Испытания. Оккупация

На следующий день после моего возвращения по нашей стратегической дороге Краснодар-Ростов Красная Армия, оставляя нас, отступала. Мимо дворов молча проезжали войска. На счастье, отступали без боя. Солдаты и офицеры, останавливаясь попить воды, с болью принимали наши молчаливые взгляды.
Август. Мы не знали, все ли наши войска успели уйти, толь¬ко, услышав среди тишины неоднократные взрывы, я поняла, что, прикрывая отход, последние части армии взрывали мосты. Их три, каждый в километре друг от друга. Мосты, которые мы недавно охраняли.
Наслышанные о зверствах немцев на Украине, мы боялись их прихода. Старшая в семье, не считая моей больной мамы, я приняла решение уйти на ночь с главной дороги, то есть из нашего дома, к знакомому старику, жившему на улице, прилегающей к речке. Там камыши, заводи и подальше от опасной дороги. Улица глухая, окна дома смотрели в переулок, на котором стоял наш угловой дом на центральной дороге.
Стихло. Ночь просидели в тревоге. Не спали. К обеду следующего дня без боя в станицу вошли немцы. Шли они несколькими дорогами. Одни по центральной, которую мы называли профилем, другие – как раз по над речкой, где мы прятались у знакомого старика вместе с раненым красноармейцем.
Немецкая пехота строем остановилась у забора, на лицах и одежде – наша кубанская серая пыль. Офицер спросил дорогу на Каневскую, дед указал, но он знал, что там им не пройти, мостов нет, а трехкилометровая дамба без мостов теперь недосягаема, так как по обе стороны ее река и лиманы. А это значит, что задержатся у нас.
Пока офицер говорил с дедом, солдаты просили воды, сами себя угощали поспевшими в дедовом саду яблоками. На удивление, никого не тронули, только на меня, хихикая, показывали и о чем-то по-немецки общались. Мне стало страшно. А вдруг... У дедовой хаты стояли недолго. Мои сестры и я к вечеру осмелели, решили поближе подойти к своему дому. Вошли во двор.
Немцы с громадными цветными, в крапинку, собаками сами открыли наш незатейливый висячий замок, расположились в доме и во дворе, готовили пищу, а, увидев нас и поняв, что мы хозяйские дети, на немецком языке спросили: «Во ист мутер, фатер?». По-русски значит: «Где отец, мать?».
Немецкий язык в нашем десятом преподавала моя мать. Хотя я его и не любила, но кое-что выучила. Объяснилась. Про отца сказала, что на войне, не струсила, а мать – учительница.
Увидев, что в доме нет икон, немец спросил: «Коммунисты»? «Нет, атеисты», – ответила я. Никто из нас, действительно, тогда коммунистом не был. Комсомолкой была я. Отец в партии никогда не состоял.
…В тот день, когда немцы вошли в станицу, колхозная бригадирша объявила всем, кто жил поблизости, разобрать зерно, оставленное на току. Мама взяла небольшую тачку, мешок, и отправилась туда.
Мы, три сестры, пришли в свой двор. Началось «знакомство» с немцами. Появилась моя мать, «профессор» – с грязны¬ми босыми ногами, через плечо полмешка пшеницы. Профессор потому, что я до ее прихода пояснила, что мама учительница.
– А, профессор, – повторил один из немцев.
Надо сказать, что знакомство мое с ними началось не с рядовыми солдатами, а довольно воспитанными офицерами высокого ранга.
Началась оккупация. 12-го августа 42-го был оставлен Краснодар. Шесть месяцев в оккупации. Ольга Семеновна, моя мать, по наивности закопала ключи от школы в землю.
Школу немцы открыли и без них. В классах устроили конюшню. Это было длинное низкое здание с классными комнатами по обе стороны коридора и широкой входной дверью.
