Вкус спелой ягоды

Посвящается бабушке  Александре Матвеевне                Соколовой (Добрыниной)



повесть

- Шурка, вставай! - будила внука бабушка. - Солнце-то вона куда поднялось... Будет валяться-то...

Шурке так не хотелось подниматься, он привык спать допоздна. Да и под утро сон особенно сладок.

- Кто рано встает - тому Бог дает!.. – не отступала бабушка.

Хорошо спится в казенке. В ней тихо и прохладно. Вот только по утрам за тонкой бревенчатой стенкой несусветный птичий гвалт стоит, от которого он просыпался. Начинали орать петухи, затем вступала вся остальная живность: квохтали куры, гоготали и вскрикивали гуси, мычала корова. Над головой за стрехой возились с громким чириканьем воробьи. А если курица снесется под полом, то кудахтанья не оберешься до обеда.

Первое время бабушка укладывала Шурку в горнице на двуспальной деревянной кровати с периной. Но на ней жарко, к тому же по утрам одолевали мухи, хотя бабушка закрывала окна половиками, в темноте они вроде бы успокаивались.

Деревня просыпается рано. "Эх вы, городские сони, все проспите", - ворчала бабушка, но внука старалась все-таки без надобности не будить. Безотцовщина ведь, жалко. Это к старости людям не спится.

В казенке духмяно пахнет травами и березовыми вениками, развешанными по стенам. Ноги приятно щекочет шкура козла, убитого дядей Гришей.

Шурка наконец-то поднялся. Умылся на дворе под руко¬мойником холодной водой из колодца и сел за стол.

Бабушка уже переделала кучу дел: истопила печь, настряпала "налевных" шанег, подоила корову и отогнала ее на берег, накормила птицу. Гуси, важно задрав шеи, вышаги¬вали цепочкой на лягу, по краям драчливый и важный гу¬сак с дородной гусыней, в середине уже подросшие желтоватые гусенятки.

Из окна избы многое видно: река Миасс, за ней луга, озерца, а дальше, на угоре, в дымке, леса. Вон пастухи на конях перегоняют табун коров через реку.

"Налевные" шаньги "отдыхали", укрытые тряпкой, на столешнице. Бабушка принялась за блины. Ловко орудуя ско¬вородником, вытаскивала поочередно сковороды из зева печи, и блины оказывались в большой миске, стоявшей на шестке.

- Не мешкай. Пошевеливайся живей! - поторапливала бабушка.

Управившись с блинами, села напротив, подперев голову рукой, с любовью глядела на внука, который уминал блины, запивая их парным молоком.

- Шанежку, шанежку попробуй. Налевны шанежки вкусны, - говорила напевным голосом.

- Бабуся, - взмолился Шурка, - да я уже во-о как наелся! - Он провел рукой по горлу.

Шурка, белобрысый пацанчик с любопытными умными глазенками, умоляюще смотрит на бабушку. Она - сухая, жилистая и сильная, как большинство деревенских женщин. У нее черные, смоляные - ни одного седого - воло¬сы, орлиный нос и пронзительные, немного раскосые темные глаза. Она похожа на татарку. Нацмены, встречая ее в городе, начинали с ней заговаривать на своем языке. «Да отстаньте, ни бельмеса не понимаю!» - отмахивалась бабушка. «А-а, никарашо, своих признавать не хочешь!» - обижались те. В деревне ее уважают, может, даже побаива¬ются за ее резкий, крутой характер.

Бабушка и внук - тезки. Живет баба Саня одна. Первый ее муж был Кондрат, а второй - австрияк Аполлон, два года назад он уехал с новой женой в другую деревню. Резные фигурные рамочки на стене - его работа. Больше в избе и нет ничего, если не считать печи в четверть избы, лавок вдоль стен да шкафчика на стенке над столешницей. Половицы в избе некрашеные, желоб¬ком, оттого что много лет подряд их терли кирпичом.

Накануне вечером бабушка с Шуркой договорились идти по ягоды. Бабушка приготовила две большие корзины для себя и одну, маленькую, для внука.

Шурку из областного города каждое лето привозила мать-учительница. Зимой он учился в школе, а лето проводил у бабушки.

Отец Шурки погиб на войне. Сгорел в танке. Ушел добровольцем на фронт в сорок третьем. После нескольких заявлений на фронт просьбу, наконец, удовлетворили. Берегли отца как ценного для тыла человека: работал ин¬женером на тракторном.

Шурка его не помнил. Когда тот погиб, ему всего-то было год и шесть месяцев. По рассказам матери и бабушки, был он большим и сильным и умел все делать. А как погиб - рассказал знакомый, пришедший с фронта.

Татьяна, Шуркина мать, получив похоронку, сильно убивалась. В коммуналке, где они жили, у соседей как раз гуляли. Налили стакан водки Татьяне, и та, не закусывая, выпила. Налили второй... Не взяла водка убитую горем женщину.

От печальной вести у нее вмиг поседела прядь густых каштановых волос. Впрочем, белая прядь была ей к лицу. Строгая, красивая женщина Шуркина мать. Вся ушла в работу. Две смены в начальной школе время и силы отбирали, а за сыном приглядывали сердобольные соседки.

В деревне другая жизнь. Здесь Шурке вольготно. Целыми днями носился он с друзьями по пустым улицам - днем все на работе, дома старики да дети - или пропадал на речке.

Дружба с деревенскими пацанами вначале не складывалась. Городской мальчик, "интеллюлю", в белой чистой рубашке и наглаженных штанишках с лямками-помочами был чужаком.

Дразнились, задирались. "Городская вошь, куда ползешь? Под кровать - говно клевать!" Было до смерти обидно. А Витька Устюгов, задира и драчун, однажды крепко его побил, расквасив нос до крови. Бабушка коршуном налетела на обидчиков, а Устюгову надрала уши. Но со временем Витька Устюгов и Вовка-Роман (Вовка Романов) стали его лучшими друганами. Шурка научился у них многому: стал втихаря покуривать, плеваться сквозь зубы и материться. Свои штанишки с лямками не надевал и ходил в старых залатанных. За лето он загорал, как головешка, подошвы дубенели, а ноги покрывались цыпками, потому что бегал все лето босиком.

"Вот удивятся Витька с Романом. Придут, а меня - дырка свист", - подумал Шурка, собираясь по ягоды.

- Шурка, ботинки обязательно надень. Все ноги в лесу изжалишь! - потребовала бабушка.

Он неохотно подчинился. С собой взяли узелок с шанежками, луком-батуном да парой огурцов. Не забыли взять и бидончик для воды.

В лес пошли через огород, задевая мокрую от росы ботву картошки, мимо сгнившего колодца, мимо грядок с овощами. Сорвав пару тощих морковин и сполоснув их в воде, Шурка поспешил за бабушкой.

Перелезли через прясло, двинулись берегом к броду. Песчаный берег весь истоптан животными и усеян коровьими лепехами. У самой воды бегали на тоненьких ножках длиннохвостые белые трясогузки. Вечно трясущиеся, словно в ознобе, птички ловили мошкару.

Шурке пришлось раздеться догола - знал он глубину брода. Одежду сложил в корзину и ступил в показавшуюся холодной воду. По телу пробежали мурашки. Бабушка, заходя постепенно в воду, подымала свои юбки все выше и выше. Она носила их по нескольку штук. У противопо-ложного крутого берега с выемкой для прохода скота было глубже - Шурке по горлышко, а бабушке по пояс. Бабушка высоко задрала юбки, нисколько не стесняясь внука, обнажив белые незагорелые ноги и узкие, еще крепкие яго¬дицы. Шурку подхватило течением - пришлось ухватиться за бабушкину руку.

Перешли речку. Шурка быстро натянул штаны на необсохшее тело, обулся. Бабушка опустила юбки, по обычаю перекрестившись:

- Ну, айда! С Богом!

От брода веером разбегались тропки, пробитые в траве коровами. Выбрали одну. Шурка еле поспевал за бабушкой. Она шла походкой человека, привыкшего к ходьбе - неторопко, но ходко.



Саню, Шуркину бабушку, отдали замуж в пятнадцать лет. Девчонкой. Жениха нашли в другой деревне. Сама не выбирала. Рассудили так: стерпится - слюбится. Отдали не венчанную, не сватанную. В церкви в ту пору венчали с шест¬надцати. "Привезли меня, - рассказывала внуку бабушка, - тятя с мамой к мужику в другую деревню. Вот, Санька, твой суженый, будешь с ним жить. Люби да уважай его. И уехали. А как пойдешь супротив родительского слова? Родительский наказ - закон".

Кондрат Добрынин был намного старше Сани. Ему было под тридцать. Стали жить. Кондрат - мужик бедный. Ну, избенка, коровенка с лошаденкой остались от рано умерших роди¬телей да четверо братьев-сестер на руках, мал-мала меньше. Приходилось работать от зари до зари.

Но выжили. Младших поставили на ноги. Дочь Татьяну, Шуркину мать, родили.

Не любила Саня рыжего Кондрата. Хоть и обвенчались потом в церкви, а душа не принимала. Злой, дурной чело¬век был.

