Дальние родственники

   Какая  всё же необъятная наша страна – Россия. Родственники, живущие в разных её краях, могут за всю жизнь так и не встретиться друг с другом. А если всё же и навестят когда-то, всё равно это кровное родство так и останется формальным, лишь в момент встречи подарит определённые эмоции. Расстояние разъединяет людей, делает их чужими. Не видясь годами, десятилетиями, родственники, живущие далеко друг от друга, постепенно забываются; стираются из памяти их привычки, характеры, да и внешность быстро размывается. Дальняя, хоть и кровная родня уступает место близким друзьям, с которыми связывают повседневные контакты, эмоции, интересы.
В пору моей юности я увлекалась верховой ездой и объездила на лошадях весь Восток нашей страны. Меня вообще всегда тянуло за Урал. Видно, корни мои были где-то там.  И вот как-то раз, возвращаясь домой в Москву из конного путешествия по Горному Алтаю, я узнала, что мой поезд делает остановку в Тюмени. Тюмень! Да там же живут мои дальние родственники, которых я ещё никогда не видела. Я срочно дала им телеграмму, сообщив, что заеду к ним повидаться. Не знаю, что руководствовало мной: то ли долг хоть раз навестить, раз уж мне случилось быть в этих краях, не проезжать же мимо; то ли жажда острых впечатлений от встречи с  совершенно чужими, но считающимися родными людьми.   
Одним словом, подъезжая к станции Тюмень, я даже не представляла, как выглядит моя двоюродная бабка – сестра моей родной бабушки, что собой представляет её дочь Августа (зачем только её назвали таким странным именем); каков её сын Григорий.
Мне и интересно было увидеть совершенно незнакомых чужих людей, с которыми нашу семью связывали кровные узы по бабушке, и в то же время охватывал какой-то страх перед неизвестностью; как они меня встретят, понравятся ли они мне, а вдруг действительно окажутся у нас какие-нибудь общие черты характера, поведения или внешнего облика. Всё это было чрезвычайно любопытно.   И вот поезд подъехал к Тюмени. Я выскочила на платформу и с рюкзаком за плечами понеслась по адресу, где жила родня.  Подойдя к калитке высокого деревянного забора, я постучала. Во дворе тут же отозвалась собака.
На стук вышла женщина и сразу же накинулась на меня с радостными объятьями, одновременно выговаривая, почему я в телеграмме не указала номер поезда, а то бы они встретили меня на вокзале. Я тут же заверила, что прекрасно добралась и тоже очень рада встрече. Женщина, которая и оказалась Августой Михайловной, провела меня в дом, накормила, показала широкую кровать, на которой, видя мой измученный бледный вид, велела мне поспать, а сама заспешила на работу в кинотеатр, где она работала билетёром.
Поев, я хотела пойти в город, посмотреть, что он собой представляет, да и просто погулять после душного поезда, но усталость и подкравшаяся сонливость сломили меня, и я с блаженством вытянулась на огромной широкой и мягкой постели, тут же провалившись в сон.
Проспав несколько часов, я очнулась от какого-то шума в прихожей, быстро оделась и пошла посмотреть, кто там мог быть. Открыла дверь из комнаты и... лоб в лоб столкнулась с высоченным голубоглазым молодым мужчиной в лётной форме, которая, казалось, специально была сшита из материи, так подходившей к цвету его глаз. Я оторопела, он, похоже, тоже был удивлен неожиданной встречей, и, чтобы навести ясность, спросил:
– Ты кто такая?
– Я – Наташа, родственница ваша,– получилось у меня в рифму.
– А! Мать мне что-то говорила. Ну ладно, пойдём в гостиную, что тут-то стоять,–  сказал он. Через открытую дверь Григорий увидел свою разобранную кровать и бесцеремонно спросил:
– Ты что, спала на ней?
– Да,– созналась я. Мне Августа Михайловна разрешила немного отдохнуть.
– Ну и что, понравилась кровать-то?
