Живи, ветеран

Спалось Андрею Ивановичу Стодоле плохо. Несколько раз за ночь вставал, подходил к окну, всматривался в ночное небо. Забылся под утро. Но как только стало развидняться, сон как рукой сняло. Мутный рассвет заползал в комнату, на душе тоже было мутно и неспокойно. В последнее время у Андрея Ивановича болели ноги, застуженные в белорусских болотах, сказывались ранения, мучила одышка, не хватало воздуха.

Стодоля — фронтовик, ветеран войны. Живет один после того, как не стало любимой жены Ольги. Она ему часто снилась, Ольга. Часто снилась война. Кажется, что это было вчера, а подсчитаешь — полста лет прошло... Половина столетия... Да и жена как умерла, - десяток лет уже минул. Другую не искал.

Квартирка у Андрея Ивановича небольшая - однокомнатная с крохотной кухонькой на втором этаже старого довоенного «скворечника» в шахтерском поселке Горняк. После смерти жены он обменял свою двухкомнатную «сталинку» на эту, с доплатой. Зачем ему, одинокому старику, двухкомнатная? Во-вторых, хотелось быть в конце жизни поближе к месту, где родился, где жили когда-то его предки. Да и время началось какое-то собачье: шахты стояли, зарплаты не платили, пенсии мизерные, да и те задерживали. Так что деньги, которые он получил в качестве доплаты, оказались не лишними. Его друг Егорыч, с которым он когда-то работал на одной шахте, стращал, что отберут у него бандиты деньги при обмене или прикончат; наступило, мол, их время - воров и бандитов. Но все обошлось. Двое взрослых детей, сын и дочь, жили своими семьями в других городах. Приглашала дочь к себе жить, но зачем он поедет? Всю жизнь прожил в шахтерском городке, не считая пяти лет войны; здесь родился, здесь и помирать будет.

Жизнь без Ольги стала пресной и скучной. Боевая была старушка. «Оля... Олюшка...» - Андрей Иванович ворочается на диване, долго смотрит в давно небеленый потолок, на облупившиеся рамы.

...Он очнулся под утро после многосуточного тяжелого боя. Так же, как и сегодня, мутный рассвет всплывал над землей. Первое, что увидел перед глазами - ветка, обыкновенная тоненькая веточка с только что распустившимися нежными листочками, а потом затуманенным взором разглядел он изрытую снарядами и гусеницами танков землю, остовы сгоревших серых чудищ с паучьими крестами на броне, искореженные помятые пушки-сорокопятки, трупы убитых... Веточка перед глазами качнулась и замерла - это села на нее крохотная пташка. Пичужка встрепенулась и звонко тенькнула: «Жив!» Сколько пролежал - не помнил. Опять впал в беспамятство. Очнулся от того, что кто-то трогал его лицо. Прямо перед собой увидел беспокойные, внимательные глаза. Они были огромные, голубые, как небо в ясную погоду. Глаза улыбнулись, и он услышал откуда-то издалека: «Солдатик, а солдатик, ты живой?..» В ответ прикрыл веки и попытался улыбнуться. Молоденькая глазастенькая санитарка, а эта оказалась именно она, хлопотливо открыла фляжку, влила в рот несколько живительных капель. Потом тщательно и заботливо осмотрела его тело. Множественные ранения да плюс контузия. Перебинтовала грудь, ногу, попыталась снять сапоги, полные запекшейся крови... Ну а потом с всхлипываниями да причитаниями тащила его на себе, снова впавшего в беспамятство, до санбатальона. Санитарку ту звали Олей. Было в эту пору ей всего-то шестнадцать. Юная и нежная, как та распустившаяся веточка, что увидел после контузии. Была она дочкой колхозников из Псковской области. В пятнадцать лет рыла оборонительные окопы с малолетними ребятишками да бабами. Потом сбежала на фронт. После многочисленных просьб взяли санитаркой - раненых да мертвых таскать с поля боя.

Боев было много всяких - тяжелых и легких. Впрочем, бой есть бой, легких не бывает. Остаток войны провоевал без единой царапины. Повезло. Свою спасительницу Андрей Иванович не забывал. Он полюбил ее первой и последней любовью. Провоевал с ней бок о бок всю войну. Свадьбу справили в мае сорок пятого в самой Германии. Справили по-фронтовому - дружно и весело. Натащили кто чего мог, всю ночь играли на гармошках: на своих - русских, на губных - немецких; пели песни, пили спирт, вспоминали погибших друзей... А расписались... Расписались на стене сожженной ратуши, последнего оплота немецкого городка, который фашисты обороняли яростно, и где немало полегло русских ребят. Расписались головешками. Политрук Яков Вайнштейн лично «заверил» брак, расписавшись древесным углем под их росписями: «Заверяю брак между лейтенантом Андреем Стодолей и рядовой Ольгой Яковлевой... Политрук Вайнштейн». Веселые и пьяные, кто был на свадебной пирушке, тоже своих подписей понаставили, как на рейхстаге.

«Ратушу, конечно же, аккуратные и трудолюбивые немцы восстановили... - размышляет Андрей Иванович. - До сих пор, вероятно, в этой ратуше регистрируют рождение младенцев и браки молодоженов, а также производят регистрацию смертей отживших свое стариков. - И с неприязнью подумал: - И в нашем задрипанном городишке тоже вон бывший горисполком мэрией обозвали... Западу стали подражать... Эх, мать вашу...»

...Андрей Иванович наконец-то поднялся с постели. Зябко поежился, подумав: «Кровь не греет. Старый...» Он окинул взглядом комнату, которая явно требовала ремонта: кое-где вспучились и отошли обои, облезла старая краска на косяках и дверях, потемнели углы. А на потолке возле прихожей желтые следы потеков с крыши. «К майским праздникам надо бы побелить...» Была бы жива Ольга, она мигом бы все организовала - заводная и шустрая была старушка. А ему, честно признаться, и так сойдет. Да и было просто лень возиться. Ради чего? Потрогал батареи, понял, почему в квартире было прохладно - отопление отключили (раньше его отключали обычно после майских праздников).

Стодоля надел шерстяные носки, связанные еще заботливой супругой, подошел к большому, почти во всю стену окну («сталинские дома» были с большими окнами), на раме которого тоже облупилась краска, открыл с трудом фрамугу. В раскрытом окне качнулась ветка молодого тополя, который он посадил лично. Тополек, когда дул ветер, задевал за стекло, царапался, как бы просясь к нему в дом, мешая спать. Андрей Иванович хотел как-то обломить ветку, но не стал этого делать. Она напоминала ему о той самой веточке, которую он увидел, вернувшись с того света. Сегодня веточка тоже скреблась всю ночь в стекло, будто просилась в дом.

- Привет! - сказал Андрей Иванович ветке ласковым голосом. Ветка качнулась в ответ, словно понимая, что ее приветствуют. За ночь на ней появились нежно-зеленые листики. Андрей Иванович не удивился этому. Он слышал - да, слышал! - как лопались ночью почки и, лежа на диване, видел мысленным взором как из разбухших почек выскакивают клейкие листочки навстречу теплу и свету.

Утро - прелесть: тихое, ласковое. Андрей Иванович сел у окна, закурил, всматриваясь и вслушиваясь в отходившую ото сна землю. Дворовая собачонка Флейта, прозванная так непонятно кем и почему - наверное, все-таки за свой звонкий и нежный голос, - возилась с двумя толстыми щенками; щенки-колобочки весело заигрывали с матерью, тыкались ей в брюхо, недовольно урчали и пытались лаять; за старым домом напротив розовели крыши домов частного сектора; мужик выводил из ограды корову с теленком на улицу; девчушка несла воду в блестящем ведре от водоразборной колонки, часто останавливаясь; дальше, за домами синел в розовой дымке старый, наполовину раскуроченный террикон, да чернел копер непонятно еще как работающей шахты. Стая голубей, упруго разрезая воздух, пронеслась мимо окна, круто взмыла вверх, опять спикировала вниз; и так, играя, наслаждалась полетом и жизнью. Это сосед Юрка Чигинцев, забулдыга и бездельник, с утра выпустил своих пернатых. «У каждого свои прибамбахи», - подумал Андрей Иванович, наблюдая за голубями и голубятником. Голубятников в городе давно не стало. Юрка, наверное, единственный был. Раньше, особенно после войны, их полно было. Он и сам одно время увлекался голубями. «Потеряли люди интерес к живому... Деньги всех интересуют...»