А тут началась Первая мировая. Забрали Кондрата на войну. Осталась Саня одна с грудной девочкой да с оравой Кондрата.

Сама пахала и сеяла. Дочка на пашне играет, а мать за сабаном ходит. Понемногу разжилась. Стала нанимать работников.

Зимой в деревню привезли пленных немцев и распределили для работы по дворам. В деревне их называли австрияками. Достался один и Сане. Мадьяр. Народа такого крестьяне не знали и потому тоже нарекли австрияком. Маленький и тщедушный, он был смешон и жалок в своей длинной, до пола, ядовитого цвета шинели. Саня жалела его бабьей извечной жалостью и не заметила, как он близок ей стал.

В деревне стали всякое поговаривать о Сане и ее работнике. Возникла, дескать, промеж них большая любовь. Если это так и было, то не могли понять люди, как это могло случиться, что чернобровая рослая красавица могла полюбить недомерка-австрияка.

Верно, оказалось, говорили...

Потом Саня и таиться не стала, что жила с пленным австрияком как с родным мужем.



...За рекой полно перепелов. Кричат они обычно на утренней и вечерней зорьке, а если разойдутся, то и всю ночь. Кричат так, что слышно с бабушкиного двора: "Спать пора, спать пора!.." Вот и сейчас, нет-нет да и раздастся отрывисто-певучее: "Спать пора!.."

Шурке вдруг стало смешно. Он говорит бабушке, вприпрыжку обгоняя ее и весело заглядывая ей в лицо:

- Мы только что встали, а они уже спать зовут.

Тропка незаметно исчезла, растворилась в травах. Все еще росно. От ног остаются изумрудные следы. Кое-где ложбинками стоит сизый туман.

Бабушку крик перепелов наводит на раздумья.

...Потом вернулся Кондрат с Георгием на груди. Изму¬ченный, обозленный войной человек. Наголодался, намерз¬ся в окопах, побывал под ядовитым газом-ипритом, в немецком плену. Пришел и посадил всех домашних на паек. А "доброхоты" нашептали ему про все - что было и чего не было. Хорошо, что работник отсутствовал в это время, убил бы ав¬стрияка Кондрат.

Не человек - зверь стал. Напивался, гонял жену с до¬чкой по деревне. "Я воевал, в окопах мерз да вшей кор¬мил, а ты, б... такая!.. С немцем, падла, живешь?!.

Бил рыжий Кондрат свою благоверную смертным боем, в кровь, так, что приходилось потом исподнюю рубаху от тела отмачивать. Родная дочь, Шуркина мать, возненавидела отца тихой ненавистью и долго при упоминании о нем вздрагивала. Чтоб не видеть буйств отца, рано уехала из дома. Поступила в педагогическое училище. Училась за¬очно и работала в свои шестнадцать учительницей в сель¬ской школе.

Санины девери и золовки, Кондратовы братья и сестры, подросли и тоже разлетелись кто куда по необъятной стра¬не. А Саня вновь мыкала горе со своим ненавистным муженьком.

Не жизнь - мука стала. Все "богатство", что нажила бабушка - а были у нее амбар хлеба, скотины несколько го¬лов - пропил все, в карты проиграл.

А тут голод двадцать первого года. Так и умер бесславно Кондрат, защитник Отечества, где-то на дороге голодной смертью. С бабушкой он уже не жил - скитался, где придется.

Поведала Татьяна матери о последней встрече с отцом. Долго о том молчала.

...Как-то раз ведет Татьяна урок - она первый год еще работала. Испуганная техничка в класс заглядывает, манит рукой, глаза широко раскрыты, шепчет: "Татьяна Кондратьевна, тебя какой-то бродяга спрашивает! Худой... Страшный..." Татьяна из класса вышла. Боже мой! Отец родимый... Сразу не узнала - заросший, грязный, душа только в чем держится. Только глаза злобою нет-нет да и вспыхнут из-под костистых надбровий, хотя по виду совсем кротким и жалким казался. Нашел ведь каким-то образом свою единственную дочь!

Учеников пришлось отпустить. Повела отца на квартиру. Следом техничка бежит - у нее Татьяна и квартировала.

Нагрели воды, лохмотья с мужика сняли, в печь бросили. Ужас! В озноб бросило - все тряпье и костлявое тело были усеяны вшами... В печке затрещало - это лопались в огне паразиты.

Отец посреди избы голый сидит, безучастный ко всему.

Помыли его, лохмы рыжие состригли. Нашлась и чистая одежда - осталась от мужа технички. Накормили чем смогли. (Сами-то жили впроголодь.) Чаем из сухих ягод напоили. Отец все время тяжело молчал. Потом из глаза одинокая слезинка по щеке покатилась.

- Спасибо, дочка, - сказал. - Пойду я.

Пронзительная жалость подступила к сердцу дочери: "До чего жизнь отца довела..." Но отговаривать не стала.

Кондрату дали на дорогу круглую булку пшеничного хлеба - свой недельный запас, по мелочи кое-что в торбу собрали.

Проводила дочь отца до опушки леса и твердо, не пряча глаз, наказала:

- Не приходи больше...

Часто ей потом вши ночами снились. По поверью, видеть их - к деньгам. Но какие деньги у сельской учительницы? Не работало поверье в то голодное да тифозное время.

Отца она больше не видела. Мучил вопрос: правильно ли она тогда поступила? Не жестоко ли?

А внуку Шурке плохое о родном деде не рассказывали: надо ли знать такое мальцу...



Сколько здесь, за рекой, хожено-перехожено, каждый кустик знаком, каждая озеринка, каждый колочек на угоре. Знала бабушка, где какая ягодка водилась, и вела Шурку в то место, где, по ее расчетам, должны они быть. Хоть и далеко до них топать.



Все пережила Саня: и холод, и голод. Выжила. Дочку сберегла. А пленный австрияк куда-то пропал. "Домой, на родину уехал, - решила она. - А может, загинул где от голода, как Кондрат, или убили".

Однажды по осени рябая курица у нее вдруг ни с того ни с сего петухом закукарекала. Решила Саня: к притче это.

Как-то сильно уработалась Александра в поле... Возится возле печи с чугунами - дверь скрипнула, мнется у порога кто-то. Вгляделась толком, так и обмерла - австрияк стоит. Вернулся. Живой и невредимый. "Чего на родину-то не уехал?!" - спрашивает. Заплакал мужик, как ребенок. Молчит.

Поглянулась, видимо, Россия чужеземному захватчику. Так и остался жить на приютившей его чужбине, в далеком сибирском краю. А, может быть, возвращаться домой боялся? Или Саню свою оставить не смог? Кто знает...



Промчался молодой пастух верхом на лошади, - фуфайка на круп наброшена вместо седла, с кнутом-витьнем в руке. Увидев бабушку с Шуркой, крикнул, явно рисуясь:

- Тетка Саня, готовься пасти! Скоро твоя очередь!

И ускакал, сидя молодцевато на крупе лошади, оглушительно щелкая кнутом и свистя разбойничьим свистом.

Табун широко разбрелся по лугу, коровы паслись где поодиночке, где группами.

Это место за рекой - плоское и ровное, как стол. Здесь между озеринками пасли скотину из двух деревень - несколько табунов. Пастухами были по очереди. Выходило два-три дня за сезон. Шурке в прошлом году пришлось попасти, и он вспомнил об этом с удовольствием. Ждал с нетерпением, когда с бабушкой пойдет пасти и нынче.

Рассказывали, что после войны, в году сорок восьмом, небольшая речка Миасс разлилась на несколько километров, затопив огороды и подступив к самым домам. Дядя Гриша, Шуркин дядька, плавал от дома к лесу на плоскодонке.

- Бабуся, а вон наша Манька. Манька! Манька! – закричал радостно Шурка.

Белая, с приметным рыжим пятном на шее крутобокая Манька подняла голову на зов и, вытянув шею, издала протяжный рев.

- Узнала Манька! - радовался Шурка.

В озеринках, нисколько не таясь, плавали востроносые, черные, похожие на грачей, гагары. Птица хитрая, сколько в нее ни стреляй из ружья, никогда не улетит с воды, а будет глубоко нырять или забьется в камыши и затаится там. Но гагара в пищу не годится. Мясо у нее воняет болотиной.

Немного поодаль заметил Шурка и дикую утку с выводком. Утята шустро носились среди кувшинок, а мамаша-кряква что-то обеспокоенно им выговаривала.

Шурке все интересно, хочется поближе рассмотреть птиц.

- Шурка, айда быстрей! - торопит бабушка.

Здесь, за рекой, видел он даже живую цаплю, о которой, захлебываясь, рассказывал городским приятелям. Цапля облюбовала одну из болотинок. Так и есть - стоит, изогнув шею вопросительным знаком. Вот только загадоч¬ную "фып", как называла выпь бабушка, он не видел. Но слышал, как кричит она вечерами страшным, рыдающим криком.

Петляя между озерками, вышли к угору. Надо отыскать проход в старом русле. Нашли его у Штанного. Озеро, если смотреть на него сверху, походило на скомканные, бро¬шенные штаны. Новичок, оказавшись здесь впервые, обязательно путался и все попадал в мотню. Но бабушка зна¬ла здесь все ходы-выходы.

