Дерево точка масло

Чтобы приготовить грунт для дерева, смешай английскую красную и неаполитанскую желтую, нанеси мастихином на доску; прихлопывая по поверхности ладошкой, добейся ровной бархатистой поверхности, по которой, дождавшись пока она просохнет, и хорошенько отшлифовав её, можно писать.
/из трактатной литературы 15 века/

- Итак, молодой живописец, ты освоил за долгие годы учения в полной мере рисунок (то есть тебе по силам нарисовать всё, что захочется, или может потребоваться в работе), выучил все краски (состав, происхождение, основные физико-химические свойства, способы применения), вооружён знанием полного спектра технических приёмов и колористических эффектов, а уж построить крепкую композицию тебе точно ничего не стоит. И вот ты хочешь создать шедевр. Идёшь в магазин, покупаешь холст, краски, кисти и всё, что тебе может понадобиться в работе; запираешься в мастерской на долгие дни, недели, а может и месяцы, кто знает, сколько времени тебе потребуется, чтобы обрести себя заново, в пределах нового, девственного холста. Потом ты выходишь на улицы, ты держишь в руках своё творение, и ты унижен и раздавлен осознанием того, что вся работа прошла впустую. Ты не проник внутрь всех вещей, которые изобразил. Ты показал формы, прекрасные формы, но сознание их пусто. Ты в который раз уже перевёл столько красок, осквернил холст, а что в итоге? В итоге ты добился того, тяжёлым трудом добился, изнемогающим трудом добился того, что все и так вокруг тебя вроде бы знают: вот некий человек, он знает, как нарисовать дерево, человека, дом или церковь; он умеет закрепить рисунок красками, насытить его цветом и воздухом, придать формам неповторимые очертания и обогатить их серьёзным содержанием. Да, мы знаем, ты это умеешь. Но это всё мелочи, пустяк, самое начало, на которое ты, правда, потратил долгие годы…
- Ты прав, Учитель, для этого я здесь.
- Ты здесь… Не перебивай меня, пожалуйста, когда я говорю. Ведь это то же самое, как если бы я толкал тебя под руку, когда ты пишешь свой главный шедевр!
И мастер начинал долго и нарочито смеяться над своей шуткой сухим старческим смехом, плавно перемежающимся с приступами жестокого кашля, который старик зажимал кулаком, не вынимая из густой бороды своей ароматной курительной трубки.
- Как ты готовишь грунт? Как натягиваешь холст? Какой насыщенности у тебя раствор для проклейки?
- Я не готовлю обычно…
- Обычно? Ха-ха! Лучше молчи, живописец! Ты не видишь в живописи дальше собственного носа, как не знаешь ничего, кроме адреса магазина, где покупаешь пинен! Не смеши меня больше! Слушай-слушай! Я открою тебе глаза на твою беспомощность и помогу, если будешь прилежным и стойким. Я помогу тебе, если ты сам этого захочешь больше всего на свете. А теперь прощай! Иди, подумай своей пустой… (и он заливался новым приступом кашля, тщетно пытаясь прокашлять свой хриплый голос). Иди-иди! Всё на сегодня. Уйди, ты видишь, я слаб, я устал. Я болею! Убирайся!
И я уходил, провожаемый громкими раскатами захлёбывающегося кашля, который ещё долго звучал в моей голове навязчивым аккомпанементом тихому осеннему вечеру и долгой осенней думе моей. Что меня тянет к нему? Что мне дают вот такие столь бессвязные порою его монологи? Почему я терплю поток оскорблений, каждый раз проливающийся на мою бедную голову? Не понимаю. Но каждый раз меня тянет к нему, и я вновь бреду замысловатой вязью улиц петербургской стороны и с замирающим сердцем сворачиваю в знакомый мне переулок.
Иногда он, кажется, искренне рад нашей встрече, иногда напротив. Несколько раз я застал у него поспешно ретировавшихся сразу по моему приходу таких же, как я молодых людей. Он всё время кашлял и курил, курил и кашлял. Монологи его всегда отличались пространностью и неконкретностью. Мне редко когда удавалось по возвращении домой записать более тетрадной страницы из нашей беседы. Но я не унывал, я чувствовал, что каждой такой встречей обогащаюсь невидимым грузом, и вновь и вновь стремился к нему, как бестолковый ручей стремится к своей полноводной сестрице. Да, в нём чувствовалась именно полноводность. Он мог одинаково смело и убедительно рассуждать обо всём. Один раз, когда я, набравшись смелости, напросился к нему в мастерскую, и он без лишних слов распахнул передо мной её двери, я, увидев там среди прочего, заслуживающего самого пристального внимания, огромный старинный шкаф из чёрного дерева, спросил, не даст ли он мне из своего собрания прочесть какую-либо книгу, старик неожиданно ответил примерно следующее:
«Я скоро умру (тут последовал приступ жестокого кашля), умру, и всё это выкинут на помойку (ещё порция кашля). Все вокруг только и мечтают об этом (ещё кашель), поэтому вы, мои ученики, и есть у меня (и только тут ему, наконец, удалось прочистить горло). В последний день каждый из вас придёт сюда и возьмёт всё, что пожелает. Для этого, чтобы выбор оказался осознанным, а не случайным, я начинаю пускать вас сюда уже сейчас».
