Убить фашиста

Где-то шла война. Страшная, жестокая, кровавая. И сюда, в маленький шахтерский городок на Южном Урале, стали приходить похоронки. Тогда бабьи вопли оглашали улочки шахтерских поселков, из которых и состоял город.

Пришел эшелон с ранеными. Женщины и дети побежали встречать его на станцию Серго-Уфалейскую. Раненых выгружали из теплушек и под причитания женщин бережно уносили в здание школы, находившееся рядом. Ходячие шли сами. (Школу отдали под госпиталь, а учеников перевели в другие школы.)

Лешку Морозова поразил боец, очень походивший на его отца, он даже вскрикнул, увидев его. У бойца были перебинтованы руки, ноги и грудь. Он все порывался соскочить с носилок, бредил и звал кого-то на помощь.

Морозов жил с матерью в бараке возле шахты № 4-6. Неподалеку шахта № 7-8, дальше – «Красная горнячка», № 16, «Комсомолец» и другие.

Отец Лешки воевал. Он ушел на фронт добровольцем в первые же месяцы войны, писал с фронта ласковые письма, которые Лешка перечитывал матери по нескольку раз. Он мог не уходить на фронт, у него была «бронь», так как работал забойщиком. Эта про-фессия самая важная, самая главная на шахте. Но не таков отец, чтобы бросить Родину во время смертельной опасности.

До войны отец был ударником пятилетки и трудился на шахте № 4-6 со дня ее ос-нования. Был «мастером отбойного молотка», и сам дедушка Калинин, когда приезжал на Копи, вручил ему грамоту за его работу. Отцовы грамоты и фотокарточки висят в рамоч-ках под стеклом над материной койкой.

Мать Лешки также работала на шахте, и не где-нибудь на поверхности, а под зем-лей. Вначале разнорабочей, выборщицей породы, откатчицей вагонеток, потом навальщицей.

Она приходила с шахты в рабочей одежде, грязная и страшно уставшая. Вешала на крючок шахтерскую лампу, скидывала каску и падала на койку. Долго лежала на животе неподвижно, раскинув руки, как убитая. Тогда Лешке становилось страшно одиноко и тоскливо, он старался не тревожить мать, замирал в уголке или на цыпочках уходил из комнаты; шел к соседке Ирке, пацанам, или забирался на крыши двухэтажных стаек. Ле-жал, смотрел, как крутится колесо подъемника на шахте, как медленно, словно маленький трудолюбивый жучок, ползает по склону террикона вагонетка с породой, или как по небу спешат куда-то облака.

Лешка был тихим и мечтательным мальчишкой, худенький, белоголовый; мог це-лый день сидеть на крыше и смотреть на шахты. Он не подозревал, конечно же, что его городишко сер и грязен. Лешка кроме него нигде и не был, он считал его необыкновен-ным, а эта комнатенка в бараке, где он жил с матерью, была просто раем.

Барак как барак, дощатый, внутрь стен камыш натолкан, крыша тоже дощатая и протекает; вход и выход с двух концов – коридор сквозной, по правую и левую руку – три десятка никогда не закрывающихся на запор дверей, ведущих в клетки-комнатушки; на стенах коридора висят тазы, ванны, грязная шахтерская одежка, фуфайки, веники и всякая всячина. Обстановка в комнатках скудная – самое необходимое: стол, лежанка или кровать, табуретки.

Бараков несколько, стоят они вразброд, вперемежку со стайками с сеновалами, угольными ларями, помойками; позади бараков жалкие шахтерские лачуги, землянки, неподалеку отработанный разрез, железнодорожная однопутка, по которой возят уголь.

Жизнь в бараке – как в муравейнике, но зато нескучная, в каждой комнатке по па-цану или девчонке, а то и по нескольку. У забойщика дяди Феди Сычева их аж шестеро «гавриков», спят вповалку, и на судьбу не жалуются.

Жил здесь Славка Машенцев, по прозвищу Заглотыш. Отец у него был маленького росточку, чуть побольше сына, ходил в шляпе, при галстуке, подпрыгивая и вечно насви-стывая. Работал кладовщиком на шахте. Жил Шкилет. Шкилетом прозвали за худобу. Че-рез несколько комнат от Морозовых жили Кореневы. Пацана звали Корнем. Он и впрямь походил на крепкий корешок. Жил еще Рыжий, парнишка злой и отчаянный, как все ры-жие.

Старшей по бараку была тетя Поля. Грузная, необъятная, она была грозой для па-цанов, гоняла их нещадно. Пацаны не больно-то ей подчинялись, особенно малышня пу-затая. «Куда, орда?!» – кричала она своим зычным мужским голосом. «Орда» проносилась мимо из одного конца коридора в другой и выскакивала на улицу. Тетя Поля успевала все же поймать кого-то своей ручищей, похожей на лопату, и надрать уши. Мать пацаненка, бывало, заступалась за свое чадо, но Полина ей грозно бросала: «Будешь тявкать, и тебе уши надеру!» Подымалась ругань, мать дитяти исступленно вопила, но дело до драки не доходило.

Жила в бараке старуха Федосья, постоянно нюхавшая табак. Она толкала его в ши-рокие ноздри целыми горстями и чихала на весь барак. Делала это даже ночью, чихала и чихала, мешая спать.

Многие обитатели были на прозвищах. Была тут Катька-кошечка (Сидорова), тон-корукая и тонконогая, с большими выразительными глазами. Катька была существом доб-рым и нежным. Ее муж являлся полной противоположностью жене – большой, черный и грубый; дети – их куча мала – такие же черные. Обитали здесь и Сухая Дранка, Глист, Со-кол (Соколов)… Из эвакуированных проживала еврейская семья Ямпольских. Лешка ча-сто играл с братьями Ямпольскими – Борькой и Илькой, ребятами смирными и смышле-ными. Отец у них воевал комиссаром, а мать пропадала целыми сутками в Горняцком райкоме партии. Ее сразу же прозвали Комиссаршей. Была она худой, жилистой и длин-ной, как верста. Ходила ссутулившись, крупным уверенным шагом в обувке сорок пятого размера, и нещадно курила.

Ни в каких бабьих затеях она не участвовала, вагоны с углем разгружать не ходила и носки для бойцов на фронт не вязала. Ее боялись. Когда она проходила мимо, то все па-цаны, даже самые хулиганистые, замирали, а впереди нее летел шепот: «Комиссарша идет!»



Митрия Новоселова привезли на шахтерской подводе-ящике, в которой возят уголь. Он лежал в ящике, как в гробике, укрытый брезентовым плащом и выставив из-под него одну лишь голову. Когда подвода подъехала к самым дверям, он не поднялся, а выглядывал растерянно из-под плаща.

Федор Сычев, приподняв край плаща, шутливо сказал:

– Вставай, Митька. Хватит придуривать!

Новоселов горько улыбнулся:

– Сейчас встану. Помоги только немного.

– Ранен что ли?

– Да есть немного…

Военный, сопровождавший Новоселова, откинул плащ, и все увидели, что Митрий был без обеих ног. Он лежал, похожий на чурку, на обрубок, странно коротенький, какой-то невсамделишный.

– Вот такие дела, братцы… – сказал виновато Митрий, увидев недоуменные взгля-ды встречавших. Он поднялся на руках, сел на култышках на дне телеги-ящика, часто-часто заморгал и беззвучно заплакал.

Из барака выскочила его жена Зина и, увидев искалеченного мужа, завопила на весь барачный околоток:

– Ми-тя-я! Что фашисты с тобой сделали! Ми-тя-я!..

Военный и Сычев подхватили человеческий обрубок и понесли его в барак.

Новоселов долго не появлялся на люди – стеснялся и переживал. Потом стал поти-хоньку выползать из своей комнатки в коридор и на улицу – подышать свежим воздухом и обсудить события на фронте. Целыми днями он слушал черную радиотарелку и был в курсе всех фронтовых событий. Такие тарелки были у немногих, и жильцы, затаив дыха-ние, вслушивались в металлический голос Левитана: «От Советского Информбюро… Се-годня наши войска…»

Калеке дали прозвище «Митя-чурбак», но в глаза так не называли. Сосед принес с завода подшипники. Их прикрепили к дощечке с ремнями, теперь Митрий был на колесах. Он повеселел. Пристегивался к тележке ремнями и катался по бараку на своих подшипниках, упираясь руками в пол.

У Мити была гармошка, оставшаяся с довоенных времен. Он выкатывался на под-шипниках из своей комнатки, размыкал меха и запевал. Катился дальше на улицу. Его окружали. Митя играл на гармошке и пел своим красивым сочным голосом. Любимой песней у него была «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет…» Грозная тетя Поля незлобиво пеняла ему:

– Чего врешь-то? Где это ты позабыт-позаброшен?

– Тетя Поля, ну это же песня…

– Милостыню не собираешь, как другие… Зинка тебя не бросила. Позабыт-позаброшен… Песня…

В городе действительно было полно калек, безруких, безногих, вернувшихся с фронта. Они бродили по улицам, просили милостыню. Орденов и медалей почему-то не носили; это оставалось загадкой: то ли стеснялись награды напоказ выставлять, то ли не принято было.



