Парус за огородом

Александр Кибальник





Парус за огородом

рассказ



По деревне Саша Ничеухин шел зигзагами, останавливался часто, почти около каждой избы, и пел. Пел самозабвенно, старательно. Не пел - рисовал. В одной руке у него сетка с продуктами, а другой он махал, вроде себе дирижировал.

Из окошек высовывались любопытные.

- Кто это?

- Да кто больше? Саша Ничеухин.

Саша не обращал на людей никакого внимания, как будто их и не было вовсе.

С автобуса сошли городские - в гости приехали. Удивлялись. Качали головами.

- Пьяный, что ли?

- Какой там. Просто человек такой.

- Во-о дает!

Интеллигентного вида мужчина в темном костюме с галстуком, несмотря на жару, долго стоял и смотрел на Сашу. Он и представить себе не мог, чтобы вот так идти по деревне и петь во все горло на трезвую голову.

Проходившая мимо молодка, перехватив удивленный взгляд интеллигента, обращенный на Сашу, игриво повертела ладошкой с растопыренными пальчиками и звонко хохотнула:

- Да у него не все дома!

- А-а-а! Понятно! - закивал сочувственно тот.

А стая пацанов напала на Сашу и стала его дразнить.

- Ниче-ухин! Ухин! Ухин! - орали пацаны и корчили рожи. Ничеухин на них ноль внимания - пел себе.

"Ну, точно, чокнутый!" - решил интеллигент и пошагал дальше.

Пел Саша не то чтобы уж здорово, но красиво. Голос у него высокий, сильный. Даже из соседних деревень приходили его послушать. Выбирал он обычно песни старинные, тягучие, с бесконечными повторами, каждый раз изменяя содержание в ту или другую сторону, судя по настроению. Современных песен он не знал. Мужики его подначивали:

- Саша, а современную умеешь?

- Нонешние я не запоминаю, - говорил Саша.

- Как не запоминаешь? Старые помнишь, а нонешние нет?

- Старые я еще с детства помню.

- Радио ведь слушашь. По радио-то поют.

- Радио слушаю, но не знаю. А старые мне по наследству достались.

Мужик он был еще не старый. Высокий, загорелый, брови колючие, лохматые, а глазки махонькие, голубые и добрые. Ходил он походкой какой-то странной. Заваливался в сторону, будто падал, и, казалось, что он вечно пьян. А Саша пил редко, по праздникам, да и то самую малость. Еще он носил военный китель, который подарил ему демобилизованный из армии Юрка Юровских. Подарил Юрка ему и ремень с пряжкой. Китель Саша берег, надевал нечасто. На голове носил милицейскую фуражку, с которой не расставался ни в жару, ни в холод, так что она изрядно уже истрепалась и вы¬горела. История ее такова.

Как-то Саша помог сельскому милиционеру урезонить пьянчугу-верзилу Веньку Худякова.

Венька пригнал трактор с поля, по пути взял пару пузырей, а вечером появился возле клуба пьяный вдрызг. А пьяный Венька буйным становился, привязывался ко всем, драться лез. Возле клуба веселье, танцы, магнитофон орет, а его все сторонятся. Он обиделся и с горя пригласил соседку Вальку на вальс. Та засмеялась и убежала танцевать с другим. Венька взбеленился и зацепил между глаз ее кавалера. Кавалер снял с себя солдатский ремень с пряжкой, а Венька вырвал жердину из прясла. И понеслось! Худяков - мужик здоровый, драться мастак - разогнал все танцы. Кто-то побежал звонить в сельсовет, милицию вызывать. Но после некоторого испуга деревенские парни собрались вместе и двинулись плотной стенкой на драчуна. И быть бы беде, если бы не появился на улице Саша Ничеухин.

Он шел по деревне своей журавлиной походкой, напустив на себя строгость. И тут увидел драку. Хотел пройти мимо. Он уже почти прошел клуб, не останавливаясь, но взгляд его случайно упал на жердину, которой размахивал Худяков. Жердина ровная, без сучка и задоринки - мужики мячиками отскакивали от нее. И Саша не выдержал. Его еще некоторое время влекло по прямой, но голова была повернута к дерущимся, взгляд неотступно следил за ее стремительными кривыми. Ноги его сами зашагали к клубу. Сделав разворот по кругу, Саша оказался возле мужиков, протиснулся, бесцеремонно отодвинув одного из них, и шагнул к Худякову. Тот округлил глаза, а бабы, которые наблюдали сражение из-за плетней и ворот, неподдельно ойкнули.

Ничеухин посмотрел в ничего не соображающие глаза Веньки, потом взгляд его скользнул на жердину, которую тот держал на весу, готовый опустить ее со всего маху на Сашу.

