Похоронка

Санька Морозов жил в одном из поселков шахтерского городка на Южном Урале. Городишко разбросан – шахта, поселок, шахта, поселок - растянулся на десятки километров с севера на юг.

Санька жил с матерью в бараке. Его отец, Павел Морозов, ушел на фронт добровольцем в первые же месяцы войны. Он мог не уходить на фронт, у него была «бронь», так как работал забойщиком. Эта профессия самая важная, самая главная на шахте. Но не таков отец, чтобы бросить Родину во время смертельной опасности.

До войны отец был ударником и трудился на шахте «Комсомолец» со дня её основания. Отцовы грамоты и фотокарточки висят в рамочках под стеклом над материной койкой. Мать Саньки, Таисья, тоже работала на шахте, и не где-нибудь на поверхности, а под землей. Вначале разнорабочей, выборщицей породы, потом откатчицей вагонеток. Она приходила с шахты в рабочей робе, грязная и страшно уставшая. Вешала на крючок шахтерскую лампу «Вольфа», скидывала каску и падала на койку. Долго лежала на животе неподвижно, раскинув руки как убитая. Тогда Саньке становилось страшно одиноко и тоскливо, он старался не тревожить мать, замирал в уголке или на цыпочках уходил из комнаты, шел к соседке Людке, пацанам или забирался на крыши двухэтажных стаек. Лежал, смотрел, как крутится колесо подъемника на шахте, как медленно, словно маленький трудолюбивый жучок, ползает по склону террикона вагонетка с породой, или как по небу спешат куда-то облака. Он был тихим и мечтательным мальчишкой – худенький, белоголовый, он мог целый день сидеть на крыше и смотреть на шахты. Он не подозревал, конечно же, что его городишко сер и грязен, он считал его не-обыкновенным, а эта комнатенка в бараке, где он жил с матерью, была просто раем.

Барак как барак, дощатый, внутрь стен камыш натолкан, крыша тоже дощатая и протекает; вход и выход с двух концов – коридор сквозной, по правую и левую руку – три десятка не закрывающихся на запор дверей, ведущих в клетки-комнатушки; на стенах коридора висят тазы, ванны, грязная шахтерская одежда, фуфайки, веники и всякая всячина. Обстановка в комнатах скудная – самое необходимое: стол, лежанка или кровать, табуретки.

Барак рядом с шахтой; тут же, за угольными ларями и стайками, же-лезнодорожная однопутка, по которой возят уголь с шахты, за ней убогие шахтерские лачуги, землянки, мазанки-халупы…

Недавно вернулся с фронта сосед Митрий Новоселов – его привезли в шахтерской телеге-ящике, в котором возят уголь. Он лежал в ящике, укрытый брезентовым плащом, и долго не слезал, растерянно выглядывая из-под плаща. Егор Усков, приподняв плащ, пошутил: «Вставай, Митька. Хватит придуривать!» Новоселов горько улыбнулся:

- Сейчас встану. Помоги только немного.

- Ранен что ли?

- Да есть немного…

Военный, сопровождавший Новоселова, откинул плащ, и все увидели, что Митрий был без обеих ног. Он лежал, похожий на обрубок, странно коротенький, какой-то невсамделишный.

- Вот такие дела, братцы… - протянул виновато Митрий, увидев недоуменные взгляды соседей. Он поднялся на руках, сел на култышках на дне телеги-ящика, часто-часто заморгал и беззвучно заплакал.



С утра Санька переделал кучу дел: отоварил карточки на хлеб, сходил с пацанами «на породу» – на террикон, где насобирал тележку угля и приволок ее в стайку. Потом сел у окошка и стал сочинять отцу письмо. «Дорогой папка! Живем мы с мамой хорошо, чего и тебе желаем. Привезли с фронта дядю Митю Новоселова. У него отрезали обе ноги. Он целыми днями играет на гармошке и поет песни... – Санька задумался, погрыз карандаш, стал писать даль¬ше: – Дорогой папка, бей фашистов, дави их как тараканов... Я учусь хорошо, помогаю мамке, хожу на породу за углем…»

Мысли в голову не идут, отвлекают крики мальчишек на улице, топот ног в коридоре, да и в животе урчит с голодухи. Он увидел в окне, как по двору протащился Васька Рыжий с мешком в руках, а рядом бежала куча пацанов. «Куда это они?» — заинтересовался Санька и выскочил из барака.

