Мы из шахтерского детства

Часть первая



Белоруссия  в  огне.  Разбитые  советские  части отступали в глубь страны под натиском врага. Все перепуталось – не поймешь где свои, где чужие.  Уже  который  день немолодой солдат Худяков тащил на себе своего командира, младшего лейтенанта Кудлыча. Тот был ранен и идти не мог.

Вышли к родному хутору лейтенанта. И тот принял решение наведать родное гнездо – там  на хуторе должна быть его семья: жена Анна и трое детей. Война застала их у его стариков-родителей, где они гостили. Как они там? Живы ли? Ранним утром добрались до хутора, до родной хаты под грушей. Немцев нет. Рядовой затащил лейтенанта во двор,  затем в сарайку. Ни  лейтенант,  ни  рядовой  не видели, как чьи-то недобрые глаза следили за их  действиями. Это был Панас Круглик из соседнего селения. Он давно приметил в лесу, куда приехал за хворостом, двух бредущих армейцев. Привязав кобылу, проследил, куда направились бойцы. До войны Круглик работал колхозным счетоводом, был из обиженных на Советскую власть, и приход немцев встретил с радостью.

 Жена Анна едва узнала своего обросшего и исхудавшего чоловика (мужа). Встреча с родными была  радостной и горькой. Командир приказал рядовому:

 – Худяков, догоняй наших! А я отлежусь у своих. Куда ты со мной, безногим? Пропадешь. Вот трохи подлечусь и встану в строй…

Не хотел лейтенант быть обузой для солдата. Худяков все понял и ушел, оставив лейтенанта у родных, пообещав вернуться, как только найдет однополчан.

Согрели воды, отца раздели и стали осторожно мыть в деревянном корыте. Маленькой  Настюхе стало почему-то весело, она принялась баловаться и плескаться водой. Жена хотела было сжечь военную форму, но лейтенант ей строго наказал:

 – Спрячь, Анна! Еще пригодится!..

Лейтенант Кудлыч в чистой рубахе сидел за столом с детьми и женой. Возле печи хлопотала его мать Фекла, она не знала чем же угостить внезапно появившегося сына. Её супруг, дед Мирон, пошел за хату, за поветь понаблюдать за обстановкой. А жена лейтенанта Анна не могла налюбоваться своим чоловиком – она все смотрела и смотрела на него, обросшего щетиной, исхудавшего, с печальным взором.

Вдруг Анна метнулась к окну – на улице послышался мотоциклетный стрекот. Она испуганно отпрянула от оконца и кинулась к мужу-лейтенанту. В хату ворвались гитлеровцы. Их привел Круглик. Дед Мирон не успел предупредить сына, ему дали прикладом в зубы, и он упал возле старой груши. Панас успел смотаться в райцентр в комендатуру и сообщить о лейтенанте Кудлыче. Панас с противной масляной харей, весь угодливо-суетливый, изгибался перед гитлеровцами, указывая корявым пальцем на сидящего за столом человека.

  –  Коммунист!  Комиссар!

  Здоровенный белобрысый гитлеровец вперился взглядом в лейтенанта Кудлыча.

  –  Юде?

  Лейтенант молчал.

 – Юде?

 – Никак-с нет, герр охвицер, - пояснил Панас. -  Из  местных  бедняков,  активистов, Антошка Кудлыч. Сейчас, герр охвицер, командир. Комиссар. Лейтенант Радянской армии.

 – Я,  я!.. – кивал головой породистый немец.  – Кудлис.  Я, я… Комиссарэ!..

 – А бабенка его русская, учителка. Кацапка по происхождению-с… Москалька!..

 – Москалька?  Я… Я…хавший в гости.

- Який родыч, пан охвицер! Чоловик он ей! Комиссар! Я лично бачив як лейтенанта тащил рядовой, зольдатен! – завизжал доносчик.

- Какой солдат? Где он? – лейтенант попытался подыграть жене, изобразив крайнее удивление.

- Хворма! – зашипел Круглик. – Хворма!.. Пан охвицер, он был в хворме! Я бачив на нем хворму! – он заметался по хате, заглядывая во все углы.

Немецкий офицер дал команду солдатам обыскать хату и пристройки. Солдаты обшарили хату, чердак, дворовые постройки и нашли все же гимнастерку и портупею с кобурой.

Вошедший в хату гитлеровец бросил на пол обмундирование и портупею.

 – И крысеныши их, детки то есть, тоже красные, герр охвицер. Червоны…

 Жена Кудлыча Анна попыталась убедить немцев, что пан Круглик ошибся и что человек, сидящий за столом, не муж ей, а просто родственник, прие Немцы  вытащили лейтенанта из-за стола, приказали одеться. Лейтенант не противился, стал с трудом одеваться. Жена и дети кинулись ему помогать. Гитлеровцы с насмешкой наблюдали. Схохатывал за спинами фашистов масляно-кругленький Панас Круглик.

- Вот ты и попался, лейтенант Кудлыч! Як курчонок во щи…

        – Иуда! – сплюнул лейтенант в сторону доносчика.

        – Христопродавец! Коммунист! – завизжал Панас. И угодливо немецкому офицеру: – Мы давно вас чекаемо, шановны пане. Да, пан охвицер, мы вас давно ждем!..   

        Лейтенант не выдержал, извернулся и крепко двинул предателя локтем в челюсть. Панас выплюнул изо рта два передних зуба. Немцы принялись избивать лейтенанта прикладами. Дети заплакали, кинулись к матери. Валерка, он был старше своих сестер, бросился на защиту отца, вцепился зубами в чью-то волосатую руку. Его как тряпку отшвырнули и добавили прикладом.

Отца избили и выволокли за ноги из хаты. Там, где его волокли, оставался кровавый след. (Всю жизнь Валерке будет сниться, как его отца, советского офицера, тащат за ноги – запрокинутая голова с залитыми кровью белками, большой кадык на шее…) Отца забросили в повозку Круглика и повезли в штаб в сопровождении мотоциклистов.

…Валерка бросился на мерзкого доносчика Панаса. Сшиб мужика с ног и попытался уцепить его за горло. Немцы хохотали, визжали, улюлюкали и тыкали пальцами в двух славян, старого да малого, сцепившихся в смертельной схватке. Долговязый офицер снисходительно поглядывал на дерущихся. Валерку еле оттащили от Панаса, измутузили, увели и бросили в сарай. Потом туда же притащили и мать с двумя сестренками, стариков-родителей. В сарай согнали половину хутора. Попала туда и тетка Валерки, старая Маланья Антосик.

 Семью Кудлычей и хуторян погнали на казнь лейтенанта и других бойцов, попавших в плен. Военных поставили у рва на краю хутора. За происходящим наблюдал высокий немецкий офицер, стоящий в окружении других гитлеровцев. Он заметно выделялся в толпе своим ростом и статью. Чин у немца был довольно высокий – штурмбанфюрер. Неподалеку стоял его черный автомобиль «Оппель».

Тощий гауптман подскочил к лейтенанту Кудлычу, стал что-то орать на гортанном немецком. Лейтенант Кудлыч его не слушал. Он искал глазами родных.

Высокий штурбанфюрер неожиданно оставил окружавших его офицеров в черном и подошел к окровавленному лейтенанту. Эсэсовцу захотелось рассмотреть поближе этого непокорного русского. Он встал напротив него, иронично осмотрел светлыми выпуклыми глазами.

- Какой сильный русский зольдат! – по-немецки сказал он.

Лейтенант выдержал взгляд немца. Рослый штурмбанфюрер снова что-то сказал по-немецки подошедшим офицерам. Один из них засмеялся:

- Настоящий русский свинья!.. Русиш швайн!..

Немцы вокруг заржали.

- Ты не боишься умереть? – спросил с улыбкой штурмбанфюрер.

В ответ лейтенант Кудлыч плюнул, собрав все силы. Но плевок оказался слабым, не долетел до немецкой хари. Плевок попал на черный френч эсэсовца и растекся розовой сукровицей. Офицер неторопливо вынул белоснежный платок из кармана, вытер аккуратно плевок. Русская свинья, она и есть свинья! Затем офицер вынул пистолет «Вальтер» из кобуры и, не целясь, разрядил всю обойму в Кудлыча. Лейтенант упал навзничь.

Затрещали выстрелы немецких солдат и захваченные в плен русские бойцы стали падать в ров.

Жена лейтенанта и её малолетние дочки плакали. Валерка, сцепив зубы, не проронил ни звука.

2

Людей опять пригнали в сарай. Валерка характером в отца – твердый.  В сараюшке  нашел сломанную железяку от лопаты и принялся потихоньку копать под срубом. Две младшеньких сестренки старались помочь ему. Мать шепнула: «Сынок, если вырвешься, то езжай на Урал к моему брату Михаилу, твоему дяде. Он работает на шахтах. Челябуголь. Город Копейск. Угольные копи…Запомни – угольные копи. Дядя Миша».               

Еще немного усилий и в дыре появился просвет. Валерка расширил отверстие и с трудом пролез наружу. «Давай руку!» Боязливая Олеся нерешительно протянула ручонку и брат вытянул ее наружу.  Ударил  яркий свет  в  глаза – это появились  невесть  откуда  мотоциклисты. Лающие гортанные окрики, автоматные очереди. Валерка упал в траву, дернув за собой девчонку. Часовой у сарая несколько раз выстрелил. Им удалось убежать. Олеся плакала и тряслась от страха. Ночевали в лесу. Что там с родными?..

К утру земля затряслась от немецких танков. На броне сидели пыльные и веселые солдаты. За танками двигались колонны пехотинцев. Они горланили: «Мы идем, отбивая шаг. Пыль Европы у нас под ногами…» Олеся вся сжалась в комочек – немцы казались ей очень жуткими, прямо черти какие-то в рогатых касках.

… Хутор горел. Немцы подожгли и сарай с людьми. От сарая высоко в небо летели головешки. Там  слышались  автоматные очереди, стрельба, разрывы снарядов. И крики о помощи. Мать, бабушка с дедушкой и сестренка Настя сгорели заживо. И от родной хаты остались стены да труба, над которыми одиноко кружил аист.

С большим трудом Валерка с сестричкой выбрались из леса и присоединились к беженцам – старики, старухи, женщины с детьми, с узлами и котомками брели на восток. Сердобольные женщины сжалились над маленькой Олесей – её посадили на подводу. С горем пополам добрались до железнодорожной станции, до границы с Россией. Пережить пришлось многое – бомбежки, пожарища… Однажды на беженцев напал немецкий летчик. Он летал кругами, низко-низко над разбегающимися во все стороны беззащитными людьми и смеялся. Асу было весело – люди сверху походили на испуганных мышей. Валерка увидел его лицо за стеклом фонаря – молодое, веселое, с белым оскалом зубов. Летчику надоела игра с гражданскими – он дал очередь из бортовых пулеметов, одну, другую… Раздались крики, стоны, мольбы о помощи. Поле усеялось телами убитых. Одна старая женщина не смогла убежать; она упала, скошенная очередью, воздев в проклятии руки к небу, а потом затихла. Женщина вела за собой белую козу на веревке, которая с испугу вырвалась и прытко побежала с веревкой по полю. Фашист, увидев бегающую по полю козу, захохотал; он развернул самолет и на бреющем полете расстрелял и козу.

3

  Эшелон громыхал на Восток. На открытых платформах и в вагонах – ящики,  укрытые брезентом. В вагоне среди ящиков на соломе устроились Валерка и его сестренка Олеся. Им удалось перейти линию фронта, выйти к своим. Сумели сесть в состав, идущий на Урал – залезли на открытую платформу и затаились среди ящиков с оборудованием для заводов. Их обнаружила охрана. Но начальник состава сжалился над детьми и повел их к сопроводителю грузов Устину. Тот с напускной строгостью осмотрел поверх очечков нарушителей и разрешил обосноваться им в своем вагоне. Устин черноусый, с одутловатым добродушным лицом и мохнатыми бровями; на покатые плечи, несмотря на теплую погоду, наброшен кожушок из овчины. Он сидел за конторским столиком среди ящиков, щелкал деловито на счетах, потягивая остывший кипяток из алюминиевой кружки.

Олеся дремала, а Валерка с любопытством всматривался в открытый дверной проем за проплывающим мимо пейзажем. Проехали Уральский хребет, позади остались города Златоуст и Миасс. Пошла равнина.

- Скоро Челяба, - сказал Устин. – Большой промышленный город. Трактора мощные делают там. Так што, диты мои, готовьтесь. Ваши Копи сразу после Челябинска.

В Челябинске стояли недолго. Устин успел все же сбегать за кипятком и купить буханку ржаного хлеба. Он предупредил детей, чтобы те не выходили в Челябинске, он-де знает, где и как им выйти. Поезд выбрался из лабиринта железнодорожных путей и пошел мимо цехов Челябинского тракторного – они стояли вдоль железной дороги. (Вскоре в эти цеха будет эвакуирован Ленинградский Кировский завод и начнется массовое производство танков. А город будет носить гордое имя Танкоград).

Добрый дядька натолкал в торбу еды: несколько вареных картошек, головки лука, буханку хлеба. Еще он отрезал большой шмат сала, долго почему-то на него смотрел и со вздохом  тоже засунул в торбу.