Стодоля тщательно побрился, умылся. Из зеркала смотрело на него сухое аскетичное лицо со впалыми щеками и внимательными строгими глазами. Подмигнул сам себе, подумав: «Постарел, капитан Цветаев. Ничего - пробьемся!» Друг Андрея Ивановича, Егорыч (Николай Егорович Согрин), прозвал его капитаном Цветаевым. В 70-ые годы в СССР вышел на экраны фильм «Освобождение». Действительно, Стодоля очень походил на главного героя нашумевшего фильма капитана Цветаева: такой же высокий худой блондин с орлиным носом и белым чубом.

Позавтракав, Андрей Иванович отправился в город. Маршрут обычный - мимо домов, поликлиники, в гараж, к лесу или к поселку рудоремонтного завода, где когда-то была станица Тугайкульская, с которой и начался город.

На улице встретил друга Егорыча. Тот тоже был на пенсии, но где-то подрабатывал сторожем. Он был моложе Стодоли, не воевал. Старикан был небольшого росточку, крепенький, быстр в движениях и задирист. Такие на войне в атаку шли первыми, первыми и гибли.

- Здорово-здорово, капитан Цветаев! - приветствовал друга Согрин. Рука у Егорыча железная. - Как жизнь? Прыгаешь?

- Ползаю потихоньку...

- Брось, капитан, прибедняться! - рассмеялся Егорыч. - Пошли, тяпнем по стопочке!

- Егорыч, ну ты чего? Как тебе не стыдно! С самого утра пить? Так и в алкаша недолго превратиться, - улыбаясь, ответил Стодоля.

Это был их обычный треп. Когда встречались, то Егорыч всегда зазывал друга в пивнушку. Тот, как всегда, отказывался. Но частенько заходили в ларек, брали по сто грамм «фронтовых» и вели бесконечные беседы. А то брали целую бутылку и шли домой или в гараж.

- Народ, Андрей Иванович, на столбы полез. Одного мертвого возле столба нашли. Залез за проводами, ну его и шандарахнуло! -рассказывал азартно Егорыч. - А тут один шахтер кабель вырубил в шахте. Попался на месте преступления.

- Судили?

- Какой там! На моей «Горнячке» весь кабель вырубили - и ничего! Бардак в стране!

Стодоля качает головой в знак согласия с ним.

- Чего ты хочешь от алкоголика? Алкаш страной правит, а мы, алкаши, ему не подчиняемся! - смеется Согрин, показывая ряд еще белых и крепких зубов.

Старики распрощались. И Стодоля - Цветаев отправился дальше. Он шел неторопливый походкой, сложив руки за спину - высокий, сутуловатый. В войну солдаты частенько подсмеивались над ним за его рост: «Андрюха, пригнись, а то снарядом башку снесет!» Когда шли в атаку, его было видно издалека. Но Бог миловал, и капитан Стодоля остался жив.

Андрей Иванович гордился своим городом. Бывая за его пределами, говорил: «Я из шахтерского, Краснознаменного». У него спрашивали: «А название какое-то чудное - Копейск. Это что, от копейки?» - «Не от копейки, а от старинного слова «копи». Угольные копи», - искренне возмущался Стодоля незнанию людей. И часами рассказывал про свой шахтерский Краснознаменный. (Орденом Красного Знамени город наградили за помощь Красной Армии в 1919 году).

Два века тому назад по указу царя появились здесь первые русские крестьяне-переселенцы для охраны восточных границ от набегов кочевников-киргизов Малой Орды, где и переходили на положение казачьего сословия. Кордон на Тугай-озере возник почти одновременно с Челябинской крепостью. Братья Сорокины рыли как-то колодец у себя во дворе, ну и обнаружили уголь. Купец Ашанин скупил казачьи земли, богатые углем, и стали они называться Ашанинские копи. Первая шахта «Екатерина» была построена в 1907 году и названа была в честь жены Екатерины.

Особенно бурный рост Копей был в годы сталинских пятилеток. Возле каждой шахты возникал поселок, шахты и поселки растянулись с севера на юг на десятки километров, соединенные железной дорогой-однопуткой. После войны власть взялась за город по-настоящему: осушили болота, убрали пожарную каланчу, лачуги и многочисленные бараки, деревянные неказистые магазинчики, где стояли бочки с красной икрой и рыбой, из которой мать и жена Ольга стряпали вкусные пироги. (При воспоминании о пирогах у Стодоли засосало внутри). Затем построили здание треста, Дворец пионеров, красавец горный техникум, который закончил Стодоля. Он жил тогда на Тугайкуле и топал пешком после работы в техникум. Работал на шахтах, в горно-промышленном училище, где до войны учился знаменитый на всю страну майор Семен Хохряков. Танкист Хохряков погиб под Берлином и был он дважды Героем Советского Союза. Стодоля знал Семена Хохрякова. Веселый был парнишка. Хорошо на гармошке играл. Жил он на поселке «Северный рудник», севернее Тугайкуля. Однажды двум землякам пришлось встретиться на войне. Под Берлином, возле Котбуса, Семен погиб. Его именем названы улицы в родном городе, Челябинске, и польском городе Ченстохове. Знал он и знаменитую шахтерку Катю Подорванову, работавшую забойщицей на 4-6 и кинувшую клич: «Девушки, в забой!». В войну, да и после, женщин на шахтах работало много. Сейчас Екатерина Ивановна, давно бабушка, жила с дочкой-учительницей в центре. Недавно встретил ее на улице. Жаловалась старушка на здоровье, жизнь, да нищенскую пенсию.

«Да-а!.. - думает Андрей Иванович, вспомнив друзей и однополчан, и вышагивая своей журавлиной походкой. - Все возвращается на круги своя. Боролись, делали Революцию, воевали... Зря, видать, воевали? Через семьдесят лет капитализм опять вернулся на родную землю...»

Прошел мимо рудоремонтного завода, постоял возле памятника шахтерам-подпольщикам у проходной, пошел дальше, в сторону сохранившихся кривых улочек станицы Тугайкульской.

Вот дом братьев-казаков Сорокиных. Крепкий, сложенный из толстых бревен лиственницы, стоит еще, покосившись на бок. Постоял, походил вокруг дома. Его дом, где родился, находился поодаль, в сторонке. Сейчас на том месте, где стоял их домишко, был пустырь. Грустно что-то стало Андрею Ивановичу. Все уходит, новое сменяет старое. И город другой, и люди другие. Только тут, на месте казачьей станицы, еще кое-что сохранилось.

Из соседнего домика вышла знакомая старушка.

- Здорово живешь, Андрей Иванович! Что, к своим пришел?

- Да вот пришел.

- Ну, ну. Тянет, знать, в родные места?

- Тянет, тетя Маруся.

Маруся, словоохотливая старушка, перекрестилась, и зачастила:

- А я ведь, Андрюшенька, деда твоего Федора Тимофеича во сне видела. Пальцем он мне грозит и вопрошает: «Ч-чо-о, Манька, ты когда ко мне в огород лазать перестанешь? Пальцем грозит, а сам шшурится да смеется...

Вспомнили предков, поговорили о том, о сем. Стодоля удивился ясному уму и памяти старушки.

- Пасха скоро. Приходи, Андрей Иванович, в гости.

Пообещав прийти, Андрей Иванович отправился в обратный путь. Получается, что он, Андрей Иванович, хоть и шахтер, но происхождения был казацкого. Его дед Федор был настоящий казак и Андрей Иванович помнит, как дед учил его, сопляка, ездить на коне, махать шашкой и постоянно шпынял за расхлябанность. Поэтому-то и вырос такой подтянутый, с военной выправкой. Ну, а что не стал кадровым военным - это уже другой вопрос. Дед воевал в первую империалистическую, тут революция, не поймешь кто прав, кто виноват. Вернулся с фронта, болел, но бабка Лукерья его выходила. Поправился бравый казак Федор, а тут Гражданская. И сюда, в захолустные угольные Копи докатилась, подлая.

Адмирал Колчак захватил Челябинск, но шахтеры помогли выбить его из города. И пошел отступать Колчак на восток вдоль транссибирской железной дороги. Рванулся за родными казаками и дед Федор, - смыло белой волной белой армии из родного Тугайкуля. Года два не было от него никаких вестей, а потом появился - изможденный, в штатском. Отошел, отогрелся душой. Пошел работать на «Красную Горнячку» - за лошадьми ухаживать. Дело знакомое - всю жизнь с лошадьми. А лошади в те годы на шахтах главной тягловой силой были, электровозов и в помине не было. Они появились только где-то в тридцатых, перед войной. Так из казака дед Федор превратился в шахтера. Андрею Ивановичу было тогда лет десять.