В мешке у Рыжего что-то дергалось и верещало по-кошачьи. Маленький Кузя допытывался у Рыжего:

– Васька, это чего там у тебя? Кот?

– Гы-ы, кот! Сам ты кот. Это у меня Гитлер! — рассмеялся тот и про-декламировал:

Рано утром под мостом

Поймали Гитлера с хвостом!..

– Гитлер? Да ну?.. – удивленно вытаращил глаза малец.

– Ага, Гитлер! – ткнул кулаком в мешок Рыжий. Из мешка вновь раздался вопль и характерное кошачье отфыркиванье.

– Ко-от! – засмеялся Кузя.

Рыжий свернул за стайки и остановился у крюка, вбитого в стропи-лину (на него подвешивали для разделки туши свиней). Завязанный мешок бросил на землю.

– Ну, кто смелый? – Рыжий окинул пацанов презрительным взгля-дом. – Вынимайте Гитлера!

Мальчишки недоверчиво и боязливо уставились на мешок. Они ни-чего не могли понять.

– Ладно, я сам. Давай рукавицы! – распорядился Рыжий.

Федька Кондаков подал ему большие рукавицы. Васька поплевал на руки, надел рукавицы, схохотнул.

– Развязывайте мешок!

Пацаны стали распутывать веревку; Васька держал мешок так, что-бы кот не смог выскочить. Затем засунул руку внутрь мешка. Пацаны за-мерли. Вот рука схватила упирающегося кота и вытащила его за горло наружу.

– Попался, Гитлер! – расхохотался Рыжий. И все вокруг захихикали.

«Гитлер» дико завопил, закрутился, зацарапался, но рука в рукавице сжала ему горло и встряхнула как следует. Кот перестал брыкаться, его желто-зеленые глаза налились ненавистью и, как заметил Санька, в них мелькнул испуг. Это был громадный, рыжий и злой кот. Худой, грязный, весь в репьях, шерсть скомканная и блеклая. Уши кот прижал, одно ухо было изодрано и в следах запекшейся крови. Желтые глаза полыхали ог-нем и метались по сторонам.

– Веревку! Быстро веревку! – распорядился Рыжий. – Да она у меня в кармане. Эй, Морозов, вытащи-ка!

Санька сунул руку в штаны Рыжего и вытащил оттуда приготовлен-ную бечевку с петлей.

– Привязывайте!..

Пацаны быстро привязали бечевку к крюку.

– Крепче приматывайте! На два узла, чтоб не развязалась. А то сбе-жит Гитлер! – командовал Рыжий.

Веревка крепко привязана к крюку. Рыжий толкает брыкающегося кота в петлю, которую держат два пацана, кот в петлю лезть не хочет; Ры-жий все-таки заталкивает голову строптивца в петлю, пацаны визжат:

– Не уйдешь, фашист!..

В глазах кота паника, полное смятение, он как будто бы понимает, что его собираются вешать, и жалобно мяукает.

– Затягивай!

Пацаны неумело затягивают петлю на шее кота, чертыхаясь и мать-каясь. Рыжий делает резкий рывок вниз за туловище, еще один, и опускает руки. Кот задергался на веревке, одной лапой пытался зацепиться за веревку, но не смог. Тело несколько раз дернулось, враз обмякло, замерло и вытянулось книзу.

– Пиз…ец котенку! Срать не будет! — сгоготнул Рыжий. Увидев грустное лицо одного из пацанов, готового разреветься, прикрикнул:

– Чего сопли распустил?! Жалко?

– Ага…

– Это Гитлер! Я за ним две недели охотился. Канай отсюда!

Пацанчик не уходил. Он спрятался за спины товарищей и испуган-ными глазенка¬ми выглядывал оттуда. Рыжий на этом не успокоился. Из внутреннего кармана вынул «пику», сделанную из большого гвоздя, и с криком «Гитлер капут!» воткнул ее в котяру. Противно что-то хлюпнуло, из-под «пики» потекла кровь.