- Это вам, диты. Колы вы еще своего родыча сыщите….

За открытыми дверями показались шахты. Валерка с тревогой всматривался в серые пирамиды терриконов, копры шахт. Что ждет его и сестренку на Урале? Поезд затормозил и остановился буквально на минуту на станции Козырево. Валерка спрыгнул на землю, снял Олесю. Дядька Устин передал торбу с едой со словами: «Привет передавайте шахтерам! Помогай вам Бог!» Потом долго махал рукой.

Поозиравшись по сторонам, ребята двинулись по железнодорожной ветке, ведущей к шахтам.

Название, конечно, смешное – Копейск. Олеся спорила с Валеркой: «Это от слова ко-пейка!» – «Дурочка, название города от слова «копи». Угольные копи, ясно тебе?» – «Ничего не ясно! От слова копейка!»

 Шахт много. Они растянулись от Транссибирской магистрали на юг почти на сотню километров: шахта – поселок, шахта – поселок, бараки, засыпные домишки, землянки…

 Брат с сестренкой прошли на территорию ближайшей шахты. Чумазый шахтер в гофрированной каске на вопрос о дяде рассмеялся:

           – Ты чо, парень! Ищешь дядю Мишу, а где работает, на какой шахте, не знаешь. У нас шахт этих, знаешь, сколько? Аж 38! А дядей Миш еще больше. Фамилия-то дяди как?

           «Если девичья фамилия матери Соколова, то и дядя, значит, Соколов» – сообразил Валерка. И сказал: - Михаил Соколов.

           – Нет, дорогой, не знаю Соколова Мишу! – подытожил шахтер.

         Подошедшие шахтеры стали расспрашивать про войну. Один из них посоветовал обратиться в угольный трест. Пожилой заметил:

         – Знаю я одного Соколова Мишу. Работает забойщиком на 23 шахте. Это далеко. Идите по железнодорожной ветке – она мимо шахт идет. Да вон её видно, копер торчит.

         Ребята пошли вдоль ветки. Нашли нужную шахту. Им рассказали, что забойщик Соколов, их дядя, отказался от брони и ушел добровольцем на фронт.

4

Железнодорожная станция Серго-Уфалейская в самом центре шахтерского городка. Ветка идет от Транссибирской магистрали через все поселки и шахты. Прибыл эшелон с эвакуированными из Горловки. Возле приземистой станции на крыльце два железнодорожника наблюдали за разгрузкой. Подошел третий.

- Хохлов привезли. К нам заселят, значит. Из Горловки состав прибыл, с самого Донбасса. От немцев бежали…

- Чего, одни хохлы? – спросил рабочий.

- Да нет, - рассмеялся один из железнодорожников. –Евреи еще прибыли. Эй, Недайборщ! – крикнул он одному из мужиков, помогавшему выгружать прибывших. - К тебе, хохлу, пополнение прибыло!

- Ай, шо вы говорытэ? – рассмеялся хохол Недайборщ. – Ни-чо-го, дэ хохол прошел, там еврею делать нэчого!

- Давай работай, работай, помогай землякам!

Пожилой железнодорожник в драной кацавейке продолжил разговор:

- Перед революцией евреев на Копи много сослали. Очень революционный народ эти евреи. Против царя воевали…

- Их, говорят, немцы очень не любят. Убивают тысячами…

- А немцы твои, кого они любят? Всю жисть на Россию прут. А евреи – это наши люди. Буржуев задавили, царю башку отвинтили. Наш товарищ Гольц тоже, говорят, из евреев будет.

- Гольц Фридрих Леопольдович из сосланных поляков. А поляк – это славянин, наш человек. Евреи тоже наши люди – за рабочих.

- Поляк, еврей - один черт, не русский! – чертыхнулся один из рабочих. – Гольц, правда, хорошо горняцкое дело поставил…

Конец разговора услышал подошедший мастер. Он сделал страшное лицо, прижав губы пальцем.

- Тише вы, идиоты! За такие разговорчики можно и на Колыму угодить.

Из товарных вагонов вытаскивали скарб эвакуированных. Вдоль вагонов на шахтерской тарантайке ехал возчик и громогласно вопрошал: «Кто тут Ямпольские?!. Кто Ямпольские?!.»

Худенький черноголовый мальчишка, держащий в руках связанную стопку книг, отозвался:

- Мы Ямпольские!

Мать, длинная и худая, Софья Ямпольская, скидала в короб нехитрые пожитки, заставила залезть в него своих сыновей, сама же в короб не села, а решительным шагом пошла рядом.

Ямпольским дали комнатку в бараке, где жил пацанчик Санька Морозов. Прибывший вместе с ними портной Букмуз привез в барак ручную машинку марки «Нейман». Их дочка Наташка Букмуз сумела довезти красивый цветок фиалку в горшочке. Еще Букмузы привезли с собой маленькую клетку с двумя веселыми щебетуньями ярко-желтого окраса.

Сбежалась вся барачная детвора.

- А что это за птички? – поинтересовались барачные пацаны.

- Это канарейки, - пояснила Наташка Букмуз. – Их предки с далеких Канарских островов.

Мальчишки и девчонки никогда не видели таких удивительных пташек и с интересом разглядывали ярких певуний.

- Очень гарные птички. Они поют с утра до ночи весь год, - сообщила гордо Наташка. Еще она сказала: - У нас еще попугай Додик был. Но он умер.

- Его фашисты убили? – насупился местный пацанчик Равилька Сабиров.

- Да нет, он умер в дороге, от тоски…

- А у нас на Урале мяснярики живут, - похвастался бойкий Равилька. – Они мясо жрут, они такие же маленькие и зелененькие, с желтой грудкой. (Равилька имел в виду синичек, которых так называли местные жители).

Клетку с канарейками Букмузы поставили на подоконник, как и горшок с цветком. Детишки на улице частенько толпились у окна и заглядывались на диковинных птичек.

- Это птички заграничные. Называются они канарейки. Они из южных стран, - рассказывал Равилька друзьям. Ему птички очень нравились, и он часто и подолгу торчал у букмузовского окна. Он залезал на завалинку, прилипал плоским лицом к окну, стучал короткими пальцами в стекло, чем раздражал портного. Однажды Равилька принес целый мешочек семечек подсолнуха и передал Наташке.

- Это для птичек,- улыбаясь, сказал он Наташке. – Примите в подарок.

- Они семечек не лузгают, - сказала Наташка.

- Как это не лузгают? – удивился Равилька.

Приехали еще Кофманы, украинцы со смешной фамилией Забейворота. Глава семейства Марк тут же побежал устраиваться на шахту. Барачных стеснили, уплотнили. Пацанам стало веселее жить – появилось много новой детворы. Илька Ямпольский пиликал на своей маленькой скрипочке, которую Ямпольские привезли с собой. Это было невиданное чудо – такого инструмента шахтерская пацанва сроду не видела. И мальчишки просили сыграть Ильку что-нибудь «этакое». Ну, например, вальс «На сопках Маньчжурии» или «Полонез Огинского».

5

Расскажем о бараке, где живут наши герои. Барак как барак, дощатый, внутрь стен камыш натолкан, крыша тоже дощатая, и протекает; вход и выход с двух концов – коридор сквозной, по правую и левую руку три десятка никогда не запирающихся на запор дверей, ведущих в клетки-комнатушки; на стенах коридора висят тазы, ванны, старая шахтерская одежка, фуфайки, веники  и всякая всячина. Обстановка в комнатках скудная – самое необходимое: стол, лежанка или кровать, табуретки.

         Бараков несколько, стоят они вразброд, вперемежку со стайками с сеновалами, угольными ларями, помойками; позади бараков жалкие шахтерские лачуги, землянки, неподалеку отработанный разрез, железнодорожная однопутка, по которой возят уголь.

        Жизнь в бараке – как в муравейнике, но зато нескучная, в каждой комнатенке по пацану или девчонке, а то и по нескольку. У забойщика дяди Феди Сычева  аж шестеро «гавриков» – спят вповалку и на судьбу не жалуются.

        Жил здесь Славка Машенцев по прозвищу Заглотыш. Отец у него маленького росточка, чуть побольше сына, ходил в шляпе, при галстуке, подпрыгивая и вечно насвистывая. Работал кладовщиком на шахте. Жил Шкилет. Шкилетом прозвали за худобу. Через несколько комнат от Морозовых жили Кореневы. Пацана звали Корнем. Он и впрямь походил на крепкий корешок. Жил еще Рыжий, парнишка злой и отчаянный, как все рыжие.

  Старшей по бараку была тетя Поля Ботова. Грузная, необъятная, она была грозой для пацанов, гоняла их нещадно. Пацаны не больно-то ей подчинялись, особенно малышня пузатая. «Куда, орда?! – кричала она своим зычным мужским голосом. «Орда» проносилась мимо из одного конца коридора в другой и выскакивала на улицу. Тетя Поля успевала все же поймать кого-то своей ручищей, похожей на лопату, и надрать уши. Мать пацаненка, бывало, заступалась за свое чадо, но Полина ей грозно бросала: «Будешь тявкать, и тебе уши надеру!» Подымалась ругань, мать дитяти исступленно вопила, но дело до драки не доходило. До войны тетя Поля трудилась на разных тяжелых работах: на выборке породы, каталем, навальщицей.Пошла на пенсию, а тут война. Но на шахту не вернулась – возраст не тот, да и болели суставы от работы в шахте. Все жители барака уважали её за справедливость и твердый характер.

Жила в бараке старуха Федосья, постоянно нюхавшая табак. Она толкала его в широкие ноздри целыми горстями и чихала на весь барак. Делала это даже ночью,  чихала и чихала, мешая спать.

 Многие обитатели были на прозвищах. Была тут Катька-Кошечка (Сидорова), тонкорукая  и тонконогая, с большими выразительными глазами. (Бабы еще называли её почему-то ****оглазкой.)  Катька была существом добрым и нежным, она и впрямь была похожа на кошечку – небольшая, вкрадчивая, круглые глазки светились таинственным блеском. Ласковая-то ласковая, но когда ей что-то надо было – своего добьется. Её муж являлся полной противоположностью жене – большой, черный и грубый; дети их – куча мала – такие же, как отец, черные. Обитали здесь и Сухая Дранка, Глист, Сокол (Соколов)…

Место за стайками, как и крыши стаек – излюбленная часть обитания и сборищ барачной детворы. Стайки скрывают от материнских глаз, рядом «железка», по которой все время курсируют то кургузая «кукушка» с углем, то тяжелая «Щука». Пацаны цеплялись за вагоны, залезали наверх, прыгали с вагона на вагон, рискуя оступиться и сорваться вниз. Это было «шиком» – прыгнуть с вагона на вагон. Рыжий Васька придумал закалять волю еще одним способом.

Поперек полотна, под рельсами была вырыта неглубокая канава для стока воды. Перед приближающимся поездом пацан, или, для смелости,  двое, бросались в канаву под рельсы и лежали в ней, не шелохнувшись. Поезд надвигался как  фашистский танк, дрожала земля, грохотали рельсы, ходуном ходили шпалы, наступала тьма… Лежишь в канаве, а в нескольких сантиметрах над головой грохочут многотонные вагоны с углем – страшно! Потом привыкали, и, оказывалось, что совсем это не страшно.

Все мальчишки прошли через эту канаву, и Санька Морозов в том числе, даже маленький Кузя, и тот безбоязненно ложился под состав.

Клубишко тут же, в одном из бараков. Мальчишки любыми путями пролезали внутрь. Особенно нравились фильмы Чарли Чаплина и «Чапаев». Модным было петь переделанные припевки. Равилька пел свои: «Один американец засунул в жопу палец и думает, что он заводит патефон…». Что-то в этом духе.

Движок для кинопоказа был старый и тарахтел, как телега на кочках. Хорошие фильмы, бывало, показывали одновременно и в другом шахтерском клубе или на шахте прямо на улице, натянув белое полотно. Одну часть фильма показали, пленку быстро перемотали, и пацаны бегом несли её в железной коробке в другой клуб. Бывало, пленка рвалась или движок ломался, тогда в зале подымался неимоверный свист, топот ног и слышались крики: «Киномеханика на мыло! На фронт его!»

…Валерка с сестричкой бродили от шахты к шахте в поисках пристанища. Несколько ночей они провели на шахте у сердобольных шахтёрок-выборщиц породы. Валерка шёл мимо бараков, тащил уставшую сестренку за руку. Олеська капризничала. Валерка усадил её на загорбок и так они шли – дети войны.

В барачном околотке верховодил рыжий Васька Пестриков. Никто его фамилии толком не знал – Васька Рыжий и только. В случае чего в зубы – разговор короток. Рыжий – подвижный, вертлявый малый. Про таких говорят – шило в заднице. У него острый красный носик, бесцветные бегающие глазки с белесыми ресничками. Рыжий первым приметил чужака. Свистнул по-разбойничьи,  и  ватага пацанов преградила дорогу Валерке.

         – Ты, кент, чего забыл тут!?

        Валерку Кудлыча на испуг не возьмешь. Он всего повидал. Кудлыч не ответил, а рассматривал спокойно ватагу.

         – Глухой, чо ли!?

