Сломанная нить

Короленко Евгений Валерьевич "Сломанная нить"

Все персонажи, являются вымышленными.
Любые совпадения с реальной жизнью, случайны.

1
Человеческая жизнь — весьма странный и загадочный феномен. Кто-то думает, что она подобна фильму, который смотрят другие, а ты всего лишь актер, играющий роль по чужому сценарию, о котором известно лишь то, что он есть. Стоит слегка от него отклониться, чтобы внести в картину что-то своё, как безмолвный крик режиссера возвращает тебя к строго написанному вселенским сценаристом сюжету. Но иногда этот сюжет настолько непредсказуем, что волей-неволей спрашиваешь себя: "Зачем? Зачем это всё происходит?".
Эта история о человеке, который изменил свою жизнь, нет, не в смысле к лучшему или к худшему, это не банальное повествование о социальных отношениях. Кто считает, что вообще существует понятие лучше или хуже — тому дорога на кладбище, впрочем, как и всем нам; но ведь понятия лучше или хуже весьма относительны. Моджахед, обвязанный взрывчаткой, считает благим делом уничтожить вместе с собой как можно больше неверных во имя Аллаха, нам же это кажется бесчеловечным поступком. Нам говорят, что убивать плохо, но за что тогда награждают военных. Мне возразят: «Но есть же закон!" Помилуйте, закон написан такими же людьми, как вы и я, а кто вообще дал нам критерий, по которому можно судить — что хорошо, а что плохо? Бог? Или же просто кучка людей, стоящих у власти, цинично придумывающих всё новые и новые нормы поведения для простых смертных, играясь в богов?
Человека, о котором пойдет речь, звали Ечик. Жизнь Ечика ничем не отличалась от жизни любого другого уроженца постсоветской эпохи. Школа, несколько попыток получить образование, которые не увенчались успехом из-за стремления к познанию мира и отсутствия желания что-либо учить при этом учить , а затем завод, место, которое можно сравнить с огромной навозной ямой, кишащей червями, которых подгоняют матерые жуки-навозники. Обычная история обычного парня из обычной рабочей семьи. Странно, почему так глупо мы устроили мир, в детстве все воспринимают реальность как нечто таинственное, во всей ее глубине. Цвета, звуки, запахи, общение с себе подобными не сформированными и неиспорченными существами. Мир заговоров и таинств, каждый новый день – новое рождение, новое исследование. Это и есть то, что нужно для того, чтобы человек правильно начал свою жизнь, свою, а не жизнь учителей и авторов учебных пособий. Ребенок проводит целый день в школе, а затем дома продолжает вбирать в себя то, что ему абсолютно не нужно, никого не волнует, хочет он выполнять свое домашнее задание или нет. Сиди учи, а то получишь двойку! А за окошком светит солнышко, птички поют, но туда нельзя, а то двойка. Какая двойка? А где она? Куда я ее получу? Она сделает мне больно? Нет, не сделает, зато дядя работодатель сделает, когда тебя уволит, а того, у кого была пятерочка, оставит, говорит мама. Так и формируется мировоззрение маленького робота. Дальше мозг маленького робота забивается кучей ненужной на этом этапе его жизни информацией: геометрией, физикой, химией, историей, математикой и т.д. И самое главное – мы не объясняем зачем эта куча различных обломков научных истин, перемешанных между собой, нужна еще не сформированному сознанию ребенка.
Нетрудно догадаться, что любая информация импринтируется в раннем возрасте очень легко, и наука действительно формирует интеллект, но оставляем ли мы выбор этому беззащитному существу? Хочет ли оно, чтобы эти разрозненные фрагменты сложили ему новое шаблонное общественное «я», затерев уже имеющиеся его собственные исследования? А если оглянуться вокруг, что мы получили благодаря науке? Ведь перед носом кислотные дожди, загрязненный воздух, радиация, озоновая дыра, MTV, Песня года, сериалы. Все эти катастрофы произошли только благодаря научному прогрессу. И в упор не видим то, что мы – не наигравшиеся в свое время дети, которые сублимируют это через науку - через действительно опасную в руках большого неудовлетворенного в детстве ребенка, вещь. И получается замкнутое кольцо, полное маразма — так как мы в молодости много учились и работали, то к старости нужно заработать кучу денег, чтобы купить псевдоощущения комфорта для износившегося тела или будем нищенствовать, что подстегивает идти на любые способы добычи заветных денег.
Ечик ненавидел учиться всей душей и внутренностями до заворота кишок, но к литературе с малых лет он питал огромный интерес. В 10 лет он прочел свою первую книгу – «Таинственный остров» Жюля Верна и был ошарашен ярким потоком образов, окутавших его сознание. Все собрание Герберта Уэллса было прочитано в несколько месяцев. Ечику нравилось прямо на уроке достать очередную фантастическую книгу вместо учебника по истории и, наплевав на всякие даты и события, которых уже не вернуть, погрузиться в мир, созданный великими писателями, за что неоднократно был наказан сумасшедшей историчкой. Лишь на уроках русской литературы он зачарованно слушал, как учительница рассказывает об Игоре Северянине, Анне Ахматове, Достоевском. Все остальные предметы он, мягко говоря, ненавидел и абсолютно ничего не хотел о них знать, что естественно отражалось в его дневнике – это провоцировало домашние скандалы, переходящие в истерики и крики. Этот проклятый замкнутый круг не давал Ечику спокойно жить, медленно подтачивая его еще не до конца сформировавшуюся нервную систему.
Затем следовали походы к невропатологу, дескать, наш сын нервный, психованный, что нам делать, все дети как дети, а он такой закомплексованный, стеснительный и совершенно не хочет учиться. Ечик на самом деле был очень стеснительный и закомплексованный, как и большинство детей школьного возраста, но постоянное напоминание об этом со стороны родителей и контроль каждого его шага не давали возможности избавиться от них, заставляя постоянно ощущать дефицит личной, внутренней свободы. Хотя на самом деле он был нормальным, отзывчивым парнем, умеющим ценить красоту и стремящимся жадно познавать мир, не со страниц учебников и убитых вечеров, потраченных на выполнение домашнего задания, а на собственном личном опыте, ведь время юности настолько прекрасно и насыщенно: цвета воспринимаются ярче обычного, общение со сверстниками захватывает до замирания сердца в груди, каждый новый день – тайна и еще одно открытие. Иногда он писал неплохие, достойные своего возраста стихи. Как то раз ему попалась кассета рок-группы «Мумий тролль», которую он слушал целую ночь, сделав вывод, что рок-музыка, подобно хорошей книге, рождает высоко-духовные, яркие красочные образы, в отличии от попсы, образы от которой подобны туалетной бумаге с апельсиновым запахом. С тех пор эта группа стала эталоном в музыкальных пристрастиях Ечика и лишь песни Ильи Лагутенко помогали ему коротать суровые будни школьной жизни. Но что мог сделать несовершеннолетний ребенок – лишь смириться и терпеть.
Десять лет строгого режима тянулись, как все двадцать, и озлобленный на весь мир Ечик, едва отбыв наказание, под звон своего последнего звонка пустился во все тяжкие, отчаянно стремясь наверстать упущенное. Пьянство, разврат и дебоширство стали постоянными спутниками его жизни. В принципе ничего особенного здесь не было, девяносто процентов молодежи, насмотревшись «Бригады» и наслушавшись тюремного шансона, творили то же самое, а иногда и вещи похуже, по крайней мере, Ечику всегда удавалось избежать уголовной ответственности. Его ни разу не забирали в милицию, хотя шмаленый волк несколько раз пробегал очень близко. Как-то во время очередного алкогольного сейшена, устроенного на квартире приятеля Ечика, выяснилось, что у одного из членов этого высокопоставленного собрания пропал мобильный телефон. Виной тому было то, что на эту квартиру были приглашены две посторонние, случайно встреченные возле гастронома особы мужского пола, которые принесли с собой дополнительную порцию «Пшеничной». Когда в самый разгар веселья один из них обнаружил пропажу, третья особа женского пола с постоянно трясущимися пальцами рук, которую хозяин квартиры тоже едва знал, закричала: «Милицию! Давайте вызовем милицию!». В тот момент никто и не подумал, что она хочет отвести от себя подозрения. Милиция была вызвана, звонок в дверь сообщил о её прибытии. Все вышли во двор и начали объяснять блюстителям охраны порядка ситуацию. Тут же им объявили, что все поедут в отделение, что, естественно, никому не понравилось, особенно Ечику. Даже невменяемо пьяный, он осознавал: засветишься там хоть раз – и будешь потом жить в вечном страхе от мысли, что на тебя могут повесить в будущем что угодно, даже если ты ничего и не сделал. Вероятно, этот страх всколыхнул весь словарный запас, взятый из прочитанных ранее книг. "Да посмотрите на него, ведь он пьяный, наверное, сам его и потерял, " — сказал Ечик, сам едва стоящий на ногах. Затем он повернулся к пострадавшему и сказал: «Из-за тебя пришлось потревожить людей, они спалили бензин и устали, компенсируй им их затраты!». Слова подействовали мгновенно - старший по званию поманил беднягу пальцем, отворив дверь черного ворона. Ечик видел сквозь лобовое стекло, как пострадавший часто кивал головой, слушая речь милиционера, с каменным лицом, затем достал из кармана несколько мятых купюр и протянул их милиционеру, даже на них не посмотрев.
На следующий день, проспавшись, Ечик никак не мог понять, как ему удалось так разрулить ситуацию. Тот бедняга, с которым они заседали накануне, наверное, получил психологическую травму, разочаровавшись в честности нашей доблестной милиции. Порывшись на всякий случай в карманах, он обнаружил непонятно откуда взявшийся скомканный лист бумаги, на котором печатным шрифтом значилось следующее:

Шуракину Юлию Петровичу
Районный совет
от коллектива жильцов
дома №20, по ул. Задунайской

Заявление – жалоба

Мы, жильцы дома №20 по ул. Задунайской, подъезды №2,3, обращаемся к Вам с просьбой принять меры к жильцу кв.№29 Стрючковой А. Э.

Из квартиры №29 идут неприятные запахи мочи, каких-то растворов (вонь), нельзя находиться в квартирах по ее стояку и в подъезде. У многих жильцов аллергия на эти запахи, по подъезду нельзя пройти.
Я соседка из кв.№26, очень больная, лежала в больнице, придя домой, опять задыхаюсь этими вонючими запахами.
С прилегающего подъезда мы не можем выйти на балконы подышать воздухом — идут зловонные запахи, это в летний период когда открыты все окна. А зимой, можно задохнуться, не очень часто будешь открывать окна, не хочется выпускать тепло из квартир, а из-за такого жильца приходиться страдать. Оказывается, она всю гадость сливает в унитаз и не смывает, как положено (кружечкой) — экономит воду, что она еще там делает (собирает мочу в баночки, забывает про нее, держит сутками, по большому ходит на газетку и не всегда выносит, забывает).
Начальник ЖЕКа ее предупредила, дала нам ответ на наше письмо (через две недели проверит), но никто не приходил и не проверял.
Она первые две недели притихла, не занималась этой гадостью, а теперь опять пошли такие запахи, как из общественной туалетной.
Просим принять меры к этому жильцу (не только предупредив), а по строже, чтобы она несла какую-то ответственность за нарушение гигиенических требований в общественном доме.

Как-то, подъезжая к своей остановке в трамвае, он унюхал неимоверно ужасную вонь, исходящую от старой, ссохшейся бабки; возможно, это заявление касалось именно того самого случая.