- Веня-я, - ласково спросил Ничеухин. - Ты где эту жердину-то взял?

Правый глаз Худякова несколько раз дернулся и застыл. Мужики замерли. Саша протянул руку, взялся за жердину и потянул на себя. Венька чуть поупирался и отпустил. Саша внимательно осмотрел жердину, вскинул ее до уровня глаз, прицелился, высматривая, ровная ли, похлопал ласково, словно живую, погладил, блаженно улыбаясь.

- Отдай мне жердину, Веня.

- Пошто это? - не найдя что ответить, буркнул Худяков.

- А я из нее мачту сделаю...

- Какую еще мачту? - совершенно потерялся Венька.

И тут мужики услыхали трескотню мотоцикла. В их сторону направлялся милиционер, недавно прикрепленный к деревне.

Худяков и мужики хотели рассыпаться, но было поздно. Милиционер уже стоял напротив Веньки и сурово, не в меру его юношеских лет смотрел на драчунов.

- В чем дело, граждане? Прошу пройти в сельсовет... Мужики заартачились, но милиционер был непреклонен, и пришлось подчиниться.

Деревенские бабы кучкой собрались возле сельсовета, квохтали и вздыхали, ребятишки гроздьями висели на окнах. Наконец, из дверей стали, как горох, выкатываться мужики, а потом появился и сам милиционер. За ними важно шел Ничеухин. Он бережно взял оставленную у крыльца жердину. Бабы примолкли. Милиционер строго и внушительно сказал Худякову:

- Последний раз! Чтоб без эксцессов. Спасибо скажите гражданину Ничеухину, что так получилось.

Худяков смотрел на милиционера вяло и тупо - трезвел.

Люди стали расходиться: дальше было неинтересно. Веньку Худякова "не притянули".

Саша Ничеухин с милиционером шли по деревне и о чем-то беседовали. Саша ловил на себе взгляды односельчан и, важничая, вытягивал шею и запрокидывал голову.                                                

Он давно мечтал о такой сосновой жерди - длинной, легкой и ровной. Несколько раз наведывался в лес, искал по деревне, но подходящей не попадалось. В их березовых краях такой не сыскать.

Давно, с самой весны Ничеухин был занят одним важным делом. Часами ходил по деревне, выискивал палки, фанерочки, клянчил у плотников доски и гвозди.

- Чо, Саша, строишь?

- Увидите, - отвечал.

Свое произведение он никому не показывал, но к милиционеру проникся симпатией. Власть он уважал. И когда тот поинтересовался, зачем жердь, решил сводить его в заветный сарайчик.

Дом Ничеухина - пятистенник, открытый всем ветрам. Стоит на веселом месте, на пригорке у озера. Крыт тесом, возле - кусты сирени и черемухи кудрявятся, огород, спускающийся к воде.

Саша толкнул дверь - вошли в избу. Милиционер удивился, что дверь не запирается.

- Теперя не должно быть воров-то. К коммунизму идем, - ответил на его удивление Ничеухин. - Да и воровать-то у меня кого?

Милиционер озирался по сторонам и удивлялся. Пол крашеный и подметен. Лавки, полати, крышка голбца тоже окрашены - голубой краской, на окнах занавесочки. На божнице, рядом с почерневшей Божьей матерью, стопка журналов и газет, на стене кнопками попритыканы вырезки всяческих кораблей.

- Крейсер "Варяг", - пояснил Саша, указывая на фото. - А это вот "Аврора", которая буржуев разогнала.

- Корабли любите, Александр Иванович?

- Шибко уважаю, - в глазах Ничеухина засветился огонек. Милиционер с любопытством разглядывал картинки, а Саша хлопотал с чайником. Через некоторое время чайник попыхивал на плитке и Саша пригласил:

- Гости на гости - хозяину радости. Милости прошу к столу.

Милиционер повесил фуражку на гвоздь, приласкал жидкие волосики несколькими взмахами руки, придвинулся к столу с нехитрой снедью.

По полу вдруг простукал, обнюхивая углы, ежик. Он деловито принюхался к ногам милиционера, насупил иголки.

- Это Васька, - заулыбался Саша.

Он взял ежа на руки, и серый комочек расправился, присмирел, прижал иголки, поблескивая глазками-бусинками, потом требовательно зафыркал черным полированным носиком.

- Молока хочет, - Саша достал из сетки пол-литровую банку, налил в блюдце. - Мышей ловит, собака, - сказал он с теплотой в голосе, глядя, как ежик с жадностью лакает молоко. - Молоко тоже уважает.

Пили чай, разговаривали:

- Один живете, Александр Иванович?

