Пути-дороги. Нижнеудинск

В августе 1980 года Валера отправил семью на летний отдых к родителям Кати в Нижнеудинск. Предложил поехать и мне, познакомиться. В Невинномысске села в поезд прямого сообщения Кисловодск-Новосибирск с коробками овощей и фруктов. Прихватила дыни и арбузы. Я уже не работала и привыкала к свободной жизни.
Дорога длинная. Больше суток ехали по какой-то пустыне. Кругом пески. Интерес¬но. Пески и горизонт. На этом фоне видела верблюда.
В Грозном в наше купе подсели две девушки, студентки Томского университета, Катюша и Наташа. Вышли в Тайге. Такой город в Сибири. Мы подружились. Прошло три года после этой совместной поездки. Приглашение на свадьбу. Прислала Катю¬ша. И дела, и даль, конечно, не поехала, а теплую телеграмму послала.
Проезжали Астрахань, Гурьев, Тобол, Экибастуз, Павлодар. Пески, пески пе¬ски... В ресторане поезда еды не стало, у пассажиров тоже. В многодневном пути не встретился ни один придорожный базар¬
чик. Я делилась с девочками колбасой, помидорами, лавашем.
Сват, Катин отец, Сергей встретил меня и был поражен моим многочисленным коробкам с подарками.
В гостях незаметно пролетела половина месяца. В Сибири я никогда не была и ее природа меня покорила. Любая природа красива. Побывала в кедровнике. Туда свозили меня на мотоцикле Сергей и Катя. Ездили за орешками. Признаюсь, страшновато было в таком лесу. Высоко над головой – кроны деревьев, через которые не пробиваются солнечные лучи, а под ногами что-то мягкое – колонии мха, под которыми не то болото, не то ручей. И журчит вода.
Катя с отцом в этом лесу как у себя дома. Чтобы набить кедровых шишек, надо найти, как там принято называть, «жеребца». Мне было непонятно, о каком жеребце идет речь? Нашли бревно, как электрический столб, обрадовались и вдвоем, по¬крепче обхватив этого, так сказать, «жеребца», начали размеренно наносить удары по стволу дерева. На верхушке висели шишки, наполненные спелыми орешками. Оказывается, все не так просто.
Понравились мне у них соленые грузди, заготовленные на зиму и хранящиеся в колодце в трехлитровых стеклянных банках, подвешенных на веревках. Помидоры доспевали на подо¬конниках, а о баклажанах, которые я привезла, и слыхом не слыхивали, и что это такое, не знают. Это – Сибирь.
Возвращалась через Москву. В купе из Владивостока ехал парень-англичанин. Приглашал в Англию, даже дал адрес... Вот бы надо было поехать!
Проезжали Кантемировку. Дома одинаковые. Только небо везде одно: то хмурое, с кучевыми облаками, окрашенными солнцем в разные оттенки. Оно то покажется, то спрячется. За лесополосами мелькали серые хатенки. Много брошенных, словно припавших к земле. В таких путешествиях иногда интересно бывать. Смотришь в окно вагона, а поезд мчится себе дальше к цели, к конечной станции.
В столице прошлась по магазинам и снова на вокзал.
Пассажиры в купе тихие. Вагон чистый, новый. Соседка – маленькая щуплая простая женщина, лет сорока пяти. Назвалась Аней. Все придерживала гребнем свои коротко остриженные волосы. Лицо непонятно отчего темное, сама, вроде бы, северянка, из Перми. Едет в Преградное, к нам на Ставрополье, к землячке в отпуск. Может, переберется насовсем, надоело лес валять. Не женское это дело, хотя женщин на той работе много. Обрубщицы. Такая специальность. Лес. Болота, Комары.
Говорила Аня на своем украинском языке. Я слушала, смотрела в окно, а вместо степных просторов видела пески Кулунды и уральские болота. Украинский язык похож на русский. Я его изучала еще в начальных классах школы. Тогда почему-то в школах на Кубани его изучали. Говорили, что «украинизация».
Попутчица рассказывала и плакала, а я со своей чувствительной душой от нее не отставала. Жалко людей. Жалко эту Аню, хотя то, о чем рассказывала она, было не вчера и не сегодня.
– Я сама с Хатыни. Може, чулы? В телевизори показувалы.
Хатынь… Кто же ее не знает? Что такого она сказала? Хатынь. А сердце сжалось, защекотало в носу, навернулись слезы. Вспомнилась песня о Хатыни.
– Я, батько, мате и два брата пишлы в билорусськи лиса. Браты нарвалысь на мины…
Помолчала. Видно пережидала, когда спазмы отступят.
– Погиблы… А в Хатыни всэ пропало: сгорилы дома, люды, диты. Тильки одын дидуся живый остався и бачив все, так вин довго, довго экскурсоводом був. Тепер шось ны чуты, мабудь вмер, – погоревала Аня.
Задумалась, с тоской посмотрела в окно. Мои глаза застила¬ла тонкая пелена. Знала я и про Хатынь, и про деда, оставшегося в живых, а все равно душат слезы.
Она умолкла. Тоже плакала. Молча. Колеса вагона чеканили свой однообразный мотив, в купе говорили, кто о чем. Ранним утром, когда мы подъезжали к Ставрополю, Аня будто переживала за то, что расстроила меня, и сказала:
– Звиняюсь. Я побачила богато лыха. В войну на Украини булы всяки шайкы. В хату батька заскочилы хулиганы, заризалы ёго, матирь, мого мужа, мою дочку, еи дытыну. В живых осталысь моя старша дочка. Учиться заочно в строительном институте, ейный мужик – капитан. Меньша моя дочка – самоучка. Грае на баяне и работае заведущей клуба…
Я сидела на своих узлах, молча уставившись в глаза своей попутчицы. Поезд подкатывал к перрону.
– Знаешь, что, – сказала я. – Сейчас возьму такси, отвезу тебя на автовокзал и посажу в автобус до Преградного. Иначе, что же ты будешь делать одна в чужом тебе городе?
– Свит нэ бэз добрых людэй, – сказала моя попутчица и пошла за мной.
… В сентябре 1982 года пришло письмо из Ливии от Сережи Добрина, мужа Изабеллы. Туда он был направлен в качестве военного специалиста. Письма писал ласковые: «Здравствуй¬те мамочка, Клара и молодежь! Живу на берегу моря, начинаю привыкать к климату. Скоро приедет Изабелла...».