Я не помню, как так вышло, что я дошел до предела

Я не помню, как так вышло, что я дошел до предела.
Помню только, как в один, не успевший отпечататься в сознании момент, стоял в коридоре, остервенело крича в трубку: "Оставьте меня в покое! Все! ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!".
Затем, размахнувшись, метнул телефон о стену.
Стало невозможно тихо.
Отчасти от того, что я замолчал, отчасти, что замолчали все, кто оказался поблизости, пораженно глядя на того, кто всегда был так образцово спокоен и вежлив.
/"Я и представить не могла, что ты можешь быть таким!"/
Неужели ты думаешь, я мог представить, что все стало настолько тонко?
Но там, где рвется одна нить, часто с треском расходятся и швы.
И тогда все летит в бездну, со скоростью бешено мелькающих кадров из какого-то безумного фильма, где тебе выпало играть главную роль.
Я помню, как схлестнулся в ожесточенном споре с человеком, который был мне почти другом. Как в два счета уничтожив очарование приятного вечера, мы, стоя лицом к лицу, яростно доказывали друг другу свою единственно допустимую правду, игнорируя слабые попытки воззвать к нашему благоразумию и наладить мир.
/"Мы же собрались отдохнуть! Заканчивайте! Слышите?!"/
Но о воздух вокруг нас можно было порезаться, не то чтоб "слышать". Да и кто способен слушать, когда сумерки медленно приобретают багровый оттенок, слепящий не только глаза, но и разум?
И, когда мой внутренний зверь, ощерившись, наконец-то встал на дыбы, готовый вцепиться в противника, одна тихая девочка-подросток неожиданно положила конец неминуемо надвигающейся бойне.
Та, что походила на тень, каждый раз прятала взгляд за ресницами, краснела, путано обращаясь ко мне то на "вы", то на "ты", у которой не хватало смелости даже внятно выговаривать мое имя, вдруг, сорвавшись с места, обхватила мою шею руками и закрыла мне рот неумелым поцелуем, скорее просто крепко прижав свои губы к моим.
Думаю, она просто хотела меня спасти...
/говорят, подвиги совершаются во имя любви/
Что ж, девочка...
Скажи, сколько тебе предстоит помнить то, как я резко откинул назад голову,
/кого, ты, глупая, спасёшь от самого себя?/
и то, как насмешливо звучали голоса моих, уже давно вышедших из твоего отмеченного романтикой возраста, — и потому — циничных приятелей?
/"Малышка, ты решила растопить лед его сердца? Бесполезно, даже не пытайся!".
"А меня — слабо? Я же тоже симпатичный".
"Я ни на что не намекаю, но за углом потемнее".
"Детка, он тебя утопит. Он же Море. А ты плавать не умеешь".
"Будешь тонуть — зови меня, я тебе кину. Спасательный круг"/
Расскажешь ли ты кому-нибудь, каково это — сдерживать спиной натиск неотесанной иронии в обмен на свою искренность?
Каково удерживать в объятиях шторм?
Но.
Suum cuique. Еще дольше мне предстоит помнить твои тонкие, как у ребенка, руки, отчаянно обнимающие меня с удивительной чувственностью взрослой женщины, и голос, изо всех сил пытающийся достучаться до искаженного гневом сознания: "Не надо! Хватит! Пожалуйста, не надо!".
Мольбы те, в сопровождении глумливого хора, слышны мне до сих пор, как слышен рожденный кистью Крамского хохот, на его незавершенной картине.
Вменится мне, девочка.
Ибо я видел самопожертвование.
И не принял.
Потом был полутемный зал, где мы с другом заливали себя
/"Здравствуйте! У нас сегодня 50% скидка на алкоголь"/
всем, что видели в карте бара — хороня этот день, и все, что с ним связано.
Помню смех вместо слез, дерущий горло, боль от улыбки в напряженных скулах, монотонное постукивание кубиков льда о стекло, бесконечно трезвые мысли, жгучие капли, помимо моего желания, ползущие по щекам. Кривое зеркало иронии.
/— Глаза слезятся?
— Нет. Плачу. Прими скорбный вид и не мешай мне./
Смех.
Снова смех.
Много смеха.
Слишком. Много.
Потом ночной город. Машина, до которой мы бредем два квартала. Петляющие пустые улицы с выключенными уже фонарями. На прощание обмен рукопожатиями. Спящий дом, медленный лифт, квартира, ледяная вода на лице, покрасневшие глаза, сжатые губы, отражающийся в зеркале чужак, звенящий изнутри натянутой до предела струной, клеткой ребер сдерживающий валы, разбивающие берега и ломающие корабли.
/Море. Ты ходишь по краю. Ты даже сам не знаешь, насколько близко может быть твое падение, сломающее и тебя/
Постель.
