Дом поехал

Ленька Козырев решил окончательно уехать из деревни. Все, решено и заметано! Работал он на большом и сильном «Кировце» - К-700. Мощнейший двигатель, быстроходный, на резиновом ходу; колеса - в рост человека, в просторную кабину надо забираться по лесенке. Не трактор, а гигантский мамонт какой-то.

Председатель колхоза Иван Иванович Худяков не отпус¬кал Леньку - парень трудяга, бесшабашный только. Но если возьмется за дело - все горит у него в руках. В прошлом году шутя-играючи на районном конкурсе пахарей первое место за¬нял. «Посевную проведем, а там посмотрим», - пообещал Иван Иванович (Два Ивана, как звали его в деревне).

Весна нынче была затяжной, долгой. Потом распогодилось, и отсеялись вовремя. Почти две недели Козырев провел на по¬левом стане. Уезжал последним на своём «Кировце».

Ленька бросил на полевой стан прощальный взгляд, врубил скорость и, круто развернувшись, погнал в деревню.

Козырев жил один в большом рубленом доме. Мать оста¬вила ему дом, а сама уехала жить в другую деревню; отца у Леньки не было. Он как пришел из армии, так и не женился, болтался все. Мать тоже трактористкой по молодости была, и работала, считай, на всех марках, начиная с колесника «Сталин¬ца». Брат был, жил он в городе. К нему-то и решил ехать Лёнь¬ка. Механизаторы широкого профиля, каковым он являлся, тре¬бовались везде. И в городе он не пропадет.

По женской части Козырев мастак. Ни одной юбки не про¬пустит. У соседки Стюры Ботовой недавно приезжала племян¬ница из города, так Козырев чуть было не закадрил ее, да Стю¬ра набросилась - у племянницы муж есть и ребенок. Оболтал бы запросто. Вспомнив про племянницу, Ленька улыбается во весь рот, встряхивает лохмами. Племянница хороша! А в де¬ревне с невестами худо. «Ничо, - думает Козырев, - уеду в го¬род и племянницу Стюрину от мужика уведу. Подумаешь, муж. Муж - объелся груш».

По пути Ленька подцепил тросом две большущие березины, лежавшие в лесочке неподалеку от дороги, и помчался в деревню, поднимая за собой тучи пыли. Возле ограды остано¬вился, отцепил березины.

- Стюра, принимай дровишки!

- Ой, Ленечка, дай Бог тебе здоровья, невесту хорошую! - запела Ботова, выйдя из ворот и скрестив по-бабьи руки на животе.

- Как-нибудь разделаю. Устал, с посевной еду...

- Леня-я, - запела опять Стюра, - а я тебе покупателя на-шла-а. Вон он ходит возле твоего дома, - и она показала рукой на дом Козыревых.

Ленька поспешил к своему дому. Вылезать из кабины не торопился, сидел, курил, наблюдал за незнакомцем. Мужичонка крутился возле дома, осматривал его, принюхивался, стучал костяшками пальцев по бревнам. Мужичок бодренький, невысо¬кого росту, плотненький, в модных джинсах; на круглой голове спортивная кепка с длинным пластмассовым козырьком, седые волосики из-под кепки топорщатся. Заметив Козырева, подошел, ладошку корабликом сунул для приветствия:

- Будем знакомы, мил-человек, Филимон Никитич Неустроев. А где, хозяева, не скажете, случаем?

- Я хозяин, - хмуро отозвался Ленька.

- Я слыхал, мил-человек, дом продаете?

- Продам, если купишь.

- Домик-то старенький. Ремонта требует... - начал торго¬ваться мужичок. Лицо у него простое, крестьянское, но по неко¬торым ухваткам было видно, что человек этот не совсем дере¬венский, калач тертый. Мужичок обвел острым взглядом окре¬стность, восхищенно произнес, блеснув железными зубами: - Место здесь хорошее! Кра-со-ти-ща! Я помню, здесь ведь Ко¬зыревы жили. Прасковья Матвеевна и Андрей... Отчество за¬был. Тетя Паша-то трактористкой робила...

- Да, было дело под Полтавой. Теперь я вот один остался.

- Сыночек, значит? Вот што!.. - догадался Неустроев - Дак чего дом-то продаешь? А?

- А на хрена попу гармонь... - рассмеялся Ленька.

- Крестовый! - восхищенно топорщил мохнатые брови Не¬устроев. - Венцы, правда, кой-где подгнили, а резьба сохрани¬лась... Обналичка...

- Перекатаешь, лучше нового будет.

- Силенок-то уже нет перекатывать, - вздохнул Неустроев.

- Городской, что ли?

- Затрудняюсь ответить, мил-человек, - говорил Неустро¬ев гладко, нанизывая слова, как бусинки на нитку. - Тутошний я, деревенский, а, считай, всю жизнь в городе, на шахте промантулил. - Вздохнул протяжно. - Сейчас вот в деревню потянуло, на родину. Солнышко-то к закату покатилось...

- Ну, пошли в дом, разговаривать будем. Надо бы взять в сельмаге...

- А я припас, припас, - зачастил Неустроев, тряхнув поли¬этиленовым мешком, и в мешке что-то звякнуло.

Пока Ленька умывался, Неустроев осмотрел дом изнутри: большая печь с «грудкой», голбец, лавки вдоль стен; матица, поддерживающая потолок, крепкая, не прогнулась еще. Даже полати сохранились.

- Хороший дом, - похвалил Неустроев. - Это то, что мне надо. - Он вынул из мешка полбулки хлеба, пару «пузырей», не¬сколько луковиц и ранних огурцов.

- Это, кстати, отец, - сказал довольный Ленька, усажива¬ясь за стол. - У меня ведь шаром покати - один живу.

- Не хозяин. Одним днем живешь. Да где они сейчас, хозя¬ева-то? Полдеревни прошел - молока пол-литра не нашел. А вот этого добра - навалом! - показал на бутылку.

- В деревне-то чего забыл?

- Эх, мил-человек... - Неустроев смотрел на Леньку до¬верчивыми глазами-пуговками. - Тянет. Сорок лет не был в род¬ной деревне - и все сорок лет по ночам снилась... На том мес¬те, где моя изба стояла, сейчас татарник один растет...

- А меня сюда никаким калачом не заманишь, - сказал Ленька. - Хватит, поел колхозной каши.

Ленька разлил водку.

- По семь капель. Для блеска глаз, на ход ноги!

Неустроев, подняв стакан, сказал:

- За твоих родителей. За тетю Пашу. Раньше она ведь здо¬рово гремела. С самой Пашей Ангелиной дружила. Заочно, ко¬нечно... Петруша Дьяков, которого кулаки потом сожгли вмес¬те с трактором, ее обучал. А потом про него ещё песню сочини¬ли: «Прокати нас, Петруша, на тракторе»...