Морозов со страхом и отвращением разглядывал кота, думая о том, что повешенный чем-то похож на своего вешателя. У него такие же светлые глаза и он такой же рыжий, как и Васька. И зовут его, наверное, так же. Саньке стало жаль кота – животина все-таки. А Рыжий все же сволочь – ни капли жалости у него.

– Яйца воровал, сучара! — как бы оправдываясь, сказал Васька, вы-тирая «пику» о штаны. – Отворовался, сволочь.

Пацаны долго крутятся и рассматривают повешенного кота. Глаза у того стали совсем желтыми и стеклянными, рот раскрылся, из него торчал розовый язычок, а по светлому, почти белому пузу уже ползала большая зеленая муха. Из ранки в груди сочилась тоненькая струйка алой крови и капала на землю.

Маленький Кузя не выдержал, его воротило, он сполз к железнодо-рожному полотну и блевал, скрючившись в комочек.

На шею коту повесили картонку, на которой Рыжий, помуслив огры-зок химичес¬кого карандаша, вывел: «Гитлер».

Это место за стайками, как и крыши стаек, излюбленная часть обита-ния и сборищ барачной детворы. Стайки скрывают от материнских глаз, рядом «железка», по которой все время курсируют то кургузая «кукушка» с углем, то тяжелая «Щука». Пацаны цеплялись за вагоны, залезали наверх, прыгали с вагона на вагон, рискуя оступиться и сорваться вниз. Это было «шиком» – прыгнуть с вагона на вагон. Рыжий Васька придумал закалять волю еще одним способом. Поперек полотна, под рельсами была вырыта неглубокая канава для стока воды. Перед приближающимся поездом пацан или, для смелости, двое, бросались в канаву и лежали в ней не шелохнувшись. Поезд надвигался как фашис¬тский танк, дрожала земля, грохотали рельсы, ходуном ходили шпалы, наступала тьма... Лежишь в канаве, над головой в нескольких сантиметрах грохочут многотонные вагоны с углем – страшно! Потом привыкали, и оказывалось, что совсем это не страшно. Все мальчишки, и Санька в том числе, прошли через эту канаву, даже маленький Кузя, и тот безбоязненно ложился под состав, а тут не выдержал казни какого-то бездомного кота.

На рельсы мальчишки подкладывали большие гвозди, куски толстой проволоки, проходящий состав их расплющивал – ножичек или «пика» го-товы, оставалось заточить.

Санька отошел в сторонку, сел на откосе, пригорюнившись. К нему подсел бледный Кузя. Пацаны у стаек бьются в «чику», орут, как сумасшедшие. Заманчиво блестят рельсы. «Интересно, а можно по этой дороге добраться на фронт? – думает Санька. – Наверное, можно»

.– Эй, Мороз, пошли в «чугунную жопу» играть!.. – зовут пацаны.

- Не-а! – мотнул головой Санька. Ему еще «чугунной жопы» не хватало.

   Дурацкая эта игра – «чугунная жопа». Проигравшего ставили «ра-ком» и били задом другого мальчишки, хорошенько раскачав того за руки, за ноги. Ладно, если зад, которым били, был мягким, как у Сереги Жирного, а если били таким, как у Шкилета? Раз Кондакову так долбанули, что тот улетел под откос и, ударившись о рельсину, разбил башку до крови.



Пацаны сидят на угольных ларях, ведут разговоры.

– А я буду летчиком, когда вырасту! – бодро заявил маленький Кузя. – Буду бомбить немцев с неба.

– Х-хы!.. Летчиком! Сперва зубы вырасти! Тебе бабка все зубы выпердила!

Кузя не обижается. У него, действительно, выпали молочные зубы. Васька Сычев машет самодельной саблей и говорит:

– А я бы этих проклятых фашистов рубал, как Чапаев.

– Нет, саблей их не взять. Надо их танками давить, – возражают ему.

– У фашистов тоже танки. «Тигры» называются.

– Наши танки сильнее! – говорит Сычев.

Начинают спорить, чьи танки сильнее.

