Ради одного момента

Тихими шагами зима приходит в город, но еще раньше загород. Ползет инеем по веткам голых деревьев, порошит тропинки и дороги. Впервые в жизни не хочется бежать от такой красоты, не хочется думать, что когда-то мечтал о совершенно иной жизни. Уезжая вглубь, можно увидеть огромную площадь под теплицы, которые ночью светятся так, что далеко-далеко видно, что темное небо освещается этим желтым блеском, будто творится волшебство, а это обычные огурцы выращивают. Смешно.

Бывает в городе редко, чаще дома. Ходит по квартире с завязанными в пучок рыжими волосами. В очках и смешных растянутых теплых серых штанах, надеясь, что однажды не станет этого холода и мороза. Нужно лишь подождать. Всего лишь четыре месяца. Не успеваешь оглянуться, а три уже позади. Их нет. Лишь в твоей памяти кусками всплывают картины осени, порой пытаются зародиться приступы паники и страха, когда измененное сознание дает выход подсознанию, и ты действуешь наощупь, не замечая, как летит время вперед, как торопится оно помочь тебе. Оно торопится, но оно есть всегда – на мечты должно находиться.

Порой надевает кеды с вывернутыми язычками и, не шнуруя, выходит на лестничную клетку. Уже реже, гораздо, потому что понимает, что тратит себя впустую. Нет мыслей. Нет ничего. Только выдохшийся оптимизм и энтузиазм, который еле-еле дышит к вечеру, а с уходом ее в царство Морфея совсем умирает с последним вдохом бодрствования и на выдохе сна исходит из ее души, возрождаясь утром как феникс из пепла. Так бывает. Иначе невозможно. Ей кричат многие «перестань жить в своем выдуманном мире, побудь с нами, вернись», но она продолжает быть там. Потому что даже если в другом мире порой опускаются руки, то что будет вне его?

Наступают такие моменты в жизни, когда ты не знаешь, что, почему и как. Когда ты и рад был бы отложенным делам, но в тоже время грустишь, потому что не знаешь, зачем они взяли и исчезли вдруг из списка. Может быть, чтобы отдохнуть, может быть, чтобы что-то сделать другое, но расстраивает лишь один факт – ты так хотел сделать сегодня именно это, а не другое, а по какой-то причине это исчезло. И грусть теплом располагается по твоим венам вместо виски. Растягиваешь время, чтобы прогуляться с одной улицы до другой через перекрестки, где узкие длинные дома шпилями касаются самого неба. Еще чуть-чуть и проткнут его своими острыми наконечниками, а если начнут, то вспорют его, и хлынет оттуда водопад такой мощи, какой еще не видел этот свет. Где в блочных домах, что стоят безмолвно по обочинам дороги, загораются окна, где люди возвращаются в свои квартиры, где их ждут. Или где они будут ждать кого-то, и в такие секунды ты чувствуешь себя самым одиноким и ненужным человеком на свете, пока маленькими глотками пьешь свой несчастный кефир. Один глоток в два шага. Другой в два шага. Третий. Даже музыка, попадая в твои артерии и добегая до сердца, не может вышвырнуть оттуда тоску по несделанным делам. Заметьте, не перенесенным на другой день, а именно несделанным, которые не будут сделаны уже никогда, потому что для них был отведен именно этот день и именно тот необходимый час.

Чтобы хоть как-то усмирить себя, вспоминаешь забавный момент, например, как оплатив продукты в магазине, на кассе видишь маму в конце очереди и восторженно восклицаешь:
- Мышь! - да так, что продавщицы подпрыгивают на своих стульях с искаженными лицами и тихим взвизгиванием, а ты не замечаешь этого.
- Да, мышонок, - отвечает она, а потом в теплом доме рассказывает, как испуг на лицах кассирш сменило недоумение, и вы смеетесь с ней во всю глотку, потому что ты-то не заметила, ты-то не знала, что было. А горячая кружка с чаем обжигает твои оледеневшие кончики пальцев, они будто прилипают к фарфору, и ты шипишь на кружку, будто от этого что-то изменится.