В тридцать седьмом за дедом пришли: кто-то донес в НКВД, что сотрудничал с белогвардейцами. Мать белугой ревела, бегала по начальству, да толку мало. Ходил в НКВД и другой дед, по линии отца, знаменитый шахтер-ударник. Но куда там! «Враг!» - отвечают. И сгинул лихой казак-шахтер Федор Стодоля где-то в бескрайних просторах ГУЛАГа. Известие о его смерти получили ранней весной. Так же светило солнце, на улице ростепель, и две понурые фигурки, бредущие по грязной расхристанной улочке - бабушки и матери.

Деда Федора Андрей Иванович помнит хорошо. Часто вспоминал его и на фронте - огненный чуб, нос с горбинкой, умный цепкий взгляд. А мать всегда говорила, что Андрюха - вылитый дед.

...Дома Андрей Иванович посмотрел новости по телевизору. Они были неутешительными: война в Чечне продолжается, гибнут молодые парни, второй месяц стоит на путях состав с неопознанными трупами, в Москве убили журналиста Холодова. Разглагольствовал, причмокивая, жирненький Гайдар, о чем-то гундосил краснолицый Чубайс, паясничал либерал-демократ Жириновский, кричал что-то про Родину и патриотизм. Стодоле стало противно и он выключил телевизор. «Патриоты сраные, - подумал он. - Вам ли, предателям, говорить о Родине?»

Он долго стоял у окна, курил, глядя на город, отходивший ко сну. Андрей Иванович не любил почему-то говорливых телеведущих, как и само телевидение. Особенно его бесило, когда выступающие называли Россию «этой страной», оплевывали Советскую Армию, обвиняя ее во всех грехах, и восхищались Америкой. «Развалили СССР, армию, расстреляли народных депутатов, обворовали народ... И чего ни коснись - все плохо, всюду разруха, нищета, преступность...» Видит он, не слепой, что творится в стране и городе. В соседнем поселке вырубили два километра телефонного кабеля, поселок уже два года как без телефонной связи. А в его Горняке не так давно убили двух пенсионеров, мужа и жену, подкараулили когда принесли пенсию на дом. «Эх, - вздыхает ветеран, - совсем озверели люди. Когда такое было?» А шахтеры «Красной Горнячки» объявили голодовку, той самой шахты, шахтеры которой с пением «Интернационала» шли в бой за Советскую власть.

Стодоле давно обрыдла такая жизнь. Но что поделаешь, младореформаторы не спрашивали у него, ветерана, совета.





У Стодоли старый «Москвич». Ездит он на нем не часто. Иногда на рыбалку с Егорычем, да за грибами. Есть не просит, пусть стоит. Егорыч агитировал продать «Москвич» и гараж, но Андрей Иванович упрямился. Есть какое-то заделье, есть чем время убить. Пойдет в гараж, повозится с «Москвичем», день, глядишь, и пролетел. Бензин, правда, дорогой стал, много не поездишь.

Согрин притащился с самого утра и предложил съездить на озеро Курлады. Предложение принято и два пенсионера отправились в гараж за машиной.

- Ну, заводи свой драндулет! - скомандовал Егорыч, плюхаясь на сиденье.

Стодоля вставил ключ зажигания, крутанул. Стартер поурчал, но двигатель не заводился. Пришлось лезть под капот. Через некоторое время «Москвич» завелся.

- Застоялся старый мерин! Почихал-почихал, но завелся все же! - ругнулся весело Согрин.

Удивительно изменился лес. Еще вчера он стоял голый, а сейчас опушился светло-зеленой мягкой дымкой.

По пути встретилась женщина на велосипеде, к раме которого была привязана лопата. Она приостановилась, пропуская «Москвич».

- Добрый день!

- День добрый!

- На картошку собралась, милая? Не рано ли? - привязался к ней Согрин.

Женщина, блестя глазами и хитро улыбаясь, отвечала, что не рано.

-На поля народ двинул. На поля! Эх, где мои семнадцать лет, где мой черный пистолет! - клацнул челюстью Егорыч. Несмотря на свой возраст, он был еще «боец» и «ходок». Жизнелюбивый, круглые глаза блестят как пятаки. Проходя мимо аппетитной женщины, он обычно прощупывал ее похотливым взглядом, щурился, как котяра, и говорил: «М-да!.. То есть нет... Давай, Иваныч, поймаем старушку да изнасилуем!» «Да пошел ты! Насильник...» - незлобиво отзывался Стодоля.

За леском картофельные поля горожан. А еще дальше, к озеру, шло строительство богатых коттеджей новых русских.

- Во, бля, как на картинке! И где столько денег нахапали? - опять клацнул челюстью Егорыч.

Проехали светлым березняком подальше, остановились на берегу. Травка здесь была чистая, вид изумительный.

Когда-то озеро было большое и чистое. Сейчас заметно обмелело, камышом заросло. Тут еще город сточные воды стал сбрасывать. После войны Андрей Иванович ходил на это озеро уток стрелять, уток было много и стрелок он был отменный. Во время войны это озеро многих спасало: тут тебе и рыба, и водоплавающая дичь, гуси были, журавли. А название свое Курлады наверное все-таки не башкирское, а скорее всего от тревожно-призывного журавлиного крика: «Курлы-курлы-курлы...»

Постелили кусок брезента, быстро сообразили «стол» - картошка, лучок, хлеб. Егорыч достал пирожки с луком, приготовленные супругой. «Вкуснятина! - сказал он. - Пальчики оближешь!» Появилась бутылка, которая злодейка и с наклейкой. Водку Егорыч разлил по пластиковым стакашикам и сказал:

- Пригубим. Чтоб хотелось и моглось!

Стодоля начал было отнекиваться:

- Нет, нет, Николай, я же за рулем!

- Да брось ты, за рулем! - усмехнулся Согрин, подымая стакашек и показывая пальцем вверх. - Они вон тоже за рулем, государственным, а хлещут - дай Боже!

Согрин мужик настырный, и пришлось сдаться. Пошли разговоры. Конечно, о женщинах, о жизни. А Согрин мужик говорливый, не дай ему выговориться - помрет.

- Мне тебя, Иваныч, женить надо. Это моя первейшая обязанность как друга. И я тебя женю, я тебе это гарантирую! Ты напрасно от медички отказался. Бабенка хорошая, все при ней: попочка, ножки толстые - сам бы ел, но для друга не жалко. Опять же, как и твоя Ольга, медичка. Чуть заболел - она под боком, компрессик тебе, массажик... Как ты один живешь? Ведь от тоски подохнуть можно.

- Перестань ты! Нормально живу.

- Пенсии хватает? А говоришь «нормально».

- И пенсии хватает. И всего хватает.

- Нет, Иваныч. Я тебя женю. Есть у меня еще одна на примете. Бухгалтером работает. Модная. Прическа высокая. Ходит важная, как пава. Опять же - где смухлюет - тебе в клювике принесет.

Старики смеются. Егорыч этот - баламут из баламутов. Но и Стодоле, человеку сдержанному, тоже хорошо и весело.

- Ты, Андрей, начальничком небольшим работал. Я-то ладно, простой работяга, а живу не хуже тебя. Почему? Да потому, что у меня есть жена Катенька, вторая половина, так сказать. А ты, Андрей Иванович, половинчатый человек. Ноль целых, пять десятых. Давай выпьем за то, чтобы ты был не половинчатым, а был целым.

И Андрей Иванович подумал, что он, Согрин, наверное прав, и надо жениться, не одному же небо коптить остаток жизни. И он сказал шутливо, в своей манере:

- Женюсь, Согрин. После майских праздников и женюсь.

- В мае жениться нельзя, - заметил Согрин. - Маяться будешь. - Выпив и крякнув, Егорыч стал рассуждать: - Хорошо мы с тобой жили. Шахтеры да металлурги  больше всех получали.  Я по три сотни заколачивал. Больше любого инженера. А сейчас жуть какая-то: шахтеров демократы в скотов превратили. Мой зятек уже который месяц ни копейки не приносит. Как жить?

- Что хотели, то и заработали, - отозвался Стодоля. - Касками стучали: Ельцина им подавай. Вот и получили «красивую» жизнь, мало зарабатывали, плохо жили...

