Река жизни. Георгий

Однажды у ворот школы появился «рыцарь на белом коне». Это был Георгий Петрович Журавлев. Он окончил Ставропольский сельскохозяйственный институт, приехал в эти места по распределению, и в сентябре 1950 года был принят на работу в Роговскую райветлечебницу на должность заведующего участком и исполняющим обязанности главного ветеринарного врача района.
Рыцарь не рыцарь, но молодой, симпатичный, веселый, не слезая с лошади, конечно не белой, как-то игриво проговорил: «Воды холодненькой напиться можно?»
– Ну почему же! – сказала я. – Только из колодца.
Кубанская водичка сладкая, чистая. Колодцы тогда были повсюду. Вода в них не водопроводная, а природная, из глубин матушки-земли. Принесла воды. Подала кружку. Напился, и начались вопросы.
– А ты что, казачка?
– Ну, при чем тут казачка, хотя бы и так, какая разница? Отец казак.
– Да ничего. Кубанские казачки красивые, вот и подумал. Живешь здесь или работаешь?
– Живу и работаю, – пояснила я. – Учу детей. А ты что такой любопытный?
– А я лечу скотину. Врач по животным. Ветеринар. Я тут три месяца почти через день бываю, мимо проезжаю, тебя такую зеленоглазую не видел. А как величают учительницу? Ничего, что я на «ты»? Мы, кажется, одногодки, а может, ты и моложе, - все сразу выпалил «кавалерист».
— Да ничего, ничего. Прощаю, хотя, как мне кажется, мы оба «ученые». Можно было бы и повежливей, – упрекнула я.
– А не видел потому, что меня только что назначили.
Я потянулась за кружкой, а он ее придерживает, не отдает.
– Как родители назвали? Меня, например, Георгием зовут, а мать Жориком называет, – похвастался он и одновременно представился в надежде на то, что я тоже ему назову свое имя.
– Жора, значит, Георгий. Дети меня зовут Ларисой Кирилловной. Ну, давай сюда кружку, а то мне пора.
Сочетание моего имени и отчества для детей младшего возраста было трудным, получалось «Крала Килировна».
– Называй пока Ларисой и ты. – И добавила, решив пошутить – «Всадник без головы».
– Захочу и не дам. Потом завезу. Пока. А ты симпатичная, даже очень, – скороговоркой проговорил Жорик, подал через забор кружку, хлестнул своего «летучего голландца» небольшим кнутиком и с гордостью, красуясь, трусцой отъехал от за¬бора.
«Ну вот, – подумала я. – Все разузнал. Это точно, теперь зачастит».
Я как-то не придавала значения тому, какие у меня глаза зеленые или светло-карие. Но больно часто мне об этом напоминают. Заинтересовалась.
В одной газетной публикации астролог Людмила Муравьева пишет, что глаза являются самым информативным источником сведений о любом человеке. Цвет глаз может рассказать о характере, о внутренней энергетике. Астрологи исследователи установили, что коренное население земли было кареглазым. Но однажды Земля натолкнулась на комету и изменила свою орбиту, а вместе с ней и климат. Прошли тысячелетия. По¬явились люди с другим цветом глаз. Люди с серыми глазами, а затем в результате мутации появились серо-зеленые, зелено- карие и т.д. Астрологи утверждают, что между ними имеется различие. Одни сероглазые стремятся освободиться от излишней энергии, другие недостаток собственной энергии погашают за счет сил других людей. Доноры и вампиры. А люди с глазами смешанного типа (зеленые, серо-карие) имеют сложную энергетическую ориентацию. Их нельзя отнести ни к донорам, ни к вампирам. Их качество зависит от того, с какой ноги они сегодня встанут. Такую вот интересную историю я читала о глазах. А о чем же говорят мои глаза?
Зеленые – это равномерное смешение двух цветов: синего и желтого. Это смешение двух энергетик – донора и вампира, Это значит, что люди с такими глазами не впадают в крайность и ищут золотую середину...
Астрологически люди с зелеными глазами самые нежные люди на свете, искренние, верные, надежные и добрые. А враги ненавидят таких людей за принципиальность и твердость. Эти люди хорошие слушатели и собеседники, не лишены воображения. И, как считают астрологи, люди с зелеными глазами принадлежат к наиболее успешной категории людей. Выходит, это вот я такая. Многое правда.
