Птицы небесные

У остова обгоревшей «Хризантемы КТ-895», где дорога резко уходит вправо, делая изысканный вензель поворота, она находит монетку.

Монетка лежит у камня, печально и призывно поблескивая в прощальных лучах закатного ноябрьского солнца. 

Она почти проходит мимо – пусть монетка достанется тому, кто в ней нуждается, а потом вдруг думает, что это знак. И возвращается.

«К добру или к худу?» - спрашивает она, наклоняясь над монеткой. Тишина стоит хрустальная и хрупкая – как первый утренний лед на лужах.

«К добру или к худу?» - спрашивает она, сжимая монетку в кулак. Металл закономерно холоден и тверд.

«К добру или к худу?» - не унимается она, пряча монетку в карман.
Хотя какая теперь разница, раз она ее подняла?

Юлька встречает ее почти у подъезда – выходит, спотыкаясь, из-за куста сирени и улыбается на все зубы, белый призрак в ранних сумерках.

- Я тебя напугала?

- Да, - соглашается она.

- Я словно из ниоткуда выскочила?

- Да.

- Сюрприз получился?

- Да.

Получив нужный ответ,  Юлька бежит к ней – вприпрыжку, спотыкаясь на выбоинах.

- А сегодня такой день был! Такой день! Просто-просто день дней!! На старую рябину ворона прилетела и сидела долго-долго, сошка в подвал вернулась – правда, ни остатков хвоста, ни уха у нее уже нет… А еще крыса воттакенная  на крыльце сидела, - Юлька нелепо мечется, машет руками, нарезает круги, спотыкается, хаотично дергает свою курточку.

Она улыбается дружелюбно и ласково, кивает, почти не слушая, все мучаясь тем самым: «К добру или к худу?» 

А ночью начинается дождь. Вода – тяжелая, осенняя, ледяная – стучит по крыше, гудит в водосточной трубе, барабанит по тазику. Ветер треплет рябину так, что ее тонкие ветви скребутся в окно.

Она долго ворочается с боку на бок, мучимая тяжелыми предчувствиями. Вопрос: «К добру или к худу?» возвращается к ней с новой силой. А потом она засыпает. И ей снится их микрорайон – таким, каким он был до Второго Этапа, маленькая площадка у второго дома, легкий весенний ветер, который подталкивает в спину, подхватывает под руки, поднимает над землей… И она взлетает легко, словно птица…

И сквозь сон понимает, что не к добру – но уже не может сказать это словами…

К инспектору ее вызывают прямо посередине урока. Она извиняется перед учениками, уточняет задание и выходит в коридор.

Завуч, старательно не глядя на нее, показывает дорогу – хотя инспектору всегда выделяют один и тот же кабинет, и дорогу она уже выучила, как свои пять пальцев. Навстречу им попадаются ученики – они спешно здороваются и прижимаются к стене, пропуская, - и ни одного учителя: начальство, проверка, и те, кто не изображают бурную деятельность, старательно прячутся.

Она отвечает механически – на слова, кивки, улыбки, а внутри у нее  пустота. За столько лет не осталось даже страха – просто усталость и глухое раздражение: ну сколько можно, каждый год одно и то же.         

Инспектор сидит за огромным столом, важный и безразличный, каменный божок, олицетворяющий силу власти и власть силы. Она здоровается, негромко и сдержанно, он кивает, не отрываясь от бумаг и не понимая головы.

Следующие несколько минут проходят в молчании – он листает какую-то папку, она рассматривает потолок – узоры трещин, старинную вязь лепнины, отклеившиеся углы обоев. Поначалу ее жутко бесило это презрительное отношение к ней и ее времени, а потом стало как-то все равно.

- Не могу вам не удивляться, Екатерина Юрьевна, - наконец говорит инспектор, - с вашей квалификацией, с вашим опытом работы тратить время в этой дыре…

Она вздыхает нарочито тяжело – да-да, ей самой странно и стремно, и хочется бежать, вот только куда…

Инспектор хмыкает:

- Я так понимаю, вам эта песня даже не надоела – приелась?

Она улыбается – не инспектору, а полу: с такими людьми лучше не шутить.

- Я знаю, что вас бесполезно уговаривать, наслышан, - он улыбается ей – она не так видит, как чувствует эту улыбку – и улыбается в ответ – полу, - но я не пойму – почему? Здесь вы не используете и половины своих возможностей – а там… Там такие же дети, только умнее и ориентирование на получение хорошего образования…

Дальше она отключает звук – не переставая улыбаться. Минут через десять от этой улыбки начнет болеть лицо, еще минут через 20 – подрагивать глаз, но до этого доходило только пару раз.

- … Там нормальная жизнь, магазины, театры, кино… Вот вы когда в ресторане в последний раз были?

- Не помню, не хочется, - отвечает она полу.

Инспектор вздыхает тяжело и глубоко:

- Я вас не понимаю… Эти жертвы хоть чего-то стоят?

Вот тут она уже молчит. Этого ей уже не рассказать.

- Вы не местная, с отличным, но неподходящим здесь образованием, прекрасными рекомендациями… Почему вы не уедете? Чего вы боитесь? Чего хотите?

Ее улыбка дрожит, но ее удается удержать. Пуститься в объяснения – самое глупое, что она может сейчас сделать. Она покупалась несколько раз – но больше никогда и ни за что…

Уже поздно вечером в кабинет заходит директриса.

- Может, все-таки кофе или чаю?

- Неа, спасибо, уже в самолете поужинаю, - устало отвечает ей инспектор.

- Заработались вы что-то в этот раз.

- Что-то да, - соглашается инспектор.

И не может удержаться и не спросить о наболевшем:

- Как вы с ней справляетесь?

- Никак, - понимающе улыбается директриса, - она тихая и бесконфликтная, если ее не трогать. И не просить уехать.

- Я … проштрафился? – усмехается инспектор.

- Как сказать… С одним из ваших предшественников она даже драться полезла… Едва оттянули…

Инспектор невесело смеется.

- Она потрясающий учитель, дети ее обожают, - начинает оправдываться директриса, - с коллегами не конфликтует. А странности…  Они у всех есть.

- Она отказалась от зарплаты, ходит на работу и с работы пешком – а это 12 километров в день! – живет одна в расселенном доме…

- Не одна, - усмехается директриса, - там еще местная сумасшедшая, Юля, обитает
- когда из больницы сбежит…

- Хорошая компания, - невесело усмехается инспектор.

- Это был ее выбор…

Домой она идет при полной луне. Внезапно начавшийся мороз четко прорисовал на черном бархате все звезды, и она – через каждые несколько шагов – останавливается поглазеть на небо.

На душе не то пусто, не то муторно. Несколько раз она пытается зареветь – но слезы то ли застревают, то ли замерзают у нее в глазах, то смазывая мир, то возвращая ему четкость.

По-настоящему тяжело ей было в первый раз – тогда она не понимала, что будет дальше, не знала, как и на что жить, во что это выльется, что будет завтра...

Просто чувствовала, что не сможет уехать отсюда, бросить своих учеников, жить там и делать вид, что здесь ничего не было, нет и будет никогда.    

- Просто прими решение, - сказала ей тогда Варвара Михайловна. – Решись на один вариант – и забудь обо всех остальных, словно их и не было никогда. И ничего не бойся – птицы небесные не сеют и не жнут, а нужды не знают...   

С тех пор много утекло воды и прошло времени, но она сделала все, чтобы стать как птица – спокойной, свободной, довольной малым, живущей одним днем.

Сложно сказать, было ли принятое решение правильным, но однозначно – уже необратимым…