– Мой дядя работает в Челябинске на Кировском заводе. Там, знаете, какие танки делают? Он твою «Тигру» запросто раздавит! – кричит один из пацанов. – «Клим Ворошилов» называется. КВ.

Маленький Кузя, лежа на досках и глядя в небо, предложил:

– А давайте товарищу Сталину письмо напишем. Так мол и так, дорогой товарищ Сталин, мы хотим на фронт, защищать нашу Родину!

– Кузя, зубы вырасти! – гогочут пацаны.

На конек крыши сел белый голубь. Он склонил голову, как бы прислушиваясь к разговору. Подлетела пестрая голубка, села рядом. Белый заходил возле пеструхи, заворковал, раздувая зоб.

Снизу заорал ширмач и голубятник Саночкин:

– Эй, пацанье, шуганите их там!

Морозов заметил, как между бараков протопала Идка, дочка почтальонши. Почту обычно разносила ее мать, худая женщина с серым, землистого цвета лицом. Бабы опасливо принимали из ее рук корреспонденцию – а вдруг «похоронка»? Последнее время почтальонша приболела и ее подменяла дочка Ида (полное имя – Идея), смешливая, шустрая девчонка, ходившая в маминой кофтешке и порванных ботах.

Санька слетел с крыши и перехватил Идку на подходе к своему бараку.

– Морозов, а вам письмецо-о! – сказала Идка игривым тоном, сморщив свой тоненький носик и протягивая руку с конвертом. – Полевая почта!

Санька потянулся было за письмом, но девчонка быстро отдернула руку и спрятала его за спину.

– Спляши!

– Идка, давай письмо! Чего ты?.. От папки ведь…

– Ладно, обормот, получай! – Идка отдала конверт и гордо потопала дальше в своих порванных ботах и холщовой сумкой на боку.

Санька жадно впился в строчки на конверте. Что же делать? Вскрыть без матери? Отругает, чего доброго. Она любила распечатывать письма сама и читать их нараспев грудным низким голосом, перечитывая фразы по нескольку раз, потом просила почитать еще и сына.

Он положил письмо на стол, но никак не мог успокоиться, – что же пишет на этот раз его любимый папка? Раздирало любопытство. Покрутился по комнате, сунулся в коридор, вернулся. Почерк на конверте вроде бы не отца, у того буквы крупные, размашистые… Да и конверт какой-то непонятный. От отца приходили обычно треугольные, а этот был четырехугольный.

Санька повертел конверт, вновь и вновь перечитал адрес получателя: «Челябинская область, город Копейск, поселок шахты «Комсомолец», переулок Эрнста Тельмана; Морозовой М.Ф.» Он надорвал конверт, заглянул внутрь – письмо тоненькое – клочок бумаги. Еще посомневавшись, разорвал конверт и вынул бумажку. «Извещение…» – большими типографскими буквами, внизу текст с вписанными от руки словами: «Ваш муж, красноармеец Морозов Павел Прохорович… защищая социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив героизм и мужество… Убит… Похоронен…» Буквы прыгали перед глазами.

«Как, папки больше нет?! – сверкнуло в мозгу. – Папки нет?! Моего папку… Убили?!» Страшная жестокая весть ударила в голову.

Вернулась с шахты мать. Сразу же увидела распечатанный конверт и листок извещения на столе, вздрагивающее тело сына на постели. Лешка уже выплакал все слезы, слез уже не было. Мать бросилась к столу, мигом прочла жуткие строчки. Как будто бомба лопнула внутри, как будто не выдержала шахтная крепь, и многотонная толща угля рухнула на плечи.

Звенящий гул в ушах. Крик, застрявший в горле… Мать тяжело осела на пол.

Потом долго сидели на железной койке, прижавшись друг к другу, и плакали – мать в своей грязной шахтерской спецовке, в брезентовых брюках и резиновых чунях, и её сынишка – белобрысенький пацанчик восьми лет от роду.