        Валерка иронично улыбнулся. «Шестерки» Рыжего угодливо хихикнули, стали заходить сзади.

         – Я спрашиваю, глухой, чо ли?! – снова взвизгнул Рыжий.

         – Так интересно? – наконец подал голос Валерка.

         – Ага, мы тут кумекаем: зачем заполз на нашу территорию? Я тут главный! Секешь? Давай заворачивай оглобли и вали! Вали, тебе говорят!

        Олеська заплакала. Кудлыч что-то шепнул ей на ухо, и с разворота, отвернувшись от Олеси, коротким ударом сшиб Рыжего с ног. Рыжий лежал на земле, не двигаясь Все замерли. Подскочил крепкий Коренев, но через секунду и он лежал на земле и корчился от боли – это Валерка провёл прием, которому научил его отец. А здоровый Кондаков, сын раскулаченного, вступать в драку побоялся. Валерка подошёл к сестре, ласково погладил её по белой головке, взял на руки и пошёл, как ни в чём не бывало, дальше. Перед ним уважительно расступились.

        Рыжий очухался, поднялся с земли, крикнул вслед:

        – Эй, стой! Стой, говорю!..

        Он отряхнул штаны, подошёл ковыляющей походкой к Кудлычу. Сказал, протягивая руку:

         – Твоя взяла! Мир!?

         Валерка нехотя пожал протянутую руку. Рыжий, конечно, это заметил, но довольно бодро спросил:

– Откуда такой смелый?

          – Из Белоруссии.

          – Правда? Как там? Там же война…

          – Война.

          Рыжий наморщил лоб.

          – Как там немец, зверствует?

          – Зверствует.

          – Как ты здесь оказался? Где вы остановились? Живёте-то где?

          – Да нигде мы не живем. Отстань!

          Коренев предложил Валерке:

          – Пошли к нам в барак.

          Ему возразили, что в барак не пустят. Там и так в комнатенках по 5–6 человек живут.

После бурных споров повели Кудлычей в землянку к старому шахтеру Федотычу. Его полуземлянка находилась возле самого террикона, вокруг посажена картошка, которую сторожил старик. Полуземлянка крыта пластами дерна. В ней печка, нары и небольшой самодельный столик. Рядом с полуземлянкой небольшая сарайка, сооруженная из досок и обмазанная глиной, в которой Федотыч иногда столярничал и плел корзинки на продажу.

- Федотыч, примешь жильцов на жительство? - спросил Рыжий у старика, возившегося в огороде.

- Эйвакуированные, штоль?

- Беженцы. От фашистов бежали аж с самой Белоруссии. Федотыч, им жить негде. У нас в бараке не пустят, да и негде у нас…

Старик оперся на лопату, приветливо отозвался:

- Мне не жалко. Живите, - увидев маленькую девочку, подошел, склонился, погладил её по льняным волосам. – Тебя как зовут-то, а-а?

- Олеся, - несмело отозвалась девочка. – А это мой братик Валера.

- Ну пойдем, Олеся, хату смотреть. Она у меня, правда, никудышная. Но чем богаты, тем и рады. Идемте, идемте! – пригласил старик ребят. – Меня зовут Федотыч. А если по имени-батюшке, то Иван Федотыч.

Федотыч повел Кудлычей в землянку, потом потащил осматривать свое хозяйство. Валерка был рад хоть какому-то жилью, а приветливый старикан ему сразу понравился.

Старый  Федотыч  рассказывает про шахту,  город. Олеся, умаявшись, сладко спит на тюфяке. В подслеповатых оконцах светятся огоньки – это горит уголь на терриконе. Валерке интересно слушать рассказ старика.

 – Наш  город особенный,  шахтерский.  Награжден орденом Красного Знамени за Гражданскую. Сам дедушка Калинин, всесоюзный староста, приезжал на Копи вручать награду. Рабочие за красных, естественно. Что тут творилось в гражданскую!.. Когда белые пришли, то сильно лютовали. Искали революционера Гольца. Мы спрятали его в шахте, месяц под землей жили, но большевика Гольца уберегли. Нам в шахту моя внучка Анка еду таскала по штрекам…

- Диду, - спросил Валерка, - а за что ваш город орден Красного Знамени получил?

- О-о! – заулыбался Федотыч. – Это целая история. Когда Колчак захватил Челябинск, то наши хлопцы организовали шахтерский боевой отряд и двинули на помощь осажденным. Бой был жестокий. На станции Шершни погиб Федор Меховов, мой друг. Мы с ним на одной улице жили, на Тугайкульской. Раньше на Копях станица была казачья. Отчаянный был хлопец. Жалко Федьку… Сейчас в поселке его именем улица названа…

Потрескивая,  горит  порода  на  терриконе,  крутится  колесо подъемника. А Валерке всё снится: горит его хутор, кружит аист над гнездом на колесе, вспыхивает ярким пламенем соломенная крыша, затем старая сухая груша… И падает колесо с длинного шеста и, огненное, катится по земле…

Валерка стал бегать на шахту и помогать шахтерам. Под землю его не пустили – по возрасту мал. На поверхности дел много: таскать брёвна-стойки и доски, счаливать канаты, ремонтировать вагонетки. За это шахтеры подкармливали Валерку, а иногда десятник подписывал наряд, и он получал карточки или разрешение поесть в столовой. Олеся прижилась в землянке, ей

нравилось возиться на картошке, помогать Федотычу.

6

Зима наступила внезапно. Утром Санька встал, глянул в окно, а на улице белым-бело. Потом ударили трескучие морозы, да такие, что воробьи на лету замерзали (пацаны называли их жидяриками). Иногда они собирались в коридоре барака, болтали, играли в «пристенок» или «ножички». Тетя Поля не гоняла пацанов – куда им податься в такую холодрыгу?

Олеся простудилась. Она лежала с завязанным горлом под старой шубой Федотыча, а его жена Дуня поила её кипяченым молоком из ложечки, приговаривая:

- Давай, Олеся, давай маленькая. Глотни еще ложечку, давай еще одну. Вот умница, вот какая хорошая девочка… Эх, медку нет, молочко с медком хорошо помогло бы…

Зашел Федотыч, кинул охапку дров возле печки, принялся растапливать.

- А где братик? На шахту ушел, да? – спросила девочка сиплым голоском.

- На шахту убежал. Ты, Олеся, много не говори, горлышко пожалей, деточка.

- На будущий год ульев поставлю, и медок будет, - сказал Федотыч, сметая голиком снег с валенок.

- Не болтай не ково-то! Где пчелки мед-то собирать будут? С терриконов угольных что ли?

- Цветов летом много. Насобирают. Я уже и улья заказал в столярке. А Валерия я в столярку на пилораму устроил, специальность, глядишь, получит. Бревна на морозе-то таскать холодно. А в столярке – оно потеплее…

- Ой, холода в этом году сильные, - отозвалась бабка Дуня. – Пойду корову посмотрю, как она там.

Валерка принес с шахты мешок чурбаков. Он кинул их на оградку и принялся колоть.

Старый Федотыч, насыпав ведерко угля в печку, философствовал:

- Шахта, Дуня, это великое дело. Куды ты без угля? Да никуды! Без угля и ни туды, и ни сюды! Без угля паровоз не побежит, электростанция не заработает. И печку без него не истопишь. Замерзнут людишки как тараканы…

- Тараканы не мерзнут.

- Откуда ты знаешь? Всё мерзнет, если оно живое… Фрицам под Москвой сейчас тоже не сладко…

7

Как только потеплело, Равилька Сабиров прибежал к друзьям в барак. Зиму он жил то у своей матери, работавшей в столовой на другой, дальней шахте, то проводил время у бабки, жившей в поселке «Аул». Их отец, Габдрахман, жену бросил и жил в общежитии при шахте. У него была бронь, как у всех шахтеров.

У Равильки в руках крюк, на ногах большие валенки, на которые он привязал палочки вместо коньков. Крюком он цеплялся за проезжавшую подводу или машину и так катался. Машины ходили редко, ну а подводы с углем почаще.

Первым делом Равилька пошел к Морозову Саньке. Санька чуть постарше Сабирова. Пацанчик он послушный и впечатлительный. Мать день-деньской на работе, и пацанчик предоставлен самому себе. Улица да дворовые пацаны – вот его воспитатели, да еще вот соседка тетя Поля, которая присматривала за ним.

- Санька, пошли кататься!

- Да у меня лыж нет. «Бочек» тоже нету.

- Ерунда! На чунях. Чуни-то есть, поди?

- Чуни есть.

Пацаны вышли на дорогу. У Саньки на валенки надеты шахтерские чуни, в руках тоже длинный металлический крюк. Проехала подвода с ящиком для угля, лошадью правил седоусый дедок. Пацаны незаметно прицепились к подводе и поехали. Дедок что-то напевал себе, хлопал лошадь кнутом; так они уехали далеко от бараков, пока дедок не заметил двух нахлебников, прицепившихся к возку. Дедок наконец-то увидел пацанов, заругался с украинским акцентом.

- А ну видчепысь, а то врэжу!

Мальчишки не отцеплялись, тогда дедок стал стегать их кнутом. Пришлось отцепиться.

- Хохол вислоухий! – крикнул ему Сабиров и показал рожу. – Тебе чего, жалко?

- Жалко у пчелки! Я тоби, бусурман, ще врэжу! Бисова твоя душа!..

- Хохол! По морде зацепил! – заныл Равилька, потирая щеку снегом. – Тебя, Санька, задел?

Пошли обратно. Со стороны шахты ехал грузовик. Увидев пацанов, шофер остановил машину. Он был молодой, совсем парнишка, в солдатской телогрейке и шапке-ушанке со звездой.

- Эй,  пацаны, где тут завод «Строммашина»? Из города Осипенко, который эвакуировали. Не знаете?

Мальчишки переглянулись. Где завод «Строммашина» они не знали. Равилька догадался.

- А-а! Так это, дяденька, надо в центр. Там станки стоят и, говорят, завод какой-то строят. Вы, дяденька, прокатите нас?

- Какой я дяденька? Я солдат. Меня вот за болванками для снарядов послали на эту «Строммашину». Садись, так уж и быть, прокачу. А крюки свои в кузов бросьте! Чего, за машины цепляетесь?

- Ага, - сказал Равилька, забираясь на сиденье поближе к шоферу.

- Понятно, - улыбнулся шофер. – А я с танкового, с ЧТЗ.

Мальчишки были очень горды тем, что едут в теплой кабине с самим солдатом.

- У нас один завод эвакуировали с Горловки. Там тоже снаряды точут, - сказал Равилька. – А про «Строммашину» я что-то не слыхал.

- Услышишь! Молодой еще! – пошутил шофер.

Грузовик остановился возле наспех сколоченных ворот, видны стены возводимых цехов. За некоторыми станками, стоящими на земле, работали люди.

- Вон снаряды точут! Ну, спасибо, мужики, помогли, - сказал солдат и, открыв дверцу, крикнул женщине в шубе, стоящей у ворот с винтовкой: - Это, что ли, завод «Строммашина»? Ну из Осипенко который, завод номер 258!

- Этот, - хмуро ответила женщина.

Обратно решили возвращаться напрямик, через пустырь. Прошли кривые улочки татарского поселка «Аул», вышли к какой-то стройке. Плохо одетые узбеки кувалдами и кайлами долбили мерзлую землю, другие таскали бревна. За азиатами присматривал русский прораб. Он кричал на смуглых узбеков, понуро стоящих перед ним, тыкал пальцем в вырытую яму. Узбеки не понимали прораба, но покорно слушали и согласно кивали головами. На некоторых фуфайки, на других рваные стеганые халаты, а на головах вместо шапок тюбетейки. Двое узбеков наполняли сани мерзлым грунтом, двое других заколачивали «бабой» сваю.

Равилька заглянул в глубокую яму.

- Дяденька, а чего  вы тут строите?

- Спрос! Кто спросит, тому в нос! Давайте-ка шуруйте отсюда! Чего случится, потом отвечай за вас!.. Идите-идите!..

Мальчишки двинулись в сторону поселка, утопая в снегу. Равилька вдруг остановился, он что-то увидел. На бугорке лежал узбек, припорошенный снежком.

- Юлдаш? Чего это он?

- Умер. Чего-чего…

Мальчишки подошли к лежащему узбеку. Равилька осторожно дотронулся крюком до тела в халате.

- Мертвяк. Санька, давай обшмонаем юлдаша!

- Ты чего?

- Ты знаешь, сколь у них денег в халатах!

У мертвого узбека иссиня черные, волнистые волосы, плоский нос, желто-серое лицо смотрит в небо. Рядом валялась тюбетейка. Вдруг прилетела откуда-то лохматая черная ворона, села у трупа и закаркала. Саньке стало жутко, да и Равилька струсил. Они попятились от покойника, Равилька упал, его крюк утонул в сугробе. Выбрались из сугроба, побежали прочь от мертвого узбека.

- Жалко юлдаша. Он ведь человек,  - сказал Санька, отойдя на приличное расстояние и придя в себя. – Надо сообщить начальнику.

- Да пусть лежит, - сказал Равилька.

Санька подумал и решительно повернул в сторону стройки.

- Ты куда, Санька?! – завопил Равилька и бросился вслед.

- Дяденька, там юлдаш, узбек замерз!..

