кавалер

  Вот уже который час, гвардии-майор в отставке Макар Львович Шешаев не мог уснуть. В старом доме на окраине поселка, в пустой холодной комнате без штор, его сиятельство лежал под свалявшимся пуховым одеялом, и ему было жарко. Но стоило одеяло сбросить, как озноб пробирался под ночную не свежую рубаху, и тот час мурашки подступали под самое горло. И снова одело натягивалось до гордого орлиного носа, и опять становилось душно. Капли сонные, в маленьком дешевом флаконе стоявшие на табурете возле кровати и источавшие сладковатый букет  эфирных масел решительно не помогали. Сна как небывало, наоборот, мысли всякие сначала ручейком - ручейком, потом речкой студеной, а затем потоком бурлящим заполняли и без того больную голову.
  От Крымской военной компании, в память о янычарах, на голове у гвардии-майора  имелся шрам извилистой формы, который в минуты душевного волнения или напряжения умственного, а то и просто, прости господи, тужась по нужде, непременно краснел и становился противно теплым. Поначалу сей изъян не был в тягость, напротив, служил ему добрую службу, но порой это сильно беспокоило майора, поскольку он был вынужден носить неудобный колючий парик, чтобы не смущать дам и прочую любопытствующую публику сим неприятным зрелищем. Самому же ему казалось, что на голову в этот момент вылили что-то вроде поостывших щей или, хуже того, птица, метко прицелившись, оставила свой гадкий белесый след. Вот и сейчас, лежа в кровати, под спальным колпаком краснел и набухал шрам, озноб бил по желтым стоптанным пяткам, а удушливая волна жара то накатывала, а то отступала.                И все это одновременно и все это невыносимо.
- Тимофей! - жалобно протянул он тихим изможденным голосом, - Тимоша…                - Да барин, - раздался басовитый голос из темноты, - Чего изволите?                - Принеси мне квасу.                - Выпили весь, барин. Еще вчерась. За игрой то и весь вышел.                - Мммммм... - только и смог промычать майор,- тогда воды неси, да поскорее!! – сорвавшимся голосом прикрикнул майор, - Поскорее...
Тимофей встал с лавки и шаркающей походкой засеменил в сени. Звякнули металлические скобы, скрипнули петли, застонали пружины и дверь с шумом за ним захлопнулась.               
 - Сволочь! Что ж ты делаешь!                От собственного крика майор скривился, в голове казалось что-то лопнуло, ударило изнутри по глазам, звездочки и круги поплыли странными цветными, хороводами и боль растеклась по измождённому телу майора.                Он приподнялся с дивана, поставил босые ноги на холодный дощатый пол и обхватил руками голову.                - Тимофей… - еле произнес он... - Тимофей....
 Гвардии-майор Шешаев до недавнего времени на здоровье не жаловался. Наоборот, поджарый и мускулистый как племенной жеребец, с гордой осанкой и отменной военной выправкой, да к тому же орлиным, или как он любил говорить итальянским профилем, весьма громким но приятным голосом и заразительным смехом, майор непременно вызывал живой интерес у дам и зависть господ аристократов, в кругах которых имел слабость вертится.               
Гусаром он конечно не был, но точно считал себя им в душе!                Теперь,имея ранение на некогда ровном и блестящем черепе и вследствии чего нося кудрявый как королевский пудель, парик, этим самым обстоятельством наловчился лихо охмурять дам не только простого сословия, но и уважаемых и в замужестве.                А как известно: тяга к Героям и к их геройским тайнам с женщинами всегда играет злую шутку. Это майор понял сразу, как вернулся из Крыма с перевязанной головой и с крестами на груди. Сам он был не женат,хотя ходили слухи что имелся роман с одной известной особой и даже у нее родился ребенок, но это только слухи и поэтому остановимся на том что в таком вот геройском виде он появился в Москве в лето 1855 года в августе.
 Лихо спрыгнув с подножки экипажа груженого всяким добром; сундуками, книгами, свернутыми в большие тубы коврами и прочими скарбом, майор вошел в ворота старой Московской усадьбы стоявшей по центру Тверского бульвара. Сделав несколько решительных шагов по двору, он очутился у парадного входа в дом.
- А вот и я! - громко распахивая двери, с театральной бравадой отрапортовал он, - Принимайте гостей! Есть кто живой?!
- Oh, mon Dieu! (фр.) - раздался испуганный вздох где-то в глубине дома, что-то громко упало и покатилось по давно не правленому паркету, и ему на встречу, из темноты, размахивая руками и торопливо шаркая, вышла пожилая женщина в черном тяжелом платье. Это была Вильгельмина Германовна Скоробеева-Клотц, тетушка нашего героя, женщина строгих старомосковских нравов, но безумно обожавшая племянника, сына своей безвременно ушедшей сестры.
- Макар! Макарушка! - причитая и вытирая слезы она повисла на шее племянника и положив голову на уютную, но не особо широкую грудь последнего, расплакалась окончательно.               
- Будет вам, тетушка, полно те, живой я, все на месте, руки ноги целы...                - А голова? Что с ней? - гладя голову морщинистыми артритными руками и смотря то в глаза, то на белые бинты, тревожно спрашивала своего любимца.                - Это ничего, это пройдет, до свадьбы, как говорится, заживет!
 Слух о молодом герое вернувшимся с войны быстро разлетелся по патриархальной Москве. На устроенном тетушкой балу в честь племянника побывали все знатные люди оставшиеся в ту пору в городе, то есть отставные генералы преклонных лет, всякая канцелярская сволочь и много-много  девиц скучающих без мужского внимания, ибо, цвет нации – офицеры в то время еще воевали в Крыму, защищая Севастополь а с ним и Отечество в целом, а наш герой с геройской раной в полголовы оказался как раз кстати.               
  Спустя несколько дней настала пора ответных визитов. Отставных генералов и прочих бездельников он оставил на потом, если вообще собирался их навестить, а поспешил он к тем, чье внимание было ему крайне интересно. А именно: засидевшиеся в девках барышни, скучающие и мечтающие, а также рано овдовевшие дамы высшего света, так же скучающие и не менее  молодых о всяком таком тоже мечтающие. Особого плана он не имел, да и цели конкретной, той, ради которой жизнь иные кладут, так же в себе не находил. Скорее от скуки и азарта, на волне патриотизма и известных слабостях женского пола по этому поводу, решился на весьма скользкую игру. Хотя, если быть честным, то повод для подобной авантюры конечно был, и повод был весомый.

