Об уродстве

Евгений Федорович Кудрявцев жил в старой трехкомнатной квартире, находившейся на довольно приличном расстоянии от центра небольшого города, в котором, к счастью или нет, он существовал с самого своего рождения. Вход в квартиру украшала дверь, обитая зеленым иссеченным тонкой проволокой на множество мелких ромбиков кожзамом. Тонким лучом света выдавало себя око этого жилища, сквозь которое, услышав любой шорох, по нескольку раз в день наблюдала за окружающим миром мать Кудрявцева. Свой же мирок она покидала редко, ссылаясь на, по ее мнению, преклонный возраст и на множество страшных опасностей, поджидающих ее и ее ребенка по ту сторону двери. Поэтому досуг ее ограничивался чтением всевозможных гороскопов, сонников и сборников народной медицины, просмотром бурно кипящих сериалов, стиркой-готовкой-уборкой, да причитаниями по поводу того, что так отчаянно лелеемого ею сына никто не ценит и не видит его безусловной одаренности. Каждый раз тяжело по этому поводу вздыхая, она бежала к дверному оку посмотреть – не поджигает ли кто-нибудь, не дай бог, чего; или же мчалась к окну – не едет ли где-то вдали ее чадушко, не пора ли греть паровые котлетки. На здоровье мать жаловалась едва ли не чаще, чем причитала о тяжелой судьбинушке сына – дай только повод. Хотя, можно и без повода. Найдя чье-нибудь беззащитное ухо, из ее уст непременно вырывался поток воплощений несправедливой и тяжелой жизни: «ухо вот снова болит, то правое, то левое, то, не дай бог, оба; сопли вот текут ручьем; зубы, бывает, ноют так, что хоть белугой вой; желудок мой – враг мой; глаза совсем уж как чужие стали – никакой мочи нет; все здоровье на работе оставила!» Трудилась она в свое время, кстати говоря, в одном не самом последнем учреждении: потихонечку, помаленечку, открыто ни с кем не враждуя, но если нужно, то аккуратненько кого-нибудь подсиживая, и вообще – пребывая со всеми в исключительно дружеских отношениях, будучи горячо любимой душой компании; и таким вот образом, дотянула в итоге до самой пенсии (которая, к слову, была в силу места работы отнюдь не бедной), заслуженно выйдя на нее при первой же возможности, рыдая и обещая скучать.

Миновав два замка и задвижку, мы попадаем в небольшую прихожую с ободранными до середины стены когда-то жившим здесь котом обоями и дырявым линолеумом. На кухне покрытие стен чуть более приятно глазу: фейерверки жирных брызг, поредевшая плитка. Гарнитур, в котором отсутствуют одна-две дверцы. На столе гордо стоит вазочка с кирпичным пушисто-зеленым курабье и бананом, забытым, судя по всему, еще строившими этот дом зэками. «Ты что такое говоришь! – набрасывалась периодически хозяйка на какого-нибудь заблудшего смелого критика, – Эти обои – они же финские! А сейчас ведь везде одно говно китайское! Все заполонили эти чуреки узкоглазые!..»

В гостиной мы видим большую антресоль с вросшими в нее книгами, вазами, кассетами, игрушками, иконками и фотовоспоминаниями визитов различных санаториев. Вдоль стен расставлены два продавленных дивана, комод и старый корейский телевизор. Балкон забит обычным житейским хламом, из общей массы которого выделяется грязная сыновья пепельница и его же велосипед, не менее грязный, давно уже забытый и заживо похороненный.

Друг напротив друга находятся комната Евгения Федоровича с его любимым компьютером, и комната матери с дамским столиком.

На самом деле такой быт в силах породить нечто, что способно претендовать на из ряда вон выходящее.