Выпили. Неустроев стрельнул в Леньку глазками-пугов¬ками:

- Как будем вести расчет? В индийских рупиях или в ал¬банских динарах?

- Давай в советских рублях. Три тысячи.

- Ну, мил-человек, однако, вы загибаете, - сказал Неустро¬ев. - Тысячу рупий и о'кэй!

- Ништяк! Я ещё не свихнулся, - замотал головой Ленька.

На самом интересном месте торга притащился деревенс¬кий печник Ухов, здоровущий, сутулый и рябой. Ухов, как соба¬ка охотничья, чуял за версту, где выпивка предстоит. (Леньке он дальней роднёй приходился). Печей в деревнях, как в старину, давно уже не клали, ремонт был; в новых же домах делали ма¬ленькие печурки (по-местному - очаги) и работы настоящей у печника не было. От этого Ухов тосковал и пил горькую, пропи¬вая свою небольшую пенсию.

Не ожидая приглашения, Ухов уселся за стол, чуть ли не упираясь головой в потолок и взгромоздив на стол свои руки с кулаками, похожими на кувалды.

Ухову налили. Он выпил, не закусывая, часто моргая гла¬зами. И без того красный нос его стал еще краснее. Он си¬дел неподвижно, как мумия, внимательно вслушиваясь в раз¬говор.

Неустроев сказал, сверкнув круглыми глазками:

- Так на чем мы остановились, мил-человек? На трех ты¬сячах?

Ленька пометался по избе, присутствие Ухова его под¬стегнуло.

- Пять тысяч!

- Как пять? - удивился Филимон Никитич. - Разговор, од¬нако, остановился на трех.

- У тебя, Филимон Никитич, денег, наверное, как у собаки блох. Ты ведь шахтер, говоришь? - сказал Козырев, останавли¬ваясь напротив. - Шахтеры помногу получают. А-а? И пенсия у тебя рублей сто!

- Я тридцать лет отработал. У меня пенсия сто шестьде¬сят рупий, - важно ответил Нсустроев.

- Во дает! Как у министра. Да на тебе еще пахать и пахать! - Ленька присвистнул от удивления, обратился к печнику: - А у тебя, Ухов, сколько?

Старик, до сих пор не проронивший ни одного слова, проба¬сил как в иерихонскую трубу:

- На краснуху хватат.

- Все! Из колхоза я рву, старики. Отработаю в городе поло¬женное, так, чтобы пенсия сотни две и на заслуженный отдых лет в сорок, - сказал Ленька. - Филимон Никитич, ты мне помо¬ги на шахту устроиться!

Ленька из-за стола выскочил. Не сиделось. Кровь броди¬ла в молодом теле. Ухватился за кольцо на матке, на которое когда-то подвешивалась зыбка, подтянулся несколько раз на одной руке.

- Силен, бродяга, - удивился старик Ухов. - А насчет пен¬сии ты загнул. В сорок лет пенсии не быват.

- Колхоз! - сказал Ленька, подтягиваясь на кольце. - У балерин и балерунов в тридцать пять... У летчиков-космо¬навтов...

- Ты соврешь - не дорого возьмешь.

- Абсолютно верно, - подтвердил Неустроев. - Артисты балета за вредность в тридцать шесть на пенсию идут. Очень тяжелая у них работа.

- Это за какую же вредность? - изумился печник. - Ну дела... Это вредность-то на носочках вертеться?

- А ты попробуй, - посоветовал Ленька. Старик-печник с расстройства из-за стола вылез, плюнул: - Попробуй! Ты вот попробуй печку русскую сложить. Шесть колен... два дымохода... Тут понятие надо иметь.

- Что-то за твое «понятие», Ухов, не больно плотят, - под¬дел Ленька.

- Да меньше чем за полста и делать не буду...

Старик опустился перед печью на колени, растопырил свои руки-грабли, обнял ее. Голову прислонил к печи, и по небритой щеке, по бороде покатились бусинки-слезы. Засобирал:

- Матушка ты моя, кормилица-заступница, отслужила свое - теперь и помирать можно...

Неустроев поднял Ухова с пола, ободряюще сказал:

- Успокойся, старик. Я тебе доверяю сложить новую печь. А ты сложишь печь лучше этой, я знаю...

Сели за стол. Филимон Никитич стаканом трясет:

- Предлагаю тост за русскую печь! Печь - это, я вам ска¬жу, праздник. Вечный праздник души крестьянина. И вечная за¬гадка природы.

Старик Ухов растрогался. Ему понравились слова Неустроева.

- Баско кладет...

- Предлагаю также тост за зыбку. Сколько в ей ребятёшек выкачалось... В общем, за русскую избу!

Выпили за избу, не отказались. Старик Ухов загудел, разма¬хивая громадными руками:

- Верно сказал, Филимон Никитич. Печь - это загадка при¬роды. Тайна. Я их за всю жись, может, тыщи сложил, а секрет до конца не сыскал... Грустно, нет у меня продолжателя моих дел… Счас ведь печи не кладут... Како-то парово отопленье при¬думали... Разве можно сравнить русскую печь с каким-то па¬ровым отоплением?

- Старик, я же сказал: будешь печь мне класть. Это будет твоя лебединая песня! - торжественно пообещал Неустроев.

- Сложу, Филимон Никитич. Такую печь отгрохаю, век бу¬дешь меня помнить. Лишь бы войны не было...

- Войны не будет, - уверенно сказал Неустроев. - Они, империалисты, не посмеют.

Загалдели, заспорили о том, что волновало:

- Она ведь, проклятая, опять лучших мужиков приберет... В наших Пахарях война почти всех мужиков как литовкой ско¬сила. Одна полова осталась...

- Не скажи, мужики есть работяшшие. Вон Терентьич, трак¬торист-комбайнер, не мужик - золото...

Обмывание сделки затянулось, и Ленька побежал за оче¬редной бутылкой в сельмаг. По пути заскочил в правление к пред¬седателю Худякову.

- Заявление мое подписали?

- Нет еще.

- Ладно, я и без подписи вашей поехал!

Худяков посмотрел на Леньку, как смотрит учитель на безнадежного ученика.

- Эх, Козырев, Козырев! Ну что мне с тобой делать? Мать твоя трактористкой была, ты тракторист. Чего тебе надо? Чего ищешь? Легкой жизни захотелось?

В кабинет протиснулся толстый и рыхлый бухгалтер Нефе¬дов, одышливый, в толстых роговых очках на мясистом носу. Он недовольно оглядел Козырева, пробурчал:

- Чего вы, Иван Иванович, перед ним бисер рассыпаете? Поехал, ну и скатертью дорога. Флаг ему в руку!

Ленька еле сдержал себя, чтобы не послать этого бумаж¬ного червя подальше. Надо же! Труженик колхозных полей - бухгалтер! А туда же - учить лезет.

- Не учите! Не маленький! - Ленька поднялся со стула.