 В два часа по полудни, когда московская знать изволила показаться из дому и по обыкновению направилась в сторону Тверского бульвара дабы засвидетельствовать свое почтение друг другу, из ворот усадьбы Скоробеевой - Клотц, стоявшей как раз по середине бульвара, вышел при полном параде гвардии-майор Шешаев. Вышел надо сказать заметно; позвякивая медалями, цокая о булыжную мостовую свежими набойками на новых, до блеска начищенных сапогах, в черном парадном мундире с золотыми эполетами на плечах и с демонстративно перевязанной головой накрахмаленными бинтами под парадным щегольским кивером. Дойдя до середины бульвара, майор по-охотничьи огляделся и решительно двинулся в сторону Сретенского монастыря. И надо же, первыми кого он встретил у фонтана в самом начале бульвара, было семейство графини Голощекиной! Такая удача сулила немалые дивиденды.
 Графиня, женщина промежуточного возраста между статностью и старостью, выгуливала свою недавно и не к месту овдовевшую младшую дочь, графиню Елизавету Михайловну Форш. Муж ее, полковник Матвей Форш, героически погиб в битве при Кюрюк-Дара 24 июля 1854 года. В неравном бою с турками оборвалась жизнь блестящего  офицера, а вместе с ней и счастье молодой графини. Однако, вот-вот наступала годовщина смерти мужа, а значит пришло время потихоньку снова выходить в свет и наконец-то снять траурные одежды. Но сейчас, не смотря на жаркий день, Елизавета Михайловна была в черном пышном платье, в широкой шляпе с вуалью и с застоявшейся печалью на молодом лице. Было ей в ту пору двадцать лет.
- Мое почтение! - майор лихо поклонился, - Гуляете-с?                - Макар Львович, голубчик, как мы рады вас видеть! -                томным голосом отозвалась графиня, - Вот, решили с Лизон променад совершить. А вы как здесь?                - Маман! Не называйте меня Лизон, сколько же раз Вас просить...- из-под вуали раздался капризный, с напускной обидой голосок.                - Да вот, доктор настаивает на частых прогулках, а где как не на Тверском...                - Да вы право герой! - перебила графиня, - в Москве только и разговоров про ваше ранение и чудесное воскрешение... А вы правда были в плену? А турки, правда, едят сырое мясо? Говорят, турецкие женщины сплошь покрыты волосами? Вы их видели? Да!?                - Маман... перестаньте... - слегка одернув графиню, снова отозвалась дочь.                - Турецких женщин я не видал, ибо на полях сражений их нет...,- тут же соврал он,-  а вот на турок насмотрелся... одного даже привез с собой!                - Что вы говорите! - графиня расширила глаза и от удивления открыла рот, - Как привезли? Где? Покажите нам немедленно! Лизон, пойдем смотреть басурмана! Макар Львович, ведите нас! Сейчас же!            
- Да... как сказать... - майор немного замялся, - привез его так сказать фигурально, частями... занятная вещица вам скажу… Майор нерешительно развел руки неловко пытаясь нарисовать что-то в воздухе...               
– Привез я из Крыма барабан, так сказать, с кожей плененного мною турка... Сувенир войны...
Не успел он договорить, как молодая графиня шумно выдохнув начала слегка заваливаться на маман, так что майор еле успел ее подхватить...
- Дитя мое! - вскрикнула графиня, - держите ее, любезный!
  Умело подставив обе руки он принял на себя обмякшее тело, поднял ее, и сделав  пару шагов донес ранимое создание до резной бульварной скамьи где и уложил аккуратно, подложив под голову свой кивер. Мать суетливо бегала вокруг, звала своих, неподалеку стоявших лакеев, что бы те принесли воды, звала извозчика с экипажем, и причитала, причитала, причитала... Когда Елизавета пришла в себя от спрыснутой на лицо воды, когда заморгали испуганные глаза и бледные щеки слегка порозовели, лакеи помогли ей встать и проводили до экипажа, мать ее немного успокоилась и принялась отчитывать майора за неподобающее солдафонство в присутствии дам. Отчитывала на французском, активно жестикулируя и качая головой подобно китайскому болванчику. Майор нехотя выслушивал назидательные речи графини стараясь всем своим видом показать как он виноват и сожалеет о сказанном... а в это самое время под белыми бинтами чесался и ритмично пульсируя давал о себе знать уже тепленький шрам. 
  Графиня успокоилась, попросила проводить до экипажа и усаживаясь рядом с дочерью позвала майора:                - Сегодня к вечеру будем рады Вас видеть. Только прошу вас, барабан не берите с собой, Лизон весьма чувствительна к таким вещам, пожалейте дитя.

  В этот вечер ужинали скромно, по-семейному. Помимо самой графини и ее дочери на ужине присутствовали родственники, дальние родственники и кто-то еще, возможно иностранцы. Всего двенадцать человек и все они ждали майора, так как им было обещано графиней знакомство с героем. И вот, в назначенное время, отбивая шаг, по блестящему паркету в залу вошел тот, кого так ждали. Графиня пригласила всех к столу, предусмотрительно усадив майора между своим отцом, графом Голощекиным, глуховатым стариком героем войны 1812 года, и собой. Молодая графиня же сидела напротив, непременно в черном и обязательно печальна.                Начали с простой светской беседы, представились друг другу, выпили по бокалу игристого, и неспешно приступили к еде.
На первое подавали: 
Суп-пюре куриный с гренками                Ботвинью с огурцами. Пирожки слоеные.                Второе холодное: Филе говяжье, шпигованное каштанами                Сиги, фаршированные шампиньонами                Шофруа из куропаток по-французски                Второе горячее: Цыплята под шпинатным соусом                Паштет из рябчиков с трюфелями                Жаркое: Артишоки по-лионски                Третье: Шарлотка яблочная из черного хлеба                Яблоки печеные с рисом, гарнированные бисквитами.

  Где-то между шофруа и паштетом,откладывая серебряные приборы, графиня попросила наполнить    бокалы и произнесла проникновенный тост в честь Макара Львовича, героя и защитника Отечества. Прозвучало троекратное "УРА", мелодично отзвенел хрусталь и все наперебой стали спрашивать как там, на войне.                - Француз-то как? Опять за старое? Мало ему в 1812... - сокрушался отец. - Был бы я по-моложе... Помню, под Смоленском взяли мы одного, об березу его ка-а-а-а-к…                - Отец! Тут же гости! “Pardon”! (фр.) – смущенно кивая, прервала старика графиня.                - Англичане, говорят, на паровых машинах теперь по морю ходят! А мы все под парусами... Приплыли, одно слово... - сокрушались гости, - Куда нам до них...                - Любезный, скажите, победим турка, а ли нет? - спросил кто-то из дальних родственников.                - Се непременно! - кивая кудрявым париком утвердительно заключил майор.                – А французишко слабенький оказался, юшка из носа потекла, засопливелся весь… - продолжал воспоминая старик, - Толком сказать ничего не может, но мы его и…                - Помилуйте, отец, никому не интересны ваши воспоминания, то ли дело майор! Не томите, поведайте нам как вы бежали из плена?                - Просим! Просим! - дружно захлопали гости, - Уважьте нас, голубчик!