Ближе к угору, в низине, в старом русле, сплошные заросли черемухи. Ягоды только-только начинали буреть. Черемуха любит влагу - вдоль речки ее полно. Особенно много ее в Новолоках. Черемуховые деревья высоки, и бабам при сборе ягод без помощи мальчишек не обойтись.

Много здесь и дикого хмеля, который обвил черемуху снизу доверху. Бабушка раньше варила из него крепкое пиво.

- Черемушка к концу лета подойдет. Рано ее брать. В Новолоки с тобой пойдем, как поспеет, - пообещала Шур¬ке.

В прошлом году в Новолоках она заставляла внука лазить на черемуховые деревья и нагибать ветки. Черемухо¬вые заросли протянулись аж до самой Куликовой, и было ягоды видимо-невидимо в том году.

Бабушка разъясняла, что такое бывает не каждый год: "То уродит черемуха, то землянка, то глубянка, то вишня... Но нонче, похоже, на все ягоды урожай. И глубяны наберем, а после и черемухи..."

                Расти, расти, черемушка,

                Тонка и высока...

Пропев, бабушка чему-то горько усмехнулась. Она как-то особо ласково потрогала темный ствол, бросила:

- Пошли дальше!

Шурке нравится песня про черемушку. Слова он почти все знал. Бабушка, бывало, сидит на полу в сенцах, рас¬кинув широко ноги, перебирает ягоды в подоле и напевает тихонько:

                Нельзя, нельзя черемушку

                Зеленую ломать.

                Нельзя, нельзя девчоночку

                Не сватану, невенчанную брать...

Шурка завороженно слушает про черемушку-девчоночку. Переживает. Он нутром чувствует, что бабушка поет про себя.

- А почему нельзя брать не сватану, не венчану? - приста¬ет мальчишка с вопросами.

И бабушка терпеливо объясняет, что жених и невеста должны любить друг друга, и прежде женитьбы невесту надо сосватать, а потом в церкви священник должен молодых обвенчать - связать Божьими узами.                                                Ответы порождают другие Шуркины вопросы...

Они пробрались сквозь заросли черемухи, стали подниматься на угор.

Сверху, как на ладони, открылась вся пойменная долина с извилистой речкой, с долгой, в одну улицу, деревней на противоположном берегу. Рубленые дома скатились к речке и остановились, словно зачарованные увиденной красотой.



До сих пор оставалось тайной для деревенских: чем покорил сердце Александры маленький австрияк. Он уже неплохо говорил по-русски, правда, нещадно коверкая слова. "Санья, дай болшой мольоток!" - что-то в этом роде.

Где-то под Будапештом у него остались мать с отцом, он послал им письмо и, на удивление, получил ответ от них. То-то было радости!

У австрияка было необычное имя - Аполлон. И отчество - Аполлонович. Может, по-венгерски это звучало не так, но кто мог проверить? Документов не было. Фамилия у него была не то Седеши, не то Седеньи... Мужики окрестили Седановым.

Принялась Саня рожать ему детей, один за другим - и все парней. Из четырнадцати в живых осталось пятеро. Аполлон детей любил, Татьяну, дочь Александры от пер¬вого мужа, считал своей, родной.

Человек он был мастеровитым. Но во всем чувствовалось - не русский. Хлебопашеством заниматься не умел да и не любил. Выращивал фасоль, перец, табак. Засадит целое поле табаком, а мороки с ним - не приведи господи! — больше чем с пшеницей. Пололи, пасынковали всем много-численным семейством. А потом менял его на пшеницу.

Ходил, на потеху всем в деревне, в шляпе, носил большие круглые часы на цепочке в кармане жилетки, и когда у него спрашивали время, важно доставал их и нажимал на кнопку. Крышка громко распахивалась - это приводило всех в восторг, особенно детей.

Он первым в деревне приобрел граммофон и развлекал по вечерам сельских жителей музыкой. Ставили его обычно на подоконник, иногда выносили на лужайку перед домом. Из большого бутона-трубы лилась музыка... Деревенские парни и девки, бывало, всю ночь танцевали. Удиви-тельный мир и покой разливались вокруг. Сладкие голоса знаменитых певцов напоминали совсем о другой, неведо¬мой жизни. Особенно Аполлон любил вальс «Голубой Дунай». Он напоминал ему о далекой родине, о красивом полноводном Дунае. Шурке тоже нравился этот прелестный вальс. У деда Аполлона при звуках вальса глаза заволакивались грустной дымкой, он мог часами слушать его. Когда Александра расспрашивала Аполлона про родную Венгрию, то он  говорил ей: «Слюшай Дунай. Там всё». Но иногда он рассказывал Сане о своей далекой родине, и она, затаив дыхание, слушала его рассказы.

Придумал однажды лотерею, в которой разыгрывались дойная корова, племенные бычки, маслобойка и швейная машинка "Зингер".

В малухе он соорудил мастерскую, где выполнял всякую работу: "вязал" рамы, мастерил резные стулья, шкафчики для посуды, рамочки для фотографий и даже гнул ведра.

Сам сконструировал и собрал токарный станок по дере¬ву на ножном приводе.

А еще он был хорошим музыкантом. Овладел русской гармошкой и шпарил на ней почем зря.

И Саня, бывало, подпевала ему то озорные припевки, то грустно-жалостные песни про любовь да про долю. И подрастающие сынишки-мальцы ее тут как тут, прихлопывают да пританцовывают.

Но музыку больше любил свою, венгерскую. Нашел струны - соорудил цитру, цимбалы. В городе выменял на табак невиданный инструмент - скрипку. Табаку пришлось отдать много. Саня его за это сильно ругала.

Иногда вечерами, уединившись в огороде под старой ветлой, играл на скрипке. Задумчиво смотрел на открывшуюся взгляду даль. О чем мечтал? О своей далекой Венгрии?

В коллективизацию и "великую чистку" тридцать седьмого вызывали его куда следует, "разговаривали". Письма от родителей Аполлон предусмотрительно сжег. Отстали. Безвредный мужичок, какой с него спрос?

И вторая война прогрохотала где-то далеко-далеко, слегка задев горячим крылом. Снова вызывали. Выясняли: не немецкий ли шпион прихитрился под русской фамилией. Но даже в трудовую армию, куда свезли немцев Поволжья, не взяли. А хотели было...

...Прошли один лесок, другой. В лесу полным-полно комаров - полчища налетели. Хлещет себя Шурка по рукам и щекам, размазывая кровяные следы. Но руками от них не отбиться. Пришлось сломать ветку и отмахиваться. А бабушке хоть бы хны, вроде ее и не кусают.

Внезапно из-под ног, с квохтаньем, громко хлопая крыльями, вылетела большая темно-бурая птица - тетерка. Попис¬кивая, подлетывая и замирая в траве, бросились врассыпную серенькие, поросшие редким пушком бесхвостые тетеревятки.

- Тетерка, лесная курица, - засмеялась бабушка. - Хитрунья этакая. Бывает, прикинется больной, чтоб только от детенышей увести. И дитятки тоже хитрючие, вишь, как прикидываются, прячутся...

В лесу их сопровождал беспокойный сорочий стрекот.

- Вот суетная птица. Обязательно сообщит всем, что видит нас, - пояснила бабушка.

Сорока как будто услыхала бабушкину реплику. Глянула с ветки, склонив голову набок, застрекотала, засмеялась громко и полетела сплетничать дальше.

Однажды произошло настоящее нашествие этих длиннохвостых птиц. Даже постановление якобы приняли: кто сдаст триста сорочьих лапок, тот получит премию - ружье. И Ванька Охряпин, рассказывала бабушка, сдал-таки триста лапок и получил новое ружье. А сын бабушки Григорий не стал стрелять сорок, "лентяк", и ружья, естественно, никакого не получил.

А еще было нашествие ворон. Тучи ворон закрыли небушко, облепили все деревья. Страсть как много воронья было. Дурной приметой это оказалось - вскоре немец напал на Россию. "А вообще-то, - рассказывала бабушка, - урожай бывает не только на ягоды, но и на всякую живность..."

В лесу ей приходилось встречаться со всякими обитателями, даже с волками. Но те летом безобидны - уходят от человека.

- А ты, бабуся, не боишься волков? - спрашивал Шур¬ка, слушая ее рассказы.

- Пошто не боюсь? Шибко боязно с ними встречаться...

Чего ей волки? Бояться надо не четвероногих, а двуногих зверей...



Приехали как-то двое из города, в форме, кожаных ремнях. "Ты Седанов?" - "Я." - "Собирайся!" Увезли Аполлона. Бабушка в панике - что делать? Умные люди научили: "Продавай корову, выручай мужа".

Саня повела корову в город на базар, вела трое суток, совсем обезножила. Корову продала. Дала на лапу кому надо. Вызволила Аполлона.

- Били? - спросила Саня.

- Били... - не стал скрывать Аполлон.

А она подумала: "Чего его бить-то, маленького. За что?" Аполлон, бывало, выпив самодельного вина и расчувствовавшись, обнимал-целовал свою ненаглядную, плакал и повторял: "Ты мой ангел-хранител, Санья. Если бы не ты, давно б не жил я на этом светье..."