– Очень,– с восторгом отвечала я,– такая удобная...
Мы прошли в гостиную, сели на стулья около обеденного стола, стали знакомиться. Григорий расспросил меня, как я отдохнула на Алтае.  Поговорили ещё о том - о сём.
– Ну, ладно,– сказал он, поднимаясь,– познакомились и хорошо. Теперь пойдём ужинать, в ресторан.
– Я не могу, у меня для ресторана ничего нет,–   заволновалась я.
– Ну а что у тебя вообще-то есть из вещей?–  поинтересовался он.
– Есть летнее платье, но в нём я замерзну. А вообще, что есть – всё на мне.
У меня действительно, кроме платья и некоторых спортивных вещей, ничего больше не было, я совершенно не планировала никакие заходы в рестораны.
– Ну ладно,–  смягчился брат, сойдёт и так.
– Так не пойду, это не прилично идти в ресторан в таком виде.
– Ну ладно, хватит, я есть хочу, пойдём,–  и он потянул меня за руку к выходу.
Пришлось подчиниться и мы пошли.
У входа в ресторан стояло человек семь. Я обрадовалась, что, наверное, все места заняты и нас не пустят – в брюках и куртке  мне было как-то не по себе. Но Григорий решил идти напролом. Когда он подошёл к входу, волоча меня за руку, и всучил швейцару десятку, я поняла, что здесь он был завсегдатай и знает все входы и выходы. В раздевалке он стянул с меня куртку, отдал молодой с чумазыми подведенными глазами гардеробщице, назвав её ласково «Зинуля», и мы прошли в зал. Там уже был дым коромыслом. Я сначала сквозь пелену не могла понять, что такое здесь происходит, но потом стали вырисовываться столики, а за ними пьющие, жующие, курящие и беспорядочно галдящие люди. Что меня удивило – здесь почти совсем не было женщин. Были одни мужчины, причём большинство из них в лётной форме.
Мы сели за свободный столик, тут же к нам подбежала официантка, женщина средних лет,  и закудахтала:
– А, Гриша, ты что же вчера не был, я тебя смотрела-смотрела, а ты не пришёл, куда девался?
– Да погоди ты тарахтеть, дай лучше меню, что там у тебя сегодня?– он взял книжечку меню и стал тыкать пальцем, спрашивая у официантки, что есть из перечисленного в меню. Оказалось, что всем посетителям ресторана сегодня подавалось только три блюда: салат из кальмаров, красная рыба и тушеное мясо. Больше ничего не было; кроме, конечно, спиртного, которое, судя по всему, тут рекой лилось.
Пока официантка ходила за теми тремя блюдами, я сквозь пелену дыма разглядывала близсидящую публику. Все уже были сильно захмелевшие, у многих уж и язык не ворочался. Гул стоял невообразимый.
«Да в такой ресторан можно не только в брюках прийти, но и в телогрейке,– подумалось мне,– никто не заметит».