К крыльцу правления подкатила бежевая «Волга». Первым из нее вылез полный и дородный секретарь райкома Лузгин, за ним следом выпрыгнул тщедушный незнакомый чувак. На птичь¬ей головке чувака еле держались кругляши зеркальных очков, замшевый модный пиджачок, брюки фирменные, в ярлыках.

Председатель ринулся навстречу гостям. Колхозные парни проводили модника восхищенными взглядами, кто-то сказал:

- Голощапихи сын, архитектор.

Ленька едва узнал его - когда-то пацанами бегали по дере¬венским улицам. А архитектор и в ус не дует - «дипломатом» помахивает, важную личность из себя строит.

- Козырев, не уходи! - кинул Леньке председатель. - По¬смотришь нашу деревню в будущем, в перспективе, так сказать.

Ленька остался. В кабинет занесли эскизы, расставили вдоль стен. Набились люди.

Неужели это их Пахари? Четкие, красивые пропорции; мо¬дерн, но в меру, ничего лишнего. Но в этом модерне угадыва¬лись все же деревенские традиции: то конек резной взметнулся над крышей, то вон журавль колодезный шею в небо вытянул, а где-то откровенная стилизация «под избу», и все это тактично, со вкусом.

Тощий архитектор, с подскоком бегая между эскизами, да¬вал пояснения:

- Здесь будет колхозный Дом культуры, гостиница, стади¬он, кафе «Золотой колос»...

Раздались реплики:

- Агрогород! Слово какое-то мудреное...

- Агрогород - это, по-научному, деревня.

- Колодцы-то останутся или как? Водопровод?

- Водопровод предусматривается в каждом доме. Но и ко¬лодцы останутся, - пояснял молодой архитектор. - Приусадеб¬ные участки тоже.

- Не видишь? Вон на эскизе журавель нарисован!

- Конечно, из колодца-то вода вкуснее, да и село без колод¬ца, это не село. Огородик возле дома - тоже хорошо: утречком встал, огурчик сорвал, птичек послушал...

- Огурчик, соловей - это хорошо, - подал голос секретарь Лузгин. - Но для современной деревни чего не хватает? Быта. Культурного быта. Чтобы вода холодная и горячая в каждом доме, ванна, банно-прачечный комбинат...

Председатель Худяков, взмокший от волнения с соприкос¬новением с прекрасным и ходивший следом за архитектором, остановился напротив Леньки.

- Ну как, тракторист, нравится?

- Картинки! Нарисовать все можно...

- Ну Фома Неверующий! - психанул Два Ивана. - Архи¬тектор-то наш парень, деревенский, а какой проект сотворил! Не волокешь ты, Козырев, ни хрена! Картинки!..

Подошел Лузгин и тоже уставился на Козырева своими выпуклыми глазами.

- А-а, чемпион? Ну вот, чемпион, скоро в таком вот коттед¬же жить будешь...

Ленька выбрался из кабинета, не дождавшись конца этой ко¬медии, и поспешил в сельмаг. Что-то разозлил его этот сопливый архитекторишка, этот пижончик. Приехал, видите ли, картинками удивлять колхозников. Деревня в говне утонула, и когда это кот¬теджи будут вместо изб, когда это будет горячая и холодная вода как в городе, ванна, санузел и прочие штуковины? Пудрят людям мозги, а те и верят. Так и подохнут в говне. Ленька зло сплюнул сквозь зубы и полез к прилавку, расталкивая покупателей.

- Манька! - заорал он продавщице. - Дай вон ту, покрепче! Злодейку с наклейкой!

В дом вернулся раздраженный. Шмякнул бутылку на стол. - Архитектор прикатил. Картинки привез. Да архитекторишка-то пацан, технички сын. Проект нового села привез.

Ухов оторвал голову от стола, на котором дремал, прогудел:

- Не скажи, Ленька. Архитектор - это большое дело! Это почти как печник. Даже повыше.

Неустроев поддержал Ухова:

- Архитектор дома проектирует, мил-человек. А дом - это главное в жизни.

Выпив, Неустроев раскраснелся, на него нашло вдохнове¬ние, он опять принялся рассказывать. А рассказывать он умел.

- Город, он ведь от дьявола. Очереди в магазинах, дышать нечем. Не понимаете, мужики, вы своего счастья, своей радости, - круглое лицо Неустроева разглаживается, он улыбается чему-то своему, потаенному. - Жить на своей земле, пить воду из род¬ного колодца или речки, дышать луговым воздухом... И-и-эх!.. По березняку хожу как лунатик. Будто в рай попал. И светло мне во храме белом и весело мне от шума зеленого...

Неустроев смолк. Лицо вновь потускнело.

- Не умеет русский мужик жить, все чего-то ищет - то воюет, то водку пьет. Могилку своей матери еле сыскал: кре¬ста нет, сгнил. По березке место узнал, да добрые люди под¬сказали...

Ухов, мужик хоть и малограмотный, но очень любил «ум¬ственные разговоры». Хлебом не корми - дай выпить и погово¬рить о разных разностях. Слышал он то ли по радио, то ли от заезжих калымщиков про теорию относительности великого фи¬зика Эйнштейна. Но ко всем, к кому он обращался, никто не знал, что это за теория и с чем ее едят.

- Филимон Никитич! Объясни мне про теорию относитель¬ности. Что эта за теория? Уж больно много про нее шума. Вро¬де бы по этой самой теории живем, и вроде бы не живем...

- Ну, Ухов, куда вас занесло, однако, кхе, кхе… Теория относи-тельности великого Эйнштейна... - оживился лицом и глазками Неустроев.

- Ага. Вроде бы по этой теории все наоборот, - горячо про¬должил Ухов. - Слушаешь радио, прогноз одно говорит: «вёд¬ро», а на улице - дошь. Вроде бы сидим, вино кушаем, а на са¬мом деле - ничего не кушаем и не сидим, а летим куда-то в тартарары. Это как понять, Филимон Никитич? Вроде бы я -это не я, а ты - это не ты...

Неустроев рассмеялся дробным смешком. Ну чудаки эти деревенские мужики! Чудаки. Теорией относительности ин¬тересуются.

- Как бы тебе, Ухов, попонятней объяснить. Теория относи¬тельности - это теория пространства и времени. Очень сложная теория. Я тебе на простом примере поясню. Ну вот, допустим, три волосины на твоей голове - это очень мало...

- Да, мало, - потрогал свою начавшую лысеть голову Ухов.

- А три волосины в супе - это много! – закончил мысль Филимон Никитич.

Ухов по-смешному захлопал глазами, уставившись на Неустроева.

- Все в этом мире относительно, Ухов. От-но-си-тель-но!

Нет,  ну каков шельмец этот Неустроев! Как все толково и по¬нятно объяснил. Умнейший человек. Но Ухову кое-что было не¬понятно.