Отныне я каждый день проводил там. Листал тяжёлые страницы трактатов о живописи, делал выписки, тут же в мастерской под его руководством пробовал некоторые, особо отмечаемые им, рецепты в деле. Не сразу, но через какое-то время я почувствовал, что изменился. Как под руками опытного гончара податливая глина изменяет свою форму то так, то эдак, вращаясь в его руках на станке, так и я ощутил в полной мере метаморфозы, которые проделывал, прищурив один глаз, со мной старый мастер. Однажды я осознал, что больше не встречаю других учеников. Где они, спросил я как-то раз. Я их прогнал. Почему? Не важно. Так я узнал, что остался единственным наследником всей его обширной библиотеки, да и прочих богатств. Незримых и невещественных. Когда он умер, и я пришёл без него в мастерскую (мне открыла его внучка, сверила паспортные данные с указанными в завещании и только после этого пропустила), я долго сидел в полумраке в его любимом кресле без движения, медленно вдыхая до боли знакомый воздух, про себя отмечая, что теперь он стал всё ж немного другим. Именно тогда, в тот миг, и родилась в голове моей та мысль – попробовать записать историю наших взаимоотношений, что я и сделал чуть позже в этом рассказе. Да, именно тогда, переживая вновь и вновь каждое мгновение прошлой уже моей жизни, я понял окончательно и бесповоротно – богатство, переданное мне стариком, не в этих книгах, не в воздухе этой прекрасной мастерской и даже не в знаниях, которыми теперь обогащён я сверх меры. Главным сокровищем, которое теперь принадлежало мне и только мне и которое досталось мне лишь благодаря случайной встрече и ещё более случайному ученичеству у старика, был я сам. Я изменился. Знакомые предметы и вещи стали мне не знакомы (новое знакомство с ними обещало поистине целый град открытий), чуждые доселе предстали в удивительно ярком и неожиданном свете, казавшимся совершенно родным и неимоверно близким. Ничего мне не надо было более желать, у меня всё было, твердил я себе, у меня всё есть, отзывалось эхом сознание. И я решил записать – основные вехи пути этого постижения, основные этапы становления нового мастера, основные эпизоды моего ученичества.
Помню, придя к нему в мастерскую, я застал его работающим над картиной. Он всегда работал только на дереве, говорил, что писать на собственноручно с любовью приготовленной доске – то же самое, что трудолюбиво возделывать плодородное лоно любимой женщины, в то время как писать на готовом магазинном «продажном» холсте – не что иное, как предаваться бесплодным утехам с купленной в подворотне шлюхой. Я садился в уголок на заботливо приготовленный им заранее стул (у него в мастерской всегда стояло несколько стульев для гостей, даже когда он разогнал всех учеников, кроме меня, ибо на стульях мастера не позволялось сидеть никому) и, приготовившись сидеть так долго, может даже весь день, замирал. Это была первая веха моего ученичества – обучение науке созерцания. Поначалу мне тяжело давалось эдакое пассивное сидение дни напролёт, я пытался заговорить с ним, размять затекшие члены хождением по мастерской, но каждый раз мои попытки были жестоко пресекаемы стариком.
- Но я не могу так сидеть… без дела, без работы! Не могу без волнения вдыхать все ароматы живописи!
На что получал молниеносный ответ:
- Глупец! Разве ты за свою жизнь не наработался? Вот так и получается всегда у таких как ты – всё наспех. На скорую руку, показать всем какой ты умелец… это же глупо, верно? Вот. Сиди и учись созерцать. Следи за каждым моим движением, за каждым движением моей кисти. Всё лишено случайностей.
Постепенно я привык и уже скоро удивлялся, каким невыдержанным был когда-то. Несколько раз в день он устраивал перерыв с выходом во двор. Тогда мы молча бродили по неширокому прямоугольнику вокруг одиноко шелестящего своими почти голыми ветками дерева, он думал о чём-то, я же пытался то угадать линию его мысли, то строил и для своей замысловатый маршрут сквозь дебри своего ученичества. Писал он начатую (при мне) картину недолго (так мне показалось), не больше недели каждодневной работы краской (учитывая, что рисунок на доске уже был сделан) – это, согласитесь, не долго. Потом она была отложена, повёрнута лицом к стене и, казалось, забыта.