  Заученный от многократного повторения рассказ о геройском побеге из турецкого плена был таков: При штурме Евпатории 17го февраля 1855 года, в неравном бою с превосходящими силами противника, был смертельно ранен и пленен войсками коалиции. В бессознательном состоянии доставлен в Константинополь, и брошен в тюрьму “Альтишах”. От полученных ран должен был умереть, но чудом выжил. Подвергался пыткам и унижениям, но греха предательства на себя не взял. Приговорен к смерти через отсекание головы от тела, но накануне казни чудесным образом бежал, подобно графу Монте-Кристо. Добирался до своих через Болгарию и Бессарабию. В Венгрии был подобран цыганским табором с которым пересек Карпаты. Явился в расположение русских войск, в родной корпус, спустя три месяца как его “похоронили”. В мае, 26го числа, в осажденном Севастополе указом адмирала Нахимова был произведен в майоры и приставлен к заслуженной награде, затем отправлен домой с некой секретной миссией. Вот собственно и все.
  Однако, детали побега варьировались в зависимости от вдохновения и фантазии посетившей его в момент рассказа. Так он утверждал, что в него до беспамятства влюбилась дочь начальника тюрьмы, красавица Фатима, и это она выпустила его на волю в ночь перед казнью, тем самым подписав себе смертный приговор. Сама же, не дожидаясь неминуемой отцовской расправы, спрыгнула со стен тюрьмы в морскую пучину с его именем на устах. Так же, в одной из версий он рассказывал, что притворился мертвым и пролежал без движения сутки на дворе тюрьмы, да так, что даже собаки перестали им интересоваться. В итоге, его вместе с отходами выбросили в море.                После таких историй воодушевленная публика с охотой делилась кто ассигнациями, а кто и драгоценностями на нужды армии, на лечение раненых и на строительство первого парового фрегата для российского флота. Под конец своего рассказа, он особо любопытствующим демонстрировал изрядно раскрасневшийся шрам под кудрявым молодецким париком. Многие женщины при виде розового рубца падали без чувств, мужчины уважительно кивали и завидовали такому "мужскому" трофею, а дети... детей, впрочем, выводили из комнат.                Конечно, он любил публичные собрания, например, такие как сегодня, но больше его занимали встречи с глазу на глаз, тет-а-тет, один на один. Предпочтение он отдавал разумеется женщинам. В этом случае его красноречие достигало высот Вергилия или Гомера и ему доставались не только деньги и фамильные драгоценности, но и зачастую сама хозяйка. Вот такой он герой, гвардии-майор Макар Шешаев.

 Тут стоит сделать паузу в повествовании, дабы узнать истинное положение вещей, и этой истории как таковой, в частности.                Родившись в богатой семье он, как и полагается, получил домашнее образование; французские гувернеры, немецкие учителя и русские дворовые люди были ему наставниками. Ото всех понемногу - вот тебе и образование! С детства имел склонность к литературе и поэзии - но не сложилось.                Будучи тринадцатилетним мальчишкой имел счастье быть представленным "солнцу нашей поэзии" - А. С. Пушкину.                Дело было в далеком 1836 году, в мае, Макар с родителями был в гостях у актера Михаила Щепкина, где уже три дня жил Пушкин.
  Сначала он его испугался, ибо не встречал столь темных лицом людей и с такими огромными бакенбардами, но быстро пообвыкся, и уже через полчаса донимал поэта своими виршами. 
- Александр Сергеевич, послушайте, а я тоже поэт, - дергая за рукав гостя тараторил Макар, - Послушайте мое последнее: "Летели ласточки на юг / зимы почувствовав дыхание / а ты со мною милый друг / любить тебя мне наказанье..." - А, каково! Правда здорово!? Там еще такие строки... "…Пройдет любовь, души томление / и я как лист зачахну снова..."
- Хватит, хватит... - Пушкин потрепал юношу за волосы, закрыл лицо руками и громко смеясь вышел на двор, где как раз приехали цыгане с медведем, а Пушкин, как известно, любил цыган, те в свою очередь громко распевали: "К нам приехал, к нам приехал..." - и ждали выхода Александра Сергеевича держа наготове серебрянный поднос с рюмкой водки и большой плошкой черной икры. Стоило ему появится, как медведь в красных шароварах стоя на задних лапах стал отбивать поклоны, затем прошелся вприсядку по двору под аккомпанемент необузданных гитар, а под конец, ко всеобщему удивлению, встал на голову.                Пушкину поднесли стопку, он лихо опрокинул в себя содержимое, а затем, по традиции, с размаху разбил ее оземь. Грянула музыка, запели: "Не провожай меня родная...", вспыхнула, заходила ходуном пестрая цыганская братия! Слуги, в разноцветных ливреях ловко маневрируя между пляшущими гостями разносили горячие закуски, шампанское и запотевшие штофы с водкой. Все вокруг смеялись и пели; Щепкин громко хлопал в ладоши и свистел, родители Макара забыв о сыне оживленно беседовали с Пушкиным, а тот в свою очередь макал горячий масляный блин в плошку с икрой и что-то нашептывал на ухо пышногрудой цыганке... Московское щедрое застолье набирало ход...  Как потом оказалось, это был последний визит поэта в Москву перед трагическими событиями января 1837 года. Ах, если б знали...                Но тогда Макар затаил обиду на поэта; как же так, бессонные ночи, душевное томление, озноб творческой лихорадки... а он смеется!                Заплаканным и крайне взволнованным он выбежал на двор где происходило всеобщее веселье и закричал что было сил:                - Пушкин, я вызываю вас на дуэль!
Но его никто не услышал и не обратил на него никакого внимания. От этого стало еще горше и Макар в растрепанных чувствах бежал прочь... Глубокая обида надолго поселилась в ранимой душе подростка. Охота к написанию стихов стихла. И вообще, творческий порыв угас на долгие годы. Возродило же к жизни дремящее чувство прекрасного, знакомство с не менее великим сыном земли русской. Но это случится позднее.
 Не прошло и двух лет как родители Макара внезапно умерли: отец погиб на охоте, а мать простудилась и зачахла, из родственников осталась только родная тетка Вильгельмина которая отдала мальчугана на воспитание в Семеновский гвардейский полк, дабы сделать из мальчика мужчину, так как считала что он слишком чувствителен и мягок. Так Макар поступил на военную службу. С годами, несмотря на внутренний протест и неприятие военной службы как таковой, ему в какой-то момент это даже понравилось. Особенно радовали балы, приемы, ассамблеи и то, как реагировали женщины на молодого, ладно скроенного повесу. Жизнь молодого офицера фонтанировала шампанским и лихо разлеталась краплёной колодой по зеленому сукну. Страстные романы, коварные интриги, мимолетные встречи и расставания, несостоявшиеся дуэли...
А фамильное состояние тем временем стремительно разбазаривалось на ипподроме и за бильярдным столом. Печальный конец беззаботной жизни не заставил себя долго ждать - Макар Львович по уши погряз в долгах.   
               