- Я и говорю: козлы эти шахтеры. Это их вина, что воров да буржуев к власти привели. У меня бабка в больнице лежала - не лечат без денег врачи. Лекарства, говорят, покупай на свои кровные, свои простыни неси. Во-о, блин! И чего мы с тобой, дуроломы, в экономисты-финансисты не подались, а, Иваныч? Сейчас бы в какой-нибудь фирме сидели, доллары гребли. У меня соседка есть, у ней мужик какую-то фирму открыл, ее при себе бухгалтером держит. Квартиру в центре недавно купили, в золоте ходит вся.

- Не завидуй чужому...

- Да я и не завидую. Я к тому говорю, что зря не выучился. Сейчас бы в баксах купался.

- Не купался бы. Ты уже, Николай, старый. Демократам старики не нужны. Слыхал, как Хакамада сказала: «Пока пенсионеры не помрут, демократии в этой стране не будет!»

- Я старый?! - возмутился Егорыч. - Давай на руках бороться, а-а?.. Ну, давай!..

- Да ладно  тебе,  завелся.  Уложишь  ты  меня,  уложишь, - соглашался добродушно Стодоля.

Разговор незаметно перешел к политике. И Егорыч размахивая руками, и вращая глазами, темпераментно говорил:

- Не люблю я этого хряка. Не принимает его мое шахтерское нутро. Президент у нас - говно, алкаш поганый.

- А ты не алкаш, Николай Егорыч? - подцепил его Стодоля, усмехаясь и щуря глаза от солнца.

- Я могу быть алкашом. Президент - нет!

- Правильно говоришь. Не повезло нам с президентом. Но страна, я думаю, у нас не говенная, а-а?..

- Рос-с-си-я?!  Да ты  чего?!  Россию  не  тронь.  Россия,  она несчастная... Разворованная... Затурханная.

- Остынь,   кипяток,  -  сказал   Стодоля,   устремив   взгляд  на блестящую гладь озера. - Я за нее воевал. Чего ты ерепенишься?

- Андрей Иванович, давай выпьем за Россию. За Первомай, - Егорыч легко соскочил с брезента. - Только стоя.

- За Родину можно, - Стодоля поднялся. - За Родину! За Россию! - Выпили стоя.

Растревожил душу своими разговорами  Согрин.  А старикану неймется. Подначивает Стодолю:

- Ты же коммунист, Андрей Иванович.

- Уже не коммунист.

- Выгнали?

- Да нет. Партбилет дома лежит. Компартию запретили, ты же знаешь... — он помолчал. - Казаков большевики уничтожили. А я же по деду казак... Самое смешное, что парторг шахтовый, из-за которого я с шахты ушел, сейчас первый демократ в городе. Стучит себя в грудь и кричит, что он инакомыслящий, диссидент и так далее. Пидарас, одним словом, как сказал бы Никита Сергеевич Хрущев.

- Да все они пидарасы! - весело подхватил Согрин. - Я тебе вот что скажу - евреи во всем виноваты, Иваныч. Ты посмотри: по телеку одни еврейские морды. И вякают, вякают...

- Евреи тоже всякие, как и русские. У нас на фронте Вайнштейн был - хороший парень. Лучше любого русского. В атаку впереди всех шел, за чужие спины не прятался.

- Ну это редкий еврей. Один из тысячи! - сказал Согрин, опрокидывая в себя стакашек.

- А коттеджи в городе кто строит? Там, по-моему, евреев нет.

Егорыч не отступал:

- Хитрые они все. В шахту не загонишь. Ты видел живого еврея в шахте?

- А ты не хитрый?

- Я-то? Да я обыкновенный русский дурачок.

- Это уже точно! - усмехнулся Стодоля.

(Егорыч работал на «Красной Горнячке» всю жизнь простым навалоотбойщиком. Состояния не нажил. Была у него жена-пенсионерка, которая и напекла этих вкусных пирожков с луком).

- Они, падлы, хотят из меня американца сделать! - орал Согрин. - А я их, этих перестройщиков, на одном месте видел вместе с Ельциным и Горбачевым.   Новое   мышление!..   Какое   новое   мышление?!   Нет, американца им из меня не сделать!

- Егорыч, кончай ты свою пропаганду, - сказал Стодоля. - Не на митинге ведь. Смотри, какая погода. Давай природой лучше любоваться.

Действительно, красотища вокруг: озеро ослепительной чашей простиралось до горизонта; старый камыш желто-золотистой каймой обрамлял берега; на мелководье, не боясь присутствия людей, плавали и бултыхались утки; березы стайками толпились на берегу, они тоже полны света и жизни - будто белоногие красавицы накинули на хрупкие плечи светло-зеленые шали; распушились и благоухали кусты тальника.

- Весна, кровь играет! Ветка на ветку лезет! - сказал Егорыч. Он опрокинул ведро вверх дном и стал барабанить по днищу короткими пальцами. - А  рика-тумба,   а  рика-тумба!.. А рика-тумбия!..  -  схватил   ведро,  заскакал, закружился вокруг костерка, напевая какую-то белиберду.

«Странная штука жизнь, - размышляет Стодоля. - Прошла уже, а состояние такое, будто молодой, как будто только начинаешь жить и лет своих совершенно не чувствуешь. Может, действительно, бабенку найти, жениться да и жить-поживать?»

- Смотри, смотри, Андрей Иванович! Лебеди! – вдруг заорал Согрин, показывая рукой на воду.

Стодоля вгляделся в сияющую гладь. Да, на озере плавала пара лебедей. Он и она. Самец грациозно кружил вокруг лебедки, поворачивал голову к своей подруге, кланялся ей.

- Они, лебеди… Перелетные, видно.

- Ты смотри, как она его игнорирует. Вид делает… Ну понятно!.. – Ты  давай тяпни! — торопит Согрин друга. - Выпьем и споем. Гармошки плохо, нет. - Он заглотнул водку, крякнул, закусил картошкой и запел:

              - А неужели, неужели, неужели

               Годы наши,  словно птицы, пролетели?..

...Посидели неплохо. Пообщались, так сказать, с природой, поговорили о жизни. Андрей Иванович кинул последний, прощальный взгляд на озеро, улыбнулся своим мыслям. Стали собираться домой. «Москвич» легко взял подъем, солнце било в глаза, Стодоля опустил солнцезащитный щиток.

- Хорошо посидели. Две бутылки оприходовали, и ни в одном глазу! - сказал Егорыч.

Сбоку вынырнула длинная иномарка. Развернувшись, она вырулила на дорогу и шла сзади. Окна в иномарке открыты, музыка гремит на весь лес; в салоне трое парней и две девицы. Они беспечно орут, хохочут. Дорога узкая, вертлявая, свернуть некуда, по бокам березы.

- Поддай газку, Иваныч! - крикнул Согрин. - Какой русский не любит быстрой езды!..

Андрей Иванович прибавил газу и «Москвич» с ревом оторвался от наседавшей иномарки. Но иномарка легко догнала, и опять засигналила. Водила молодой, с толстой нахальной ряхой, давил на сигнал и ругался. Но разминуться негде. Согрин обернулся назад и повертел пальцем у виска. Его жест означал: «Вы что, чуваки, офонарели?» Этот жест задел водилу. Он закрутил ручищами руль, рванул, наседая, влево, вправо, затем кинул машину в сторону, в прогалызину между берез, проскочил мимо, обдав ехавших в «Москвиче» смесью мата, музыки и запаха дорогой косметики.

- Резвятся мальчики! - прокомментировал Согрин. Он еще что-то хотел  сказать,  но  не  сказал.  Водитель  иномарки  не  справился  с управлением, на повороте его занесло на дерево, но он все же успел затормозить. Резко, с визгом. А выскочивший сбоку «Москвич» ударил иномарку со всего маху в ее красивый полированный бок и клыком бампера пробороздил аж до капота, до самой фары.

Стодоля побледнел и сбросил, наконец, газ. Он был растерян, как и Егорыч. Послышалась ругань, из иномарки стали выскакивать парни. Первым выскочил водила с толстой ряхой, за ним два его дружка: один толстый, как и водила, качок приличный, другой, напротив, тощий, вихлястый, с постной рожей и оттопыренной нижней губой, через которую он без конца сплевывал. Водила отошел в сторону, глянул на свою ненаглядную иномарку, подошел вразвалочку к «Москвичу».