Съели мы всё, что нам принесли очень быстро, а содержимое прозрачного графинчика всё никак не кончалось, хотя мой кавалер уже лыка не вязал. Я уж стала беспокоиться, как мне дотащить такую громадину до дома; я ведь даже не представляла, в какой стороне от ресторана он находится.  Начала уговаривать Григория поскорее кончать трапезу. Подозвала официантку, чтобы расплатиться за ужин, предварительно прикинув, сколько он может стоить. Подошла официантка и назвала цифру, как раз в два раза превышающую мою версию. Но братцу вдруг и эта сумма показалась недостаточной «за такой роскошный ужин». Он открыл кошелёк, отсчитывая немыслимую сумму денег. «Наверное, только что получил зарплату и гуляет»,– подумала я, глядя на крупные купюры в его кошельке. Я, на правах сестры, выхватила  у него кошелёк, отсчитала запрашиваемую сумму и отдала её официантке. Она была страшно недовольна моим самоуправством, резко повернулась на каблуках и ушла. Мне, наконец, удалось поднять братца из-за стола и протолкнуть его к раздевалке. Здесь я, конечно же, не стала ждать, когда он подаст мне верхнюю одежду, схватила свою куртку и начала толкать его к выходу. Но не тут-то было. Братец вдруг решил, что сегодня был недостаточно внимателен к гардеробщице Зинуле и решил хоть как-то восполнить этот пробел: достал свой бумажник, поймал неловкими пальцами десятку и вручил её Зинуле. Она была бесконечно счастлива, выражая это широкой улыбкой. Выйдя из ресторана, я спросила у братца, в какой стороне он живёт. К моему удивлению, он очень уверенно показал пальцем налево, и мы, обнявшись и качаясь из стороны в сторону, пошли по тёмным переулкам. Пока мы шли, у меня были только две мысли: первая – не уронить его, а вторая – меня всё же одолевали сомнения насчёт выбранного направления. Но, в конце концов, что касалось последнего – тут было всё правильно: через полчаса мы были у калитки уже знакомого мне дома. Нас встретила  обеспокоенная Августа Михайловна. Я  передала ей с рук на руки сына и легла спать на его кровать. Братец устроился где-то на диване. Так закончился мой первый день пребывания в Тюмени.
На следующее утро я проснулась отдохнувшей, в прекрасном настроении. Вспомнив во всех подробностях вчерашнее посещение ресторана, мне стало смешно. Вот уж действительно жила и не знала, что есть у меня такой братец. Вставать с широкой удобной постели не хотелось, и я решила ещё немножко полежать и помечтать. «А какой он всё же симпатичный, мой троюродный брат. Нет, конечно, не тогда, когда я его волокла из ресторана, а когда только  увидела его. А как ему идёт его лётная форма... А высокий какой, крупный. Наверное, летчики и не бывают невысокими, им нельзя, у них трудная работа. Надо же, у меня ни разу не было среди знакомых молодых людей таких симпатичных. А тут на тебе  – брат, хоть и троюродный, а всё же родственник. Сколько же ему лет? На вид немногим за тридцать, надо всё у его матери выведать. Да, ещё надо спросить у неё, что это Гриша у неё  живёт, есть ли у него жена. И как мне его называть: на «ты» или на «вы». Ну, вчера в ресторане, понятное дело, смешно было бы такую пьянь на «вы» называть, а как быть сегодня, когда он протрезвеет? А ладно, буду называть на «ты», брат всё же, да и проще так». Так я лежала и размышляла, а надо было вставать; в доме уже слышалось какое-то движение, кто-то осторожно проходил мимо моей двери. Неудобно в гостях так долго валяться, надо вставать. А кровать не пускает – никогда не думала, что удобная кровать доставляет столько удовольствия. Я чувствовала, как чудесно отдохнуло моё уставшее за двадцать дней странствий тело. Наконец, собравшись с духом, я встала с кровати, оделась. На кухне я обнаружила Августу Михайловну; она сказала, что уже несколько раз заглядывала ко мне в комнату, всё ждала, когда я проснусь; спросила, как мне спалось; я ответила, что Гришина кровать – бесподобна, выспалась отлично.
– Да, она у него широкая да длинная,– сказала она.–  Он сам-то, видала какой, такая и кровать.
Я спросила, проснулся ли Григорий. Она махнула рукой:
– Проснулся, да подняться не может. Иди, полюбуйся на братца. Иди, иди, он в гостиной на диване лежит.
Я вошла в гостиную; Гриша лежал с закрытыми глазами на диване, рядом на табуретке стояли три пустые бутылки из-под молока. Я уж, было, хотела уйти, чтоб не будить его, но он открыл глаза и удержал меня:
– А, сестричка, постой, не уходи.
Я осталась стоять возле дивана.
– Ты как сама-то, ничего после вчерашнего?
– Я – нормально,  я  ж почти не пила. Я водку не пью.
– Думаешь, я бы пил её, если б вино хорошее было, ни в жизнь. Тут у нас в Тюмени кроме водки да коньяка ничего не сыщешь, ни в одном ресторане, ни в одном  магазине.                – Не надо столько пить,– сказала я.