 Кредиторы с долговыми расписками ежедневно напоминали о себе. Уже было заложено родовое имение Шешаевка, вот-вот должен был быть продан дом на Волхонке.                И тут, в октябре 1853 года Турция снова объявляет войну России. За последние сто лет это была уже пятая война с Турцией. Куда в этом случае прикажете податься русскому офицеру, как не защищать отечество? Но в его жизненные планы совершенно не входили тяготы и лишения военного времени. Он как мог оттягивал свой неминуемый отъезд всеми возможными способами, все ожидая что кредиторы первее его отправятся в боевой поход, а там глядишь и не до долгов уже... Но в декабре, после Синопского сражения и гибели турецкой эскадры к Турции присоединились ее союзники: Франция, Англия и Сардинское королевство, и тут даже его совесть нехотя застучала походный марш.
 И вот он Крым! Зима 1854 года... Холодные дожди, обезумевший ветер, черно - серое море, шторма и постоянный запах пороха. Святая храбрость солдат, горечь утрат и поражений, восторги не частых побед... все оказалось другим, настоящим, простым и бесхитростным. Вот он смысл жизни! Вот она правда! - "Боже, благодарю тебя, что послал мне сии испытания!" - так он думал первые две недели своего пребывания на передовой, пока не попал под артобстрел и был легко контужен. На этом романтика войны закончилась.                Отлежавшись в госпитале, и не милосердно обойдясь с некоторыми сестрами-милосердия, тогда еще капитан Шешаев был направлен на Язоновский редут 4-го бастиона Севастополя, в помощь новоприбывшему командиру батареи, такому же столичному франту как и он, картежнику и кутиле, графу Льву Николаевичу Толстому.
  Двадцатишестилетний граф уже с весны 1851года находился в дали от столичной жизни. Крупно проиграв в карты, Толстой по совету старшего брата бежал из Петербурга на Кавказ. Дабы свести к минимуму свои графские потребности и таки расплатится с долгом, он намеренно поселился в Пятигорске, в простой крестьянской избе, где проводил время с казаком Епишкой, много охотился, и по-прежнему играл в карты. Надо ли говорить, что Епишка постоянно был в долгах, и в уплату оных обучал графа выездке и сабельному бою. По прошествии пяти месяцев отбыл в Тифлис, где осенью 1851 года, Толстой, сдав экзамен, поступил юнкером в 4-ю батарею 20-й артиллерийской бригады, стоявшей в казачьей станице  на берегу Терека, под Кизляром.
Там, гоняя Шамиля по лысоватым горам, между делом стал записывать свои глубокие мысли о жизни и о смысле бытия. Скучая среди горного безмолвия, вспоминая свое безоблачное детство, между делом написал повесть, и так ее и назвал "Детство". Отослал рукопись в модный Петербургский журнал "Современник" и стал с тревогой ждать ответа: "Чем черт не шутит и выйдет что-то из этой затеи, и вернусь тогда я в Москву или к себе в Ясную Поляну и буду я литератором ... " Как мы знаем, все вышло как нельзя лучше, и получив одобрение от самого Тургенева, он принялся было писать о своей юности но тут война нарушила планы, и графа перевели в Бухарест, в Дунайскую армию, откуда уже он сам попросился в Крым, поближе к настоящей войне к подлинной правде жизни.

 "Бой в Крыму! Все в дыму - ничего не видно!"... Именно так и было, когда в двенадцатом часу ночи, в дом командира батареи Л. Н. Толстого постучали, и в сопровождении двух офицеров фельдъегерской службы вошел капитан Шешаев. Уладив формальности, офицеры удалились, и Макар Львович с Львом Николаевичем остались одни.                - Давно ли в строю? - поинтересовался граф.                - С начала года.                - Успели побывать в бою?                - Да. Из госпиталя только. Нюхнул пороху.                - Не желаете ли партеечку перед сном? - кивая на стол с разложенным пасьянсом, спросил граф.                - От чего же! Не откажусь!
 Так началась служба двух светских львов. Батарея под командованием графа отличалась мужеством и стойкостью. Солдаты были храбры, офицеры мудры... а война, тем временем, складывалась не в пользу России. Ошибки, просчеты, техническое отставание в военном деле... все это тяготило и удручало. А на Язоновском редуте, в "львиной", как ее прозвали солдаты, батарее, ежевечерне шла своя война. Карточная.

- Подставляйте-ка нос, любезный, я вам как следует съезжу! - привстав и перегибаясь через стол с азартом говорил Толстой, сжимая в руке тугую колоду, - Да не отворачивайтесь, Макар Львович, а не то по уху получите!                - Вот будет выигрыш на моей стороне, Лев Николаевич, я уж придумаю вам экзерсис, будьте любезны! - морщась от хлестких ударов, сквозь зубы цедил Шешаев.                - Для начала выиграйте, а потом хвалитесь.
 И правда, ну никак не везло капитану. Изначально они договорились что на деньги играть не будут, у обоих с этим было весьма тяжело, а вот на разного рода фанты - это пожалуйста! Слово офицера служило гарантом и не выполнить фант выигравшего было невозможно! Так, Макар Львович уже пел петухом на зорьке, сидел под столом изображая блохастого пса, ходил на базар в женском платье где в роли невесты выбирал ткань на свое свадебное торжество, а в качестве жениха сопровождал его разумеется Толстой. Апофеозом карточного противостояния стало неожиданное появление капитана на стене бастиона; в одной рубахе, без порток и с флагом в руке. Повернувшись голым задом к осаждающим Севастополь туркам, он, просунув между ног древко флага, таким образом помахал неприятелю Российским триколором! Турки явно не ожидали такого безобразия. С противоположной стороны в ответ прозвучали выстрелы. Макар Львович пригнулся, махнул флагом еще раз и еле успел спрыгнуть со стены бастиона, ибо одна из пуль попала в древко, разорвав его на мелкие кусочки! Так что с риском для жизни проводили время господа офицеры. Играли по-русски - с азартом и вопиющим сумасбродством!                Но время шло, а карточная фортуна, можно сказать, упорно игнорировала капитана. Удача ему улыбалась редко, и если в мелкой дневной игре, коли такая случалась, он порой и брал верх, то желания в этом случае были не такие уж и тяжкие. Ну, разве что Лев Николаевич торжественно выезжал на развод караулов, восседая на ишаке задом на перед, или сочинял, а затем пел грубые солдатские частушки, не раз сбривал усы, купался нагишом...  Сущая мелочь по сравнении с выходками самого графа. Солдаты, тем временем, меж собой спорили на то - чья сегодня возьмет: Льва или Львовича! Но однажды Шешаеву повезло, и в большой игре он взял верх.
- Слушаю вас, Макар Львович, - сбрасывая карты на зеленое сукно и вольно откинувшись на спинку стула снисходительно молвил Толстой, - грозились вы придумать мне каверзу, так дерзайте.   
Шешаев занервничал, как бы не прогадать...                - Слово офицера? - глядя в глаза Толстому четко спросил он.                - Слово офицера.                - Желаю что бы вы, любезный Лев Николаевич, растили бороду. Да такую чтоб до пупа!               
- Помилуйте, голубчик, я ж не поп чтоб с бородой ходить, да и годов то мне двадцать шесть всего. А такую чтоб до пупа, так надо лет десять на это, не меньше! Как же проверять то будете, война окончится, разъедемся...                - Слово офицера дали, так держите! - потирая руки, торжествующе заключил Макар Львович.
  Так и держал всю жизнь, граф Толстой, до самой своей смерти на станции Астапово, Рязанской губернии, в далеком от этих событий 1910 году.