Из пацаночьей ватаги особенно выделялся белорус Валерка Кудлыч. Со старой и богомольной теткой неведомыми путями выбрались они из Белоруссии и попали на Урал. Родное село их спалили немцы, а всех его братьев и сестер, отца и мать заживо сожгли в сарае. Чудом с теткой спаслись. На пути в Сибирь эшелон попал под бомбежку, и опять уцелели. Появившись в их краях, Кудлыч сразу же стал верховодить среди пацанов. Из-вестно – пацаны тянутся к сильным личностям, а что Кудлыч был сильный и духом и те-лом, никто из них не сомневался. Большеголовый, крепкий, с большими сильными рука-ми; взгляд упорный, не по-детски серьезный. Когда он смотрел на собеседника, то взгляд свой не отводил и смотрел прямо в глаза. Лешка хотел походить на Валерку Кудлыча, тот никогда ни в чем не сомневался, а если начинал что-то делать, то шел до конца.

Неподалеку от барака находилась «Немецкая заимка». Почему там жили немцы, и откуда они взялись, никто не знал. Может, это были немцы с Поволжья, может, какие-то другие. Немцы – значит, враги. Мальчишки ходили туда частенько драться, впутывая в свои драки и старших. Кудлычу там раз проломили башку, но от этого он не присмирел, а стал, наоборот, еще злее и отчаяннее.

Впрочем, Айрихов, немцев, которые жили тут же в бараках, никто не обижал,  от-носились к ним нормально: мало ли каких народов нет, вон татаро-башкир сколько живет на Урале.

Старшие для драк делали себе «бондарики» – железный прут с шариком на конце, типа кистеня. Эта штука была грозным оружием, и участковый милиционер за изготовле-ние «бондариков» строго наказывал. Кудлыч сразу же соорудил себе «бондарик», с кото-рым не расставался. Потом он перешел на самопалы, поджиги, и ходил с большим поджи-гом за поясом штанов. Ходили стрелять из них в старый заброшенный разрез, играли в войну.

За железной дорогой нарыли траншей, блиндажей и ходили в атаку попеременке: то «русские», то «немцы». Шли в атаку, стреляя из поджигов. Кудлыч, как всегда, был впереди, палил и орал вместе со всеми: «За Родину! За Сталина!» Захватывали «против-ника» в плен, вели допрос.

– Так, говори, падла, зачем ты напал на нашу Родину?

«Пленный» хлюпал носом, утирал сопли, молчал. Кто-то из окружения «команди-ра» давал пацаненку щелбана или пинка под зад.

– Без рук! Русские пленных не пытают! – кричал Кудлыч.

«Немцами» быть не хотели, все хотели быть русскими и идти только в атаку. Но Кудлыч следил за порядком строго, и «немцами» становились поочередно.

В город привезли военнопленных. Настоящих фашистов. Их поместили на пустыре за шахтой, огородили место колючей проволокой. Они принялись рыть землянки и строить для себя бараки.

Лешка побежал смотреть фашистов. Вид у них был совсем не воинственный, даже жалкий, были они какие-то понурые, с блеклыми лицами и в смешной форме: штаны, по-хожие на толстые бутылки с тоненькими горлышками, френчи в обтяжку; и говорили они на чужом, непонятном языке, будто лаялись. Пацаны стали их дразнить и швырять камни. Маленький Кузя стрелял в фрицев из рогатки и попал одному в глаз. От удачи все завиз-жали. Другой фриц, бугаистый, с надменной, противной харей, забрызгал слюной, заорал на своем лающем языке, замахал руками, показывая часовому на пацанов. Но и ему доста-лось – камень породы угодил по хребтине. Пацаны завизжали и запрыгали, стали драз-ниться еще пуще и бросать камни. Русский же часовой, охранявший фрицев, делал вид, что ничего не замечает.

На контору шахты повесили большой плакат, на котором был изображен красно-армеец в каске и с винтовкой в руке. Пальцем свободной руки он указывал прямо в тебя, спрашивая: «Ты что сделал для фронта?» Шахтеры, проходя мимо, поеживались под его требовательно-суровым взглядом. А Лешка часто думал, что мог сделать он для фронта, для Победы? Разве что матери помогать, ходить «на породу», собирать уголь на терриконе и возить его на тележке домой. Еще он задавался вопросом «Почему люди воюют и убивают друг друга?» Но ответа не находил. Приставал к матери, та отмахивалась: «Да почем я знаю!»



С утра Морозов переделал кучу дел: отоварил карточки на хлеб, сходил с пацанами «на породу» – на террикон, где насобирал тележку угля и приволок ее в стайку. Потом сел у окошка и стал сочинять отцу письмо. «Дорогой папка! Живем мы с мамой хорошо, чего и тебе желаем. Я помогаю маме, хожу на породу. Привезли с фронта дядю Митю Но-воселова. У него отрезали обе ноги. Он целыми днями играет на гармошке и поет песни... – Лешка задумался, погрыз карандаш, стал писать даль¬ше: – Дорогой папка, бей фашистов, дави их как тараканов...»

Мысли в голову не идут, отвлекают крики мальчишек на улице, топот ног в кори-доре, да и в животе урчит с голодухи. Он увидел, как по двору протащился Васька Рыжий с мешком в руках, а рядом бежала куча пацанов. «Куда это они?» — заинтересовался Лешка и выскочил из барака.

В мешке у Рыжего что-то дергалось и верещало по-кошачьи. Маленький Кузя до-пытывался у Рыжего:

– Васька, это чего там у тебя? Кот?

– Гы-ы, кот! Сам ты кот. Это у меня Гитлер! — рассмеялся тот и продекламировал:

Рано утром под мостом

Поймали Гитлера с хвостом!..

– Гитлер? Да ну?.. – удивленно вытаращил глаза малец.

– Ага, Гитлер! – ткнул кулаком в мешок Рыжий. Из мешка вновь раздался вопль и характерное кошачье отфыркиванье.

– Ко-от! – засмеялся Кузя.

Рыжий свернул за стайки и остановился у крюка, вбитого в стропилину (на него подвешивали для разделки туши свиней). Завязанный мешок бросил на землю.

– Ну, кто смелый? – Рыжий окинул пацанов презрительным взглядом. – Выни-майте Гитлера!

Мальчишки недоверчиво и боязливо уставились на мешок. Они ничего не могли понять.

– Ладно, я сам. Давай рукавицы! – распорядился Рыжий.

Санька Кондаков подал ему большие рукавицы. Васька поплевал на руки, надел рукавицы, схохотнул.

– Развязывайте мешок!

Пацаны стали распутывать веревку; Васька держал мешок так, чтобы кот не смог выскочить. Затем засунул руку внутрь мешка. Пацаны замерли. Вот рука схватила упирающегося кота и вытащила его за горло наружу.

– Попался, Гитлер! – расхохотался Рыжий. И все вокруг захихикали.

«Гитлер» дико завопил, закрутился, зацарапался, но рука в рукавице сжала ему горло и встряхнула как следует. Кот перестал брыкаться, его желто-зеленые глаза налились ненавистью и, как заметил Лешка, в них мелькнул испуг. Это был громадный, рыжий и злой кот. Худой, грязный, весь в репьях, шерсть скомканная и блеклая. Уши кот прижал, одно ухо было изодрано и в следах запекшейся крови. Желтые глаза полыхали огнем и метались по сторонам.

– Веревку! Быстро веревку! – распорядился Рыжий. – Да она у меня в кармане. Эй, Морозов, вытащи-ка!

Лешка сунул руку в штаны Рыжего и вытащил оттуда приготовленную бечевку с петлей.

– Привязывайте!..

Пацаны быстро привязали бечевку к крюку.

– Крепче приматывайте! На два узла, чтоб не развязалась. А то сбежит Гитлер! – командовал Рыжий.

Веревка крепко привязана к крюку. Рыжий толкает брыкающегося кота в петлю, которую держат два пацана, кот в петлю лезть не хочет; Рыжий все-таки заталкивает голову строптивца в петлю, пацаны визжат:

– Не уйдешь, фашист!..

В глазах кота паника, полное смятение, он как будто бы понимает, что его соби-раются вешать, и жалобно мяукает.

– Затягивай!

Пацаны неумело затягивают петлю на шее кота, чертыхаясь и матькаясь. Рыжий делает резкий рывок вниз за туловище, еще один, и опускает руки. Кот задергался на веревке, одной лапой пытался зацепиться за веревку, но не смог. Тело несколько раз дернулось, враз обмякло, замерло и вытянулось книзу.

– Пиз…ец котенку! Срать не будет! — сгоготнул Рыжий. Увидев грустное лицо одного из пацанов, готового разреветься, прикрикнул:

– Чего сопли распустил?! Жалко?

– Ага…

– Это Гитлер! Я за ним две недели охотился. Канай отсюда!