Прораб хмуро выслушал пацанов, поскреб задумчиво затылок под шапкой и дал команду узбекам съездить на пустырь.

- Дорогу покажите! – кинул он пацанам.

Смуглый, как головешка, возчик сказал что-то по-узбекски своему соплеменнику, тот молча залез в ящик.

- Сыдыс! – пригласил он и пацанов.

Те быстро забрались в ящик, и лошадь потрусила к пустырю, где лежал покойник.

Узбеки принялись возбужденно и горячо лопотать что-то на своем языке, они сводили ладошки вместе и подымали лица к небу, к невидимому аллаху. Тело замерзшего земляка узбеки положили на ящик, на борта, как бревно, так как окоченевшее тело не входило в ящик. Сани с покойником поехали к стройке, а пацаны двинулись домой.

Когда пацаны вернулись в барак, то тетя Поля Ботова устроила им допрос:

- Где шлялись? Ты, Санька, в школу-то ходил?

- Ходил. В первую смену.

- Не врешь? А ты, оболтус, чего тут шляешься? В школу не ходишь, воруешь! – набросилась она на башкирчонка.

Равилька сузил свои плутоватые глазки, вынул из-за пазухи тюбетейку и напялил её на свою лохматую голову.

- Вот чудо! А это где взял? Украл?

- Конфисковал!

- Украл!? – возмутилась Поля Ботова. – Где украл?

- Где украл, там меня нет! – крикнул Равилька и проскочил у Ботовой под рукой.

- Вот негодяй! – сказала тетя Поля. – Где, Санька, были-то?

Санька помолчал и сказал правду:

- Мы, тетя Поля, замерзшего узбека видели.

- Тюбетейку, значит, у узбека сперли? Понятно. Ну ладно, Саня, давай топить печку. Ты уроки учи, а то мать придет с шахты, а у нас ничего не готово. Ох горе-горе… - тетя Поля, ворча, стала выгребать золу из печки.

Вечером Санька рассказывал матери об умершем узбеке; мать не комментировала, она знала, что узбеки, которых привезли осенью целый эшелон, пачками мерли от холода и голода. В бараке же рассказывали, что у некоторых замерзших узбеков находили в подкладах халатов пачки денег. Говорили, что деньги нацмены копили на калым за невесту или другие нужды. Для русских это было непонятно.

Ночью Санька в ужасе проснулся и заорал – он увидел мертвого и страшного узбека. Долго стояло у него перед глазами восковое лицо с ввалившимся ртом и вытаращенными остекленевшими глазами.

8

Кончилась первая военная зима. В бараке, слава Богу, все целы и живы, никто не помер. И Москву, столицу Родины, доблестные защитники отстояли от врага.

Весна наступила дружная – раскисли дороги, зачирикали радостно воробьи под окнами. Земля оттаяла, отмякла, задышала как живая. По утрам Ботова выводила свою корову Пеструху из стайки и вела её на прогреваемый солнцем бугорок, где Пеструха с жадностью набрасывалась на прошлогоднюю траву. Бойкая Людка выпускала своих коз и гнала их подальше, к отвалам. Людка Иванова девчонка бойкущая, она некрасивая, большеротая и острая на язычок.

Нежная травка полезла из земли – лето наступало на пятки весне. В палисадниках расцвела сирень, женщины и дети ковырялись на огородиках.

Олеся старалась помогать Федотычу садить лук, носить сено корове. Еще она любила бегать на террикон и собирать «на породе» уголь в тележку. Возле терриконов она познакомилась с башкирчонком Равилькой Сабировым. Увидев белокурую Олесю, похожую на куколку, Равилька стал корчить рожи и показывать язык, дабы привлечь внимание девчонки. Он схватил себя за уши и потянул их в разные стороны. Олеська не выдержала и прыснула со смеху. Приняв серьезный вид, она сказала: «Який дурак!»

Равилька подошел к Олесе и предложил:

- Девочка, давай я тебе помогу.

- Помогай.

Равилька принялся бойко собирать уголь в породе и таскать его в тележку. С тех пор мальчишка стал частенько прибегать в землянку к Федотычу и играть с белорусской девчонкой. Он стал учить Олесю кататься на самодельном самокате, на каких гоняли пацаны. Самокат – это две дощечки с подшипниками, скрепленные железной петлей, и руль – прибитая сверху планочка.

Пацаны частенько бегали играть на шахту или конный двор, где конюх дядя Игнат угощал их жмыхом. На шахтовом дворе они катали колеса грузовых вагонов и ложились под них, рискуя жизнью. Катались на вагонетках, лазили по штрекам и ходкам, по терриконам. Некоторые, особо отчаянные, забирались на канат на терриконе, который тянет вагонетку с углем, и ходили по нему, как циркачи. Это было опасно. А Санька Морозов любил залезать через щель в заборе в градирню, вставать под теплые струи воды, падающие сверху, и стоять так долго, как под дождем. Он и своего нового друга Ильку Ямпольского приучил купаться в градирне.

…Длинная очередь в шахтовый магазин. Её занимали с вечера, писали номерочки на руках. Утром, когда открывали магазинчик, начиналась давка. Особо нахальные лезли напролом, мальчишки – под ногами у взрослых, по головам. Давились. Ругались.

Санька Морозов сидел в сторонке и плакал. Плакал оттого, что у него украли продуктовые карточки на целый месяц вперед. Его взяли в кольцо пацаны постарше. Поднаперли сзади, поднажали спереди, кто-то толкнул больно в бок – отвлекли внимание, одним словом. Он хорошо запомнил одного, того, который ткнул его в бок – мордастенький, с грязной челкой, нависающей на глаза, глазки нахальные. И второго запомнил, который карточки вырвал из рук – тощий, блондинистый, с оттопыренными губами.

- Нечего варежку разевать! – кинул губастый, убегая за магазин.

Кудлыч подошел к Саньке, спросил:

- Чего, Саня, ревешь?

- Карточки отобрали.

- Кто отобрал? Да не реви ты!.. Ты же мужик. Отобрал кто?

- Да пацаны какие-то.

- Запомнил? Пошли, поищем.

В сторонке, на пустыре, мальчишки играли в чику.

- Чика-состав с орлом! – крикнул один из них и метнул чику в стопку монет.

Санька сразу же узнал обидчиков – и губастый здесь, и мордатый.

- Не бойся! – сказал Саньке Кудлыч. – Он подошел к мордатому с челкой. Спросил у Саньки: - Этот?

Тот боязливо кивнул головой:

- Ага.

Кудлыч подошел вплотную к мордатому. Схватил того за ворот рубахи, притянул к себе.

- Ты-ы!.. Карточки верни!..

- Какие карточки!..

- Продуктовые! Не понятно, шо ли?

- Какие карточки! Ты чего?!. – вскинулся мальчишка. Кудлыч сжал пальцы на вороте рубахе.

- Я тебя за пацана задавлю! Понял?

Мордатый испуганно стал оправдываться:

- Да не отбирал я карточки. Вон у белобрысого спроси!..

Кудлыч метнул взгляд на блондинистого и губастого. Отпустил ворот рубахи. Тощий, поняв, что дело худо, метнулся в сторону. Кудлыч в несколько прыжков догнал маленького грабителя, сделал ему подножку, и тот ткнулся со всего маху мордой о землю. Кудлыч оторвал за шкирку пацана от земли, заглянул ему в глаза.

- Давай карточки. Не понял, шо ли?

- Нету…

- Где они?

- Нету…

Саньку возмутила наглость мальчишки. Он заорал:

- Ты у меня карточки вырвал! Ты! Отдай карточки, сволочь!

- Тебе не понятно? – спросил Валерка, хорошенько встряхнув мальчишку.

Губастый вытер кровь с рассеченной губы, жалобно промямлил: - Лежачего не бьют!.. Я их вот тому отдал, который в чику играет.

- Пошли!

Парни выжидательно наблюдали за происходящим, забыв про игру. Кудлыч подвел хилого к играющим. Он сразу же засек главного. По нему видно кто верховодит компанией. Кудлыч спросил у крепыша:

- Ты шо ли у них за главного?

- Ну, а как же, - улыбаясь, ответил тот и оценивающе осмотрел Кудлыча.

Валерка промолчал. Он крепко держал тощего за шкирку, а тот заискивающе поглядывал на главного.

Главный понял, что со смелым парнишкой, держащим тощего за шиворот, ссориться опасно. Не тот кент. Он снисходительно ухмыльнулся, полез за пазуху, достал листочек с расчерченными квадратиками.

- На! Возьми! – он сплюнул сквозь зубы, протянул карточки Саньке. – Не теряй больше.

Санька радостно схватил карточки. Кинул губастому:

- У-у, козел!..

Валерка, ни слова не говоря, повернулся, взял Саньку за ручонку, и они удалились под прицелом нескольких пар глаз. Санька шел и боялся – сейчас нападут сзади. Но все обошлось. Кудлыч шел уверенно, и эта уверенность передавалась и ему,  маленькому заморышу.

9

Голубятня Саночкина тут же, посреди стаек, сколоченная из старых досок. Возле голубятни всегда отиралась мелюзга. Пацанам нравилось смотреть, как голубятник гоняет голубей – обыкновенных, гонных, не каких-то особых  -почтарей, турманов, дутышей. Старшие, шпанистого вида, играли здесь в «козла» или в «очко», проигрывая немалые деньги.

Равилька с Олесей наблюдали, как Саночкин кормит голубей, раскидывая зерно по земле. Голуби разного окраса – пестрые, с шоколадным отливом, сизари, белые. Олесе очень понравилась белая голубка, а Равильке голубь, тоже белого окраса, побольше, с круглым красным глазом. Голубь, поклевав зерна, заходил возле голубки, заворковал, раздувая зоб, опуская маленькую точеную головку вверх-вниз, будто кланяясь ей. А вот тоже интересный голубь – у него «сапожки» на ногах, хвост короткий, распушил веером.

- Яки гарни голубочки! – восхищенно сказала Олеся Равильке. Глаза у нее заблестели.

- Это голуби Саночкина. Он ширмач, - ответил словоохотливый и болтливый Равилька.

- Саночкин, зачем тебе эти голуби? Проку от них никакого! Лучше бы коз завел, от них и мясо и молоко, - заметила Фрося, набиравшая уголь из ларя.

- Не понимаешь, тетка! – рассмеялся голубятник. – Голуби – это отдых для души. Понимать надо!

- Для души! Отдых!.. – чертыхнулась женщина, таща полные ведра угля. – Переработал! Устал, видите ли… На шахту иди работать! Ширмач чертов!..

Голубятник худой, костлявый, с длинными руками. На впалой груди у него выколоты пролетарские вожди Ленин и Сталин. А на плече наколка «Не забуду мать родную!» Саночкин в юности попался на краже и мотал срок в «Ивдельлагере», за Свердловском. Потом у него были Колыма и Воркута. Работать на шахте он считал западло.



                Ах, Клава, любимая Клава,

                Неужели мне так суждено:

                Меня променяла, шалава,

                Орла, на такое дерьмо?..

С этими словами голубятник запустил в небо партию голубей, по-разбойничьи засвистел, засунув пальцы в рот. Четверка голубей стала кругами забираться все выше и выше. Вот голуби оказались в самой верхней точке – на «горе», один из них перевернулся через крыло и пошел падать вниз.

- Во дает! Хорошо кувыркается, - похвалил один из зрителей, из приблатненных.

А голубь повторял и повторял свои кульбиты.

- Я тебе в следующий раз турманов принесу, - пообещал приблатненный. – Турманы получше цирковые трюки выделывают.

- Где возьмешь?

- Знаю место.

Саночкин поймал голубя, взял его в ладонь, подошел к детям. Показал голубя Олесе.

- Нравится птичка?

- Нравится, - робко ответила Олеся.

- Погладь её. Ну погладь, не бойся!..

Девочка несмело погладила птицу по шелковым перышкам.

- Не бойся его, он не кусается. Тебя как зовут?

- Олеся…

- Какое красивое имя, О-леся!.. – притворно воскликнул голубятник. – Хочешь голубочка?

- А у моей бабы тэж голуби были, - сказала уже побойчее Олеся.

- Ну а теперь подкидывай и отпускай, - сказал Саночкин.

Девочка неловко подкинула птицу, и голубь резко взмыл в небо.

Подошел её брат, Валерка Кудлыч. Посмотрел на голубей, взял сестренку за руку.

- Олеська, пошли домой. Дед Федотыч зовет.

Равилька Сабиров увязался за ними. Саночкин спросил у Рыжего Пестрикова:

- Это что за фрайер?

- Из Белоруссии приехал с сестренкой. Клёвый парень. Мы тут хотели ему «прописку» устроить, так он троих уделал. А буржую Корню чуть руку не сломал. Он, Саночкин, приёмы знает.

- Из Белоруссии, говоришь? Далеко залетел…

- Он у старика Федотыча живет, в землянке.

Саночкин оценивающе посмотрел вслед ушедшим.

- Ты, Рыжий, что-то совсем дорогу ко мне забыл,- упрекнул Саночкин.

- Да некогда, Саночкин. Дела.

