подозревая, внесла ценную новинку в волшебную науку. Бывали же случаи, когда дипломная работа приравнивалась комиссией к кандидатской, а ведь Рамиля – ученица способная и… почему бы и нет?
- Так расскажи, Рамиля, в чём принцип этого метода? – сказал доктор волшебных наук, стараясь голосом не выдать своего волнения.
- Думаю, метод мой не нов и не оригинален, - ответила Рамиля. – Просто я заставила их немного посмотреть на мир и на себя с другой стороны. А если конкретнее… По дворам и улицам города бегает множество кошек, собак, крыс, но в эти дни три из них были, скажем так, не вполне обычными…
Белокурая девушка широко улыбнулась, а в чёрных глазах её загорелся задорный, озорной огонёк.
- Как… - растерялся Стахов, и стакан с яблочным соком дрогнул в его руке, а душа похолодела от нехорошего предчувствия. – Что ты хочешь сказать, Рамиля?
- Загвоздкин был превращён в крысу, Симаков – в кота, Бутырина – в собаку, - невозмутимо пояснила Рамиля.
- Ты… Но это же… - потрясённый доктор волшебных наук от волнения не находил нужных слов. – Значит, ты превратила людей в животных?
- Да. С условием, что они превратятся обратно, совершив добрый поступок. Ну почему они все такие мелкие, такие глупые, склочные, а, Тидорий Косторович? – с обидой в голосе сказала Рамиля. – Просто грустно мне было наблюдать за их вознёй. Они же даже не знали толком, что такое добро! Под конец только чуть-чуть стали выправляться, да и то…
- И что, они до сих пор ходят по дворам… животными? – не выдержав, спросил Стахов, в волнении залпом выпив до дна всю кисловатую муть яблочного сока.
- Да успокойтесь вы за них, Тидорий Косторович, - улыбнулась Рамиля. – Что вы за них волнуетесь – они этого не стоят… Но, в общем, полчаса назад я открыла золотой портсигар и загадала четвёртое желание, так что теперь они уже снова люди.
Стахов глубоко вздохнул и, уперевшись лбом в кулак, надолго задумался. Неужели это не бред, не сон? Рамиля, его лучшая ученица и вдруг… Как могло случиться такое?
- Так как, Рамиля, - наконец, выговорил он. – Ты полагаешь, что выполнила дипломную работу, сделав для людей доброе чудо… Сделала добро?
- Не понимаю, Тидорий Косторович, что вы хотите сказать? – искренне удивилась девушка. – А как же ещё? Было задание: сделать каких-то людей более добрыми и порядочными. Я считаю, что выполнила это…
- Значит, превращать людей в собак, в крыс, это, по-твоему, добро? – резким голосом спросил Стахов и тут же продолжал. – Нет, Рамиля… Тебе никто не давал права так жестоко издеваться над людьми… Всё понимать, чувствовать и стать при этом кошкой или собакой, которую каждый может пнуть? Это страшно… Унизительно. Мы ведь добрые волшебники, Рамиля…
- Вы, по-моему, чего-то недопонимаете, Тидорий Косторович… Цель работы – она ведь достигнута. А цель была – добро!
- А средства? Или, по-твоему, это не имеет значения?
- Ах, средства… Но ведь врач на операции тоже причиняет боль тем, кого спасает, - в упор глядя в глаза учителю, сказала Рамиля. – И все понимают, что без этого нельзя. А мы, волшебники, разве не то же самое? Как вы, Тидорий Косторович, не можете понять? Это же так просто?
Стахов надолго задумался. Бесспорно, в словах ученицы была какая-то дерзкая правда, более того, ему и самому временами приходили в голову похожие мысли, но…
- Но есть же инструкция, Рамиля, - усталым голосом проговорил Стахов. – Ты помнишь, что гласит 3-й параграф?
Белокурая девушка подёрнула плечами, промолчала.
- А ведь это надо знать наизусть, - вздохнул Тидорий Косторович. – Волшебник не может причинить людям даже самого маленького зла… А ты, ты же подвергла людей пытке. Да, пытке! А мы должны делать людям только добро.