Пацанчик не уходил. Он спрятался за спины товарищей и испуганными глазенка-ми выглядывал оттуда. Рыжий на этом не успокоился. Из внутреннего кармана вынул «пику», сделанную из большого гвоздя, и с криком «Гитлер капут!» воткнул ее в котяру. Противно что-то хлюпнуло, из-под «пики» потекла кровь.

Морозов со страхом и отвращением разглядывал кота, думая о том, что пове-шенный чем-то похож на своего вешателя. У него такие же светлые глаза и он такой же рыжий, как и Васька. И зовут его, наверное, так же. Лешке стало жаль кота – животина все-таки. А Рыжий все же сволочь – ни капли жалости у него.

– Яйца воровал, сучара! — как бы оправдываясь, сказал Васька, вытирая «пику» о штаны. – Отворовался, сволочь.

Пацаны долго крутятся и рассматривают повешенного кота. Глаза у того стали совсем желтыми и стеклянными, рот раскрылся, из него торчал розовый язычок, а по светлому, почти белому пузу уже ползала большая зеленая муха. Из ранки в груди со-чилась тоненькая струйка алой крови и капала на землю.

Маленький Кузя не выдержал, его воротило, он сполз к железнодорожному по-лотну и блевал, скрючившись в комочек.

На шею коту повесили картонку, на которой Рыжий, помуслив огрызок химичес-кого карандаша, вывел: «Гитлер».

Это место за стайками, как и крыши стаек, излюбленная часть обитания и сборищ барачной детворы. Стайки скрывают от материнских глаз, рядом «железка», по которой все время курсируют то кургузая «кукушка» с углем, то тяжелая «Щука». Пацаны цеплялись за вагоны, залезали наверх, прыгали с вагона на вагон, рискуя оступиться и сорваться вниз. Это было «шиком» – прыгнуть с вагона на вагон. Рыжий Васька при-думал закалять волю еще одним способом.

Поперек полотна, под рельсами была вырыта неглубокая канава для стока воды. Перед приближающимся поездом пацан или, для смелости, двое, бросались в канаву и лежали в ней не шелохнувшись. Поезд надвигался как фашис¬тский танк, дрожала земля, грохотали рельсы, ходуном ходили шпалы, наступала тьма... Лежишь в канаве, над головой в нескольких сантиметрах грохочут многотонные вагоны с углем – страшно! Потом привыкали, и оказывалось, что совсем это не страшно.

Все мальчишки, и Лешка в том числе, прошли через эту канаву, даже маленький Кузя, и тот безбоязненно ложился под состав, а тут не выдержал казни какого-то без-домного кота.

На рельсы мальчишки подкладывали большие гвозди, куски толстой проволоки, проходящий состав их расплющивал – ножичек или «пика» готовы, оставалось заточить.

Лешка отошел в сторонку, сел на откосе, пригорюнившись. К нему подсел блед-ный Кузя. Пацаны у стаек бьются в «чику», орут, как сумасшедшие. Заманчиво блестят рельсы. «Интересно, а можно по этой дороге добраться на фронт? – думает Лешка. – Наверное, можно»

.– Эй, Мороз, пошли в «чугунную жопу» играть!.. – зовут пацаны.

- Не-а! – мотнул головой Лешка. Ему еще «чугунной жопы» не хватало.

   Дурацкая эта игра – «чугунная жопа». Проигравшего ставили «раком» и били за-дом другого мальчишки, хорошенько раскачав того за руки, за ноги. Ладно, если зад, ко-торым били, был мягким, как у Сереги Толстого, а если били таким, как у Шкилета? Раз Кондакову так долбанули, что тот улетел под откос и, ударившись о рельсину, разбил башку до крови.



Пацаны сидят на своих излюбленных крышах, ведут разговоры.

– А я буду летчиком, когда вырасту! – бодро заявил маленький Кузя. – Буду бом-бить немцев с неба.

– Х-хы!.. Летчиком! Сперва зубы вырасти! Бабка тебе их все выпердела!

Кузя не обижается. У него, действительно, выпали молочные зубы. Васька Сычев машет самодельной саблей и говорит:

– А я бы этих проклятых фашистов рубал, как Чапаев.

– Нет, саблей их не взять. Надо их танками давить, – возражают ему.

– У фашистов тоже танки. «Тигры» называются.

– Наши танки сильнее! – говорит Васька Сычев.

Начинают спорить, чьи танки сильнее.

– Мой дядя работает в Челябинске на Кировском заводе. Там, знаете, какие танки делают? Он твою «Тигру» запросто раздавит! – кричит один из пацанов. – «Клим Воро-шилов» называется. КВ.

Маленький Кузя, лежа на досках и глядя в небо, предложил:

– А давайте товарищу Сталину письмо напишем. Так мол и так, дорогой товарищ Сталин, мы хотим на фронт, защищать нашу Родину!

– Кузя, зубы вырасти! – гогочут пацаны.

На конек крыши сел белый голубь. Он склонил голову, как бы прислушиваясь к разговору. Подлетела пестрая голубка, села рядом. Белый заходил возле пеструхи, завор-ковал, раздувая зоб.

Снизу заорал ширмач и голубятник Саночкин:

– Эй, пацанье, шуганите там их!

Морозов заметил, как между бараков протопала Идка, дочка почтальонши. Почту обычно разносила ее мать, худая женщина с серым, землистого цвета лицом. Бабы опас-ливо принимали из ее рук корреспонденцию – а вдруг «похоронка»? Последнее время почтальонша приболела и ее подменяла дочка Ида (полное имя – Идея), смешливая, шустрая девчонка, ходившая в маминой кофтешке и порванных ботах.

Лёшка слетел с крыши и перехватил Идку на подходе к своему бараку.

– Морозов, а вам письмецо-о! – сказала Идка игривым тоном, сморщив свой то-ненький носик и протягивая руку с конвертом. – Полевая почта!

Потянулся было за письмом, но девчонка быстро отдернула руку и спрятала его за спину.

– Спляши!

– Идка, давай письмо! Чего ты?.. От папки ведь…

– Ладно, обормот, получай! – Идка отдала конверт и гордо потопала дальше в сво-их порванных ботах и холщовой сумкой на боку.

Лешка жадно впился в строчки на конверте. Что же делать? Вскрыть без матери? Отругает, чего доброго. Она любила распечатывать письма сама и читать их нараспев грудным низким голосом, перечитывая фразы по нескольку раз, потом просила почитать еще и сына.

Он положил письмо на стол, но никак не мог успокоиться, – что же пишет на этот раз его любимый папка? Раздирало любопытство. Покрутился по комнате, сунулся в ко-ридор, вернулся. Почерк на конверте вроде бы не отца, у того буквы крупные, размаши-стые… Да и конверт какой-то непонятный. От отца приходили обычно треугольные, а этот был четырехугольный.

Лешка повертел конверт, вновь и вновь перечитал адрес получателя: «Челябинская область, город Копейск, Морозовой М.Ф.» Он надорвал конверт, заглянул внутрь – пись-мо тоненькое. Еще посомневавшись, разорвал конверт и вынул бумажку. «Извещение…» – большими типографскими буквами, внизу текст с вписанными от руки словами: «Ваш муж, красноармеец Морозов Павел Прохорович… защищая социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив героизм и мужество… Убит… Похоронен…» Буквы прыгали перед глазами.

«Как, папки больше нет?! – сверкнуло в мозгу. – Папки нет?! Моего папку… Уби-ли?!» Страшная жестокая весть ударила в голову.

Вернулась с шахты мать. Сразу же увидела распечатанный конверт и листок изве-щения на столе, вздрагивающее тело сына на постели. Лешка уже выплакал все слезы, слез уже не было. Мать бросилась к столу, мигом прочла жуткие строчки. Как будто бом-ба лопнула внутри, как будто не выдержала шахтная крепь, и многотонная толща угля рухнула на плечи.

Звенящий гул в ушах. Крик, застрявший в горле… Мать тяжело осела на пол.

Потом долго сидели на железной койке, прижавшись друг к другу, и плакали – мать в своей грязной шахтерской спецовке, в брезентовых брюках и резиновых чунях, и её сынишка – белобрысенький пацанчик восьми лет от роду.

Пришла грозная Поля, заползла осторожно Катька-Кошечка, постояли молчком и так же молча вышли. А по бараку уже ползла из комнаты в комнату страшная весть: «Павлушку-то Морозова убили…»

Накануне гибели отца все бился в окно взъерошенный воробышек. Он стучал клю-вом в раму, царапал лапками стекло, будто просился внутрь. Мать встала, отогнала воро-бья, и ушла на шахту. Воробышек прилетел снова, заглядывал в комнату, беспокойно чи-рикал. Лешка прислонился к стеклу лицом, поводил по нему языком, постучал пальцами, а воробышку хоть бы хны – лезет и чирикает, лезет и чирикает…

Тетя Поля, выслушав рассказ про воробышка, сказала: «Весть он вам хотел сооб-щить…»

Лешка затосковал, ничего не хотелось делать: ни в войну играть, ни есть, ни пить. Мать, сильную женщину, эта похоронка тоже подрубила — похудела, почернела вся. Неделю лежала пластом, но потом все же взяла себя в руки: с утра гремела посудой, сварила и натолкла картошки и опять ушла на родимую шахту.