- А чо мне?

- Жениться вам нужно, товарищ Ничеухин, - авторитетно сказал милиционер.

- Жениться-то нужно, да боязно. Я ведь уже отвык от баб-то. Как к им подойти-то, не знаю.

- Одному плохо. Тоскливо.

- Скучать некогда. Делов много. Дрова колю.

- Дрова? Так ведь возраст уже?

- Ну дак чо? Жить-то как-то надо. Бог помогает. Я без молитвы никуда. Дрова колю, как дам - полешко надвое. Как шаровки летят. Скажу только: "Помоги, пресвятая Богородица..." А давеча забыл молитву прочитать, так два дня болел. Ровно по пуду на кажной руке навешено...

После чаепития Саша трижды широко перекрестился и посерьезнел так, что милиционер побоялся задавать ему дальше вопросы. Саша повел его через огород к заветному месту. Возле старого, почерневшего от времени сарая остановился, громко высморкался. Долго открывал замок. Распахнул дверь.

Когда глаза привыкли к темноте, милиционер увидел посреди сарая на бревенчатых подложках большую, похожую на рыбу лодку. Лучи солнца, падающие сквозь щели в крыше, играли на ее крутых боках.

Милиционер обошел лодку несколько раз, молча и внимательно оглядел ее, не переставая удивляться, и посмотрел на Сашу. Тот стоял тихий, просветленный, будто это был другой человек. "Озеро с гулькин нос, где он плавать-то удумал? Сроду такого не бывало в здешних зауральских местах, чтоб на парусниках-то..."

Милиционер спросил Сашу, чувствуя, что говорит совсем не то, что надо:

- Зачем она вам, Александр Иванович?

Ответил Ничеухин после длительного молчания, когда уже вышли на улицу, на солнце.

- Плавать буду.

Милиционер почему-то снял фуражку, хлопнул ею несколько раз об руку и надел снова, протянул Саше руку:

- Называйте меня просто Володей.

- Я так не могу. Вы человек государственный, при исполнении. Как вас по батюшке-то?

- Васильевич я, Васильевич...

- Вот, Владимир Васильевич, осталось мне мачту сделать да паруса. Да вот беда - сарайчик низенький. Надо вытаскивать. А на улице пацаны. Расташшат.

- Ну, мы это уладим.

После этого милиционер завел свой мотоцикл и уехал в сельмаг. Возвратился веселый, поставил перед изумленным Ничеухиным бутылку коньяка на стол:

- Обмоем это дело. За удачу. Чтоб лодка твоя плавала! В деревне слухи расходятся с быстротой молнии. Уже полдеревни знало, что милиционер взял в сельмаге бутылку коньяка и укатил к Ничеухину. Венька Худяков на это заметил с ехидцей:

- Нашел мильтон с кем пить. Лучше б со мной! Бабы подковырнули:

- С тобой, пьянчужкой, зачем власть станет пить. Позор один.

- А с дурачком не позор?

- Какой он дурачок? Божий человек.

Разговор вели о житье-бытье деревенском.

- Сейчас вина не возят, дак одеколон пьют. Отрава одна. А сейчас и одеколон перестали возить. Возили-возили, да навозиться не могут. Дак духи в дело пошли, - жаловался Саша горестно милиционеру.

Две глубокие складки пробороздили его лицо.

- Вот ты мне скажи, мил-человек, ведь запивается на-род-от. На работу не ходят по неделе. Вон Венька Худяков, на што мужик справный, любое дело горит, а как попадет шлея под хвост - и не человек вовсе.

- А ты не пьешь?

- Нет. От водки-то ума не прибудет... Написано в Писании: "Будут всякие скорби и боли, и не будут люди ничего признавать". Так оно и есть. Все напоперек пошло: и при¬рода, и люди.

Милиционер глотал одну стопку за другой, но не пьянел, только краснел его острый скворчиный нос да на лбу выступил мелким бисером пот.

- А недавно корова утонула. Пастух-то проглядел. Она залезла в болото, а вылезти не могла. Утонула... Дружок у меня был - собачка. Умная такая, как человек. Все понимала. Вдруг куда-то пропала. Убил варнак какой-нибудь.

На лице Саши обозначилась страдальческая гримаса. Прозрачная капелька вытекла из глаза и застыла на щеке. Саша смахнул ее мизинцем и сказал:

- Жалко мне их, тварей. Людей тоже жалко.

- Я тебе, Александр Иванович, немецкую овчарку привезу из райотдела. Собака - зверь.

- Я злых боюсь...

- Защищать тебя будет. Собака - друг человека, - сказал милиционер Володя и попросил: - Я слыхал, ты песни умеешь петь. Спой. А-а?