- А ну, вылазь, сука старая! - заорал он, распахивая дверцу.

Андрей Иванович сидел бледный и не знал что сказать. Егорыч очнулся первым и крикнул:

- Чего под колеса лезете? Сами виноваты!..

- Дедуля, чего ты там пропищал? - это сказал второй, качок.

Согрин, увидев его мощную фигуру, прикусил язык и робко добавил:

- Ну вы туда-сюда перед глазами мельтешите. Мы-то здесь причем?

- Ладно, старик, хватит тарахтеть! Вылазьте!

Первым выволокли Андрея Ивановича. Водила схватил его за плечо. Стодоля посмотрел парню в лицо, тихо сказал:

- Руку убери. Сам выйду.

Старики вылезли из машины, отошли в сторонку, «Москвич» припечатался к иномарке. Он стоял неповрежденный, а его левый клык агрессивно впился в красавицу-иномарку. Согрин начал снова объясняться.

- Мужики, ну кто так ездит? Кто? Чего машину свою не бережете? Машина, разумеется, хорошая, иностранная... Вы что-о, мужики, правила дорожного движения не знаете, что ли?

- Заткни пасть! - сказал ему качок. - Раскудахтался. Ты знаешь цену этой иномарке? Ваш сраный «Москвич» ей и в подметки не годится.

- Ну а ты, старик, чего молчишь? Ты ведь был за рулем? - с угрозой в голосе спросил водитель, надвигаясь на Андрея Ивановича. На нем шикарная куртка со звездами и надписью «BOSS». «Босс хренов!», - с раздражением подумал Стодоля.

Андрей Иванович виноватым себя не считал. Нечего так резко появляться перед носом быстро идущего «Москвича» да еще на плохой весенней дороге. И он сказал парню строгим голосом:

- Ребята, вы меня простите, но я не виноват. Мой друг правильно говорит.

- Ну мы это еще посмотрим! - кинул ему водила.

Вихлястый открыл же крышку багажника «Москвича» и стал в нем рыться. Он вытащил из него бутылку из-под водки и, держа ее брезгливо за горлышко двумя пальцами как дохлую крысу за хвост, брызгая слюной и шепелявя, произнес:

- Кенты, да они же в дупель пьяные!

- Это кто пьяный? Я что ли? - рванулся Согрин.

- А пьяный за рулем - преступник! - назидательно изрек вихлястый и забросил бутылку обратно.

Стодоля, присмотревшись к парням, сказал:

— Вы, по-моему, тоже не трезвые.

— Закрой пасть, старик! - рявкнул на него водитель. Шебутной Согрин не выдержал:

— Ты чего падла, орешь на пенсионера. Он тебе в деды годится!

— Ленчик, ты гляди, он еще выступает. Смелый старик. Сделать его инвалидом? - Это тощий и вихлястый вновь подал реплику.

Здоровый качок подскочил к Согрину и ударом кулака опрокинул его на землю. Тот отлетел далеко в сторону. У него слетела с головы фуражка и закатилась в кусты. Егорыч тяжело поднялся, глаза его полыхали яростью. Он никак не ожидал от выпивших парней такой наглости. А что они были выпившие или обколотые, так это и дебилу понятно. И Согрин пошел в атаку. Он разбежался и пихнул своего обидчика головой в живот. Кривая усмешечка тронула губы качка. Он поймал старика за шиворот, как нашкодившего кутенка, и опять мощнейшим ударом своей «кувалды» отправил его в кусты.

— Ну подь сюды, старый  таракан, - сказал качок, маня пальцем Согрина и видя, что тот не может подняться. - Подь, подь...

Но желание подраться у Согрина пропала. Он с трудом поднялся, стоял оглоушенный, какой-то маленький и жалкий, из разбитой губы текла кровь, лицо дергалось. Вытер кровь с лица, судорожным движением сунул руку в карман и вытащил из него ножик-складень. Встав в боевую позу, нервно крикнул:

— Ну подходи, падла, кому жить надоело!

Девки в иномарке с интересом наблюдали за происходящим. Увидев нож, они завизжали.  Особенно пронзительно заверещала маленькая пышечка с длинными волосами. - «Ма-ма-а!». «Маму родную вспомнила» - мелькнуло в мозгу Стодоли.

— Николай, убери нож. Убери! - закричал Стодоля. - С ума спятил?!

Егорыч зло сплюнул, но нож убрал. Поступок Согрина окончательно вывел пьяных парней из себя. К нему подскочил качок, резко завернул одну руку назад так, что старик застонал от боли и согнулся в три погибели, вынул нож из кармана и положил себе. Потом оттолкнул Егорыча и пнул несколько раз. Водила, он, видимо, был у парней за главного, поморщился и сделал рукой предупреждающий знак. Стодоле процедил сквозь зубы:

— Отгони машину в сторонку, интеллигент!

Стодоля влез в «Москвич», рука на ключе зажигания дрожала. Да-а, влипли с Егорычем в историю! Но Стодоля держался. Он спятил «Москвич» назад.

— Вылазь! Ключи давай сюда. Машина чья?

— Моя.

— Ну вот ты и будешь платить.

— Платить? - не понял Стодоля.

— За машину. За мою. Это тебе будет прилично стоить.       

— Надо вызвать ГАИ. (Он по привычке сказал ГАИ вместо ГИБДД) - Мы ни в чем не виноваты.

— Вот тебе, ГАИ, понял?! - водила поднес увесистый кулак к лицу Андрея Ивановича. Тут же подхалимски подлез тощий и тоже затряс, замахал ручкой перед лицом - пальцы веером. По манерам было видно, что блатняга или прикидывается таковым.

Водитель сказал парням:

— Кидай их в машину. А ты, Слюнявый, садись за руль. Главный похлопал по плащу Андрея Ивановича, спросив:

—  Документы есть?

Как назло в кармане пиджака у Стодоли были паспорт и пенсионное удостоверение. Удовлетворительно хмыкнув, главный забрал их себе.

— Позвольте, но вы не имеете права... - пытался возразить Андрей Иванович.

— Че-го-о?!. Старик, помолчал бы!..

Из иномарки вылезли девки. Увидев помятую машину, разахались, разохались. На высокой и худой мохнатая куртешка, длинные ноги на высоченных платформах, и походила она на смешного и важного страуса. Да еще длинная сигарета в ярко накрашенных губах.

Старикам связали веревками руки и затолкали в «Москвич». За руль сел тощий Слюнявый.

— Ну и колымага! - сказал он брезгливо и бросил главному: - Надо бы им лупанки прикрыть.

Старикам завязали глаза; при этом Егорыч поерепенился, но подчинился. И так, с завязанными глазами, стариков повезли в неизвестном направлении. Впереди двинулась иномарка с девками, а позади них «Москвич» с тощим Слюнявым за рулем и охранником-качком позади.

Согрин попытался тихонько разговаривать с Андреем Ивановичем, но качок, услыхав, двинул его ручищей по голове, сказав:

- Ты замолчишь, сучий потрох?

Их привезли в недостроенный коттедж. Завезли в ограду, где надрывался здоровущий кобель. Кинули в подвал. Глаза развязали, а главный, уходя, бросил:

- Теперь можете отдохнуть и подумать, - и обращаясь к Егорычу, рявкнул: - А ты, шустряк, будешь тявкать - прикую к батарее!

- Как на войне. В плен попали, - сказал тихо Стодоля, печально улыбнувшись. Он был спокоен почему-то.

Егорыч заматерился.

- Ты напрасно им перечить стал, в пузырь полез. Мальчики крутые, - продолжил Стодоля. — Куда же они нас привезли, интересно?

- Да, попали мы с тобой в переплет, Иваныч. Не скажи. Дело худо. Мне сегодня в ночь на дежурство заступать.

- Ничего, - пошутил   Андрей   Иванович.   -   Прогуляешь   - бюллетенчик оформишь за побои.

- Хороши шуточки. Ты меня прости, Иваныч. Не хотел я этого. Как-то само получилось. Невыдержанный я. Терпеть не могу несправедливость.

- Не боись, - сказал Стодоля. - Я на фронте не в таких переделках бывал. Давай подремлем. Пол, правда, холодный, бетонный.

- Соломки хоть бы постелили, - проворчал Согрин, устраиваясь поудобнее. - Тюрьма прямо…

Старики смолкли, думая каждый о своем. В подвале темно и душно. Пахнет прелью. Где-то капает вода, долбит по мозгам.