2
Таких ситуаций в жизни Ечика было еще несколько и непонятно, как ему это все сходило с рук. Словно какая-то небесная сила постоянно препятствовала ему сделать роковой шаг за последнюю черту. Так продолжалось несколько лет. За это время Ечик полностью деградировал, совершенно позабыв о книгах, музыке, перестал писать стихи, которые, как уже упоминалось, были действительно достойны внимания. Мурашки по телу у него бежали теперь только от прослушивания лагерного шансона и пластмассового хауса. Так продолжалось около двух лет. Подробно описывать события этого впустую прожженного времени не имеет никакого смысла, но на кое-чем остановиться все же стоит.
В течение нескольких месяцев Ечик и его компания заседали дома у их общего знакомого Гектора Ботинка. Человек этот по своей природе был уникален, а еще уникальней был его дом, так как страшнее этого жилища невозможно было себе вообразить. Беспорядочное нагромождение кирпичей всех возможных форм и типов, от красного до шлакоблока, коряво соединенные раствором, в котором практически отсутствовал цемент, являлись стенами, на которых напрочь отсутствовала штукатурка. Старые деревянные окна, вскрытые десятилетия назад давно облупившейся белой краской, застеклены были далеко не везде. Вместо отсутствующей форточки из оконной рамы торчало скрученное в рулон старое зеленое одеяло, в других же местах недостача стекол восполнялась сложенными в несколько раз древними плакатами голливудских кинозвезд, соединенных по периметру с окном синей изолентой. Двор, в котором находился этот особняк, был достаточно большим, но находился в глубочайшем запустении. Огород, покрытый многолетним слоем никогда не убирающихся листьев, занимал большую его часть и был вполне способен кормить всю зиму семью из трех человек. Забор, который всегда падал в те дни, когда усиливался ветер, каждый раз привязывался быстро перегнивающими тряпочками. Возле забора стоял согнувшийся туалет, сколоченный из ссохшихся, плохо пригнанных друг к другу досок. Сортир источал гнуснейшую вонь. Внутренние покои состояли из трех комнат, при посещении которых складывалось впечатление, что в каждой когда-то взорвалась вакуумная бомба. Кухня тоже не отличались особой изысканностью интерьера. Двух комфорочная старая газовая плита, покрытая многолетним слоем пригорелого жира, на которой давно ничего не готовилось, и доисторический пузатый холодильник, в пузе которого никогда не было нормальных продуктов, одиноко стояли по обвитым паутиной углам. Но самое страшное начиналось с прихожей. Если неподготовленный человек переступал через порог этого жилья, он мог вполне потерять сознание, так как страшнейшая вонища, источником которой были два облезших, лишайных кота, которых по какой-то личной причине Гектор никогда не выпускал, могла безжалостно выбить почву из-под ног, а она, кстати, тоже была далеко не стерильной. «Гектор, приведи в порядок своих котов!», не раз говорили ему учителя в школе, небезосновательно подозревая, что те спят на его одежде. В углу одной из комнат был сооружен целый иконостас, заставленный маленькими иконами. Посредине стоял телевизор с практически севшей трубкой, который Гектор не смотрел, а слушал. На нем лежал пульт, густо обмотанный той же синей изолентой.
В таком незаурядном помещении тусовался Ечик с друзьями. По обыкновению, в пятницу туда притаскивались огромные колонки, усилитель, магнитофон; приглашались местные девчонки, приобреталось спиртное, закуска и под крики Гектора, чтоб не бросали окурки на пол, которого, кстати, все равно никто не слушал, начиналась вакханалия, длящаяся до утра.
Как-то в один из постновогодних вечеров была устроена очередная такая попойка, на организацию которой были потрачены абсолютно все деньги. Все спиртное было выпито еще до трех часов ночи и настроение присутствующих начало медленно портиться. Нужно было срочно что-то делать. В тот день их было четверо, девчонки прийти отказались, сославшись на то, что в доме Гектора холодно до невозможности. И они были правы: за несколько дней до этого, прямо под Новый год, ему отрезали газ, по всей видимости, горгаз в такой особой, шуточной форме решил сделать ему праздничный подарок. И у одного из этой доблестной четверки по имени Нусфик родилась просто гениальная идея. «Идемте колядовать! Сегодня ведь тот самый день!”» - выкрикнул Нусфик, выпустив густую струю пара изо рта. Тот это день или не тот – никто не знал наверняка, но идея была хорошей, и веселый квартет, натянув промерзшие куртки, устремился к легкой наживе. В первую очередь решили зайти к соседу, в надежде, что этот старый алкоголик находится в хорошем расположении духа. И они не ошиблись. Постучав в калитку кулаком, Ечик вдруг понял, что не помнит ни одной колядки, и это оказалось весьма печально, так как за калиткой послышались приближающиеся шаги и отборная ругань. Железная дверь распахнулась, и за ней показался огромный мужик, заросший, словно Робинзон Крузо.
Иногда в жизни случаются смешные до одури события, от которых смеешься страшно, до режущей боли в животе, так что прямо не смешно становится, и этот случай, как Ечик считал, был самым смешным в его жизни. Нусфик, словно поняв опасность ситуации, когда из-за калитки появилось это животное, активизировал какие-то скрытые поэтические способности своего охмелевшего мозга и, выровнявшись по стойке смирно, громко запел, слегка пошатываясь, медленно поднимая руку в сторону Гектора: «Мы колядовать пришли до вас! И с нами Геее-е-ктор – пидорас!»
Ноги Ечика словно кто-то подрезал, он упал на снег и завыл от смеха, засмеялся и Нусфик, допев свой экспромт. Небритый мужчина, которому была пропета эта утренняя ода, растянулся в улыбке и поспешил удалиться, вероятно, опасаясь, что уличный театр потребует денег за выступление.
Ечик продолжал смеяться, укатывая своим корчащимся телом выпавший ночью снег. Обиженный Гектор и Нусфик подхватили под руки гогочущего Ечика и под бурчание Гектора «ты дурак, Нусфикс» быстро зашагали обратно в еще более охладившийся Гекторов пентхаус.
Время шло, Ечик взрослел и вскоре такой образ жизни, какой он вел, стал требовать дополнительного финансирования. Пары червонцев на пиво было уже не достаточно. Но жить в нашем фашистском государстве, давно пропившем и променявшем на мужские рубашки, усыпанные стразами, свою духовность, где деды и бабки, принимающие картинки с телевизора за чистую монету, вершат судьбы молодежи на выборах, нормально нельзя – чтобы было хорошо тебе, непременно должно быть плохо кому-то. Если у тебя денег много, то их мало у кого-то другого или наоборот. Это наоборот и преподнесла судьба Ечику. Так как для поддержания статуса гуляки нужно было то, что противоположно наоборот, а поступать в ВУЗ у него желания совершенно не было, то пришлось идти на работу…
На завод. Идеальное место для медленной моральной и физической смерти, интенсивностью которой руководят маленькие источающие желчь мастера, считающими себя величайшими властелинами металлургических империй. Трубный завод имени Сталина принял молодое, крепкое тело Ечика с распростертыми объятиями, конечно, а как же еще, не каждый день к ним в отдел кадров приходит идиот, готовый добровольно прожигать свою только начавшуюся жизнь за зарплату на пару сотен большую, чем у людей, работающих в нормальных, цивилизованных местах. Слово «прожигать» в этом случае отнюдь не метафора. Каждый атом цеха бесшовных труб, в который и посчастливилось устроиться Ечику, прогревался в летнее время до плюс семидесяти, а в зимнее температура внутри ничем не отличалась от температуры на улице, ведь кондиционеры, установленные в те времена, когда за групповой секс отправлялись на Соловки, работали очень редко и очень слабо. Самое интересное было то, что хоть те времена, слава Богу, и закончилось лет пятнадцать назад, люди, работавшие там, этого, похоже, не поняли, продолжая вести себя так, будто у каждого в заднице была зашита красная звезда. Полнейшая отсталость от современного мира за пределами заводской проходной, да и просто умственная. Маразм, кретинизм, фашизм и, конечно же, всеми почитаемый в этой глубокой адской яме коммунизм. И Ечик, не имеющий к этому красному времени в двухтысячных годах никакого формального отношения, каждый раз, словно в машине времени возвращался в этот адский, разогретый муравейник, каркас которого составляли раскаленные добела прутья, а он вместе с другими автоматами-муравьями сновал бестолково вокруг них. Он познавал все прелести эпохи, по которой так ностальгировали закованные в железные стены рабы, постепенно становясь таким же рабом, эмоционально и умственно. Даже после работы эти роботы, не имея информации о мире за пределами завода, говорили только о работе, о проблемах на работе, о том, как хорошо сегодня поработали, а когда градус в крови начинал зашкаливать, начинали целовать и подбрасывать на руках мастера, хваля и боготворя Его Величество.
График работы четыре на пятый отнимал не почти, а полностью все свободное время. Один выходной, предоставлявшийся щедрым руководством для отдыха после четырех дней настоящего ада, беспощадно наполнялся вкусом и запахом пяти граненых стаканов карбидного самогона, и детали изменяющегося мира расплывчатой цепочкой образов проходили для доблестного вальцовщика непонятыми и чужими потоками.
К такой жизни и начал постепенно приобщаться Ечик. Он брился налысо, чтобы быстрее сохла голова после посещения заводской душевой; он абсолютно забросил чтение, не актуальное для рабочего; он потерял облик некогда грамотного человека, превратившись в робота с примитивным набором команд – катить, тянуть, не сгореть, выспаться и если выпадет минутка – погулять; он деградировал и старел. Из-за ужасных условий труда он расшатал себе нервную систему постоянными переживаниями быть разорванным в любую секунду каким-нибудь огромным механизмом и из-за издевательств и криков кровожадных мастеров, упивающихся своей ничтожной властью. Если сначала ему все происходящее в этом железно-огненном аду казалось диким, то спустя каких-то три года абсолютно перестало удивлять. "Учись, сынок, а то узнаешь, как достаются деньги" — говорил отец Ечика. Но неужели ребенок, которого заботит лишь то, как бы поскорее выскочить к резвящимся друзьям на улицу, может осознать всю страшную правду этих слов? Наверное, человеку, который хочет жить как человек, нет места в этом мире, есть лишь место для роботов, у которых на железных сверкающих лбах выцарапано гвоздем слово «успех». Но Ечика тогда это особо не задевало. Его суженное от жары сознание блокировало любые мысли, не стыкующиеся с объективной реальностью. Однако каждый раз, засыпая дома в кровати после очередного тяжелого дня, он чувствовал, насколько жалким он становился и как с каждым мгновением все тяжелее вырваться из порочного круга, в который он попал. Он прекрасно понимал, насколько ничтожным рабом системы он стал, но что делать и как из этого положения вырваться, на ум не приходило ничего, а жалость к себе и страх смерти переполняли его истрепанную душу. Еще с малых лет, может в силу того, что он помнил момент своего рождения – красную маску с двумя отверстиями, пропускающими яркий свет, которую словно одели ему на лицо, записав первое воспоминание, – он всегда ощущал нехватку чего-то. Чего именно, он не знал и сам, но это что-то помогало ему проносить сквозь жизнь маленькую частицу себя, не растворившись окончательно под давлением чужих «я», так назойливо стремящихся его сожрать.
Мысли о суициде все чаще и чаще приходили Ечику в голову. Его мозг лихорадочно искал ответ на вечный, как мир, вопрос: зачем, зачем это всё происходит. Но в связи с тем, что Ечик изрядно отупел, никак не расширяя свое согнутое и утрамбованное в спичечный коробок сознание, эти мысли и философские вопросы приходили ему исключительно перед сном, в виде непонятных символических образов. Истинный смысл этих образов коверкали шаблоны, которые Ечик перенял из постоянно раздающихся в стенах его цеха блатных текстов, доносимых до слушателей хриплыми голосами под аккомпанемент восьми битных сэмплов или примитивного гитарного боя. Четыре года жизни пронеслись, как один день, четыре года жизни, данной человеку лишь раз, были беспощадно выброшены на социальную помойку, четыре года медленного болезненного разрушения организма жарой и отравления души повальным идиотизмом окружающих.
Ечик от безысходности начал впадать в депрессию, которая медленно очерняла и опустошала его душу. Пресные дни, от недостатка соли в его теле, которая выходила вмести с литрами пота из-за дьявольской жары, складывались в недели и месяцы, состоящие целиком из серого цвета; но, наверное, жизнь действительно подобна полосатой зебре, которую медленным движением разрезает нож времени в местах стыка полосок. И однажды вершащее судьбы лезвие, прежде чем провести ампутацию очередной белой полосы, всё же позволило Ечику немного поверить в существование черной. Эдакий двойной эффект ощущения контрастной разницы дуальной безысходности, которая и есть жизнь.
А случилось то, что обычно рано или поздно случается со всеми — Ечик влюбился, то есть испытал от некой нимфы по имени Ягодка интенсивный выброс дофамина: единственное благородное и приятное человеческое чувство, в корне обдристанное прогрессивной поп-культурой. Познакомился он с ней на трамвайной остановке и предложил пойти в кино, она улыбнулась и добродушно согласилась, подарив Ечику надежду на секс. Но что-то определенно было в этой едва совершеннолетней маленькой красавице с большими карими китайскими глазами, так как после ожидаемого секса, голова Ечика стала кружиться намного интенсивней. Целый месяц Ечик был окрылен и счастлив. Ягодкина детская наивность зацепила окисленные струны, глубоко спрятанные на дне его мрачной души, и они зазвучали, поначалу неладно, но постепенно подтягиваясь, обретая тонус и сбрасывая с себя социальную ржавчину, иногда фальшивя из-за отсутствия техники игры, зазвучали старым добрым рок-н-рольным мотивом. Ягодка была похожа на маленькую обезьянку со скрещенными лапками на груди и изумленными большими глазками, которые излучали лишь детскую доброту и наивность. Обидеть это добродушное маленькое лесное существо было просто невозможно, поэтому Ечик, осчастливленный и одурманенный всеми флюидами и световыми волнами, посылаемыми этим существом, твердо решил жениться. Имея в распоряжении трехкомнатный, двухэтажный дом, полученный по наследству, проблем с жильем он не испытывал. Единственная реальная проблема заключалась в работе, из-за которой встречи с объектом любви напоминали поход в церковь после посещения деревянной уборной. После интенсивного восьмичасового выкручивания мозга и тела в семидесятиградусной жаре Ечик, традиционно вымывшись в заводской душевой, набитой толпой голых мужиков, воняющих, как стадо быков-осеменителей из-за годами не стиранного нижнего белья, и матерящихся на невообразимом суржике, несся на встречу к своему тихо ступающему беззаботному ангелочку, похожему на детеныша лори. И жизнь наладилась, по крайней мере, на несколько месяцев. Несколько месяцев они активно встречались, разговаривая о всяких бессмысленных вещах, которые не имели никакого значения и служили лишь предлогом для того, чтобы постоять друг возле друга, наслаждаясь приятным, кружащим голову, чувством присутствия желанного объекта.
Но проклятая работа попыталась отобрать и это. Однажды теплым весенним днем Ечик, опаздывая на работу, шел к любимой проходной, которую охраняла безмозглая человекообразная обезьяна с ничего не выражающими, выпученными глазами. Подняв огромную лапу в своей стеклянной будке, выродок нажал на кнопку и заблокировал турникет, заставив Ечика по инерции упереться в грязные холодные трубы этой пропускной скрипящей карусели, с каждым поворотом которой завод сжирал кусочек человеческой жизни.
— Чого опаздуем? – осведомился заросший трехдневной щетиной гамадрил.
— Маршрутки долго не было, - тихо пролепетал Ечик то, что было чистой правдой.
— Прыйдэться запысочку зробыть, давай пропуск.
Ечик подчинился. Пока привратник с улыбкой идиота, прикусив язык, что-то медленно писал, вспоминая буквы, Ечик думал о Ягодке, о том, как после работы побежит к ней на встречу, обнимет, поцелует, вдохнет запах ее волос.
— Можыте иты, - прохрипел охранник, возвращая пропуск и нажимая кнопку, оживляющую дьявольскую карусель.
Схватив ламинированный прямоугольник, Ечик понесся по скрипучему деревянному мосту, типичному для предприятий, заводов, фабрик и прочих ненужных для жизни человека индустриальных заведений. Уже с этой начальной точки, которой являлась проходная, начинался экстрим, связанный с риском для жизни - сквозь щели между досками, из которых состоял мост, можно было разглядеть проходящих под ним прохожих в обтрёпанных уродливых робах, которые с целью экономии заводских ресурсов выдавались крайне редко. Но люди шли, абсолютно об этом не думая. Такое безразличие к собственной жизни, такая апатия на ничего не выражающих, бесформенных лицах. В чем причина? Наверное, в фонде социального страхования, в который с каждой зарплаты отстегивают рабочие заработанные кровью, а кто перегретой плотью денежку. Спасут, если что, оплатят больничный. А скорее всего, рабочие, зомбированные рутинной жизнью, не могли удержать в своих отравленных водкой мозгах перспективу более далекую, чем забухать на рыбалке в выходной день. «Как не хочется в проклятый цех», думал Ечик, преодолевая последние метры скрипящего моста. Но работать в тот день все таки пришлось, а как не работать? Разве может человеческое желание иметь место среди нечеловеческих возможностей, и, сменив за минуту свою одежду на голубую робу, Ечик вошел в огромные железные ворота, ощутив лицом мощный порыв раскаленного воздуха. Огромный барабан, форму которого можно представить, если сложить одна на другую множество восьмиконечных звездочек, медленно проворачивался и глухо выплевывал на шлеппер длинные красные трубы. Шлеппер не двигался, что было недопустимо, но понятие «недопустимо» к этому месту не относилось. Здесь было возможно все и та ситуация, что трубы валились одна на одну, а команду остановить прокат мастер не давал, была тому доказательством. Идея изготовить за смену больше, чем другая бригада, окрыляла коммунистические души этих рабов. С клещами и ломами в грязных и волдыристых от ожогов руках они безрезультатно пытались растянуть все увеличивающуюся кучу.
— Дай впэрэд! - орал один пролетарий другому.
Но как второй не старался дергать истертую пластмассовую ручку, шлеппер лишь слегка натягивался и замирал под огромной тяжестью все прибывающих и пребывающих труб. Но идея здесь всегда была выше человеческой жизни, остановить прокат, чтобы быстро растянуть кучу и спокойно продолжить работу, было просто не приемлемо для резвой души пролетарской, а уж тем более не запыленной и бравой мастерской. И под его, мастера, суровым взглядом рабочие соревновались между собой в неэффективности, крича друг на друга. Эти крики соперничающих орангутангов не содержали в себе мелодичный украинский язык, на котором разговаривают, например, жители Львова или других западных областей, это было чудовищной смесью, порожденной в мозгу, не способным усвоить вокабуляр из русских сериалов должным образом и ограниченным объемом в двести-триста слов. Вместе с другими Ечик с огромными железными клещами в руках, обливаясь потом, вцепился в тяжелую красную змею. С наигранным рвением принялся помогать разгребать он всё пополняющуюся кучу, словно на перегонки с этим огромным, плюющимся стальными змеями механизмом. Через час, так и не победив в этой схватке, пришлось под скрежет мастерских зубов остановить прокат. Завал раскидали за минуту. Ечик вымотался до головокружительной тошноты и поплелся к фонтанчику с хлористой, отдающей ржавчиной, водопроводной влагой. Схватив губами железный заводской сосок и от души напившись, он направился к своему родному рабочему кабинету, а точнее, к покорёженной железной будке на окраине цеха – огромный железный короб с толстыми запыленными прямоугольными стеклами. Рядом стоял аэратор – огромный промышленный вентилятор, предназначенный для отгонки горячего воздуха. Внутри стоял выедающий глаза запах дешевых сигаретных окурков. Измазанная неизвестно чем лампочка внутри банки из-под консервированных ананасов одиноко нависала над железным, вскрытым зеленой облупившейся краской, столом. За пультом, усыпанным многочисленными ручками и переключателями, многозначительно сидел Диёв.
— Бля, шо натрахалысь, Ечык? – снисходительным тоном спросил Диёв.
— Натрахались, – усталым тоном, с нотками наигранного уныния, ответил присаживающийся рядом Ечик. Затем, закинув ноги на специально сооруженную подставку, добавил:
— Уволюсь, ей богу, завтра уволюсь.
Диёв промолчал, клацнув переключателем и тупо уставившись в окно, сквозь которое из-за толстого слоя пыли почти ничего не было видно, и лишь когда раскаленная труба проходила вблизи, яркий красный свет, проникая внутрь, освещал всю прокатную линию, выразительно рефлексируя миллионы черных мелких точек, которыми было усыпано стекло, как изнутри так и снаружи. Вот труба с длинным железным стержнем, по которому она раскатана, движется в сторону пульта, затем заезжает по роликам в специальный механизм, который этот стержень извлекает и облегченная железная змея, так и норовящая соскочить со старых сработавшихся роликов, продолжает своё путешествие дальше, где над ней будут издеваться другие железные механизмы, сплющивая, разрезая и выравнивая.
« Уволюсь, завтра точно уволюсь,» – повторил про себя Ечик.
Диёв лихорадочно задергал ручку и закричал:
-Твою мать, не пышла! Поправляй, Ечык!
Ечик пулей вылетел с каморки, каким-то волшебным образом уже сжимая в руках длинный граненый лом. Движения за четыре года работы были доведены до автоматизма – лом опустился между роликами, чтобы поправить на них съехавший в сторону конец трубы. Послышался странный хруст, не характерный для звуков, которые можно услышать в этом состоящем целиком из металла месте, одновременно с ним Ечик вдруг увидел потолок, с которого свисали лампы в широких круглых железных абажурах. Это было так, будто смотришь съемки, сделанные камерой, которую кто-то внезапно выбил у оператора из рук. "Странно, почему я так долго падаю?" — подумал он и приземлился спиной на железный мостик. Не понимая, что происходит, Ечик попытался подняться, испытав странное ощущение в правой ноге, словно она затекла от долгого сидения на корточках, и снова упал.
Что-то теплое начало заполнять истрепанный старый ботинок. Сев на мостик, Ечик закатал правую штанину дрожащими пальцами. Струйка крови ударила в железную стену будки, затем ещё раз и ещё. Рядом послышался вопль, это был мастер. Сняв каску и бросив её себе под ноги, он сел на корточки и схватился руками за седую голову.
Отчего-то Ечику стало смешно, и он рассмеялся.
Подбежали другие, кто-то плакал, но не Ечик, ему, наоборот, было весело. Такие перепуганные лица, думал он про себя, почему они все на меня смотрят. Принесли брезентовые носилки. Увидев их он сказал: "Я сам" и попытался встать, ему не дали, множество рук ухватили его и положили на носилки. Из будки до его ушей доносилась льющаяся из радиоприемника песня Феди Карманова, хит этого лета:
Поцелуй меня, удача,
А захочешь, обними,
Ну а нет – я не заплачу:
Кого хочешь, выбери!
— Уволюсь, завтра точно уволюсь, – прошептал Ечик.
Лампы заплясали в такт быстрых шагов, звуки которых доносились откуда-то снизу, затем потолок завертелся, чувство приближающейся тошноты и мурашки волной прокатились по его телу. Голоса отдалились, наступила тишина, Ечик потерял сознание.