Не успела глазом моргнуть - четверть века пролетело с австрияком Аполлоном в любви и согласии. Наградил господь Бог, видать, за ее мучения с первым.



Остановились у говорливого, бегущего между камушками родничка. Напились. Набрали воды в бидончик. Холодная, ломит зубы. Шурка сполоснул лицо и засаднившие от крапивных ожогов руки.

Уходя от родничка, вспугнули лисицу. Рыжая метнулась вверх по откосу, неся в зубах какую-то дохлую птицу. Была она облезлой, шерсть висела клочьями - успел заметить Шурка - совсем не такая красивая, как ее рисуют на картинках в книжках, и не такой, какую он видел зимой на ворот¬нике у одной тетки в городе.

- Линяет лиса, - пояснила бабушка.

Здесь, в урочище, водились и дикие козы - косули. Зимой дядя Гриша ходил стрелять их на мясо.

Бабушка заторопилась наверх, к солнцу.

По пути натыкались на шиповник и боярышник. Боярышник рос отдельными большими кустами и сплошь был покрыт, как шатром, начинающими желтеть ягодами.

- Помогает от сердца хорошо боярка. Ну а шипика от всех болестей пользительна.

Бабушка знала тайную силу трав. Лечила и детей, и внуков разными настоями. У дедушки последнее время стали болеть ноги, так она привязывала ему листья репей¬ника на ночь. Помогало.

- Любая травка, любой цветочек, любая ягодка пользительны. Все - от Бога.

- Бабуся, а Бог есть? – спросил Шурка.

- Как же, есть. Бог везде, Шурка.

- А почему его нигде не видно?

- Ну, это ты его не видишь. А он-то все видит...

Шурка озирается по сторонам, смотрит на небо: где он там, всемогущий и всевидящий?

- Ой, а вишнягу-то, вишнягу-то! - удивлялась бабушка, как будто в первый раз попала в эти места, и сорвала на ходу несколько веток вишни. Но это она говорила больше для Шурки. Брать вишню рано еще. Бабушка добавляла вишневые ветки в квас. От этого он становился ядреным и вкусным.

- Ну, Шурка, нонче мы всяких ягодок наберем. Зима не страшна будет. И насушим. А, может, и варенья наварим...

От зарослей вишни бабушка повела Шурку дальше. На пустоши комаров стало поменьше. Так, где краем пустоши, где колочком, добрались до прогреваемой солнцем поляны.

- Вот и пришли. Ягод-то, ягод-то! Эко место! - ахнула бабушка, опуская корзины на землю. - Здесь и брать будем. Не зря я тебя раным-рано подняла.

Крупными сочными балаболками клубника проглядывала в траве. Шурка, опустившись на коленки, первым де¬лом стал срывать и кидать ягоды себе в рот, а бабушка, поправив платок на голове, наклонилась и, сощипнув не¬сколько штук, бросила в корзину.

- Начнем, благословесь!

Собирать ягоды - даже крупные - тяжелая работа. Бабушка берет ягоды по-разному: то пальцами, то щепоткой, то всей ладошкой, как будто черпает, пропуская между пальцами несколько стебельков - почти горсть оказывается в ладони. Горстка за горсткой - корзина наполняется на глазах.

- Чисто собирай, - учит она Шурку. - Не торопись.

Солнышко уже поднялось над лесом, окончательно испарив росу. В теплом воздухе полно стрекоз, разноцветных бабочек, пчел, божьих коровок и прочих крылатых. Большая синяя стрекоза, шурша прозрачными крыльями, уселась прямо на голову Шурке. А внизу, в переплетении травы, кого только нет: муравьи, жучки-паучки копошатся, снуют, бегут куда-то. Вот ползет по лесу громадная оранжевая гусеница, поросшая длинным колючим волосом. Суетится, спешит деловитый жучок в перламутровой панцирной одежке. А вот непонятное что-то, очень похожее своими усами на дедушку Аполлона... Все это отвлекает от сбора ягод.

- Чудно! - мальчишка наблюдает за этим копошением.



...У дедушки Аполлона было вытянутое, узкое лицо с ви¬сячими щеками и крупным подбородком, который он тщательно брил. И такой же узкий, с загибулинами, нос. Под носом торчали, поперек лица, большущие, с загнутыми на концах колечками, усы. Усы так усы! А во рту у него висела, как приросла, изогнутая деревянная трубка. Он, казалось Шурке, и спал с ней, с трубкой этой. Однажды дед потерял ее, ходил по дому, по ограде, искал в малухе и у всех спрашивал: "Никто не видел мою трубку?" А Шурка, пацан наблюдательный, тут же: "Да во рту она у тебя, дедушка Аполлон".

После войны Аполлона поставили лесником. А это в деревне "очьень болшой человек". Мужики в друзья набивались, подпаивать стали - кому-то деляну хотелось поближе да по¬лучше, кому-то покос хороший. Бабы заувивались. Ну и сгубили мужика. Стал попивать, погуливать. А бабушка, как женщина самостоятельная и гордая, не смогла все это терпеть.

Пошли скандалы, ссоры... Крутая по характеру, кинула австрияку: - Собирай манатки!..

И в одно прекрасное утро Аполлон приехал на мерине, скидал инструмент на телегу и уехал. Как рассказывала бабушка, уехал дедушка с молодой женой в места, где были настоящие душистые боры - высокосортные сосновые леса.

Скрипку забрал с собой. Но токарный станок оставил сыновьям. Станок стоял под навесом без дела, никому не нужный, на нем любили сидеть куры. Да валялась в осиротевшей малухе продырявленная цитра с порванными струнами.

- Бабуся, - просил Шурка, - а давай к дедушке Аполлону в Бор съездим. А-а?

- Да кто нас пустит? У него другая жена теперь. Она нас с тобой выгонит.

- А почему? - не понимал мальчишка.

В углу, на маленькой божнице, несколько потемневших от времени икон: Богородица с младенцем, Николай Чудотворец, или Заступник, Иисус Христос. А с краю странная икона, напугавшая и поразившая Шурку, когда он впервые увидел её. На иконе была изображена мертвая голова человека со следами крови. Голова лежала на блюде. Ужас!

- Не бойся, Шурка, - успокоила внука бабушка. И пояснила: - Это голова Иоанна Крестителя, который крестил Иисуса Христа.

- Бабуся, а кто ему голову отрезал? – любопытствовал внук.

- Это сделали по приказу царя Ирода. Девке одной хотел угодить. Саломеей, кажись, звали. Она вроде бы этому царю Ироду шибко понравилась. Вот она и потребовала, чтоб голову Крестителю отрубили.

- А зачем?

- А чомор его знат.

Бабушка так и не смогла толком объяснить, зачем отрубили голову Иоанну Крестителю, который крестил самого Христа. Шурка подолгу смотрел на бледную голову Крестителя на блюде, пытаясь что-то понять.

Как-то бабушка сказала Шурке, тяжко вздохнув:

- Окрестить тебя надо, Шурка.

- Бабуся, я же крещеный! Ты же сама говорила, что крестила меня.

Бабушка разъяснила внуку:

- Нет, Шурка, ты некрещеный, а только погруженный. Людей по-настоящему крестят в церкви, в храме Божьем. То, что я тебя сама окрестила, или погрузила, то это не считается. Нехрись ты у нас. Повезу тебя в город и окрещу, и мать твою не спрошу, - бабушка с сожалением и иронией добавила: - Она ведь у нас «беспартийная большевичка». Окрещу я тебя в церкви, обязательно окрещу. Некрещеным людям, Шурка, трудно на свете жить. А крещеным – сам Бог помогает. (Эти слова бабушки внук запомнил на всю жизнь).



...Шурка уже притомился собирать ягоды. Несколько раз прилаживался к бидончику с водой. А бабушка была неутомима, собирала ловко. Уже вторая корзина была полной. Ягодки - одна к одной.

- Ну што, дитятко, притомился? - спросила, ставя корзину возле первой и устало разгибая спину.

- Эх, бабуся, - вздохнул Шурка. - Наварить бы из ягод варенья. Сколько варенья будет!

- Дивно набрали, - отозвалась бабушка. - Сахару нету, - горестно произнесла она. - Если мать привезет из города, тогда и варенья наварим всякого. Из вишенья, из смородины, из глубянки, пока не отошла...

Шурка любил есть запашистое варенье зимой. Дело в сахаре, которого в деревне нет. А когда его мать привезет - и привезет ли - неизвестно. Сахара не было - не беда. Бабушка ягоды сушила. В прошлом году насушила целый мешок.

Размечтался Шурка - любил он всякие ягоды: и в вареньях, и в пирогах, да и просто так. А "глубяну" обожал есть с молоком, прикусывая хлебом, как было принято в деревне - насыплют ягод в миску, молоком зальют - объеденье! Успе¬вай только хлебать деревянной ложкой.

- Накормлю я тебя всякими пирогами, - пообещала бабушка. - Ягод нонче много. И со смородиной, и с калиной, и с малиной... Калину да рябину после иньев брать буду. Ты уже в школу пойдешь.

Бабушка пробовала продавать свежие ягоды в городе, но дело это оказалось хлопотным. Везти до города дале¬ко, и пока их доставишь до места, ягоды помнутся и потеряют товарный вид.