Саша упрямиться не стал, набрал воздуху полную грудь и запел. С его щек сошел румянец, он побледнел, будто не пел, а делал трудную-претрудную работу. Милиционер, слушая, лицом становился почему-то суровее.

Бутылку осилили. Милиционер как-то сразу сник, а на прощание, когда вышли во двор, стянул с головы фуражку и нахлобучил ее на Сашину голову:

- Носи, Александр Иванович, все равно форму менять скоро.

Мотоцикл затарахтел. "А ты не знаешь, а ты не ви-и-дишь"... - донеслось до Ничеухина, когда милиционер проезжал мимо озера.

Саша придирчиво осмотрел подарок, потрогал пальцами кокарду - она ему особенно понравилась: блестящая, с вензелечками, - удовлетворенно щелкнул языком и, надев фуражку, пошел в избу смотреть себя в зеркале. Не¬много погодя он вернулся в огород, сел на широченный от спиленного тополя пень, застыл, устремив глаза в небо. Над лесом всходила луна. Зажглись звезды. Их было много. Они роились, загадочно мерцали, манили.

И почудилось Саше, будто озеро за огородом, в котором отражались звезды, подступило к самому крыльцу. Нет ни огородов, ни прясел, одно огромное сияющее озеро, почти море, по которому скользили легкие лодки, не оставляющие следов на ртутной воде. А в одной из них он, Ничеухин. Сам правит лодкой, молодой и красивый.

Частенько, после знакомства с Ничеухиным, мотоцикл милиционера подолгу стоял возле домика у озера. Конечно, без помощи Владимира Васильевича никакого бы парусника Саша не построил. Какая грамота у него? Четыре класса, пятый - коридор.

Володя оказался парнем с головой. Тянуло его к таким мужикам, как Ничеухин. Правильных людей, хотя и работал в милиции, он терпеть не мог. Правильные - они скучные. Милиционер Володя натащил кучу справочников и, вместо того, чтобы ловить хулиганов, пропадал возле Сашиной лодки. Жену свою, молодую красавицу Ольгу, заставил раскроить и сшить парус из куска прочной и белой парусины, которой закрывали зерно от дождя и которую он "презентовал" у завхоза.

Мачту они решили сделать съемной. А парус не как у яхты - косой, а прямой, четырехугольный, каким пользовались древние славяне.

В деревне уже судачили о том, что Саша строит какой-то диковинный "корабель", а милиционер ему в этом помогает. И что милиционер долго не продержится, выкинут его из органов, как его предшественника, грубого и сундуковатого Артемьева - тот погорел на винном фронте. Одно время на посевную и уборку спиртное продавать запрещали - люди ставили бражку, глушили одеколон, стеклоочиститель и прочую гадость. Тогда власти махнули рукой и стали продавать напропалую темно-красную вонючую "гамыру", которую машинами завозили из Кургана. "Гамыра ", болтали, потому так называлась, что директор ликеро-водочного завода, ее творящий, был по фамилии Гамыра. Дешева и крепка "гамыра", но только шибко вонюча - в туалет после мужика, пившего ее накануне, невозможно было зайти.

Рассказывали, что Сашу в детстве напугал бык. Он разорвал кольцом ноздрю, за которое был прикован цепью, ополоумел от боли, вырвался из стойла, терзал землю копытом и утробно ревел. Он чуть было не затоптал мальчишку - спасла его Нюрка, сестра, оттолкнув и накрыв своим телом. Громадина стальных мускулов пронеслась рядом, брызгая слюной с кровью.

Саша после этого случая стал заикаться, рос болезненным и пугливым, мучали его припадки. Мать возила его по бабкам. С возрастом припадки стали проходить.

Хозяина быка в годы раскулачивания, не по лютости нрава его скотины, конечно, сослали на север Урала. Везли баржами, по реке Каме (дело к зиме шло), по пути ссаживали - более половины поселенцев за зиму вымерло. Семью Ничеухиных не тронули - они были бедняками.

Через два года на деревню свалилась новая напасть - голод тридцать первого года. Отец умер прямо на дороге - ходил обменивать в другую деревню сапоги на хлеб. Мать берегла своего единственного сына, отказывая себе во всем и работая за троих.

Призывная комиссия признала Сашу "к службе негодным по мозгам", выдали ему белый билет. Но в войну, подростком еще, вкалывал по полной программе: и на ферме, и в поле, и на лесозаготовках.

В последнее время он колол дрова по дворам. Чурбак неподъемный разделывал за минуту. Сердобольные бабы кормили его и даже давали денег. Пел на свадьбах, отпевал покойников. Пел со старухами и привык к ним так, что однажды ляпнул: "Нас ведь мало осталось, старух-то..."