Мать написала заявление, чтобы ее приняли в женскую молодежно-комсомоль-скую бригаду навалоотбойщиц, которую организовала и возглавила Катерина Подорванова.

– Леша, а я ведь в забой пошла! – сообщила она сыну, зардевшись и сверкнув гла-зами. – Так что мы с тобой не пропадем. Заменим папку!.. – Она вдруг не выдержала и расплакалась. Лешка крепился-крепился и тоже заревел громко, отчаянно.

Тетя Поля, старая горнячка, постучала кулаком в стенку и закричала:

– Хватит вам выть-то!

Через минуту дверь открылась, и Поля грузно ввалилась в комнатку.

– Чего воете?! Хватит выть. Не вернешь мужика. Жалко, конечно, Павлушку...

– Ой, Поля, да как не выть-то? – откликнулась мать, утирая слезы и бросая взгляды на фотографию мужа. – Я ведь в забойщицы пошла... – ее глаза вновь вспых¬нули.

– В забой?! Ты чего, девка, сдурела?

– Наверное, сдурела. К начальнику Ештокину ходила, парторгу. Подписали заявле-ние.

– Ну, баба, мотри! В забой... бабское ли это дело... – завздыхала тетя Поля, закачала головой и пропела: — А молодого, а коногона несут с разбитой а го-ло-во-ой!..



Со стаек видно далеко: шахты, шахты… Совсем рядом 4-6. Мать ушла на смену, она сейчас глубоко под землей, работает тем же отбойным молотком, которым работал и отец.

На крышу забрался Валерка Кудлыч. Делал он это редко, так как по натуре был че-ловеком деятельным и валяться просто так на крыше считал западло.

– Хватит страдать. Смотреть противно! – сказал он Лешке, устраиваясь рядом.

Лешка смолчал, на глаза навернулись слезы. Кудлыч вынул из кармана щепотку махорки, насыпал на клочок газетки, свернул цигарку.

– Ты не кисни, – сказал Кудлыч. – Главное – не кисни. У меня всю родню фашисты сожгли. Одна вон тетка осталась... И та полоумная. – Валерка помолчал. Окинув взглядом понурого мальчонку, хмуро добавил, пуская дым в обе ноздри: – Дело есть.

– Какое дело?

– Дело? – сощурился хитро Кудлыч. – Да на сто рублей...

Лешке было лестно, что Кудлыч разговаривает с ним, как с равным.

– Пошли!

И они пошли. За ними увязалась было Ирка, но Кудлыч на нее рявкнул, и та отста-ла. По дороге в разрез к ним хотели примкнуть другие пацаны, но Кудлыч их отшил, кро-ме Рыжего. Прошли через разрез, по его днищу вышли в дальний конец, где пробивалась новая штольня, в которой работали военнопленные немцы.

– Трохи отдохнем. Падайте рядом, – предложил Кудлыч, ложась в траву напротив штольни.

Лежали в траве. Кудлыч, прищурившись, всматривался в черный зев. Людей не видно. Внезапно из штольни появился красноармеец в помятой форме и с винтовкой. Ле-ниво почесываясь и позевывая, он устроился на солнышке у входа. Разморенный теплом, поискал травку и лег на спину, блаженно растянувшись. Винтовку положил рядом.

– Что, Кудлыч, винтовку хочешь стырить? – возбужденно зашептал Рыжий.

– Заткнись.

Рыжий хотел было схохотнуть, но увидев серьезное лицо Кудлыча, раздумал это делать.

Немного погодя из штольни выбрались усталые военнопленные в своей грязной немецкой форме. Лешка заметил, как напряглись глаза и взбугрились желваки на скулах у Кудлыча.

– Фашисты проклятые… – едва слышно прошептал Валерка.

Немцев было трое. Один из них аккуратно поставил лопаты у края штольни и при-сел отдохнуть к двум другим. Лешка рассмотрел их хорошо. Тот, что поставил лопаты, был старше других по возрасту – лысый, с длинным костистым черепом и длинным, крючковатым, как у хищной птицы, носом. Двое других  помоложе и посправнее, оба бе-лобрысые, наголо стриженные; у одного лицо широкое, с приплюснутым, будто сломан-ным носом; другой – курносенький, довольно симпатичный. Лешку вдруг бросило в жар, он изменился в лице – а вдруг кто-то из этих фрицев и убил его отца?

– Чего ты?! – шепнул на ухо Рыжий.

Немцы посидели на корточках, потом длинноносый сходил в штольню, принес узелок с едой. Бережно развязал, расправил на траве тряпицу, немцы стали есть черный хлеб, осторожно макая его в соль; ели они неспешно, тщательно пережевывая куски. С хищным лицом собрал крошки, закинул их себе в рот; большой кадык на тонкой шее при этом дернулся несколько раз. Потом немцы курили махорку, лениво перебрасываясь фра-зами на гортанном языке.

Рыжий, глядя на военнопленных, глотал слюнки. Ему тоже захотелось курить и есть, даже глаза стали мокрыми от желания.

Солдат, охранявший пленных, не обращал на них никакого внимания, он так же валялся в траве и думал о чем-то своем. Спохватившись, солдат приподнялся с земли, крикнул:

– Работать! Шнель! Шнель!

Немцы неохотно поднялись и пошли к штольне.

– Хлеб наш жрут, сволочи! Табак наш курят! – сплюнул Рыжий, когда немцы скрылись в черном провале, и предложил: – Валерка, а давай винтовку стибрим. Солдат же спит. Смотри, спит! А немцев перестреляем!

Солдатик, действительно, сладко дремал, раскинув руки, винтовку он держал за цевье.

– Брось дуру гнать! – оборвал Кудлыч.

Они еще долго лежали в траве, наблюдая за происходящим. Лысый, с носом-клювом, периодически выкатывал из штольни тачку с грунтом, откатывал ее в сторону, опрокидывал и увозил пустую обратно. А русский охранник все лежал на траве, прикрыв веки. И было непонятно: то ли он спит, то ли просто дремлет.

– Отваливаем. Все ясно! – распорядился Кудлыч, уползая от штольни.

Убравшись подальше, Кудлыч произнес твердо и решительно:

– Значит так: будем брать фрицев!

– Их же солдат охраняет, – заметил Рыжий.

– Вот в этом все дело…

– О-о, Валерыч, а давай солдата напоим, и винтовка наша. Фрицев перестреляем! – перешел на шепот Рыжий.

– Соображаешь. Как твоего котяру придавим…

Лешка обомлел: неужели Кудлыч всерьез решил убить немцев?

– Бутылку я достану. Подкинем солдатику. А кто от бутылки откажется? – опять заговорил Рыжий.

– Подумаем! – усмехнулся Кудлыч.

Идею убить немцев Лешка принял с большими сомнениями. Но как быть с русским солдатиком? А если он не опьянеет? И будет ли он бутылку эту пить? Он же на посту.

– Чего надулся?

Лешка высказал свои сомнения насчет бутылки. Кудлыч задумался, а Рыжий, как всегда, невпопад захохотал и брякнул:

– Сами выпьем!

Весь оставшийся день Морозов мучился, обуреваемый мыслями и чувствами. Убить немцев? Убить, конечно, убить… Смерть за смерть, кровь за кровь! Несколько раз прибегала Ирка Иванова, приходил Васька Сычев, но желания играть не было. Одна мысль сверлила мозг: «Убить фашистов!» И все вставал перед глазами красноармеец с плаката на шахте и вопрошавший: «Ты что сделал для фронта?» Потом спрашивал сурово не красноармеец, а отец: «Ты что сделал для фронта? Ты что сделал для Победы?!»

Лешка не спал всю ночь. Мучили сомнения. Мать несколько раз вставала с посте-ли, наклонялась над сыном, прислушивалась к дыханию, не заболел ли тот и, горько вздыхая, отправлялась к себе.

Утром Рыжий вызвал Морозова на улицу. Возле стаек их ждал Валерка Кудлыч. Закрылись в тесной стайке. Кудлыч мрачно сказал:

– Операция временно отменяется. Мы подставим красноармейца, если выкрадем винтовку. Пойдет под трибунал. Это не дело.

– Ну и что будем делать? Лапу сосать? – разочарованно протянул Рыжий. – Я уже пику выточил! – он со злостью воткнул ее в доску.

– Пока разведка. Командование решит, что делать, – серьезным тоном произнес Кудлыч. При этом глаза у него полыхнули таким гневом, что Лешке стало не по себе, у него дрожь пробежала по всему телу.

– Убить?! – вырвалось у него.

– Чего бздишь! Они твоего отца кончали!..

У Морозова навернулись слезы, и подступил комок к горлу, но он справился со своими чувствами. А Кудлыч, стоявший напротив, жег его своим взглядом.

Рыжий же ни секунды не сомневался. Он презрительно оглядел вздрагивающую фигурку Морозова, визгливо выкрикнул:

– Кончать гадов! Кровь за кровь! Смерть за смерть!