И с такой легкой улыбкой идиота доходишь до перехода, спускаешься в метро...
Жизнь так быстротечна. В ней каждая секунда – песчинка среди песчинок, собираем время по крупицам, ценим каждый момент, что происходит. Или торопимся, бежим, стараемся все успеть, а оно как проказник грозит нам пальцем и кричит: «Куда ты спешишь? Ах, спешишь... Тогда я буду бежать еще быстрее, чтобы ты совсем ничего не успел», и обгоняет тебя на прямой дороге до будущего, ты не успел еще повернуть на развилке, а оно опять впереди, и тебе не догнать его совсем никак. И в этой спешке ты не успеваешь ничего. Не успеваешь оглянуться, не успеваешь отдышаться.

Но бывают в жизни дни прозрений, когда ты вдруг наконец-то останавливаешься набегу, замедляя ритм загона себя и своей психики, успокаиваешься, и быстрая стрела одной единственной мысли ставит тебя на место. Так и она, в бешеном ритме моих «хочу» и работы, перепутав приоритеты в настоящее время, загнала себя в угол. Словно по щелчку пальцев переключилась в другое русло, проанализировав два месяца суеты и погони за временем, унося себя сквозь будущее в конечные точки, где иначе, чем «сейчас», где лучше, но время не любит, когда его торопят – оно и без этого летит, словно падающая звезда в небе – и тебе вдруг двадцать два, а не восемнадцать, а потом сорок, шестьдесят. И, думая, что ты успеешь многое, не замечаешь, как не успеваешь самого главного – жить, наслаждаясь каждым днем, как бы порой тяжело ни было, усугубляя все той самой гонкой.

Остановись, отдышись, одумайся. Было принято так много решений, было больно и плохо, но сейчас пора замереть в одной точке, снять розовые очки и выбрать нужный и правильный путь. Пусть не на всю жизнь, пусть только на время, но выбрать. Изменить отношение к ситуациям и самому себе, трезво осознав, что ты сделал не так. Не может инфантильный и незрелый человек стать нужным элементом в этом мире. Не может им быть и подлец или предатель, но щелкнувшее осознание этого уже является великим шагом вперед – ты понимаешь свою ошибку, принимаешь ее и прощаешь себя за великую глупость в своей жизни. Дай бог, чтобы это была самая огромная ошибка в твоей жизни, а дальше только свет. Это опыт, который ты приобретаешь, и через пелену эмоциональной несогласованности принимаешь в себя, как губка. Забываешь, осознав, и идёшь дальше. Оглядываешься редко, но смотришь вперед, замечая, что происходит вокруг. Отдышись.

Задайся вопросом, где ты ошибся. Зачем ошибся. Зачем тебе дан столь сложный путь, но не забывай о том, что есть более обделенные люди, чем ты. У кого-то нет дома, у кого-то здоровья или сознания, кто-то не может ходить или писать, кто-то каждый день испытывает адскую боль, но ты не так обделен, как они. Стоит не забывать о движении вперед, а сетовать и жаловаться – грех. У них свои шаги, у тебя свои. Их невозможно сравнивать, потому что возможно для тебя твой путь кажется тяжелее, чем один их вдох, а им кажется, что все это гораздо сложнее, чем твои ежедневные шаги. Лишь задумайся. Все.
И ты выходишь из метро, как сотни людей, что делали это на станции до тебя и будут делать после, но они не знают, что у тебя только одна единственная мысль – как ты могла удалить такой огромный кусок прозы просто нечаянно. Как. Тут же всплывают все обиды, все дурные мысли. Доходишь до паркинга, открываешь свою белую машину и с адской ненавистью швыряешь спортивную сумку на заднее сиденье. Садишься за руль и понимаешь, что если не сейчас, то когда. И предательски огромные горячие слезы текут по холодным щекам, обжигая их. Ты воешь, как вепрь от накопившейся усталости и слабости, а потом накатывает такая ненависть ко всему происходящему, что единственное беззащитное, что оказывается перед тобой – это руль, и ослабевшими руками ты бьешь по нему. Вцепляешься и думаешь, как бы доехать, потому что если не доедешь, то это меньшее зло выльется в большое – дали бы смелости, так ещё бы вышла и пнула колесо со всей силы, что осталась, потому что надоело, потому что не можешь. Но в какой-то момент приступа вспоминаешь то, что говоришь всегда детям на эту фразу – не могут только трупы, гниющие в могилах, а мы можем все. Go. И тебя отпускает истерика. Поворот ключа, и крошка заводится. Греешься в ней до последнего, а потом выезжаешь с паркинга, пока по радио играют «Young And Beautiful». Очередная пробка в час пик, очередная несостыковка того, как есть и как предполагалось. Словно камнем придавило. Но слабость струйками сбегает по коже, просачиваясь сквозь поры и испаряясь. Ты лишь не понимаешь, зачем все это. Уже не спрашиваешь «почему» и «за что», потому что знаешь все свои ошибки и поступки. Знаешь места, где ты сделал что-то очень не так, как надо. И забываешь все это там. На той парковке. В те самые 18:15, которые никогда уже не повторятся, но навсегда останутся частью тебя. Это твоя память. Это твоя жизнь. Это твое.