Жила она, считай, на подножном корму. Пенсии никакой не получала. Дети, сыновья, толком не помогали, а помогала, в основном, Шуркина мать. Выручали огород да корова Манька. Но за корову надо было таскать молоко каждый день на молоканку, что и делал по вечерам Шурка. На молоканку Шурка любил бегать и просто так, смотреть, как бабы крутят ручной сепаратор, из которого бегут сливки. Возле нее всегда полно свиней. Они очень любят сыворотку и обрат, которые сливали в яму прямо на улицу. Ну и мухоты было вокруг молоканки! И воняло кислым молоком! Свиньи напивались сыворотки и тут же бухались в жижу спасаться от жары.

Бабушка заставляла пить Шурку "шибко пользительную" сыворотку, чтоб рос побыстрее, и приводила в пример поросят, которые "на одной траве да сыворотке росли, как на опаре".

- У меня полная! - радостно кричит Шурка.

Бабушка хитро улыбается, она давно набрала вторую корзину, а сейчас кладет ягоды в подол, поджидая внука.

- Ну, давай поедим, - говорит она, стряхивая ягоды в корзину. Они сыпятся через край.

Жарко. Гудят в воздухе пауты.

Сели в тень под березку. Бабушка развязывает платок с едой, стелит на траве, мелко крестит себя и неспешно принимается за трапезу. Шурка с аппетитом набрасывается на шаньги, заедая их клубникой. Бабушка радуется за вну¬чонка - справный и смышленый растет. "Счастья да талану дал бы Бог..."

На Шуркину руку садится и ползет по ней божья коровка. Он вертит рукой, чтобы та оказалась на ладошке. Подымает ладошку к небу, просит:

                Божья коровка!

                Полети на небо,

                Принеси нам хлеба-а...

И божья коровка, расправив красные крылышки, улетает. Божью коровку обижать грех. А вот зловредных, неугомонных паутов, которые носятся вокруг кругами и кусают, будто шилом колют, Шурка терпеть не может.

Пацаны ловили этих подлецов, вставляли в зад соломинку... И пауты, недовольно гудя, как вражеские бомбар¬дировщики, тяжело взмывали в небо, утаскивая соломинку. Даже игра такая была: у кого паут с соломинкой дальше всех улетит, тот и побеждал.

- Ну что, Шурка, отдохнул? - спросила бабушка. Она, как и внук, притомилась, разморило ее на жаре. - Чего-то парит. Дал бы Бог дожжику...

А Шурка, лежа на спине, разглядывал облака, клубившиеся в небе. Они беспрестанно меняли форму. Только что облако походило на дальнего родича, деда Лаврентия с распатланной бородой-лопатой. Дед Лаврентий вытягивался, вытягивался, борода у него отскочила, нос удлинился, и из деда Лаврентия получился дед Аполлон.

- Бабуся, смотри, дедушка Аполлон! - закричал Шурка.

- Где? - встрепенулась бабушка. - Фу, напугал, ястрить-те. Вздремнула я...



...Шурка часто вспоминает дедушку. В малухе у него вкусно пахло стружкой, интересно было просто смотреть, когда он что-то мастерил. Да и самому можно было что-нибудь выстрогать, пистолет или ружье, например.

На домах в деревне висят вырезанные им из жести контуры ведер, лопат, топоров, лестниц... Это обозначает, что если загорится, не дай бог, где-то, то хозяин должен хватать предмет, который изображен на его доме, и бежать с ним к месту пожара.

Дедушка резал из дерева фигурки человечков и животных, раскрашивал их яркими красками и раздаривал детишкам. На оконце в малухе всегда стояла чекушка, из которой дедушка нет-нет да и пригублял. Выпьет немножко и опять строгает свои доски.

Еще у дедушки был красивый велосипед "Диамант" с динамомашинкой, работающей от колеса. Он позволял иногда Шурке покататься "под рамой" - с седла ноги до педалей не доставали, вот и приходилось кататься, изогнувшись в три погибели.

Но самое главное из всего, что было у дедушки, это, конечно же, скрипка. Он играл нечасто: после работы, да и днем иногда. Возьмет бережно, как маленького ребятенка, инструмент, поводит ласково смычком - и запоет, заплачет, зарыдает скрипка...

А если заиграет "Чардаш", то веселье так и брызжет из маленького инструмента.

- Ты знаешь, кто я? - спросил однажды дед.

- Дедушка Аполлон.

- Не знаешь. Я - бог! - засмеялся глазами, не вынимая трубки изо рта и пуская вокруг себя клубы серебряного дыма.

Да и впрямь бог! Дед стоял против света, и лучи, падающие в маленькое окошко, серебрили его вздыбленные куче¬рявые, в стружке, волосы.

- Аполлон - это бог искусства, а искусство - это великая штука, Шурик.

"Бог же один", - соображает Шурка и говорит об этом деду.

- Богов много всяких!.. - загадочно улыбается тот. Все в деревне знали, что Аполлон - это бог искусства. Ну, а Аполлон Аполлонович, хоть он от горшка два вершка, - представитель его на этой грешной земле.

Вот такой интересный дедушка у Шурки. Как знать, сложись судьба-планида, как говорит бабушка, иначе, кем бы мог стать Аполлон? Великим, наверное, музыкантом или художником.

...Однажды заглянул Шурка в пустую малуху, а там бабушка стоит, понурясь. И тихонько плачет.

Конечно, не пропадет его бабушка без дедушки Аполлона. Деревенские бабы на всякое дело ухватисты. И траву косить, и лошадь запрячь, и дрова пилить-колоть... - все могла делать, даже рыбу сама ловила. Рассказывала, что после того, как построили в Челябинске ГРЭС, рыба три дня кверху брюхом шла. С тех пор в речке рыбы не стало.

"А ране какой только рыбки не было: язи и подъязки, лещи и подлещики, чебаки, щуки, лини и сонные налимы. Налимы жили в норах по берегам. Руку засунешь в нору, палец ему дашь, а он его сосет, как титьку. Его за жабры - хвать! - и вытянешь. Вкусная рыба налим..."

А то ходила бабушка с бреднем по речке. "Бывало, пойдем с соседкой Дарьей пораньше с утра. Пару заходов с бредешком сделаем - воз рыбы. Вот така жись была... А сейчас... Все изгадили, все отравили..."

Бабушка почем зря ругала власть и считала ее неумной и никчемной. "Эх, власть... властица..." - говорила она, и столько иронии, горечи было в ее словах.

Есть хорошая пословица: "Надейся на печь да на мерина". А Саня всю жизнь провела в нищете да заботах. И привыкла надеяться только на себя. В колхоз, что организовали в деревне, не вступала. Заставляли, но упорно не шла. Видела она, как начальство сплошь ворует, а колхозникам за работу насчитывали палочки да нолики...

А любопытный внук донимает своими расспросами:

- Бабуся, а раньше были бедные и богатые?

- Были бедные, были и богатые.

- А ты была бедной или богатой?

Бабушка вздыхала: ну что ответить внуку? Она была, конечно же, всю жизнь бедной.

- А кто был бедным?

- А тот, кто работать не хотел. Работай - земли много.

- А ты разве не хотела работать? ...Запутал ее внук своими вопросами

Баба Саня грамотой не владела. Шурка взялся было обучить ее, но дальше первых букв алфавита дело не пошло.

- Бы-а... бы-а... Ба-ба, - с трудом пишет и повторяет вслед за Шуркой. А вот полностью написать "баба Саня" - уже не смогла, тем паче написать имя и фамилию - Александра Соколова - ей и вовсе не под силу. Отмахивалась, когда приставал: "Зачем мне, Шурка, ваша грамота? Я и без ее жись прожила. Это вам, молодым. У вас все впереди..."

Так и ставила крестик вместо подписи.

В деревне стали проводить в дома свет и радио. Бабушка не спешила. "Без радио, бабуся, скучно…" - ныл Шурка. "Как это скучно? В родном доме-то? - удивлялась. - Нет, внучек, своя-то избушка - родная подружка..." И свет тоже не проводила - пользовалась по старинке керосиновой лампой.

- Ну што, батюшка, пойдем? - она поднялась, размяла затекшие ноги, повязала голову платком, перекрестилась. - С Богом!

Двинулись по разнотравью. Бабушка с тяжелыми корзина¬ми впереди, Шурка с корзиной и бидончиком сзади.

Солнце поднялось к зениту. Стало совсем жарко. Шурка снял рубаху, отмахивался ею от паутов. Комаров не было - попрятались от жары. Веселыми брызгами выпрыгивали из травы зеленые кузнечики-кобылки. Шурка, когда впервые приехал в деревню, все удивлялся этому слову. Как это кобылка? Кобылы - это ведь лошади.

Из-за настоящей лошади у Шурки случился однажды большой конфуз. Лошадью он никогда не управлял, а тут представился случай. Только о том в деревне и сейчас вспомина¬ют со смехом.

Это было, когда дед Аполлон еще жил с бабушкой. Он приехал домой на кобыле, которая от древности лет спала на ходу. Шурка с матерью как раз гостили у них.