***

Кудрявцев стоял на балконе и, о чем-то серьезно задумавшись, медленно курил. Он был и не худ и не толст, и не низок и не высок, и не весел и не хмур. На вид ему можно было дать и двадцать пять, и все пятьдесят. В свое время учился он очень долго, сменив несколько вузов, да вот только особого толку от этого не было. Теперь же, наконец победив высшее образование, уже в течение нескольких лет он самозабвенно наслаждался бездельем, сладкой праздностью, живя за счет маминой пенсии и сдаваемой в аренду еще одной квартиры, доставшейся семье Кудрявцевых по наследству. Когда наступал вечер пятницы, Евгений Федорович хватал заботливо приготовленный матерью узелок и под ее же крики с балкона «надень шапочку!» прыгал в свою малолитражку, и мчался на дачу, где в тишине и покое, запасшись по пути пивом и рыбкой, отдыхал после тяжелой рабочей недели. Большинство его дум обычно сводилось к разрешению вопроса «с кем бы почпокаться и анекдоты порассказать», однако сейчас, когда он докуривал уже вторую сигарету, мысль его медленно, но верно, как слюна во сне, текла в совсем ином направлении.

Вчера они с друзьями ходили в баню провожать своего женящегося друга, так сказать, в последний путь. Все было прекрасно: парились до беспамятства, прыгали в озеро, водка и медовуха лились рекой, громко играла музыка, а душа неистово подпевала ей в такт. В разгар веселья решили они подарить своему недожениху проститутку – в последний раз, так сказать, перед закабаленной жизнью. Евгений Федорович, конечно же, запротестовал, мол, как-то это все-таки не по-христиански, на что все остальные заржали своими беззубыми ртами, сотрясая небосвод и крышу купальни. Позвонили, высказали пожелания и стали ждать. Через час подарок прибыл, коим джентльмены немедленно занялись. Все, кроме Кудрявцева. Он сидел тихонечко в углу, ел салат, внимательно наблюдал за происходящим и напряженно думал ту самую мысль, которая именно тогда впервые родилась в его светлой голове: «Все-таки, думаю я, это неправильно. Я бы даже сказал – по-свински. Он ведь, быть может, оженившись, зажил бы новой жизнью. Ну да, точку-то надо поставить, традиция все-таки, но все равно это как-то неправильно. Я бы даже сказал – по-свински, и более того – это моральное уродство, вот! И получается в итоге, что большинство людей на этом свете – моральные уроды, так как мои друзья от остального человечества ничем особо не отличаются. Вот, однако, что выходит». Сидел он вот так вот, сидел, думал, думал, и как-то все меньше ему хотелось веселиться, водка все больше отдавала спиртом, а салат все больше просил хлеба. «Какое-то это, все-таки, неприятное ощущение».

Теперь же на балконе он в своих тяжелых размышлениях двинулся уже дальше, хоть и сперва немного с другой стороны: «Все мы, гомо сапиенс, уроды. Нет ни одного человека без физического изъяна. Я, например, лопоухий. У моей сочной преподши по английскому из универа все на пятерочку, а нос картошкой. У вчерашней проститутки толстые руки. Все уроды!» Однако следом похмельное сознание выдало более лихой поворот: «Но если я вчера пришел к выводу, что большинство людей на свете есть моральные уроды, а сегодня понял, что абсолютно все уроды… это самое… физические, получается что ли, что физическое уродство, это, типа, выражение уродства морального? Типа говно наружу лезет, через края переливается? И, следовательно, не большинство людей моральные уроды, а совершенно все? Так что ли? И я, получается, урод? Ни хрена себе». На этом месте Евгений Федорович растерянно захлопал глазами, как бы сам удивившись широте, смелости и оригинальности своей мысли. Так он и стоял в течение нескольких минут с потухшим окурком в руках и с испуганным лицом. «И что же мне теперь делать? Как быть-то? С этим всем ведь обязательно нужно что-то делать…» Стройную линию размышлений разрушила мать, вбежавшая на балкон с воплями: «Ты что делаешь, сдурел что ли?! Осень на дворе, а ты без курточки и без шапочки! Марш в дом!» Сынок угрюмо повиновался, щелчком отправив бычок в бездну улицы. В квартире пахло бигусом – многое изменилось с тех пор, как Евгений Федорович покинул ее «пределы». С трудом подавляя рвотные позывы, на приглашение покушать он недоумевающе огрызнулся: «Ты что, сдурела?» И проворно ретировался в свою комнату, где его давно уже ждал любимый компьютер.