***
Выбирается из белой машины в старых растянутых штанах, огромной белой толстовке, надетой на какую-то старенькую маечку, в теплой дутой безрукавке, в сером шарфе и шапке с помпоном, под которой творится какой-то шухер. Она никогда не хотела быть девочкой с обложки – есть в них что-то такое же неестественное и лживое, как тональное средство, нанесенное на чистую кожу, есть в них какое-то неестественное притворство, хотя не все настолько глупы, насколько кажутся. Не все настолько эгоистичны и неискренни, насколько их жирнонамазанные губы. Или она опять обманывает себя?
Черные, непроснувшиеся за день ни разу окна дома шепчут о его опустошенности и необитаемости. Ничего удивительного для нее.
Забирает огромную сумку с заднего сиденья и резким движением закрывает дверь. Да с такой силой, что она хлопает.
Зла, безмерно.

Открывает вручную огромные железные ворота, отключенные за неуплату. Проходит по заснеженной тропинке до двухэтажного дома и открывает тяжелую дверь длинным и твердым ключом, проворачивая его с таким хрустом, будто ломает кому-то ребра. С остервенением кидает сумку в коридоре, из которой вываливаются учебники вперемешку с мокрой спортивной формой и борцовками, запутавшимися в эластичных бинтах. Быстро стаскивает старые черные сапоги с ног.

- Я дома, - кричит она, и эхо разносится по всем 6 комнатам и кухне, ударяясь о стены. - Замечательно, - констатирует факт и кидает всю верхнюю одежду на полку в прихожей. Не смотря даже на себя в зеркало, проходит по узкому коридору и сворачивает направо. Кошка крутится под ногами, не давая ей пройти. Два хлопка и загорается тусклый свет сначала в прихожей. Пять шагов. Два хлопка. Свет. Еще десять. Хлопок и темнота на огромной кухне освещается одной тусклой лампой в самом дальнем углу. Сегодня никто не придет, потому что, если никого нет пол двенадцатого ночи, значит не будет еще около суток. Мама где-то по своим делам, скорее всего рабочим, а больше и некому зайти. Совсем. Даже соседей нет смысла звать – они все напыщенные и самодовольные олухи, думающие, что всегда были умнее всех, а на самом деле обычные скряги, не способные не то что монету бросить в железную банку бомжу на Невском – не способные подарить хоть кусочек своего времени близким и нежность. Эгоисты двуличные. Тссс. Она такая же.

Когда-то совсем недавно был у нее разговор о том, сможет ли она прожить одна больше трех лет в квартире. Она живет уже три месяца. Не отягощает, не смущает, не бьет по груди. Ей хватает встреч и теплых объятий с самыми близкими раз в неделю. Не скучает? Скучает, но не видит смысла утруждать их своими эмоциями. И, признаться честно, ей любопытно, сможет ли она продержаться еще два года и девять месяцев в таком режиме. Сможет ли. Не взвоет ли. Искренне надеется, что нет.

Ставит кружку под кулер, набирает кипяток в 92 градуса на одну треть, насыпает две ложки кофе и вливает две трети обезжиренного молока. Была кошкой и остается. Не меняет привычек и желаний. Только работает с каждым разом все больше и больше. Лишь бы не помнить. Лишь бы не знать. С кем, кто, как, когда, часто или редко. Плевать, но саднит так, будто заноза гниет долго-долго уже то ли в сердце, то ли между ребер. Хочется крепко ругнуться, но воспитание выдавливает сквозь сжатые зубы лишь «De puta madre» или эквивалент в английском варианте. Иначе никак.