За дощатыми стенами вздыхала чья-то корова, повизгивали свиньи Айрихов, ку-дахтали куры.

– Как, Морозов? Хватит силы отомстить врагу?

У Лешки опять прошла дрожь по телу. Он собрался с духом и выпалил:

– Хватит!

Кудлыч деловито заходил по тесной стайке.

– Надо дать клятву. Поклянитесь, что не струсите, не разболтаете никому и ото-мстите врагу!

Рыжий нервно захохотал:

– Я струшу? Да я уже одного Гитлера повесил. И еще пару вздерну. Запросто. Кля-нусь!

– Клянусь! – подхватил Лешка.

Кудлыч зажег спичку, поднес ее к своей ладони, сжатой в кулак. Огонь обжег ко-жу, запахло паленым. Кудлыч руку не убирал – терпел, лицо было твердым, взгляд жест-ким. Спичка погасла. Кудлыч глянул на обожженное место, хмыкнул, иронично воззрился на друзей.

– Уф-ф! – выдохнул облегченно Рыжий.

Нет, Лешка так бы не смог, да и Рыжий вряд ли смог. У Кудлыча воля железная, а он, Лешка, слабоват пока.



Несколько дней Кудлыч сидел в засаде и хорошо изучил распорядок немцев, рабо-тающих в штольне. Как-то вечером он собрал пацанов и повел их в разрез. Штольня не охранялась и была пуста. Они прошли внутрь, где было темно, страшно, пахло сыростью и глиной. С потолка капала вода. Две тачки и инструменты стояли у стенки.

…Прознав о готовящейся акции, братья Ямпольские пристали к Кудлычу: «Валер-ка, возьмите нас с собой!»

– Стрелять из поджигов умеете? – спросил братьев Кудлыч.

– Нет, – ответил, потупившись, Борька.

– Нет, – словно эхо отозвался Илька.

– Что вы за мужики, а-а? – ехидно заметил Кудлыч. – Из поджига стрелять не уме-ете… А что вы умеете? Драться умеете?

Илька зашмыгал сопливым носом:

– Не знаю-ю…

Старший, Борька, блеснув задиристо глазами и побледнев, сказал:

– Я умею!

– Ладно, берем. Тебя, Борька, беру переводчиком. Ты, я смотрю, хорошо шпреха-ешь по-немецки.

– Шпрехаю! – сказал гордо старший Ямпольский.

Кудлыч, конечно же, не знал, что еврейский язык идиш является диалектом немец-кого, и каждый, знающий идиш, понимал и немецкий. Комиссар Ямпольский к тому же до войны преподавал на Украине немецкий и старался привить этот язык и сыновьям.

Кудлыч потрогал жидкие мускулешки у Ильки, презрительно бросил:

– Кисель. Мускулы надо качать. Смотри! – он ловко уцепился за торчащую стро-пилину и подтянулся несколько раз на одной руке. Пацаны восхищенно загалдели. Да, Кудлыч есть Кудлыч, это тебе не «фунт изюма», как говорил голубятник Саночкин.

Охрану, единственного солдатика, из штольни неожиданно убрали. Немцы работа-ли без конвоя. Солдатик приводил утром пленных и уходил. Вечером забирал и вел через разрез и отвалы в лагерь.

Весь день немцы работали одни. Им, видимо, лагерное начальство доверяло и ве-рило, что никуда они не сбегут, а будут работать и без охраны.

Накануне вечером, когда пленных увел солдатик, пацаны соорудили ловушку: приволокли несколько бревен-стоек, лежащих поодаль, подперли бревна колышком. Замысел Кудлыча был прост: дернуть колышек за проволоку, тогда бревна, потеряв упор, покатятся с сокрушительной силой вниз на головы фрицев. Проволоку протянули в засаду.

– Валерка, ты у нас голова! – восхищался Рыжий, когда возвращались домой.



Раным-рано, собравшись за стайками и посовещавшись, двинулись в разрез. У Кудлыча за поясом поджиг, в руке «бондарик», за пазухой самодельные бомбы из ам-монала. Рыжий тоже вооружился «бондариком», «пикой» и нес веревку на всякий случай. Другие вооружились «пиками» и палками.

Любопытная Ирка, спрятавшись за ларь, с интересом подслушивала возбужденный разговор пацанов, но толком ничего не поняла. Тем не менее она проследила, куда те пошли. Вернулась назад, вывела из стайки козу Маньку и побежала с ней в разрез. Запыхавшись, примчалась в разрез, привязала козу к колышку и во всю прыть ускакала за мальчишками.

Не доходя до штольни, Кудлыч приказал пацанам остановиться. С собой взял самых надежных. Лежа за бугорком, наблюдали за штольней, угрюмо смотревшей своим черным зевом. Солдата не было. Бревна на месте. Тачку возил симпатичный курносенький немец – Курт.

Рыжий намотал на кулак проволоку, подведенную к колышку, Кудлыч взвел курок своего поджига, приготовил банки с аммоналом, начиненные гайками. Долго ждали.

Немцы наконец выбрались из штольни и, громко переговариваясь, столпились у входа.

– Дергай! – шепнул Рыжему Кудлыч, изменившись в лице и поджигая огрызок бикфордова шнура, привязанного к банке.

Рыжий что есть силы потянул проволоку. Колышек не поддавался. Лешка вцепил-ся в проволоку, помогая ему. Колышек качнулся, и бревна с грохотом покатились вниз. Кудлыч бросил, как гранату, банку с аммоналом, другую. Взрыв! Кудлыч выскочил из засады с поджигом в руке, за ним – Рыжий и Морозов.

Немцы не могли ничего понять: сверху падают бревна, гремят взрывы. Один из них рухнул, пришибленный бревном. Это был Курт. Длинноносый с испугом наблю¬дал, как горит, потрескивая, возле ног огрызок бикфордова шнура. Огонек быстро подбирался к консервной банке. Немец успел заскочить в штольню. Кудлыч бросился следом.

– Руки вверх! – заорал он, наводя поджиг на немцев. – Хэнде хох!

Немцы беспрекословно повиновались, подняв руки.

– Рыжий, вяжи им руки! – приказал Кудлыч.

Рыжий быстро связал немцам руки, глянул в лицо мордатому со сломанным но-сом.

– У-у, фашист!

– Найн! Нихт фашист!

У немцев был испуганный и недоуменный вид. Лысый и длинноносый зыркал на мальчишек злым взглядом. Рыжий огрел его «бондариком», тот дернулся и заругался по-немецки, но быстро примолк, вновь увидев замахивающегося маль¬чишку.

Прибежали остальные пацаны, а с ними и Ирка Иванова. Её пытались прогнать, но она не уходила.

– Выводи по одному! – приказал Кудлыч.

Симпатичный Курт пытался подняться, но это ему не удавалось. Рыжий подско¬чил к немцу, врезал «бондариком».

– Встать, фриц!

Немец с трудом поднялся. У него была ушиблена бревном нога. Он держался за колено, пытался улыбнуться.

– Чего лыбишься?! – Как врежу!..   

Немцев поставили в ряд.

– Репьят, што ви хотейль? Што ви делайт? – обратился вдруг к пацанам на ломаном русском белобрысый с приплюснутым носом.

– Ямпольский, переведи гаду, переведи фашисту поганому: мы хотим их рас-с-стрелять! – заорал в ярости Кудлыч. – Уничтожить! Понял?!.

Немец пошмыгал кривым носом, виновато опустил голову. Кудлыч поднял поджиг, упер ствол в потный лоб немца.

– Не понял, фриц поганый?!

– Поньял, поньял, – забормотал испуганно военнопленный. До него стала дохо-дить вся серьезность происходящего.

– Этих пока в штольню! А ты... пошли! – ткнул Кудлыч поджигом в Курта. Пацаны затолкали двоих обратно в штольню.

– Свяжите фашистам ноги. А то сбегут, чего доброго! – наказал Кудлыч. Немцев связали веревками, поставили охрану.

– Шнель! Шнель! – поторопил Рыжий и угрожающе помахал «бондариком».

Немец окинул мальчишек взглядом голубых глаз, вздохнул, сделал шаг вперед. Шел он медленно, каждый шаг давался ему с трудом.

Немца увели в укромное место, в один из рукавов разреза. Он снисходительно по-глядывал на суетню пацанов, улыбался.

– Чего лыбишься?! Чего лыбишься?! – опять завизжал на него Рыжий. Один из мальцов подскочил и пнул немца в ногу. Тот поморщился от боли. Умереть, как видно, он не боялся.

Кудлыч встал напротив немца. По своей привычке посмотрел в упор. Немец взгля-да не отвел.

– Киндер... киндер... – сказал он. – Репьят...

– Как зовут? Имя? – спросил Кудлыч.

Рыжий хохотнул:

– Фриц!

Валерка Кудлыч сорвался на крик:

– Я спрашиваю: имя, фамилия?! Твою мать!.. Борька, переведи!

Борька Ямпольский робко приблизился к немцу, спросил негромко по-немецки. Немец понимающе закивал головой.