- Филимон Никитич, дак почему они из этой самой теории делают далеко идущие выводы: что вино кушать вредно, табак курить и все такое?

- Разливайте, мужики. И я вам разъясню, почему это делать вредно, - сказал, сверкнув железными зубами, Не¬устроев.

Поговорили обо всем: и о березах, и о пьянстве, и о теории относительности; перебрали всю родню, помыли кости начальству. Оказалось, что Неустроев помнил многих мужи¬ков, тех, которые поднимали колхоз и тех, кто его гробил; но многие, кого он помнил, уже поумирали, кто бесследно исчез. «Под занавес» Неустроев поведал новым друзьям почему же он убыл из Пахарей.

- Нищета была, не приведи Господи! Отца моего в пер¬вый же день на фронт забрали. Мать с пятерыми осталась, мал-мала меньше. Жрать нечего, лебеду да крапиву вари¬ли, гнезда птичьи зорили. А порядки были строгие, ух как строгие! Ты, Ухов, должен помнить то время. Объездчиком у нас был Васька Глухарь. Зверь человек. На гнедом же¬ребце гонял по полям. Я как-то из лесу иду, а пшаничка-то, пшаничка-то крупная налилась - золото, не пшаничка! Ну и нарвал я колосков полную рубаху. Узлом завязал, да и бегу домой, матери да сестренкам несу. А тут Глухарь на¬встречу на гнедом жеребце. Интересуется, что в котомке. Я ему: «Так мол и так, ягодок да грибочков насобирал». - «Ну показывай давай ягодки!» Заставил развязать рубаху... Судили. В детскую колонию отправили. Потом ФЗО, потом шахта. Затем Колыма и Дикий Север... Сейчас у меня здесь никого не осталось.

- Да, времена были, а теперь моменты! - прокомментиро¬вал рассказ Козырев.

Неустроев сказал серьезно:

- Деревня, мил-человек, давно бы город обскакала, если бы не этот усатый сапожник с Кавказа, товарищ Сталин. Стра¬на у нас крестьянская. Он, крестьянин, и промышленность под¬нимал, и шахты строил. Все на нем, крестьянине-колхознике дер¬жится. Без него никуда.

Ухов, как всегда, невпопад, бухнул:

- Давайте выпьем за невинно погибших хлеборобов. Неустроев умело и неспешно перекрестился:

- Царствие им небесное!

- Ты что, Филимон Никитич, в Бога веруешь?

- Начнешь веровать, когда всякую веру в человеке выбили, - уклончиво ответил Неустроев.

- Вот потому тебя коммунисты и посадили. Они же анти¬христы.

- Ну, идея коммунизма - это идея добра, равенства и братства. Идея прекрасная. Только у нас всякую идею испо¬ганить могут, - вздохнул Неустроев, и глаза его заволокла грусть.

- Не расстраивайся, Филимон Никитич. Дом у тебя уже есть. Бабенку мы тебе найдем. Соседка вон у Леньки - Стюра Ботова. Баба стоящая. Мы к тебе в гости ходить будем. Живи - не хочу!

- Нет, в Пахарях я не останусь ни за какие деньги, - твердо сказал Неустроев. - Обидели здесь меня крепко. И обида эта до сих пор комом в душе стоит.

- Ерунда. Васька Глухарь, твой обидчик, давно помер уже. Бог его наказал.

- Бог не наказывает, - задумчиво сказал Неустроев и до¬бавил слова очень даже удивительные: - Всякий дом устрояется кем-либо. А устроивший все есть Бог.

Ухов смотрел на необычного покупателя с необычной судь¬бой, и вдруг показалось ему с пьяных шар, что сидит перед ним сам Господь - умный, рассудительный и все понимаю¬щий. Ухов замер от поразившей его мысли, а его большой нос стал превращаться из красного в лиловый. Ухов перекрестил¬ся и пришел в себя.

- Давайте, мужики, вздрогнем! - предложил печник. Он несколько раз крякнул, потрогал свой большой нос и потянулся за стаканом. - Не опоганить врагам земли русской! Нет!

Выпили. И опять пошли «умственные» разговоры, шумные споры. А потом Ухов, окончательно и бесповоротно опьянев, прогудел густым басом:

- Давай, робя, песню споем. Нашенскую. Про солдата... - он зашмыгал вновь полиловившим носом, набрал воздуху в грудь и запел:

                Враги сожгли родную хату,

                Сгубили всю его семью.

                Куда ж теперь пойти солдату,

                Кому нести печаль свою?..

Неустроев подхватил голосом потоньше. У них неплохо по¬лучалось: басил Ухов, будто раздувал большие горновые меха, фальцетом подтягивал Неустроев, будто стучал по наковальне небольшим молотом. И Ленька не утерпел, пристроился к по¬ющим. У Филимона Никитича блестели слезы на глазах, он вконец расчувствовался; да и у Ухова глазки подозрительно запоблескивали - губят их Родину, губят их Россию, всю родню сгубили враги, и некуда податься бедному солдату.

                Не осуждай меня, Прасковья,

                Что я пришёл к тебе такой:

                Хотел я выпить за здоровье,

                А должен пить за упокой...



Неустроев уехал в город за деньгами, а Ленька отправился навестить свою подружку Нюру Чайкину, работавшую дояркой. Он нахально высматривал ее в ограде и в окнах, но в дом не спешил. Из ворот выкатилась Нюрина мать, толстая и горлас¬тая, набросилась на парня.

- Чего выставился? Иди-иди, нет Нюрки!

- Тетя Галя, чего вы ругаетесь? Хотел в клуб пригласить.

- Хватит. Наприглашался. Сыты по горло.

«Какой пес ее укусил? - подумал Ленька. - Вот стерва! Не дай Бог такую тещу заиметь».

Кобель за оградой надсажался от хриплого лая, а тетка все не унималась. Встала, руки в боки и орет:

- Иди-иди, я же русским языком тебе сказала: нет Нюрки, и не будет! Кобеля спущу, будешь знать!

Козырев двинулся прочь от дома; краем глаза он успел за¬метить, как девушка выскочила из сеней и огородом бежит к речке.

- Мерси за сообщение! - сказал Ленька как можно вежли¬вее и поспешил прочь.

Вообще-то Козырев решил не брать Нюру с собой в го¬род. И о продаже дома решил не говорить ей. Не хватало ему в городе «Нюры с трудоднями». Отхватит себе в городе кра¬сотку, приедет с ней в гости в деревню, все от зависти лопнут. Любит красивых Козырев, ничего не попишешь. А кто их, красивых, не любит? А Нюра (Нюся, Анна) товар не для него, внешностью особо не блещет, так себе: белобрысенькая, ску-ластенькая, челка линялая на глаза падает, но с фигуркой иде¬альной, - как точеное веретено. «Это веретено, да в умелые руки...» - подначивал напарник Гринька Иванцов. Ленька - крепко сбитый, с нагловатыми рысьими глазами, с обветрен¬ным и смуглым лицом. Его бы отмыть, лохмы состричь да приодеть - кра-са-вец!