  Прошел год. В начале февраля 1855 года капитан получил предписание прибыть в расположение ставки, и готовить план штурма Евпатории под руководством генерала Степана Александровича Хрулева. Приказ есть приказ, собрался быстро, закатил маленький пир в честь Толстого и его многочисленных талантов, особо отмечая в этом списке неслыханное везение графа...                В ночь перед отъездом Шешаев не спал: бесы терзали капитана. "Вот уедешь, а так и не выиграл то ни разу" - говорил один, "Дураком останешься" - шептал на ухо второй, "Хлопни дверью громко, мы поможем" - убеждал третий... Надо ли говорить, что израненное и уязвленное самолюбие капитана сдалось быстро и безропотно, и совесть его так же, согласилась таки, на бесовские уговоры.

- Лев Николаевич, не спите? - постучав и слегка приоткрыв дверь комнаты Толстого шепотом спросил капитан.                - Нет, нет... - торопливо ответил граф, поднимаясь с кровати.                – Может, напоследок партеечку изобразим?                - Макар Львович, я бы на вашем месте спать пошел, не стоит судьбу искушать.                - Нет уж, не могу же я уехать так и не выиграв... Просто согласитесь и все!                - Воля ваша, но я вас предупредил...
 Толстой встал, накинул на плечи серое двубортное плащ-пальто нового образца, поставил на стол тяжелый, с выкрутасами, подсвечник и бегло перетасовав карты любезно предложил капитану подснять колоду... Игра началась.                Капитану везло. Бесы, завладевшие сознанием Шешаева знали свое дело исправно: прыгая по столу и заглядывая в карты Толстому, они умело диктовали ход игры нашептывая расклад прямо в уши. Толстой почувствовав неладное все пытался узнать, как так, с чего такой фарт? Не заложил ли он ненароком душу дьяволу? Но Шешаев его не слышал, одурманенный бесовским азартом, с красными от напряжения глазами он видел только карты и рыжих, с лишайными проплешинами бесов, скачущих друг на друге.
- Все, Макар Львович, хватит, что то мне не нравится как вы выглядите. Уже светает и вообще... дурное предчувствие у меня.                Толстой задул подсвечник и собрался было встать.                - Ага! Боитесь! Как проигрывать то сразу в "кусты"?! Нет уж, дорогой граф, моя взяла. Я теперь банкую! Я! Я!                Капитан обезумевшим лицом смотрел на графа и выкрикивал бессвязные обвинения в адрес Толстого.                - Видите, видите, - обращался он к невидимым бесам, - сдрейфил наш граф, наложил в штаны...
 Толстой понял что у Шешаева помутнение рассудка, но как остановить его он не представлял. И тут в безумном угаре капитан выхватывает саблю и уже неистово крича на самих бесов, устроивших свальный грех посреди стола, начинает наотмашь рубить этот самый стол и стулья, по которым в панике разбегались бесстыжие бесы.                Толстой проворно отпрыгнул в сторону и, схватив тяжеленный подсвечник с разлетающейся в куски мебели, обрушил его на голову несчастного Макара Львовича. Удар пришелся точно по середине, капитан на секунду замер, тугая темная кровь потекла из под волос заливая лицо и белый мундир, он выронил саблю и как подкошенный упал на дощатый пол. Из окровавленного рукава Шешаева медленно выползла потаенная карточная колода...                В госпитале Толстому пришлось соврать что капитан попал в засаду, и геройски отбившись от турецких диверсантов чуть было не погиб. Капитана обрили, глубокую рваную рану как смогли зашили, и теперь забинтованный, с проступающими алыми пятнами крови, он лежал неподвижно и чем-то походил на египетскую мумию. Слух об этом событии разлетелся по войскам мгновенно, и в ставку генерала Хрулева, куда он тем не менее отправился спустя всего три дня, явился настоящим героем. Шрам на голове, который еще кровоточил и не успел зарасти, страшно болел, ныл, чесался и выглядел крайне безобразно. Командование пойдя на встречу герою предложило ему отпуск и хорошее лечение, но он категорически отказался.
 Семнадцатого февраля состоялся неудачный штурм Евпатории. Настолько неудачный, что восемнадцатого февраля император Николай I скончался. Способствовало ли кончине государя это поражение доподлинно не известно, но, тем не менее, события развивались следующим образом: Генерал Хрулев хотел было внезапно напасть на турецкий гарнизон, но оказалось что турки знают о планах штурма и совместно с англичанами и французами ответили на атаку встречным артиллерийским огнем. Потеряв значительное количество солдат, Хрулеву пришлось отступать. Капитан же в этом бою лез на рожон и делал все для того дабы оправдать свое "геройское" ранение.

 Оказавшись на передовой, в самой гуще кровавого месива, он с группой солдат зашел в тыл неприятеля и ввязался в рукопашную, затем, пытаясь пленить французского повара, со словами: "Ну что, лягушатники, такой консоме вам по вкусу!?", - на его глазах уничтожил готовящейся обед гарнизона путем справления малой нужды прямо в кипящий чан. После чего повар застрелился. Празднуя твердость духа над силой разума, окрыленный легкой победой, двинулся в направлении штаба неприятеля с предложением Омеру-Паши о немедленной капитуляции. Там то его и взяли в плен. Штурм Евпатории окончательно провалился.