– Я... я... Курт. Курт Вайнер, — он начал что-то горячо говорить, вставляя в немец-кую речь русские слова.

Ямпольский с трудом переводил.

– Он сказал, что сам он рабочий, пролетарий. Он любит рабочих. Вы, дети рабочих, не должны этого делать... Он сказал, что мы поступаем неправильно. Он думает, что за этот поступок нас накажут... А он, Курт Вайнер, не хочет, чтобы нас ругали или наказывали...

Борька перевел дух, пошмыгал носом и, поймав ободряющий взгляд своего брата Ильки, продолжил:

– Ребята, пацаны... Он сказал, что любит нас, любит Россию, и он не хочет, чтобы нам было плохо...

– Ух, как запел, сука. Соловьем прямо! – ехидно процедил Рыжий.

– Скажи этому фашисту, что они сожгли у меня мать, отца и всех родных... Скажи ему, что у Лешки Морозова немцы убили отца на фронте, и он с матерью получил похо-ронку! – разъярился Кудлыч. – Мразь фашистская!

От Валеркиных слов о похоронке у Лешки заныло под сердцем. Ему опять захоте-лось плакать.

Немец слушал борькин перевод и с грустью смотрел на пацанов. Лицо его было се-рым. Он вновь взволнованно заговорил, а Борька Ямпольский, заикаясь и путаясь, переводил.

– Он сказал, что он не фашист. Эту войну начал Гитлер, а он простой немец, рабо-тал на заводе до войны. Гитлер призвал всех в армию. Он сказал, что он никого не уби-вал... Он работал механиком в армии.

– Не убивал? А как же он в плен попал?.. Переведи ему, Ямпольский, чтоб не дер-гался и стоял прямо.

Немец, выслушав Ямпольского, горько улыбнулся. Его голубые глаза затумани-лись. О чем он думал? Что промелькнуло в его фашистской башке? Он постарался выпря-миться и смотреть доброжелательно. Ему захотелось погладить этого худенького еврей-ского мальчика Ямпольского, обнять и приласкать этих голодных и обозленных русских мальчишек, этих оборванных маленьких горемык и бедолаг.

– Так-так... – сказал Кудлыч, не спуская глаз с немца. – Как, послушаем этого фа-шистика, братва? Как, пацаны, дадим ему слово перед смертью?

– Дадим!.. – нестройными голосами ответили мальчишки.

– Он сказал, что верит в Сталина, что войну выиграют русские... Коммунизм побе-дит во всем мире, а фашизм – это очень плохо. Сам он хочет вступить в международный Интернационал... А когда он отбудет наказание, то обязательно всту¬пит в Коммунистиче-скую партию. Он хочет быть коммунистом... Еще он говорит, что дома, в Германии, у не-го остались двое детей. Оба мальчики... Что они симпатичные и похожи на нас... Живы ли они, он не знает...

– Заткнись! – заорал в бешенстве Кудлыч немцу. – Скажи этому поганцу, что они изверги! Что они – мразь! Что они – дерьмо собачье!

Борька Ямпольский смешался. Он не находил слов в немецком, как бы это точнее перевести.

А Курт с грустью смотрел на этих несчастных, ушибленных войной, на эту изры-тую вздыбленную землю, на темневший за гребнем разреза террикон. Он печально улы-бался. Да, он готов понести кару за содеянное своими собратьями. Он понимает все. Он все понимает.

Крепенький Коренев толкнул Курта в плечо, подвел к отвесной стенке разреза. В этом месте порода была красноватого оттенка, и бледное лицо немца казалось еще блед-нее. Над его головой курился дымок – это выходил из земли шахтовый газ.

Кудлыч развернул листок бумаги, текст которой заранее сочинял несколько дней, передал Рыжему.

– Читай!

Рыжий стал читать.

– Приговор!.. Именем советского народа… – он сделал паузу, прокашлялся. – Име-нем советского народа, именем шахтеров краснознаменного города… Именем матерей, вдов и сирот… Приговаривается к смерти немецкий захватчик Курт Вайнер!

Рыжий с выражением дочитал текст и обвел всех взглядом. Пацаны сбились в плотную кучку вокруг Кудлыча, у многих злые и напуганные лица. Ирка вскрикнула.

– Убрать бабу! – заорал Валерка. Он нервно заходил перед немцем, размахивая поджигом. Поджиг у Кудлыча мощный, стрелял он патронами, украденными на военном складе. Ирку вытолкали подальше. В яме-разрезе повисла липкая тишина. Все замерли в ожидании.

А Лешке почему-то расхотелось убивать немца. У него такое доброе, симпатичное лицо, ни за что не скажешь, что он фашист – светлоголовый русский парень с голубыми глазами. Бледный.

Кудлыч уперся в землю, широко расставив ноги; стал медленно поднимать поджиг в вытянутой руке. Выстрел прозвучал оглушительно. Кудлыч попал в плечо, на грязном френче образовалась дырка. Она стала набухать кровью. А немец как стоял, так и остался стоять.

Кудлыч заматерился: «Промазал!..» Он судорожно стал перезаряжать поджиг. Поджиг заряжен. Кудлыч наводит ствол прямо в лоб немцу. Тот морщится, но стоит спо-койно, даже не зажав рану. Лешка, стоящий сзади Валерки, видит, как подрагивает бле-стящий ствол на лбу у немца. Сейчас Валерка черканет спичечным коробком по головкам спичек, те, вспыхнув, подожгут порох, и голова фашиста развалится на части…

Заорала истошным криком Ирка, кто-то испуганно завопил: «Атас!.. Рвем когти!..»

Кудлыч выстрелил.

Дальше Лешка не помнил. Очнулся он, когда рядом стояли проходившие мимо шахтеры. Старый шахтер что-то сердито выговаривал Валерке Кудлычу. Он отобрал у него поджиг, осмотрел. Одобрительно крякнул. Немец Курт был живой. С него сняли френч, и шахтер помоложе, оторвав кусок от своей рубахи, перевязывал ему плечо и руку. Пуля прошла навылет, не повредив кость.

– Легко, парень, отделался. В счастливой рубахе родился, – пошутил шахтер, хло-пая Курта по спине. – А такой дурой можно слона убить!..

– Я… Я… – грустно улыбался Курт.

Двинулись обратно. Пацаны после выстрела разбежались, остались Рыжий да Ям-польские. Кудлыч играл желваками, он очень жалел, что невесть откуда взявшиеся шахте-ры помешали ему совершить возмездие, да еще эта дура Ирка, заоравшая под руку.

В штольне шахтеры заставили мальчишек развязать немцев. Рыжий ругался, но немцев все же развязали. Были они смирные и понурые. Со вдавленным носом тяжело молчал. Молчал и противный, что с залысинами, сердито сверкая глазами в темноте штольни.

Кончилось всё тихо-мирно, военнопленных оставили работать дальше. Шахтеры поджиг Валерке не вернули, как он ни просил, а тот, что постарше, усмехнулся: «Еще сде-лаешь!» Они пообещали никому, ни в какие органы ничего не сообщать о случившемся, мало ли как дело могло повернуться. Немцы тоже пообещали держать язык за зубами.



В бараке в этот же день все узнали о неудавшемся «расстреле» немцев, даже до Комиссарши дошло. Своих детей, Борьку и Ильку, она крепко отчитала за это, но при этом никто так и не узнал, как она отнеслась к самому «расстрелу», к сути: одобряла ли она его?

Лешку Морозова эта штольня, где работали немцы, притягивала как магнит. Одна-жды он наведался все же туда с Иркой и ее козами – вроде как коз попасти.

Немцы работали в прежнем составе. Охраны также не было. Курт узнал Морозова, радостно замахал рукой: «Ком! Ком!..» Заходить Лешка один побоялся, взял Ирку. Немцы были дружелюбны, показали ребятам штольню, они вырыли ее вручную уже прилично. На Курте был какой-то драный пиджачишко вместо простреленного френча, рука и нога действовали нормально, по-русски он говорил все так же плохо.

Ирка надоила в банку козьего молока и угостила немцев.

– О-о, русс дитхен! Кляйнэс мэтхен! Отшень карашо! О-о, млеко, отшень карашо!.. Данкэ шён, данкэ шён.

Ирка робко сказала:

– Это молоко от козы Маньки. Оно очень вкусное и полезное.

– О-о, ко-за… О-о, коза Ма-а-нькья!.. Млеко – отшень фкус-с-но!

Курт весело смеялся, улыбались и остальные. Курт и не подозревал, что своим спа-сением он обязан отчасти, а может и полностью, этой невзрачной голенастой девчонке с задиристыми косичками.



В следующий раз Лешка решил взять с собой Борьку Ямпольского, чтобы погово-рить с немцами как следует. Зачем он это хотел, он и сам толком не знал. Но не удалось. Ямпольским пришла похоронка. Позже, когда он выбрался заглянуть в штольню, немцев уже не было. Штольня была прорублена, верх укреплен тесом и проложены рельсы для вагонеток.