Нюру он догнал в кустах возле речки. Речушка узенькая, вертлявая, запуталась в ивовых кустах.

- Нюська, чего мать-то разбазлалась? Пронюхала чего-то? Девушка приостановилась, мотнула сердито белой челкой, презрительно метнула в Леньку зеленый взгляд.

- Пронюхала... Вся деревня жужжит, как ты племяннице Ботовой проходу не давал.

- Да брось ты, Нюсь. Сплетни бабьи.

- А мать ругается, что не женишься... Вот и весь секрет.

- Зятя захотелось! - фыркнул Ленька. - Дочку надо при¬строить...

А вокруг все цвело и пахло. Волновали и будоражили запахи весны. Вот ива-ивушка выбросила к свету свои нежно-белые пушистые сережки-комочки; липкие листочки не опущены кни¬зу как обычно, а тянутся к свету; над ними кружат с жужжани¬ем маленькие осы.

Плавают и бултыхаются на мелководье утки; тут же гусак, как важный и дородный господин, что-то ворчливо и назидатель¬но выговаривает-сгогатывает своим гусыням.

Нюра остановилась у ивового куста. Обломила веточку с клейкими листочками, повертела в руках.

- Леня, не сердись. Пойду я. Мать не успокоится. Узнает, что к тебе убежала, ругани не оберешься.

Ленька схватил ее в охапку, задышал жарко.

- Пошли ко мне!

Нюра ловко вывернулась из объятий, отскочила в сторону, а зеленые глаза ее вновь заметали искры.

- Убери грабли!

- Нюсь, ну ты чего? Бабы целый месяц не видел. Чего ты?.. Невтерпеж уже...

- Я тебе не баба! Бабой знаешь что делают?!.

- Нюсь, ну честное пионерское, не вру! Одна ты у меня, одна единственная...

Девушка всмотрелась в Ленькино лицо, обидчиво и иронич¬но запрыгали губы.

- Козырев, я тебе как подстилка нужна? Да-а?

- Нюська, какая подстилка?! - попытался разыграть свое возмущение Козырев, хотя Нюра попала в самую точку. - У нас же с тобой... Э-э... Любовь, во-о!

- Лю-бо-вь! - передразнила Нюра. - У нас, Козырев, с тобой половые отношения. Ты просто кобель. А я - обыкно¬венная дура. Поверила тебе. Знаешь, кто ты? Кобелино Лоретти.

С Чайкиной не соскучишься. Ленька, парень хоть и завод¬ной, но постарался все же похитрить, построить из себя влюб¬ленного по уши.

- Нюся! Ей-ей не могу!.. На посевной вкалывал... Ночами не сплю... Ты же женщина, понимать должна. А я мужик здоро¬вый. Пойдем ко мне. Магнитофон послушаем.

- Зачем это? - хитро сощурилась Нюра. - А-а, знаю! Бу¬дем бросать палочки. Под музыку, да-а? Мальчики, бросайте палки девочкам! Во-о тебе, фигушки! - схохотнула звонко, со¬строила из пальцев фигу и ткнула ею в лицо Козыреву. - Не дож¬дешься, кобель поганый!

Никак не ожидал такого поворота событий Ленька. Что мать, что дочка - один черт! Нет, Ленька настырный, и от своего не отступит. Где девку искать? Вот она, готовая. Но выкобенива¬ется чего-то, целочку из себя строит.

- Посидим, потолкуем! - миролюбиво предложил Козы¬рев, останавливаясь у разлапистой ветлы, уронившей в воду свои светлые косы.

Сели на теплый и корявый ствол. Нюра так же быстро ус¬покоилась, как и распсиховалась. Отгоняя от лица надоедливую осу, сказала, чтобы позлить Леньку:

- А ко мне женишок наведывался.

- Да-а?! Кто это? - отозвался Ленька, изобразив возмуще¬ние. – Я, понимаешь, на посевной, а она хахалей принимает!

- Ладно, успокойся. Дала ему от ворот поворот. Знаешь ты его, с нами в школе учился. Умненький такой, очкарик. Вовка Синицын. Сейчас в райцентре в управлении работает.

- А-а, Синица. Шпендик недоделанный!..

- А матери он нравится. Скромный такой, не то, что неко¬торые...

- Они, скромные, в душу потихоньку влезут, а потом - по¬минай как звали! - Ленька положил свою ручищу на хрупкое девичье плечико, притянул ее к себе, горячо проговорил: Нюсь, ну что мы с тобой все лаемся да лаемся?.. Пошли в дом... У-у, губки нецелованные надула...

И Нюра было растаяла уже, поддалась уговорам, напору сильной мужской плоти. Но справилась с собой. Убрала Ленькину руку.

- Нельзя мне.

- Чо такое?

- Завтра в больницу еду. В женскую консультацию. Вроде подзалетела я...

- От кого?! - не подумав, ляпнул Ленька. - От меня, что ли? Так не должно вроде...

- Да от тебя, Кобелино Лоретти. От кого больше?

- Нюся, делай абортик!

- Че-го-о?.. Раскатал губу! - рассмеялась девушка. - Рожу тебе ребеночка и будешь ты, Козырев, папочкой.

- Сдурела, Нюська, - потерянно сказал Ленька. - Вот по¬женимся, тогда и о потомстве будем думать.

- Ой, не знаю, что и делать. Мать узнает - убьет! - вздох¬нула тяжко. Опять насмешливо заискрились глазки. - Когда же¬ниться-то будем? А-а?

- Вначале надо выяснить: чей ребенок! - съехидничал Лень¬ка. - А вдруг от Синицына?

И опять пошла у них ругачка. Нюра соскочила с ветлы и, тряся маленьким кулачком перед носом, кричала:

- Сволочь ты, Козырев! Всех баб перетрахал, а мне не ве¬ришь. Назло тебе рожу!

Ленька разъярился. Нет, надо проучить девку! Совсем об¬наглела: кулачком трясет перед мордой. Козырев поймал ее за руку, резко притянул к себе, запечатал рот поцелуем. Долго, вза¬сос. И повалил на начавшую зеленеть травку, чувствуя, что ра¬зомлевшее Нюрино тело не готово к сопротивлению. Он цело¬вал ее в губы, в шею... - куда попало, впопыхах стаскивая с себя пиджак.

Но чему не быть - тому не быть. Совсем близко раздался собачий лай. Приподняв голову, Ленька увидел, как прямо на них несется Джульбарс Нюрин, тащит за собой ее сестренку Юльку. Юлька еле поспевала за большим псом, мелко перебирая ногами.

Пес остановился, почуяв людей в кустах, принял выжида¬тельную позу.