- Вот потому-то мы до сих пор и не исправили мир! – с досадой воскликнула белокурая девушка. – Почему у людей столько гадости творится и безобразия? Потому, что мы не причинили никому ни малейшего зла. Как это прекрасно! Другие, конечно, делали только добро и выполнили дипломные работы. Я ж в курсе этих работ… На вокзале у отправившейся в отпуск семьи украли все деньги и документы. Беда, слёзы. А студентка нашего выпуска материализует новую сумку с деньгами и паспортами, подбрасывает её бедным людям – и счастливая семья едет дальше. Или шпана какого-то парня на путях железнодорожных подкарауливала, чтоб избить. Но и тут вмешались волшебные силы – вовремя проехал поезд, преследователи остались по другую сторону, парень благополучно пришёл домой и всё! Работа сделана, добро совершено, все довольны, все счастливы!
- Почему ты иронизируешь? – холодно спросил Стахов. – По-твоему, это что же, не добрые дела?
- Ещё бы! Конечно. По крайней мере, не злые. А что завтра воры ограбят ещё кого-нибудь, а шпана выберет более подходящий момент для избиения – это, конечно, мелочи, да? Мы делаем добрые дела… А что меняется в мире?
- Знаешь, Рамиля, - доктор волшебных наук устало провёл ладонью по наморщенному лбу. – В чём-то ты, возможно, права… Я повторяю, возможно. Это сложный очень вопрос… Но ведь инструкции…
- Если инструкции отслужили своё, они должны быть пересмотрены и отменены, - без обиняков выпалила Рамиля.
- Видишь, Рамиля, - медленно сказал Стахов, задумчиво глядя в стол, - ты судишь молодо, категорично, это понятно… Но ведь инструкция – это не какая-нибудь глупость! Она мудра… Если её вдруг отменить, последствия могут быть страшными. Понимаешь, люди и так неплохо заливают землю своей кровью, а если ещё и волшебники внесут свою лепту… Понимаешь, это же нельзя допустить… И поэтому существуют инструкции.
- С таким инструкциями волшебники не нужны. Да, не нужны, вовсе, - отчеканила Рамиля, с трудом сдерживая волнение. – Мы не причиняем людям зла, но и добра тоже! Помню, учили: люди не должны подозревать о нашем реальном существовании. Правильно, никто и не подозревает. Наших дел не видно – какие уж тут могут быть подозрения?
- Видишь, Рамиля, ты, оказывается, нарушила ещё и эту инструкцию, - вздохнул Тидорий Косторович и обречённо закрыл глаза. У него не было выбора. Белокурая девушка тоже молчала, выжидающе глядя на учителя, чувствуя, что он должен понять её правоту, должен сейчас всё решить и сказать что-то очень важное. Нет, Стахову ничего не приходилось решать. То, что наговорила, а главное, наделала Рамиля, уже предрешило её судьбу. Но доктор волшебных наук медлил, ибо знал, как тяжело ему будет сказать… то, что он должен сказать.
- Понимаешь, Рамиля, - после долгой паузы заговорил он, отчётливо проговаривая каждое слово, будто один за другим вынимал из кармана серые, холодные камни, - я не могу тебе зачесть эту работу… Но дело не в том. С такими воззрениями и методами ты… короче, Рамиля, я не имею права допускать тебя к самостоятельной волшебной практике. Ни сейчас, ни когда-либо в будущем…
Эти слова прозвучали приговором. На миг Рамиля будто задохнулась, предательский ком жёстко подступил к горлу, стал давить. Девушка поспешно глотнула сока, крепче стиснула зубы. Всё-таки, слёзы ей сдержать удалось, теперь хотелось крикнуть что-нибудь резкое, стукнуть стаканом об стол. «Ни сейчас, ни когда-либо в будущем…». Значит все надежды, планы, мечты – всё перечёркнуто. Навсегда.
- Прости меня, Рамиля, но иначе невозможно, - тихо добавил Стахов, стараясь не встречаться взглядом с глазами ученицы. – Есть устав…
Белокурая девушка пристально посмотрела на ссутулившегося за столом учителя. Она уже не чувствовала к нему зла. Но и уважения – тоже.
- За что же прощать? – спросила она с деланным спокойствием. – Это я должна просить прощения. А вы, Тидорий Косторович, действуете правильно, честно… согласно инструкции. В чём же вас упрекнуть?
- Рамиля, - пробормотал доктор волшебных наук, нервно стискивая пальцами край стола. – Ты должна правильно понять…
Теперь ей стало его жалко.