  Дальнейшая судьба горе-героя нам более менее известна, и теперь мы можем снова вернуться в гостиную Голощекиных где только что майор Шешаев после эпической речи и демонстрации свидетельств героизма взяв под руку молодую графиню Елизавету Михайловну и вышел с ней в сад.
  К концу вечера Макар Львович попросил руки Елизаветы Михайловны. Графиня-мать несколько опешила от такой новости, но здравый смысл ей подсказывал что это возможно единственный шанс снова выдать дочь за приличного человека. Мероприятие отложили до осени, пока Макар Львович не вернется в Москву окончательно, закончив все свои важные государственные дела. Сегодня же, собрав приличную сумму пожертвований на военный госпиталь и строительство железной дороги Москва - Ялта, майор учтиво откланялся и сославшись на ранний отъезд удалился, оставив после себя аромат туалетной воды "Coty" и неизгладимое впечатление.       
  Так он теперь поступал каждый раз, стоило ему крупно проиграться. А проигрывал он - чаще некуда. Случай с Толстым серьезно подорвал его душевное здоровье и хотя майор запрещал себе садится за стол где шла игра, но неведомая бесовская сила всякий раз его усаживала и он терял над собой контроль. Финансовая пропасть разрасталась стремительно и была уже настолько велика, что честного выхода из нее просто на просто уже не было, акромя благородной пули в висок! Но не таков был майор, слишком любил жизнь а свою особенно, а по сему, пришлось ему поступившись всеми принципами приличия идти на такие подлые ухищрения.
  По дороге в Москву с места боевых действий, он, как заправский полководец брал штурмом встречавшиеся на его пути города, а заодно и сердца провинциальных дам. Следуя правилам Бонапарта; пришел - увидел - победил, искрометно пускал "пыль в глаза" устраивая благотворительные посиделки "во имя" и "во благо" того или иного предприятия, а заодно, стремительным любовным напором овладевал девичьими грезами и ураганом беспутной страсти сметал всех вместе с приданным.
  Итогом этих нашествий стали четыре невесты: в Харькове, Воронеже, Тамбове и Туле. Одурманенные его напором и своими внезапно воспылавшими к нему чувствами они, примеряя свадебный наряд и готовясь к переезду кто в Москву, кто в Екатеринослав а кто и в Санкт-Петербург, ждали его скорейшего возвращения с просторов России и писали вдогонку любовные письма с вложенными носовыми платочками.
  В Москве он и не думал разводить подобную канитель, а тем более любовную. Хотел лишь повидать родную тетку да занять у нее немного наличности. Но крупно проигравшись в Подольске, накануне прибытия, планы его изменились. И Елизавета в этом списке оказалась пятой.
  Дальнейшие события развивались скоро и предсказуемо. Спустя два месяца его арестовали в городе Соликамск, Чердынского уезда Пермской губернии, на следующий день после пышной свадьбы на дочери генерал - губернатора. Плачь брошенных невест майора Шешаева докатился до предгорья уральского хребта и вызвав некоторую суматоху в полицейских кругах: все таки герой войны, кавалер почетных орденов, офицер с раной в пол головы... и тут такая низость... Тем не менее, эти заслуги не помешали совершить акт правосудия, и он на три месяца оказался в гостеприимной Соликамской тюрьме. Приговор, в итоге, был не слишком суров: имущество описали и продали, назначили минимальные выплаты в счет долгов и отправили на поселение служить в Седьмой линейный сибирский батальон, что в далеком и неведомом городе Семипалатинске.
  И вот ведь судьба, и в этот раз, сжалившись, одарила майора несказанным подарком: сослуживцем его стал рядовой, отбывающий долгий срок после нескольких лет каторги, болезненный и странный, подающий надежды писатель Федор Михайлович Достоевский.
  Они сдружились и сошлись на почве ярой страсти к игре. Достоевский более всего любил рулетку и казино, а майор соответственно предпочитал карты. Бесконечными темными вечерами они, несмотря на запрет, играли по "пол копейки с рыла", как любил говаривать Федор Михайлович, и много говорили о жизни и цели, коли такая существует, этой самой жизни. Так же писателя очень интересовали подробности дружбы с графом Толстым и момент посещения бесами мятежной головы майора. Про бесов, если быть честным, писатель любопытствовал особо часто. Майор в подробностях рассказывал свою историю, а Достоевский свою: за что его определили на каторгу и как он избежал смерти. Всякий раз, зачитывая майору свой приговор он непременно плакал, вспоминая те роковые дни.

Приговор звучал так: "Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте сего года из Москвы от дворянина Плещеева… копию с преступного письма литератора Белинского — читал это письмо в собраниях: сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского. А потому военный суд приговорил его за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского… лишить на основании Свода военных постановлений… чинов и всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием".    
  Повезло, надо сказать, Федор Михайловичу; Суд и суровый приговор к смертной казни 22 декабря 1849 года на Семеновском плацу был обставлен как инсценировка казни. В последний момент, сняв с поседевших голов грубую мешковину, осуждённым объявили о помиловании, назначив наказание в виде пятнадцати лет каторжных работ. Один из приговорённых к казни, друг Достоевского Николай Григорьев, от всего происходящего сошел с ума. Так что нервишки писателя тоже были расшатаны.

  За время проведенное в обществе Достоевского в майоре внезапно проснулось, заснувшее еще со времен встречи с Пушкиным, ранимое поэтическое чувство. Он стал снова писать стихи. Много стихов. Каждый день из под его пера выходили шедевры типа: "Мне не забыть твоих плечей волнующую линию / мне никогда не целовать твоей пижамы ленту синюю..." или " Когда я молод был и свеж / и мне светило солнце ярко / исполнен был благих надежд / а получилось все так гадко..."
  Достоевский, которому он в обязательном порядке читал свои сокровенные строки, просил не донимать его нескончаемым изобилием рифм и остановится хотя бы на одной теме для размышлений, но майор был неумолим. Читая безудержный поток поэтического вдохновения он входил в раж: вставал на стул, и, держа в левой руке исписанные неровным почерком страницы, правой рубил воздух синхронно с рифмой. В расстегнутом кителе на голое тело и с пылающим шрамом посреди безумной головы.
  Но больше всех страдал от этой майорской напасти слуга его, Тимошка. Макар Львович заставлял его учить стихи и хуже того - сочинять. Образование Тимофея полученное в церковно-приходской школе позволяло кое-как сосчитать сдачу в кабаке или толково расплатиться с извозчиком, но стихи…                - Тимошка! Ты выучил?                - Нет, барин... никак не осилю... Христом богом прошу, позвольте как люди... по-нормальному?         
- Нет, болван, нормальные люди на французском говорят и стихи пишут. Я слушаю...                - Эээ... "Смотрю уж ласточки летят / зимы почувствовав дыхание / и я... чегой-то... друг... любить мне наказанье..."                - Это ты мое наказанье..., - сокрушался майор, - я Пушкину это читал, понимаешь!? Пушкину! Ты знаешь кто такой Пушкин?                - Откуда мне знать... барин какой? А ли нет? Из писак что-ли...- бубнил басом Тимофей, - Отпусти, Макар Львович...                - Хорошо... Придумай рифму к слову "лошадь" и ступай.                - Никак не могу... "извозчик" что-ли?                - Сам ты... Тогда слово для меня придумай. Я к любому рифму найду!                - Железо                - Что железо? Ишь, ты... "железо"... Ладно... Иди... иди уже бестолочь... водички подлей и ступай...                Майор сидел на простом деревянном стуле в мятой рубахе, опустив подагрические ноги в медный таз с лечебным настоем. Тимофей подлил горячей воды и вышел, майор остался один. "Железо, железо..." - крутилось в его голове, "гипотеза", "обрезок"... "Надо ж так, подловил как меня... железно подловил...".