- А-а, черт! - сплюнул Лёнька, разжимая объятия и поды¬маясь на локтях.

Нюра моментально соскочила и стала поправлять юбку.

- Джулька! - весело крикнула она. - Чего прибежал? Пес радостно закрутил хвостом, возбужденно залаял. И опять потащил Юльку к сестренке.

- Мамка сказала: ищи эту дуру! - улыбаясь во весь рот и хлопая по-детски наивно-бесхитростными глазенками, сообщи¬ла Юлька и засмеялась: - А Джульбарс вас сразу нашел. Вот!

Нюра отобрала у девчонки поводок, бросила:

- Пошли. Пока, Козырь!

Маленькая и брыкастая Юлька вырвала руку из сестриной руки и поскакала рядом, что-то напевая.

Ну, дурдом! Козырев нехотя поднялся с земли и двинулся было следом. Джульбарс повернул к нему голову, поднял дрожа¬щую верхнюю губу и показал крепкие клыки, издав при этом предостерегающее рычание.

Ну, блин, и пес против него! Облом. Кругом облом. Что-то невесело стало Леньке.

- Нюська! Пожалеешь! - крикнул Козырев.

Да хрен с ней, этой Нюськой. Это, может, и к лучшему. Может, отлипнет от него эта пигалица. Уедет он скоро. А в горо¬де этих сучек двуногих - море, и не надо будет рыскать по де¬ревне, как псу голодному.

Нет, в жизни что-то у него не так, какой-то провал, какие-то черные полосы... Нет, надо что-то решать, а то так или свих¬нуться или спиться можно. Вон их, алкашей, сколько развелось!

До своего дома Ленька не дошел. Встретил корешей, и все шумной гурьбой отправились по проторенному маршруту в сель¬маг: просить бутылку в долг или ждать кого-нибудь с деньгами.

Поздно вечером Козырев притащил к себе продавщицу Маньку, с которой и прокувыркался всю ночь на материной ста¬рой кровати.

Все в порядке: через неделю, ну две, Козырев будет в горо¬де у брата. Осталось помочь перевезти дом Неустроеву, это он обещал твердо. Филимон Никитич привез из города деньги, как и договорились, - пять тысяч. Пачечки новехонькие, в банков¬ских обертках крест-накрест, пахнущие типографской краской. Ленька понюхал их, сказал со смешком: «Ну вот и все, а ты боялась!» Деньги он отнес в сберкассу, чтобы не стырили, или не пропить по дурости. А Филимон Никитич, выдвинув лозунг  «Пьянству - бой!», принялся горячо за дело. Хлопот с куплен¬ным домом много: надо бумаги оформить в сельсовете, подго¬товить дом к переезду на новое место. Это недалеко, в несколь¬ких километрах выше по речке - деревушка со смешным назва¬нием Чердаки.

Архитектор Голощапов бегал с фотоаппаратом по деревне, щелкал интересующие его «объекты». Подбегал и к козыревскому и тоже запечатлел его на пленку. Дом неплохой, конеч¬но, с резьбой, стоит на хорошем видном месте - на горке.

В дом неслышно вошел Терентьич, тракторный бригадир. Орденоносец. Мужик основательный и справедливый. Встал у притолоки, спросил хмуро:

- Чего на работу не выходишь? Пьянствуешь все?

- Я, Иван Терентьич, не пьянствую, а обмываю сделку. Дом продал, увы и ах!

Для Терентьича это было новостью. Прошел к столу, тяже¬ло опустился на лавку.

- Сдурел - дом продал?

- Земля - колыбель человеческая, но не вечно же жить в колыбели! - рассмеялся Ленька.

- Мда-а! - пожевал губами Терентьич. - Остряк. - Помол¬чал. - Я к тебе не за этим пришел. Поехал - ну езжай с Богом. Ты мне вот что скажи: зачем ты Нюрку обидел? Хохотушка, певунья-плясунья плачет. Видать, шибко досадил?

- Чего вы мне под кожу все лезете?! - вскипел Ленька. - Ты что, в адвокаты к ней записался?

- Не крутись как вошь на гребешке! Я ей все-таки дядя родной, а не дверная ручка! - пристукнул кулаком Терентьич по столу, сведя сурово брови на крутом переносье.

- Да кто ее обижал! - воскликнул Ленька. - Сама про¬моргала!

- Она же любит тебя. Верила. А ты, бык рогатый, мозги ей компостируешь! Лапшу на уши вешаешь!

Козырев с интересом воззрился на Терентьича. Таких слов он никогда не слыхал от него. Мужик Терентьич деликатный и «вольностей» не позволял.

- Ну, скажи, скажи, как коммунист коммунисту, - пробур¬чал Ленька.

- И скажу: дерьмо ты!

- Ну, спасибо.

- Завтра же иди к девке и уладь все. Напакостил - убери. Чтоб не воняло. Если поехал, так езжай чистым. А мой тебе совет: женись на Нюрке. Чем не невеста? Трудолюбива. У нее надои - самые высокие в хозяйстве.

- Ну, ты скажешь, - ухмыльнулся Козырев. - Зачем мне ее надои? Я водку люблю!

- Что, королеву ищешь?

- Ну, не Нюру же с трудоднями...

Терентьич соскочил с лавки. Обидно стало за племянницу и за себя тоже.

- Это водка в тебе говорит. Проспишься - стыдно станет.

- Терентьич, заманал! И так тошно...

Иван Терентьич осуждающе посмотрел на Леньку, покачал головой, сказал с расстановкой:

- Жизнь, Козырев, надо строить как дом, как колхоз - акку¬ратно, тщательно и красиво. А не так: тяп-ляп... Так она разва¬лится быстро...

И ушел, хлопнув дверью.

Притащился, как и полагается, долговязый Ухов. Он долго кружил возле печи с ломиком в руках, потом сказал, поплевав на руки:

- Ну что, начнем, благословесь?

Он всадил лом в тело печи, закряхтел от обиды за ее не¬счастную судьбу и выворотил лишь кусок глины.

- Крепкая, собака! - матернулся Ухов. - Хорошо, мать ее, сложена. Дед мой клал. А печник он золотой был.

Ухов смахнул набежавшую вдруг слезу и ударил ломиком второй раз.

А Ленька с Неустроевым таскали Ботовой нехитрую ме¬бель: комод, тумбочку, старую кровать.

- Што, Ленька, все-таки поехал?

- Отчаливаю.

- Ну и куда же ты надумал?

- Куда? - Ленька поскреб затылок, схохотнул: - В Африку, Стюра, в Африку! Неграм лекции читать о вреде алкоголизма в сельском хозяйстве!

- Тьфу, дьявол!

Стюре Ботовой покупатель Филимон Никитич приглянулся, хоть и были у того железные зубы. Но на советы старушек сой¬тись с ним, она кокетливо поджимала губки и отвечала: «Фили¬мон Никитич в другую деревню уезжают. У него там своя под¬ружка, говорят, объявилась».