- Что же теперь ждёт меня? – поинтересовалась Рамиля подчёркнуто деловым тоном.
- Согласно уставу… Ты лишаешься всех своих волшебных способностей. Тебе выдаются документы, и ты становишься обычным человеком. И живёшь среди людей, как все, без чудес, без волшебства. В общем-то, это неплохо.
- Что там неплохо! Великолепно! – вызывающе усмехнулась Рамиля. – И куда же я теперь подамся? В ПТУ? А, может, в институт попробовать пролезть, у меня ведь, вы говорите, есть способности! После того, как в сотую долю секунды я могла оказаться в любой точке Земли, часами трястись в городских автобусах?! Великолепно. После того, как я могла помогать людям, исправлять их и учить уму-разуму, стать такой же беспомощной, жалкой козявкой, как все они? Спасибо, Тидорий Косторович. После того, как я могла птицей летать над облаками, стоять в очередях за сосисками по талонам?
Тут Рамиля оборвала этот гневный поток слов, будто бы вдруг задумавшись о чём-то неотложном и очень важном. Кафе вокруг сдержанно гудело, дородная официантка разносила посетителям талое мороженое.
- Ты говоришь так напрасно, Рамиля, - взглянув в глубокие, чёрные глаза своей ученицы, произнёс Стахов. – Ты очень много ругала людей, смотрела на них- свысока… Да и сейчас смотришь. А ты попробуй! Поживи, как они, поварись с ними в повседневных делах, заботах, нервотрёпках. И ты поймёшь, как трудно устоять на высоте без волшебства… И ещё. У людей нет ограничительных инструкций. Борись за правду любыми методами, пусть даже кому-то при этом будет обидно, больно, но ты борись, добивайся своего… Но только без волшебства.
- Это будет смешно, - пренебрежительно бросила Рамиля.
- Но ведь люди так не считают… Они пытаются что-то сделать. И иногда побеждают!
Стахов хотел было сказать ещё что-то, но вдруг заметил в глазах Рамили отсутствующее выражение – она уже не слушала.
- Итак, когда меня лишают волшебных прав? – хладнокровно спросила она.
- В понедельник будет общее собрание и тогда…
- Понятно, - прервала Рамиля. – Хорошо. Тогда я пошла. До свидания, Тидорий Косторович!
- Да, - рассеянно кивнул Стахов, - до свидания… Нет, постой, Рамиля! Я совсем забыл… Сдай золотой портсигар.
- Портсигар? – на лице девушки появилась странная улыбка. – Но ведь израсходовано только четыре желания. Осталось одно!
- Ты лишаешься права на чудо! – строго сказал Стахов.
- Как? Вы не можете это сделать единолично, - вызывающе сказала белокурая девушка, вставая из-за стола. – Так что, значит, пока формально я имею права.
- Днём раньше, днём позже – какое это имеет значение? – спросил Стахов, тоже приподнимаясь со стула. – Ты должна сдать портсигар. Немедленно!
Чёрные глаза Рамили блеснули отчаянно и дерзко.
- Нет! – сказала она. – Вы говорили, Тидорий Косторович, что загаданные мною желания не сможете отменить ни вы, ни кто-либо из светил магии. Так?
- Да, это так, - пробормотал Стахов, бледнея. – Но что ты хочешь сделать, Рамиля?
- Уйти, - спокойно ответила девушка и направилась к выходу из кафе. В руке она сжимала портсигар с выгравированными на его крышке драконами. Не задумываясь, доктор волшебных наук бросился за ней.
- Гражданин! – прогремел за его спиной суровый окрик официантки. – По-моему, вы не расплатились?
В тот же миг на столе появился новенький бумажный рубль, но Тидорию Косторовичу уже некогда было оборачиваться за сдачей.
Рамиля стояла у каменных перил и смотрела вдаль, на другой берег городского пруда. Лёгкий ветерок с водоёма ласково перебирал её длинные, белые волосы.
- Рамиля! – крикнул Стахов, выбегая из кафе. – Стой! Не делай ничего сгоряча! Ты ведь не злая, не горячись! Только не горячись!