Следующий день он провёл в беседах со мной, второй в прогулках, на третий велел не являться. Я не знал, что и думать и приготовился к ожиданию чего-то нового. Так и случилось. Придя на четвёртый в мастерскую, я не узнал её. Мастер стоял посередине помещения в кожаном фартуке, надетом на голый торс и, держа в руке огромный мастихин, вязко мешал на гранитной плите красно-коричневую массу.
- Ты опоздал, слуга! – весело воскликнул он, увидав меня. – Ты опоздал, негодный ученик! Я уже начал приготовления к следующему этапу нашей совместной жизни! Видишь эту массу? Теперь ты должен полюбить её. Вдохни этот аромат, почувствуй кожей приятный холодок… Да-да, ты полюбишь её только лишь погрузив в неё свои пальцы. Попробуй!
И я, раздевшись и надев на себя холодную кожу, встал рядом с ним. Началась вторая стадия ученичества – искусство погружения в материал. Мы готовили доски. Готовили грунт. Ручная подготовка масляного грунта, просушка, шлифовка, снова грунт. И так далее – до достижения удовлетворяющего мастера качества поверхности. Поверхность доски для будущего шедевра должна быть бархатистой, чтобы, когда ты захочешь провести по ней рукой, она ласково щекотала ладошку. Долгие недели и даже месяцы уходили у нас. В перерывах ожидания, пока сохли доски, он разрешил мне начать картину. О, с каким благоговением (оно передалось мне от Учителя, я запомнил его подход на первой стадии ученичества) я подходил к доске. Он подарил мне её, доску, подготовленную им когда-то давно и оставшуюся до сей поры девственной. Он показал мне, как правильно сделать по ней рисунок, и я приступил к работе. Как в первый раз, как краснеющий неумелый любовник подходит к телу своего обожания, забывая про его душу, так и я поначалу терялся и был бесконечно далёк от проникновения в тайну.
- Не забывай! – кричал мне старик. – Мы ещё на стадии материала! Мы познаём его, как безусый юнец познаёт жемчужно-голых красоток в известных журналах, мы пока только мечтаем познать его суть и тайное естество. Для этого я пожертвовал целую доску, и ты – пробуй, чувствуй, ошибайся, ищи!
И я искал, он давал мне задания, я учился у него заново видеть, дышать, существовать.
- Задерживай дыхание на каждом важном мазке!
- Мысли отношениями, сейчас для тебя главное форма, только форма!
- Вспомни Микеланджело, отыщи в своей доске уже существующую в ней форму, или создай её силой своей мысли и чуткостью рук.
- Запомни, пока у тебя нет картины, ничего невозможно испортить. Не бойся менять уже сделанное, если ты хочешь этого, значит этого хочет Живопись!
Он учил меня искусству создавать. Замысел будущего произведения должен родиться до того, как доска будет готова.
- Дай впитать древесине вместе с потом твоих рук пот твоего замысла. Вот она – думай о картине, представляй, как она ляжет в эти пределы, пока работаешь с деревом, пока проклеиваешь и шлифуешь его, думай, пока грунтуешь – ты накладываешь вязкую массу краски на поверхность, разравниваешь своими чуткими руками, прихлопывая ладошками, а в это время энергетика твоего созидания совместно с энергией Живописи едва уловимыми штрихами уже заносит в мировой реестр произведений генетический код будущей твоей картины. Думай о ней, пока сохнет грунт, нет-нет да и подойди, погладь её, попробуй на отлип, спроси, вольготно ли композиции живётся в новом доме. Запомни нехитрое правило: на каждом этапе создания ты должен любить творение своё, как любил все шесть дней сотворения Господь, как любит отец дитя своё от зачатия, от первой мысли о нём и до смерти.
Так я узнал о жизненном цикле картины. О том, что рождается она, по сути, также как и человек, - от семени замысла, метко брошенного в лоно Живописи, умирает – от физического разрушения и истощения тела, душа же её продолжает жить вечно. И так прошли месяцы. Мы полностью подготовили много досок, одновременно с этим я написал (под строгим руководством мастера) Мадонну с Младенцем с оригинала Беллини. Написал плохо, но главной целью этой работы было вхождение в материал, знакомство заново с предметом и материалом Живописи, попытка проникнуть внутрь, попытка разъять шедевр Беллини, попытаться уловить, прочувствовать, внедрить в свою жалкую копию свечение божественных красок, дыхание священного огня, изнутри питающего жизнь картины. Мастер не хвалил меня, но мне нравилась самому моя работа, эта первая проба кисти, несмотря на долгий путь мой в Живописи. Порой мне казалось, что всё, чем я занимался раньше, представляет собой что-то наподобие ученической прописи в начальной школе, когда бездумно копируешь палочки и крючочки, одержимый заслужить пятёрку, теперь же я намеревался со всей ответственность вздохнуть полной грудью. Мастер видел это и понимал лучше меня, я чувствовал его дыхание за спиной и радовался и за себя, и за него – мне казалась правдой та мысль, что он сделал правильный выбор. Как-то раз я признался ему:
- Учитель! – сказал я. – Я не знаю теперь ничего, ничем не интересуюсь, мне немыслимы никакие занятия, я не хочу и не могу жить без новой Живописи, Живописи, которую мне открыл ты.
