Повесь меня, Мальвину

-- Повесь меня.

В мрачном торжестве чарующей своим гнетом ночи, она сдавленно и хрипло прошептала эту сакраментальую фразу.

Вперилась в меня, пытаясь отыскать в моих глазах давно растраченную и потерянную душу, улетевшую в Небытие.

-- Ни что не имеет значения, смысла, важности, -- ты понимаешь? Миры несутся в гробовой пляске. Все катится к чертям.

Она вздохнула глубоко. Вздрогнула. Отвернулась, когда слеза потекла по алебастровой щеке.

-- Дорогая ты моя! О, не лукавь, Мальвиночка, -- я взял ее за голубые волосы и резко дернул, повернув лицом к себе. Пустые бирюзовые глаза блестели от слез. -- Полчаса назад ты слизывала мою мочу с пола и извивалась, полуголая. Волосы до сих пор мокрые! И ты мне пытаешься доказать, что ничто не имеет смысла?

-- Теперь уже нет. Смысл моей жизни в моей смерти. Постарайся меня понять. Ты и сам хотел недавно свести счеты с жизнью, -- казнить самого себя через повешение. Удавка готова. Мыла не надо. Пусть эта прокуренная комната станет моим эшафотом! Я всего лишь хочу, чтобы именно ТЫ меня повесил. Ты -- зрелый и отрешенный от мира, настоящий мужчина, -- а не какой-нибудь сопляк. Разве я многого прошу?

Какие печальные глаза, какой надрывный похоронный тон! Отказывать просто неприлично!

-- Геката Вадимовна, Катенька, родимая! Думаешь, мне жалко что ли? Согласен, -- женщина, готовая одеть петлю, должна быть уверена в мужчине, который выбьет из-под нее табуретку.

Я встал с постели и начал приделывать петлю к люстре (видавшей виды, -- возрастом, очевидно, старше меня). Держится? Вроде бы, крепенько. Люстра старенькая, тем не менее, 50 кг должна выдержать. Но не меня. Чем я думал? Скорее бы люстра повесилась, чем я.

Катерина издала какой-то невнятный звук (с целью, полагаю, обратить на себя внимание). Я обернулся, продолжая возиться с удавкой.

-- Интересно, а это больно?
-- На том свете расскажешь. Узнаешь меня по крыльям (вдруг забудешь за пару веков, -- у меня на жизнь большие планы), раскинутым, как крылья летучей мыши. За твоим любимым крыланом Мортисом я после твоей смерти присмотрю. Что он там у тебя любит? Сок и фрукты? Будет мне сыночком.
В кустах сирени и роз, взращенных на могиле и окрест, мы с тобой свидимся. Дай то Бог, чтоб в Посмертье у тебя язык висельно изо рта не торчал.

Я рассмеялся. Она глядела ничего не выражающим взглядом. Тормозит.

-- Ноги в аду, голова в небесах.
-- Что, Катя?
-- Ноги в аду, а голова в небесах, вот что.
-- А не наоборот ли?
-- Временами наоборот.
-- И как давно у нас "временами" сменило лексическое значение на "всегда"?
-- Нет. Не всегда. Сейчас, ты прав, все так, как ты сказал. Я счастлива.

Из глаз ее хлынули слезы, -- с тихого плача она перешла на рыдание. Люблю смотреть, как девушки плачут. Они такие красивые, когда зареванные.

-- Вставай уже, Катенька, хватит ныть, -- взгромождайся на пьедестал.
-- А я думала, что ты мне петлю тоже наденешь... -- "Геката" расстроено вздохнула, понурив взгляд.
-- Нет, я только табуретку выбью.
-- Хорошо... Я люблю тебя.

Она по-прежнему рыдала. Насмотрелся, уже начинает раздражать.

-- А я тебя нет.

И я сделал то, что сделал.

Она обмочилась. Так всегда случается у висельников. Она не сходила в уборную, а я и не предупредил. Зачем? Меня умиляет эта невинная непристойность. Ей уже все равно, а я полюбуюсь.

Язык у нее чуть-чуть виднелся, но не столь сильно. Прекрасную картину смерти это не могло испортить. Голова у нее безвольно наклонилась, как бутон увядшего цветка. Волосы частично закрыли лицо, голубыми прядями извиваясь, спадая на грудь.

Брыкалась недолго, -- не успела даже.

Обожаю исполнять чужие мечты.

Ах, -- Мальвина, Геката, Катенька!