Вечно он был занят, что-то мастерил, куда-то спешил. То насадит полон огород табаку вместо картошки (зимой ему мужики не раз спасибо скажут за злой самосад), то примется разводить крикливых серых гусей, которые у него вдруг передохнут, то плетет «витили» и «морды» для рыбаков, корзины бабам и продает их по дешевке.

И до всего ему было дело, все его касалось. Идет полем, видит - комбайн стоит. Строго спросит: "Почему загораем, мужики?" - "Хлеба много, Саша, комбайны застревают", - ржут в ответ. Ничеухин отчитывает и идет дальше. Встретится водовоз Гришка Пронин - обязательно поинтересуется, куда воду везет. "На ферму? Опять механизация не работает?" Хмурит брови и идет к председателю. Тот молодой, строит из себя делового, обещает прислушаться к советам Ничеухина.

В последние годы навалился на их места ящур, болезнь страшная. И весной на мосту ставили шлагбаум, насыпали опилок, пропитанных каким-то ядом. Караульным ставили непременно Сашу Ничеухина. Ничеухин был горд порученной работой. Он чувствовал себя, как на войне, и внимательно следил, чтоб прохожие не обошли опилки и обязательно извозюкали ноги в этой гадости. Мужики не верили затее властей, но под сердитым взглядом старательно терли ноги, посмеиваясь: "Товарищ Ничеухин, приказ выполнен!" Саша подымал жердину-шлагбаум, махал рукой: "Проходи!"

Его ставили дежурным у двери в клуб во время концертов или собраний. Саша был строг, из-под лакированного козырька фуражки внимательно наблюдал за залом: он любил порядок.

Пить ему нельзя было. Иначе, как он выражался, "мозга за мозгу зайдет, и тогда - кранты"...

- Дак что это за жисть така - без бабы, без пьянки? Не жизнь - жестянка... - зубоскалили мужики.

Жизнь, считай, у Саши не удалась, прошла-проехала - ни ребенка, ни котенка. Женщин свободных после воины было много, но Сашу они отвергали. Зла на них он за это не имел. Может, понимал: раз он не совсем нормальный, то и связывать судьбу с ним было как бы грехом.

Мать, пока жива была, всех невест браковала, будто бы они в дом ее попасть метили да сыночка отобрать. А после ее кончины Саша и вовсе надежду потерял - перестарок Правильно говаривала его бабка Лукерья: "Жениться надо молодыми, пока еще не расщурились. А то потом это не так, то не эдак". Но, правда, бабка говаривала и другую фразу: "Детей нет - и горя нет!" Наваливалась иногда тоска-кручина - сутками лежал пластом. Не в радость была жизнь. Думал, зачем прожил? Зачем небо коптил? Или у него планида такая уж невеселая? Слова милиционера за-пали ему в душу. И решил: "Вот построю лодку и буду жениться".

Лежа одинокими ночами в своем пятистеннике, отгонял от себя тревожные думы. Они не уходили, стояли у изголовья. Снились ему сны, тревожные, беспокойные. Однажды увидел, будто бы пришли к нему в дом мать с отцом, одних лет с ним, а он, Саша, за столом сидит в рубахе чистой и ест. Растерялся, не знает, что и говорить. Отец спрашивает:

-  А ты чо это, сынок, один-то ешь?

- Один...

- А семья твоя где?

- Нет.

- Как нет? Так один и живешь?

- Один.

- Один всю жизнь?

Мать беззвучно заревела. Отец прикрикнул на нее, продолжал:

- Вот мы и пришли к тебе. Неладно ты живешь, сынок, неладно!

- А что поделаешь. Жизнь не удалась.

Отец спросил:

- А дети-то у тебя есть?

- Нет! Нет у меня никого, батя. Никого, кроме вас, нету! - Отец печально помолчал, сказал в пустоту:

- А Нюрку-то жалко. Ты помнишь ее?

- Помню...

Нюрка была сестрой Саши. Та, что спасла его от разъяренного быка в детстве. Утонула она потом.

Отец прошелся по избе. Любовно все осмотрел. Потрогал стол:

- Смотри-ко, я ведь еще делал. Спросил:

- Значит, чо? Конец всему? Конец роду?

- Иэх-х! Жизнь-то, отец, прожита. А хорошего - нету! Сына бы хоть оставить. Наследника... Да нету...

Долго молчали. Отец повернулся и пошел в дверь.

- Отец, куда ты? Подожди... Хоть скажи что-нибудь на прощание...