- К тому же, Тидорий Косторович, я всю жизнь больше всего любила летать, - обернувшись, сказала девушка со спокойной улыбкой. На ладони её, поблёскивая в ярких лучах майского солнца, лежал золотой портсигар. Он был открыт.
Стахов не успел ни сделать что-нибудь, ни даже подумать. Всё случилось мгновенно. Портсигар вдруг оказался в воздухе. Лишившись опоры, он несколько раз перекувыркнулся налету, ребром врезался в воду пруда и исчез, оставив лишь лёгкие круги, которые тотчас растворились в набегавшей на берег ряби. Белокурая девушка исчезла. Над Тидорием Косторовичем, над всеми людьми, над кафе, над прудом, над всем городом кружила большая, белоснежная чайка. Вот она описала большой круг, что-то крикнула по-своему и, энергично взмахнув крыльями, полетела куда-то вдаль, устремляясь всё выше и выше в небо.
- Рамиля, - прошептал потрясённый Стахов и закрыл глаза. Это была любимая его ученица… Она превратила себя в чайку, и обратного пути нет. Тидорий Косторович не мог не понимать, на какую страшную судьбу обрекла себя Рамиля. То, что теперь любой может выстрелить и убить её, то, что её могут заклевать свои же чайки в борьбе за пропитавшийся водой кусок хлеба, - ещё не самое страшное. Рамиля стала чайкой, но она не перестала думать, чувствовать и понимать, как человек. Но теперь ей не с кем будет поговорить, она будет одинокой до конца и никакие страдания людей не сравнятся с муками этого одиночества. До конца… И наверное, он будет скоро. Стахов смотрел вслед улетающей чайке и думал: а понимала ли Рамиля всё это, когда в последний раз раскрыла золотой портсигар? Наверное, нет. А может быть, понимала… И не остановилась!
Тидорий Косторович заставил себя отвернуться от неба и, опустив голову, медленно побрёл вдоль берега городского пруда. Ему было очень больно и очень одиноко, только плакать он не умел. Конечно, Стахов мог бы сказать про себя нужное слово – и из глаз его хлынули бы слёзы, он рыдал бы долго-долго и стало бы легче. Но это было бы слишком унизительно – помогать душевной боли волшебными чарами. Поэтому, наверное, никто никогда не видел, как плачут волшебники.
Глава 21
Которая последняя
- Три штуки целых – это хорошо… У меня на той неделе собак по трояку за штуку принимали, - задумчиво говорил Михеич, стоя возле гаража. – Но вот как я потащусь с ними?
- Не бойся, Михеич, - сказал преподаватель физкультуры, отпирая гараж. – Я тебе помогу… Только чтоб псину ту исследовали, как она, чтоб знать: взбешусь я теперь или не взбешусь… О-о-о!
Испуганный возглас непроизвольно вырвался из уст физрука. Михеич тоже вздрогнул, приоткрыл рот, да так и остался стоять с окаменелым от потрясения лицом. Из маленького гаража решительным шагом вышли три человека. Первой появилась Альбина Альбертовна, с лицом, в меру напудренным, и аккуратной причёской на голове она выглядела моложе своих лет. Одета Бутырина была в строгую чёрную юбку, белую рубашку с кружевами, коричневый джемпер, а также чёрные, блестящие лакированные туфли на высоком каблуке. Глаза учительницы поблёскивали весело, молодо и решительно. Вслед за ней из темени гаража вынырнул Геннадий Симаков, на нём был серый костюм, аккуратно отглаженный, голубая рубашка и синий галстук. Последним вышагивал Пётр Петрович с чёрным котом в руках, одет Загвоздкин был в серый, длинный плащ фетровую шляпу, а с лица его не сходила улыбка, восторженная и чуть глуповатая. Короче говоря, одеты все трое были торжественно, будто на похороны, но глаза всех светились ликующей радостью.
- И… Ик. Зд-д-д-драсте, Альбина Альбертовна, - с трудом выдавил из себя физрук, инстинктивно пятясь назад.
- Здравствуйте, Илья Александрович, - спокойно сказала Бутырина, приостанавливаясь. – Животных, значит, отлавливаете? Очень хорошо…
- Так… Откуда вы все взялись? – в растерянности выкрикнул физрук. – Я ж запирал гараж! Запирал, я помню…
- Это вам кажется, Илья Александрович, - продолжала Альбина Альбертовна без тени улыбки. – Это вы уже взбесились.