***

Еще одним итогом пьянки оказался случившийся у Кудрявцева запор. Несколько дней сынок покорно пил заботливо приготовленные матушкой отвары и вообще был очень беспокойным: аппетита не было, игры не игрались, но вот сигареты очень даже охотно курились, да и на балконе его мысли хотя бы было где развернуться. Отвары в итоге так и не помогли, и отчаявшийся Евгений Федорович решил все-таки поехать в аптеку. «Там одни шарлатаны и грабители! Здоровье загубишь!.. ну хоть шапочку-то надень…» Но было поздно, решение уже было принято: хлопнув дверью, решительный Кудрявцев помчался к шарлатанам и грабителям, даже шапки при этом не надев.

Какие же отвратительные люди ходят нынче по улицам, как же он раньше этого не замечал! Какой разврат, какое неприличие, какая пошлость! «О времена, о нравы!» звякнуло у него в голове, и довольный Евгений Федорович аж крякнул, удивляясь своей образцовой эрудированности. «Это кто сказал? Ломоносов? Толковый мужик был, жаль только, что повесился… Так это что, получается уже тогда все были уродами? Это ж сколько времени все это тянется?! Ужас! Нет, с этим надо что-то делать!..» Со злости он даже хлопнул по рулю рукой.

Аптекарь был премерзкий: курносый, лысеющий, руки волосатые… еще и мужик, а в аптеке работает! «Он, наверное, это, того… и голос у него такой… странный…» Умирая от брезгливости, Кудрявцев пулей вылетел из аптеки и так погнал домой, что чуть не уехал на дачу.

Удивительно, но лысый шарлатан посоветовал хорошие таблетки. Враг был разбит, а Евгений Федорович спасен. Радостный мыслитель после чудесных событий побежал скорее пожирать заботливо приготовленный мамой обед, состоявший из сосисок, вермишели и помидоров.
Мать сидела напротив и с обожанием рассматривала свое уверенно орудующее кетчупом дитя:

– Эх, когда же ты у меня женишься?
– Ай! – раздраженно отмахнулось дитя.

***

Стоял последний предновогодний день, Кудрявцев все так же курил на балконе, однако праздничного настроения не ощущалось, елку наряжать и телевизор смотреть не хотелось, а насущный вопрос «что делать?» волновал пуще прежнего и требовал своего немедленного разрешения. Но снизошла вдруг благодать божья, нашелся ответ! Перепугав мать, побежал Евгений Федорович на кухню, схватил остатки чудодейственных таблеток и два больших шприца и заперся у себя в комнате.

Дрожащими руками он выдавил таблетки, раскрошил их в пиале и немного разбавил водой, которой матушка поливает цветы. Убедившись, что порошок растворился, он набрал шприцы, выбросил иглы и, наскоро одевшись, поехал в ближайший супермаркет. Шапочку надеть не забыл.

Ажиотаж был чудовищный: колбас, шампанского и мандаринов, казалось, могло хватить на несколько новых годов вперед, однако всем, конечно же, было мало. Кудрявцев старательно сливался с толпой. Походив минут пятнадцать и убедившись, что ни у кого, ни у какого урода не вызывает подозрений, он спрятал по шприцу в рукава и двинулся к мороженым овощам. «Воля и рассудок, воля и рассудок!» всплыло в голове Евгения Федоровича. В висках шли поезда, ноги тряслись, пот лился ручьем. Содержимое одного шприца досталось брокколи, второго – стручковой фасоли.

Чтобы и дальше не вызывать подозрений, террорист схватил соевый соус и йогурт, и отправился бесконечно долго выстаивать очередь. Каждая секунда длилась вечно, охрана вот-вот должна была выхватить оружие, или, что еще хуже, вежливо попросить пройти с ними. Потом была пробка и пристально наблюдение за происходящим в зеркалах заднего вида. Хвоста вроде бы не было.

За столом герой почти ничего не ел, чем очень опечалил матушку; президента слушал невнимательно, шампанским под бой курантов подавился; мук по поводу того, какое бы желание загадать, разумеется, не испытывал. «Главное, чтоб пронесло, чтоб не засыпался на какой-нибудь ерунде. Главное, чтоб не схватили…» не переставая думал Кудрявцев и беспокойно прислушивался – не звонит ли кто в дверь.