- Какие дела? Дела у прокурора…

Подошел сосед-шахтер. Спросил у голубятника, вытаскивая из робы бутылку водки:

- Саночкин, водяру купишь? На шахте талоны на водку дали, а мне, край, хлеба купить надо. Карточки у Петьки украли. Сам бы выпил, да…

- Давай, - сказал Саночкин. – Деньги завтра отдам. Тут должок за одним фраером…

- Нет, так нема делов. Мне сейчас надо. На шахту спешу.

- Шахта, шахта! Помешались на своей шахте! – сплюнул Саночкин.

Во двор, к самым стайкам, подъехал на грузовичке Сенька Лобода. Красивый, ладный парень с волнистым чубом. Машин грузовых в городке совсем мало, считанные единицы. Лобода приезжал в поселок на грузовичке, насаживал полный кузов девчат, ребятни и катал их. Это было большим удовольствием для них. Все девки сохли по веселому парню Лободе. К тому же у него всегда водились деньжата.

- Лобода, купи бутылку! – пристал шахтер к Лободе.

Шофер небрежно сунул ему пятерку.

- А мы не сеем, мы не пашем, мы валяем дурака! Здорово, мужики! Наше вам с кисточкой!

Мальчишки пристали к Лободе:

- Дядя Сеня, прокати!

- Ладно, сидайте, оглоеды! – махнул рукой Лобода – Обратно пешком! Лады?..

Мальчишки с криками полезли в кузов.

- Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы хоть прокати! – речитативом пропел Лобода и выжал сцепление.

Болтали, что Сеньке Петр Дьяков, которого убили кулаки в соседнем колхозе  и про которого потом сочинили знаменитую песню, приходился Лободе родным дядей.

Шахтерский городок раскиданный. Шахта, возле нее поселок, шахта – поселок. И так на шестьдесят километров с севера на юг. Центр - одна коротенькая улочка, где и горком партии, и трест «Копейскуголь», тут же большой конный двор, деревянный магазинчик и тоже деревянный домик милиции. Места болотистые, заливаемые весной водой, грязь непролазная. Приходилось делать деревянные настилы, иначе не пройти.

Туалеты в городе с выгребными ямами. По улочкам ездили на деревянных бочках «говночисты», они выгребали из ям дерьмо. Из бочки на кочках выплескивалась вонючее содержимое, а с ведра, прикрепленного к длинному шесту капала неприятная жижа, оставляя на земле след-дорожку. После проезда такой телеги на улице долго стоял зловонный дух. Пацаны же бежали за мужиком, который сидел на этой говенной бочке и дразнились: «Говночист, говночист, прокати на бочке вниз…» Мужик относился к своей грязной работе по-философски спокойно и молчал, не обращая никакого внимания на дразнилки пацанов. Однажды из их ямы выгребальщик зацепил ведром новорожденного ребенка. Тельце положили рядом с туалетом на траву. Сбежались бабы, пацаны. Долго судили и рядили, кто же из девок-шахтерок сделал подпольный аборт, а по-простому «выжил» ребенка. Грешили на Подкорытову, работавшую на шахте люковой (открывала люк у вагонеток на терриконе, чтобы порода скатывалась из вагонетки вниз.) Дуся Хомякова сделала предположение, что это сделала Морозова, мать Саньки. Тетя Поля так на нее рявкнула, что та тут же заткнулась.

Туалет стандартный, сколоченный из досок, один на два стоящих рядом барака. Пацаны насверлили дырок в досках, чтобы подглядывать за девками и женщинами. Тетя Поля застукала однажды за этим занятием одного пацаненка. Она выволокла его за ухо из туалета, притащила к матери и устроила допрос. Пацаненок плакал и божился, что ничего дурного он не помышлял. Но мальчишке устроили товарищеский суд, посадив к нему на «скамью подсудимых» других подозреваемых. Гневные обличительные речи, особенно возмущалась тетя Поля: «Вы же советские пионеры, строители коммунизма, дети защитников Отечества, как вы дошли до такого скотства!» и т.д. и т.п. Кончилось тем, что попросили шахтера Голендухина, тот притащил с шахты куски железа и обил ими внутри, понизу, туалет. Через некоторое время куски были кем-то отодраны, а на досках появилась надпись: «Товарищи-друзья, на доски срать нельзя, держите жопу прямо, чтоб всё летело в яму!» Подозревали в этом поэта Борьку Ямпольского. Но тот на расспросы баб хитро щурил свои бархатные глазки и отвечал в стиле «Я не я, и кобыла не моя». Но давить на Борьку опасались из-за его матери – железной Комиссарши.

10

Мальчишки ошивались, как всегда, возле железной дороги, ведущей к шахте. Кто-то пинал жестку, кто-то играл в чику. Верховодил рыжий Пестриков. Он, кстати, был мастер пинать жестку. (Жестка – это такая самодельная штуковина – небольшой кусочек лохматой шкурки с пришитой к ней по центру свинцом. Некоторые умудрялись пинать её очень долго, чуть ли не целый час. И летала эта жестка от пинков вверх-вниз, не касаясь земли).

У Равильки была своя жестка. Ему её подарил дед – знатный горняк Нургиян Шарипов, ветеран-ударник первых пятилеток. В первые же дни войны в свои шестьдесят он вернулся на родную шахту № 21- 23 работать забойщиком. И работал не хуже молодых.

Равильке надоело пинать жестку. Он спел матершинную частушку и пошел к стайкам. Пестриков же курил и пинал и пинал свою жестку.

Три танкиста выпили по триста,

Экипаж машины боевой!..

- спел Равилька переиначенный куплет. На что рыжий Пестриков усмехнулся:

- Ты, татарин долбанный, как дам по кумполу, так из штанов и выскочишь! Узнаешь, как выпили по триста!

- Танкисты не пьют, - авторитетно заявил маленький пацанчик Кузя.

- Ты-то, щенок, чего в этом понимаешь – пьют или не пьют! Бойцы все пьют, только в меру, - Рыжий важно достал коробку «Беломор-канала». Задымил.

- Рыжий, дай покурить, - стали клянчить пацаны. – Рыжий, ну чинарик хоть оставь.

Рыжий до конца не докурил, сунул окурок одному из пацанов, Ваньке Кидалову.

- На, куркуль, пососи. Спасибо не забудь сказать.

Кидалов схватил недокуренную папиросу, сделал жадный затяг.

А на угольных ларях сидели пацаны и вели обстоятельный разговор о шахтерских делах. Один из них, тощий, с грубыми заплатками на штанах, сказал:

- Слыхали, пацаны? К нам приехал сам Стаханов. Немцы захватили Донбасс и товарищ Стаханов у нас теперь будет работать.

Ему возразили:

- Не ври, товарищу Стаханову Сталин лично выделил самолет и его успели вывезти в Москву. Теперь он будет командовать всей угольной промышленностью.

Кузя пропищал:

- А мой папка стахановец! Он даже больше угля добывает, чем Стаханов!

Его перебил другой мальчишка. Он с восторгом поделился новостью:

- А на шахты монгольских лошадок привезли. Они маленькие, лохматые и похожи на осликов.

- Чего болтаешь? На каких ещё осликов!

- Да я сам видел, честное слово! Их из вагонов разгружали. Папка говорит: их специально из Монголии к нам привезли. Они хоть и маленькие, но сильные. В штреках будут уголь возить. На таких лошадках, говорят, сам Чингиз-хан воевал!..

 Рыжему было скучно. Он пошарил глазами по унылому пейзажу и вдруг увидел опрятно одетого мальчишку, медленно идущего вдоль железной дороги. Глаза у Пестрикова по-нехорошему сузились, он сплюнул сквозь зубы.

Это был Илька Ямпольский, младший брат Борьки Ямпольского. Он задумчиво брел к своему бараку из музыкальной школы, находившейся в центре. Старался переступать со шпалы на шпалу. В одной руке Илька нес потрепанный портфель с учебниками, а в другой скрипку в футляре. Он не услышал окрика Пестрикова, брёл себе и брёл.

- Эй, пацан! – крикнул Пестриков Ильке, но тот не отреагировал. – Вот падла! Не слышит. Эй ты, черненький, куда шлепаешь?

Пестрикова задело невнимание Ильки, он бросил пацанам:

- Это что за падла? Разговарить не хочет, ты смотри! – С этими словами Рыжий бросился наперерез мальчишке.

Илька Ямпольский наконец-то врубился. Он поднял кудрявую голову и посмотрел на Пестрикова.

- Ты почему на вопросы не отвечаешь?

К ним подбежали другие пацаны.

- Да это новенький. Эйвакуированные они… Они вон в том бараке живут.

- А-а, это жидёнок который? У-у какой черненький-кудрявенький!.. И нос длинненький… и сопливенький…

Илька заморгал длинными черными ресницами, он оторвался от своих мыслей, и опять не понял.

- Жид-жид-жид, по веревочке бежит! – крикнул кто-то сзади.

У Ильки вздрогнули ресницы, и он уставился большими глазищами, не мигая, на злое лицо Пестрикова.

- Ты чего, жидёнок, такой непонятливый!?. Глухой, чо ли? А это чо у тебя? – Рыжий ткнул пальцем в скрипку.

Ямпольский инстинктивно отвел руку со скрипкой за спину.

- Покажь, чего прячешь?

Илька молчал, хлопал густыми ресницами.

- Рыжий, он музыкант. Он на скрипке играет.

- Что за хренотень? – удивился Рыжий. – Ну сыграй нам чего-нибудь такое-этакое. Робя, да он глухой!

Вокруг засмеялись, и мальчишеский голос подхалимски подхихикнул:

- Да он глухой и немой! Молчит как партизан.

- Ты чего, падла, плохо слышишь? – не отступал Рыжий от Ильки. – Разговаривать не желаешь, чо ли?

- Да чего с ним много балакать? Дать по хавальнику, чтоб не выпендривался! Интеллигент хренов!

- Чего, обхезался?! – спросил с усмешкой Пестриков. – В штаны не наложил еще? Да ты не трухай. Бить не буду. Просто интересно: откуда ты такой вумный взялся.

Но кто-то из пацанов испуганно сказал:

- Рыжий, ты поосторожней с ним. У него мать в Горняцком райкоме работает.

- Вон оно что! – Рыжий сделал несколько затяжек «Беломориной», бросил недокуренную папиросу на землю.

- Подбери, музыкант!

Илька недоуменно посмотрел на Рыжего. Он всё понял. Но наклоняться за брошенным окурком не стал.

- Я же говорил – он глухой! Глу-хо-не-мой! – сгоготнул Пестриков. – Он неожиданно поводил рукой перед лицом Ильки и схватил его за нос. – Шла еврейка с длинным носом, подошла ко мне с вопросом: как избавиться от носа? – Вы купите купоросу и приставьте его к носу. А потом-потом-потом отрубите топором!..

Все вокруг заржали.

В это время мимо пробегал Санька Морозов. Он увидел, как обижали его нового друга, и кинулся ему на помощь.

- Отстаньте от него! – Санька неумело стукнул Рыжему в бок. Тот взял его лицо в пятерню и оттолкнул от себя. Санька упал на спину, но быстро поднялся и вновь бросился на обидчика. Пестриков оставил Ильку и отмахивался от Саньки, который как петушок наскакивал на Рыжего. Началась куча мала. Кто на кого нападал, разобраться было трудно в этой кутерьме. А бедный Илька смотрел на сверстников своими большими печальными глазищами. И ему досталось – по лицу потекла кровь из разбитого носа.

Откуда ни возьмись, появилась Идка, дочка почтальонши. Она как фурия налетела на Рыжего и стала лупцевать его холщовой сумкой по лицу, приговаривая: «А это тебе, сволочь! Тебе! Получай!..» В драке кто-то вырвал у Ильки футляр со скрипкой. И тут неожиданно один из мальчишек испуганно завопил:

- Пацаны, поезд! Поезд идет! Задавит!..

Со стороны города, к шахте, шел товарняк. Он шел прямо на дерущихся. Мальчишки успели разбежаться. Только Илька не слышал, замешкался – он искал свою бесценную скрипочку.  Идка едва успела дернуть парнишку за штанину перед самым поездом, и оба упали под откос. А мимо их голов, совсем рядом, прогрохотали колеса многотонного состава. Поезд прошел, все обмерли – где же этот еврейский мальчик Илька Ямпольский? Что-то не видно его. Всё, погиб.

А Илька плакал, уткнувшись в траву, под откосом. Ему было очень жаль скрипку, привезенную с Украины в такую даль. Идка по-матерински ласково обняла его за худенькие плечики.

- Не плачь, Иля. Не плачь, - жалобно шептала она, заглядывая Ильке в глаза. – Больно? Как он тебя, сволочь, за нос схватил.

Илька молчал, шмыгал носом.

- Не горюй, я этому рыжему всю морду исцарапала. Будет знать, как маленьких обижать.

- Скрип-ка-а… - простонал Илька, размазывая по лицу слезы вперемешку с кровью.

 …А скрипка лежала на железнодорожном пути между стальными рельсами. Цела и невредима. Идка, найдя скрипку, радостно закричала:

- Вот она, твоя скрипка! Жива-а!..

Илька бросился к находке. Подошел Санька Морозов. Сели на рельсы. Подскочил Равилька. Ляпнул:

- А я думал что тебе всё – кирдык, каюк. Тебя как зовут-то?