Преподаватель физкультуры деморализовано икнул, а Бутырина прошла мимо него гордым, почти величественным шагом. Пётр Петрович и Гена не отставали от неё.
Михеич несколько раз моргнул, мотнул головой и, слегка придя в себя, процедил со злобой в голосе:
- Ну вы! Стойте! Куда животных дели?
- Сам ты животное, - обернувшись, бросил Загвоздкин.
- Ну ты, мужик! Куда кота-то попёр! – возмутился Михеич голосом не очень уверенным, но хриплым. – Твой, что ли? Нет? А чего тогда, как за своё схватился?
- Пётр Петрович не реагировал больше.
- Положь кота, тебе говорят!- крикнул Михеич.
- Послушай дядя, - поравнявшись с Михеичем, с расстановкой произнёс Симаков. – Закрой рот, а то ведь, неровен час, кишки простудишь. Понял?!
Трудно сказать, понял Михеич что-нибудь или нет, но рот захлопнул и больше не открывал. Широкими шагами наши друзья уходили прочь от гаража, в котором так недавно сидели, словно в застенках, и ждали своей печальной участи. И вот теперь – свершилось! Ура!!! На небе радостно улыбалось солнце, вокруг цвели яблони, пели серенады воробьи, а наши друзья шли по двору, всё ещё до конца не верящие в случившееся чудо, и каждому из них хотелось петь.
- Вот и случилось оно! – вслух воскликнула Альбина Альбертовна. – А вы не верили, вы боялись!
- И главное, в приличной одежде все, - заметил Симаков. – Надо отдать этой ведьме должное, а то ведь голыми на улице появиться – это ещё хуже, чем зверями быть. А она, надо же, предусмотрела!
- Да, это праздник сегодня, - качал головой Пётр Петрович и всё моргал счастливыми глазами. – А что мы доброго-то сделали, я так и не понял? Мешок с котом, что ли, развязали?
- Наверное, - сказала Бутырина, - больше не на что подумать… Но как хорошо вокруг, посмотрите! Главное, как хорошо снова смотреть на всё не снизу вверх, а как люди смотрят! И идти куда не знаешь, и делать что – а просто вот так стоять, смотреть и… хорошо! Друзья!
- Здорово, - согласился Гена, - даже голова с непривычки кружится.
- Праздник, - ещё раз повторил Загвоздкин, поправляя съехавшую на пол шляпу. – Кстати, не знаю, как вы, а у меня после всего этого, перепитий, так сказать, что-то аппетит взыграл! Может, перекусим? Как раз вон там, напротив столовой, неплохая помойка, хлеба всегда много бывает и пищеотходы свежие…
Лицо Петра Петровича было деловитым и серьёзным. Альбина Альбертовна обернулась, посмотрела на него и, запрокинув голову, отчаянно засмеялась. Симаков согнулся, содрогаясь от раскатистого хохота. Несколько мгновений Загвоздкин растерянно смотрел на разошедшихся друзей, потом понял и тоже залился детским, хихикающим смехом.
- Ну забыл! Ей-богу, забылся! Это ж всё равно, как вечность для нас прошла. Пора, значит, отвыкать от старых замашек. Но как это… Значит, мы можем прямо в столовую прийти и пообедать! Не верится даже. Как в сказке!
- Ещё чего, в столовую, - отклонила Бутырина. – Я, товарищи, предлагаю зайти в кафе, тут всего десять минут хода. Не каждый день такое бывает – можно и отметить как следует.
- Не возражаю, - подхватил Пётр Петрович. – Гулять – так гулять! Да, а со средствами к существованию у нас как дела обстоят?
Тут каждый опустил руку в карман и обнаружил там по пять рублей. Вот это было уже настоящим чудом!
- Живём! – пуще прежнего возликовал Загвоздкин и, наклонившись, отпустил на газон чёрного кота. – И ты живи, дружище! Хоть ты на меня и покушался, по идее, но, кто старое помянет, сам знаешь… Счастливо тебе, в общем!
Чёрный кот одобрительно посмотрел на своих спасителей и пошёл гулять по кварталу.