В комнату вошла Вера Панкова, бывшая шахтерка; она крепко сбитая, большерукая. За ней осторожно вползла миниатюрная Катя Башкирова, по прозвищу Катька-Кошечка. Женщины постояли молча и так же молча вышли, осторожно прикрыв дверь. А по бараку уже ползла из комнаты в комнату страшная весть: «Павлушку-то Морозова убили…»

Накануне гибели отца все бился в окно взъерошенный воробышек. Он стучал клювом в раму, царапал лапками стекло, будто просился внутрь. Мать встала, отогнала воробья, и ушла на шахту. Воробышек прилетел снова, заглядывал в комнату, беспокойно чирикал. Санька прислонился к стеклу лицом, поводил по нему языком, постучал пальцами, а воробышку хоть бы хны – лезет и чирикает, лезет и чирикает…

Вера Панкова, выслушав рассказ про воробышка, сказала грубым простуженным голосом: «Весть он вам хотел сообщить…»

Санька затосковал, ничего не хотелось делать: ни в войну играть, ни есть, ни пить. Мать, сильную женщину, эта похоронка тоже подрубила — похудела, почернела вся. Три дня лежала пластом, но потом все же взяла себя в руки: затемно сварила и натолкла картошки и опять ушла на роди-мую шахту. На шахту идти надо – невыход на работу в военное время дело подсудное.

Мать написала заявление, чтобы ее приняли в женскую бригаду навалоотбойщиц, которую организовала и возглавила на шахте Александра Солдатова.

– Саня, а я ведь в забой пошла! – сообщила она сыну, зардевшись и сверкнув глазами. – Так что мы с тобой не пропадем. Заменим папку!.. – Она вдруг не выдержала и расплакалась. Санька крепился-крепился и тоже заревел громко, отчаянно.

Панкова, услыхав за стеной плач, постучала кулаком в стену и крикнула:

– Хватит вам выть-то!

Через минуту дверь открылась, и Вера грузно ввалилась в комнатку.

– Чего воете?! Хватит выть. Не вернешь мужика. Жалко, конечно, Павлушку...

– Ой, Вера, да как не выть-то? – откликнулась мать, утирая слезы и бросая взгляды на фотографию мужа. – Я ведь в забойщицы пошла... Буду в забое как Паша работать.

– В забой?! Ты чего, девка, сдурела? На молотке, Таська, шибко тяжело работать…

– Наверное, сдурела. К начальнику Редькину ходила, парторгу. Подписали заявле¬ние.

– Ну, баба, мотри! В забой... бабское ли это дело... – завздыхала Вера, закачала головой и, выходя из комнаты, пропела: — А молодого, а коногона несут с разбитой а го-ло-во-ой!..

…Поминать отца пришла Вера Панкова и две женщины – Катька-Кошечка и Сидорова, она работала люковой на терриконе (открывала люки у вагонетки с породой, чтобы та ссыпалась вниз).

Панкова поставила бутылку на стол:

- Помянем Павла Морозова…

В комнатушку въехал на своей тележке калека Митрий.

- Ну где? Наливай! – нетерпеливо сказал он. – Надо выпить за бойца и шахтера!..

- Успеешь! – оборвала его Ботова. Она неторопливо раскупорила бу-тылку, разлила водку по стаканам.

Все взяли в руки стаканы, подали и Мите. Посмотрели на фотографию, стоящую на столе. На ней Морозов веселый, в шахтерской гофрированной каске, белый волнистый чуб выбился из-под неё.

- Ну, - сказала старая  горнячка, – Царствие ему небесное! – Она перекрестилась и выпила залпом, не поморщившись. За ней выпили и другие. У матери цокали зубы о стакан, но она выпила до дна.

На глаза Саньки навернулись слезы. Ему стало очень грустно, и он пошел на улицу.

- Саня, куда ты? – встревожилась мать.

- Пусть проплачется. Легче пацану станет, - сказал Новоселов.

Санька вышел из барака и направился к стайкам; зашел за стайки, сел на откосе. Сидел, смотрел на рельсы, на шахту. Багровая полоса рассекла небо на две части, видно, как на фоне красного неба ползет по горбатому террикону вагонетка с породой, как вращается колесо-шкив на копре. Где-то тоскливо загудел паровоз-кукушка… «Кукушке» басовито отозвался другой паровоз… Санька сцепил зубы, чтобы не расплакаться. Нет, он не должен распускать нюни, плакать - он ведь сын шахтера и сын бойца, погибшего за Родину…