Да, Ямпольские получили похоронку, этот серенький страшный листочек. Комис-сарша, прочитав зловещее извещение, не плакала и не выла, как другие женщины. Она твердо сжала губы, взгляд ее уставился в одну точку, она долго стояла, застыв и опустив свои длинные руки, не слыша никого и не видя, даже своих малых сыновей, которые, по-чуяв беду, замерли на пороге комнатки.

К похоронке были приложены письмо командира танкового батальона и стихи, написанные перед смертью политруком Ямпольским, уляпанные засохшими пятнами крови.



                Я клянусь – не ворвётся

                Враг в траншею мою,

                А погибнуть придётся –

                Так погибну в бою.

                Чтоб глядели с любовью

                Через тысячу лет

                На окрашенный кровью

                Мой партийный билет…



Комиссарша, несмотря на обрушившееся на нее горе, в тот же день ушла на работу в райком. Соседи по бараку удивлялись ее бабьему мужеству, а Борьку и Ильку утешали и поддерживали как могли. Дядя Митя как-то, набравшись храбрости, вкатился на своих подшипниках в их комнатку.

– Ты уж, Комиссарша, извиняй, что не так. Горе у тебя. Мы тебе сочувствуем.

– Меня зовут Софьей Абрамовной, – сухо заметила Комиссарша.

– Ой, прости, ради Бога, Софья Абрамовна. Прости…

– Да за что прости-то?

– Да за все. За «комиссаршу» прости…

– А я, дядя Митя, – она поправилась, – Дмитрий Иванович, комиссарша и есть.

Дядя Митя удивился тому, что Комиссарша величает его по имени-отчеству; он вытащил трофейный бутылек из внутреннего кармана пиджака и спросил, обращаясь на «вы»:

– Софья Абрамовна, вам очень тяжело. Может, выпьете? Легче станет. За мужа, за Победу…

– Выпью, – вдруг сказала Комиссарша.

Дядя Митя суетливо налил в стакан мутноватой жидкости. Комиссарше пришлось согнуться в три погибели, чтобы принять чарку из рук калеки. Она молча выпила, снова ушла в свои мысли, а ее большие влажные глаза наполнились смертельной тоской и уста-лостью. Тетя Поля, наблюдавшая за ними в приоткрытую дверь, зайти же в комнатку не решалась и делала знаки Катьке-Кошечке, чтобы та заткнулась, наконец-то, со своими бабскими разговорами, прекратила трескотню. Кошечка заглянула в дверь и ахнула:

– Ба-а, Комиссарша пьет! Вот-те на!

– Да заткнись ты, чучело недоделанное! – прервала ее тетя Поля. – Наша баба! Настоящая Комиссарша!



Война закончилась. В барак, где жил Лешка, стали возвращаться победители. Мало их вернулось. Вернулся живым, но сильно израненным, отец Ирки Ивановой, морской пехотинец, защитник Сталинграда. Вернулся отец Кузи. Целым событием стало возвращение Василия Похвалина, Героя Советского Союза. Тетя Поля, увидев его и узнав, беспардонно заорала:

– Вась-кя-я, ты што-ля?

– Я, тетя Поля! – по-военному стукнул каблуками и отдал честь женщине Похва-лин.

– Ну, ну! Справный стал, справный! – подбоченясь и осматривая Героя, похвалила она, а увидев золотую звездочку, опять заорала: – А это што у тебя?! Звезда, што-ля?!

– Звезда! – зарделся Похвалин.

– Дак ты што, герой, што-ля?

– Герой, – скромно потупился Похвалин.

– Вот это дела-а! А я ведь, дура, крапивой тебя порола. Помнишь, как подсолну¬хи-то у меня тырил?

Обступившие их люди грохнули со смеху, а возница Гаврила Чумаков, покрутив буденновские усы, заметил с усмешкой:

– Бог простит, Полина.

Похвалин же рассмеялся:

– Помню, тетя Поля. Правильно делали, что пороли. Человека из меня сделали.

Слух о возвращении Героя моментально разлетелся по барачному околотку, и на Похвалина ходили смотреть толпами. Пацаны же до хрипоты спорили – настоящая звезда у Похвалина или нет, то есть действительно ли она золотая. «Из чистого золота? Ей-богу?! – смешно хлопал глазами Кузя. – Сколько же можно на нее хлеба купить? Навер-ное, целый вагон». «Ну ты, Кузя, загнул!» – рассмеялся вечно голод¬ный Васька Сычев. Хотя, впрочем, почему нельзя купить на Золотую Звезду вагон хлеба? На нее, наверное, состав хлеба можно приобрести...

Ямпольским дали комнату где-то в центре, в доме, построенном военнопленными. Братья приходили иногда в барак, ходили на знаменитую шахту, купались в градирне и на Кадушкино. Борька стал таким же дылдой, как и его мать. Он устроился работать то-карем на завод имени Кирова, с которым и были эвакуированы из Горловки. Там же рабо-тал и Илька.

Кудлычи после войны подались в свою сожженную и залитую кровью Белоруссию. Сердобольные бабы собрали и натолкали им в дорогу полный мешок снеди. Кудлычиха плакала навзрыд и благодарила баб своей напевной смесью белорусского с русским: «Ой-ё, бабыньки, щиро дзякуемо, щиро дзякуемо... Вовек нэ забудемо вашчей щирости...»

Валерка Кудлыч выстроил напоследок свою «гвардию» и повел ее стрелять из поджигов на отвалы. На прощанье пацаны взорвали несколько пачек аммонала, уворо-ванного на шахте. Взрывы получились оглушительные. Коза Манька так перепугалась, что со-рвавшись с привязи, умчалась, бог знает куда, и ее пришлось искать целых полдня.

Валерка – парень, что надо. Жаль с ним расставаться. Лешка не сомневался, что из него полу¬чится настоящий красный командир.



Жизнь медленно, со скрипом налаживалась: все горе, все беды позади, впереди жизнь без войны. Драки с «Немецкой заимкой» прекратились, страсти поулеглись, да и заводила и зачинщик Кудлыч уехал. Подрастала сопливая поросль. Вот и Кузя пошел в первый класс, братья Сычевы, как грибки-боровички, росли не по дням, а по часам. Один Славка Машенцев как был лилипутиком, так им и остался. «Война, чего вы хотите... Собачья старость...» – качали бабы головами. Его отец, кажется, особо не расстраивался, также ходил в своей мятой шляпе, подпрыгивая и беспечно посвистывая.

Фронтовики частенько собирались у кого-нибудь, пили напропалую, вспомина¬ли войну, кровопролитные бои, друзей, плакали и горланили песни. Неизменным участни-ком этих посиделок был Митя-чурбак. Он напивался вдрызг, мужики брали его бесчув-ственное тело-обрубок и уносили к Зине, клали тело на кровать, забыв порой отстегнуть дощечку с подшипниками.

Тетя Поля завела строгий порядок в бараке. По ее настоянию один торец забили досками, а возле другого поставили скребницу для ног; она самолично положила у входа домотканный тряпичный коврик. Ее зычный голос по-прежнему громыхал в бараке: «Эй, орда!..» Старая Федосья все так же нюхала крепчайшую махорку и чихала на весь барак так, что Федор Сычев, уработавшись в шахте, просыпался от ее чихания и ругался: «Растуды твою туды!.. И когда эта коряга чихать перестанет?!» Бабы по вечерам частень-ко усаживались на скамеечки, вынесенные на улицу, судачили о житье-бытье. «Вы, ба-боньки, не слыхали? Говорят, товарищ Сталин опять понижение цен готовит?» – «А нашей Фроське, бабы, орден дали за работу на шахте». – «Не кого-то не суди. Не орден, а медаль». – «Кака разница — орден или медаль? Наградили Фроську». – «Говорят, баб со-бираются выводить из шахт». – «Правильно, нече им там делать». – «А к Маньке Морозо-вой клинья подбивает сам товарищ Лошак, начальник участка». – «Ой, да я бы с ним на одном гектаре ... не села» – «Да не Лошак вовсе, а десятник Насретдинов...»



Лешка Морозов за годы лихолетья заметно подрос, стал длинный и бледный, как росток картошки. Он уже работал на шахте подручным у слесаря дяди Коли Агеева и по-ступил в школу ФЗО, твердо решив продолжить дело отца. Мать также работала забой-щицей.

Пленных немцев стали отправлять домой, в Германию. Как-то придя с ночной сме-ны, Лешка спать не пошел, а залез к пацанам на стайки. Курили, разговаривали. Лешка достал из брезентухи пачку «Красной звезды», чем вызвал восторг мелюзги, хлопнул по донышку, солидно предложил: «Угощайтесь, братва!» Мелюзга набросилась на пачку, брали по одной бесценные папиросы, а Вовка Малофеев схватил аж две, за что получил затрещину от «братвы». Здесь был и Кузя. Он делал глубокие затяжки, подражая старшим корешам, сплевы¬вал сквозь редкие зубы и завороженно смотрел на Морозова.

Разговоры прервал истошный крик снизу:

– Немцы-ы! Немцы-ы!