3
Свет проник сквозь распахнувшиеся веки лишь на несколько секунд, вместе с тусклым светом в сознание донеслись крики медсестры: «у нас открытое кровотечение!». Стрелку на трамвайных путях быстро перевели, и водитель добавив газу, Ечик понял, что умирает. Слишком много крови было потеряно, думал он про себя и слабость, откуда такая незнакомая слабость — это было новое чувство, подобно которому он никогда не ощущал. Железное спокойствие охватило его, наверное именно это люди ощущают перед смертью, такое глубокое, глубокое спокойствие, и темнота снова медленно и мягко поглотила его.
Пришел в себя он ненадолго в операционной, когда хирург достал из большой жестяной банки шуруповерт, посмотрел на окровавленного, часто дышащего Ечика глазами, выражающими странную, маниакальную улыбку. Наверное, работа на скоросшивательном конвеере наградила этого облаченного в белый халат ангела спасения каким- то своеобразным чувством юмора, так как перед тем, как острие длинной струны начало входить в лодыжку, под громкое, обдувающее воздухом тонкое одеяло, жужжание, которым кое-как было прикрыто тело Ечика, тот человек, рука которого сжимала сей прибор, спокойно произнес: будет не больно.
Но больно было, да и как не могло быть. Несколько уколов ледокаина, щедро отпущенных при подготовки к сверлению, вряд ли могли анестезировать костный мозг, сквозь который, вращаясь, прошла блестящая нержавеющая спица. Ечику показалось, что в голове что-то взорвалось, и темнота вновь поглотила его угасающее сознание.
Высокий потолок, покрытый слоями старой, запыленной, потемневшей паутины, открылся его созерцанию, когда он пришел в себя. Тупая ноющая боль в правой ноге напомнила о происшедшем. И поток несвязных мыслей, формируя сложный, подобный паутине на потолке узор, беспощадно вытолкнул Ечика в реальность. В палату вошли два врача, один из которых его оперировал, а второй, по всей видимости, был заведующий отделением.
Из-за их спин вынырнула плачущая Ягодка.
«Удивительно, почему она ещё здесь» – пронеслось в воспаленном от боли мозгу Ечика. Ему не верилось, что такая молодая и красивая девушка беспокоится об изувеченном, ничем не выдающемся парне. Но было именно так, этот утопающий в потоке попсы и рекламы мир ещё сохранил таких добрых, наивных, неиспорченных глупышек, и одна из них стояла у изголовья его кровати и плакала. Ечик думал, что это ненадолго, и скоро он останется абсолютно один. Чувство отчужденности охватило его, словно всё происшедшее произошло с кем-то другим, а он всего лишь наблюдатель. Это не он лежит в кровати, с просверленной гирей, прикрепленной к ноге, не с ним рядом лежат товарищи по несчастью: один – смешивающий языки дебил, другой – косящий под зека, постоянно слушающий шансон. Нет, не он. Это не я! Но боль, кто же тогда её испытывает. Это все равно не я.
Три дня Ечик не спал, обезболивающие, которые ему кололи, были способны лишь снимать зубную боль, да и то на несколько часов. Почему так, Ечик не знал, хотя догадывался, что маразм его родной страны в отношении наркотических анальгетиков, но в поощрении всевозможных бухальных напитков, давно достиг критической отметки. Помешанной старухой, топчущей ампулы, склонилась родина – мать над кроватью Ечика. Наркотики – это плохо, изрыгает она, абсолютно не въезжая своим склерозно-высокоморальным мозгом в его отчаянное положение. Проклятый мир, думал Ечик, дайте умереть. Что б такое проглотить, для обеспечения быстрой и эффективной смерти? Но все препараты хранятся в комнате медсестры, есть только средство от запора. Что ж, решил он, и отправил содержимое прозрачного, пластикового флакона в желудок. Пять бессонных, пронизанных иглами боли суток изрядно его вымотали, и одеяло сна незаметно накрыло его; однако боль даже сквозь сон давала о себе знать, удерживая Ечика в состоянии отчетливого полусна, наполненного красочными, содержательными сновидениями: вот он лежит в зеленой, высокой траве, на ярко освещаемой солнцем, лесной полянке, по правой ноге бежит огромный муравей, затем ещё один, Ечик пытается сбросить их и просыпается, и тут началось. Так как по большому, за все время пребывания в больнице, он не разу так и не сходил, а доза гутталакса, принятая им, была способна вывернуть на изнанку слона, Ечик, не успел даже подумать о сжимании сфинктера прямой кишки. Дальнейшие детали этого конфуза описывать просто противно.
После такой неудачной попытки самоубийства Ечику как-то полегчало, боль немного стихла. Он пролежал в прикованном состоянии ещё две недели. За это время он сильно переосмыслил свою жизнь. Так называемые друзья через неделю перестали приходить совсем, некоторые, которых Ечик считал самыми близкими, не пришли и вовсе. Однажды к нему пришел старый знакомый, с которым он общался ещё в детстве. Звали его Михей. В то время, как Ечик вел разгульную жизнь, Михей получал второе высшее, обеспечивая себе будущее и, по всей видимости, вполне успешно. Наконец Ечику поставили аппарат Илизарова и отправили домой. Всё это время Ягодка, переехав к нему домой, постоянно была рядом и ни на шаг не отходила от его ограниченного в передвижении тела.
Михей стал их постоянным и желанным гостем. Он приносил Ечику книги, пробудив в нем давно погасшую страсть к чтению. Ечик читал все подряд, абсолютно всё. Ему начал нравиться сам процесс чтения – яркие, красочные картины, которые рисовало воображение, интерпретируя слова в образы, поражая своей реалистичностью. Также Михей приносил давно позабытую Ечиком рок музыку. И вновь, психоделические тексты песен Сплина и Мумий-Тролля
вернули в его сознании на свое место то, что давно было где-то потеряно,
хотя и понять смысл, который скрывался между строк, ему тоже еще было рано,
но знакомое ощущение, возникающее не у всех типов людей, при прослушивании какой-нибудь, подобной композиции, недалекий человек обязательно обложит ее ругательствами, вместо признания собственного невежества, так как я уже говорил неоднократно признать себя неправым может лишь человек «разумный», в сознании более-менее развитого, в принципе, кем Ечик и начинал становиться оно создавало определенное чувство, как бы целостную, абстрактную картину, выражающую что-то такое близкое и одновременно непостижимо далекое, сложенное из совсем непонятных и разрозненных кусочков словесной мозаики.
Когда была прочитана вся бумажная, собранная родителями Ечика ещё в советское время, библиотека, в ход пошла электронная. Его мозг, с обновленными драйверами, научился складывать в реальном времени сложносочиненные и сложноподчиненные предложения, что давало ему возможность поддерживать любой разговор. Система ценностей внутри его понимания мира безжалостно плавилась, оголяя больно колющийся скелет совершенных ранее поступков, каждая косточка этого скелета врезалась в сознание Ечика, взрываясь красочными, иногда неприятными картинами, когда его разум пытался совершить путешествие от сустава к суставу когда-то совершенных действий.
Например, когда он вспоминал своё поведение, которое раньше он считал эталоном для «нормальных пацанов», ему становилось очень стыдно. Ведь сам критерий, который определял эту пацанскую нормальность, состоял из эстетики шансона, необразованности, не толерантности и асоциальности. Но что здесь хорошего, думал он. Что хорошего в том, чтобы под кабацкие звуки «Мурки» кому-то нагрубить или набить морду? Неужели это нормальная философия жизни? Много думал Ечик в то время, мысли буквально роились в его голове, но чего-то не хватало, чего-то, что давало ответы на вопросы, как правильно и зачем вообще жить. Да, всё было хорошо: красавица Ягодка, дом, нога, которая медленно, но уверенно восстанавливалась, ежемесячная выплата предприятия пострадавшему, но неужели это и есть то, ради чего природа и создала человека? Жить так, как все? Шагать в ногу с соседом, который вообще дальше своего завода, «жигулей» и старой толстой ворчливой жены сроду не смотрел и смотреть не хочет?
Когда он рассказал о своих жизненных выводах Михею, тот пообещал принести книгу, прочитав которую, Ечик изменит своё отношение к жизни. Книга называлась «Квантовая психология» - Роберта Антона Уилсона. Это была первая серьёзная книга, с которой ему довелось познакомиться. Тот самый скелет, который составлял весь Ечиков жизненный опыт, начал беззвучно рассыпаться, унося в небытие остатки прежнего понимания окружающей действительности. Есть предположение, что информация сама находит того, кто её ищет и то, что эта книга попала ему в руки именно тогда, когда он пережил околосмертный опыт, а не ранее, подтверждает это. Попади она ему годика два назад, он бы ее даже не открыл, а если бы и открыл, то все равно ничего не понял. Но после такой психически-болевой встряски, когда волей-неволей начинаешь ценить каждое мгновение, благодаря высшие силы, что они сохранили тебе жизнь, а сотни тысяч страниц вобранной им разнообразной литературы аккуратными стопками улеглись в подсознании, эта книга, которая, впрочем, совсем не книга, а ключ, сделала свое. Стремление к новым знаниям, точнее, к новому пониманию мира, взяло верх и Ечик, как личность, сформированная рабской постсоветской эстетикой и окончательно деформированная заводским дискурсом, принял довольно таки произвольную и в чем-то даже чудовищную картину мира другого человека. Да и как не принять? Психика у Ечика, с учетом драматических событий последних месяцев, стала более податливой, и внезапное появление Михея в больнице и его постоянные участливые визиты, сформировали и закрепили привязанность Ечика к нему. К тому же, Ечик, как и 95% людей, не был способен создать и хотя бы синтезировать свою реальность самостоятельно, и поэтому его аппарат восприятия, чтобы не рассыпаться, был вынужден подстраиваться под более целостные картины мира других. Ситуацию усугубляла искусственная социальная изоляция, вызванная травмой… В общем, одним теплым весенним вечером между Михеем и Ечиком, в присутствии Ягодки, состоялся первый духовный диалог.
— Скажи, Михей, неужели нужно ставить всё под сомнение? Я имею в виду, абсолютно всё, сомневаться даже в подлинности собственного существования.
— А что в твоём понимании подлинность? Ведь это всего лишь слово.
— Я понимаю, куда ты клонишь, ведь написано: «И Слово было Б-г, и Б-г был Слово», но как можно сомневаться в этом? Это же страшно!
— А ты как думал? Михей загадочно улыбнулся, и на несколько минут в воздухе повисла приятная тишина, которую так не хочется нарушать, раздумывая о чем-то сокровенно-пугающем.
– Если тебе страшно, значит, твоя прежняя система ценностей начинает трещать по швам, а это значит, что книга была прочитана не зря. Понимаешь, нет ничего истинного или ложного, есть лишь девяносто девяти процентное соотношение того и другого на фоне накопленного человеком опыта, к тому же твои девяносто девять процентов отличаются от моих, как шансон от драм-н-бэйза.
Ечик хотел было возразить, но Михей сделал убедительный жест рукой и продолжил:
– Зачем обижаться на очевидное? Та среда, в которой ты рос, сформировала определенную шкалу ценностей, присущую лишь твоему Я, которое только что пыталось возразить мне. Это очевидно. Переступи через себя и признай: твоя гордость – лишь кучка принципов, которые не дают тебе увидеть собственную ничтожную природу и не только тебе. Сколько раз я и ты слышал, как кто-то с важным видом говорил: "Я не буду делать это из принципа!" или "Я человек принципиальный!". Знаешь, кто такой принципиальный человек, Ечик? Это бешеный баран, упершийся рогами в дерево, но продолжающий идти, буксуя, а из его копыт летит земля, состоящая из чужих растоптанных мыслей.
Ечику стало смешно от такой яркой метафоры, и он рассмеялся. Смеялась и Ягодка, которая до этого тихо, как мышка, сидела на диване. Было ясно, что образ сумасшедшего барана был ею воспринят буквально, и от этого Ечику стало ещё смешнее. Но внезапно печаль, как неосторожное прикосновение к горячему чайнику, охватила его. Опустив голову, чтобы посмотреть в глаза стоящему напротив Михею, он тихо, с чувством обреченности в голосе промолвил:
– Мы одиноки, так никто не думает, и нас не поймут.
— Кто не поймет? Питающиеся рекламой чужой жизни паразиты?
— А где ты набрался всего этого, как ты можешь так говорить о людях, это же люди! – крикнул Ечик, нарочно растянув последнее слово. Но в глубине души он чувствовал, что Михей, возможно, полностью прав. Стоит пройтись вечером по главной улице нашего города и посмотреть на разодетых в клоунов молодых людей, важно выгуливающих своих подруг, которые тоже поддерживают китайских модельеров, коллекции которых были со свистом раскуплены по космическим ценам, и невольно возникает ощущение, что метеорит пробил стену сумасшедшего дома.
— Формально. Но скажи, пожалуйста, имеет ли право называться человеком тот, кто совершает нечеловеческие поступки, тот, кто уничтожает свою планету-мать в большей или меньшей степени? Тот, кто, не задумываясь, нажимает на красную кнопку, активируя запуск ядерной ракеты? Тот, кто развивает свой любимый бизнес и с целью получения сверхприбыли сливает токсичные отходы в реку, вместо их нормальной утилизации? И наконец, кто поддерживает эту огромную машину самоуничтожения в рабочем состоянии? Те, кто живет так, как им говорят жить, и принимают такой образ жизни, как правильный? Еще бы, ведь так живут все, так говорит волшебный ящик. Они променяли собственную возможность размышлять и радоваться на жалкие пластмассовые игрушки, которые ими же и правят. Ведь это высокомерные рабы собственных желаний, которым даже наплевать на собственное потомство, которое они наплодили, потому, что так нужно, потому, что так делают все, разрушают среду собственного обитания, не думая о том, что их дети через несколько лет уже могут погибнуть из-за последствий их гипер активного кутежа. Разве это люди?
Ягодка, которая внимательно слушала этот необычный, для формально мыслящих индивидов, диалог, делала какие-то собственные выводы и счищала старый лак с ногтей. Со стороны могло показаться, что она далека от понимания всего того, о чем здесь шла речь, но это было не так. Её скромный характер и опасения, что недостаток словарного запаса вызовет у этих дискутирующих на такие возвышенные темы философов хохот, не позволяли ей поделиться своими мыслями. Ведь она тоже прочитала книгу, но по каким-то личным причинам попросила Ечика не говорить об этом Михею. Она всегда старалась делать всё, что делал Ечик, и эти повторения заставляли его испытывать к ней ещё более теплые чувства. Ягодка явно считала Ечика своим авторитетом и каждое действие, подобно этому, было приправлено тонкой специей её детской наивности. И в тот необычный день, когда реальность предстала для Ечика в несколько ином свете, чем раньше, а прежние убеждения начали кристаллизоваться и растворяться в океане новой информации, он понял, что эти два человека, которые находились с ним в комнате, – единственные и самые дорогие для него люди. Михей, который открыл ему совершенно новую грань своей души, до этого просто подыгрывая его глупости, и Ягодка, которая не бросила его, когда он был прикован к постели. Какая интересная штука судьба, наверное, она действительно существует.
— О чем ты думаешь? – спросил Михей, поставив чашку с остатками чая на табуретку. Тихий глухой звук соприкосновения донышка с клеёнчатой поверхностью прервал Ечиковы внутренние рассуждения.
— О судьбе, о том, что она, наверное, существует.
Михей изменился в лице, на котором теперь было отчетливо видно удовлетворение. Уходящее за крыши домов солнце запустило свои гаснущие лучики-щупальца в окна, словно ему так хотелось дотронуться до этих троих созданий, размышляющих о чем-то большем, чем о уже сделанных кем-то шагах и падениях, ненадолго согрев их прощальным оранжевым сиянием. Ягодка устремила свой взгляд ему вдогонку, и на прощание солнышко погладило её прекрасное лицо живящим светом.
— Мы не вечны, мы уйдем так же, как солнышко, но только больше не вернемся, – прошептала Ягодка, сдерживая подступившие к горлу слезы.
— Возможно и так, но мы понимаем это, и проживем жизнь, достойную человека, и тогда мы не будем жалеть о том, что уходим, так как будет не о чем жалеть.
Сказав это, Михей тоже с грустью посмотрел в окно, где горящий шар – прекрасный пример цикличности жизни – покидал этот мир.
Сквозь запыленное от выхлопов проносящихся мимо дома автомобилей стекло был виден забор из старых досок, на котором, чуть вздрагивая крылом (вероятно от нехватки кислорода), сидел голубь, довершая эту яркую картину безвозвратно утекающего дня.
— Всю жизнь я жил так, как мне диктовало общество, – нарушил тишину Ечик, – слепо следовал стереотипам поколений, формируя свои личные, и теперь начинаю понимать, что и не жил вовсе, а был лишь подобен шарику для игры в пинг-понг, прыгающему между ракеткой и столом.
Я всегда принимал должное за действительное, ничего не подвергая эксперименту и не анализируя, считая это занятие или аморальным или ненужным. Господи, какой я был дурак! Какой необъятный, творческий простор для размышлений открывается, если всё, абсолютно всё поставить под сомнение...
— А если бы можно было стереть всё, что ты сейчас понял, из головы и вернуться к прежней размеренной, нормальной и спокойной жизни, как живут все люди, ты бы согласился на это? – резко перебил Ечика Михей.
— Зачем? Какой смысл жить в мире, который уже знаешь…


4
Три года жизни, последовавшие после этого разговора, были подобны ощущению маленькой, некогда уже прожитой, короткометражной жизни. Ощущение, когда каждый закат и рассвет не заботят своей наивной, для линейного мышления, механической цикличностью. Чувство, с которым каждый день является вечностью, полигоном личных битв, масштабность которых обычно не может охватить мозг юнца, полагающего, что держит в своих руках вечность, а зеркало никогда ему не улыбнется морщинистым отражением. Сколько грусти и безысходности в словах «состоявшийся человек» или «ты слишком молод», « когда ты повзрослеешь», но мы, мы ведь все сопротивлялись внутри этим избитым, брошенным в нас одеревеневшими состоявшимися созданиями фразам. Все мы понимали тогда это. Яркость цветов, от которых беспричинно менялось настроение подростка–экспериментатора так же, как сейчас от излучающего рекламу купленного вами нового телевизора, глубина звуков, интерес к которым был лишь любопытно-безвозмездным, чувственная важность тех начальных отношений, ради которых, скривившись, режут указательные пальцы, чтобы стать братьями по крови. Нам помогли предать себя. Когда-то постоянно оспариваемая, неоспоримая священность окружающего мира вызывала недоумение у только что пришедших в этот мир открытых чистых умов. Все мы сопротивлялись когда-то. Когда-то в детстве мы чувствовали все то, что со временем заменил личный толковый словарь, имплантированный в голову каждого. Теперь мы не частица породившего нас мира, мы стыдимся ее, как грязную нищенку-мать, которая отошла в сторону и смотрит на свои детей, и умирает от боли. Пение птиц переплеталось с ростом деревьев, зеленых, колышущихся под мягкими порывами ветра, а желтые листья, опавшие с наступлением сентября, заставляли нас печалиться от понимания категорической безысходности, которая тысячами примеров окружала нас. Но мы, окутанные комфортом и прогрессом высшие существа, не желая этого, все равно иногда стыдливо, признаем, что эта цепочка была когда-то частью каждого из нас. Исчезнувшая в каждом когда-то музыка жизни, выраженная в действии, цветах, откуда личная сказка каждого, насыщая воображение не скованными, чужими, описаниями, любительскими образами, иногда находясь в одиночестве, тот кто еще окончательно не растерял себя по углам чужих красивых ловушек, пытаясь раскрыть усохший бутон того безграничного волшебства, щедро подаренного нам кем-то, но поврежденный стебель этого забытого всеми цветка способен лишь поддерживать в нем слабое течение угасающей энергетической жизни, без надежды распуститься. Ведь мы это помнили, но давно забыли, потеряв способность быть добрыми, блаженными созданиями, слушающими звуки, написанные вечностью, для нашей единственной коротенькой жизни. В детстве лежать, поглощенным высокой травой, охраняющей от взора тех самых состоявшихся роботов, надуманные проблемы которых съели цветочки мечты у их детей, убивая их внутренний свет молотками рационализма и определенности, не требующий чувств. Зачем чувства, когда загадываешь наперед? Чувство единства с миром, словно беззвучные голоса направляли на действия, словно природа просила нас запомнить, как нужно себя вести, как правильно научиться любить все, что так щедро окутывает человека, принося радость и душевную полноту– все стерлось. Душевный трепет детского любопытства, подкрепленного блаженным безобидным добром? Довольствие понятием «сейчас»? Зачем мы добровольно затупили зубцы своей естественной чувствительности? Нам безразлично, кто мы? И теперь пришло время возродиться заново, пусть и нужно теперь прилагать к этому усилия, разрушая шаблоны, которые засели глубоко в сознании, но для этих троих существ жребий был брошен.
А время все также текло неумолимой, быстроходной рекой, отрезая и проглатывая крупинки жизней этих маленьких, ничем не выдающихся людей. Подобно муравьям, они все дальше отдалялись от породившего их муравейника, поглощая и откапывая знания, зарытые в книгах между строк такими же беглецами, посвятившими свои жизни познанию. Странная штука время. Его разная скорость течения в различных ситуациях и состояниях сознания заставляет усомниться в подлинности его существования вообще.
Идея написать книгу пришла Ечику внезапно. Вообще мысль о том, чтобы стать писателем, посещала его еще в раннем детстве, но кто бы мог подумать, что детская мечта, действительно, спустя каких-то двадцать лет повиснет почти созревшим плодом его воображения среди множества других таких же плодов, выращенных на пышном дереве его мыслительных образов. И вот спустя три года духовных изысканий, во время которых было прочитано, перечитано и проанализировано множество соответствующей литературы, Ечик ясно ощутил, как его собственные концепции начали вырываться наружу. Это вызвало полное непонимание со стороны его старых знакомых, с которыми время от времени ему все же приходилось пересекаться. А так как природа тех вещей, о которых он пытался на скорую руку им поведать, может вызвать интерес лишь уже подготовленных и интеллектуально образованных слушателей, то его быстро отнесли к разряду сумасшедших, хотя Ечик и долгое время не мог понять, почему.
Да. Это ошибка многих великих, опережающих свое поколение личностей. Как хочется, чтобы каждый осознал себя, остановившись, воспарив над центром запыленного, задымленного ракового города, и завис на несколько секунд, проанализировав этот человеческий муравейник, одурманенный алкоголем, попсой и набожностью, затем опустился на землю и став человеком, зашагал своею собственной, никем за него не выбранной дорогой. Но кто ты такой против толпы безумцев, устроивших гонки за большой грудью, которая уперлась в пластмассовое счастье? Для них ты сумасшедший, ведь любой из таких псевдо человеков, несущих в себе переизбыток чувства собственной значимости, никогда не признает себя неправым, он обвинит скорее весь мир, но отгородит себя непробиваемой кирпичной стеной собственных принципов и убеждений, похоронив за ней себя, и своих детей. Но книга зрела. Ечик вынашивал ее, словно Курочка Ряба свое единственное, драгоценное, золотое яичко. Он интуитивно чувствовал, что единственная цель, достойная человека — это передача знаний. Конечно, он не считал себя великим мыслителем, но это то и было главным. Единственной его личной амбицией, если это можно так назвать, было желание хоть немного изменить этот умирающий мир к лучшему, описав свое понимание реальности простым незамысловатым языком, чтобы каждый человек, которому попадет в руки его книга, мог взять из нее маленькое зернышко, которое прорастет в его душе и превратится в цветок, не увядающий никогда.
И вот однажды ему в супермаркете повстречался Гектор Ботинок, который, бесспорно, положил начало написанию Ечикового романа. Они обменялись рукопожатиями, и Ечик оторопел. Не в состоянии сказать ни слова, он стоял с открытым ртом, уставившись не на Гектора, а на того кто был с ним рядом. По всей видимости, это была его жена, так как его маму он отлично знал.
— Привет, Ечикс.
— Привет, Гектор, как сам? – спросил Ечик, едва оправившись от такого визуального шока.
— Нормально-с, вот, женился! – ответил Гектор, горделиво помахав тонюсеньким обручальным кольцом прямо перед глазами Ечика, вероятно, чтобы добиться эффекта увеличения за счет приближения.
— Поздравляю! – выдавил из себя Ечик, направляясь к выходу.
Выйдя за раздвижную дверь супермаркета, Ечик поспешил удалиться, решив, что впечатлений на сегодня достаточно, но Гектор, догнав его, поспешно достал брелок с ключами из кармана, тем самым заставив пипикнуть золотистый «Дэу Сенс», припаркованный прямо возле входа в магазин.
– Моя! Ну, давай! – сказал Гектор, всей свой улыбающейся пастью давая осознать этот факт Ечику.
Однако судьба в этот день не была благосклонна к Гектору, омрачив триумф его самолюбия. Возле входа в супермаркет, прислонив тачку-кравчучку к стене, в урне рылся его старый верный друг – Ваня Краб. Рынок цветных металлов стремительно сужался, и даже таким опытным игрокам, как Краб, было на нем тесно. Однако Ваня не растерялся и, используя свои отточенные с годами навыки сортировки и анализа отходов, с успехом занял другую нишу – сдачу стеклотары. Услышав такой знакомый голос, он развернулся и крикнул:
– Гектор! Когда зайдешь?
Гектор вздрогнул, посмотрел на Ечика, который закусил губу, чтобы не засмеяться, и, открыв дверь авто, уселся спереди на пассажирское сиденье. Затем опустил окно, высунул голову и прошипел:
– Краб-прораб!
– Гектор-рокер, – последовал ответ, и Гектор закрылся в машине изнутри. Ечик, хохоча, пошел на остановку маршрутки.
Приехав домой, Ечик рассказал увиденное Ягодке, которая по каким-то тайным женским источникам знала намного больше о жизни Гектора, чем он.
— Ей 43.
Констатировала она тоненьким, категорическим голоском.
— Не может быть! – крикнул Ечик, нарочно высунув язык, изображая рвотные позывы, одновременно пытаясь как бы счистить с него слой коровьего навоза.
— Может, а еще, поговаривают, что женился на ней он исключительно из-за машины, что на первом месте был пробег и возраст машины, а на втором – пробег и возраст ее владелицы.
— Да ему же 25 лет! Ягодка, я что сплю? Как может молодой парень, хоть и весьма уродливый, просыпаться в одной кровати с этой перезрелой, давно подпортившейся картошкой.
— Ха-ха-ха! Старая, гнилая, толстая картошка. Смешно! Но ты забыл о главном, о машине! О «Дэу Сенсе», который отражает лучи восходящего солнца своей полированной поверхностью, о песне «Дальнобойщик», льющейся из вмонтированных в двери динамиков, и усталом взгляде вдаль, в дорогу, ныряющую под значок на капоте.
— Как поэтично Ягодка! Да на этом фоне любая картошка покажется сочным и упругим персиком. Но все же, как это мерзко, жениться ради машины.
— Но дело в том, что бог или высший разум, он есть, и там, наверху, он все видит.
— Ты это к чему?
— А к тому, что очень скоро то, ради чего он женился, уедет к новому хозяину
–Что значит к новому?
— Кредит. Всему вина не вовремя, а точнее, совсем не выплаченный кредит.
— Откуда ты все это знаешь, Ягодка? – удивленно спросил Ечик, явно ошарашенный такими глубокими познаниями Ягодки.
— Неважно – загадочно ответила она и затем продолжила. – Важно то, что у  избранной им принцессы есть пятнадцатилетняя дочь и при том весьма даже красивая. Человек полагает, а Бог располагает. Эдакий сексуальный облом.
— Ага, там уже на дочку засматриваться надо, я уверен, что он и засматривается.
— Я об этом и говорю, ходит юное, красивое тело, на фоне дряхлеющего, по дому, а тут еще и машину забирают…
– Знаешь Ягодка, с этого я и начну свою книгу. Я опишу обратную сторону души бедняка, Гектор как раз, я бы сказал, просто превосходный пример. Вот все жалеют бедных, просящих подаяние и т.д., и т.п. А по большей части ведь они просто не хотят работать. Да, пусть в нашей стране низкие зарплаты, но ведь это не значит, что всем нужно выйти на улицы с протянутой рукой, ведь кто-то же воздает в эти руки мелочь; и к тому же есть такое понятие, как бедность духовная, мелкость душевная, я бы сказал. Вот Гектор, раньше был самым настоящим бомжем, хоть и с домом. Все его жалели: о, бедный Гектор! Ему нечего есть! Тетя Галя, его соседка, подкармливала его, а мы смеялись, смеялись потому, что тогда это действительно казалось смешным. Здоровый восемнадцатилетний лоб ходит к старой пенсионерке покушать. Иди, работай! Бессовестный тунеядец, ведь не инвалид же!
— А почему же он не работал? Неужели ему самому не было стыдно? Или он, наверное, учился?
– О, это уже другая история. Гектор ушел из школы после девятого класса и поступил в техникум, или «колледж», как он хвастливо говорил нам тогда. На самом деле, он, конечно, не поступил, т.к. не тянул совершенно и школьную программу; его туда устроила мама, едва упросив свою знакомую замолвить словечко за сына. После этого Ботинок почувствовал себя настоящим мажором. Два месяца проходил он на занятия, плюя на учебу и дисциплину. «У меня блатные концы, мне все похер» – твердил он всем. В конце концов, Гектор решил, что схватил Бога за бороду, и на просьбу преподавательницы рассказать стихотворение послал ее на тот орган, с помощью которого он был так неудачно произведен на свет. Гектора исключили на следующий день. Свой жалкий диплом о незаконченном среднем образовании он из техникума так и не забрал. Теперь он на рынке труда имеет положение наравне с выпускниками детского сада или откинувшимися с зоны. Как говорится, его послали куда круче – и на всю жизнь.
– Ну и ну… – только и сказала Ягодка.
— А насчет стыдно? Ты смеешься? У него был один умственно отсталый друг — Ваня Краб, так вот, Гектор с ним дружил ради того, чтобы залезть к нему в холодильник и поиграть на игровой приставке «Сега». Представь, у этого Краба была привычка высунуться из окна своей квартиры, которая была на пятом этаже, и высматривать Гектора. Ему ведь действительно было скучно и одиноко, друзей, кроме Гектора у него, естественно, не было. И представь, стоит возле магазинчика толпа пацанов, его одногодок, пьют пиво, курят, а Гектор идет за хлебом. В этот момент Краб орет из окна: «Гектор, заходи!» Толпа корчится от смеха, кто-то подкалывает, типа: «иди к другу» или «Гектор, тебя друг зовет».
— Неужели у него не было никакого самоуважения! Как это мерзко! Обманывать дурачка ради еды! Какой ужас!
— Да, но теперь высшие силы подсунули ему испытание в виде старой дырки с рулем или руля со старой дыркой.
Ягодка рассмеялась своим звонким смехом. Она вообще любила смеяться над пошлыми Ечиковыми шутками.
– А в наказание за герантофилию ради попытки порулить стальным конем те же высшие силы сообщили ему о красивой дочке, живущей теперь с ними. Она ведь живет с ними, я правильно понял?
— Абсолютно.
— Тогда какого ж хрена он сегодня выделывался передо мной возле супермаркета, расхваливал свою жену, машину, которая мало того, что не его, ток в скором времени будет и не ее.
— Нищий духом!
– Правильно! И начну я свою книгу с комедийной поэмы, которую так и назову — «Нищий духом».