Илька успокоился. Непонятная улыбка засветилась на его лице. Он тихо ответил:

- Меня зовут Илья Ямпольский.

- А меня Равилька Сабиров, - татарчонок подал руку Ильке. Тот её вежливо пожал.

Равилька попросил Ямпольского:

- Слушай, друг, сыграй на скрипке, а-а… Будь другом. Я тебе жестку новую подарю. Вот смотри какая хорошая жестка. Мне её дед сделал. Он шахтер. У него есть орден Трудового Красного Знамени.

Идка уставилась на Ильку влюбленными глазами и тоже попросила:

- Иля, сыграй, а-а… Ну пожалуйста…

Что делать? Как не сыграть новым друзьям? Илька осторожно открыл футляр, бережно достал бесценный инструмент, вынул смычок, тронул ласково смычком по струнам. И заплакала, зарыдала скрипка.

Сабиров никогда не слышал чарующих звуков скрипки, да и Санька Морозов тоже, да и Идка, дочка почтальонши, ходившая в драных ботинках и драной материной кофтёшке, вряд ли слышала звуки этого маленького волшебного инструмента.

Ямпольский сыграл полонез Огинского, Брамса, Листа, чардаш Монти. Играл долго и самозабвенно, уйдя в мир звуков и забыв обо всем на свете.

Затаив дыхание, шахтерские дети слушали игру юного музыканта. В волшебные звуки, казалось, вслушивались и эти тонкие березки у болотца, щитовые бараки со скворечниками на крышах, многочисленные копры и терриконы, синеющие на горизонте.

Кто знает, что ждало Ильку впереди? Наверное, слава великого музыканта. Конечно, если фашисты не дойдут до Урала и дальше, не захватят великую страну под названием СССР.

«Концерт» закончился.

- Давай я тебе помогу, - Идка помогла уложить скрипку в футляр. – Иля, - сказала она, - ты будешь великим музыкантом. Ты талант.

Илька был смущен. Он вспомнил, что ему надо идти домой. С его мамой Комиссаршей шутки плохи. Равилька Сабиров протянул Ильке жестку.

- Это тебе. Бери, бери. Не отказывайся.

- Я не умею играть, - сказал Илька.

- Давай научу. Вот смотри, - Равилька подбросил вверх жестку и сделал несколько пинков.

- Нет. Мне надо домой идти, - запротестовал Илька. – У меня мама строгая.

- А у меня мать пьяница. Она на шахте в столовке работает. Пошли, Илька, на шахту. Хоть пожрем там.

- Нет. Уже поздно. Надо домой. Мне надо уроки учить и по сольфеджио.

- А я в школу не хожу. Мне и так неплохо! – заявил Сабиров. – Не хочу учиться, а хочу жениться! – Он засмеялся.

- Дурак ты Сабиров, - сказала Идка. – И дураком помрешь!

- А я Мурку знаю, - похвастался Равилька. – Ты подшухарила всю нашу малину, а теперь по праву получай! Давай, Илька, мы тебя проводим, а то опять на тебя кто-нибудь нападет.

Двинулись к бараку. Идка несла драгоценную скрипку в футляре, а татарчонку Сабирову достался портфель с тетрадками и учебниками. Ямпольского проводили до самого крыльца.

Его маман, Софья Абрамовна, внимательно посмотрела на сына, заметила синяк под глазом, порванный рукав черного пиджака.

- Илюша, ты где был?

- В музыкальной школе, мамуля.

- А почему так поздно?

Илька никогда не врал матери, но тут сказал неправду.

- Да в музыкалке задержали.

- Шо, репетировали?

- Ага.

- А почему синяк под глазом?

Илька посмотрел на мать виноватым взглядом.

- Мамо, пожалуйста, не спрашивайте меня, ладно?

- А почему это я не должна спрашивать? Как это не спрашивайте? Шо ты такое говоришь? Я спрашиваю, сыночек, откуда у тебя синяк под глазом?

- Мамо, но я же просил вас не спрашивать. Синяк? Да упал просто.

- Илюша, ты не можешь так размовляты. Ты намеренно шо-то от мамочки скрываешь. Иля, я тебя умоляю, не делай маме плохо!..

Софья Абрамовна пошумела-пошумела, но от любимого чада отстала. Она, конечно же, не поверила Ильке.

- Мамо, а почему нас, евреев, не любят? – успокоившись и войдя в обычное состояние, спросил Илька.

- Кто это не любит? Иля, кто тебе сказал такую глупость?

Илька замялся:

- Ну… Немцы. Фашисты…

- Иля! – нахмурилась мать. – Мал ты ещё. Вырастешь, сам во всем разберешься.

Старший брат ехидно отозвался:

- А потому что мы предали Христа!..

- Прекрати! – сорвалась на крик Софья Абрамовна. - Никого мы не предавали. Неужели вы, дети комиссара, верите в сказки про Бога? Ваш отец коммунист и воюет с фашистами.

- Занимайся лучше своей музыкой и не лезь куда не надо! – бросил Борька Ильке.

Софья Абрамовна ласково погладила Ильку по кучерявой голове, бодро сказала:

- Ну шо ты такой грустный? Ну веселей смотри, Илюша. Вот победим фашистов и заживем на славу. Наши уже к Донбассу подошли…

11

Школа в шахтерском поселке. Мальчишки и девчонки азартно пели:

                Широка страна моя родная,

                Много в ней лесов, полей и рек.

                Я другой такой страны не знаю,

                Где так вольно дышит человек…

Молоденькая учительница, почти девчонка, руководила хором.

 – Мальчики! Девочки! Давайте повторим ещё раз. Зажигательнее! Зажигательнее! Морозов, встань поближе! А ты, Ямпольский, встань рядом с Морозовым. И-и-и… Начали!

                Всюду жизнь привольна и широка,

                Словно Волга полная течёт.

                Молодым везде у нас дорога,

                Старикам везде у нас почёт.

        Саньку Морозова вызвали в учительскую. Строгая учительница  Зоя  Федоровна  вырвала листок из тетрадки, написала записку, свернула её пополам и вручила Саньке.

        – Морозов, ты живёшь  в одном бараке с Сабировым. Он опять в школу не ходит. Это безобразие какое-то! Отдай ему записку и скажи, что завтра приду сама. Пусть меня ждет и никуда не убегает. Понятно тебе, Морозов?

         Морозов  сказал что  «понятно»,  и  вышел из учительской. На крыльце школы его ждали братья Ямпольские – Илька и Борька. Их мать, по прибытии в Копейск, сразу же устроилась на работу в Горняцкий райком партии. Высокая, сутулая и много курившая. Её побаивались. В бараке её прозвали Комиссаршей. И не ошиблись, её муж, Ямпольский, воевал в знаменитой танковой армии генерала Рыбалко. И был он комиссаром танкового батальона.

         Двинулись домой по рельсам, махая портфелями. 786 шпал до барака – пацаны подсчитали. Прошел поезд с углем, обдав ребятишек дымом и паром. Санька любил ходить в школу по железной дороге, вдыхать наполненный угольной гарью воздух, слушать радостную перекличку поездов. Барачные женщины же не любили паровозы – повесят на улицу стиранное в корытах белье сушить, поезд пройдет, и вся работа насмарку – белье в угольной саже, хоть заново перестирывай. Обидно до слез. Санька же понимал, что без паровозов никуда, как и без угля, который добывал его отец, а сейчас добывает мать.

…В класс заскочила пионервожатая Валя, девица бойкая и языкастая. Она в белой кофточке, заправленной в темную юбку, с ярким галстуком на тонкой шее.

- Ребята, не расходитесь! Девочки, мальчики! Выслушайте сообщение. Завтра все дружно идем в школу имени Островского, в госпиталь, где находятся на излечении раненые бойцы. Дадим небольшой концерт.

- Я не пойду, - сказал один мальчишка другому. – Мне медведь на ухо наступил.

- Толстый, ты чего?

Пионервожатая услышала перебранку мальчишек.

- Федоров, как это не пойду!

- Да мне медведь на ухо наступил, чего я там забыл.

- Как ты разговариваешь, Федоров! – притопнула ножкой вожатая. Она кинула насмешливый взгляд на упитанного Федорова.

- Да у меня и голоса нет! – разнылся Федоров. – Ну правда, у меня ни слуха, ни голоса.

- Ему медведь на оба уха наступил, Валентина Ивановна! И на горло тоже!.. Ха-ха!..

- Ладно, Федоров, - отстала от мальчишки вожатая, - можешь не ходить, раз тебе медведь на ухо наступил. Остальные – кто поёт, танцует – все в госпиталь. Ты, Кащеев, ты Олентырь… Адищева Катя, ты хорошо «Соловья» поешь. Приходи обязательно, или тебе тоже медведь на ухо наступил?

- Ей  не наступил! – хором закричали детишки.

- Кто хочет отвертеться – предупреждаю: не выйдет! – Заметив Ямпольского, вожатая сказала: - Ты, Ямпольский, хорошо играешь на скрипке. Чтобы был обязательно. И ты, Морозов. Ты должен прочитать стихи. У тебя это хорошо получается.

- Да нам далеко добираться, Валентина Ивановна, - сказал Санька Морозов. – Мы можем не успеть.

- Успевайте!

Школа № 6 имени Островского находилась в самом центре шахтерского города, как раз напротив милиции, их разделяла железная дорога, идущая от Северной группы шахт к Южной, и далее – к шахтерским городам Коркино, Еманжелинску. Школа двухэтажная, в ней учились «центровские» да дети начальников. Началась война, и детей разбросали по другим школам.

При входе в школу стоял небольшой бюст писателя Н.Островского – голова худого человека с пылающим взором в буденовке. Бюст соорудил школьный учитель рисования и труда Михаил Иванович Изгагин, он один из первых ушел на фронт. Неподалеку от школы скромный обелиск со звездой, где были похоронены герои Гражданской. Умерших в госпитале бойцов хоронили здесь же. Буквально на днях умер боец, которого Санька Морозов принял за отца; его закопали тут же, в братской могиле у обелиска.

Поселковые мальчишки частенько, чтобы добраться до центра, цеплялись за проходящий состав и выпрыгивали у школы – здесь он замедлял ход и делал поворот на станцию «Серго-Уфалейская». Один, с поселка шахты № 205, Валерка Слепцов, спрыгнул прошлой зимой, да неудачно – подскользнулся на снегу и угодил под колёса. Ему отрезало ногу. Хорошо, что рядом госпиталь – оказали помощь. Валерка оздоровел и прыгал по поселку на деревянном протезе. Его мать, учительница начальных классов, до этого случая наказывала сыну не цепляться и не лезть на идущие вагоны. Валерка мать не слушал. И вот результат.

Вспомнив этот случай, Санька Морозов погрустнел. Но добираться в центр как-то надо. Стояли у железнодорожного пути, нервничали, поджидая состав.

- Всё, опоздали. Нет, Илька, нам никак нельзя опаздывать, – сокрушенно сказал Морозов, крутя башкой в разные стороны. Состав показался. В конце состава вагон с площадкой – это то что надо. Паровоз пропыхтел мимо, обдав мальчишек паром.

- Цепляйся за ступеньку! – крикнул Санька. – Скрипку мне давай! Давай быстрей!

Илька неумело уцепился за ступеньку последнего вагона, забрался. Санька Морозов за ним следом. Влезли на площадку – и родной поселок стал уплывать назад.

- Уф! – выдохнул Морозов. – Ну ты, Илька, молодец, не испугался.

В центре они выпрыгнули на землю. Это было намного легче, чем запрыгнуть в вагон. И пустились бегом в школу.

В классах школы, где когда-то стояли парты, сейчас находились койки, на которых сидели, лежали раненые.

- В палату для выздоравливающих! – суетился плотненький пожилой доктор, встречая детей.

Пионервожатая встала перед дверьми в палату.

- Дети, вначале я скажу слово. А потом по порядку, – она закатила глаза, глубоко вздохнула и толкнула дверь. За ней в палату вошла женщина с большим узлом и две девочки, тоже с узлами. В них была починенная одежда.

- Дорогие бойцы! Женщины и девушки поселка постирали и заштопали ваши гимнастерки, белье. Они пришли передать вам также связанные их руками шерстяные носки и варежки. Сейчас Ольга Борисовна вручит их вам, дорогие наши защитники…

После вручения подарков та же бойкая вожатая объявила:

- А сейчас небольшой концерт. Перед вами выступит ученик 5 класса Федя Филонов. Он исполнит соло на балалайке. Филонов Федя. Прошу!

Последовали аплодисменты. Федя сел на табуретку, положил балалайку на колени, посмотрел на бойцов и приступил к игре.

- Вовремя успели! – сказал Санька Ильке, пробираясь к двери палаты. Вожатая строго оглядела мальчишек.

- Почему опаздываете? Ямпольский, что будешь играть?

- Брамса. Колыбельную.

- Немец? – стрельнула глазками вожатая. – Немца не надо.

- Тогда Чайковский…

- Хорошо. Давай готовься! А ты, Морозов, читаешь у нас стихи, так? Что будешь читать?

- Про танк.

- Про танк? Это хорошо.

После Феди Филонова выступила девчонка постарше. Она исполнила песню про рябину.