Усаживается за огромный стол, вытягивает ноги в теплых белых шерстяных носках и кладет на соседний стул. Профессия отныне многого не позволяет, но ради этого момента она готова жить весь день, только для того, чтобы насладиться им в полной мере. Вытаскивает из бокового кармана брюк белую пачку с зажигалкой и достает последнюю. От усталости руки замирают в воздухе. Прикрывает глаза. Выдержала еще один бешеный день. Еще один загнанный калейдоскоп из детей. Зажимает между зубов фильтр, прикуривает. Вдох, выдох, и огоньком загорается конец ненавистной ей привычки. «Будь л*хом только пока никто не видит и очень редко», – говорил ей когда-то большой, сильный, мудрый и умный Кот. Правда, он не носит очки, но это другая история уже. И она замирает, останавливая время. Останавливая в наслаждение. Одна единственная. Одна. Время не любит, когда его убивают, но она позволяет себе умертвить лишь пять минут из тысячи четырех сот сорока за сутки. Пять минут, которые идут и не идут. «В ярко-красных кедах топал очень модный пёпл», - вспоминает она. Тушит о блюдце, невовремя оказавшееся рядом, и делает большой глоток теплого молока с кофе. И время снова идет, время снова медленно и верно начинает набирать обороты, но у нее еще есть капля спокойствия – три с половиной дня без спешки и полета, а дальше снова понедельник и среда, пролетающие кометой, которую она не успевает замечать. Падающей звездой, так быстро, что она не успевает загадать желание.
Сегодня все как обычно: два индивидуальника, маленькая школа на шесть групп и перерыв на Московской в кафе, где знакомые официанты приносят уже «как обычно» тарелку фруктов и двойной американо с корицей и лимоном. Сегодня такой же день во всем, за исключением одного – сегодня конец рабочей недели, когда можно замедлить сердцебиение и ничего не делать. Правда в ее понимании ничего не делать, как правило, означает развести какую-нибудь легкую деятельность – переворошить листы памяти, написать очередную главу книги или почитать, перелистывая страницы одной рукой, а другой поглаживать похрапывающую старую кошку, лежащую на коленях. Ради этих минут спокойствия она готова отвести девять уроков на последнем дыхании в режиме нон-стоп. Ради каждой пятницы, когда на Сенной или в баре она будет подпевать единственному великану в сером Питере, ради объятий с единственной любовью всей ее жизни. Ради одной единственной пятницы каждую неделю, когда впервые за семь дней она будет чувствовать, что живет, что ее сердце бьется. Ради одной единственной палочки по вечерам, убивающей ее, ее время и делающей ее алую кровь серой. Серой, как пепел, что осыпается после последней затяжки, серой, как ее теплые варежки – единственные согревающие этой холодной зимой и такой же серой, как ее выцветшие когда-то зеленые глаза. Такой же как... Не важно как что… В беге время снова и снова стирает ее воспоминания.

 Ради этого стоит жить. Ради этого она найдет внутри своего забитого сознания еще каплю сил, чтобы в следующую пятницу сесть так же, скрестить вытянутые ноги на соседнем стуле, глотнуть молока и забыться там, где никогда не будет тех, кто искромсал ее сердце и сложил ее ребра пополам, сплюснув ими и порезав на тонкие полоски острыми боками костей то единственное живое, что было. Больше нет.

И хитрая кошка протягивает к ней свои лапы, мол, «подними меня». Она умиляется, подхватывает ее под передние лапы и сажает на себя. Открывает крышку планшета и судорожно пытается вспомнить, что она тогда написала, но не будет уже второго такого куска прозы. Будет похожий, будет, но… наверное, в том было то, чего нельзя показывать. И уже никто не узнает, что именно, даже она сама.

А жилетка так и останется валяться на полу в коридоре до утра следующего дня. И рядом с кошкой героиня будет мирно спать за столом до самого восхода солнца после напряженной работы, которая не принесет ровным счетом ничего, кроме еще трех новых проз по пять листов, потому что иначе она не смогла бы проснуться сегодня. Потому что иначе ее бы изгрызли эти червяки, что сидят в ее голове и копают свои норки. Не смогла бы она проснуться в новую-старую пятницу ноября две тысячи четырнадцатого года.

16.10 – 20.11
Редактор: Настя Шварц
Иллюстрация: Steven DaLuz