Пообедав, все уселись на телегу: бабушка, дедушка, Шуркина мать Татьяна и он, Шурка, трехлетний мальчишка в накрахмаленной белой рубашке-матроске. Дед разобрал вожжи, заметил горящий Шуркин взгляд. "Дай ты ему поправить", - попросила бабушка. Шурка знал, что мужики нещадно матюкаются на животных, и думал, что это необходимо для дела, иначе лошадь не тронется с места. Взял в ручонки вожжи, хлопнул ими по костлявому крупу - стоит кобыла. Тогда Шурка загнул такой трехэтажный матюк, что все чуть с телеги не попадали. Дедушка невозмутимо попыхивал своей трубкой, а мать от стыда стала пунцовой. Потом давай все хохотать до слез, до колик: "Вот тебе и учителкин сын! Сообразительный..." Но самое удивительное, что после такого крутого мата кобыла вдруг проснулась и резво побежала, ёкая селезенкой.

...Выбрались на Косулинскую лесную дорогу. По твердой дороге идти легче, чем по траве, но все равно тяжело. Корзины оттягивали руки. Шурка беспрестанно переклады¬вал свою корзинку из одной руки в другую. Дорога петля¬ла между одиноких берез, заныривала в лесок. Бабушка при¬села отдохнуть. А Шурке не терпелось прийти в деревню и похвастаться перед всеми корзиной клубники, которую насо¬бирал сам.

- Бабуся, далеко еще?

- На угор выйдем, а там - рядом. Непоседливый внук полез на березину смотреть.

- Шурка, не упади! Калекой останешься, - беспокоилась бабушка, глядя, как любимый внук болтается на ветке на самом верху березы.

Глазам открылась голубая, в дымке, панорама: поля, леса, речка, родная деревня растянулась вдоль речки. Церковь посередке. Каждый домик виден отчетливо. Вон, по площади, как букашка, ползет лошадь с телегой. Слева виднелась другая деревня, но видны были только крыши и устремленная в небо церковная маковка. А справа прилипли к речке домики третьей деревушки...

Шурка пристальнее вгляделся в маленькие домики, скрытые зеленью, и нашел бабушкин. Вон стоит - покосившийся, вросший в землю, на крыше чертополох рас¬тет. Домик он узнал по приметной ветлине и по тому, что тот стоял на отшибе, у речки.

- Наш дом вижу! - закричал радостно.

Шурка почувствовал себя птицей. "Эх, - подумал, - сейчас бы взмахнуть руками, как крыльями, и полететь над всей землей. Сколько бы интересного повидал..."

Шурка, наконец, слез с дерева, и они пошли дальше.

Стройный березняк купается в потоках солнечного света. Трепетные листья горят на солнце пронзительно, аж глазам больно. Гладкие белые стволы уходят в небо. Весь лес такой радостный и певучий.

И вдруг: ку-ку, ку-ку... Чистый, звучный голос на весь лес, забивший щебетанье других птиц. И лес, казалось, прислушивался к нему.

Шурка приостановился от волнения, высматривая в листве птицу-вещунью, но так и не отыскал ее.

Спросил негромко:

- Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

Птица, словно заведенная, продолжала куковать. Шурка считал, потом сбился, начал снова. Бабушка сказала:

- Недолго ей куковать осталось. Как ячмень нальется - так она и подавится.

Шурке стало жалко кукушку.

- Как это подавится?

- Так в народе говорят: кукушка замолчала - ячменем подавилась.

Сбоку, из-за лесочка, вырулила кургузая машинешка с открытым верхом - председательский "бобик". Он ехал медленно, прямо по траве, затем свернул на дорогу.

Председатель колхоза, сидевший за рулем, внимательно вглядывался в поля. На заднем сиденье примостился бригадир. У обоих черные от загара лица.

"Бобик", тарахтя и отплевываясь угарным смрадом, про¬ехал мимо ягодников, потом вдруг остановился, развернулся и подкатил к ним.

Бабушка, почуяв неладное, застыла на месте.

- Так-так, - кисло бормотнул председатель, барабаня пальцами по рулю.

Лицо у него, заметил Шурка, стало сердитым. Темная волнистая                                шевелюра упала на изгиб бровей. Губы изогнулись скобочкой.

- Значит, хо-о-дим? Собира-а-ем?

Бабушка промолчала. Шурка почувствовал угрозу в во¬просе.

- Чего молчишь, Аполлониха? Ходишь по колхозной землице... Ягодки собираешь...

Он так и сказал: Аполлониха. Так бабушку называли, когда хотели обидеть.

- А што, прикажешь не ходить? - отозвалась бабушка.

Председатель легко спрыгнул с "бобика". Мужик широкоплечий, красавец. Темно-синие брюки-галифе вправле¬ны в ладно сидящие на ногах хромовые сапожки. Крутую грудь облегала светлая легкая рубашка.

Подошел вальяжной походкой. Запустил руку в бабуш¬кину корзину, выбрал несколько крупных ягод. Медленно выцедил:

- Хороши ягодки!

Кинул себе в рот. Разжевал. И упер свои черные цыганистые глаза в лицо бабушки. Она своего взгляда не отвела, как можно приветливее сказала:

- Угощайся, Борис... Ев-гень-е-вич... Ну и отчество! Не выговоришь натощак. Председатель как будто не заметил ее приветливости.

- Траву топчете?

Бабушка поставила обе корзины на землю.

- Собираем... Нонче уж больно дивно глубянки уродилось... Ты отведай, Борис... Евгеньевич, - почерпнула обеими ладошками ягоды, протянула. - Не отказывайся. Детишек, жену угостишь...

Бабушка, говоря все это, как будто стала меньше ростом. И голос как-то изменился, стал чужим и заискивающим. Будто сильно виновата в чем-то была.

- Мне базары разводить некогда. Отнеси ягоды в машину! - рявкнул председатель. - Единоличница хренова... В колхоз не вступаешь, а с земли колхозной кормишься! Ходите, сенокосы портите. У нас сенокос не сегодня-завтра начнется.

- Да мы аккуратненько, - пыталась объяснить бабушка. - По колочкам...

- Где собирали?

- Да вон за Криушиным лесом. Вы там и не косите никогда.

- А вот это не твое дело - указывать, где косить. А этот щенок чей? - мотнул головой в сторону Шурки. - Татьяны-учителки, что ли? Чего зыркаешь?! - прикрикнул он на Шурку.

- Татьянин, Татьянин, - уцепилась за слово бабушка, как утопающий за соломинку. - А травка, да чего ей сде¬лается? Утром приди, она уже расправилась...

- Давай живо корзины в машину! - приказал председатель. - Акт составим за потраву угодий. Штраф выпишем, чтоб не шлялась по полям, - председатель хохотнул и подмигул Шурке. - Оглохла, что ли?

- Побойся Бога! - вскрикнула бабушка. Она совсем растерялась.

- Непонятно?! Я тебе русским языком сказал! - председатель нервничал и перебирал ногами, как застоявшийся жеребец.

Шурке стало нестерпимо жалко бабушку. Лицо у нее потемнело, протянутые руки затряслись, ягоды посыпались на землю.

- Волоки пестери в бобик! - еще раз приказал председатель.

- Земли тебе жалко, ирод? - переменилась в лице бабушка. Она вдруг вскипела. - Да она, земля, чья? Земля - ничья. Земля - Божья!

- Поменьше разговаривай! - обрезал председатель. - Земля колхозная. Значит, моя. Я - начальник.

- Ты?! Начальник?! - бросила с ехидцей бабушка. Шурка увидел, как вспыхнули у нее черные татарские глаза, как натянулась кожа на широких скулах. - Ты лучше горло свое меньше заливай. Да под юбки бабам не загля¬дывай. Для дела лучше будет!

- Заткнись, - процедил красавец-председатель.

- А за что ты моего сыночка Гришку уволил?

- Я твоего алкаша вообще под суд отдам! Немчура поганая...

- Да русская я! Ты чего, ополоумел?

- Австрияки вы все! От вас вред один!

- А ты... А ты… Вор! - крикнула в запальчивости бабушка. - Колхоз разворовал, а туды же - учить лезешь! - не унималась она.

Губы у председателя затряслись. Глаза сузились и налились кровью:

- Немчура поганая. У австрияка своего научилась? Ну, я тебе п-покажу!

Шурке показалось, что сейчас он убьет бабушку. Председатель подскочил к ней, заорал зычным голосом:

- А ну, вываливай ягоды!

Бабушка встала перед корзинами. Закаменела. Но председатель отшвырнул ее в сторону, схватился за дужку, подял одним махом корзину, перевернул и высыпал ягоды на землю. Потом схватил вторую корзину и тоже вывалил. Дошла очередь и до Шуркиной - не пощадил разъяренный мужик и ее.

А для верности, чтоб не собрали и не употребили в дело, стал топтать их своими модными сапогами-хромками.

Было невыносимо смотреть, как ягоды превращались в красно-грязное месиво.

Выдержать все это Шурка не мог. Зажгло в груди. Перехватило дыхание. Он вспомнил вдруг все свои обиды и пошел в атаку.

Шурка сделал так, как учил его Витька Устюгов: "Сделай зверскую рожу и вперед, на врага! На испуг надо брать, на испуг!"