Бідний духом

Як ти назвеш людиной тих,
Хто по кущах пляшки збирає,
Не дуже гарно виглядає,
В фуфайці й шапці, наче псих,
Пекучим літом замерзає,
В сміттєвім баці спочиває?
Де-небудь бачили таких?
Вони як хробаки ховають
в смітті свої брудні тіла
та натирають добіла
В руках копійки, які мають –
Немає рідного кута.
Копійки з тріском пропивають.
Та сплять на лавах від бухла.
*
Але є інший тип бомжів,
Це ті, хто духом обідніли.
Вони, пусте життя прожив,
Сальце на дупі відложив,
Знайомих всіх своїх дурили.
*
Одним з таких і був Ботинок,
тупий та жадібний бідняк.
Зі всіх його життя сторінок,
як з туалетних папіринок,
Смерділи кал і аміак.
Хоча у нього й є будинок,
не хоче митися ніяк.
*
А виглядав він незвичайно,
В нього була крива балда.
Тому що лікар був відчайним,
Тягнув за голову старанно,
Клiщами хрящики круша,
із материнского нутра.
Мабуть, це якось і сприяло
Тому, що він гуляв з дебілом,
Зі справжнім товстим імбіцилом,
Який, погойдуючись в’яло,
Ходив в провулках, вкритих пилом.
*
І так як форма голови,
Що на головку була схожа,
Дівчину не дала знайти,
В нього була ще й страшна рожа.
Неначе сірий гном з пітьми –
Страшніше в світі не знайти,
А шкіра як якась рогожа.
Прийшлось з дебілом зустрічатись,
Коханням з ним таким займатись.
Бо всі жінки й баби трухляві,
Криві, страшні, і навіть пь’яні,
До всьору й смерті б налакались,
Якби побачили надворі
Вночі обличчя той потвори.
*
Пожухлий, наче бідна квітка.
В природі ця рослина — бомж.
Бліда й маленька вона влітку
Й не зварить з неї баба борщ.
Суцвіття рідне є Ботинку,
Кізяк із нього лиш хорош
З козячій дупи, на світанку
Ту, що виводят з-за горож,
Пастися й їсти ту квітинку
Стріляти кульок крізь пердьож.
*
А Ботинка сусід каже:
«Йди вже яблука збирати!»
Але срака добре важить,

ї важко підіймати.
Краще піде погуляти,
До Iвана-дурака:
Там у нього ковбаса,
Яку добре поїдати
З холодильника "Дніпра".
*
Так, він бомж, хоча із хатой,
Але бомж він є в душі.
Його б зад товстий скловатой
Обкрутити уночі.
Він удавиться копійкой,
Жре дебілові харчі,
Часто бавиться горілкой –
П’є чужі магаричі.
За свої він не купляє,
Каже, що грошей не має,
А бухати – полюбляє.
*
Виганяв усіх він з дому,
Коли свята він хотів.
Жер, бухав; та річ у тому,
Що бажав він, щоб нікому
Не залишилось тортів.
Потім, вже коли не лізло
Ласих у живіт шматків,
Він блював на старе крісло
І не міг зв’язати слів.
Це все смішно виглядало
Й після дуже п’яних слів
Йому спокій не давало,
Що зблював він те, що з’їв.
*
Під струмом шпали всі, казав він,
І навіть ті, що не в метро.
Якби-то дійсно так було,
То стало б щастя для народу.
Ох, скільки б дурнів полягло
Такого, як Ботинок роду,
Бо тільки бомжі шпали тягнуть
І в сніг, і в дощ, і в непогоду.
А так би струмом їх у жопу –
Одразу всі там і полягуть.

*
Ось і казочка скінчилась
Та завіса опустилась.
Буде ще частина друга
Про ботинкового друга.
Ось і жінка там з’явилась –
Обрав парубок подругу,
Сиву та товсту старуху.
Проявив свою він милість
Та й привів ii до хати,
її старість доживати.





Работал над этим сатирическим шедевром он около недели, тщательно подбирая рифму, стараясь не испортить тонкую смысловую нить, тянущуюся сквозь всю поэму, и потому все, кому довелось познакомиться с ней,
оценили ее по достоинству – утробными смеховыми коликами. Но на этом его творческий заряд не иссяк, а материализовался на бумаге в виде небольшого экспромта под названием "Ессентуки".

Ессентуки, Ессентуки,
"Сенс" уехал в чьи-то руки.
А теперь Жигуль он водит
Жены дочку в школу возит.
Солнце светит в лобовуху,
Пот течет к кривому уху.
Гектор стиснул крепко зубы:
В жигулях прорвало трубы.

***
Ты надуть пытался Бога?
В нищету тебе дорога!
Захотел дыру с рулем?
На – старуху с Жигулем!
Да еще в придачу дочку.
Можно здесь поставить точку.

Что, кстати, абсолютно не уступало по качественному содержанию
«Нищему духом», хоть и написано оно было уже не на государственном языке Ечика.
Затем началась настоящая работа. Около трех месяцев Ечик излагал свое философское понимание мира на бумаге. Неудачные мысли или, скорее, неудачно изложенные мысли, категорично браковались Михеем, а иногда и Черныхом, еще одним приятелем Ечика, которого он взял себе в ученики. Эта критика была особенно важна для него, ведь он был всего лишь начитавшимся умных книг, выстреливающим длинные мысленные концепциями художником, а художники часто и сами не понимают, что за картины они рисуют. Михей же напротив, был образованным, прагматичным скептиком, и только смесь мыслей этих двух людей могла породить настоящий шедевр. Ечик был несказанно счастлив, что Михей согласился ему помогать, и был ему искренне благодарен. Финансовый вопрос Ечик и Ягодка уладили установкой киоска с очищенной питьевой водой недалеко от своего дома. Скромный доход от этого бизнеса ни к чему не принуждал, но дарил свободное время, бесценное для творческого человека. И, наверное, стоит… нет, обязательно стоит, описать сцену увольнения Ечика с его любимого завода. Когда человек окрылен чувством финансовой и духовной независимости, а тем более в начале этого пути, его действия обычному обывателю могут показаться несколько эксцентричными, ну а для такого солидного, состоявшегося, устоявшегося человека, как Иван Антипыч, начальник цеха, в котором работал Ечик, бесспорно, сумасшедшими.
– Понимаете, Иван Антипыч, нет ни прошлого, ни будущего, есть только настоящее.
Иван Антипыч тупо уставился на Ечика, явно не поняв, что тот имел в виду. Ечик продолжил.
— Время – это часы, придуманные человеком, неужто это так сложно понять, Иван Антипыч? Часы придумал человек, дабы измерить некую невидимую субстанцию под названием «время», которого, как я уже сказал — не существует, как и часов, потому что часы – это не часы, а набор вращающихся шестеренок, винтиков, стрелок и пружинок.
Ивану Антипычу явно было скучно, лицо выражало уныние и тоску. «Эх, водочки бы сейчас» – думал он. Ему надоели полусумасшедшие колхозники, окончившие университеты за сало и получившие должности мастеров и подмастерьев. Все они не давали ему спокойно и распланировано управлять своим маленьким кусочком железной империи – «цехом бесшовных труб», так как обязательно что-нибудь недопонимали или не понимали вообще. Ечик неплохо справлялся со своей должностью вальцовщика и потому был очень ценным низкооплачиваемым рабом. А то, что он сейчас плетет неизвестно что, так это от перегрева и травмы.
Иван Антипыч лихорадочно соображал, как бы удержать Ечика, как не дать ему свободу, как оставить его на линейном доходе до конца жизни или хотя бы до сорока, чтобы он окончательно превратился в зомби и сам осознал,
что такой старый, высохший, хромой и безмозглый он точно не нужен ни одному работодателю, кроме как ему, родному, всеми уважаемому Ивану Антипычу. Иван Антипыч печально глянул на заявление об уходе, написанное Ечиком, потом на него самого и произнес добродушным тоном:
–Может, останешься, а? Может, тебе еще нужно время подумать?
На это Ечик непреклонно ответил:
– Я ведь сказал, времени нет вообще! Благодаря этому вашему «времени», которого вам — мелким материалистам – так не хватает, исчезло любое таинство происходящего. Глобальная рационализация и нечего больше. Все по часам: утро в семь, обед в двенадцать, неужели это правильно? Неужели правильно разбить свою жизнь на дни и годы, давая себе установку прожить среднестатистическое число лет?
Да, это все, он уходит, мрачно констатировал про себя Иван Антипыч. Жаль, трудно будет найти такого же идиота, который согласится работать в таких адских условиях за копейки, ладно, что ж поделать. И вершащая судьбы рука нанесла размашистую подпись на заявление, слегка перепачканное масляными пятнами.

Выходя с проходной, Ечик, как в песне «Агаты Кристи», ощутил непонятную свободу, обручем сдавившую грудь.Теперь не нужно пить снотворные лекарства, чтобы выспаться перед сменой в ночь, спешить на первую маршрутку в 6-00, не нужно пропускать все дни рождения друзей и свое тоже, так как суббота или воскресение – это абсолютно такой же выходной для трубника, как для нормального человека понедельник или вторник. Солнце пробивалось сквозь весеннюю листву, рассыпаясь каскадом маленьких желто-оранжевых огоньков перед взором Ечика. Вспомнились бессонные рабочие ночи, которых, слава Богу, больше никогда не будет, и какое-то отдаленное подобие улыбки показалось на его лице, он оживал, он чувствовал полную непринужденность и счастье — от первого глотка свободы, такой простой и понятной. Свободы, которая всегда была рядом и одновременно так пугала своей простотой и многомерностью. Бессознательно направляя свои шаги куда-то вдаль, он решил напиться ей до конца и совершенно не заметил, как оказался в центре города. Новые мысли, ранее зажатые графиком и условиями работы, градом посыпались в сознание Ечика. Непреодолимое желание позвонить Михею заставило его подойти к телефону-автомату, который находился возле оперного театра. Прижав к уху холодную пластмассу телефонной трубки, из которой доносился отвратительный, потрескивающий гудок, он бросил в щель деньги. Пара четвертаков, пропавших в чреве автомата, присоединились к другим монетам. Набрав номер, Ечик начал нервно постукивать пальцами по экрану, зеленые цифры которого пока стояли на месте, по мере того, как гудок за гудком приближали все ближе их разговор. Картина за окном, на которую Ечик до этого практически не обращал внимания, сложилась в огромной пазл, и из окна телефонной будки чего только не было видно. Вокруг будки висели плакаты, зазывающие на концерты «звезд».Там были все: и Митя Белан, и Владимир Леононтий, и Морька Борисеев. «Ну неужели вкусы настолько извратились, что люди от прослушивания их «фанеры» впадают в экстаз?» – думал Ечик. Уже и нормальные рок группы забыли к нам дорогу, видно, решили что наш город населяют одни гомики и придурки, которые косят под них. На том конце взяли трубку.
— Алло? — ответил сонный голос.
— Алло!
— Ечик, ты?
— Ага.
— Я здесь, гуляя по городу, кое-что надумал...
— Надеюсь, не какую-нибудь ересь…
— Понятно, что ничего дуалистического, только чистый экзистенциализм.
— Правильно.
— Приезжай, работы очень много, если мы хотим что-то делать, давай начнем прямо сейчас, времени нет.
— Ты прав, скоро буду.
Ечик повесил трубку и окинул взглядом наполненный движущимися людьми-муравьями весенний город. Когда вы уже остановитесь? Неужели всем вам нравиться жить чужими жизнями? Он стоял один, никуда не спешащий, не гонящийся за пластмассовым счастьем, единственный живой человек.
Сев, вернее став, в забитую маршрутку, Ечик начал отсчет. Примерно 40 минут мучений в тридцатиградусной жаре. Его зад плотно прижался к лобовому стеклу, но водителя, гонящегося за лишними тремя гривнами, как наркомана за дозой, это мало тревожило. После головокружительной поездки по проспекту и одной большой пробки Ечик, наконец, вывалился на своей остановке и попытался легонько закрыть дверь, но внутри что-то мешало, пружинило, ругалось и сопротивлялось, поэтому пришлось приложить усилия, и со второй попытки замок уверенно щелкнул, после чего микроавтобус смерти медленно укатился прочь. Дома Ечик немного перекусил и сел за клавиатуру. Менее часа ему потребовалось, чтобы написать несколько страниц, затем, скопировав файл на флешку, он закрыл дверь и зашагал пыльными, тысячи раз им перетоптанными улочками, в направлении дома Михея.
Вообще, Михей был человек не слишком общительный и немного замкнутый, но те, кому все же приходилось с ним встречаться, были приятно удивлены его неисчерпаемым интеллектом.
— Ечик, вот что я думаю, скажи, зачем мы это все делаем? Вернее, хорошо, напишем мы книгу, хорошую книгу, а дальше? Ведь ни одно издательство за нее не возьмется. Сейчас, в эпоху интеллектуального заката цивилизации и бульварные романы уже никто не читает, а ты говоришь о высоко духовном неформальном чтиве. Скорее всего, мы только удовлетворимся лишь сублимацией собственного энтузиазма.
— И то хорошо, оставим неизгладимый след в литературном наследии.
— Ну а генерал Петров? Он также хотел оставить след.
— И оставил.
— Отравили генералушку.
— Да.
Ечик вставил флешку в порт. Михей зашуршал мышкой,размеренно просматривая содержимое
Да, как легко визуализовать, выдумывать новые слова, обороты, а правда, прозрение, видение ведь под носом, – сказал Михей, сделав неопределенный жест руками, явно выражающий что-то возвышенное.
— Последствия экологической катастрофы уже в носу, ну и что? Все боятся чихнуть, чтобы денежки из кармана не высыпались, а тех, кто не боятся, мало и их сметают, как крошки с барского стола, как генерала.
— Ладно, давай посмотрим, что ты пронес. Итак:
«Сегодняшний мир мало похож на мир начала 20 века, в связи с тем, что средства массовой информации глубоко запустили щупальца в мозги каждого человека и манипулируют его действиями и мыслями, человек перестал отождествлять себя как существо живое и смертное...»
Михей сделал небольшую паузу, почесав себя чуть выше уха.
«...окончательно поверив в своё бессмертие, он ставит себе тысячи ложных целей, выполнить которые просто нереально лет за 50-70 (не говоря о том, что с таким токсическим состоянием окружающей среды, которое человечество имеет в результате своего оргиастического куража); человек всю жизнь живет с чувством постоянной нехватки чего-то, это что-то есть «духовная пустота», которую каждый интерпретирует, как нехватку материальных благ, и когда она пытается напомнить ему о себе, человек швыряет в нее видак, свой третий новый автомобиль, третью красивую жену, четвертого мужа. И только в тот момент, когда видак или автомобиль закрывают собой ненадолго духовную пустоту, человек чувствует себя спокойно, это замкнутый круг, подписываемый страхом. Страхом перед осознанием себя...»
Зазвучала песня группы «Radihead»-«Creep», установленная как рингтон в телефоне Ечика на абонента Ягодку.
— Алло, Ечинька, я уже дома, ты скоро?
— Да, скоро буду.
Михей продолжал читать наброски Ечика с лицом ученого, который вот-вот препарирует лабораторную мышь, и, казалось, ничто на свете не заставит его отвлечься. Ечик хорошо знал Михея и понимал, что на любую попытку с ним заговорить услышит в ответ лишь «угу» или «ага», поэтому медленно пошел в прихожую, натянул кроссовки, и ушел, не попрощавшись. Желудок напомнил о том, что последний раз наполнялся лишь утром, поэтому Ечик немного ускорил шаг.