                Эх, при дороге красная рябина,

                На ветру горит она, горит, горит.

                Провожая любимого сына,

                Мать родная ему говорит:

«Сын ненаглядный, сокол, мой соколик,

                Ты смотри и лучше примечай

                Этот куст и дорожку, и поле –

                Сердцу близкий и милый край…

- Будешь ты в битве – вспомни эти пашни, над избою тихий шум ветвей…За родное дерутся бесстрашней, за любимое борются сильней, - повторял за девочкой совсем молоденький раненый. Он, видимо, вспомнил свою мать и свою родную избушку.

Песня про рябину всем понравилась, как и выступление Филонова. Девочке рукоплескали и кричали: «Бис! Давай на бис!..»

- А теперь перед вами выступит Илья Ямпольский, ученик четвертого класса.

- Чайковский. Французская песня! – объявила громко вожатая Валя.

- Давай, Илька, - подтолкнул Ямпольского Морозов.

Илька скромно вышел на середину палаты, взглянул на раненых; приставив скрипку к плечу, заиграл. Его выступление также наградили аплодисментами. А один боец попросил: «Сыграй еще что-нибудь». И тогда Илька, без объявления пионервожатой Вали, сыграл «Ничь яка мисячна», а также простенькую колыбельную австрийского композитора Брамса.

Потом выступил Морозов. После скрипичного выступления Ильки стихи показались резкими – у раненых суровели лица, хмурились брови.



                Вот сильно пыля,

                Длинным водя стволом,

                Землю в щебень меля,

                Танки пошли углом…



                Черные, как гроба,

                С черно-белым крестом,

                Как воплощение зла

                Прущего напролом…



12

Здесь же в бараках жил эвакуированный Матюша. Полное его имя было Матвей Исаакович Азия. Он появился в шахтерском краю в потоке эвакуированных и сразу же стал местной достопримечательностью. Никто не знал, впрочем, ни его имени, ни фамилии, Матюша – вот и все. У Матюши была отдельная комнатка, спал он в корыте, висевшем на железных цепях. Матвей Исаакович страшно боялся мышей и крыс, поэтому и попросил шахтеров соорудить ему такое лежбище. Говорили, что до войны Азия был в Москве большим начальником: то ли начальником Казанского вокзала, то ли начальником Московско-Казанской железной дороги. При бомбежке Москвы бомба угодила прямо в дом, где он жил, погибли все его родные и две чудесные черноглазые дочурки. Потому он и лишился рассудка. Была у него и еще одна странность – любовь к часам. Он привез с собой целый чемодан разных часов – старинных, дорогих, золотых. Нацепит их Матюша на руки и даже на ноги под грязные штаны, фуфайку напялит, галстук под фуфайку или модный, яркий шарфик повяжет и пошел по начальству. Двери, хоть у начальника шахты, хоть в милиции или горкоме партии открывал ногой.

- Я Азия. Матвей Исаакович Азия, - говорил Матюша, многозначительно поднимая короткий палец вверх. – Прошу любить и жаловать!

- Да знаем, знаем, - отмахивались от полоумного начальники. – Знаем, ты Матвей Исакович Азия. Был очень большой начальник. Все об этом знают…

- Я, Матвей Исаакович, и сейчас очень большой начальник, - поправлял Азия.

- Да, да, знаем. Большой начальник Азия Матвей Исаакович.

Как-то он появился в кабинете начальника самой крупной шахты 4-6.

- Что привело вас ко мне, Матвей Исаакович, в такую рань?

- Хочу обсудить проблему увеличения добычи угля в столь ответственный для страны период… - Азия начинал молоть какую-то чепуху, а начальнику стало больно и обидно за Матвея Исааковича. Да, как только война не корежит людей.

- Вам, Матвей Исаакович, нужно идти прямиком в трест, к самому Стаханову.

- С Алексеем Стахановым я уже встречался и имел с ним беседу. Я дал ему поручение разобраться в данном вопросе…

Иногда он наряжался в модное желтое пальто, надевал шляпу, опять же часы на руки и на ноги, и выходил из барака модный и важный, с тростью в руках. Пацаны окружали Матюшу, просили: «Матюша, покажи часики!» Матюша с достоинством поднимал штанину, и все видели как идут, тикают у него на волосатых лодыжках ручные часы. Среднего роста, плотный, с большой кудлатой головой и седыми пейсами; с большими черными и печальными глазами-маслинами; лицо Матюши подвижное, живое; но вдруг на него словно тучка найдет, лицо станет неподвижным как маска. Идка, дочь почтальонши, увидев его с таким лицом, сильно напугалась и убежала к матери с плачем.

Вокруг Матюши частенько собиралась барачная детвора. При виде детишек выражение его лица менялось, глаза становились добрыми и умными. И он совсем не походил на мужика с прибамбахом. Вначале пацаны дразнили Матюшу, но потом привыкли к нему и даже зауважали, когда он рассказал им о далекой красавице-столице Москве и встречах с самим товарищем Сталиным.

Вот и сейчас Матюша, или Матвей Исаакович Азия, увлеченно рассказывал что-то пацанам. Мимо проехал тряпичник на тощем ослике, запряженном в тележку. Башкир Сабир зычным голосом орал: «Тряпки, галоши собираем! Тряпки, галоши собираем!.. Кости собираем!..» Башкир-тряпичник поехал между бараков, громогласно сообщая бабам о своем появлении.

Матюша проводил башкира задумчивым взглядом, а «подкулачник» Кондаков ляпнул:

- Матюша, ты бы сдал свои часики реможнику. Большие деньги получил бы. Жил бы как король.

Матвей Исаакович строго посмотрел на «раскулаченного», повертел у виска пальцем. Пацаны заявление Кондакова, или Раскулаченного, приняли ироничным смехом.

Матвей Исаакович внимательно осмотрел пацанов, сказал:

- Кончится война, я вас, ребята, обязательно в столицу нашей Родины Москву свожу. Кто из вас был в столице? А-а?.. Ну-ка, подымите руку, кто из вас в Москве был?

Мальчишки переглянулись, но руки никто не поднял. Никто из них в столице не был.

Матвей Исаакович хитро щурит большие влажные глаза, улыбается. – Ничего, немцев разобьем, съездим в Москву. А мы их обязательно разобьем! Я вам покажу Кремль, мавзолей Ленина. Может быть, и к товарищу Сталину на прием удастся попасть.

- Матюша! – крикнул невесть откуда появившийся Рыжий. – Где ты денег-то возьмешь? У нас их нету. Мы дети пролетариев! А к товарищу Сталину тебя и на порог близко не пустят!..

- Денег найдем! – улыбнулся тихой улыбкой Матюша. – Сейчас главное дело фашистов разбить. А что касается генералиссимуса товарища Сталина, то скажу вам честно – встречался я с ним. И даже имел продолжительную беседу.

Послышались крики восхищения, но некоторые прыснули со смеху – ну надо же так заливать – встречался с самим вождем!

- Ври, да не завирайся, Матвей Исаакович! – это опять бросил ехидную реплику сын раскулаченных Кондаков. Его поддержал Заглотыш – Славка Машинцев.

Матюша умолк, погрузился в свои думы. Он тяжко завздыхал, глаза пуще увлажнились, а на лицо легла серая тень.

- Матюша, расскажи еще чего-нибудь! – просила ребятня.

Послышался крик одной из барачных женщин:

- Нюрка, а ну тащи уголь, язвило тебя! Скоко тебя ждать можно! Тебя, дурынду, только за смертью посылать!..

Однажды Матвею Исааковичу приснился страшный сон: будто кто-то давит и давит его своей тяжелой массой, а потом чья-то мощная лапа потянулась к его горлу. Матвей Исаакович увертывался, увертывался, а лапа все ближе и ближе; лапа была в коричневом рукаве и с паучьей свастикой в белом круге. Потом он увидел армады черных немецких самолетов и тоже с этой мерзкой свастикой на фюзеляжах. Самолеты летели с угрожающим воем, от них отделялись сотни бомб, похожие на маленькие черные дождинки. Дождинки падали на город, расположенный внизу, и там, где они падали, возникало море огня…

Азия в ужасе соскочил со своего лежака и, как был, в исподнем, метнулся к двери.

- Воздух! Воздух! Воздушная тревога! Воздушная тревога!.. – кричал Матюша и побежал мимо бараков.

Испуганные жильцы высовывались из окон. Одна из женщин уронила ведра и те с грохотом покатились по крыльцу. Азия метался между стайками и бараками как в заколдованном круге, потом выскочил на дорогу, ведущую к болоту. Он кричал уже другое.

- Немцы!.. Крысы!.. Немцы!.. Крысы!..

- Держи Матюшу! Утопится! – заорал кто-то дурным голосом.

Выскочили соседи, пацаны, а Матвей Исаакович все бежал и кричал, пока не упал в судорогах на краю болота.

Бабы во главе с тетей Полей нашли Матвея Исааковича в камышах.

- Матюшенька, дорогой, пошли домой! Дома тепло, здесь холодно, ты простынешь, - уговаривала Матвея Исааковича тетя Поля.

- Кругом крысы, мыши! Они наступают со всех сторон! Крысы наступают!.. - бормотал в ужасе больной.

- Какие крысы?! Где ты их видишь? Нету никаких крыс. Нету никаких мышей… И немцев нету!..

Тетя Поля приказала мальчишкам:

- Ну-ка, принесите быстренько лестницу! Да вон она у стаек стоит!..

Грузная тетя Поля успокоила Матюшу. Его положили на деревянную лестницу, которую приволокли пацаны, и понесли обратно в барак.

На другой день бабы вызвали санэпидстанцию, и важный врач приказал санитарам обработать комнатенку каким-то вонючим раствором.

… Матюша бродил по городу, что-то бормоча себе под нос.

- Убивать фашистов! Убивать!.. Пук-пук!.. Убивать всех подряд! Пук-пук!.. – Матюша целился в человека пальцем, лицо его искажала гримаса. Он громко смеялся.

У Матюши была бредовая идея создать на Урале свою ударную бригаду народных мстителей и двинуть её на Москву. Себя же он видел её командиром в чине не ниже генерала или хотя бы полковника. Матвей Исаакович уговаривал людей вступить в несуществующую бригаду и написать об этом заявление лично ему, Матвею Исааковичу Азии.

Он часто наведывался к парашютной вышке, что находилась на пустыре возле стадиона «Шахтер», и часами наблюдал как прыгают с неё молодые красивые парни, как летят они вниз головой к земле, как возле самой земли раздавался хлопок и парашют раскрывался. У Матвея Исааковича обмирала душа и радостно билось сердце. Вот так бы ему! Он подарил две пары часов главному инструктору, чтоб тот позволил ему совершить такой прыжок. Инструктор подарок или взятку принял, но Матюшу к вышке не допустил – не дай Бог, что случится с дураком, а потом отвечай за него.

Но однажды инструктор по парашютному спорту по фамилии Залепукин не выдержал настойчивых просьб Азии и когда курсанты Осоавиахима закончили занятия, позволил и ему, Матвею Исааковичу, совершить вожделенный прыжок. До этого он проинструктировал Матюшу как и когда дергать кольцо, как держать свое тело в воздухе, как приземляться. Матвей Исаакович понятливо кивал головой и вроде бы всё понял. А инструктор Залепукин подумал о том, что люди зря болтают о сумасшествии Матвея Исааковича – в его больших темных глазах светились ум и природная сметка.

Азия тяжело поднимался по ступенькам бесконечных лестниц, часто останавливался. На самом верху вышки он долго стоял, задумчиво глядя на запад, где была его Москва, со вздохом натягивал парашютные ремни.

- Что, Матвей Исаакович, боишься?

- Брось, Залепукин. Матвей Исаакович ничего не боится.

Инструктор проверил еще раз ремни и, шлепнув Азию по спине, коротко напутствовал:

- Давай!

Матвей Исаакович осторожно ступил на край вышки, сделал глубокий вздох и прыгнул. Дико вращая глазами и что-то крича, он полетел вниз. Он сделал всё как надо: дернул кольцо на груди, распластал руки, и вот он, Азия, летит. Время, казалось, остановилось; город лежал внизу, а он летел, словно птица. Внизу шахты, домишки, терриконы, вот паровозик тащит длинный состав с углем – граница Европы с Азией. И он, Азия Матвей Исаакович, летит над Азией! Дыхание сперло от радости. Дело было к вечеру, огромное кровавое солнце  садилось за край земли; он летел над землей, над всем миром…

Потом Матвей Исаакович часто рассказывал детишкам, как он прыгал с парашютом в лучах заходящего солнца и как красива земля, над которой он летел. Пацаны верили рассказам Матюши – земля их уральская, действительно, красива. Взрослые же мужики сомневались: вряд ли Матюша сумел что-то увидеть в коротком прыжке с парашютной вышки.

- Фигня! Врёт всё Матюша! – сплюнул Рыжий Пестриков. – Видали мы таких болтунов в гробу и белых тапочках. Летел над городом. Да кто его на парашютную вышку-то пустит, дурачка!

- Я видел, как Матюша на парашюте летел! – вступился за Матвея Исааковича татарчонок Равилька.

- Ага, видел! Болтун ты на палочке!