Шурка не закричал, а завизжал даже: "А-а-а!" Лицо пе¬екосилось от крика. Разогнался и вцепился мертвой хваткой в блестящий ненавистный черный сапог. Выше он до¬стать не мог.

Председатель не ожидал такой прыти от тщедушного городского мальчика и попытался стряхнуть его, как надоедливую муху. Не вышло. Тогда он ухватил Шурку за ухо и потянул вверх. Шурке стало больно, из глаз посыпались слезы, но он не отпускал сапог.

- Ах ты крыс-с-енок! - процедил председатель. Но больше ничего не успел сказать.

Шурка дернул ногу, сделав подсечку, как учил его Устюгов, и здоровенный мужик шмякнулся со всего маху на дорогу. Упал, как куль.

Со стороны это выглядело, наверное, смешно. Председатель лежал на спине, не мог встать, и беспомощно дрыгал ногой в черном, блестящем на солнце сапоге.

В "бобике" прыснул от смеха бригадир. Зажал рот ладошкой, а из глаз его сыпались веселые искры.

Бабушка побледнела. Шурка и сам напугался до смерти. "Все, теперь меня посадят в тюрьму, а может, даже и расстреляют!"

Председатель с трудом поднялся. Лицо злое и обескураженное, одежда выпачкана землей.

- Ну-ка, иди сюда, паскудник! - сказал хриплым голосом и поманил пальцем Шурку. - Ну, иди, иди...

Шурка оцепенел. По спине пополз липкий холодный пот. Стоял, не шелохнувшись, сжав кулаки от волнения и страха так, что ногти впились в кожу.

Председатель сам двинулся к нему, большой, грузный, как танк. Он подошел к Шурке и дал ему затрещину, от которой тот отлетел в сторону. Ткнулся носом в траву. Вскочил на ноги.

Председатель пошел было к машине, но инстинктивно обернулся, загородился рукой. Шурка с налету вцепился в нее зубами. По руке побежала кровь. Что было дальше, Шурка не помнил. Вид крови напугал его.

А бабушка, охнув, ринулась спасать его.

Как она потом рассказывала, председатель растерялся, кровь текла по руке, капала на землю, на рассыпанные, раздавленные ягоды. Он оставил парнишку в покое и, зажав руку, повернулся к машине, где сидел обомлевший бригадир. От всего увиденного у того брови застряли на самой макушке.

Бабушка, вне себя от ярости, схватила Шуркину маленькую корзинку и стала колошматить по удаляющейся к "бобику" спине.

До мужиков, видно, дошла вся нелепость и дикость происходящего. Они поспешили ретироваться. Бригадир сменил за рулем председателя, и "бобик", круто развернувшись и изрядно почихав, укатил прочь от злополучного места.

- Ну вот и набрали ягодок, - грустным голосом сказала бабушка, постояв в растерянности. Глаза у нее были сухие и повядшие. - Ты как, внучек, живой?

Шурка зашмыгал носом, не выдержал, заревел. Большие, как горошины, слезы катились по щекам, падали на землю.

- Пореви, пореви, дитятко... Легче станет, - приговаривала бабушка, припав к внуку. Гладила его по выгоревшим волосам. Горестно вздыхала:

- Охо-хо, хохонюшки-хо-хо...

Шурка успокоился, вытер слезы, поднял глаза.

- Бабуся, а я нисколечки не испугался, - сказал он бодрым тоном. - Честное слово!

- Ну и хорошо. Ну и молодец...

Устала бабушка. Удивлялась, как только выдержала, не вступила в драку. Шурка вон, пацанчик, не стерпел. Не побоялась бы, могла бы, пожалуй, и проучить как следует. Но этого, конечно, делать нельзя. За это посадить запросто могут. И как только ее Господь уберег?

Ягоды собирать не стали, хоть и не все были раздавлены. Оставалось много и целых. Бабушка не позволила.

- Пусть остаются птицам. Или еще какой-нибудь другой божьей твари.

На ягодах и вокруг уже суетились насекомые: сновали туда-сюда юркие муравьи, жужжали маленькие, желтые в черную полоску осы, прилетел большой и лохматый шмель, гудел басом громче всех и кружил над клубникой, не решаясь сесть.

- Ну, пошли домой, - вздохнула бабушка, кинув взгляд на ягоды. - Ягодок мы еще с тобой насобираем, внучек... Мама-покойница, бывало, говорила: "Нашел - не радуйся, потерял - не тужи..."

Пока шли, все обсуждали происшедшее. Шурка оправился от потрясения и без конца спрашивал у бабушки:

- Бабуся, как я его, а?

- Молодец, не испугался! - нахваливала.

Она, конечно, сильно расстроилась, но храбрилась перед внуком и все недоумевала: за что это так разгневался на нее председатель? Неужели из-за дочери Татьяны?

Председатель был из местных. Бабушка знала его сызмальства. В деревне поговаривать стали, что он "глаз положил" на ее Татьяну и "скоро бросит свою жену-лахудру к чертям собачьим". Ехидничали, что скоро будет баба Саня председателевой тещей. Разговоры разговорами, но дыма без огня не бывает. Раз видели, как председатель пристал к Татьяне прямо на улице, потащился за ней в магазин, где было полно людей, а потом провожал ее до проулка. А потом якобы видели их вместе за рекой. Бабушка набросилась на дочь. Та на дыбки: "Да перепелов слушали!" - "Татьяна, Борька - кобель известный. Ни одной юбки не пропустит..."

А чего тут удивляться? Татьяна - женщина красивая, хоть и вдова. Не старая еще. Одевается модно, со вкусом, сама шьет. Когда приезжала в летние каникулы, все восхищенно говорили бабушке: "Какая дочь у тебя, тетя Саня! Как лазоревый цветок".

Дочь хорошая. Только счастья Бог не дал.

Раньше Борька не здоровался, а тут - куда тебе - вежливый, как будто подменили его: "Здрасьте, тетя Саня..." Как-то дрова привез возчик. Она не заказывала. Спрашивает его: "Откуда дрова? Чьи?!" Смеется, показывая жел¬тые, прокуренные зубы: "Твои, тетка. Мне приказали привезти..."

А потом отношение председателя резко изменилось. Татьяна в ответ на расспросы только сверкала своими зелеными, как у Кондрата, глазищами и повторяла: «Да отстань, мама. Никакой любви у нас нет и не может быть…»



Колочками прошли на угор, спустились в низину, про¬брались сквозь дебри черемухи и тальника, кружа между бочажинками и озерками, двинулись к дому.

Возле одного круглого, как чашечка, озерка бабушка остановилась, лицо ее нахмурилось. На зеркальной неподвижной воде лежали берестяные поплавки сетей, заметно вздрагивая. По поплавкам и бечевкам, привязанным к воткнутым в воду колышкам, она узнала сети, которые вязала.

- Гришкины. Ну, мерзавец, так и не снял. Опять запировал, небось. Ох, горе мне с ним, горе... А рыба есть, смотри, как поплавки вздрагивают.

Желтобрюхие караси просвечивали сквозь янтарную воду. Но бабушка поспешила домой. Она, конечно, могла сама снять их, но не до сетей было. Задаст она сыну взбучку.

Григорий - старший и любимый сын бабушки. Копия Аполлона, такой же длинноносый, как и отец, только ро¬стом выше. Такой же способный и талантливый. Но характером слабый. Другие дети не приносили бабушке столько хлопот, как Григорий. Все что-то у него не ладилось, все было не как у людей. А потому, что пил без меры. Первая жена его, Сима, умерла от туберкулеза, оставив ему двух маленьких детей - Мишку и Нюську. Они все отирались возле бабушки.

Но потом Гришка женился на фельдшерице Зинаиде, одно время пить бросил, а затем начал по новой, все о своей Симе скучал. Даже руки на себя пытался наложить - бабушка из петли пьяного вынула. А фельдшерица девка добрая - холостая на двоих пошла. Это не каждая сможет. Жить бы да жить. Нет, неймется дураку.

Григорий последнее время работал в сельпо - кто куда пошлет. Лонись привезли в магазин бочку красного вина, ну и загудели с мужиками на всю ночь. Утром просыпаются в магазине, а бочка на боку - опрокинулась как-то, и все вино вылилось на пол. Шум. Комиссию назначили, и всю вину свалили на бедного Гришаню. Сейчас в сельпо решали, какое ему наказание придумать: или в суд дело передать, или взыскать с него за растрату?

Пройдя немного, бабушка решила все-таки вернуться.

- Без ягод, без рыбы... Нет, Шурка, давай-ка все-таки снимем сети, а то изопреют. Или варнак какой снимет.

Внук захотел тоже в воду, но бабушка на него строго прикрикнула:

- Не веньгай! Мудорезу полно. Изрежешься весь. И няша. Скинула юбки, осталась голой, в одной кофте и, осторожно ступая, вошла в воду, где было полно осоки-резунца, зябко поеживаясь и стыдливо прикрыв большие отвислые груди, как это делали крестьянские женщины, не забыв крикнуть внуку: "Не смотри!"