Проснулся Саша весь мокрый. Гулкими ударами стучало сердце. Слез с кровати. На душе было тяжко. Подумал: "Вот говорят, покойники во сне не разговаривают. Разговаривают". Правда, ему и раньше отец с матерью снились, но всегда молчком. А тут сон какой-то особенный.

В окне сияла луна. Саша подошел к окну и уставился на огненный блин, стараясь среди еле заметных пятен на луне найти фигуру девушки с ведрами. Если долго глядеть на луну, то можно, вроде бы, увидеть эту самую девушку, по поверью, приносящую удачу. Но сколько Саша ни таращил глаза, девушки найти не мог.

После этого сна Саше вовсе покоя не стало.

И решился: целое утро собирался, начищался, китель военный надел, фуражку новую, ремнем солдатским подпоясался и пошел заулками на другой край деревни.

- Куда, Саша, вырядился? На вопросы Саша не отвечал.

...Была у него по молодости любовь - Аграфена. Сейчас она почти старушка - за полста лет. А когда-то была молодая и красивая. Верткая, черноглазая бабенка с оттопыривающимся задком. Но к ней пристал друг детства Андрей Агеев, парень чубастый, ладный и работящий. Соперничать с ним Ничеухин не мог. Родили они троих сыновей-погодков, а в последний год войны Андрея забрали, и он погиб. Война, как известно, прибирает лучших. Агеиха одна вспоила-вскормила сыновей. Улетели они из родного гнезда на угольные копи, изредка наведывались. Уговаривал Саша ее сойтись с ним, при детях еще, но получил отказ.

У Агеихи собрались бабы. Сидели за столом, пили бражку и пели песни. Саша постоял возле двери, послушал, что творилось внутри, толкнул дверь. Женщины замолчали и с любопытством уставились на него. А ближайшая подружка хозяйки, бойкущая Стюра Пушкарева, озорно стрельнула в Сашу глазками, притворно заворковала:

- Ой, бабоньки, кто это к нам пожаловал, гли-кось. Да кто боле? Саша Ничеухин...

Саша потоптался возле порога. Хозяйка суетливо пригласила за стол:

- Проходи, Саша, не чурайся, гостем будешь.

Ничеухин снял фуражку, пожулькал ее в руках, снова надел. И только теперь бабы обратили внимание на его обнову. Загалдели, заахали: "Где ты, Саша, такую баскую фуражку взял?" Саша прикоснулся к малиновому околышу:

- Это меня новый милиционер уважил, - гордо сказал он. - Владимир Васильевич. Хороший человек новый милиционер оказался.

- Да мы уж, Саша, в курсе. Бают, он тебя коньяком угощал?

- Угощал, - засмущался Ничеухин.

Саша прошел к столу, вежливо опустился на край табуретки. Фуражку снял и положил ее на колени.

- А мы вот, баушки, бражку пьем. Нам уж не до коньяку. Налить тебе, Александр Иванович?

Саша категорически отказался:

- Работы много, пить некогда.

Бабы за столом зашумели. Одна, явно под хмельком, Таисья, возбужденно вспоминала-рассказывала:

- Голодуха была. Налопаешься травянушек, на работу бежишь - живот пучит, а по голяшкам-то текет... Она ведь, война окаянная, без души. Лучших мужиков забрала, а отребье одно осталось. А сейчас што удумали: бон-ба, как маково зернышко, махонькая... Не вру... Я вам точно говорю... Маково зернышко, а таких, как наша Одина, тыщи деревень погубить может...

- Эх, бабы, кого делать-то опеть? Если война начнется - опеть мученье... Опеть народу муки принимать, - тоскливо предположила грузная и толстая, как кадушка, Прасковья.

- Ты, Прасковьюшка, ерунды-то не пори. Ну тебя к лешему. Войны не будет! Нет, - Стюра, с задорным блеском глаз, подняла стакан, расплескивая содержимое, кураж¬ливо запела:

                А нам бы подали,

                Мы бы выпили.

                А нам не стали подавать,

                Мы не стали выпивать...

Саша не выдержал и похвалился:

- Я, женщины, лодку строю. Парусную...

- Лодку? Парусную?

- Да уже почти построил. Милиционер Владимир Васильевич помог, дай Бог ему здоровья.

Бабы загалдели:

- Ну, Саша, ты прямо у нас как Королев какой-то. Не мужик- золото!

- Дак прокатил бы хоть на лодке с парусом-то, а-а, Саша? - рассыпалась смехом Таисья. - Где наша не пропадала!

- Прокачу. Вот достроим лодку с Владимиром Васильевичем и прокачу, - солидно пообещал Ничеухин.

Толстая Прасковья обвела печальным взглядом общество и запела тонко-тонко, будто ниточку из клубка вытягивала:

      Ой, летят утки, летят утки... и... два гу-у-ся...