Как обычно ответ его отрезвил мою голову:
- Глупец! – сказал он. – Живопись одна – я не открывал тебе никакой «новой» живописи. Она одна – вечна и бесконечна. Как женщина, которая готова родить тебе множество детей только лишь оттого, что любит тебя. Но я вижу, ты уже перерос этот начальный этап…
Следующим оказался этап постижения жизни.
- Жизни? К чему теперь мне жизнь? Я Живописи светлые черты хочу любить отныне лишь!
- Опять ты за своё? Меня ты обещал лишь слушать. Так говорю тебе: твой следующий этап таков. Кто жизнь не ведает, не любит, тот безыскусен и фальшив в искусстве. Страданье, счастье, горести, любовь земные лишь возвышают живописца над бренностью земной. В своём искусстве он проникнуть должен в суть вещей. Чтоб душу мог вдохнуть в творение своё, ты сам в себе её постигнуть должен.
Старик давно замечал наши взаимные симпатии с его внучкой. И хоть она была значительно моложе меня (лет на десять, я думаю), наши чувства были созданы Всевышним единой природы. Иногда она заглядывала в мастерскую и, убедившись, что я там один, осторожно прокрадывалась во внутрь. Долго сидела, дышала со мной одним воздухом, стараясь ничем не смутить мою восторженную работу. Так мы и сблизились. Она оказалась тоже художником, ещё пока студенткой, и мы с радостью в перерывах моей работы обсуждали многие вопросы. Потом она показала свои работы, потом я – свои старые (теперь уже «ученические»), а потом старик позвал нас к себе и сказал примерно следующее (из-за чрезмерного волнения и застящих взор слёз я плохо запомнил его речь, но зато отлично впитал её настроение):
- Дети мои, пришло время открыть вам очи, ослепшие до сего времени от чрезмерной любви вашей друг к другу. Прозрейте же сейчас, я вам судьбу всей вашей жизни поверяю, поверьте мудрости седеющего старца. Ты, ученик мой, любишь и любим, хотя в искусство погружённый сего не замечаешь ты, но это так, и так же ты, моя любимейшая внучка. Пришла пора помочь союз вам заключить. Подумайте, подумайте об этом слове. И ежели решению оно поможет, я буду очень рад.
Признаюсь, таких мыслей в моей увлечённой голове никогда не было, но после этого разговора, как оказалось, моя возлюбленная сделала мне признание. Весь вечер после этого мы провели вместе, ночь, собственно, тоже, и наутро, когда она принесла в постель кофе, а после него мы долго целовались, я чувствовал себя, если не самым, но точно счастливым человеком на этой планете. Так началась новая жизнь. Этап постижения жизни дальше пошёл в фоновом режиме, а мы с мастером поспешили перейти (точнее, он меня перевёл, как слепца через дорогу) к следующему.
Им оказалась, как, в общем-то, я и предполагал, сама новая жизнь в моём новом статусе «посвящённого». Придя однажды тёплым светлым утром (не помню какого времени года) в мастерскую с намерением хорошенько поработать над моей собственной новой картиной, я застал старика перед моей доской.
- Чего ты пришёл?
- Работать…
- Забирай свою мазню и проваливай отсюда!
- Но, мастер…
- Проваливай, говорю! И носа твоего я чтобы здесь больше не видел!
Все мои недоумения по этому поводу не возымели никакого действия – старик прогонял меня чуть не боем.
- А если я не уйду?
- Тогда уйду я.
До сих пор ощущаю дрожь, пронявшую меня при этих словах. Я онемел, а мастер тихим потеплевшим на мгновение голосом продолжил:
- Пойми, нам теперь нечего делать вместе. Два волка в одном логове не живут. Я скоро уйду, уступлю тебе место, пока же уступи ты. Уйди и работай. Придёт время, я позову тебя.
И вот он умер. Я сижу в его кресле и вдыхаю до боли знакомый запах родной мастерской. Его внучка, теперь уже мать моих детей, в шутку сверила паспорт с завещанием и только тогда пропустила. Как долго я не был тут, сколько лет прошло с далёких пор моего ученичества – и не упомнит тихая память. Но только сейчас, когда она кладёт свои тёплые руки на мои плечи, мне кажется, что это было только вчера.
27.10.14