Но о глазах – это я так. К случаю. А вот знакомство у забора не прошло даром.
Так и вышло. Журавлев все чаще и чаще стал появляться в моей школе. Месяца три ездил просто так. Выяснилось, что он мастер наговорить «с три короба». Прошел войну, чего только не рассказывал про нее. В основном, просто болтали. Я проверяла тетрадки или вышивала, а он вытягивал из меня какой-либо рассказ о моей жизни до него, рассказывал о своих геройских подвигах на войне. А когда разузнал обо мне все, признался, что зацепила его, что одиноким в такой деревне жить не совсем весело и комфортно, и лучше бы было объединиться. Вдвоем, дескать, легче жить. Высказался и вопросительно взглянул в ожидании ответа.
– Так у меня же ребенок. Это не так просто. Да и тебя я со¬всем не знаю. Поживем, увидим. Спешить некуда.
Дала понять, что объединяться пока не готова. И как это объединяться? Мысли одна другую перебивали: мне почти 27, с Андреем связи нет, а о дальнейшем пора подумать. А может, это судьба? К тому же, мы все быстро привыкаем к действительности. Узнаешь, оцениваешь, видишь недостатки и привязываешься к тому, что есть.
Заканчивался учебный год. Я продолжала жить в школе, Жорик – в Роговской, при лечебнице, в кирпичном здании.
В длинном сарае во дворе лечебницы, располагались ко¬нюшня, помещение для птицы и небольшая комната, наверное, предназначенная для сторожа. Все это строение было низким, пол в единственной комнате освежался разведенным водой свежим коровьим пометом. А сухим топили плиты. Сюда меня и привез мой будущий законный муж.
Начали жить. Родители и Валера рядом. Георгий Петрович утром уезжал с санитаркой на бедарке по бригадам, почти всегда возвращался поздно, а я готовила, стирала, пекла хлеб, со¬лила солку и почти каждый день мазала «пол» зеленоватыми и «ароматными» кизеками. В селах у многих крестьян были земляные полы.
Кстати, мой будущий муж был уже тогда не таким уж и святым. Я без конца беременела, он с санитаркой. Замечала, но сказать нельзя. Свирепел. Однажды, после шести месяцев нашей совместной жизни, я упрекнула его санитаркой. Жорик взбесился. Набросился. Повалив на глиняный пол, он обеими рука¬ми перехватил мое горло. С трудом я вдыхала и выдыхала воз¬дух. Хрипела. Открылась дверь, вошел конюх. Тогда-то и надо было поставить точку, уйти навсегда, но он постепенно, пока я плакала, отошел, оправдывался, жалел. Простила.
Аборт, снова аборт. «Рано еще», – настаивал Жора.
В то время за это женщину судили, или того, кто ее понуж¬дал. Процедура была тайная, простая и опасная. Опасно, но рисковали. После одного такого, думала, не выживу.
Жить жили, но регистрироваться Жорик не предлагал, и меня настораживало его нежелание иметь своих детей.
В те послевоенные годы о предохранениях мы, женщины, не знали и такие же аборты продолжались. Один затянулся, но оставлять было нельзя. Ждала, когда же. Прошло более, чем полсрока, Наконец. Я в больнице. Начались роды. Родила двоих живых, но не жизнеспособных детей.
Пришла в себя. В прокуратуру все-таки вызвали, допрашивали, вели протокол, уточняли, не Георгий ли заставил. Дело до суда не дошло. «Нет, не Георгий!» – написала я. Выкидыш.
Однажды папа сказал: «Ты знаешь, дочь, что твой муж али¬менты платит?»
У него есть ребенок? Так вот почему он не хотел совместных детей и не собирался регистрироваться!
В тот день я ждала его с работы «во всеоружии» и с нетерпением. Убрала в нашей единственной комнате при конюшне, помазала разведенными кизеками землю. «Пахло». Привыкла. Дровами затопила русскую печку, сварила борщ, напекла пи¬рожков с картошкой и приготовилась к «атаке».
В печку сухие кизеки больше не подкладывала. Решила по¬топить дровами. Через конфорки от них пробивался дымок и освежал воздух.
Жорик вошел в хорошем настроении, а еще больше поднялось от обстановки. Тепло, уютно, вкусный обед.