И бабы подхватили, зашлись в своей извечной бабьей тоске:

      Ой, кого люблю, кого люблю, не... дожду-ся-я...

Саша было подключился, но что-то ему не пелось сегодня. Спросил:

- По какому случаю сабантуй, женщины? - и увидел, как переменилась в лице Агеиха, как примолкли бабоньки, только задиристая Стюра с вызовом бросила:

- А у нас поминки! Вот супружника милого Степановны поминаем.

Саше стало неловко и горько. Как это он забыл? Неудивительно, столько лет прошло. Но будто вчера это было, проклятые похоронки черным вороньем накрыли деревню. Вот он, мужик Агеихи, Андрей, на фотопортрете изображен вместе с ней, молодые оба, красивые, губы и щеки у обоих подкрашены яркой краской, и лица явно подрисованы - работа заезжего ретушера-фотографа. Взгляд Агеихи метнулся к фотографии на простенке, потом на Ничеухина. Лицо посерело. Саша придвинул кружку.

- Надо помянуть Андрея. Налейте...

- Проворный был, царствие ему небесное. Навильник сена такой подымал - троим мужикам не поднять. Всегда под зародом стоял. Вот сгинул. А душевный был мужчина, - тараторила Стюра.

- А я забыл, Степановна, извиняй меня, - сказал Саша потерянно. Он перекрестился в красный угол, долго смотрел в кружку, выпил вместе с женщинами. - Царствие ему небесное.

- Забыл, Сашенька? А вы ведь за мной вместе ухлястывали, - Агеиха обидчиво и скорбно поджала губы.

- Я на него зла не имею, - заговорил Саша. - Какое зло? Мне жалко, что так получается. Что хороший человек сгинул. Что ты вот маешься. Я тоже покоя не найду. Эх! Все одно... - Саша судорожно отдышался. - Мне вот понять охота: сколько человеку на роду мучиться написано. Ну умер один, почему другие должны страдать?

- Ты мово мужика не трожь!

Ничеухин вдруг сник, забормотал:

- Не то я говорю... не то…

Бабы притихли. Саша набрал воздуху в легкие и сказал казенным голосом:

- Я пришел к вам, Аграфена Степановна, свататься.

Агеиха побледнела. На ее иссушенном вдовьем лице сверкнула искорка и погасла.

- И долго думал?

- Всю жизнь думал и решился, - сказал Саша серьезно.

Стюра не поняла, в чем дело.

- Чо это он глаголет? На нее зашикали.

Саша поднялся с табуретки. От волнения мял в руках милицейскую фуражку.

- Дак как, Аграфена Степановна?

Агеиха молчала. Зло выдохнула, кивнув на портрет:

- Ты вот у него спроси разрешения! Если разрешит, тогда - пожалуйста!

- Степановна! - Саша укоризненно взглянул на нее, тяжело протопал к портрету, долго стоял, впившись глазами в изображение.

- Я считаю, что он разрешил бы. Сурьезный человек был. С понятием. Неужели всю жизнь до гроба маяться будешь? Слово тебе даю перед загинутым мужем твоим, что... - Саша возбужденно дышал. - В общем, все хорошо будет...

Агеиха заплакала и бросилась в горницу, упала на кровать. Стюра метнулась вслед.

- Без мужика, Степановна, худо. Ох как худо, - уговаривала Стюра Агеиху. - Сколько ты одна-то, намучилась. Выходи. Дети у тебя взрослые. А Саша не пьет, не курит. Мужик смирный, не буян. Хватит куковать-то...

Агеиха села на кровати, глаза блеклые.

- А што люди скажут? Скажут: сама ненормальная - за ненормального вышла. Штаны вонючие ему стирать? Дак у меня руки болят от надсады. Кончала я их - всю жизнь дояркой отробила, в назьме да возле коров, сама знашь.

- Плевать на людей  Мужик мастеровой, ты за ним как за каменной стеной будешь. А мы, твои подружки сердешные, всегда поможем тебе. Мотри, отобью у тебя мужика!

У Агеихи лицо прояснилось, и она строго сказала:

- Ой, не знаю даже, кого делать! Скажи Саше: я подумаю.

- "Не подумаю", скажи, а "согласная"... - у Стюры по-молодому заблестели глаза, и она пошла в избу.

Но Саши не было. Он уже крупно, западая на бок, шагал прочь от избы Агеихи. На душе кошки скребли. Ну что за жизнь? Неудачник он. Кругом неудачник. Перестарок. Кому такой нужен? Не помнит, как пришел в светлый березняк, повалился на прошлогодние сухие листья и долго лежал неподвижно, смотрел, как ветер гонит облака по небу, как гнутся под его напором ветки с грачиными гнездами и как суетятся черные птицы. Но самого крика не слышал.