Провал в темноту.
Сон.
Утро.
В которое я выдохся.
В которое проснулся пустым до тупого, сосущего чувства где-то в глубине живота.
До мертвой тишины в себе.
До абсолютного, не имеющего изъянов безразличия ко всему, с чем соприкасалась моя жизнь.
С трудом подняв свое безвольное тело, я оттащил его на работу, пробыв там ровно до тех пор, пока вирус безучастности не распространился и там, лишив меня всякого резона находиться в каменной коробке, алчно поглощающей мое время.
Остаток дня, я долго и бесцельно таскал себя по улицам, под льющуюся сквозь наушники музыку, к которой, впервые, наверное, оставался глух.
И, наконец, с наступлением темных, безжизненных сумерек, до предела преисполнившись бессмысленности текущей моей жизни, моих талантов и дел, самого существования, приехал на вокзал и, купив билет, погрузил себя в поезд, отвернувшись от опостылевшего мира лицом к белой перегородке.
Ничего, из того, что осталось за моей спиной, более не имело значения.
Одна ночь, длиной в несколько сотен километров...
И вот я, смотри.
Стою на бесконечном, оцепеневшем берегу, глядя в глаза осеннему морю.
Я оставил его лету, людям, смеющимся детям, строящим песчаные замки, а они ушли от его остывающих вод. В ответ на предательство, оно гневно стерло их следы и отобрало часть предназначенной им суши.
Как долго здесь никого не было?
Как давно тебе стал никто не нужен?
Безлюдие.
Твое одичание.
Конец моего пути.
— Здравствуй...
Мой сорванный голос подхватывают тоскливо кружащие над волнами чайки и уносят на острых крыльях в неприветливо-тяжкое небо.
/"Кто ты?"/
Под ноги, оскалившись, с шипением бросается пенная волна, безжалостно отгоняя, не желая знать, угрожая...
Но я слишком пуст, чтобы бежать.
Я всегда приходил к тебе без страха.
Без страха стою и теперь.
Ибо нет во мне ничего.
И меня почти нет.
Съела меня теснота большого города, высосала суета пыльных улиц, подкосили фальшивым блеском ночные огни, ложное веселье баров, стены, мосты, перекрестки, чужие квартиры, чужие души...
Я устал держать голову высоко, устал от расправленных плеч, прямой спины, обезоруживающей своей улыбки.
Наполни меня, выдуй пустоту просоленным ветром, сделай крепче кремня, тверже твоего дна, дай мне новых сил.
Я твоя часть.
Я сын твоих зимних волн.
Разве ты не помнишь?
Я...
/"Как твое имя?"/
...прими меня.
Это мой дом.
Как в постель я ложусь на холодный песок, и, погрузив в него пальцы, закрываю глаза.
/ждать/
Больше нет боли, нет пустоты, нет темных, запыленных комнат, нет имен, полустертых лиц, тревог, ожиданий.
Ветхий "я" распадается прахом, исчезая с ветром в необъятном пространстве, переполненном шепотом холодных, грозных, исцеляющих меня волн.
/"Как твое имя, мальчик? Помнишь ли ты свое имя?"/
Время медленно стекает с запястья, сочась сладко-горьким нектаром, утоляющим вечный голод моих воспоминаний.
/"Помнишь ли?"/
Россыпью на губах мелкие брызги. Целуешь меня нежно, даже остыв.
Любишь.
Как и я тебя.
/"Назови свое имя!"/
Прижавшись щекой к теплеющему под кожей песку, вдыхая соленую свободу, мне остается лишь понять простую истину: жажда жизни сильнее всех моих смертей.
/"Как... тебя... зовут..?"/
— Море.
Вздрагиваю. Холодные пальцы воды касаются лица.
Странный, непостижимый взгляд одно мгновение пронзительно смотрит в лицо — и гаснет.
Остается глухой рокот.
Остается что-то очень важное, что я не должен забывать...
/Помни свое имя, Море.
Не смей позорить его мелью, опресненной водой, добровольным безветрием.
Не смей обращаться в покрытую солью пустыню, отступать от принадлежащих тебе границ.
Разве ты до сих пор не понял? Их нет.
До каких бы пределов ты не доходил, как бы ни было тебе тесно, все это — лишь берега, которые ты всегда сможешь затопить/
Я слышу, как в заполненных водой раковинах тихо стонет опрокинутое серое небо.
Я вижу, как в холодной белой пене тонет моя тьма.
В грудной клетке бьется отголосок вечности.
Когда я вернусь обратно — не спрашивай меня ни о чем.
Ибо я ничего тебе не скажу.
Ибо достаточно того, что я вернусь.



слушать:Interstellar Main Theme - Extra Extended - Soundtrack by Hans Zimmer