5
Приятный домашний запах вызвал у Ечика чувство блаженства. Миновав прихожую, он вошел в кухню, сбросив обувь возле входной двери. Эх, стены, родные стены, сколько раз Ечик путешествовал по ним своим взглядом, сколько геометрических созвездий он создал и разрушил, изучая рисунок, нанесенный на обойной фабрике. Ягодка ждала Ечика, сидя за столом, на котором стояла тарелка с почти остывшим ужином.
Маленький человечек, маленькая обезьянка с уставшими китайскими глазами. Сколько всего связано с тобой в моей странной для обычного обывателя жизни. "Ягодка, как ты, маленькая?" – спросил нежно Ечик, проведя кончиками пальцев по ее темным, слегка кудрявящимся волосам.
— Когда я тебе позвонила, каша была горячей, а теперь остыла.
— Знаю, я медленно шел, Ягодка. Мне просто стало так хорошо, по дороге, мне все стало так ясно, я ощущаю себя маленькой песчинкой большого берега вселенной. Все эти вещи, в которые я вник, они постоянно изменяют меня, вылепляя меня нового, выворачивая наизнанку меня прежнего перед зеркалом, в которое я же и смотрю.
— Кушай, Ечик, а то остынет.
Ечик не спеша съел ужин и вскоре крепко заснул в кровати с Ягодкой в обнимку.

Странное место, как будто кто-то добавил в вечерние тона немного серой краски. Здание перед ними возвышалось, проглядывая сквозь вечернюю листву угрюмой, квадратной формой, напоминая о некогда царившей советской эпохе.
Они подошли ближе, и тогда им стала заметна классической формы табличка. Наверное, тогда, в годы веселых трудовых будней был где-то создан огромный завод по производству таких табличек, одного и того же стиля, размера, формы, величины букв, интервала между строк, которые экспортировалась во все страны тогдашней широкой страны для всех государственных учреждений. Собственно, учреждений другого типа тогда и не наблюдалось. Надпись, пересекавшая вывеску, этой то ли больницы, то ли школы, не говорила ничего. «Сан-отель». Ну «отель» – это понятно, хотя все же невозможно представить, чтобы на такой советской вывеске было выведено такое буржуйское слово. А вот что такое «Сан»? Уж точно не что-то мексиканское, хотя и очень подходящее по смыслу. Картина здания перед ними была действительно нелепой, как серп и молот на американском флаге. Здание не походило на развлекательный клуб, названный на иностранный лад, чтобы кричащей вывеской завлекать клиентов. Вывеска не кричала, а, скорее, наоборот, всасывала все звуки своим молчаливым равнодушием, как, впрочем, и любое другое здание подобной архитектуры, спроектированное и воздвигнутое без фантазии архитектора. Любопытство и еще какое-то из грешных чувств
переполнило Ечика. Схватив крепко Ягодкину руку, Ечик устремился к каменным ступенькам и массивным дверям, вскрытым поносово-желтым лаком. Когда они вошли в холл с высокими потолками, тусклый свет ламп осветил вахтера в старой кроличьей шапке, драповом пальто и с усами
который явно дополнял общую картину здания. Персонаж из какой-нибудь «Иронии судьбы» или «Служебного романа». Лицо вахтера излучало
добродушную снисходительную улыбку. Усы были желтого цвета, по всей вероятности, «Прима» или «КПД» из-за отсутствия фильтров вынуждены
были оставлять следы своего пребывания во рту и на лице этого добродушного человека.
— Добро пожаловать, – произнес вахтер, явно одетый не по погоде, ведь день
был достаточно теплым, хотя и осенним. Вахтеру было где-то под пятьдесят, и Ечику пришла в голову забавная мысль. Наверное, все люди в старости мерзнут больше, чем в молодости, в его голове замельтешили полусогнутые бабки с торбами, в толстых пальто и платках в жаркий знойный
день. Но это бабки, а деды? Ечик пытался припомнить дедов в пальто и платках, разгуливающих под палящим солнцем, но образ никак не складывался. Тем временем вахтер протянул руку с ключом.
— 403, – сухо сказал вахтер.
— Сколько с нас?
– Нисколько. Это здание построено специально для малоимущих и социально не обеспеченных граждан. Соблюдайте порядок и можете оставаться здесь столько, сколько захотите. А если вопросики возникнут, обратитесь ко мне.
После короткого резкого приступа кашля он продолжил.
— Но вряд ли я вам понадоблюсь, в номере есть все удобства, даже телевизор и видеомагнитофон.
Произнося последнее слово, он явно поставил на него акцент, наделив его материалистической божественностью.
Ечик молча взял ключ и направился с Ягодкой к лестничной площадке. Логика подсказывала, что «403» находится на четвертом этаже. Свернув в проем с красной цифрой «4», Ечик все ломал голову, что же такое «Сан».
— Санаторий!
— Что?
— Сан – это сокращенно санаторий, Ягодка. Раньше все любили сокращать — генсек, соцстрах, горкомунтрансстрой.
— А-а, наверное.
Изнутри все действительно напоминало санаторный корпус: длинный ряд дверей, плотно расположенных одна возле другой, создавая иллюзию, что за ними скрыты совсем маленькие комнатушки, узкий коридор с истоптанной до дыр ковровой дорожкой красного цвета, с двумя желтыми полосками по бокам, тусклый свет люминесцентных ламп, кое-где подмигивающих из-за кратковременного отсутствия контакта. Обои давно выцвели и кое-где виднелись следы потеков непонятно чего, а изредка проскакивал рисунок, сделанный детской шаловливой рукой.
Одна из дверей приковала внимание Ечика и Ягодки. Она явно отличалась от всех по высоте и была исписана разными символами, математическими формулами и цифрами. Посреди двери был нарисован белый квадрат, на котором красными буквами было написано следующее:
Теорема для выявления наименьшего количества дебилов.

Наименьшее количество дебилов, проживающих на территории одной страны или региона, равно общему количеству продуктов питания, содержащих консерванты или другие вредные примеси, проданных на территории данной страны или региона, поделенное на сумму наименований всех таких продуктов питания.

Философская часть теоремы
Человек, который ест отравленную химией пищу, считает себя бессмертным, хотя и не является таковым. Следовательно, такой человек — дебил.
Почему теорема действительна только в отношении наименьшего количества дебилов? Потому как неизвестно, сколько один дебил, купивший данные продукты, накормит других дебилов, теорема действительна только в отношении наименьшего количества дебилов.

Ечик задумался на секунду, улыбнулся, и сказал:
– Ягодка, а ведь правду пишут!
— Поразительно! Совмещение математики и философии, это новое направление науки, за этими дверьми живет или жил гениальный человек.
Ягодка совсем не выглядела изумленной от происходящего. Вероятно, женская красота существует в этом мире благодаря тому, что представители слабого пола менее подвержены стрессу. Наверное, Бог обделил их немножко умом для того, чтобы они меньше нервничали, а следовательно, и излучали красоту. В любом случае феминизм — гиблое дело. Женщины, которые хотят равноправия, ошибаются, если уж на то пошло, то «править» кем-то вообще
нельзя, так как это подразумевает насилие и для этого нужен ум, которого
у них благодаря «Песне года» у тех, кто постарше, и «MTV», кто моложе, практически нет. Конечно, это не касается всех, глупо мерить всех под одну гребенку, это совсем не по философски. Встречаются и те, кто совмещают внутри себя сразу и ум и красоту. Как, например Ягодка, которая казалась еще более красивой от того, что подметила уникальность этой теоремы, и одновременно с тем не ощущала уникальность места, в котором они находились. Это означало, что в ее маленькой смышленой головке было все-таки чуть меньше мозгов, чем у Ечика.
Ечик не стал повторно распространятся о своих страхах, чтобы не испугать внимательно рассматривающее следующую дверь маленькое, скривившее умную мордочку, красивое существо. Дверь также имела белый квадрат, только его размер практически охватывал всю дверь. Номер явно принадлежал поэту, так как весь квадрат был исписан аккуратными мелкими прописными буквами, только уже черного цвета. Вверху красовалось заглавие: «Почтальон Печкин и заколдованный завод». Пара углубилась в чтение.

Почтальон Печкин и заколдованный завод

Днепр течет лихой, могучий,
На нем пятна от горючих
Властно, медленно плывут,
К смерти городок ведут.
Город тот – Днепропетровск
А за ним – Новомосковск.
И торчат с них в небо трубы,
Дым пускают, будто губы,
Выпускают не спеша,
Людям легкие круша.
Рядом с трубами дома,
И в них дети в облака
Устремили взор игривый,
А родители — фальшивый,
Потому что наплевать,
Чем детишкам их дышать.
Так и быть, простим вам, взрослым,
Мыслей ход ваш недорослый
Вы ведь в будущее светлое,
Ныне уж давно поблеклое,
Пробивали коридор,
Вынося нам приговор.
Нет вам сил остановиться,
Вам все хочется резвиться
И комфорт себе создать,
Чтобы трахать, жрать и спать.
Хочет каждый богом быть,
Уважение заслужить.
И считает себя важным
Человек живущий каждый.
Так боится умереть,
В глаза смерти посмотреть,
Позабыв о том, что смертен,
Возомнив себя бессмертным.
***
Единицы это знают,
В эти игры не играют,
Наблюдателем живя,
Мир не портя, не губя.
Живут только настоящим,
Не подобны они спящим,
По шаблону не живут,
Жизнь свою они ведут.
Что поделать, есть как есть,
Даже нечего и съесть
В супермаркет заходя,
Мимо полок проходя.
Пищи нет без консерванта:
Чипсы с крабом, пиво, фанту
В глотки мы себе вливаем,
Счета в банках пополняем
Всяким разным мудакам,
Что дают отраву нам.
Мы включаем телевизор,
Он наш клоун, он и провизор.
С милой девушкой своей
На экране полугей
В новом русском сериале,
Полном смысла и морали.
С пальца высосан сюжет
И длиною в пару лет.
Он разрезан на куски,
Не подохнуть чтоб с тоски
Между ними есть реклама.
Памперс, сникерс, олвейс, рама
Нам в подкорку входят клином,
Мы бежим по магазинам,
Грош последний отдавая,
Хлам ненужный обретая.
Но ведь все мы это знаем!
Почему же не летаем?
Здесь в невежестве все дело,
Заявить могу я смело.
Люди не хотят умнеть,
А стремятся лишь балдеть.
***
А об этом – поподробней,
Так что станьте поудобней.
Речь о Печкине пойдет,
Как работу он найдет.
***
Вот и пенсия пришла,
Семьсот гривен принесла.
Что же я всю жизнь пахал,
В пенсионный отчислял?
И остался я ни с чем,
Хлеб и соль теперь я ем.
И ушанка прохудилась.
Чтоб ты к черту провалилась
Минимальная моя.
Пойду искать работу я.
***
Курнул Печкин самокрутку,
Паспорт взял и сел в маршрутку.
Вышел он на остановке,
Подивился обстановке:
В трех шагах из электрички,
Разодетый, словно птички,
Кагалом валил народ,
Всех мастей и видов сброд.
На наречии говорят.
Печкин думал: «Во творят!
Как же можно так мешать
Языки и не дрожать?»
Печкин был интеллигентом,
А когда-то и студентом,
Но такого не слыхал.
Его шепот испугал.
«Ты чого ото Колян
Набухався, як баран?»
«Та шо ты ото говорыш,
Ты ж бухав из намы, кориш!»
Стало почтальону худо,
Заколол как-то желудок.
Смотрит: троица идет –
Отпустило вмиг живот.
На одном куртец из кожи,
И штаны-спортивки тоже,
Только туфли на ногах,
И с барсеточкой в руках.
На другом наоборот,
Тот же хоть дурной дресс-код,
Брюки, туфли и спортивка,
Висит кепка на затылке
***
Но мое повествование
Лишь является посланьем
В ваши души и сердца
Так что слушать до конца
***
Описание гардероба
Здесь совсем не из-за злобы.
На них вещи все новы
И отглажены, чисты.
И от этого страшней,
Когда видишь тех людей.
Куча гопников и психов,
Выдающих гаммы криков.
Каждый мнит себя крутым,
Мнит бессмертным, молодым.
Наберет «Мивины» ящик
И домой в семейство тащит
Вермешельку, чтоб сварить
И детишек притравить.
Чтоб здоровенькие были
И жизнь долгую прожили,
Кока-колу с кислотой
Принесет еще домой.
Сам же водочки зальет
Охмелеет, заорет.
Ведь смотрите что твориться,
Здесь нельзя не согласиться:
Они, сами то не зная,
Мусор с телика вбирая,
А с приемника — шансон
И попсовых девок стон,
Не читая упаковки,
Так как в школе были двойки,
Повышают спрос на все,
Веря слепо во вранье.
***
Зашел Печкин в проходную
И увидел он лихую
Рожу сторожа с глазами,
Как с бильярдными шарами.
Стоит точно генерал
Что в сражениях бывал.
Печкин быстро прошел мимо.
«Генерал» косился криво,
С озадаченным лицом,
Как за собственным бойцом.
Печкин к цеху подошел,
В дверь облезлую зашел.
Документы вмиг оформил
И анкеты все заполнил.
Выдан лом был почтальону,
Чтоб за смену рельсов тонну
Он по линии толкнул.
Печкин с горя аж вздохнул.
Тяжело давались смены.
Повылазили все вены
У бедняги на руках
И на старческих ногах.
Как день месяц пролетел.
Печкин даже постарел.
Вот зарплаты день пришел.
Он к окошку подошел.
Получивши деньги в руки,
Он услышал сердца стуки.
Заплатили сто рублей.
Печкин стал стены бледней.
Обезьяны у окошка
Улыбались понемножку:
«На «Мивину» хватит нам
И на водочки сто грамм».
Печкин закричал: «Друзья!
Больше жить ведь так нельзя!
И задумайтесь — кто вы?
Вы ведь люди, не скоты.
Осознайте вы, что смертны.
Откажитесь вы от скверны,
Что вталдычивают СМИ.
Лучше ты себя пойми!
Подавите свою важность
И отбросьте вашу жадность.
Хватит вам себя жалеть –
Достичь целей не успеть.
Ложное отбросьте «я»,
Навсегда найдя себя.
Книги умные откройте,
От дерьма мозги отмойте.
Откажитесь вы от рабства,
От вещей фальшивых царства.
Бросим проклятый завод,
Что высасывает пот!».
Но толпа все клокотала,
Злые мантры изрыгала.
Печкин продолжал рассказ
В пустоту безумных глаз.
Крики лились из толпы:
«Шо ты мэлэшь, замолчы!
Пэчкин, ты сошол з ума,
У тэбэ башка дурна!».
***
Человек в костюме черном
Сквозь толпу прошел проворно,
Жертве посмотрел в глаза.
Печкин думал: «Чудеса!
Вот я и договорился,
Ангел смерти появился».
Тихой вспышкой пистолет
В тусклом свете дал ответ
На вопросы всех времен.
Упал на пол почтальон,
Откатилась вдаль ушанка,
А на лбу виднелась ранка.
Вот и все, Иисус повержен,
Людьми глупыми отвержен.
А толпа была в восторге:
«Хай ото лежыть у морге.
Бред нэ надо той орать.
Мужыкы, пишлы бухать».