Опамятовался Саша от того, что стало холодно. Поднялся и пошел, пошатываясь как пьяный, к сараю. Возле него стоял знакомый мотоцикл. Появился и хозяин - милиционер Володя. Поздоровался с Сашей за руку, намуслил палец, поднял его и сказал:

- Ветер-то какой! В самый раз лодку спускать. А-а, Александр Иванович?

Нечеухин пробормотал что-то невразумительное.

- Как дела? Почему нос-то повесил?

Саша не стал распространяться, увел взгляд от цепких глаз милиционера.

- Я тут парус привез. В коляске лежит...

- Оставим до завтра, - махнул Саша рукой.

...Утром они спускали лодку на воду. Было ветрено. Их окружили вездесущие пацаны. От сарая до воды положили круглых чурок и по ним скатили лодку в воду. Саша повозился еще некоторое время, подтянул кое-какие канаты, проверил крепления, снасти и опасливо шагнул в лодку. Мачту они поставили удобную, складную. Одно движение - и она поднята, закреплена защелка.

Милиционер стоял на берегу, держал конец веревки. Ребятишки радостно визжали. К озеру подходили мужики, раскрывали рты от изумления. Саша голову задирал вверх, так что чуть не слетала его милицейская фуражка. Чувствовал всем телом взгляды земляков и потому пуще напружинивался, губки ужимал и нахмуривал брови. Но вот вроде все проверено. Саша перекрестился, потом сел, вздернул один парус - тот обвис мятым куском материи. Налетел ветер, материя оглушительно хлопнула, расправилась, стала походить на крыло чайки.

Ребятишки и мужики на берегу замерли. Милиционер крепче уперся ногами в землю.

Саша вздернул другой, меньший парус - лодка затрепетала, как подстреленная птица. Милиционер шмякнулся на землю, веревка вырвалась у него из рук, змейкой скользнула по траве и исчезла в воде.

Парусник легко и свободно отошел от берега. Конечно, он мало походил на те красивые яхты, что показывают по телевизору. Это была обыкновенная лодка с довольно-таки широким корпусом. И вид у нее был несколько несуразный благодаря прямоугольным парусам.

Ребятишки закричали, побежали по берегу, некоторые бросились вплавь наперегонки. Милиционер поднялся с коленок, подобрал с земли свою фуражку, подкинул ее вверх и, заорав блажным голосом, чем рассмешил зрителей, тоже побежал, взбрыкивая, как молодой теленок.

Лодка плыла не быстро, но ровно. Саша Ничеухин внимательно смотрел на воду, солнце играло волнами, и глазам было больно. На мостках он заметил женщину, набиравшую воду, показалось - Агеиху. Она смотрела из-под руки на белое чудо, проплывавшее мимо. Саша вывел лодку в открытую воду. До него донеслись звуки музыки. По зеленому берегу шел демобилизованный из армии Юрка Смолин и играл на баяне. По бокам - две игривые бабенки напевали что-то шаловливое. Впереди компании бежала, весело подняв хвост, лохматая собака.

Саша прислушался к переливчатым звукам, подумал: "Эх, купить бы баян да научиться на нем играть. Полста лет прожил, а на баяне играть не умею..."



После спуска лодки на воду в избушку Саши как снег на голову нагрянула заполошная Стюра. Она набросилась на мужика с упреками:

- Что ж ты, купец дорогой, Степановну, мою подруженьку, сватаешь, а носа боле не кажешь? Девушка измаялась вся, заждалась добра молодца...

Хитрая Стюра в разговоре утаила одну деталь: к Агеихе наведался молодой милиционер Володя, он каким-то путем узнал о сватовстве Ничеухина и провел со старушкой "разъяснительную работу". После этого Агеиха окончательно и бесповоротно решила сойтись с Сашей.

Вскоре Агеиха перешла жить к Ничеухину. Долго нищему собраться - только подпоясаться. Ставенки на ее доме прикрыли и на двери повесили замок. Одинокое холостяцкое житье Ничеухина кончилось, началась новая, неведомая жизнь женатого человека.

Через какое-то время собрали не свадебку - вечерок. Агеиха созвала своих подружек, пригласили милиционера Володю, Юрку Смолина с баяном. И долго, до самого утра, звучали из Сашиного пятистенка, катились-плыли по притихшему, неподвижному озеру, таяли в зыбком фиолетовом пространстве песни.

...Парусник со снятым парусом стоял возле берега, не шелохнувшись, перечеркнув мачтой начинающее розоветь снизу небо.