- Я в детстве очень мечтательный был, - прервал тягостное молчание Егорыч. - Лежу на берегу речки в своей деревне, на облака смотрю. А облака те то на парусники похожи, то на чудище какое, то на замки. Сядь на облако и плыви куда хошь, за моря-океаны... Мечтал врачом стать или летчиком, летать выше облаков, к самим звездам...

Но Андрей Иванович слушал плохо. Мысли были какие-то непонятные, так, ни о чем, вразброс. У него от холода стала болеть раненная в войну нога, разнылось плечо. Ночь старики, естественно, не спали и провели ее на ногах, спасаясь от холода. Много было переговорено и передумано. «Вот такие бандюги сейчас верх держат. А ты, Андрей, их еще в Горпромуче учил... Младшие уважают старших. Тьфу, твою мать!..» - плевался Егорыч.

Утром загремела железная дверь и в подвал вполз вихлястый Слюнявый.

- Подъем, старые кролики! - засмеялся он. Сзади показался качок. Он остался у дверей.

- Ты, старый, пойдешь со мной. А ты, - ткнул пальцем Слюнявый в Согрина, - оставайся тут. Будешь дергаться - получишь по рогам.

Комната, куда привели Андрея Ивановича, была нежилой. Большие светлые окна, какой-то задрипанный стол в известке, ящики, рулоны обоев. В соседней виден старый диван, раскиданные бутылки, маг. Девиц не видно. (Они спали на втором этаже, «уработавшись» за ночь).

- Садись, господин Стодоля! - показал на ящик главный, тот, что был вчера за рулем.

- Постою...

- Нет, ты садись! Говорить будем!

- Садись, старик, тебе говорят! - прошипел Слюнявый. - Надо уважать младших...

Андрей Иванович с трудом опустился на ящик, поддерживая рукой раненую ногу.

Главный вынул документы, кинул их на стол.

- Вот твои ксивы. Значит так, пишем расписку: Я, Стодоля Андрей Иванович, год рождения 1920, даю настоящую расписку в том, что совершил наезд на машину иностранного производства, марка БМВ, номер такой-то, ну фамилию владельца указывать не будем, укажем только номер... И обязуюсь уплатить такую-то сумму... Вот тебе, старик, бумага, ручка... Пиши...

Стодоля посмотрел на документы, на появившийся лист чистой бумаги, перевел взгляд на парня. Писать не стал.

- Пиши, пиши! - подхихикнул вихлястый. - Бери ручку. Ручка хорошая, дорогая. Тоже, между прочим, иностранного производства и стоит больших баксов.

- Пиши! - вновь приказал главный. - Я, Стодоля...

- Ничего писать я не буду, - тихо, но твердо сказал Андрей Иванович.

- Это как?! - взметнулась бровь у парня. - Отказываешься, что ли?!

- Отказываюсь.

- Тэкс, тэкс... - парень внимательно посмотрел на старика, перевел взгляд на тощего и вихлястого, потом на качка, молчаливо стоявшего у дверей. - Ты, смотри, отказывается! Ай да старик!..

- Хе-хе-хе! - длинно и противно рассмеялся Слюнявый. - Хе, он не будет писать! Все, дорогой, напишешь, чего тебе скажут. - Он покрутил тонкими пальцами перед лицом Андрея Ивановича.

- Значит  отказываемся? - стараясь сохранить спокойствие  и уверенность, переспросил главный. Он кинул взгляд на своих подельников. - Ты гляди, изуродовал новую машину и отказывается платить. Как это понимать?!

- Так и понимай. Ничего писать не буду.

У главного опять взметнулась бровь и он перевел свой взгляд на качка. Тот понимающе ухмыльнулся и стукнул легонько кулачищем о свою ладошку.

- Нет, бить не будем! - усмехнулся главный, переводя взгляд на Стодолю. — Еще, не дай Бог, помрет старик. Кто же нам за ремонт заплатит? Нет, это не дело!..

- Да задавить старика, и дело с концом! - взвизгнул Слюнявый.

- Кишка тонка! - не выдержал Стодоля, подымаясь с ящика. Он давно понял, что дело приняло очень серьезный оборот.

- Чи-го-о?! - подскочил к нему вихлястый с растопыренной пятерней.

- Пошел вон, мразь! - Андрея Ивановича так и подмывало ударить вихлястого, он еле сдерживался. Силы не равны. Убьют его амбалы, как пить дать, убьют.

Вихлястого остановил парень, который по виду был за главного.

- Старик, ты серьезно не хочешь с нами сотрудничать? - спросил он у Стодоли. – Уроем так, что и мама родная не узнает.

- Уроешь, это уж точно! - нахмурился Стодоля. - Вот это уже ближе к делу. Ты, фрайер, серьезно не понял, что никаких бумаг подписывать не буду? А уроешь - меньше расходов будет на похороны.

- Противный старикан! - хекнул мордатый и ударил в живот Андрею Ивановичу. Сперло дыхание, круги перед глазами; взмахнув руками, сел на пол. В лице - ни кровинки.

- Не бить! - кинул главный парень подскочившему качку.

Качок со Слюнявым унесли Андрея Ивановича в подвал. Очухавшись от удара, Стодоля долго сидел на бетонном полу, размышляя о выходе из создавшейся ситуации. Умереть он не боялся, нет. Только не так, и не в каком-то подвале от рук молодых подонков. Ясно, что «мальчики» хотят вытянуть деньги за поврежденную иномарку и не остановятся ни перед чем.

В подвале тихо, мертвая тишина. «Молодцы» наверху успокоились, видимо уехали. Согрин после долгого и тягостного молчания спросил:

- Андрей, ты не боишься смерти?

Стодоля отозвался:

- Да нет, Коля, не боюсь. Я её на фронте не боялся. Только умирать от рук мерзавцев что-то неохота…

- Вот и я об этом думаю. А умирать, Андрей, я не хочу. Нет, мы еще поживем…

Но стариков отпустили. Подержав еще сутки без пищи и воды, вывели на воздух и отвезли в город. В подвал предварительно спустился главный со своей «свитой». Вернул документы, сказав:

- За деньгами приедем сами. Я подсчитал - тысяча баксов. На наши рубли это пустяк - где-то тысяч триста. Короче, я вас отпускаю. А ты, Стодоля, собери деньги. У самого нет - у родственников возьми. Можешь квартиру продать. Но она у тебя старая и на хрен кому нужна. Впрочем, кто-то и купит, какой–нибудь придурок…

Спорить с парнями и доказывать свою правоту Андрей Иванович не стал. Он и Согрину наказал не лезть на рожон, помалкивать и не злить мерзавцев. Хорошо что живы остались.

Слюнявый, сплюнув через отвислую губу, скривился:

- Зря, Ленчик, ты стариков отпускаешь. Надо бы подержать в заложниках еще.

- Куда, они, Слюнявый, денутся? На тот свет, разве?..





Прошло несколько дней, но в квартире никто не появился. Согрин агитировал Стодолю обратиться в милицию или в прокуратуру.

- Чего ждешь? Ждешь, когда к тебе придут и придавят? Нет, товарищ Стодоля, хоть ты и капитаном войну закончил, а дурак все же.

Но после бурных споров пришли к выводу, что никуда ходить не надо, а надо готовиться к обороне.

- Прав ты, Иваныч. Что им до нас, стариков? Менты заодно с ворами да бандитами. Защищать тебя никто не будет. В прошлом году прокурора на взятках взяли, помнишь? А в этом отправили спокойно на пенсию. Где она, справедливость? Сгорела и дыма нет! - лицо Егорыча полыхало от гнева и возмущения. - Прокурор - взяточник! Где это видано?! Менты вон пьяных обирают и сами хуже бандитов. Кто будет нас защищать? Прокуроры, судьи? У суда сейчас даже слово «народный» убрали. Суд, дорогой ветеран, у нас буржуйский. Он будет защищать богатых клиентов, а не рабочего или тебя, нищего пенсионера. Начхать им на нас!..

Спорить неохота. Прав Егорыч во всем. Хоть и малообразованный, но толковый и обо всем правильно рассуждает. А Согрину неймется:

- Двери у тебя, Андрей, слабоваты. Одним пинком выбить можно. Сейчас все железные ставят. Когда двери железные поставишь?

Стодоля иронично улыбнулся.

- Ты еще посоветуй на окна решетки поставить.