– Не беспокойся. За ночь выпил три бутылки молока, а теперь – как огурчик.
Вид у него действительно был свежий, как после здорового спокойного сна. Я вспомнила, что на некоторых вредных производствах людям выдают молоко – может оно действительно выгоняет из организма всякую гадость.
Я спросила:
– Гриш, а что тебе на работу сегодня не надо идти?
– Сегодня я гуляю, и завтра гуляю, три дня у меня отпуск. А теперь иди, я вставать буду.
Позавтракали мы втроём: Августа Михайловна, Гриша и я. Я спросила у Августы Михайловны, где её муж, что-то его не видно. Она ответила, что он сутками дежурит, вернётся домой только к вечеру. Гриша был за завтраком паинькой, от него так и веяло здоровьем и необузданной силой. Действительно, молоко на него подействовало удивительным образом. Только мы кончили завтракать, как в комнату ввалился какой-то лётчик. Гриша представил его как своего командира. Я обомлела: уж насколько Гриша был крупный и высокий, а этот  – ещё больше. Господи! Что это за край такой? Какие  мужчины тут живут! Вот это да!
Эдик, так звали командира, куда-то потянул Гришу, и они ушли. Мы остались с Августой Михайловной одни. Она объявила мне, что до пяти часов у неё свободное время, и она может поводить меня по городу. Я очень обрадовалась, и мы вышли на улицу. Город мы обошли довольно быстро, и Августа Михайловна вспомнила, что ей надо зайти зачем-то к Гришиной бывшей жене. Когда мы пришли к ней, Августа Михайловна что-то взяла у неё, и мы ушли. Я всё же успела разглядеть её: большая, крупная, под стать Григорию, женщина, но совершенно не симпатичная, слишком проста для него, как мне показалось. Дорогой я узнала, что у Гриши есть дочь, но она после развода осталась с матерью. Мы ещё немного погуляли и направились домой. Во дворе нас радостным лаем встретила чёрненькая дворняжка. Я уже даже начала привыкать к этому дому, к привязанной у конуры собаке: всё это мне уже не казалось чужим. Не прошло ещё и суток, как я тут появилась, а многое стало  казаться давно знакомым и родным. «Наверное,–      подумалось мне,– это родственные узы делают своё дело». И Гриша мне понравился своей необычностью, своей здоровой силой и вместе с тем простотой и искренностью. Я была уверена, что такой человек не будет лукавить, изворачиваться, лицемерить. Это, как мне казалось, широкая и открытая натура. Сибиряк, одним словом. И Августа Михайловна покорила меня своей почти материнской заботой, хотя в общении она была немного резковатой. «Ну, это, наверно, влияние климата», – решила я.   
Гриша явился поздно вечером, когда мы с Августой Михайловной смотрели телевизор. Он был совершенно пьян. Мать уложила его без лишних разговоров на диван, поставила рядом на табуретку три бутылки молока, потушила свет и закрыла за собой дверь.
На следующее утро, не будя Григория, мы с ней поехали на хутор, к её родителям. Августа Михайловна помогала им сбывать на рынке в Тюмени молочную продукцию: молоко, творог, масло, сметану. За продукцией мы и поехали. Поезд на хутор шёл какой-то укороченный, всего три вагона; больше, наверно, и не требовалось. По прибытию на хутор, когда мы вышли из вагона, меня поразил густой запах травы и цветов. Высокая сочная трава начиналась прямо со станции и доходила до пояса. По тропинке мы дошли до дома. Прибыли как раз к обеду. Дом был деревянный с небольшим огородом. Дядя Миша, отец Августы Михайловны – уральский казак, из раскулаченных, удивительно живой для своего возраста сухонький старичок, постоянно что-то хлопотал по хозяйству. Его жена – баба Маня, напротив,  была полной, вольготной, улыбающейся и очень уютной женщиной. Между собой они представляли внешне полный контраст, но всю жизнь, по рассказам Августы Михайловны, жили душа в душу. Баба Маня тут же заторопилась накрывать на стол. Она выставила огромную миску горячих пельменей, рядом поставила густющую сметану своего производства, а дядя Миша принёс из погреба литровую бутыль самогона, почему-то чуть розоватого цвета.
