Краткий курс археографии

 

   Я рано научилась читать и была примерным читателем, но как-то всё в собственном соку варилась, хотя младший брат, Серёжа, следом за мной тоже тянулся к просвещению и набирал в детской библиотеке книг по максимуму, когда вместе мы туда ходили, а именно - пять, больше в одни руки не давали (до сих пор, кстати, действует это правило).

  Но прочитать не успевал, половину набранных так и сдавал непрочитанными, когда в следующий раз отправлялись мы с ним в библиотеку, в Минске сразу за оперным театром она была. Позже я училась в ЛАТУГе, здание училища с казармами располагалась в центре Петербурга, на Литейном проспекте, а через дом был городской лекторий, и я туда ходила на все лекции, названием привлекавшие моё внимание, в том числе и на курсы скорочтения.

   Что мне очень в жизни пригодилось! Потом из ЛАТУГи меня отчислили за "нежелание учиться": я прогуляла неделю или больше занятий без увольнительной, позвала подружка на выходные в Таллин, но когда пришла пора возвращаться - на меня что-то нашло, и вместо возвращения я дальше поехала, сначала в Ригу, а потом в Вильнюс. В Вильнюсе у меня тётка жила, а в Риге никого не было, но мне всё равно там понравилось. Больше никогда в жизни не бывала ни в Таллине, ни в Риге, да и из Вильнюса пришлось бежать моим родственникам, дядя-то военным был, "оккупантом", когда в 89-м в последний раз там была в гостях - все заборы уже были исписаны "русские оккупанты, убирайтесь вон".

   Поступив в университет на русскую филологию,  я на первом же курсе столкнулась  с необходимостью навыки скорочтения применять: историю КПСС и труды классиков марскизма-ленинизма по диагонали можно было просматривать, - и с противоположным явлением: старославянским языком и книгами на нём.

    Старославянский нам преподавала  дама по фамилии Ли, обрусевшая корейка (или кореянка?). А историю КПСС - одноногий инвалид войны Раппопорт. Оба предмета и особенно практические занятия по ним были ненавидимы моими сокурсницами, разбавленными редкими филологическими юношами, а уж когда по результатам первой сессии ещё и вылетело пару столь ценных юношей именно за несдачу старославянского и истории КПСС - какой-то мысленный знак равенства был поставлен между двумя этими предметами, и хотя во втором семестре курс древнерусской литературы без потерь все сдали, но желающих поехать на археографическую практику и в археографическую экспедицию у нас на курсе всего трое нашлось - со мной.

   Не могу сказать, что в первое время меня сильно увлекла древнерусская литература или экспедиции. Нет, я по-прежнему изнывала на севере, рвалась обратно в Минск и думала о том, как бы провернуть это наименее болезненным для родителей способом. Идея - перевестись в БГУ! Но после первого никого курса не переводили, надо было заново поступать, а после второго - меня перевели в ЛГУ, и там я хоть и частично забросила основную учёбу, благо, никто меня не контролировал, но зато познакомилась со многими древниками, кроме нашего университетского семинара по древнерусской литературе - стала ходить на заседания отдела древнерусской литературы в Пушкинский Дом и во всех трёх главных местах хранения славянских рукописей в Питере - Древлехранилище, отделе рукописей Библиотеки Академии наук и отделе рукописей Публички - мне так нравилось проводить время, что я оттуда не вылазила.

   В Древлехранилище были только рукописи, а в обоих отделах рукописей в шкафах вдоль стен в свободном доступе стояла "справочная литература": дореволюционные издания с описаниями рукописей, сделанных тогдашними археографами и прочие книги, например, том за томом ЧОИДР, "Чтений в Обществе истории и древностей российских". Было такое Общество при московском университете и практически со времён Пушкина до самой революции  на протяжении нескольких десятилетий собирались в нём любители русской старины, читали доклады и печатали их в своём периодическом издании. Первоначально оно называлось "Русский исторический сборник", а с 1846-го года - "Чтения в Обществе истории и древностей российских".

   Эти стройные колонны томов ЧОИДР  в глянцевых картонных переплётах меня просто завораживали, вместо того, чтобы по своей теме читать, я, как и во времена лектория на Литейном, читала всё, что привлекало в них меня своим названием. И воображала себе эти Чтения: важных спокойных докладчиков, увлекательные благожелательные дискуссии, дам-слушательниц в длинных платьях.

   Последние важную роль играли, у меня сложилась в голове такая картинка: вот выучусь, стану профессором, и буду в длинном платье лекции читать. Перед университетом я поработала в кино и разочаровалась в реальности по "ту сторону экрана". Когда смотришь кино - прямо так бы и шагнул туда, в прошлое, но "той стороны", оказывается нигде нет, то есть она есть - на плёнке и в воображении зрителя в момент просмотра. Всё. На студии в момент съёмок её точно нет.

   А в Древлехранилище прошлое ПРИСУТСТВОВАЛО. Я не вполне тогда отдавала себе отчёт - каким образом? Хотя всё было довольно просто: старые книги формировали вокруг себя среду из тех людей, кто этими книгами интересовался и этим жил, и среда эта оказалась привлекательнее, чем киношная, в ней было что-то подлинное. Не только книги, но и отношения между людьми, как в этих книгах.

   В общем, не только экспедиции, старики-староверы и даже не старые книги сами по себе, а живые древники сыграли решающую роль в том, что я перестала думать о Минске, написала диплом по древнерусской литературе и в аспирантуру поступила. Мне захотелось прожить жизнь среди этих людей. Но не вышло.

   Диссертацию я не дописала, ушла из университета на заработки на тв, а обратного хода уже не было, поезд ушёл.   