- И решетки надо поставить! В общем, как хочешь, но я принесу тебе пару гранат, или карабин, и принимай оборону. Есть у меня знакомый на военном складе. За бабки он тебе родную мать продаст.

- Да не охота мне воевать, Коля. Стар я уже. И бабок на оружие у меня нет.

- Ты не хочешь воевать? Ты хочешь умереть!? И у Стодоли вырвалось в ответ:

- Да, хочу!

- Ну дурак! Ну дурак! Поглядите на него - умирать собрался! Если ты не хочешь воевать, то я буду. Хочешь, тротиловую шашку достану. Подорвем их вместе с иномаркой, если рыпаться начнут. Могу гранатомет достать, могу противопехотную мину.

Стодоля долго молчит, хмурит брови, кряхтит, трет в раздумье переносье.

- Чего думаешь, Андрей? Соглашайся! Неужели я, простой работяга, рядовой, должен тебя учить, капитана?! Капитана Цветаева?!..

- Нет, Коля. Я не живодер какой-то. Насмотрелся боевиков по гадюшнику, вот и мелешь, что ни попадя. Людей я убивать не буду. Я их много поубивал в войну.

- Да какие это люди! - взвился Согрин - Это же не люди! Подонки! На стариков драться полезли. Деньги вымогают...

- Ну ты первый начал, - уколол его Стодоля.

- Не согласен на тротил, - не отступал Егорыч - давай достану и принесу автомат Калашникова. Придут деньги вымогать - перестреляем. А они придут, знаю я этих крыс.

Согрин ушел, пообещав принести все же пару гранат для самообороны.

Ночью Андрею Ивановичу приснилась война. Приснился бой, жуткий, страшный; но почему-то сон был без звука, как в немом кино: бежали солдаты с перекошенными лицами, падали рядом убитые. Упал с распоротым животом татарин Шарып Латфуллин, зажав руками внутренности, корчился в предсмертной агонии. Совсем близко скалились немцы. Рядом ухнула беззвучно мина в толпу бегущих солдат и на землю посыпались оторванные руки, ноги, головы... Разворачивающаяся башня немецкого «Тигра», жерло пушки; на траках человеческая кровь, мясо, кишки, перемешанные с землей... На Стодолю навалился бугаистый немец, схватились они с ним врукопашную; немец сильный, давит и давит, прижимая своим пузом, и ничего не может сделать русский воин Стодоля. Задавил бы своей массой его немец, но в последний миг Стодоля успел все же выхватить финку из ножен и всадить по самую ручку в толстое брюхо хряка...



В последнее время Стодолю часто посещали мысли о смерти и Боге. «Бог милосерден, Бог любит людей, страждущим Господь оказывает особую милость, испытания даются во благо...» - вспоминались слова матери. Молиться толком Стодоля не умел, в церковь ходил только в детстве. А тут неудержимо потянуло в церковь.

Церквушка на Тугайкуле маленькая, деревянная и скособоченная, стоит с незапамятных времен. Ноги сами принесли в церковь. Служба заканчивалась. Он встал среди старушек, послушал конец службы. Неумело и робко крестился, шепча: «Господи, прости и помилуй! Господи, прости, и помилуй!..» Уходя, поставил две свечи: «Во Здравие» и «За Упокой».

Скоро день Победы, самый дорогой и светлый праздник русского человека. Сколько их было, войн разных и побед, но эта Победа, этот праздник... со слезами на глазах...

Два года назад в городе побывал генерал Варенников. Тот самый, который провоевал всю войну и пронес знамя Победы на параде Победы в Москве в сорок пятом. В Челябинск, как говорили, его не пустили, приехал в близлежащий Копейск на празднование 9 мая. Но и в Краснознаменном городе прославленному генералу не дали слова, не пригласили даже на трибуну. Он стоял в тесной толпе ветеранов и с тяжелым сердцем слушал выступление мэра Валова. Валов до Реформы был директором школы, возглавил приватизацию. Немец по национальности, подсуетился, и стал мэром. Настоящая его фамилия была Глистер, но он взял фамилию жены. И вот герой войны Варенников слушал мэра Валова-Глистера, чему-то горько усмехаясь. Когда ветеран Ваня Конченков предложил мэру дать слово прославленному генералу, тот в резкой и грубой форме отказал. Стодолю неприятно поразил и оскорбил этот факт. Генерал сдержал себя, молча стоял рядом, сцепив зубы. Стодоля видел, как было ему нелегко. После так называемого митинга ветераны посетили кладбище, а потом засели в ресторанчике «Дворянский дом», открытом на базе столовой одним прохиндеем. А вездесущий Егорыч, изрядно налакавшись, все лез к Варенникову с каверзными вопросами и шутил: «Товарищ генерал, у нас теперь свои дворяне есть!» Генерал горько улыбался и спрашивал: «Нет, в вашем шахтерском действительно дворяне появились?»

Мэра Валова убили осенью, ночью, когда тот возвращался домой, поставив машину на стоянку. Его подкараулили между гаражами и сараюшками. Прирезали как свинью - 58 ножевых ранений. Шустрый Егорыч ходил на поминки, которые устроили в четырех столовых, и рассказывал, что насчитал на похоронах аж 150 венков. «Эх, капитан Цветаев, когда мы подохнем, нам столько не принесут», - шутил он. Убийц так и не нашли, а в городе говорили всякое.

…Голова раскалывалась от дум. Думы эти мучат и лишают сна. Как же так случилось, что в России совершилась контрреволюция и никто не пикнул? Как? Где коммунисты-патриоты? Приспосабливаются к бандитской власти? Воинственный Согрин орет вон, что он бы этих предателей-коммунистов Горбачева и Ельцина вздернул на осиновом суку. «Эту сладку парочку, как Сталин, без суда и следствия - к стенке! А в придачу еще жирненького Гайдарчика. Народ, твари, обобрали, а сами с жиру бесятся. Этот-то вон какую харю отъел, калинку-малинку пляшет...»

Думы, думы...

Стодоля вынул семейный альбом, полистал, посмотрел фотографии. Вот храбрый политрук Яша Вайнштейн в окружении бойцов. Где он, интересно, сейчас? Вот он, белозубый лихой лейтенант Стодоля, в обнимку с Ольгой. Вот дети: дочь и сын с внуками. Сын пошел по стопам отца и работал в Подмосковном угольном. Там тоже, писал сын, шахты закрывали и зарплату не платили.

Да, завтра день Победы, который встал поперек горла новой власти. Соберется на площади жалкая кучка ветеранов, вспомнят войну и разбредутся по своим конурам. Кто-то напьется, кто-то разбуянится, кто-то поплачет, а кто-то просто помолчит.

Все профукали: Родину, Государство, Совесть... За посулы и обещания о красивой демократической жизни предали советскую власть кучке мошенников и негодяев... Тошно...

Россия, его Россия, за которую он проливал кровь, повержена на колени и вряд ли уже подымется. Уделали ее. Ухайдакали. Хана ей...

Всю ночь Андрей Иванович прободрствовал. Болело все. Болела душа. Не хватало воздуха. Вставал с дивана, бродил по квартире, глотал валидол. Подходил к окну, смотрел на шахты. Ночь была светлая, за окном сияла луна, заливая землю призрачным, ирреальным светом. Забылся коротким сном под утро. Он услышал трели соловья и долго не мог понять: во сне это или наяву. Открыл глаза, прислушался. Точно - соловушка пел. Робко так: запоет и замолкнет, помолчит и опять трель пустит.

Андрей Иванович спустил ноги с диван-кровати, подкрался к полуоткрытому окну, поискал глазами. Вот он, серенький невзрачный комочек, похожий на воробья. Но как поет, подлец! Вспомнилось, как не давали спать им, солдатам, соловьи на Украине. Их там множество было. Всю ночь, все утро трелями исходят, бередят душу. Хор прямо, оркестр... Особенно много соловьев было возле Днепра и речки Псёл, где были особо жестокие бои. «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат. Пусть солдаты немного поспят...» «На Урале соловьев мало. Далеко залетел», - подумал Андрей Иванович. Соловей улетел. Андрей Иванович постоял еще возле окна и стал собираться. Он не спеша и тщательно побрился, побрызгался одеколоном, надел чистую рубашку, галстук и долго смотрел на себя в зеркало. Он не понравился себе: глубокие продольные морщины пробороздили лицо, осунулся, почернел, под грустными глазами синюшные круги.