На счастье, нас, жителей станицы, не трогали. Говорят, что это было заигрывание с кубанским казачеством. Возможно, и так. В школах, которые в первые дни оккупации пытались ра¬ботать, с уроков забирали еврейских детей, мне неизвестно по чьему доносу, евреев находили на фермах. Они были эвакуированы тогда в тыл из прибалтийских республик. Расправлялись с ними каратели ночью, а утром уезжали, оставляли с соломой паспорта убитых. Так было в нашем дворе.
Напомню, мосты, которые мы охраняли, наши войска, отступая, взорвали, чтобы задержать дальнейшее наступление оккупационных войск.
Наш дом с большим садом на стратегической дороге Краснодар – Ростов был угловым. В таком дворе проезжающим войскам Красной Армии и немецким останавливаться на отдых было удобно.
Какая-то часть немецкой армии жила в станице постоянно, а главные войска передвигались на восток по нашей дороге. Готовили еду, наспех обмывались, ночевали, а утром дальше. Заезжие менялись. К ночи снова другие. И так шесть месяцев.
Мосты разрушены. В первый же день немецкий офицер объезжал на лошади близлежащие к мостам дворы и загонял на их ремонт всех, кто ему попадался. Подъехал и к нам. Кроме меня, во дворе никого не было. Напугал. Не предполагала, что будет. Я красивая, молодая. Но немец, увидев меня, прокричал на своем: «Шнель арбайтен!» (по-русски – «Быстро работать!»), указал плеткой на первый мост, находящийся недалеко от нашего дома, и к следующим дворам.
Я этот «шнель» будто не поняла и осталась дома. Вскоре снова появился с криком, назвал по-немецки русской свиньей («швайн») и так хлестнул по моей спине плеткой, что я шлепнулась наземь... Мне показалось, что кнут захлестнет шею и немец потянет меня по дороге. Но этого, на мое счастье, не про¬изошло. Немец уехал, а я все-таки не пошла. Мать потом мне залечивала на спине эту «память».
Жизнь была трудной. Не хватало еды. Ее надо было где-то и как-то добывать.
Неожиданно из Ростова пешком пришла моя тетя Маня – двоюродная сестра мамы. Она меняла одежду на продукты. По¬звала с собой и меня. Кое-что собрала дома: гвозди, просты¬ни. Сейчас и не помню, что нашла. Оделась похуже, на голове платок, завязанный впереди – притворилась старушкой. Пошли мы с ней в сторону Ростова. Не на прогулку, а, рискуя собой, чтобы спасти семью от голодной смерти.
Шли по хуторам, через реки, овраги, подальше от главной дороги. Сначала просили попить, а, напившись воды, предлагали: «Не нужно ли чего?». И люди жалели. Жалеючи, они что-либо брали, взамен давали кто кружку, кто две пшеницы, ячменя или кукурузы. Тогда у колхозников зерно было, получали на трудодни. А учителя жили на зарплату.
Бывало, выходили и на большую дорогу. Немцы проверяли: «Кто?», «Куда?», осматривали наши котомки, но мы старались не попадаться им на глаза. Еды при себе не было. Осенью в лесополосах, да у подворий на улицах еще были кое-какие фрукты.
Люди подавали кусочек кукурузного хлеба. Кубанцы сердобольные. Тогда были подельчивые.
Немецкий язык я изучала в школе и кое-что запомнила. А когда нас останавливали, поясняла: «Найн брот, цвай швестерн, муттер, бутерброд» («Нет хлеба, двое сестер, мать, бутерброт ). Немец отвечал: «Я, я!» Это означало – «Да, да!».
Попадались они нам разные: спокойные и злые. Последние кричали, обзывали свиньями.
Два раза я ходила на эту раздобычу еды. А что это? Вы думаете, так просто? На ногах порвешь чувяки, иногда и ноги в кровь раздерешь, а раны «припудришь» пылью. Бывало, что и гноились. А в лесополосах комары кусались.
Что приносила, мололи у деда соседа на громадном камне. Ох, как тяжело было его крутить! Крутили по двое. Я – с одной сестрой, мать – с другой. Менялись.