Последний куплет они дочитывали почти лежа на полу. Эта поэма явно была сплетением философии и поэзии, что сразу же было подмечено Ягодкой.
— Этот поэт и его сосед математик явно были друзьями.
— Да, но что заставило их наносить результаты исследований на двери, может, они отъявленные эгоцентристы и хотели, чтобы все, кто проходят мимо читали и непременно соглашались с их точкой зрения, которая, кстати, для меня очень убедительна.
Они пошли дальше по коридору, который казался бесконечным, и в самом его конце нашли номер 403. Внутри горел свет, не очень яркий, слабая двадцати пяти ваттная лампочка, вкрученная в черный патрон, одиноко свисала с неаккуратно обклеенного белыми в зеленую крапинку обоями потолка. Стены были также обклеены обоями неопределенного цвета, тусклый, желтый свет лампочки не позволял его определить: то ли бледно-розовый, то ли светло-желтый. Было видно, что рабочие не особо старались, когда наносили клей на полотна. На старой деревянной тумбочке стоял один из первых импортных телевизоров с советским кассетным видеомагнитофоном ВМ-12, тот, в который кассета вставлялась сверху. Это чудо техники было действительно уникальным: несмотря на уродливейший дизайн, постоянные поломки, дефицит деталей для их устранения, он был просто незаменим для организации подпольных кино просмотров. Представьте: квартира, полная зрителей, заплативших по трешке хозяину, идет просмотр древнего немецкого порно, все с открытыми ртами наблюдают сцену с крупным предоргазменным планом. И вдруг вырубают свет! Из магнитофона доносится затихающий звук работы лентотяги, делающей последний виток. Тишина! Темнота! Посредине погасшего телевизора тускнеет разноцветное пятно, оживленное перешептывание. Оглушительный, бесконечный стук в дверь.
— Открывайте!
Но организатор, сидящий в первом ряду, спокойно встает, подходит к видаку, глубоко вдавливает спасительную кнопку. Скрипят пружины механизма: "Трр-тт-т". Рука извлекает кассету, берет хороший размах и выбрасывает аморальное видео как можно дальше в открытое окно. Открывается входная дверь, впуская скрежещещую зубами, откормленную на взятках рожу блюстителя нравственного и общественного порядка, с огромным фонарём в руке, а ему с порога:
– Здравствуйте, мы тут праздновали...
Если бы магнитофон был японский, то никакие силы не помогли бы извлечь срамную буржуйскую кассету, а хозяина квартиры под сострадальческие вздохи гостей увезли бы советские опричники в черном вороне, очень далеко и очень надолго. Ечик подумал: "Умели раньше делать технику, аппаратуре, наверное, уже лет двадцать, а до сих пор работает." На полу лежали две состыкованные ковровые дорожки, такие же, как и в коридоре, но не так сильно затоптанные, в углу холодильник «Днепр», на нем стеклянный, наполовину наполненный водой графин и два больших стакана. Рядом с холодильником небольшое окно. Ечик клацнул выключателем, и комнату заполнил ярко-красный свет, а из не зашторенного окна открылся живописный вид: окутанные дымкой верхушки деревьев, облака пытающиеся прикрыть красный, огромный огненный шар, излучающий такое яркое, чарующее свечение. Комната стала магически уютной, что вызвало сладкую слабость в ногах и непреодолимое желание расслабиться. Они сели на пружинную кровать, которая стояла в углу, и, ошеломленные красотой этого удивительного места, молча просидели около пяти минут.
— Здесь, наверное, большой персонал, который следит за всем этим, — рассматривая все вокруг, сказала Ягодка.
Ечик тем временем уже залез в холодильник и увидал внутри очень увлекательные вещи. Там стояли бутылка водки, которая прекрасно сочеталась с тарелочкой огурчиков домашнего посола, трехлитровая банка томатного сока и сладкий перец, который местами розовел, прижимаясь к прозрачному стеклу.
— Не может быть, — тихо вырвалось у Ечика при виде картины такого набора патриотической закуски.
— Ягодка, это же «Столичная», — улыбнулся Ечик. — Я видел такую только на родительском праздничном столе, когда я был маленьким.
— Что, представил себя большим ребенком, живущим одними мечтами? — загадочно улыбаясь, спросила Ягодка.
— Знаю, но дело в том, что это очень странно, откуда они её берут или у них старые запасы. Ладно, давай выпьем.
— Постой, а если она отравлена? – испуганно пропищала Ягодка, округлив свои огромные карие глаза. – Если они сюда заманивают людей, а затем усыпляют, разрезают на органы и продают?
Ечик взял бутылку и поднес горлышко, закупоренное желтой сверкающей крышкой к прищуренному глазу, повертел сосуд в воздухе, взболтнув, изучил пузырящуюся змейку, этикетку, словом, провел все необходимые профессиональные исследования, а затем размеренным серьезным голосом констатировал:
— Да нет, она выпущена в 84, значит это действительно старый запас.
— Ты уверен?
— Есть лишь один способ проверить.
Послышался характерный хруст и стакан, до этого покоящийся на холодильнике, наполовину наполнился прозрачной жидкостью. Ечик, сидя на кровати, предварительно открыл бутыль с соком, и, так как стакана было только два, он решил произвести ритуал запивания прямо из него. Ечик
большими глотками опустошил содержимое стакана, ужасно скривившись, перегнул слегка банку и красная пряно-соленая жидкость понеслась, смывая разведенный с2н5он со стенок пищевода. Ечик расплылся в улыбке и продолжил жадно пить из банки, а Ягодка внимательно следила за его состоянием, пытаясь зафиксировать малейшие отклонения.
— Ну что?
— Хороша, чертовка! Будешь?
— Не-е.
Она вообще была довольно мнительна, но в её случае это качество играло положительную роль: ей удалось, к примеру сохранить свои зубы, и лишь только на одном красовалась аккуратненькая незаметная маленькая пломбочка. Заболит что-то, и Ягодка уже терроризирует всех врачей городской больницы номер пять.
Ечик уже наслаждался банальным алкогольным приходом, тупо взирая на Ягодку, которая подошла к окну, образовав вытянутую тень, окруженную красным сиянием, на противоположной стене. Уперев в стекло свою маленькую круглую головку с аккуратно собранными сзади в хвостик волосами, она закрыла глазки и тихонько, размеренно дышала, рисуя ветерком на окне влажное пульсирующее пятнышко. Ечик тем временем решил изучить видеокассеты, но перед этим окрылил свою душу дополнительной соточкой.
— Ечик, хватит! Опять напьешься и будешь мотать мне нервы! Я же знаю!
Ягодка была похожа на маленького злого туземца-людоеда, только без кости в волосах. Когда она злилась, она становилась еще красивее, и эта злость маленького нежного человечка вызывала лишь жалость и непреодолимое желание погладить её по головке, что Ечик и сделал, получив при этом легкий шлепок по руке.
— Что там за кассеты Ечик? – спросила Ягодка, определенно начав оттаивать.
Ёчек приподнялся на кровати, упервшись одной рукой в матрац, разрисованный потерявшими яркость цвета васильками, и взял с пыльной тумбочки кассету. Пожелтевшая наклейка, с трижды перечеркнутыми названиями, вызвала в охмелевшем Ечике чувство глубокой ностальгии. Ягодка тем временем вставила в розетку тройник с двумя воткнутыми в него вилками, оживив электронику. Сняв с кассеты бумажный, размякший от времени футляр и поместив кассету в прорезь, Ечик вновь уселся на диван, привлекая вялым жестом Ягодку составить ему компанию. «У-ууу-у» – сработал автопуск, тихо, монотонно зашуршала лентотяга, и на экране замелькали две похотливо изгибающиеся фигуры. Сознание Ечика в первые несколько секунд определило их как женские, но когда из динамиков полился высокий баритон, подкрепляемый двумя лицами, взятыми в крупный план, у Ечика начали округляться глаза, а из груди вырываться тихий стон. На экране в обнимку стояли два парня, блаженно щуря глаза, один из них держал микрофон так, чтобы другому тоже было удобно раскрывать в него свой ротик с подкрашенными губками. "Саша, возьми телефо-о-он, это о-о-н, звонит, у-у-у!" — пел дуэт «Кис-кис», нежно обнимая друг дружку. Отличить этих парней от девушек было практически невозможно, а огромные стразы на плотно обтягивающих их худенькие телеса одеждах и профессионально нанесенный на женственные лица макияж придавали их сценическому образу явный оттенок гомосексуальности.
Ечик выпрыгнул с кровати на пол, подобно тому, как это делают упавшие на спину герои голливудских боевиков, закричав при этом: "Вот сволочи!!!".
Затем сомнамбулически извлек кассету и, размахнувшись, со всей силы швырнул её в стену.
Кассета ударилась ребром, издав тихий, чем-то приятный хруст, разлетевшись на десятки черных маленьких осколков. Катушечка, с намотанной на нее блестящей лентой, глухо ударилась об пол, слегка подпрыгнув, и растворилась в воздухе, за ней исчезли и только что упавшие на пол осколки. Ягодка, уже открывшая рот, чтобы прокричать лекцию Ечику о порче государственного имущества, от удивления так и не стала его закрывать. Ечик машинально посмотрел на Ягодку, которая, в свою очередь, ошеломленно уставилась на экран самостоятельно включившегося телевизора, из которого теперь на них смотрело улыбающееся лицо.
– Ягодка, почему ты разрешаешь ему прикладываться к бутылке? Неужели ты считаешь его таким же уникальным исключением, каким был Хэмингуэй? — легким, ироничным голосом спросило лицо. У Ечика от страха подкосились ноги и, падая на пол, в его абсолютно отрезвевшем сознании пронеслись концепции об отравлениях метиловым спиртом, белых горячках, алкогольных психозах. Но посмотрев на ничего не употреблявшую трезвую Ягодку, гипнотически уставившуюся в телевизор и  также слышавшую укоризненную речь в его адрес, он немедленно отбросил все страхи и предпочел отдаться судьбе. Лицо, которое на секунду разрезала помеха, что случается при попадании пылинки между лентой и видео головкой, разразилось душевным хохотом, резко оборвавшимся новой репликой:
– Да не бойтесь вы, здесь ваши враги — лишь вы сами. Как бы то ни было, извините меня за мою жестокую шутку с кассетой, я вообще большой шутник, люблю вот так посмотреть на ошарашенных гостей и посмеяться. – Незнакомец начал медленно расплываться в улыбке, одновременно с моментом начала растягивания его губ комнату заполнил золотистый свет, сквозь который падали на пол золотые взрывающиеся яркими маленькими салютиками снежинки. Искры попадали на их тела, не вызывая боли. За окном резко потемнело, но магическая светящаяся золотым светом пыль, сыплющееся отовсюду, успокоила сердца Ечика и Ягодки, они испытывали приятное домашнее ощущение уюта.
— Всегда бы так, – нежно сказала Ягодка, испытав чувство удовольствия, подобно тому, когда шоколадка тает во рту.
Момент был настолько прекрасен, что хотелось лентой Мёбиуса, знаком бесконечности плескаться в нем, не думая, а просто вбирая в себя эту фантасмагорию всего красивого и такого волшебного...
– Кто вы? — спросил Ечик, окончательно оправившись от шока и поднявшись на ноги.
--На разных языках меня называют по-разному, и это самая большая ваша, человеческая, глупость. Лучше задайтесь вопросом, где вы сейчас, помните ли вы, как попали в Сон-отель? – образ на экране улыбнулся лукавой улыбкой.
– Вы хотели сказать, Сан-отель? — вежливо спросила Ягодка. Незнакомец перевел на нее свои добрые глаза: – Вы ведь часто ездите в городском транспорте и, думаю, иногда сталкивались с миражами.
– Миражами?— переспросила Ягодка с нотками глубокого понимания в голосе. Она всегда старалась выглядеть умной, даже когда и не вникала в суть.
– Да, именно. Ведь бывает: смотришь на номер приближающейся маршрутки и думаешь – она не она, а желание уехать побыстрее превращает 102 в 132, затем снова в 102. – Незнакомец выдержал короткую паузу, словно внезапно вспомнил что-то очень важное, потеряв на мгновение ниточку своих рассуждений, затем смерил оценивающим взглядом обеих и продолжил. – Дело в том, что все, во что вы верите, не есть таковым на самом деле. Когда ребенок рождается, он чист, как белый лист пахнущей новизной бумаги, никаких мыслей, образов, никакого представления о себе и окружающем мире. Далее, если, конечно, повезет с родителями, ему будут петь колыбельную, покупать развивающие игрушки, разрешат нормально познавать мир, доходчиво и ответственно вкладывая каждое слово в его маленькую пустую головку, постепенно его программируя. Вращая, например, перед глазами зеленый кубик или пирамидку, он постепенно осознает, что совокупность звуков, из которой состоит слово "зеленый", и означает цвет этого кубика. В его сознании сложатся шаблоны ассоциаций, связанные с этим цветом, точнее, с длиной световой волны, которую излучает кубик, а дальше на все в мире, излучающее такую же длину, наложатся подобные ярлычки. Сначала- "зиёний", а потом, как и у других взрослых социальных индивидов, твердо и уверенно – "зеленый". Сама же геометрическая форма куба под родительский аккомпанемент "сына, это куб" распространит на все предметы, хоть отдаленно напоминающие такую форму, ярлычки-кубики в сознании формирующейся маленькой личности. Вот так, мои дорогие друзья, реальность – это совсем не то, что привыкли видеть глаза, они видят лишь её описание – этикетку, и эта этикетка у каждого своя, индивидуальная, построенная на своих собственных результатах исследований. Чувства и эмоции программируются аналогично.
Да ты и сам это все знаешь, Ечик, я это всё вот к чему. Когда ты рассматривал вывеску, которая так тебя поразила, твоя бунтарско-антипролетарская натура спутала букву «О» с «А» и ввела в заблуждение Ягодку, чьи глазки страдают близорукостью, которую ты, кстати, мог бы ей помочь устранить, если бы не пропивал свое время и деньги. Твоему антисоветскому подсознанию захотелось, чтобы слово Сан вступило в конфликт со всем остальным ленинско-хрущевским интерьером, не так ли? Ты уж помилуй, Ечик, я тоже не поклонник той эпохи, веры в светлое будущее, которое нужно было достичь, наплевав на настоящее, но другие люди, попадающие сюда, обычно старше тебя, и им ностальгически приятнее созерцать и находиться в сооружении времен своей молодости, так что ты уж прости.
– Сюда, это куда? — медленно спросила Ягодка слегка повышенным голосом, сжав свои маленькие беленькие кулачки. У Ечика прояснилось лицо, все догадки и подозрения, терзавшие его последние несколько часов бесследно растворились в замершем калейдоскопе соединенных между собой нитью логики фактов.
— Да, вы спите. — констатировал незнакомец, словно прочитав мысли Ечика.
– И это все реально? Я имею ввиду, это место, оно правда существует, это не только моя с Ягодкой проекция, но и ваша, и еще многих других? – спросил Ечик.
— В общем, да, но не совсем, есть вопросы, на которые и я не знаю ответы – это как раз именно то, что на человеческом языке означает слово «невербально». Представить природу этого места возможно, но вот описать её, даже использовав весь запас придуманных человеком слов-ярлычков, не получится, конечно.
— Но для чего же это место?
Внезапно изображение на экране стало невероятно четким и пульсирующим. "Простите, одну минуточку", дрожащим от напряжения голосом отозвался незнакомец. Поверхность экрана словно вошла в резонанс с его голосом, став похожей на речную гладь, слегка подгоняемую легким ветром. Телевизор теперь выглядел как аквариум в пластмассовом корпусе, в котором находился маленький человек, облаченный в черный костюм. Вытянув руку перед собой, человек медленным шагом пошел в направлении комнаты, с каждым шагом все увеличиваясь и содрогая телевизор-аквариум. Послышался треск. Видеомагнитофон, стоявший сверху, подлетел в воздух на полметра и приземлился с хрустом назад, немного перекосившись. Еще шаг, удар, и верхняя часть деревянного каркаса раскололась, сбросив магнитофон на пол. Ечик и Ягодка испуганно попятились, остановившись лишь когда ощутили под своими пятыми точками кровать. Из разломанного пластика высунулась голова с невозмутимым улыбающимся лицом, в следующее мгновение остатки каркаса с грохотом и брызгами воды посыпались на пол. Сверху тумбочки, на корточках, весь мокрый, сидел человек с экрана, лучезарно улыбаясь. Ечик и Ягодка, не на шутку перепугавшись, прерывисто дышали. Человек спрыгнул на пол и церемонно, медленно, низко поклонился. Выпрямившись, он разразился заливистым хохотом на несколько минут, затем, наконец, успокоившись и вытерев слезы, заговорил:
– Боже, ну и лица у вас. До чего же вы, люди, смешные существа, можно лопнуть со смеху. Ну ладно, вы в том месте, в которое люди попадают после смерти, понимаете?
У Ягодки к горлу подступили слезы, придав её прекрасному лицу страдальческое выражение. Посмотрев с укором на уже совершенно сухого таинственного незнакомца, она спросила обреченным, тихим голосом:
– Мы что умерли?
– О, нет, дорогая Ягодка, благодаря доблестной газовой службе, которая отключила примерно два часа назад подачу газа всему району, вы еще немного поживете, но не расслабляйтесь. – Произнося это, незнакомец демонстративно оглядел рукава, украшенные дорогими, переливающимися запонками. – Стечение обстоятельств: когда вы пошли спать, сорвало китайский шланг, который был подсоединен к кухонной плите. Полчаса вы вдох за вдохом подходили к последней черте, но подача газа прекратилась и, благодаря открытому окну, вы скоро придете в себя. Но это еще не все. За вами следят, и в эту самую секунду некто подкладывает бомбу у вас под окном, ирония судьбы, а как ты хотел? Интернет является общедоступным ресурсом, и каждый может получить доступ к информации в твоем компьютере. Теперь выложи, когда очнешься, то, что ты уже написал, в сеть, но быстро, у тебя всего три минуты. Компьютер в режиме ожидания, тебе придется поспешить. Нужно принимать ответственность за свои действия, даже если они и не предвещают добро. Но не в этот раз, вы выберетесь, обязательно выберетесь. Знаете, вы мне очень симпатичны, я рад, что смогу понаблюдать еще за вами. Нам, высшим существам, до того надоело возиться с теми, кто горделиво называет себя людьми, а таковыми и близко не является, что хочется махнуть рукой и сказать: да живете, как хотите, но нет, жалко нам вас, вот и посылаем вам наводнения, эпидемии, землетрясения на ваши глупые головы, но вы не прислушиваетесь и плодитесь, как тараканы, высасывая из земли и друг из друга последние соки, как посев, который забыли проредить. Или молитесь – кто балдой об пол, кто на свечку, сами не понимая кому, пытаясь обеспечить себе пропуск в рай.
Ягодке вдруг стало до слез жалко это существо, которое выглядело как человек, но явно представлявшее что-то намного большее. Она дотронулась к его руке и нежно сказала:
– Мы исправимся, только, пожалуйста-пожалуйста, не расстраивайтесь.
– Ах, Ягодка, милая Ягодка, не хотят люди понять, что они смертны, и что нужно ценить каждую секунду и правильно её использовать, не хотят, а потом, когда приходит время умирать, – страдают, дескать не успел то, это. Некоторые даже попав сюда, это не осознают. – Незнакомец сел на тумбочку и задумчиво умолк.
— Коммунисты? – внезапно отозвался молчавший долгое время Ечик.
— Они самые, потому отель и построен в советском стиле, чтобы снизить травматизм души пролетарской. Но не только они, хотя большая часть поступающих, несомненно, твердолобые молодцеватые зомби, у которых только что отняли любимые ломы. Вот, смотрите! – сказал незнакомец, щелкнув пальцами. Внезапно открылась дверь, и на пороге появилась пожилая пара. Мужчина в зеленом драповом пальто с огромнейшими полями и меховой шапке сжимал в одной руке опрыскиватель, а в другой сапку, к которой как к флагштоку был приделан гигантский советский флаг, волочащийся по земле. Женщина в красном платке сжимала одной ссохшейся рукою серп, а другой – какую-то книжечку, такого же красного цвета, по всей видимости, легендарный партбилет.
— И вот так бывает, товарищи, – незнакомец произнес это иронично, грозя пальцем в сторону Ечика. – К тому же не у всех проходит. Даже после смерти цепляются за свои шаблоны, словно падающий с башенного крана за волосинку. А здесь так нельзя, ой как нельзя, от этого только хуже, ведь здесь нет прежних условностей, законов и норм – все реально, всё возможно. Но современный человек настолько считает себя бессмертным, что даже отбрасывает тот факт, что он есть человек. Чаще он ассоциирует себя с эдаким существом, целью которого есть поглощение рекламы, попсы, тюремной романтики, в общем, всего того, что красиво лежит, блестит. Но насколько само слово «цель» бессмысленно, ведь это чистый дуализм, а это самообман – отбрасывание экспериментальной части, жизнь от цели к цели, после достижения которых неизбежно наступает разочарование, с мимолетным проблеском экзистенциального неудовлетворения жизнью, который быстро гасится новой, какой-нибудь банальной целью, типа постройки дома или коммунизма, как у этой сладкой парочки. – Незнакомец рукой с перевернутой ладонью вверх указал на размахивающего флагом пожилого демонстранта, затем щелкнул пальцами, и они снова остались втроем. Ечик и Ягодка счастливо улыбались незнакомцу, а он – им, и в такой недвижимой пантомиме они простояли несколько минут.
— Вы Бог? – неожиданно для себя спросил Ечик, сильно смутившись. Незнакомец ответил не сразу, как обычно, выдержав паузу.
— Давайте не будем меня так называть, ведь это имя налепило на себя столько грязи и раболепия, что для многих давно утратило свое истинное значение. Лучше просто называйте меня на вы. У нас мало времени, вы скоро проснетесь, поэтому, в знак того, что вы мне очень симпатичны, я дам кое-что для твоей книги, Ечик. Ты занят очень благим делом, но за хорошие дела, как правило, надо платить, иногда наивысшую цену. Не боишься?
— Боюсь и очень сильно, но я не остановлюсь, ничего в этом оглупевшем, комфортизированном мире не остановит меня, тем более, после всего произошедшего сегодня.
— У тебя горячее сердце, несущее по венам раствор психоделических знаний! Настоящий человек, которому не жалко отдать свою жизнь за спасение человечества. Как жаль, что все твои усилия напрасны, мне искренне жаль тебя — ты подобен Иисусу, умершему в муках на кресте ради просветления человекообразных обезьян. Прости, Ечик, но тебя, скорее всего, ожидает та же участь. Ты, как и он, опередил время, в котором живешь, словно художник, создавший шедевр, но умерший голодной смертью. Я помогу тебе и твоим друзьям, я всегда буду рядом, но путь будет тернистым, и я не могу обещать, что такой же венок не ляжет на твою голову. Но не будем о грустном, ты должен запомнить то, что я тебе сейчас скажу, и поместить это в свою книгу. Это основа основ, поняв которую, каждый человек осознает себя, а человечество, возможно, получит шанс на выживание. Вы те, кто понесет мое последнее слово обезумевшей от собственного эгоизма, убивающей себя и собственную планету толпе. Я знаю, у вас получится, вы последняя надежда своего вида. Милая Ягодка, ты тоже будь внимательной. Готовы?
— Да! – в один голос выкрикнули едва не взлетающие от эйфории Ечик и Ягодка.
— Тогда слушайте. Спор о существовании высшей силы руководящей и регулирующей все, не имеет смысла! Любая вещь, созданная на Земле имеет создателя. Говоря откровенно, человек, как и несчетное количество других существ, также является вещью, созданной мной, и несколькими подобными мне конструкторами. Величайший мыслитель Сократ сказал: — "Познай себя"; Иными словами- осознай что ты всего лишь вещь, созданная из материи и -плоти, питательной жидкости- крови, и электрического заряда в голове, проходящего по проводам- нервной ткани, для регулирования процессов обмена веществ. Осознай себя маленькой, живой песчинкой среди бесконечного количества планет, и ты достигнешь просветления. Однако человек целенаправленно не задумывается над давно появившимся в его лексиконе словом бесконечность- это объясняется тем, что на Земле, не существует ничего бесконечного, и попытка развернуть это слово в сознании, лишь приводит к кратковременному ощущению пустоты, вызывающей страх. Ведь сознанию, не удается найти цепочку из шаблонов соответствующих данному слову. Бесконечность — подтверждает наличие чего-то, еще неизвестного человеку, и мысли об этом мгновенно затухают, так как человечество со своими устоявшимися стереотипами мышления, катастрофически боится любых изменений! А с изменениями, которые несет за собой осознание бесконечности, радикальны и бесповоротны. В первую очередь, нужно принимать эти изменения, которые мешают страху перед смертью, хотя это полнейший абсурд. Рождение и смерть, спутники всего живого. Но человеку, испытывать радость при созерцании рождения, и дикий страх при созерцании смерти. Последнее происходит в следствии программирования со стороны родителей, средств массовой информации, церкви, примером послужит рыдающая толпа в черных одеяниях над могилой покойника, каждый человек из которой боится лишь того, что непременно окажется на месте погребенного в землю. Эта жалость к себе привела человечество к краю попасти. Каждый стремится к тому, чтобы как можно комфортней прожить свою жизнь, закрыв глаза на разрушения к которым это приведет.
Прокатиться на доске своих желаний, по волнам собственного эгоизма, подписываемого течением личного невежества, трусости и тупости вот главный девиз современного цивилизованного hомо sapiens. Люди настолько боятся смерти, что практически до капли высосали с родной Земли черную кровь — нефть для производства такого незаменимого для создания комфорта- пластика и бензина. И если человек считает, что это сойдет ему с рук, пусть не обижается, когда придет расплата за все сделанное им. И только существование вселенского баланса, не допускает распространение — Человеческого, не контролируемого  хаоса. Оно выше человеческого высокомерия,. На каждое действие имеет свое противодействие, как сказал Ньютон и человек уже начал пожинать плоды- вдыхая загрязненный воздух, покупая очищенную воду, вместо того чтобы пить её прямо из водоемов. Как я уже говорил, всё, повторяю, абсолютно всё имеет своего создателя. Вдумываясь в слово бесконечность человек уже перестает чувствовать собственную крутизну, начиная ощущать себя ничтожным в сравнении с бесконечной вселенной и здесь возникает вопрос если есть где-то стена или огромная скорлупа в которую заключена Вселенная, что же тогда находится за ней. Тот же вопрос задаем себе и мы- боги, да, мы высшие существа, полу-абстрактные даже сами для себя, но и нас тоже кто-то создал, кто-то вдохнул в нас жизнь, пусть мы не имеем физического тела, как вы и практически бессмертны, но и мы задаёмся вопросом о смысле существования. Ваши мыслители задаются вопросом- в чем смысл жизни, но более правильная формулировка вопроса звучит так: зачем это все происходит? Для чего? Зачем всё это создано? Вначале и мы игрались в создателей, просто от скуки, создавали галактики, существ, вас. Мы радовались нашей бескрайней силе созидать и творить, чистоте наших намерений, природу которой вам, людям никогда не понять. Мы были счастливы, но чем больше мы старались, тем больше ответственности брали на себя, вселенские весы или закон кармы применим и в отношении нас, ведь мы словно проводками соединены с каждым живым существом созданным нами. Многие существа уже осознали это и стараются больше не разочаровывать нас, живя в гармонии друг с другом и нами. Люди же наоборот, являются предателями своей мечты. В детстве вы как и мы беззаботны и радостны словно солнечные зайчики танцующие на поверхности своего воображения, но повзрослев безжалостно убиваете свою мечту ложными целями, под давлением дрожащего от страха смерти социума. Учись сынок, а то не поступишь в институт и попадешь в армию, пугают смертью родители. Не делай так, а то боженька накажет и ты попадешь в ад. Лгут родители никогда там не побывав. Вы боитесь сделать необдуманный шаг, выбирая чей-то путь забывая о своем. Вы вселенские трусы, которые боятся жить из-за страха умереть. Вы рано начали играть в богов, создавая искусственный интеллект, не осознав и развив собственный. Лишь немногие, проносят себя под ожесточенными ударами безумной толпы, которая пытается вас изменить. Живи как мы, сумасшедший, как ты можешь о таком говорить, повзрослей клокочет она изрыгая ядовитую пену нравоучений, порождая подобное себе стадо биороботов, страшащихся возможности своего разрушения. Это и будет причиной вашего вымирания страх перед ним. Бесконечность есть направление к познанию себя и вселенной. Это главное что я вам хотел сказать. Теперь дело за вами, желаю удачи, прощайте.
Незнакомец плавно зашагал к двери, его остановил голос Ечика.
— А что же после смерти? -, остановил его голос Ечика.
— О!, — с загадкой на лице ответил незнакомец, — Это сюрприз. Если бы вы знали, что будет потом, стало бы интересно вам жить сейчас?
— Мы еще увидимся?
Спросила Ягодка.
— Несомненно, я ведь обещал вам помочь.
Незнакомец токнул дверь и комнату залил ослепительный белый свет, настолько яркий, что виден был лишь отдаляющийся темный силуэт, отбрасывающий длинную, тонкую тень за собой. Внезапно провалился пол и Ечик с Ягодкой повисли в свободном падении, окруженные темной тишиной...