- А я, знаете, вас совсем не такими представляла, - сказала Бутырина, с улыбкой оглядывая своих спутников. – Думала, Гена – это такой маленький, щупленький паренёк с косыми глазами, Пётр Петрович – мужичок с ноготок тоже и толстенький… А вы такие солидные, стройные люди! Современные мужчины – одно слово!
- Спасибо, Альбина Альбертовна, - без обиды улыбнулся Симаков.
- Главное, солидные! – засмеялся Загвоздкин. – А вы тоже, Альбина Альбертовна, женщина, ну, как сказать… Почти что экстравагантная!
- Да бросьте уж, - махнула рукой Бутырина, стараясь подавить невольное смущение.
- А что! Вы не думайте… Я вот возьму, и посватаюсь! – гордо сказал Пётр Петрович. Все дружно засмеялись, а Геннадий тут же заметил, что в этом случае берёт на себя функции свидетеля, посажённого отца и похитителя невесты. Солнце светило всё ярче, яблони благоухали всё ароматнее и счастье казалось бесконечным. Все трое с восхищением оглядывали себя, свои костюмы, друг друга, весенний город – и не могли наглядеться.
- - -
А вот и кафе. Не прерывая оживлённой беседы, наши друзья расположились за свободным столиком. Наперебой полились воспоминания о недавно пережитом, нелепые положения и случаи. Все снова и долго смеялись. Потом разгорелась яростная дискуссия насчёт того, заказывать шампанское или нет, причём Симаков выступил непримиримым противником алкоголя.
- Ну вот зачем это надо? – протестуя, горячился он. – Я только новую жизнь начать собирался – и опять пьянствовать? Нет, я против…
- Бутылка на троих! – настойчиво уламывала его Альбина Альбертовна. – Разве же это питьё, Гена? Чистая символика!
- Да, Альбина Альбертовна, - заметил Симаков. – Испортила вас собачья жизнь, прямо не узнать… Но я пить не буду.
- Да, Гена! – встрял в спор Загвоздкин. – У нас же сегодня как бы день рождения! Что ты, на самом-то деле?
Симаков, хоть с неохотой, но смирился, сказав, что подчиняется большинству. На закуску договорились взять по две порции мороженого, чтоб немного охладить внутренний жар, сделали заказ и стали ждать. Со стороны наши друзья напоминали дружную семейку: папаша, мамаша и взрослый сын, пришедшие в кафе отметить какое-то событие. Никому из посетителей за соседними столиками, конечно, даже в голову не могло прийти, что сидящие за столиком у окна хотя немного неуравновешенные, но, в общем-то, вполне обычнее граждане, какой-нибудь час назад бегали по земле на четырёх ногах в совершенно нечеловеческом виде. Знали об этом только двое, сидящие в противоположном углу кафе: доктор волшебных наук и его своенравная ученица, но у них, как мы знаем, дорогие читатели, шёл свой, очень тяжёлый и серьёзный разговор…
Тёплое шампанское вспенилось, поднявшись над самой кромкой стаканов, и резко осело, задержавшись лишь у донышка.
- Кто произнесёт тост? – кончив разливать, поинтересовалась Бутырина. – Может, ты, Гена, а? Как самый молодой среди нас и остроумный.
- Я… Ну, давайте… За новую жизнь! – провозгласил Симаков без тени убылки, чокнулся со всеми и, слегка пригубив, словно вежливый пенсионер, отставил свой стакан в сторону.
- Ты смел, Гена, - выпив шампанского, заметил Пётр Петрович. – Так, глядишь, и вправду её начнёшь…
- И правильно! – с задором сказала Альбина Альбертовна. – Правильно, Гена! Я тоже хочу попробовать старое переиначить. Ну, а вы, Пётр Петрович, что отмалчиваетесь? Решайтесь!
Загвоздкин задумался, вздохнул, тихонько постукивая пальцами по столу, и молча покачал головой.
- А что так, Пётр Петрович? – спросил Гена.
- Нет, ребята, нет, друзья, - сказал Загвоздкин с печальной улыбкой, - вот если б мне с самого начала дали новую жизнь… тут бы я попробовал. А теперь что? Старую переделывать? Зачем?.. Просто неохота возиться, да и незачем. Пусть уж и закончится, как прошла…
- Ну, Петрович! Что за упадочничество такое неуместное? – развёл руками Геннадий.