Момент для объяснения наступил. Я поставила, как говорят, вопрос ребром, и он признался, что состоит в законном браке, что есть сын Саша, который на год старше Валеры, что разошелся, фактически, но еще развод не оформлен. Вместе учились в институте. Лида.
– Гуляла от меня, – сказал удрученно. – Заставал ее даже в нашем отцовском доме с любовником, председателем колхоза из Невинномысска. Я в дверь – он в окно. Она с ним туда и уехала, но пока не развелись, а алименты по исполнительному сыну плачу.
Поверила. «Ну что ж, – подумала, – у меня сломана жизнь, у него». Вопрос этот закрыли и не вспоминали.
Журавлев был непредсказуемым. В двадцать семь лет, получив высшее образование и хорошую должность, вернувшись с кровопролитной войны, он совершил безрассудный поступок. По сговору с бригадирами ферм втайне от меня приобрел трех поросят и одну первотелку. Этот скот уже в нашем сарае. Решил порадовать.
– Пойдем в сарай, – попросил он меня, стоя на пороге в руках с керосиновой лампой.
Пошли. Увидела, опешила.
– Не спрашивай. Будет корова, будет свое молоко, да и поросята подрастут, тогда и детей заведем.
Все правильно. Оказывается, все зависело от поросят ...
Перепуганная таким сюрпризом, я долго не могла прийти в себя. В те годы за килограмм украденного зерна присуждали десять лет. «Что присудят ему за это стадо?» – думала я.
В полночь постучали в окно. Милиция с понятыми. Поросят увезли, корову увели, а моего Георгия Петровича ночью на допрос. Вернулся на рассвете. Пришел и сказал: «Я немедленно уезжаю. Ты переходи жить к отцу. Попробуй взять мою трудовую, с тобой свяжусь. Так посоветовали друзья...» Журавлев уехал в Ставрополь. Наступила тревожная жизнь. Я уже к нему привыкла. Жалко. Месяца три жила с родителями, ходила на объяснения к прокурору по его вызову, встречала и провожала поезда. Письма от него привозили проводники.
Прокурор вызывал часто. Однажды темным и слякотным осенним вечером в квартиру прокурора я привела двоих его четырехлетних мальчишек-двойняшек. Их я встретила на улице, шли они по тротуару, держась за руки, и плакали. Я подхватила детей и намеревалась найти милицейский участок. Встретившаяся пожилая женщина, местная жительница, посмотрев на детей, сказала: «Так это дети прокурора!». Рассказала, где живут. А те сбились с ног. Увидев детей, обрадовались.
Прокурор меня узнал, хотя общий язык нашли не сразу. Папа дал деньги. Подсунула конверт. Взял и спросил, не боюсь ли. Это была взятка, какая-то небольшая сумма. Тогда судили тех, кто брал и тех, кто давал. Но прокурор дал понять, чтобы я не боялась, и пояснил:
– Ваш муж выбраковывал скот, и прежде, чем это сделать, у каждой коровы брал кровь и сдавал на проверку в лабораторию. Все коровы, получившие положительный результат, шли на убой не по весу, а головами, что означало: «больна бруцеллезом». В своей ведомости «минус» он переправил на «плюс», то есть, здоровую телку причислил к больным, и теперь требовалось сдать ее на убой. Но телку он взял себе, а вместо нее сдал небольшого бычка. «Коровку» ему привели домой и тут же выдали милиции. Копии документов остались в лаборатории, по которым нетрудно было определить подделку. Мой совет: пусть не появляется. А за поросят ответит бригадир. Вот и вся история, – заключил прокурор.
Мне удалось получить его трудовую книжку с записью о том, что в марте 1952 года он освобожден от обязанности главного ветеринарного врача Роговского райотдела.
Бригадира за поросят будто бы осудили.
В мае 1952 года, сразу после своего дня рождения 10 мая, Журавлев вызвал меня в Ставрополь. Я взяла под мышки Валеру, детские вещи поместились в небольшом чемоданчике, и прибыла в этот город, как оказалось, на постоянное место жительства.
Поездом ехали ночью, хотелось спать. Прилегла к ребенку на нижнюю полку, одной рукой прикрыла сына, другой держала свой неказистый чемоданчик, стоящий на полу. Кто-то рас¬крыл, детские вещички забрал, а чемоданчик прищелкнул. В общем, приехали ни с чем.