Дед оказался не хуже современных предпринимателей, сделал самодельную мельницу – такой большой круг на круге, а с обеих сторон ручки, которые вращали верхний круг. Что у кого было, размалывали, превращали в какую никакую, но муку. Не за так: кружку зерна старику, две – нам. Зерна разного я приносила ведра полтора, не больше. Вместе все размалывали и из этой, так называемой муки, пекли пышки.
Тогда при оккупации магазины не работали, не продавались продукты. Возможно, это было только у нас в станице. Мама была мнительная, всего боялась. Я считала ее болезненной. А на моих плечах была больная она и две младшие сестры: Алле шестнадцать, Изабелле – четырнадцать.
Ухитрялись доставать макуху и тоже ею питались. Тогда она казалась нам вкусной. Макуха – это спрессованные выжимки от подсолнечных семечек. Ею кормили скот.
Под ступеньками нашего дома было небольшое, размером метра два на полтора, пустое пространство. Наши куры там приладились ночевать, а днем туда же прятались от жары. Кур было немного, штук десять, но два-три яйца в день они нам нес¬ли. А когда пришли немцы и были все новые и новые заезжие, они всех их выловили.
– Матка, курка! – спрашивали, хоть их у нас уже и не стало.
– Найн! – отвечала я, а мать разводила руками.
В один из дней под вечер нагрянул очередной заезд. Водитель и солдат. Грузовую машину, полностью закрытую брезентом, на которой они приехали, загнали во двор. В ней в темноте тихо кудахтали куры. Наверное, везли с какой-то колхозной фермы. Разморенные приезжие умылись, поели и улеглись на отдых. Стемнело. В станице тишина.
Я, мама и сестры тоже вскоре улеглись в своей маленькой комнатушке, где помещались всего две кровати, небольшой шкаф и столик. Мне не спалось. В мыслях – куры.
Ноябрь 1942-го. С продуктами туго. Безлунная темная ночь. Не сплю. В голове куры. Надо же и мать обмануть. Пошел первый час ночи. Я вышла в темноту. Тишина. Соседский бобик, взвизгнул, но, узнав меня, умолк. Куры. Живые куры. Ночью они тихие, чуть квохчут. Я протянула руку под брезент и сразу же в ней одна. Погрузила в мешок. Вторую. Покорные, чуть кряхтят. Этих отнесла в сарай и вытряхнула из мешка в там находящийся подвал. Прислушалась. Молча постояла в темноте.
В общем, взяла штук шесть. Трясусь. Боязно. Вдруг выйдут. Не вышли. Как ни в чем не бывало – в постель к матери, а утром, когда «гости» уехали, показала свою добычу. Что было! Боязливая моя мать весь день охала: «А вдруг вернутся!».
В 42-м году зима была ранняя и холодная. Топку не запасли. В станице топили кострой от конопли или шелухой от семечек. Из железа мастерили форсунки, вставляли в дверку домашней плиты. Так нагревали хаты. А так как в войну этой топки достать было нельзя, мы спилили громадную грушу, затем и вторую. Если печка не топилась, готовили на примусах или керогазе. Было какое-то горючее, но мы его экономили.
Не стало груш со скворечнями, перестали весной прилетать в наш двор скворцы, остались одни воспоминания и сожаления о том, какую радость приносили нам эти птицы, шмыгающие туда - сюда с какой-либо травкой в клюве для устройства гнездышка будущему потомству. Взрослые самцы исполняли песни – трели, меняя мелодии, как говорят, пели «на все лады», завораживая каждого.
Скворцы жили только в нашем саду, а когда начиналась их незабываемая песня, соседка бабушка Вера, вначале слушала, а потом удивленно говорила: «Ишь, ты, распелись! Они толь¬ко в вашем саду так…». Папа на каждую грушу по три скворечни подвесил, вот они и полюбили наш двор. У птиц тоже семья, и дом им нужен…
Для немцев наша холодная зима была еще холоднее. Она вошла в историю Великой Отечественной именно как самая лютая. Немцы замерзали. Немецкие солдаты поверх ботинок надевали сплетенные из соломы лапти, а на голову, поверх холодных шлемов, наматывали платки.