Очнувшись Ечик не раздумывая провел мышкой по столу, разбудив спящий компьютер. Подведя стрелочку к кнопке отправить всем, он взял еще не пришедшую в себя Ягодку на руки и вынес на улицу. Расплывающаяся картинка и тошнота немного затруднили этот процесс, но все же ему удалось захватить необходимую одежду и обувь и пакет с документами. Упав на землю
они долго лежали, приходя в себя, но в их прерывистом, словно у рыб, оказавшихся без воды, дыхании чувствовалось что-то новое, что-то особенное, ели уловимое, этому невозможно было дать определение, но "это" теперь стало частью их странной жизни. Когда они встретились глазами друг с другом слова утратили свое значение. Внезапно прозвучал мощный хлопок, словно лопнула резиновая покрышка, только звук был усилен в тысячу раз, горящие обломки, прикасаясь к земле сооружали новую конструкцию хаотично расставленных фигур, апокалипсис одного человека, который утратил последний опорный пункт. Лихорадочно обмацывая себя Ечик с удивлением заметил, что паспорт так и остался лежать в его куртке, которую он сейчас сжимал своими дрожащими пальцами. Пригодился все таки завод чтобы именно сегодня с него уволиться, подумал Ечик.

В мире существует множество различных профессий и важность каждой из них измеряется квадратным корнем от способности унизиться. Как пел Юра Клинских: "Надо только вовремя подлизывать попец". Это аксиома. Попробуйте послать подальше своего начальника и он пошлет вас намного дальше чем вы его. Ваша зарплата зависит только от ваших амбиций, а плач о том, что мир несправедлив есть ничто иное, как жалость к себе. Иерархия человеческих отношений, сплетенная из паутины эгоизма каждого я, настолько плотная, что сквозь нее даже не может просочиться мысль, о существовании ее же самой. Чувство стыда за свой статус, за то что значит лишь - пустой звук, настолько плотно укоренилось в сознании каждого, что даже возможность, какого либо малейшего просветления, вызывает неистовый страх, страх перед жизнью.
Андрей Тихов никогда не подлизовал попец. Вот сидит он за столом, в тусклым свете настольной лампы. Сигаретный дым клубиться в конусообразной границе света. Ничто не нарушает тишину. Тишина единственная спутница этого сильного, волевого человека, но и она иногда нарушается тихим звуком проходящего сквозь тлеющий табак воздуха, а спокойный мерный выдох, словно тяжкий вздох уставшего человека,
вновь возвращает ее на несколько секунд. "Как же мне все это надоело" — подумал он про себя сомкнув отяжелевшие от усталости веки.
"Вот придурки. Еще ведь дети, а ввязались в такое..." На лакированном столе лежало несколько фотографий и папок, которые вот уже несколько часов он внимательно изучал. Подобные папки и фотографии ему доводилось видеть далеко не в первый раз. Десятки успешных заданий было выполнено этим безупречным человеком. Андрея Тихова нельзя было назвать обычным хладнокровным безэмоциональным убийцей. И нельзя сказать что ему было абсолютно наплевать на своих жертв, тщательно изучая жизнь каждой из них, он всегда старался понять, что же человека, заставило пойти на такое, что заставило его восстать против системы и поставило перед дулом его пистолета. Иногда перед тем как нажать на спуск он спрашивал: "Зачем? Зачем ты полез в это?". Временами такой вопрос даже вызывал на лице жертвы улыбку. И эта улыбка согревала душу Андрея Тихова, она говорила о том, что жертва не держит на него зла, что все в порядке, просто случилось то что должно было случиться, действие, наконец, получило противодействие. Чувство страха за собственную жизнь он утратил еще в глубокой молодости, когда только начал работать по своей узкой специализации. Тогда, стоя на дрожащих коленях перед унитазом, после успешно исполненного убийства, он понял, что для того чтобы выжить, ему придется принять жизнь такой, какую он ее себе сделал, отступление ровнялось самоубийству, но вот он сидит сейчас здесь, живой и здоровый, с пятью десятками годов за плечами, готовится к новому делу, составляя план дальнейших действий. Еще утром он спокойно лежал в кровати, довольный тем, что руководство не подбрасывает ему новых задач уже несколько месяцев, он знал, что его берегут, берегут, словно козырный туз, до конца партии и это немного тешило его самолюбие. Но зазвонил телефон, тот который никогда не звонит просто так, так называемый служебный телефон, на вызов которого нельзя не ответить и вот он снова сидит в своем темном кабинете, готовя очередную стратегию. На первый взгляд задание не представляло особой сложности, но при более детальном рассмотрении проявлялись некоторые аспекты, не учесть которые было просто нельзя. Находясь выше закона и имея любую поддержку со стороны тех, кто контролирует тех, кто пишет законы, Андрей Тихов полностью осознавал шаткость своего положения. Полностью незащищенный раб, орудие смерти, которое не может сломаться в противном случае, замена последовала бы незамедлительно. С одной стороны, чувство власти над чужими жизнями и полная материальная независимость развили в нем чувство неприкасаемости, раскрыв перед ним любые двери, многие из которых на протяжении всей жизни заперты на тяжелые амбарные замки для простых смертных, но с другой, чувство неуверенности в завтрашнем дне, связанное с постоянным риском, покрыли его голову сплошной сединой, превратив его в худощавого старика, для которого убийство было такое же нормальное слово, как для обычного человека например охота. Он уже и не помнил, когда в нем перегорел тот самый последний предохранитель, называемый, человеческой совестью, вылепив из него идеального хитрого убийцу, с большими синими проницательными глазами, излучающие ледяное спокойствие и холод. Середина осени наводнила улицы города осыпавшимися желтыми листьями, подхватываемыми холодным ветром, продлевая на несколько минут их последний танец, перед тем как, опустится на землю окончательно.
Андрей Тихов подошел к окну, сквозь закрытые жалюзи которого просачивался желтый свет. Плавно приподняв ногтем указательного пальца тоненькую белую полосочку он застыл темным силуэтом всматриваясь в скрывающуюся в сумерках улицу.
— Вот придурки.
Тихо прошептал он, снимая с вешалки широкий пояс, на котором была закреплена кобура, плотно сжимающая автоматическую берету с глушителем. Рядом с кобурой были расположены два карманчика с удлиненными магазинами, гарантирующими несколько секунд уничтожительного огня. Закрепив надежно на поясе свой хирургический инструмент, по удалению общественных опухолей и облачившись в длинное кашемировое пальто, скрывающее любые признаки присутствия оружия. Андрей Тихов принялся собирать документы в тоненький блестящий кожаный портфель. Затем осмотрел свои дорогие туфли с узкими, слегка закругленными носками, на наличие пыли. Чистота, опрятность и представительный вид всегда были главными спутниками его жизни. Он был подобен хирургу, стерильность халата которого играет не маловажную роль в ходе операции. Погасив лампу и закрыв за собой дверь, он медленно вышел на улицу, где стояла его Хонда Аккорд черного цвета. Окончательно успокоив себя этой мыслью, он не превышая скорости ехал по шоссе в сторону окраины города. Стратегический план действий требовал наличия кое-какого технического оборудования, а точнее пиротехнического. Ему не хотелось на старости лет закапывать трупы, растворять их кислотой, тем более что кислота требовала объемной емкости и времени, чего в данном случае категорически не хватало, да и сама идея взрва была гуманной в понимании Андрея Тихова.
Взрывчатка находилась в обыкновенном железном гараже, покрашенный десятилетие назад серой краской, он идеально вписывался в окружающий ландшафт, не вызывая никаких подозрений. Боясь испачкаться, Андрей Тихов аккуратно отвинтил амбарный замок, затем приложив немного усилий отворил не слишком толстую волнистую дверь. Провернув лампочку в патроне он окинул взглядом проявившуюся в желтом свете полку, на которой стояла коробка с кубиками взрывчатки, рядом были и детонаторы. Затхлый запах помещения навеял на Андрея Тихова мысли о защищенности и спокойствии. Ему хотелось задержаться в этом месте и никуда не ехать, просто стоять здесь и дышать, но чувство долга и страха перед возможностью провала заставили его поспешить. Положив необходимые вещи на пассажирское сидение он завел мотор и устремился к дому, где обитал Ечик. Подложив бомбу он решил заглянуть в окно, какая-то непонятная сила заставила его остановиться и замереть на несколько секунд, что-то старое, где-то давно забытое и оставленное на каменистой дороге его страшной жизни.

-Ягодка вставай, надо бежать!
Повторял не переставая Ечик тормоша и пытаясь вывести ее из состояния шока.
— Наш дом Ечик! Все сгорело!
Плакала она, собирая последние попытки взять себя в руки. Слезы текли по глазам, заставляя плакать и Ечика. Ему было жаль ее. Сейчас он полностью понимал, как сильно ее любил.
— Давай пошли, Ягодка на, оденься, обувайся.
Они бежали в сторону леса, который находился недалеко от дома. Это место всегда принимало их с добротой, а теперь для того чтобы остаться незамеченными, у них просто не было другого выбора, кроме как затеряться между деревьев и кустарников, которые уже начали сбрасывать свою листву. Ветки обдирали на руках кожу, заставляя закрывать ими лицо, в отчаянии Ечик не обращал внимания на боль углубляясь все дальше и дальше в чащу. Внезапно почва под ногами начала скользить и они очутился на дне глубокого оврага. Не двигаясь провели они всю ночь, вслушиваясь в звуки ночной тишины, изнемогая от холода и голода. Безмятежный рассвет окутал растительность туманной дымкой, позволяя разглядеть глинистую структуру почвы под ногами. Зазвучала песня группы "Сплин" — " Иди через лес", источником которой являлся телефон, который находился в кармане Ечиковой куртки. Странное чувство отрешенности смешанное с блаженством и испугом застряло у него в груди, Ягодка молча взяла у него телефон и нажала вызов.
— Алло Ечик, где ты?
Прозвучал голос Михея, вырвавшись из под не плотно прижатой трубки к уху Ягодки.
— А, мы в лесу, бежали после взрыва, Господи, все сгорело, что же теперь делать?
Плакала она сидя в грязи скрестив ноги, на которые были одеты наспех зашнурованные перепачканные мокасины.
— Скажи где вы, я сейчас приду.
— Мы в овраге, сидим замерзшие, приходи скорее, боже, все сгорело.
Ягодка плакала не переставая, Ечик отрешенно смотрел в никуда, подергивая глазом.
Фантастические деяния Незнакомца, правда работали, внезапно от поверхности на которую смотрел Ечик, откололся глиняный ком, затем еще один, показав за собой проеденную ржавчиной массивную дверь. Искорка надежды загорелась в сознании Ечика и он принялся бешено отбрасывать руками куски сырой холодной глины в разные стороны.
Послышался шелест раздвигающегося кустарника, за которым начал проглядываться нечеткий, состоящий из цветастых, раздвоенных кусочков силуэт.
— Вот вы где, с вами все в порядке?
— Все сгорело, нас преследуют, смотри, что мы нашли.
Михей с интересом уставился на ржавую дверь, которая была теперь полностью откопана, открывая за собой спрятанные кем-то тайны древности.
Навалившись, все вместе, запустили пальцы в узкий паз между железной лудкой и дверью, они смогли медленно, без звука и скрежета распахнуть ее.
— Спасение!
Пролепетал Ечик, спускаясь по местами разрушившимися ступеньками, вдыхая затхлый запах вечности. Михей шел сзади с Ягодкой, подсвечивая дисплеем своего мобильного телефона стены, выложенные красным кирпичом. Упершись в тупик Ечик нащупал громоздкую ручку, проеденную коррозией за не один десяток лет, она легко поддалась и они в троем вошли в следующее помещение, которое явно было чище предыдущего, так как пол под ногами казался идеально ровным. Лучик голубого света льющийся на стены, отыскал обвитый многолетней паутиной рычаг, не раздумывая Ечик потянул его в низ. Завибрировал пол, генератор, который много лет простоял в практически идеальном состоянии, издавал монотонный рокочущий гул, где-то вдалеке. Замигали лампы, наполнив пятиугольное помещение с невысоким потолком флуоресцентным светом. Четыре Белые, покрытые многолетним слоем пыли двери вели в разные помещения, которые были соединены с комнатой, в которой они находились короткими переходами-туннелями. Комфортабельный бункер времен второй мировой войны, построенный для немецкой военной элиты: душевая с насосами, оснащенная фильтрами по переработке воды, утилизатор отходов, циркуляция свежего воздуха, нагнетаемого с поверхности, надежно спрятанными само очищающимися турбинами, комната отдыха с пружинными кроватями, на которых лежали синтетические матрацы и одеяла, покрытые пылью, кухня, приборы которой полностью питались от электричества.
Ошеломленные они стояли не в состоянии сказать ни слова, такой подарок судьбы, вряд ли можно было назвать случайностью. Разбежавшись по комнатам они изучали интерьер своей новой квартиры, которая теперь стала их убежищем, на время чтобы сообразить, что же делать дальше.

Андрей Тихов с холодным спокойствием ходил между обломками в поисках доказательств выполненной работы. А милиция сделав свою давно удалилась и можно было разгуливать сколько угодно. Несчастный случай, так значилось в протоколе, разгребсти обгоревшие обломки сегодня им не удалось, поэтому расследование решили перенести на утро, а это было очень даже на руку Андрею Тихову. Ничего так и не отыскав, он вернулся к себе домой, отбросив мысли о том что их могло не быть во время взрыва дома. Хотя кое какие сомнения по этому поводу все таки были. Профессиональная надобность сомневаться, всегда заставляла его приносить фотографии, после успешного выполнения работы своему начальству и засыпая в кровати, после трудного дня, он заметил что у него дрожат колени. Успокоив себя таблеткой транквилизатора он забылся тревожным сном, который сменился ощущением наматывающихся на руки водорослей, которые лежат на дне моря, когда заныриваешь глубоко под воду. Опешивший Андрей Тихов лихорадочно шарил руками по дну, ухватив круглую бронзовою, дверную ручку он провалился в огромное помещение, больно ударившись об кафельный пол. Где-то вдалеке играла монотонная мелодия, похожая на заевшую пластинку, медленно, словно в кинотеатре загорелся свет. Он поднялся на ноги, которые грозились в любую секунду перестать ему подчинятся. Трясущийся от страха рассматривал он гигантское сооружение, которое занимало практически все свободное место в помещении. Удивляла невообразимость того, что вообще возможна такая конструкция. И для чего? Толстая нить, пропущенная через несколько сотен огромных роликов с каемками медленно перешла в движение, шуршание пряжи усиливалось, заставляя Андрея Тихова заткнуть уши. Сумасшествие медленно подкрадывалось к сознанию, окутав вены и нервы ментоловым привкусом страха. Кратковременная вспышка света, яркая словно горящий магний усадили Андрея Тихова на пол, ничего не соображая он кричал не слыша собственного душераздирающего вопля.
За вспышкой от противоположной стены отделился небольшой черный куб. Немного выехав внутрь комнаты он продолжил свое медленное движение, оставив за собой белый, светящийся квадрат, из которого медленно, словно паря к нему приближался силуэт того самого Незнакомца, которого уже встречали в своем сне Ечик и Ягодка.
— Не умер еще? Крепкое сердце!
Громко произнес незнакомец, подойдя на расстояние вытянутой руки к скорчившемуся в судорогах телу.
— Не говори! Только слушай!
Властно выкрикнул он схватив Андрея Тихова за шиворот. Осознав что стоит на собственных ногах он замер, словно статуя, скомкав и спрятав в карман маленький кусочек надежды на спасение.
— Здесь мы создаем единственную важную субстанцию из которой состоит все живое, так называемую нить времени, каждый из вас несет в себе ее частицу, увеличивая своим жизненным опытом ее энергетическую сущность, но как известно, люди подобные тебе, сравнимы с крысами, которые не задумываясь перегрызают все на своем пути, ради собственного спасения. Ты ничтожество, которое пожирает само себя, не осознавая что ты же и есть частица огромного, замкнутого организма, частицей которой, являешься ты сам. Я приказываю тебе оставить в покое тех троих, за которыми ты сегодня охотился. Сделай хоть раз в своей жизни человеческий поступок, даже ценой собственной жизни, не думая о своем бесполезном будущем. Ты дашь им уйти. Слышишь меня? Ты дашь им уйти.
Снова ухватив его за шиворот, незнакомец потащил обмякшее тело по гладкому кафельному полу. С этого ракурса, огромная конструкция уже не выглядела как фантастический ткацкий станок, она скорее походила на кинопроектор. Изменился даже звук, которым была наполнена комната. Мерный, синхронный шелест лентотяги, сопровождался трясущейся картинкой, где-то, бесконечно далеко, словно сквозь противоположную стену этой огромной комнаты.
— Видишь как просто все и сложно одновременно.
Сказал незнакомец подняв Андрея Тихова, словно пушинку в воздух, немного размахнувшись, он бросил его в сторону трясущегося изображения, которое повторяло все, что происходило в комнате, заставив его пробить несколько десятков слоев пленки, которая разбивалась словно зеркало, при каждом соприкосновении с его телом.

