15 из 62. Общежитие в Москве

Летние каникулы Лёшка проводил со своей семьёй в Крыму. Каждый день было солнце, море, чебуреки. Лёшка с сестрой упивались счастьем. И каждую ночь отец пропадал в ресторанах. А когда он исчез на две ночи кряду, мать объявила детям, что они возвращаются в Салехард.
— А папа? — сказали Лёшка и Любочка.
— Найдётся ваш папа!
Собрали чемоданы и сели в поезд. По пути в Салехард была пересадка в Москве. Заодно они проведали родственников. Первой была мамина сестра, Зинаида. Она работала на секретном заводе и жила в  коммунальной квартире. Дом был большой, Лёшка насчитал семь этажей. В подъезде стоял лифт, его обвивала каменная лестница, уходящая вверх. Щель между шахтой и лестницей была затянута металлической сеткой.
— Чтобы никто не провалился, — пояснила Нина, нажав на кнопку лифта.
Электрический мотор взвыл, и скоро, шевеля длинными тросами, как щупальцами, спустилась кабина. Едва открыли железную дверцу шахты, как в кабинке, будто по волшебству, загорелся свет. Распахнув деревянные двери, вошли внутрь, закрылись, и кабина полетела вверх. Лёшку, как обычно, занимали подробности: лампа в потолке, окошечки в дверцах, зеркало на стене. Замечательную игрушку придумали себе взрослые! Он бы с утра до вечера катался тут вверх и вниз. На седьмом этаже вышли. Нина два раза позвонила в дверь. Лёшка читал фамилии  на табличках, висевших под кнопочкой звонка. Дверь приоткрылась, и поверх цепочки высунулась женская голова.
— Вам кого? — спросила женщина, выпучив подозрительные чёрные глаза.
Нина горячо объясняла ей, кто она, зачем и к кому. Женщина разглядывала Лёшку, Любочку и багаж. Два тяжёлых чемодана, перетянутых ремнём, сломили её недоверие. Скинув цепочку, она распахнула дверь.
— К Зинаиде три звонка, — недовольно проговорила женщина, ведя гостей за собой. На ней был длинный шёлковый халат с широким воротником, спадавшим на грудь, и с высокими обшлагами на рукавах. Придерживая полы халата рукой, она говорила: — В Москве орудует шайка. На Авиамоторной уже две квартиры ограбили. Кошмар! Люди боятся выйти на улицу. — И, проведя Шатовых в конец коридора, ткнула пальцем в дверь: — Вам туда!
У Зинаиды вытянулось лицо, когда она увидела перед собой родню.
— Это вы как? Кто вас пустил?
Нина заикнулась было об отзывчивой соседке в халате, но Зинаида оборвала её:
— Не разговаривай с Сарой Яковлевной. У этой еврейки слишком длинный нос и  длинный язык.
— Мы ненадолго, — продолжала Нина и прибавила, показывая взглядом на детей: — Москву посмотрим и домой.
— А этот, твой, где? — спросила Зинаида мрачно, не называя Лёшкиного отца по имени.
— Дела у него…
— Знаю, какие у него «дела». — Зинаида многозначительно щёлкнула пальцем по горлу.
Комната была крохотная. У окна стояли стол со стулом, вдоль одной стены — односпальная кровать, вдоль другой — высокий платяной шкаф. Разговаривали стоя.
 — Мам, здесь тесно, — заметил Лёшка, поняв, что и на кровати присесть не разрешат, и к стулу он не протиснется.
— Я вас не приглашала, — отрезала Зинаида. — Этого тем более, — продолжала она, имея в виду Николая. — Разводись с ним, сестра. О детях подумай. Сколько можно.
Нина вспыхнула, подхватила чемоданы и, толкая Лёшку с Любочкой перед собой, вышла от Зинаиды.
Родные всегда были против Николая. Высокий белокурый красавец любил выпить, а выпивши, был груб и заносчив, Нина этому не придавала значения. Она сильно хотела замуж (в двадцать четыре года, она почему-то опасалась остаться старой девой). Скоро она увидела, как правы были родные, но согласиться с этим не могла никогда.
Шатовы направились к брату Нины, Анатолию. Он работал крановщиком на железной дороге и жил со своей женой Тоней бездетно в семейном общежитии.
— Оставайтесь, сколько хотите, — говорил Анатолий, радуясь сестре. — Я у пацанов поживу. Тонька к своим девчонкам уйдёт. Вот кровать, раскладушка. Там - шкаф. У нас по-простому. Газ есть, а горячей воды, не взыщи, нет. Устали с дороги?
 Нина кивнула головой.
— Потом потолкуем.
 Анатолий ушёл, и после него в комнате долго стоял запах машинного масла. Общежитие, действительно, было устроено просто. Каждый этаж представлял собой общий зал, поделённый ситцевыми занавесками на ячейки. Занавески были, как ширмы, чуть выше человеческого роста, и соседи делились друг с другом, передавая нужную вещь через верх. Общими были кухня, туалет и лестница в подъезде.
Гам стоял, как на базаре. Лёшка только успевал вертеть головой. Со всех сторон доносились голоса. Младенцы вопили благим матом. Взрослые то и дело перекрикивались: кто просил соль, кто искал стаканы, кто требовали тишины. Мальчишки верещали как резаные, бегая из конца в конец зала.
— Пасуй! Мне, Петька!
— Сюда, сюда! Пас!
— Эх ты, мазила! Укатился…
Через «квартиру» Анатолия пролетел мяч и укатился к соседям. Лёшка в изумлении разинул рот. Вбежал плотно сбитый рыжий мальчик и нырнул под занавеску. Там взвизгнула женщина, и мужской голос рявкнул:
— Петька! Уши оборву! Цыть отсюда!
Рыжий мальчик, это и был Петька, воротился с мячом в руках и, проходя мимо Лёшки, сказал:
— Айда в футбол!
Лёшка оглянулся на кровать. Нина лежала в обнимку с Любочкой и мерно дышала. Дрёма сморила их. Лёшка вышел на цыпочках и, присоединившись к футболистам, понёсся вдогонку за мячом.
Через некоторое время раздался звон стекла.
— Атас! — крикнул детский голос, и раздался удаляющийся топот ног.
— Петька, засранец, разбил-таки! — злорадно произнёс грудной женский голос.
Футболисты убежал во двор, завешенный бельём. Пока взрослые убирали осколки стекла, дети таились между верёвок, как среди кулис, а потом, осмелев, играли тут в салки. Вдруг лопнула одна из верёвок, и сырые пододеяльники накрыли их с головой. 
— Моё бельё, черти! — кричал из окна грудной женский голос. — Полюбуйтесь, что творят!