Особенно холодными были январь и февраль сорок третье¬го. Ночами о стекла окон звучно хлестал снежным вихрем ветер, и нас пугало его завыванье в темноте. В доме сумерки. В блюдце горели один или два ватных фитилька, подпитываемые какой-то масляной жидкостью. А снег все сыпал и сыпал…
Дом, принадлежащий сельскому совету, в который посели¬ли нашу учительскую семью – большой, высокий, кирпичный. С приходом немцев появился сын сосланного хозяина этого дома, попросил выделить ему комнату из имевшихся трех. Жил до прихода наших. Потом, вроде бы, его взяли в штрафбат.
Заезжал командующий Красной Армии с охраной и адъютантом. Хороший человек, только очень дергался, как контуженый. Все карту рассматривал. Потом мне говорили, что это был Кирилл Семенович Москаленко, будущий маршал нашей страны.
Разные были заезжие. Те, на кого думали, не трогали. А вот «власовцы»!
Были немцы - врачи, были румыны. При отступлении румыны прятались от немцев, просили не выдавать.
«Власовцы» запомнились. Отступали с немцами. Конница.
В дом неожиданно вошел пьяный «власовец». Огляделся и на вешалке увидел плюшевое пальто моей матери, Снял, оторвал от него рукав, попробовал натянуть на свою ногу, обутую в ботинок, затем потребовал веревку, на что мама ответила, что веревки нет. Вы думаете, не страшно было?!
Прижавшись друг к другу, все мы четверо стояли у стенки и боялись, не зная чем все кончится. Тут и началось. «Перестреляю!» – кричал «власовец». Мои попытки превратить этот конфликт в шутку, успеха не имели. Когда я сказала, что «дядя шутит и стрелять не будет», он выстрелил в потолок комнаты. На счастье, на шум пришел офицер и утихомирил дебошира.
Вернувшаяся из Армавира стриженая под машинку, румяная, я напоминала немцам Зою Космодемьянскую, про которую уже говорили по радио. Румянец во всю щеку и короткие, еще не отросшие волосы после сплошной стрижки, им напоминали Зою. Однажды очередной заезжий немец спросил: «Зоя?». Мама кинулась показывать мои метрики.
С приходом в станицу немцев, появились какие-то представители новой администрации, был назначен староста. Туда мы не ходили, но слышали, что готовили списки девчонок на отправку в Германию. В этом списке была и я, но отправка не состоялась «по техническим причинам» - им было уже не до нас.
Немецкие войска снова большими частями ехали и шли через нашу станицу, но теперь уже в сторону Ростова. Иногда кто- нибудь из немецких солдат, так, чтобы не слышал офицер, говорил: «Сталинград калцо» и показывал круг. Показывали нам фотографии своих детей, говорили, что не хотят войны, «война капут», и мы догадывались, что скоро придут наши и закончится эта проклятая оккупация.
Отступали, как и наступали, без боев.
Однажды, в последние дни отступления под вечер во двор заехала тачанка – немец и русская женщина. Отдохнуть лошадям и самим погреться. Расположились попить горячего.
С мамой женщина разговорилась, немец был грустный и молчал. Женщина, его переводчица и жена, немец – комендант Ставрополя.
Так нам она пояснила. Сказала, что сама она из Ленинграда, и что живыми сдаваться не будут, а запасли яд.
Немец-одиночка и его спутница были последними, кого мы видели из оккупантов. Слышала, что на ростовской дороге, километрах в пятидесяти от нашей станицы их задержали разведчики. То, что они натворили в Ставрополе, тогда мы не знали.
Наступило затишье. Двое суток прожили без власти – ни наших, ни немцев.