У Лешки отвисла челюсть, все вытянули шеи, закрутили головами: «Что за немцы? Какие немцы?» Растрепанная Дуся Хо¬мякова, бабенка из соседнего барака, стоя между бараков, вопила своё: «Немцы! Немцы!» и показывала рукой в сторону шахты. Пацаны повскакивали, уставились туда, куда показывала женщина.

От шахты, мимо разрезов, медленно двигалась «кукушка», отпыхиваясь клубами белого пара и изрыгая из трубы черный столб дыма. Она тащила за собой состав из от-крытых платформ и телячьих вагонов. Пузатая «кукушка» потихоньку приближалась к баракам, медленно вращались колеса, машинист лыбился, выглядывая из будки и подавая басистые короткие гудки.

Вокруг Дуси столпились женщины, у нее был перекошен рот, выпучены глаза, и она все орала: «Немцы! Немцы!» Из бараков выскакивали люди, бежали к путям; пацаны, как горох, посыпались с крыши, Лешка остался.

Пленными немцами были облеплены все вагоны. Они стояли на платформах, высовывались из дверных проемов, чуть не выпадывая, сидели и стояли на крышах. Они махали руками, что-то радостно кричали. Прощались.

Бабы, столпившиеся у железнодорожного полотна, угрюмо молчали, глядя на мед-ленно проезжающий состав. А как они должны были смотреть на людей, столько горя принесших им, русским бабам? Раздались негодующие голоса, проклятья, сжа¬лись в гневе кулаки. Некоторые пацаны бросились искать камни, и уже полетели было они в немцев, но одна из женщин отобрала камень у особо воинственного, да и другие прикрикнули на своих оглоедов. Парнишки присмирели, встали рядом, сурово, как и их матери, сцепив зубы.

Дуся Хомякова, не выдержав, крикнула:

– Будьте вы прокляты!

Ее не поддержали, и она замолчала; стояла как изваяние, впившись ненавидящим взглядом в отъезжающих немцев. А старая Федосья крестила себя, потом перекрестила и фрицев.

– Прости и помилуй! Прости и помилуй!

Смех и приветствия пленных смолкли.

– Гут! Гут! Война капут! Гитлер капут! – громко крикнул молоденький немец, но осекся, увидев лица женщин. Пожилой пожал ему руку и крепко сжал челюсти.

Но немцы не хотели поддаваться грусти. Через секунду они вновь махали руками, картузами, шапками, что-то кричали на своем гортанном языке и счастливо улыбались.

– Русс, русс, то-сви-та-нья! Сшаст-ли-во!..

– Русс, труш-па! Труш-па-а!..

В рядах бабёнок что-то произошло – заулыбалась старая Федосья, Кошечка зама-хала маленькой ручкой, вот и у суровой Поли дрогнули губы, а из глаз готовы были брызнуть слезы.

Лешка не стал спускаться вниз. Немцы – его враги, они убили его отца, хотели за-хватить его родину...

Поезд медленно двигался, прямо перед собой Морозов видел их лица: горбоносые, курносые, узкие, скуластые, белобрысые, тем¬ные... смеющиеся, грустные, счастливые... -как на экране… Стайки вросли в навоз, же¬лезная дорога была ниже стаек, и он видел немцев на уровне глаз, лицо к лицу, много лиц, много немцев. Внутри все застыло, зале-денело, папироса жгла пальцы, Лешка не чувствовал. Как во сне проплывали лица, пока он не увидел одно... Курт?! Оцепенение прошло.

Курт тоже увидел и узнал Морозова.

– Мо-рос! Mo-рос! — заорал он радостно. — Лё-ё-ска!

– Ку-у-урт!

Курт был прямо перед Морозовым, он что-то кричал по-немецки, махал руками, опершись грудью о брус, отделявший пространство вагона от внешней жизни. Вагон мед-ленно плыл вперед, и лицо Курта перемещалось дальше, вправо от взгляда.

Лешка вскочил на ноги, спрыгнул на землю и, догнав вагон Курта, пошел рядом. Немцы были в старых, но чистых, стираных одежках, кто-то еще в залатанных военных рубашках и френчах. На Курте светлая рубашка, штопана грубой стежкой у ворота. Лицо улыбающееся, доброе. Не походил он на фашиста, хоть как примеряй — обыкновенный русский парень: светлорусые волосы, чубчик маленький набок, глаза приветливые.

– Лет-ша, я ету нах хаус, ф Германий. Путем строить новый шиснь. Путем строить новый обществ. Как у тебя муттер? Мама?

– Нормально. Работает в забое...

– Запой... О-о, это опасно, это отшень тяшело...

– Я тоже пошел на шахту. Учеником слесаря.

– Молёдес. Утшеник – отшень карашо. Зер гут..

Поезд протащился мимо стаек, бараков, пошел пустырем. Курт, выскочив из ваго-на, шагал рядом, он был чуть-чуть повыше вытянувшегося Лешки. Немцы в ваго¬нах что-то так же кричали и махали руками. Длинный и худой немец запел по-русски гортанным голосом, песню подхватили.

                Рац-ц-цвета-льи яблоньи унд гру-щи

                И плили тумани над рекой...

                Виходиль на берегу Катюш-ша,      

                На высокий на берег крю-то-ой...

Морозов молча сунул пачку папирос Курту. Тот обрадованно взял ее.

– О-о, Красный сфеста! О-о, зер гут. Данкэ зер! — он кинул взгляд на пачку и показал ее немцам в теплушке.

Из вагона полетела банка тушенки, которую Курт ловко поймал и передал Лешке.

– Это тепе. Пери-пери. На друшпу.

– Спасибо, дядя Курт.

«Кукушка» издала несколько тревожных и прощальных гудков, немцы что-то за-кричали Курту. Тот вдруг обнял мальчишку, прижал его к себе.

– Тосвитанья, Лёска. Просяй! Ауфвидерзейн.

– До свидания, дядя Курт.

Немец догнал свой вагон, навстречу протянулось несколько рук, его легко подняли внутрь. Он еще долго махал, улыбался и кричал. Состав подхо¬дил к другим шахтам, подрагивая и дергаясь на стыках рельс. Вокруг и дальше по горизонту синели копры, терриконы, по терриконам ползали крошечные вагонетки.

Лешке вдруг стало невероятно грустно. Вот и Курт, немецкий солдат, которого они хотели убить, поехал на свою родину, в далекую Германию. А отца родного нет.

Возвращаясь с путей, столкнулся с голубятником Саночкиным. Тот, как и другие, вылез посмотреть на немцев.

– Проводил фрица? – голубятник щерит свои дерзкие глазки, в руках по голу¬бю, за пазухой, оттопыривая рубаху, сидело еще несколько. – Уехал кореш...

– Он мне не кореш...

– Батю-то твоего он пришлепнул, это уж точно!

– Он моего отца не убивал, – тихо сказал Лешка.

– Твоего не убивал, значит, чьего-то убивал! – беспечно подытожил Саночкин. За-метив у Морозова в руках банку тушенки, ехидно скривился: – Давай меняться!

– Да иди ты...

– Хочешь, голубя подарю? Да так подарю, не бзди.

– Не надо, – сказал Лешка, хотя внутри у него все возликовало: «Неужели пода-рит?!»

– Дурак! – сказал без злости Саночкин. – Голубь – птичка Богова!

Тетя Поля шлёпнула Саночкина по стриженой макушке.

– Отстань от парнишки!

Саночкин хрипло хохотнул и выбросил из обеих рук пару сизарей. Лешка же, не-много постояв, опять полез на крыши.

На улицу выкатился Митя-чурбак со своей неизменной гармошкой, заиграл-запел любимую:

                Позабыт, позаброшен

                С молодых юных лет.

                Я остался сиротою,

                Счастья-доли мне нет…

– Чего ты опять свою канительную завел? – набросилась на него тетя Поля. – Вой-на прошла. Горе позади. А ты всё про смерть да тоску... Вон фашистов последних домой спровадили. Радоваться надо. Жить начинаем...

– Лады! – сказал Митрий. – Сыграем другую.

                А ты подгорна, ты подгорна –

                Широкая улица!

                По тебе никто не ходит –

                Только я да курица-а!..

Бабы, вернувшиеся с путей, обступили Митю — крики, визги, возгласы; одни стали подпевать, другие притопывать; Катька-Кошечка принялась подплясывать, выкидывая свои худые руки и ноги в кирзовых сапогах.

Лешка пошарил глазами по железнодорожному пути, поискал взглядом между тер-риконами   — состава не видно, только у самого горизонта что-то двигалось. Да, там шёл паровозик с вагончиками, окутавшись клубами дыма. Состав скрылся.

Лешка лег на спину и уставился в небо. Оно было голубое-голубое, реденькие об-лачка плавали высоко-высоко. Там, под самыми облаками, весело махая крыльями, круга-ми носились голуби Саночкина, будто прощались с ушедшим поездом.

Саночкин запустил новую партию голубей, те круто взмыли вверх, догнали сво¬их, полетали возле, потом обе группки соединились, перемешались и летали уже вместе. Кружили, кружили, забираясь всё выше и выше в бесконечную синеву.