Придя в себя, Андрей Тихов долго громко заглатывал воздух, пытаясь восстановить дыхание. Схватив пистолет который всегда лежал на прикроватной тумбочке, рядом с подушкой, он дрожащими руками сжал рукоятку, пытаясь совместить мушку с прицелом, направляя ствол на дверь.
Тяжело колотилось сердце, заставляя прерываться частое, неритмичное дыхание. По поверхности дверного полотна пробежала еле заметная волна, оставив после себя множество горящих и источающих тоненькие струйки дыма символов. Четыре отверстия, одно за другим, откалывая по краям мелкие щепки, образовались на дымящейся поверхности, впустив внутрь лучики яркого, дневного света. Это палил из своей беретты, обезумевший Андрей Тихов. Через секунду все процессы, происходящие на двери прекратились и он подойдя в плотную к полотну принялся изучать аккуратно выжженные буквы, из которых состояла огромная поэма, четко вмещенная, занимающий большую часть, прямоугольный участок. Подзаголовок, написанный широкими буквами, гласил следующее: "А чтобы вы, товарищ, не подумали, что это был обычный сон, вот вам иронично перевернутое внутреннее состояние души бравого молодца, на которого вам лучше было бы ориентироваться, ситуация когда убийство действительно может быть оправдано". Ниже красовалось размашистое заглавие: "Почтальон Печкин и Молотов"

Было дело то давно,
Снегом город замело.
Едет Печкин-почтальон,
На цепочке – медальон.
Письма горькие везет –
Много кто слезу прольет.
Мысль покою не давала,
Что кобыла прехромала.
Как же письма довезти?
Эх! Нелегкие пути.
Аист в небе закружил,
Там же кучу наложил,
Что в ушанку приземлилась,
И с нее дерьмо пролилось,
Прямо Печкину в лицо,
Вызвав крепкое словцо.
Ах, превратности судьбы!
Печкин вытер кал с губы.
Нужно что-то уже делать,
А то в город не доехать.
Печкин стал кнутом хлестать
И кобылу подгонять.
Кое-как доехав в город,
Печкин приподнял свой ворот,
Что прикреплен был к пальто,
Цветом, формой, как говно.
Потому что коммунисты,
Без буржуйской модной мысли
И в отсутствии абстрактной,
Руководству неприятной,
Шили все нарочно так,
Чтоб ходил ты, как мудак.
Вылез Печкин из седла
И подумал: «Вот дела!»
Помахав своей рукой,
Окружен он был толпой.
Печкин письма все раздал
И к трактиру поскакал,
Чтобы организм прогреть,
И со вкусом посидеть.
Алкогольный смрад с двери
Вскружил Печкину мозги.
В тусклом свете за столом,
Печкин с водкой, огурцом,
После лютого морозу,
Принимал лекарства дозу.
К нему парень подошел,
Столик сбоку обошел,
Тихо сел, налил стакан,
Хоть уже и так был пьян.
"Слушай, Печкин", — молвил он,
«Ты ведь дядька – чемпион.
Дело есть к тебе лихое,
В нем с тобой нас будет двое.
Должен ты друзьям помочь,
А то нам уже не в мочь.
Ужас бродит по деревне,
Даже в этой же таверне,
Каждый сжал свое очко,
И пьет только молочко,
Чтобы сдуру не напиться,
И в сугроб не завалиться.
И беспомощным не быть,
Так как могут и убить.
А что это за напасть,
Расскажу тебе я всласть.
Там за городом – гора,
Торчит прямо в облака.
На нее залезешь ты,
И вперед на три версты,
Развернется чисто поле,
А за ним и наше горе.
Замок страшный там стоит,
А на нем звезда горит,
Замок тот зовут Углем,
Как по мне – хоть киселем.
В замке том живет народ,
Коммунисты – гады, вот!
Там у них стеклянный гроб,
Лысый в нем питекантроп,
И над ним, как в «Белоснежке»,
Плачут люди, все с надеждой,
Что его слеза крупней,
Так как могут пендюлей,
Навалить, что не скорбит,
Власти портит монолит.
Но тут больше подойдет,
Сюжет сказки, Печкин, вот!
Потому что гномы те
Всю жизнь роются на дне.
Они в том не виноваты,
Их втравили в это гады.
И промыли всем мозги,
От дедов до мелюзги.
У них там рожает мать,
Чтобы строить и копать,
И прогресс не признают,
Все буржуйским назовут.
Должен только ты пахать,
Сексу – нет, ядрена мать!
Ну скажи мне, Печкин, как,
Что же, всем гонять кулак?
Дети родятся откуда,
Если вдруг не станет блуда?
Ну, по сути и вообще:
Есть у баб влагалище,
Пенис есть у мужиков,
Вижу здесь исход таков –
Как же можно запрещать,
Может перестать дышать?
Знаешь, Печкин, они геев
Садят в тюрьмы и евреев.
Ну, скажи мне, Печкин, как,
Если ты родился так.
Садят всех за групповуху,
И хватает же им духу,
Залезать тебе в нутро.
Расплодилось же, мудло.
И вот здесь пришли к тому,
Объясненью, что к чему.
Есть там Молотов такой,
Извращенец молодой.
У него как молот куй,
И торчит, как в речке буй.
Каждый день он через поле
В город наш приносит горе:
Ловит пьяных мужиков,
Сунет в них и был таков.
Раздирает зад он в клочья,
И все это чаще ночью.
И ты, Печкин, понимаешь,
После ты не выживаешь.
Замочить пора козла,
Этот мерзкий сосуд зла.
Ствол для этого нам нужен,
Ты ведь, Печкин, безоружен.
Да желательно с прицелом,
Хватит пить, займемся делом».
Вышли с Печкиным на холод,
в опустевший снежный город,
Быстро кузницу нашли,
Поздоровались, зашли,
Печкин место оглядел,
Потер руки, разогрел.
— Кто там в кепке и очках,
Рукой дергает рычаг?
— Это наш кузнец Волошин,
Все к столу, ведь жребий брошен.
Он тебе ружье склепает.
Разрывными что стреляет,
А пока пойдем уж спать,
Завтра рано нам вставать.
Зашел Печкин в павильон,
Снял он с шеи медальон,
Снял пальто он и ушанку,
Медальон он бросил в банку
И улегся на кровать
Тихо-мирно отдыхать.
Утром к кузнецу зашли,
К столу вместе подошли,
Там и впрямь лежала пушка
С толщиной ствола, как кружка.
А к нему из двух бутылок,
Клея, жести и опилок,
Был прилаженный прицел.
Печкин так на стул и сел.
Вместе с пушкой – три гранаты,
Рядом были и снаряды.
Бомба там еще лежала,
Килотонну содержала.
Печкин вымолвил: «Она
Всех подымет в облака!»
Печкин с парнем, все сложив,
С кузнецом пузырь распив,
Побрели вдвоем к горе
По заснеженной тропе.
А с горы открылся вид,
Печкин понял, что не спит:
Вот и Молотов бежит,
А под ним земля дрожит.
Печкин с сумки взял снаряд,
И засунул в ствол заряд.
Ну же Печкин! Жми курок!
Преподай ему урок!
И снаряд со страшным свистом,
Пролетевши метров триста,
Рядом с гадом тем упал,
Снег и землю разорвал.
Печкин, глянув в свой прицел,
Чуть расслабился, присел.
— Подавай еще заряд!
Эх, какой живучий гад.
– Печкин, он уже идет,
Целься лучше, отдерет.
Печкин молвил: – Коммунисты,
Вы еще и онанисты!
В тот же миг на спуск нажал,
Гаду молот разорвал.
На колени пал тиран,
И завыл от страшных ран.
В снег склонился и затих,
Печкин прыгал, словно псих.
Одолели кровопийцу,
Мужиков наших убийцу.
Наш народ освободили,
Онаниста победили.
И пошли друзья по полю,
Принести народу волю.
Подошли к большим воротам,
Из-за них спросили: "Кто там?"
Парень Печкину кивнул,
И гранату вверх метнул.
Разорвало и ворота,
Вместе с ними и урода,
Что осмелился спросить,
Кто пришел их навестить.
Сквозь осколки, пыль, туман,
Неслось войско на таран.
Во лбу каждого звезда,
Как у бабок те места.
Парень кинул две гранаты,
Разлетелись в клочья гады.
– Печкин! Все! Давай, уходим!
Бомба под стеной, отходим!
Вспышка небо осветила,
Уголь в небе растворила.
Призрак в небе появился,
Печкин очень удивился.
Ленин вылетел как птах,
С серпом, молотом в руках.
– Секса нет, все за станки!
Подыхайте все с тоски!
Печкин думал: "Что же делать?"
Может дать ему отведать,
Мой волшебный медальон,
Сила ведь таиться в нем».
Печкин медальон достал,
Над собой его поднял.
Ленин быстро подлетел,
Лысиной в глаза блестел.
Как увидел медальон,
Стек на землю, как бульон.
Одолела его сила,
Что железка та таила.
Победили супостата,
Так ему, козлу, и надо,
А теперь пойдем в трактир,
Набухаемся до дыр,
Тех, что в памяти вылазят,
Когда спирт уже не влазит.
И друзья, сквозь снег и стужу,
Побрели в трактир на ужин,
Всем знакомым рассказать,
Кушать, выпить, поплясать.

Чуть ниже было написано кое-что еще:

Проснись мой друг, мы еще далеко,
Мы еще не забыли, рожденье свое,
И когда просыпались, и когда гаснул свет,
Ты всегда знал лишь или, никогда - да и нет.
Кто-то больно спросил,но ты лишь промолчал,
Ты, наслышан, устал от концов и начал,
Как хочу я узнать, для чего я живу,
Для чего я пришел и зачем ухожу,
Каждый день прихожу,каждый день ухожу,
Улыбаясь прохожим себя не нахожу.
Но ответ, тихо скрылся, в маске фраз-фонарей,
По стаканам разлился,страхом смерти моей.
А мужик с бородой лишь под куполом спит,
И зачем же я здесь он мне не говорит.
Кто-то машет крестом, кто-то бьет башкой в пол,
Словно ею играет, в комнатный баскетбол.
И ответ не получит, для чего же он здесь,
Для чего же я есть, для чего же ты есть.
Не достаточно слов, чтобы это понять,
Для чего же расти и зачем умирать.
Выхожу на проспект, вижу пробки машин,
Все спешат в никуда, за протектором шин.
Слово им - "бесконечность" никогда не понять,
Лишь бы цели, желанья, поскорее унять.
И достигнувши цели, на секунду они,
Смотрят в ту бесконечность, зажигая огни,
Чтобы не было страшно, вновь подсвечивают путь,
Новых целей, желаний, чтоб спокойно уснуть.
Это замкнутый круг и мы в нем - ты и я,
Его не разорвать, не разрушив себя.
Так ответь на вопрос, для чего я живу,
И зачем я по-кругу бесконечно хожу.

— Ничего я им устрою!, — плевался желчью Андрей Тихов.
— У меня есть маленький свинцовый подарок для каждого из вас.
Собравшись с духом он набрал номер по которому звонил всего несколько раз в жизни, а цифры из которых он состоял приводили его в холодящий ужас.
— Какие-то проблемы?, — вежливо, четко, отделяя каждое слово, ответил на другом конце молодой мужской голос.
— Понимаете, возникли кое-какие трудности. Могу я вас попросить отследить последние звонки с номера телефона Ечика. Я думаю, он не мог далеко уйти.
Звонок прервался, заставив Андрея Тихого содрогнуться от наводняющих сознание нехороших мыслей. Через десять минут тягостных ожиданий звонок нарушил загустевшую от напряжения тишину.
— Я сбрасываю координаты. Поспешите. В этот раз никаких оплошностей.
Он оделся со скоростью армейского новобранца, практически положив стрелку спидометра и смахивая капли выступающего пота, несколько раз чуть не разбившись при входе в очередной поворот, Андрей Тихов все-таки выехал на широкую трассу, которая вела к испускающему последние печальные струйки дыма дому Ечика. Медленно, стараясь не привлекать лишнего внимания со стороны работников милиции и пожарных, которые изучали догорающие останки, он свернул в узкий переулок в конце которого зеленели широкие многолетние деревья.
— Черт возьми!, — выкрикнул он, бросив открытой дверь своей машины, прокладывая тропинку сквозь густой кустарник, оставляя глубокие царапины на блестящих кожаных туфлях и зацепки на рукавах пальто. Всю дорогу к этому месту он не отрывал глаз от тонкого карманного компьютера, следя за черной точкой, стараясь как можно быстрее сократить оставшееся расстояние.

Бункер поражал обильностью всех необходимых благ для выживания в условии плотной, воздушной атаки. Толстые железные потолки, исключали любую возможность осыпания, даже при прямом попадании снаряда с воздуха, но не эта угроза нависла над головами троих сверхчеловеков, начинающих понимать природу своей сущности, судьба определенно подшутила над их жизнями, подбросив именно это укрытие, в качестве своего щедрого дара. Решение бежать, напрашивалось само собой, хорошо, что у всех троих были оформлены свежие, блестящие загранпаспорта, намеченная поездка в Турцию в этом году, по понятным причинам, так и не реализовалась, но зато теперь у них были все шансы раствориться в какой-нибудь небольшой стране Евросоюза. Основной вопрос заключался в том, где же взять на это деньги. У Михея были кое-какие сбережения и тот факт, что охота велась только на Ечика и Ягодку, позволял набросать на скорую руку кое-какой нехитрый план: во первых, нужно было попасть в дом к Михею, забрать документы и деньги, во вторых, добраться до аэропорта целыми и невредимыми, в третьих, помахать ручками из иллюминаторов всем врагам и друзьям, наконец расслабившись продумывая в спокойной обстановке, как же им дальше быть. Почему Михей не попал под удар? Наверное потому, что IP адрес
из которого проводилась рассылка новоиспеченной книги принадлежал
Ечиковому модему. Да и никто не гарантирует Михею, дальнейшую безопасность, пора валить.
— Мы ведь не знаем никакого языка, кроме русского,
что же нам делать в чужой стране, тем более, что денег-то у нас не много! Мы пропали…
Лепетала сквозь плач Ягодка, сидя на кровати в комнате отдыха, вздрагивая, от каждого всхлипа, от чего немного поскрипывали старые, ржавые пружины.
— Михей знает английский, он ведь не зря ходил на курсы, два года, так что это не проблема, как-нибудь выкрутимся, хотя бы первое время.
Перебил ее Ечик уставшим, дрожащим от волнения голосом.
Ага, а сколько мы продержимся? Неделю? Месяц?
Сколько еды мы сможем купить в цивилизованной Европейской стране, где зарплаты больше наших, минимум в пять раз!? А убийца, неужели он нас не ждет где-нибудь ря…
Михей, сидевший рядом, перешел в положение стоя, с такой скоростью, что Ягодка, испуганная его необычным поведением даже перестала плакать, проглотив окончание последнего слова. На столе, словно материализовавшийся из воздуха, лежал уже заполненный лотерейный билет, волшебная природа этого события, не позволяла сомневаться в ее подлинности. Михей уже знал, что пережили во сне его друзья, для обсуждения этого, времени было достаточно и теперь, в такой форме, получив подтверждение их истории он хоть и удивился, впрочем, как удивился бы любой человек, но все же, экзистенциальная вылепленная им самим, собственная, природа заставила его убедиться в реальности происходящего. В тот момент, когда Михей медленно взял билет со стола, полувековой слой пыли пришел в движение. Маленькое торнадо, издав приятный свистящий звук оставило на поверхности переливающуюся, золотистую надпись:”Удачи друзья.”
Несколько бетонных плит, уложенных одна на одну, были условным местом встречи Ечика и Михея, долгое время, никаких плит давно там уже и не было, но место сохранило свое имя даже до сегодняшнего дня, их последней и самой важной встречи.

Андрей Тихов наконец нашел тропинку, по которой, этой ночью его жертвы прокладывали свой последний путь. Он знал, что по всей видимости чистильщики уже в пути и жить ему осталось от силы несколько часов, эта мысль больно полоснула его по уже сработавшемуся сердцу тупым ножом. Присев на колено возле края оврага он увидел медленно открывающуюся дверь.
Осыпав мелкой глинистой пылью волосы Ечика пуля вошла глубоко в глинистую землю, пройдя в сантиметре от его уха, при этом издав звук подобный звонкой вибрации пролетающего мимо шмеля. Вторая отогнула ребро открытой двери, оставив глубокую зазубрину, которая выгибаясь выплюнула в сторону длинную желтую искру.
Какое-то не знакомое или давно забытое чувство сковало грудь Андрея Тихова, слезы раскаяния, которые вот вот должны были появиться, застряли в очерствевших и пересохших от многолетнего проявления жестокости глазницах. Они смотрели ему в глаза, готовые принять свою смерть, не о чем не жалея и не пытаясь бежать в отчаянии, хватаясь за оставшиеся секунды уходящей жизни.
Медленно опустив пистолет он сел на землю, слезы текли по его щекам, страдания, разрывающие его полную греха душу, стремились наружу. Освобождение. Как приятно греет осеннее солнце, просачивающееся сквозь парящую, сухую разноцветную листву. Счастье, простое
человеческое счастье, которого ему так не хватало, оно всегда было рядом, ему казалось что все те жертвы, которые он безжалостно уничтожал, скрипят теперь, сгибаемыми ветром старыми деревьями, властно прощая его.
Он не видел как не спеша ускоряясь, убегали те, кого он все это время преследовал, ему хотелось умереть. Шуршание в кустах, сменилось черным ударом в голову и диссоциируясь в туннеле, палитра цветов которого не имеет ничего общего с цветами, которые- этот бывший убийца привык видеть в нашем мире, он был первый раз в жизни счастлив, растворяясь последней маленькой, светящейся песчинкой в бесконечном океане сознания.

- Дождливая погода сегодня, Ягодка.
— Сколько велосипедистов.
— Они любят свою страну, никуда не спешат, не рвутся побыстрее занять драгоценную ступеньку эскалатора в метро, просто тихо и размеренно живут в свое удовольствие.
— А, смотри, Кофе-шоп, зайдем?
Жалостливо произнес Ечик, при этом внутри себя подметив, что вывеска, приятно отличается от вывесок, которые ему раньше приходилось видеть.

Все вопросы, желани... Не хотелось бы так банально,
просто пишите: genya_k@ukr.net
Отвечу обязательно.

Все авторские права защищены.