Решение уйти из жизни он принял окончательно. И дело тут было не в молодых бандюгах. Нет, нет. Просто жизнь потеряла свой смысл. Ради чего жить, ради чего коптить небо? Все, во имя чего он жил, рухнуло в пропасть. Свой след на земле он оставил, а смотреть и быть свидетелем поругания своей Родины он больше не в силах. Ему, ветерану, за свою жизнь не стыдно: честно воевал, честно работал. И перед Господом Богом предстать не стыдно.

Приготовленный и почищенный пиджак с орденами и медалями Стодоля надевать не стал, тот остался висеть на спинке стула. Когда закрывал дверь, взглянул на воинские награды, вздохнул и стал спускаться по скрипучей лестнице вниз.

Прощальным взором ветеран окинул старый дом, молодой тополек под окнами. Откуда-то выскочила собачонка Флейта, возбужденно залаяла и заюлила, ласкаясь и вертя хвостом. Андрей Иванович почесал ей за ухом. Флейта блаженно подставляла голову и тихо поскуливала; за ней выскочили два её щенка-бутуза, стали тыкаться мордочками в ладони. Собаки побежали следом, но потом отстали и долго смотрели на удаляющуюся фигуру.

На улицах в этой ранний час было пустынно, даже голубятник Чигинцев не гонял еще своих голубей. Один бомж, грязный и вонючий, встретился на пути - вывалился из-за угла лохматый, с седыми патлами и всклоченной большой бородой как у Карла Маркса.

- Закурить дашь?

Стодоля отсыпал ему полпачки «Примы». Бомж чего-то бормотнул в ответ беззубым ртом, сигареты затолкал подальше, а одну закинул в рот.

- Спасибо, отец!

Андрей Иванович поднес бомжу огоньку. Тот жадно затянулся, сдернул с головы замызганную, выдавшую виды шляпу, и поклонился в благодарственном поклоне.

Оставив бомжа, ветеран Стодоля неторопливо пошагал дальше, к гаражам. Неспеша распахнул скрипучую половину ворот, прошел внутрь.

На полированную крышу «Москвича» успела насесть пыль. Андрей Иванович потрогал пальцем спину верного друга и рука сама собой вывела: «Оль-га». Постоял, задумчиво стер пыль, с пылью стер и имя; посмотрел в свое отражение в полированной крыше. Потом, подставив под ноги ящик, достал с полки недопитую бутылку водки. Вылил содержимое в стакан; стакан получился полный, до краев. Выпил содержимое, не закусывая и не морщась. Сказал сам себе:

- Ну, с праздником, капитан. С днем Победы!

Пошел к воротам, постоял, полюбовался утром, посмотрел на серебристые крыши домов, на красно-лиловые старые терриконы, синие копры «Красной Горнячки». Мозг сверлила неотвязная мелодия Гамзатовских «Журавлей»:

                Мне кажется порою, что солдаты,

                С кровавых не пришедшие полей,

                Не в землю нашу полегли когда-то,

                А превратились в белых журавлей...

В ясном небе над серебристыми крышами серебристыми точками уже носились голуби Чигинцева.

В шкафчике он достал блокнот; подумав, вырвал лист, вынул ручку. Опять тяжко задумался. Нет, писать он ничего не будет. Что это даст? Кому писать? О чем? Да и зачем кому-то объяснять свой поступок? Кто поймет его в этой новой мерзкой жизни? Фронтовики, боевые друзья? Большинство уже ушло из жизни. А те, кто остался, вряд ли одобрят его поступок. Они, наверняка, посчитают его позорным. Перед воинственным Егорычем стыдно. Подумает: струсил «капитан Цветаев», уйдя из жизни таким образом.

Ветеран хотел было вывести машину из гаража, но потом решил: «А-а! Умирать, так вместе!»

Андрей Иванович посидел еще в раздумье, покурил. Потом полез в багажник, достал шланг, сунул в горловину бензобака, несколько раз соснул, наглотавшись вонючей жидкости, тяжело закашлялся. Шланг опустил, наблюдая как вытекает из него розоватая струйка и растекается по деревянному полу.

Затем достал канистру, открыл, расплескал бензин. Остатки вылил на себя. Достал коробок спичек, чиркнул спичкой дрожащей рукой, успев подумать: «Ну вот и все, капитан Стодоля!.. Все кончено! Прощайте все!..»

Когда Егорыч прибежал к гаражу, огонь полыхал вовсю. Он увидел бегущих и кричащих людей и сердце у него оборвалось: «Что-то случилось с Андреем!» Кто-то тащил пустое ведро и бежал к лывине, кто-то тащил лопату, другие бестолково толклись возле ворот, из которых вырывались языки пламени и валил черный дым. Толстая тетка истошно орала: «Ветеран горит!.. Ветеран горит!..»

Не раздумывая ни секунды и натянув на голову пиджак, Согрин нырнул в гараж. Стодоля лежал ничком на полу, лицом книзу. Егорыч схватил его под мышки и потащил из гаража. На улице он принялся хлопать своим пиджаком по тлеющей одежде Андрея Ивановича, приговаривая: «Ой, Боже, беда-то какая!» Мужчина, оказавшийся рядом, помог перевернуть ветерана на спину. Лицо Андрея Ивановича было мертвенно-бледным, веки закрыты.

Егорыч пристально вгляделся в неподвижное лицо друга.

- Андрей! Андрей Иванович! - позвал он. Стодоля не отзывался.

- Андрей, что же ты наделал?! Андрей!..

Стодоля как будто услышал Егорыча. Дрогнули веки, глаза открылись. Они долго и внимательно смотрели на Согрина. Взгляд был ясный и осмысленный.

- Живой! — вырвалось у Согрина.

Веки дрогнули, опустились в ответ, открылись вновь.

- Зачем ты это сделал, Андрей Иванович?

Стодоля с трудом разомкнул губы. Еле слышно ответил:   .

- Жизнь прожита... Не жалею...

- Да тебе еще жить и жить!

- Неохота... Ты, Коля, прости меня...

- Да за что прости-то? Ерунду не пори! - живо отозвался Егорыч. - На митинг пойдем. День Победы завтра! Чего это ты удумал?!

Андрей Иванович устало прикрыл веки, вновь открыл глаза и, еле шевеля губами, тихо заговорил:

- Дело не в этих молодых подонках. Устал я. Все продули мы: Родину, Честь, Совесть... Жить не хочется... - Он помолчал, затих. Заговорил снова: - Прости, Егорыч. За все прости... Я ее любил...

- Кого, Андрей Иванович?! - вырвалось у Согрина.

- Россию… Ольгу… Всех вас... Любил... - Стодоля прикрыл веки. Серая тень пробежала по лицу. Он собрался с силами и внятно произнес: - Бой мы проиграли. Проиграли мы бой, Коля!.. - Судорога исказила лицо, Стодоля неестественно вытянулся и застыл.

Егорыч в ужасе закричал:

- Андрей! Андрюша!.. Капитан Цветаев! Капитан Цветаев!.. (Егорычу показалось, что он закричал громко, на весь мир. В действительности, он не закричал, он тихо прошептал: «Капитан Цветаев... Капитан Цветаев...»)

Андрей Иванович был мертв. Удивительное спокойствие разлилось по безжизненному бескровному лицу. Егорыч долго всматривался в умершего. В серо-голубых глазах ветерана отражалась бирюза чистого весеннего неба. Они стали стекленеть. Седой чуб рассыпался по земле, на макушке задиристо торчит упрямый вихор, хрящевидный гордый нос неестественно задран вверх.

- Капитан Цветаев! - опять позвал Егорыч. И беззвучно заплакал. Вокруг столпились люди. Не помня себя, Егорыч поднялся, обвел присутствующих невидящим взглядом, закричал:

- Чего стоите?! Телефон где? Телефон где, мать вашу!..

- Да не ори ты! - сказала спокойно тетка, которая сама только недавно орала как блажная. - Поздно. Умер ветеран, не видишь, что ли? - Она подошла к вытянувшемуся на земле Стодоле, склонилась над ним. Потом закрыла ему веки, перекрестила, сказав при этом: - Царствие тебе небесное!..

Что увидел в последнюю минуту капитан Стодоля-Цветаев? Говорят, перед смертью за доли секунды пролетает перед взором умирающего вся его жизнь. Может, увидел он свою боевую подругу Ольгу, может отца или мать. Может, детей... А может ее, войну эту, далекую и страшную, по праву названную Великой и Отечественной...


Рецензии