- Да как тебе сказать, Гена? Я понимаю, что сейчас у нас такой момент, все хотят сказать что-то значительное… Новая жизнь и прочее там… Но ведь вокруг-то нас ничего не изменилось. И мы ведь не изменились почти. Жизнь изменить – это ведь, по идее, как русло реки… Можно, но мало кто это может.
Симаков и Альбина Альбертовна задумчиво посмотрели в свои стаканы. Гена вспоминал институт, скопище нудных для него предметов и ворох не сданных по ним зачётов, свою страсть к картишкам, своих глупых дружков с алкогольным уклоном, от которых не так-то просто отвязаться, и ещё вспомнил Ирину Пуровскую, к которой он всё-таки неравнодушен, но не знает, как теперь строить отношения… Бутырина думала о работе, о том, что оставаться в школе ей теперь будет трудно, а уйти, наверное, ещё труднее; а, главное, вспоминала о детях, о Юре и Ларисе, о том, как теперь смотреть им в глаза, как теперь жить с ними и любить их. Да, они перестали быть животными, но зато животрепещущие проблемы человеческого бытия вставали перед нашими друзьями с безжалостной остротой. Все поняли, что Пётр Петрович прав – жизнь изменить непросто.
- Ну что приуныли-то? – нарушил молчание Загвоздкин, доливая в стаканы друзей шампанское. – Я к чему это сказал – что не надо, по идее, всяческими там лозунгами бросаться, а подумать… Ведь сейчас нам добро делать много легче, чем было. И не обязательно какие-то там подвиги – а чуть-чуть хотя бы! Если чем-нибудь можно помочь, но не проходить мимо, как это у нас принято… Жить так, чтоб не бояться, что снова вдруг крысами или кошками станем.
- Кошмар, - глубоко вздохнул Гена. – Как подумаешь… По-старому жить тошно, а по-новому… Как это всё будет? Прошли эти дни такие странные, непонятные, дикие… И будто исчезло из жизни что-то… Даже грустно немножечко.
- Грустно, - кивнула Альбина Альбертовна, - но это, наверное, всегда так бывает. Но это же не зря было. И это теперь всегда будет с нами, всю жизнь, каждый день надо помнить.
- Такое не забывается, - согласился Симаков, - но вот как жить…
- Жить? – переспросил Загвоздкин, поднимая свой стакан. – Жизнь будет, может, внешне почти что та же, но… Как бы наглядней пояснить… Вот, представь, идёшь ты по улице, сгибаешься под тяжестью десяти килограммов картошки в сетке, или же канистру с пивом несёшь. Тяжесть-то та же – а настроение совсем другое! Также и жизнь теперь… По идее, для нас самое трудное только начинается. В человеков мы превратились, все видят, а теперь надо попробовать стать людьми, понимаете. И, давайте, сейчас выпьем каждый за своё, ладно?
Все промолчали в знак согласия, Альбина Альбертовна только кивнула и выпила своё шампанское залпом, Симаков сделал два глотка, почесал свой римский нос и отставил стакан в сторону, а Пётр Петрович всё смотрел и смотрел в окно кафе. После своего тоста он почему-то не выпил ни глотка. Может быть, просто забыл? С годами люди становятся такими рассеянными.
- Смотрите, чайка! – вдруг удивлённо сказал Загвоздкин, показывая рукой в окно. – Над водой летит, видите? Теперь над мостом уже, смотрите!
- Да, - прищурившись, Альбина Альбертовна тоже взглянула в окно.
- Улетела, - сказал Геннадий, провожая взглядом растворяющееся в голубоватой дали ярко-белое пятнышко. – Так, а когда нам мороженое принесут?
Сервис был на высоте, и мороженого пришлось ждать ещё целых 35 минут. Но наши друзья, сидящие в душном кафе, не нервничали, не скандалили и не унывали по этому поводу. Сначала говорили, спорили, вспоминали. Потом все трое замолчали, но каждый, наверное, думал почти про то же, хотя и про своё. А белая чайка поднималась всё выше и выше, рвалась ближе к солнцу и дальше от земли, забыв обо всём в стремительном, опьяняющем чувстве полёта, но наши друзья её уже не видели.
К О Н Е Ц
Последнее чудо
© Copyright: Игорь Одиноков, 2014
Свидетельство о публикации №214112300817
Свидетельство о публикации №214112300817
Рецензии