  Время неумолимо шло, за годы проведенные в Семипалатинске Макар Львович одичал. Из статного офицера он превратился в дряхлого старика. Порой, ничего не делая, целыми днями сидел у окна и только смотрел, смотрел...Что он видел...? Степь. Ровную, пустынную и бескрайнюю. "Что в ней толку? В этой безжизненной степной земле? В этом гарнизоне? Помру... кто вспомнит обо мне? Чем я знаменит? А взорвать бы это все, чтоб содрогнулся свет, чтоб ни камушка... И я тогда уйду... Кра-си-во...". "А что, - думал он, - в моем то возрасте уже многие почили... героями ушли... Сусанин вот в тридцать два года принял смерть, дочь шестнадцатилетнюю между прочим имел... а мне тридцать три и я никому не известен... правда, Христа до тридцати трех лет тоже мало кто знал…”   
   
  Мысль эта частенько стала забредать в раненую голову майора, да так часто что уже и с Достоевским это обсудили и Толстому он письмо написал где спрашивал его: Что человеку нодобно в жизни? Славы или смирения? Возлюбить или быть любимым?  Толстой не ответил. Достоевский же после подобной продолжительной беседы написал в дневнике: "Идиотъ".
  В конце июня 1859 года Достоевскому наконец-то разрешили вернуться в Санкт-Петербург и он второго июля немедля уехал. Более достойных людей Макар Львович тут не встречал, да и откуда им было взяться коли одни каторжные кругом да мелкие жулики. В гарнизоне давно уже ничего интересного не происходило и майор, которому скостили половину срока, задумался об отставке которая состоялась в марте 1862 года. Собрав свои скудные пожитки, он вскорости отбыл в столицу, где некогда блистал на балах и приемах.

  Столица встретила скупо и холодно. Надежды на продолжение прежней благодатной жизни развеялись быстро. Друзья и знакомые, те кто остался жив после Крымской кампании не горели желанием возобновления дружбы. Слухи о "подвигах" майора были один красочней другого, и как не пытался он их опровергнуть, так и не смог. Женщины вообще стороной обходили майора и старались свести к минимуму всякое общение. Достоевский, с которым однажды ему удалось встретиться, и тот - был скуп на эмоции. К тому времени он, известный уже писатель, был занят изданием литературного журнала "Эпоха", перипетиями семейной жизни и подготовкой к первому путешествию заграницу. И как ни извинялся Федор Михайлович за суматоху и не обстоятельность разговора, а все равно, неприятный осадок в душе майора остался. "Вот и он не желает встреч со мной.." - печалился Макар Львович допивая дешевый полугар в душной маленькой квартире, которую снял на Малой Морской в доме тринадцать. Несмотря на долгожданное, выпрошенное, благословенное разрешение жить в столице и Москве, тем не менее ему еженедельно, в течении двух лет, обязано было отмечаться в полицейском участке.
  По началу он и не тяготился этими посещениями - пришел и ушел. Делов то! Но со временем стал замечать что в глазах полиции он такой же как и все посетители участка - обычный, можно сказать рядовой сиделец. "Я то - сиделец?! Потомственный дворянин, офицер, герой войны - обыкновенный ссыльный? Вот уж нет!" - клокотало возмущенное нутро майора. Но вся спесь и гонор улетучивались стоило услышать хамоватую фразу дежурного: "Шешаев тута? Чего ждешь, ступай в кабинет, шапку сними - инвалид!" Таким вот образом, сталкиваясь с чиновничьим хамством, обтираясь в тесных коридорах с бывшими каторжными, уголовниками, проститутками, стоя в унизительных очередях с мелким и противным людом, в нем закипало чувство брезгливости и омерзения. Полицейские рожи: нахальные, раскормленные, красноносые и непременно в усах, ухмыляясь интересовались: Не проиграл ли он последние портки за прошедшую неделю? Не обзавелся ли женой? А то вон, мол, сколько невест тут по коридорам бродит, за пять целковых и женой станут, и монашкой, и чертом в ступе - только плати, барин! Смотрины даже предлагали организовать, подлецы!   
  "Не на того напали! Мелкие ничтожные люди... Нет!... Людишки! Я покажу вам на что способен Макар Шешаев, вы еще не знаете меня..." - зловеще шептал он, в очередной раз выходя из участка и кивая головой невидимому собеседнику, нервно вытирая вспотевшие руки от нечистых рукопожатий. "Запомните меня, негодяи, запомните..." - не переставая бубнил себе под нос, когда бесцельно бродил по улицам в надвигающемся безумстве. План мщения родился сам собой, или точнее, его подсказали.

- Однако ты хитер, брат!                - Да уж, дело знаю. Не впервой!                - А не словят?                - Будешь делать как я скажу - сухим выйдешь из воды!                - Ты уж однажды подсказал... - осторожно трогая пальцами горячий шрам намекал майор.               
- Полно те, надо было не отвлекаться на остальных, а слушать меня…                - Так что ты предлагаешь? - глядя на левое плечо спросил Шешаев.