 
Выпутавшись из пододеяльников, мальчики умчались на чердак. Дверца на крышу была на замке. Ни взломать его, ни сбить не получилось. Они побежали вниз, в подвал. Перепрыгивая через ступеньки, Лёшка спускался по лестнице и вдруг на втором этаже увидел, что на кухне горит газ. Бросив ребят, он свернул на кухню. Вдоль стены стояли четыре газовые плиты. На одной кипело ведро с бельём, а на другой, в кастрюле, варились кости, наполняя помещение убийственным плотоядным запахом. Лёшка, не моргая, смотрел, как шипят и дрожат голубые цветки над конфорками.
— Ты чего застрял, — крикнул ему Петька. — Эй! Газа не видел?
Лёшка, не поворачиваясь, отмахнулся. Петька и ещё три мальчика стали рядом с Лёшкой.
— Красиво, — сказал он и, кинув горящий взгляд на Петьку, воскликнул: — А все запалим?
— Запалим!
— Эх, спичек нет.
— А это что?
Петька вынул коробок из кармана, и, гремя спичками над головой, запел:

Цыпленок жареный
Цыпленок пареный,
Пошел по улице гулять…

Двое мальчиков подхватили песенку. А третий прохаживался вразвалку, изображая удалого гуляку-цыплёнка.
— Художественная самодеятельность, — раздался воркующий голос. Обернувшись, мальчики увидели перед собой дородную женщину с волосами, намотанными на бигуди. Помедлив в дверях, она прошла на кухню. Тонкий халат обтягивал её тело, сдерживая натиск пышных грудей и живота.
— Какие милые дети, — продолжала она подозрительно нежно, — и поют и пляшут. А кто ботинок сунул? — спросила она, указав на ведро, кипевшее на плите.
— Тёть Шур, это не мы, — сказал за всех Петька. Голос его прозвучал с искренним сожалением и завистью.
Тётя Шура криво улыбнулась, продолжая подступать. Мальчики увидели в руке у неё длинные деревянные щипцы для белья, и сломя голову кинулись вон из кухни.

Самый долгий день кончился, Лёшка лежал на раскладушке, будто в зале ожидания. Чужие люди были близко друг к другу. Кто кашлял, кто бормо-тал, кто храпел, и потолок высокий, как на вокзале, повторял эти звуки. Слабо светила дежурная лампочка. «Хорошая жизнь у москвичей, интересная», — думал Лёшка и незаметно для себя уснул и не слышал, как по залу, из отсека в отсек бегал, стуча когтями, ёжик, принесённый Петькиным отцом.

Среди ночи Лёшку разбудили. Кто-то тряс его за плечи и звал:
— Лёшка! Лёшка!
Он подумал, что его зовут на посадку в поезд, и ворчал недовольно. Страшно хотелось спать.
 — Лёшка! Лёшка! — продолжали его тормошить.
Открыв глаза, Лёшка увидел перед собой отца и вспомнил, что он в Москве, в общежитии.
 — Лёшка, послушай, — торопливо говорил отец, — мама хочет разводиться.
В полумраке за отцом виднелась мать. Она плакала, нервно утираясь носовым платком.
 — Лёшка, — продолжал Николай, — ты хочешь жить без отца? Скажи.
Лёшка не сразу понял, о чём говорил отец, но сразу отметил, что тот называет его по имени. Подлизывается. Обычно отец обращался к нему никак. А когда до него дошёл смысл того, о чём сказал теперь отец, он вздрогнул и кинулся к Нине.
— Мама, мамочка, папа хороший! Не бросай его! Папа хороший, мама.
Плакали все трое. За занавеской ворчали разбуженные ими соседи. И только одна Любочка спала.