   Что в среде древников привлекало - описать не так просто. Если кратко: это было что-то вроде средневекового цеха, где были и мастера, и подмастерья, но - все свои, любую студентку, раскопавшую новый список, с уважением слушали академики, и я сразу поняла, что тут прорыв к чему-то подлинному, не пересказывать чужие пересказы будешь всю жизнь, а жить настоящим.

  Самым известным советским археографом был Владимир Иванович Малышев. Он нашёл рукопись "Слова о погибели русской земли" и автограф Жития протопопа Аввакума. Наверное, ещё бы поискал - и рукопись "Слова о полку Игореве" нашёл, но к тому моменту, когда я поступила учиться, он уже умер, осталось его детище - Древлехранилище, и ученики.

  Приученные к простой мысли: самое важное в "обществе любителей русской истории и древностей" - не врать что ни попадя, а источники собирать! Пока ещё не перевелись они. Про Малышева ходили легенды, что свои первые рукописи он просто у тех, кто сжигать их вёз, выпросил. И насобирал за жизнь несколько тысяч,  самые ранние - XII века. Вплоть до сочинений современных старообрядческих писателей, которые по старинке и безо всякой цензуры писали для своих единоверцев рукописные книги - затем расходившиеся в таком количестве списков, на какой был спрос.

  Вот это меня с самого начала поражало, я поняла, что тут начало премудрости. Одно дело - за 5 копеек купить книжонку, прочитать, выбросить и забыть. И совсем другое - от руки самому переписать. Тогда уж и захочешь - ввек не забудешь. А переписывать пришлось с самого начала, работа древника - текстолога подразумевает, что каждую редакцию текста ты перепишешь от руки и потом уже будешь строить "древо" и вносить разночтения в основной вариант по близким к нему спискам.
 
   В популярных изданиях вроде Памятников Литературы Древней Руси разночтения, конечно, не давались, для публикации просто выбирался самый лучший, самый древний или просто наиболее сохранный список. Но научное издание подразумевало, что выявлены все доступные исследователю списки, построено текстологическое древо: какой список от какого произошёл, и даны разночтения с комментариями.

   Помню, я была настолько невежественна, что когда в первом переписываемом мною списке Повестей о соловецких пустынножителях попалось мне выражение о душе, стремящейся ко Господу словно олень на источники водные - у меня просто дыхание перехватило от мысли, что я копирую сочинение неизвестного, но несомненно гениального поэта. Что этим поэтом был не писец рукописи, а царь Давид, и это выражение - цитата из Псалтири, я не поняла!Что взять с некрещёной язычницы, не читавшей Псалтирь!

   Но вообще моё тогдашнее "прозрение" недалеко от истины было, такие перлы древнерусские писатели повсеместно вставляли в свои сочинения, дышали и жили ими и не думали разделять мысли на свои и чужие. И когда моя рука вывела на листе: стремится душа моя к Тебе, Господи, яко елень на источники водные, - импульс от выводивших буквы пальцев проник не только в голову, но и прямо в сердце.

   Поэтому на вопрос, кто первый заговорил со мной о Боге так, чтобы я услышала, можно ответить - царь Давид. Через выведенные коричневыми чернилами кириллическим полууставом славянские буквы соловецкой рукописи, я  и имя её владельца запомнила - архимандрит Досифей.

   В современном быту представление о сакральности собственноручного письма сохранилось только в личной подписи, без которой не выдадут деньги в банке. И приятно у знаменитости автограф получить на написанной этой знаменитостью книге или даже если никаких книг за ней не водится. То есть если раньше любой грамотный человек имел возможность собственноручную книгу написать или хотя бы послание - письмо - то теперь  это уходит.

    Для того, чтобы я переписала выражение псалмопевца, переписанное в соловецкой книге - необходимо было, чтобы на протяжении трёх тысяч лет находился тот, кто переносил его из старой книги в новую. Кто перевёл его на греческий, а потом на славянский язык, как я теперь - на русский. И некоторых из этих "переносчиков" распяли, сожгли и умучили другими способами.

   Если бы я продолжала заниматься археографией, то помимо Евангелий, меня бы больше всего автограф Апокалипсиса руки апостола Иоанна занимал. Мы ведь знаем, что они, эти рукописи, были, так где же они?

   У Умберто Эко есть роман "Имя розы": в некоем монастыре одно за другим совершаются таинственные убийства, расследовать их приглашают средневекового Шерлока Холмса, и постепенно он распутывает весь клубок. Оказывается, умирают монахи, прочитавшие таинственную книгу, страницы которой пропитаны ядом (в прямом, а не метафорическом смысле), сделал же это, то есть напитал пергаменную книгу ядом, хранитель библиотеки, поскольку книга - единственный сохранившийся автограф Аристотеля, вторая часть его "Поэтики", "О комедии".

    Хранитель считает, что греховное желание читать недолжные книги заслуживает смерти, но и не в силах просто уничтожить книгу. Христос никогда не смеялся (считает Хранитель). Поэтому книге о смехе не место в монастырской библиотеке. Но как знаток и любитель книг, он понимает, что единственный список неизвестного сочинения Аристотеля безценен. Как же разрешить это противоречие? В финале романа, понимая, что "следователь" вышел на него, Хранитель глотает отравленные страницы и сжигает себя и всю библиотеку.

     Но это какой-то археограф-экстремист, мои же знакомые археографы собирали книги именно для того, чтобы читали их люди.

 На фотографии: Александр Михайлович Панченко и Владимир Иванович Малышев в археографической экспедиции, 1956-й год.