За то время, что готовили дом к переезду, Нюра прошла об-следование в райбольнице. Врач констатировал у нее, как она и предполагала, раннюю беременность. Обнаружили также редкое свойство крови - резус-фактор. При резус-факторе, как объяснили ей врачи, первая беременность обычно проходит благоприятно. Но при последующих женский организм выделяет антитела, которые ведут к гибели будущего ребенка, или делают его уродом.

Врачи настоятельно рекомендовали Нюре не делать аборт, а рожать. Нюра плакала. Провела в раздумьях несколько ночей. Она твердо решила рожать. Чувствовала (не такая уж она дура!), что Козырев бросит ее и надежды на него мало. Потешится и бросит. Да уже бросил, чего говорить. А ребенка хотелось. Толь¬ко одной растить его не светило.

Она вернулась в деревню осунувшейся и похудевшей. Си¬дела безвылазно дома. К Леньке не шла. Мать ругалась, угова¬ривала отца пойти к Козыреву и разобраться во всем. «Я этого ублюдка, этого бугая привлеку к порядку! Я найду на него упра¬ву! Поскачет он у меня по одной дощечке!..» Чайкин-отец безнадежно отмахивался, возражал рассвирепевшей полови¬не: «А-а! Ну как ты докажешь, что это он? Ты что, за ноги Нюрку держала?!.» Подымалась ругань на весь дом, от которой у Нюры раскалывалась голова и болело внутри.

Дом готов к переезду. Вытащили рамы, подняли дом домк¬ратами, подвели под сруб огромные сани из труб, сваренных в МТМ. Печь Ухов разобрал раньше, убрали и трубу. Осиротев¬ший стал дом, пустоглазый. Взяли дерево, вырвали его с корнем и обратно поставили. Стоит дерево - веточки все и листочки, а все равно, мертвое уже оно, обреченное, - оторваны корни, нарушены связи. Так и дом.

Два «Кировца» подвернули к дому. За рулем одного Козы¬рев, за рулем другого его напарник, матершинник Гринька Иванцов. Ленька трос толстенный вытянул, прицепил за слеги-сани. Другим соединил свой трактор с трактором Иванцова. Гринька заорал, свесившись из кабины:

- Готова дочь попова! Давай матушку!

Неустроев, командовавший переездом, поднял кверху руки, как дирижер.

- Потихоньку, потихоньку... Помаленьку...

Иванцов скалился и крыл матом собравшихся.

- Отойди, мать вашу!.. Зашибет к херам собачьим!..

Взревели двигатели, из труб повалил дым. Тракторы мед¬ленно, по команде двинулись; трос выпрямился, напрягся как струна, готовый лопнуть, но не лопнул. Дом тихо сдвинулся с места.

Неустроев и Ухов вскочили на ходу на крыльцо дома и так, ухватившись за перильца, поехали.

Это было удивительное зрелище: целый дом, со ставнями и карнизами, правда, без трубы и оконных рам, плыл по деревенской улице. «Дом поехал! Дом поехал!..» - кричали пацаны. Их восторгу не было предела. Они бежали за домом с радостными криками, мчались на велосипедах; некоторые пытались вскочить на ходу на сани, цеплялись за сруб, падали и смеялись. Пыль подымалась выше крыш. А на том месте, где когда-то высился дом-красавец, сиротливо торчали пеньки сгнивших бревен, ва¬лялись камни фундамента да чернела яма погреба.

Председатель Худяков из окна кабинета увидел как «Кировцы» в спарке перли дом. Он вначале не понял. Потом до него дошло: Козыревский дом-то ехал. Архитектор, сидевший тут же, поднял бровки на птичьем лице, ахнул:

-Ге-ни-аль-но! Феллини...

Он первым выскочил с фотоаппаратом в руке и скачками бросился к тракторам, на ходу снимая редкие кадры. Массив¬ный Худяков выскочил следом. Галстук у него съехал на бок, лицо перекосилось от гнева.

 - Стой! Стой!

«Кировцы» остановились. «Два Ивана» метнулся к трактору, которым управлял Козырев.

- А ну вылазь! Куда поехал?! Кто тебе трактор дал?.. Я бьюсь как рыба об лед, чтоб село наше было красивше и луч¬ше... А ты?.. Село разорять?! Вылазь! Пошли в контору!

- Дом мой. Хочу - продам, хочу - на дрова разломаю! - иронично улыбнулся Ленька.

- Нет, постой! Твой-то он твой, но еще и колхозный. Колхоз! Коллективное хозяйство. Ты с коллективом посоветовался?

- А чего советоваться? Дом продал. Говорить не о чем. Лицо у председателя скисло. Подошли вылезшие из дома Неустроев и Ухов. Неустроев, надвинув кепочку на самые бро¬ви, бойко подступил к Худякову.

- Мой дом! Я хозяин!

- А это что еще за фрукт? - бросил сердито «Два Ивана», окинув взглядом шахтера.

- Филимон Никитич Heyстроев! - представился Неустро¬ев, по-театральному взмахнув ручкой. - Заслуженный шахтер-с. Пребываю на пенсии.

Ухов, как всегда некстати, прогудел:

- Умственный человек!

Худяков смолчал. Пробуравив Леньку презрительным взгля¬дом, горько сказал:

- Предатель! Бежишь как трус. Эх ты!.. - плюнул в серд¬цах под ноги, махнул рукой и пошел, тяжело ступая, обратно.

- Разговора не получилось. А жаль! - притворно вздохнул Неустроев и весело добавил: - «Он сказал «поехали!». Он махнул ру¬кой, будто вдоль по Питерской, Питерской пронесся над страной...»

Неустроев и Худяков забрались к Леньке в кабину. Кировцы взревели, и тракторный поезд двинулся дальше. Проехали по главной улице, стали спускаться к речке. Проехали последние дома, огороды, выгоны...

А наперерез тракторному поезду, напрямик, через луговину, задыхаясь и плача, бежала во весь дух Нюра. Легкий платок, слетев с головы, трепыхался за ее плечами как птичье крыло. Она спешила - вдруг не увидит своего Леню, вдруг обманет он и не вернется, как обещал.

-Ле-е-ня! Ле-е-ня!..

Неустроев показал пальцем за окно:

- Глянь-ка, не твоя бежит?

Нюра стояла уже на обочине, прижав руку с платком к гру¬ди. Ленька остановил «Кировец».

- Нюська, чего орешь? Неустроев подтолкнул Козырева:

- Поговори с дамой, мил-человек.

Ленька неохотно вылез из кабины. Подошел вразвалочку к Нюре.

- Уезжаешь?! Не простился даже! - взволнованно загово¬рила она. - Подлец ты, Козырев. Как ты можешь?! Что, сделал ребеночка и смываешься?! - Она не выдержала, у нее брызну¬ли слезы из глаз.