Бабушка дошла до сетей, приподняла бечевку с поп¬лавками. Заплескалось внизу. Подняла выше, обнажая вместе с сетью застрявших в ячейках золотистых карасей.

- Кажись, есть рыбка! - радостно сообщила она внуку.

И вот сети сняты и брошены на берегу. Разевая рты, бьется рыба. Вот это да! Рыбы-то, рыбы... Бабушка радостно улыбается:

- Бог видит, кто кого обидит... Ну, внучек, ягодок не принесем, зато карасиков приташшим...

Бабушка умело стягивает верх сетей в узел, взваливает их, мокрые, с рыбой, на плечо и идет тяжелой походкой к дому. Железные кольца-грузилы бьют ее по ногам и мелодично позванивают в такт шагам. Шурка идет следом, подбирая выпавших из ячеек карасей и складывая их в корзинку.

- Ешь твою гать! Вот это да-а! Ну ты, мама, даешь. Добрая рыбка!

Дядя Гриша, слегка пьяненький, сидел на крылечке дома и смотрел блестящими глазами на идущих через огород ягодников. Поодаль, возле малухи, прямо на земле, стояла его гармошка.

- А ягоды-то где? Вы же за ними ушли? - не переставая таращить глаза на полные сети рыбы, удивлялся он.

Бабушка не стала ничего объяснять. Она, пока шли до дому, так решила и Шурке наказала молчать обо всем. Нe дай Бог Гришка узнает: он мужик вспыльчивый, может схватить ружье и учинить разборку с председателем.

Сказала насмешливо, бросив сети в тень и устало отпыхиваясь:

- На рыбу вот обменяли...

- Серьезно?

- Ты пошто сети не снял? - набросилась бабушка на сына, чтобы как-то отвести разговор подальше от ягод. - Опять шары налил? Эх, Гришка, Гришка... Когда дурить перестанешь?

Григорий не стал оправдываться, он внезапно сник, махнул рукой:

- А ну их. Ничего неохота делать. Ты не ругайся, пожалуйста...

- Гриша, Гриша... - укоризненно покачала головой бабушка. - Тебе бы только на гармошке играть да водку трескать. Когда за ум возьмешься? Ведь посадят...

- Да и пусть садят, - отрешенно кинул Григорий и снова махнул рукой. Погрузился в свои мрачные думы. Очнулся, пошарил в карманах брюк, вынул бумажку, потряс ею. - Вот, повестку в суд всучили. Тьфу! - зло плюнул и кинул бумажку на ограду. - Жить неохота. Куда не кинь - везде клин. Эх-ма...

- Поменьше жрать надо!..

Григорий что-то забормотал глухое, невнятное, рубанул воздух сухой рукой со сжатыми пальцами и повесил голову.

Шурке стало жалко дядюшку. Он хоть и пьяница, но добрый.

- Эх, мама... Ты сильная... А я слабый... Ну что я могу сделать? Что? Слабый я... Слабый...

Бабушка устало опустилась рядом на нагретые солнцем доски крылечка. Обняла сына за плечи.

- Да не сильная я, Гришаня, - сказала бабушка, по ее лицу пробежала тень. - Баба я, обыкновенная баба...

Помолчали.

- У тебя, мама, выпить нету? - спросил дядя Гриша и захлопал большими, как у дедушки Аполлона, веками.

- Нету. Если бы и было... Нельзя тебе пить.

- К отцу поеду, в Бор. Там хорошо, в Бору-то. Там хвоей пахнет... Смолой... - Григорий потер свою костлявую грудь тонкой рукой. Затих.

Бабушка поднялась и пошла в избу. Порывшись в своих тайничках, вынесла завернутый в тряпицу продолговатый предмет. Развернула. Это была бутылка, крепко заткнутая пробкой из газеты. Всплеснула руками:

- Ох, старая дура, стаканы забыла. Ну-ко, Шурка, принеси стаканы.

Шурка метнулся в избу. А Григорий, увидев бутылку, рассиял:

- Ну, мама... Ешь твою в комаровочку! А я уже все облазил. Запасливая ты.

- Губу-то сильно не раскатывай, - сказала бабушка, откупоривая бутылку. - Разговеемся немножко с устатку. Устала что-то я...

Налила полстакана себе, полстакана сыну. Посмотрела на Григория пристальным взглядом.

- Ну, давай, сынок. За удачу. Чтоб все хорошо было! Выпила первой.

Григорий проследил, как она это сделала, потряс головой, зажмурился и опрокинул содержимое в рот. Лицо у него сморщилось, а потом расправилось, в глазах снова затрепетал живой огонек. Погладил себя по груди.

- Ну, мама, спасибо! Уважила ты меня...

Шурка догадался, почему бабушка выпила. Расстроилась она сильно из-за ягод. Говорят, когда люди расстроятся, то им надо залить горе.

А Григорий, оторвав взгляд от зареченских далей за огородом, завздыхал, прикрыл глаза набрякшими веками, запел хрипло:

                Живет моя отрада

                В высоком терему,

                А в терем тот высокий,

                Нет х-ходу н-никому...

- Нет, так не поется, - сказал дядя Гриша и потянулся к бутылке. - Надо выпить.

- Да погоди ты! Надо с рыбой управиться, - хлопнула бабушка его по руке и отставила бутылку подальше. Потом, посидев неподвижно, изменила решение:

- Ладно, давай по другой...

Разлив, опять не стала ждать сына, а выпила первой. Григорий смотрел на мать расширенными глазами. Он никак не мог ее понять. Выпил следом. Опять погладил грудь костлявой рукой и пошел, пошатываясь, за гармошкой.

Он взял ее за бока, чуть не упал, но удержался. Сел на крылечко, поставив гармошку на колени, завалился на бок, упершись в материно плечо. Заиграл своего любимого "Хас-Булата":

                Хас-Булат удалой!

                Бедна сакля твоя,

                Золотою казной

                Я осыплю те-бя-я...

Глаза у бабушки зажглись каким-то таинственным светом. Она стала тихонько подпевать. Голос у нее высокий и чистый. Тянет она длинно.

Шурка забрался под навес на старую телегу и, лежа на мягких досках, слушал, как поют бабушка с дядей Гришей про загадочного Хас-Булата, который ну никак не хотел отдавать свою молодую жену князю. Его разморило. Глаза слипались.

                Ты уж стар, ты уж сед,

                Ей с тобой не житье,

                На заре юных лет

                А ты погубишь ее-е...

Бабушка, оставив Григория на крылечке, пошла развешивать сети. А тот, знай себе, наигрывает на гармошке с разноцветными мехами.

- А где же Шурка? - всполошилась бабушка.

Шурка спал.

Не видел он, как бабушка развешивала сети по всей ограде, как некоторые караси еще судорожно разевали рты и бились в предсмертной агонии. Не видел, как приходила соседка тетя Поля, жившая в саманном домике напротив. Как пришли фельдшерица Зинаида Андреевна с детьми Григория Нюськой и Мишкой. И как все дружно вынимали сопливых, скользких карасей из ячеек и радовались необычному улову

Шурка видел диковинный сон. Будто стоит перед Хас-Булатом не князь, а председатель колхоза Борис Евгеньевич, сложив на груди волосатые руки, и просит отдать ему молодую красавицу. У неприступного Хас-Булата громадный кинжал на боку, большие, как у дедушки Аполлона, усы, он грозно шевелит ими, вращает дикими глазами и говорит: "Нэт! Нэт!"

А вместо Хас-Булата оказалась вдруг бабушка. "Прости, тетя Саня!" - умолял ее председатель. Но бабушка тоже была неприступна. Сурово молчала, слушая Бориса Евгеньевича. Ни один мускул не дрогнул у нее на лице. Потом появился дедушка Аполлон. Он оттолкнул Бориса Евгеньевича и упал на колени перед бабушкой.

"Нет!" - твердо сказала бабушка. А потом вообще началась непонятная кутерьма. Все перемешалось. Борис Евгеньевич бил Шурку по щекам, а бабушка колотила корзиной по красивой голове председателя. Рассерженный князь, не вытерпев всего, выхватил кинжал из-за пояса и отхватил голо¬ву Борису Евгеньевичу. Голова покатилась по траве, заливая все вокруг кровью...

Кровь текла и превращалась в крупную, спелую клубнику. Борис Евгеньевич ожил и давай топтать ее своими сапогами-хромками. Появилась залитая солнцем поляна, где они с бабушкой ее собирали.

...А у бабушки работы невпроворот: надо карасей почистить, сварить ухи, оставшуюся рыбу переложить крапивой, чтоб не испортилась, замесить квашенку. Скоро придет корова, бухнет рогами в калитку и требовательно разорется, чтоб скорей впустили, если закрыто. Придут гуси, разгогочутся, требуя, чтоб накормили... Охо-хо...

Бабушка подошла к спящему внуку, свернувшемуся калачиком среди корзин, заглянула в лицо, пригладила спутавшиеся волосешки. "Охо-хо, хохонюшки-хо-хо... - завздыхала она. - Тяжела жись..."

Хотела было унести внука на перину в избу, но передумала - пусть поспит на свежем воздухе. Пусть отдохнет. Приустал мальчишка. Пусть набирается сил в деревне. Впереди у него вся жизнь.