 Мы отпробовали самогона, наелись пельменей со сметаной. Дядя Миша затянул казачьи песни; мы, три женщины, как могли, подпевали, пока совсем не выдохлись. Потом стали располагаться на отдых. Мы с Августой Михайловной легли на широкую, почти  такую же, как у Григория, кровать в углу, при этом дядя Миша заботливо накрыл нас с головой марлевой простыней от комаров. Комары здесь были огромные и кусались очень больно, это я почувствовала уже за столом, пока обедали. Дядя Миша с женой отправились отдыхать в другую комнату.
Уже смеркалось, когда опять в доме стало всё оживать. Я помогла старикам полить огород, черпая воду из колодца журавлём, который видела впервые в жизни. У стариков была корова Зорька, такой толстой коровы я никогда не встречала. Она и снабжала их всеми молочными продуктами. Зорькино молоко тоже пахло цветами, было сладким на вкус.  Зорька как раз только что возвращалась с пастбища, и я через изгородь наблюдала, с каким трудом она протискивала свои широкие бока между двумя соседними изгородями. Она несла молоко старикам, шла горделиво, неспеша, словно боялась расплескать драгоценный напиток. У Зорьки был телёнок. Он то и дело, пока я возилась с журавлём, тыкал меня своей безрогой головой, приглашая поиграть. Наконец, закончив полив, я принялась бегать за ним, он при этом радостно взбрыкивал. В конце концов, доигрались до того, что он  лягнул меня в бок, отчего у меня тут же на бедре образовался  здоровенный кровоподтёк. Кто-то, может,  скажет: что за глупость за телёнком носиться да на лошадях скакать, ведь уже на последний курс института перешла, пора бы уж в норму прийти. Ну и пусть говорят. Главное, мне тогда было очень интересно жить.
Пора было возвращаться с хутора обратно в Тюмень. Мы с Августой Михайловной забрали бидоны с молоком, банки со сметаной, свёртки с маслом, творогом, и отправились  на станцию. Пока проходили по тому проходу между двумя изгородями, по которому пробиралась Зорька, на меня вдруг из соседнего сада, где стояли ульи, налетел рой пчёл. Уж почему пчёлы выбрали меня, не знаю, наверное, почувствовали чужую, но искусали здорово. Они молниеносно забрались мне в волосы, жалили глаза, шею... В общем, когда мы добрались до Тюмени, вид у меня был ещё тот. Вдобавок ко всему, трамвай, на котором мы ехали со станции, резко тормознул, и Августа Михайловна, запнувшись за свои, стоявшие под ногами, сумки, грохнулась, поставив себе шишку на лбу. Вот в таком виде мы прибыли с хутора. Звонким лаем приветствовал наше прибытие Шарик. На его лай на крыльце появился Григорий, абсолютно трезвый и сияющий  – наверно, перед выходом на работу решил устроить себе день трезвого образа жизни. Увидев нас в таком живописном виде, он расхохотался как сумасшедший, потом, успокоившись, подхватил наши сумки, потащил их в дом. Усадил нас рядом на два табурета и принялся лечить: матери прикладывал к синяку на лбу серебряную ложку, одновременно делая мне содовые компрессы на лицо и шею, при этом приговаривая: «пить меньше надо». И верно, два дня  пил он, теперь вот мы сидим тут рядом на табуретках, как последние алкаши. Ну и жизнь в Сибири – простая, весёлая! А родственники дальние оказались вовсе уже и не дальними, а очень даже близкими людьми. К сожалению, больше нам пока встретиться не довелось; слишком уж велика наша страна, каждый день в гости друг к другу не наездишься.