  В аккурат после двухдневного празднования своего дня рождения, на котором из гостей присутствовали только слуга Тимофей и проститутка Аглая, (кстати, одна из немногих дам полусвета кого не пугал багровый венец на голове майора ввиду своей близорукости), итак, по утру, в среду, двадцать восьмого мая 1862 года, проспавшись, опохмелившись, отведав яичницы из 4х яиц с мягким хлебом и куском холодной телятины с хреном, испив горячего сладкого чаю, майор решительным голосом велел Тимофею немедля раздобыть керосину.
  Тимофей нисколько ни удивился сему указанию, поскольку в последнее время хозяин откровенно чудил, и керосин в этом ряду был пустяковой просьбой. Так же было велено нарезать тряпок всяких, найти пару свечей и сложить все это в корзину. Сам же майор одевшись в мужицкую одежду, приклеив неизвестно откуда взявшиеся густые волжские усы и подпоясавшись красным кушаком, надвинул на брови Тимофеев картуз и прихватив груз с подозрительным содержимым направился в сторону Садовой улицы.

  Приближаясь к известному ему месту, он заметно нервничал: постоянно посматривал себе на левое плечо, стряхивал что-то с него, грозил пальцем и заговорщецки шевелил губами. Уже на углу Гороховой и Садовой наблюдалось много народу, а подходя к торговым рядам Апраксина и Щукина и того, людской водоворот походил на встревоженный пчелиный улей. Разномастный торговый народ с тюками, кулебячными лотками, дичью, свежей рыбой, мясом, соленьями, скрипучими повозками со свежим сеном и домашней птицей сновал в немыслимом беспорядке и громко шумел. Макар Львович в мужицком наряде, нисколько не робея, совершенно смешался с толпою торговцев и походил то ли на приказчика, то ли на торговца сушеными грибами.
  Пробираясь сквозь торговые ряды как сквозь лесную чащу он добрался до нужного ему места. Перед ним возвышался большой каменный дом, если быть точнее, то двор этого дома. Торговли здесь отродясь не было, правда, везде лежали коробки, ящики, всякий хлам, пакля, солома и конский навоз. Серые тени вездесущих крыс то и дело мелькали, перебегая от одной кучи мусора к другой. Майор огляделся, поставил корзину на землю и замер. Постояв в нерешительности пару минут он резко наклонился и стал торопливо доставать содержимое. Перевернув большую бутыль с керосином майор облил фасад здания, сено что было разбросано, тряпки те что принес с собой, у самой стены поставил два огарка свечи и соорудив из дощечек подобие ширмы, дабы ветер не задул пламя благодатного огня, поджег их. Дело было сделано.

  Быстрым шагом он прошел сквозь проходной двор и оказался на оживленной Садовой, быстро перейдя дорогу встал аккурат напротив главного входа Министерства внутренних дел. Спустя четверть часа со стороны торгового двора начал подниматься шум, затем, показались первые клубы дыма, а вскоре, тысячная толпа с криками: "Пожар! Пожар!" ринулась врассыпную спотыкаясь и падая, давя друг друга, волоча за собой все что удалось прихватить и уже через мгновение немыслимый хаос воцарился над всем районом. Министерство пылало весенним дружелюбным костром, а вместе с ним еще 6000 лавок Апраксина и Щукина дворов и с десяток жилых домов.

  Подобно древнегреческому Герострату спалившего храм Артемиды ради славы, Макар Львович Шешаев с восхищением наблюдал за содеянным и в его глазах словно рыжие черти отражались языки пламени съедавшие ненавистное ему министерство. Об одном он жалел, что никто не узнает имени героя спасшего народ российский от полицейской скверны. Но он ошибался.
  Два дня полыхали торговые ряды. Погибли люди, уничтожено было товару на миллионы рублей. Однако, неслыханный пожарище который еле удалось потушить, в итоге стал отправной точкой в создании регулярных пожарных отрядов в городе, за что надо конечно поблагодарить поджигателя.
  Те два дня, что тушили министерство, Макар Львович находился поблизости. Наблюдал, сопереживал, радовался, плакал, помогал тушить и еле сдерживался от того чтобы не закричать, что это: “Он! Он! Это сделал”!
  Газеты в итоге написали что причиной пожара стала банальная неосторожность и этот факт окончательно вывел майора из себя. Бесы наперебой, в оба уха, призывали к оглашению истины. "Это твой шанс!" "О тебе будет знать каждый!" " Ты герой!" "Мы с тобой!" Майор какое то время держался, понимая что этим он подписывает себе суровый приговор, но бесы были настойчивей чем здравый смысл. В трактире "Собачья жизнь", где последнее время проводил сутки напролет Макар Львович, как то за игрой он неосторожно обмолвился о своем подвиге о чем незамедлительно стало известно в ближайшем участке. Утром его арестовали.

ЭПИЛОГ
  Вот уже который час, когда то гвардии-майор в отставке, а ныне: разжалованный в рядовые, отбывающий пятнадцатилетний срок, лишенный всех титулов, ссыльный поселенец Макар Шешаев не мог уснуть. В старом доме на окраине поселка Панакочет, города Красноярска, Енисейской губернии, в пустой холодной комнате без штор и прочей мебели, его сиятельство лежал под свалявшимся одеялом и стонал. Привычно краснел и набухал шрам, озноб бил по желтым стоптанным пяткам, а удушливая волна жара то накатывала а то отступала. И все это одновременно и все это невыносимо.
- Тимофей! - жалобно протянул он тихим изможденным голосом, - Тимоша…                - Да барин, - раздался басовитый голос из темноты, - Чего изволите?                - Принеси мне квасу.                - Выпили весь, барин. Еще вчерась. За игрой то и весь вышел.                - Мммммм... - только и смог промычать майор,- тогда воды неси, да поскорее!! – сорвавшимся голосом прикрикнул майор, - Поскорее...
 Тимофей встал с лавки и шаркающей походкой засеменил в сени. Звякнули металлические скобы, скрипнули петли, застонали пружины и дверь с шумом за ним захлопнулась.               
 - Сволочь! Что ж ты делаешь!               
 От собственного крика майор скривился, в голове казалось что-то лопнуло, ударило изнутри по глазам, звездочки и круги поплыли странными цветными, хороводами и боль растеклась по измождённому телу майора.                Он приподнялся с дивана, поставил босые ноги на холодный дощатый пол и обхватил руками голову.                - Тимофей… - еле произнес он... - Тимофей...                - Несу уже...                Макар жадно, большими глотками пил из помятого металлического ковша холодную воду и она переливаясь текла по усам, на рубаху, на постель...

- Знаешь о чем я думал все эти годы? - вытираясь рукавом спросил Макар.                - Откуда ж мне знать, Макар Львович?                - Помнишь, ты мне рифму загадал, паршивец такой, к слову "железо"?                - Помню.                - Так вот, нет такой рифмы. Даже слова оканчивающегося на "ЗО" более нет. Богат русский язык, но ты таки сумел найти исключение... Даже интересно, как так получилось?               
- Есть слово.                - Что? Нет, болван, это научный факт. НЕТ!                - Есть.                - ???                - Пузо.               

                КОНЕЦ