Пьянствовать анархист не пошел, ибо жизнь его прежняя с этого дня кончилась. Спал беспокойно, бредил –  каждый шорох, каждый скрип и хлопок воспаленное сознание воспринимало как знамение неизбежного: арест, суд, наказание. «На такое дело покусился, а теперь в истерике ломаюсь!.. позор!.. Поздно теперь, поздно… раньше надо было думать, а сейчас нужно решать, как быть дальше…»

***

Прошел месяц, а в дверь так никто и не позвонил. Сбылось новогоднее желание – пронесло. Покурив, Кудрявцев снова решил взяться за дело.

Масштабы развернулись нешуточные: подрывная деятельность велась почти каждый день, иногда даже по выходным. Традиционный раствор доставался в основном овощам и фруктам, а вот, например, конфеты и всевозможные жидкости подвергались атаке этиленгликоля. Мощность атак по сравнению с первым разом увеличились невероятно. Страх быть пойманным исчез, а наглости добавилось неописуемо много. Евгений Федорович даже изложил свои принципы в форме манифеста, которому дал название «Об уродстве», но испугавшись, что в случае неудачи он может сыграть с ним злую шутку – уничтожил его.

Активная деятельность велась до начала марта, до тех пор, пока страх не вернулся, да такой, какой Кудрявцев никогда в своей жизни не испытывал. Он чувствовал, что за ним ведется постоянная слежка. Каждый урод был смертельно опасен. Каждый поворот мог оказаться последним. «Как же они поступят? Арестуют или же убьют? Пристрелят в подъезде или машину подорвут, а подстроят все под несчастный случай! Известное дело, не первый день живу!.. Если улики уже имеются железные, то чего тогда тянут? Издеваются? Хотят, чтобы сам пришел? Точно! Ничего у них нет, поэтому жаждут чистосердечного – хрена с два! Не дождутся!»

Оставаться в квартире не было уже никакой возможности. Ночью Евгений Федорович собрал все необходимое, оставил размытого содержания записку и ушел, предварительно до боли в глазах изучив из окна свой утопающий во мгле двор. Тишина в подъезде была нездоровой, но сердце беды не чуяло. Не пользуясь лифтом, Кудрявцев наконец-то оказался на улице. Исследовав машину на предмет взрывных устройств, городской партизан решил все-таки передвигаться на ней. Пропетляв по району и убедившись, что хвоста нет, он выдвинулся в сторону дачи, по пути запасшись сигаретами и продуктами, в основном – полуфабрикатами. Оказавшись на месте, свет нигде не включал, даже фары выключил за несколько метров до участка, так и окапывался в темноте. Кудрявцев очень боялся, что кто-то увидит за забором его машину, но с этим уже ничего нельзя было поделать, кроме как накрыть ее брезентом.

В течение последующих недель Евгений Федорович почти не выходил из дома, за исключением тех случаев, когда надо было наносить дров (и делалось это, конечно, тоже в темное время суток). Следы заметались метлой. Дом топился только ночью – стоит изба среди темени, только из трубы дым идет. Свет так ни разу включен и не был. Ходил Кудрявцев на ведро. Когда кончилась вода – стал топить снег.

Утром первого апреля, узник решил, что след сбит, следствие заведено в тупик, и он, собрав обратно телефон, может возвращаться домой. Весь грязный, заросший и замерзший, он выдвинулся.

Настроение было приподнятым, радио играло громко, жизнь снова била ключом. В голове неуклюже рождался план разгромных боевых действий, да таких, что не должны были они сравниться по масштабам с предыдущими. Оставив машину у подъезда, он прыгнул в лифт и весело помчался на свой четвертый этаж. Мать встретила его вся в слезах и вообще еле живая. Кудрявцев расцеловал ее и побежал в свою комнату. Только он оказался в ней, как раздался звонок в дверь. Евгений Федорович в ужасе заперся. Матушка бросила сосиски в кастрюлю и испуганно засеменила к дверному оку.

– Кто там? – поинтересовалась она с болезненным недоверием.
– Кудрявцев Евгений Федорович здесь проживает?..

«Все, конец, накрыли!» Хватаясь за голову, бегая по комнате, вторил сам себе террорист. «Хана!» Но выход есть всегда. Кудрявцев закурил, сделал глубокий вдох и с криком «Живым не дамся, суки!» с сигаретой в зубах выпрыгнул вниз головой в окно.

Отмучившись несколько дней в больнице и так и не придя в сознание, Евгений Федорович умер. А в тот день к ним приходил почтальон с повесткой полному тезке. Жил грешно и умер смешно.