Ленька отвел девушку за осинник.

- Чего ты?! - неумело погладил ее по голове, смахнул паль¬цем капельки слез со щеки. Соврал: - Нюсь, дом вот увезу и обратно вернусь... Ты аборт сделала?

- И не подумала. Рожать буду. Так что, Козырев, поздравляю: папочкой скоро будешь! - Нюра повернулась и пошла от Козырева.

- Нюсь, да погоди ты! - кинулся за девушкой Ленька. - Ты чего, серьезно?!

- Конечно серьезно.

- Сколько месяцев?

- Три. Аборт делать нельзя, как объяснили врачи. Поздно. Да еще резус-фактор.

- Какой, блин, еще резус-фактор?

- Долго объяснять, - она помолчала. С грустью сказала: - Если сделаю аборт, то потом может не быть детей...

Ленька нервно заходил по поляне. Сделав несколько кругов, остановился напротив, заглянул в глаза. Почему он раньше не замечал, что глаза у нее очень и даже очень. Большие, с горя¬чечным блеском. Тряхнув космами, сказал:

- Нюся, будем считать нашу ссору глупостью. Ладно?

- Ладно...

- Папочкой будешь. Не понимаешь?

- Ты чего, серьезно?

- Серьезнее не бывает.

Ленька призадумался – ничего себе заявочки. Неужели отцом будет? Мысль обожгла. Его дите при живом отце сиротой будет, что ли? Действительно, дурак, не понимал, что девка-то неплохая и самое главное – любит его.

- Нюся, а может вправду поженимся?

- Как знаешь, а ребенка рожу и буду воспитывать сама, - упрямо сказала девушка. – Одна воспитаю.

- Нюся, - стушевался Ленька. – А давай, действительно, поженимся.

- Козырев, ты делаешь мне предложение?

- Делаю, как видишь!

- Ой, Ленечка-а! - Нюра бросилась на шею парню. - И за что я люблю тебя, дурака такого? Сама не знаю!..

Мужики, с интересом наблюдавшие за молодыми людьми с высоты «Кировца», заметили важность происходящего. Неус¬троев со значением промолвил:

- Как я понял, дело приобретает решительный оборот.

Ленька опустился на колени и, приставив ухо к животу Нюры, стал слушать. Она игриво отбивалась:

- Ну чего ты там услышишь?! От дурной...

- Стучит.

- Кто это стучит? - притворялась непонимающей Нюра.

- Сын мой стучит. «Откройте! - стучит. - Выпустите меня из темницы!..»

Нюра тихо и счастливо рассмеялась. Потешный он, Ленька Козырев, отец будущего ребенка. Ее будущий супруг.

- Ленечка, ты хороший, я знаю. Все у нас будет хорошо. Я рожу тебе ребеночка. Сыночка или девочку тебе родить? А-а?.. Ну кого, кого?..

Ну и денек! Все пошло наперекосяк. Ни в какой город он не поедет, это и козе понятно. С волнением в голосе Ленька выдавил:

- Конечно сыночка!..

К тракторам подошли, взявшись за руки. Неустроев и Ухов поджидали парочку на земле. Ленька сказал:

- Знакомься, Филимон Никитич, моя невеста Анна Чайкина. Неустроев быстро сориентировался, пожал обоим руки.

- Примите поздравления от меня лично! И от всех шахтеров!

Пока Ленька выяснял отношения с Нюрой, Ухов успел най¬ти и сорвать несколько лесных незабудок. Он неловко подошел к новоиспеченным жениху и невесте, неловко сунул бледно-голубые скромные цветочки, пробасил:

- Живите дружно!.. Не ругайтесь...

- Жить-то где будете? - забеспокоился Неустроев. - Дом-то, мил-человек, ты продал. А без дома молодым никак нельзя. Новая ячейка общества, так сказать...

- Разберемся...

- Нет, нет! Надо хорошенько подумать. Может, поедем обратно? Сделку аннулируем. Дом поставим на старое место.

Требовательно просигналил Гринька Иванцов, показывая пальцем на часы.

- Ладно, поехали в Чердаки! Разберемся! - сказал Ленька, поднял Нюсю и поставил ее на ступеньку «Кировца».

- Поехали! - рассмеялась в ответ Нюра, тряхнув светлы¬ми волосами. - Разберемся!

Ухов грустно пробасил:

- Нет, тут без бутылки не разобраться...

Погуляем еще, Ухов. Напьешься еще! - заметил Неус¬троев.

Все были возбуждены и веселы, только Ухов что-то был не особенно счастлив. Ему захотелось выпить. Ленька женится, Не¬устроев найдет себе бабенку в Чердаках или сойдется с Ботовой, а он, Ухов? Опять ему лямку тянуть со старухой Уховой, в девичье Ляминой? Ухов подумал-подумал и сказал сам себе, вслух:

- Такая вот теория!

- Опять ты, Ухов, про теорию вспомнил. Теорий много, а жизнь одна.

- Верно говоришь, Филимон Никитич. Вот и я про то же думаю...

Неустроев кинул взор на начинающие зеленеть поля, распу¬шившиеся ивы и ветлы у речки, сказал, вздохнув полной грудью:

- Мужики, жить на своей земле, дышать ее воздухом, - это же такое счастье! - посмотрел на присутствующих, бойко ско¬мандовал: - Болтать хватит! Дело надо делать. - И звонко, по-молодому крикнул: - По коням!

Расселись по машинам. Ухов пошел к Иванцову, а Филимон Никитич остался с молодыми, пристроился у окна; Нюра оказа¬лась между мужиками.

Ленька посигналил Иванцову, и «Кировцы» тихонько пополз¬ли дальше.

- Когда, Леонид, свадьба? - спросил Неустроев, незаметно оглядывая козыревскую невесту.

- Как положено - осенью. Урожай соберем, а там и свадь¬бу сыграем!

- Приветствую данное решение. Но я бы медлить не стал. Ты, как я понял, отца-родителя не имеешь. Так что, мил-человек, имеешь право пригласить мою персону быть посаженным отцом... А, впрочем, почему бы вам не пожить у меня в Черда¬ках? Дом большой, места хватит. - И не слушая ответа, Неустроев увлеченно продолжил: - Это же мысль! Живите у меня. Аннушка мне внуков нарожает. А-а?.. Как?

Ленька улыбался чему-то своему. Улыбалась счастливо и потаенно Нюра, уткнувшись подбородком в незабудки и вгля¬дываясь в дорогу, увалами уходящую вдаль.

... А дом ехал. «Кировцы» спустились в ложбинку, легко, не напрягаясь, вытащили дом на увал; вот они, как букашки, про¬ехали по его гребню и опять стали спускаться вниз. Только по¬ловина дома уже осталась, вот четверть, вот одна крыша, а вот и конек исчез за гребнем.