Мальчишки разделились на два лагеря: кто-то поверил, а кто-то не поверил рассказам Матюши. Впечатлительная Идка, дочка почтальонши, та, конечно, поверила. И мечтательно сказала, прикрыв глаза темными ресничками:

- Ох, полетать бы на парашюте…

- Нет, на самолете лучше, чем на парашюте, - возразил ей вездесущий Кузя.

- Да ты-то откуда знаешь, кузнец?

- Знаю!..

- Молоко на губах вытри, Кузя, - сказал Пестриков, щелкнув его по лбу. – Лётчик, налётчик… Да ещё танкист-артиллерист! – и добавил ещё щелбан бедному Кузе.

- С самолета бы спрыгнуть! – мечтательно сказал один из мальчишек.- С вышки ничего не увидишь…

А хулиган Равилька спел:

                Мама, я летчика люблю.

                Летчик высоко летает,

                Хреном звезды подцепляет,

                Вот за это я его люблю!..



13

Митрия Новоселова привезли на шахтерской подводе-ящике. Он лежал в этом ящике, как  в  гробике,  укрытый  брезентовым  плащом, и выставив из-под него одну лишь голову. Когда подвода подъехала к самым дверям барака, он не поднялся, а выглядывал растерянно из-под плаща.

Федор Сычев, приподняв край плаща, шутливо сказал:

 – Вставай, Митька. Хватит придуривать!

  Новоселов горько улыбнулся:

 – Сейчас встану. Помоги только немного.

 – Ранен что ли?

 – Да есть немного…

 Военный, сопровождавший Новоселова, откинул плащ, и все увидели, что Митрий был без обеих ног. Он лежал, похожий на чурку, на обрубок, странно коротенький, какой-то невсамделишный.

 – Вот такие дела, братцы… – сказал виновато Митрий, увидев недоуменные взгляды встречавших. Он поднялся на руках, сел на култышках на дне телеги-ящика, часто-часто заморгал и беззвучно заплакал.

Из барака выскочила его жена Зоя и, увидев искалеченного мужа, завопила на весь барачный околоток:

         – Ми-тя-я! Что фашисты с тобой сделали! Ми-тя-я!

         Военный и Сычев подхватили человеческий обрубок и понесли его в барак.

         Новоселов долго не появлялся на люди – стеснялся и переживал. Потом стал потихоньку выползать из своей комнатенки в коридор и на улицу – подышать свежим воздухом и обсудить события на фронте. Целыми днями он слушал черную радиотарелку и был в курсе всех фронтовых событий. Такие тарелки были у немногих, и жильцы, затаив дыхание, вслушивались в металлический голос Левитана: «От Советского Информбюро… Сегодня наши войска…».

Потихоньку-помаленьку Митрий оклемался. Стал выползать из комнатки, общаться с соседями. Барачным, особенно женщинам, интересно послушать фронтовика. Но Митя про войну рассказывал неохотно. На Зоины причитания Митя отвечал словами: «Да ладно тебе, Зойка. Уймись! Знаешь, сколь там наших мужиков полегло? Как травы… Не я первый, не я и последний. Война, Зоя, это фортуна. Кому повезет, а кому и нет. Мне вот, считай, повезло. Жив остался.»

Однажды Митрий рассказал женщинам про сон, который видел перед боем.

- Видел, бабоньки, я сон перед одним боем: будто пришла ко мне одна женщина, вся в белом стоит. И босиком. Встала у изголовья и стоит. Я спрашиваю: «Чего ты пришла? Чего тебе надо?» Молчит.

- Молчит? – в голос переспросили женщины.

- Молчит. Я снова её спрашиваю. А она опять молчит. А потом тихо так зовет: «Ми-тя, Ми-тя…»

- Ну, а ты?

- Она, значит, зовет и пальчиком манит. Мол, идем со мной…

Женщины замерли, а Сидорова (Катька-Кошечка) переспросила писклявым голоском:

- Зовет? Пальчиком манит? Ужас какой!..

Другая женщина сказала:

- Это Смерть за тобою, Митя, приходила.

- Не знаю, - сказал Митрий. – Но вроде бы обличьем она на мою мать-покойницу похожа, когда та молодая была.

- Да это тебя мать Нюра звала с того света к себе. Царствие ей небесное, - предположила Зоя и перекрестилась.

А тетя Поля Ботова сказала без обиняков:

- Я смотрю, Митрий, ты в Бога стал верить. Ты ведь неверующий был.

На что Катька-Кошечка заметила:

- Тут поверишь хоть в Бога, хоть в черта…

Митрий согласился с ней.

- На войне всего можно ожидать. Так уж получается: до войны не верил, а сейчас верить стал, - Митрий мелко перекрестился. – Утром был бой. Из всего взвода я один в живых остался. А все мои боевые друзья полегли как трава под литовкой…

         Калеке дали прозвище «Митя-чурбак», но в глаза так не называли. Сосед принес с эвакуированного завода подшипники. Их прикрепили к дощечке с ремнями, теперь Митрий был на колесах. Он повеселел. Пристегивался к тележке ремнями и катался по бараку на своих подшипниках, упираясь руками в пол.

  У Мити была гармошка, оставшаяся с довоенных времен. Он выкатывался на подшипниках из своей комнатенки, размыкал меха и запевал. Катился дальше на улицу.  Его окружали. Митя играл на гармошке и пел своим красивым сочным голосом. Любимой песней у него была «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет…». Грозная тетя Поля незлобиво пеняла ему:

  – Чего врешь-то? Где это позабыт-позаброшен?

            – Тетя Поля, ну это же песня…

            – Милостыню не собираешь, как другие… Зойка тебя не бросила. Позабыт-позаброшен… Песня…

В городе  действительно  было   полно вернувшихся с фронта калек -  безруких, безногих. Они бродили по улицам, просили милостыню. Орденов и медалей почему-то не носили;  это оставалось загадкой: то ли стеснялись награды напоказ выставлять, то ли не принято было.

…Барак спит, утихомирилась ребятня. Только богатырский храп Голендухина раздавался из его комнатенки. Одному Мите-калеке не спится. Он лежит, безногий, рядом с Зоей, уставив взгляд в потолок.

- Чего не спишь, Митя?

Митрий не ответил, притворился спящим. Через некоторое время опять послышалось зоино: «Ми-тя-я…»

- Ну чего тебе? Спи давай.

- Ты же не спишь. Я же чую… Митя, ты бы рассказал, как тебя ранило.

- А-а… ну зачем тебе это?..

- Митя, ну интересно же.

- Я же тебе рассказывал уже. Совсем это не интересно…

- Нет, Митя, это очень даже интересно, - возразила Зоя. – Митя, ну расскажи…

Митрий, крякнув, начинает рассказывать.

- Ну, лежим, значит, мы в окопчике уже третьи сутки, я и мой друг Сеня Галкин, он из Свердловской области. И опять эта треклятая «рама» вылетает из-за леса и летит прямо над нами, вынюхивает, значит. Сенька не выдержал, показал этой «раме» кулак. Я ему: «Сенька, ты чего это? Засекут нас!» А он мне: «Нас уже давно засекли. Скоро начнется». Только он это сказал, тут и началось. Ну, артобстрел, значит. Снаряды летят, долбят наши позиции – взрывы за нами; наш окопчик впереди был, значит… Ну а потом пошли танки. А мы с Сенькой впереди всех, в своем окопчике. Один танк, черный такой,  прямо на нас ползет. Ползет и поливает наши позиции из пулеметов. А за танками пехота показалась, как серые мыши, бегут от куста к кусту. Танк этот немецкий на нас прёт и прёт, он нас не видит, мы себя ветками закидали, замаскировались, значит. Ну тут Сеня не выдержал, ветки с головы скинул и гранату под танк метнул, в самую гусеницу.  Танк загорелся и встал. Из люка стали немцы выпрыгивать. Ну, а я их из винтовки, как зайцев стал щёлкать… Ну, а потом – взрыв, перед глазами огонь как молния, и я куда-то провалился. Очнулся – всё горит. Я лежу на земле раненый в обе ноги. Сеня рядом лежит, окровавленный весь, мертвый.

- Ужас! – не выдержала Зоя. – Мертвый лежит...

- Мертвый. Его на куски разорвало…

- На куски?.. – ужаснулась Зоя.

- Тут я опять потерял сознание. А очнулся уже в госпитале, без обеих ног…

Митрий покрутил колёсико радиотарелки, стал слушать Москву. Далекий голос Левитана сообщал: «Враг рвется к столице нашей Родины – Москве. Основным рубежом сопротивления на подступах к Москве стала Можайская линия обороны. Советские войска оказывают упорное сопротивление превосходящим силам противника. Напряженные бои идут и в районе города Калинина… Прорвав оборону 49-ой армии, немецкие войска устремились к городам Тарусе и Малоярославец…»

14

На станцию Серго-Уфалейская пришел первый эшелон с военнопленными немцами. Загремели тяжелые запоры, солдаты открыли двери товарных вагонов.

Прошел хмурый военком в сопровождении офицеров. Прибежали солдаты-автоматчики, работники НКВД. Выстроились вдоль состава.

- Выходи, твою мать! – закричал в темный проем солдат в нелепо сидящей форме и курносой физиономией. – Живей, живей! Шнеля! Шнеля!.. Давай пошевеливайся! Хватит дрыхнуть!..

Из вагонов стали вылезать немцы в грязных помятых мундирах. Некоторые выпрыгивали на землю легко, другие с трудом, боязливо озираясь и щурясь от света. Неторопливо выстраивались вдоль путей.

- Шнеля! Шнеля! – торопил смешной солдат.

Весть о том, что привезли немцев, настоящих фашистов, моментально разлетелась по городку. Многие побежали к станции. Мальчишки, конечно же, понеслись первыми.

Военнопленных повели нестройными колоннами через весь город, к шахтам. Из окон бараков высовывались люди, в проулках стояли бабки и женщины, недобрыми взглядами встречая непрошенных гостей. Поселковую тишину разорвали бабьи крики:

- Душегубы! Убийцы!..

- Это они моего Ваньку убили!..

В землянку к Кудлычам ворвался Рыжий Пестриков.

- Валерыч! Командир! Фрицев привезли! Военнопленных!..

Кудлыч взволнованно спросил:

- Где они?!.

- Разгрузили на станции. Сюда ведут. Побегли смотреть!

Валерка сорвался с лавки, глянул в окно. Крикнул сестренке:

- Олесенька, поиграй одна, ладно? Я быстро вернусь.

У девчонки встревожено взметнулись бровки при слове «немцы». Она поправила челку, сжала губки и пропищала тоненьким голоском:

- Ладно…

А Валерка показал незаметно Рыжему крепкий кулак.

Кудлыч и Рыжий встретили колонну пленных на подходе к пустырю. Немцам, как назло, определили место для зоны неподалеку от землянки Федотыча. Валерка вглядывался в своих врагов пристально, впиваясь взглядом в каждое лицо. Вот они, в начале войны наглые и самоуверенные, молча бредут по шахтерскому поселку к месту нового обитания. Валерка весь напрягся как струна, даже баламутистый Пестриков заметил это.

- Валерыч, не переживай так! – кинул он.

Рыжий нашел камень на дороге и запустил им в колонну. Камень угодил одному фрицу в спину. Тот инстинктивно дернулся и втянул голову в плечи. Рыжий заржал.

Санька Морозов тоже побежал смотреть фрицев. Вид у них, как он заметил, был совсем не воинственный, даже жалкий – понурые, серые, обросшие волосом. Не такими представлял их Санька. И форма у фрицев была грязная и смешная – штаны, похожие на толстые бутылки с тоненькими горлышками, френчи в обтяжку, приталены. Пацаны стали дразнить немцев и швырять камни. Маленький  Кузя стрелял в фрицев из рогатки и попал одному в глаз. От удачи все завизжали. Другой фриц, тощий и с надменной длинной рожей, забрызгал слюной, заорал на своем лающем языке, замахал руками, показывая часовому на пацанов. Но и ему досталось – камень породы угодил по хребтине. Пацаны завизжали и запрыгали, стали дразниться еще пуще и бросать камни. Русский же часовой, охранявший фрицев, делал вид, что ничего не замечает.

Женщины из бараков высыпали смотреть на бредущую колонну немцев. Ботова хмуро разглядывала завоевателей. Ей не понравился рослый немец с покатыми плечами, незлым, но мясистым лицом.

- Ты погляди на эту рожу! Отъел харю на наших харчах! – сказала она сердито.

- Они сало любят, - заметила Сидорова.

Другая барачная женщина фыркнула:

- Им не сала надо, а кол в задницу!

Катька-Кошечка, или ****оглазка, щурила свои кошачьи глазки, с любопытством разглядывая пленных. Они не вызывали у неё ненависти, скорее любопытство.

- Бедненькие!..

Услыхав её реплику, тетка Домна зло отозвалась:

- Нашла кого жалеть! Фашисты они поганые!..

Большинство женщин угрюмо молчали, наблюдая шествие.

Немцы стали огораживать зону колючей проволокой, рыть ямы для столбов и для фундаментов под бараки. (Заметим, лагерь для военнопленных называли «зоной»).

15

За железной дорогой пацаны нарыли траншей, блиндажей и ходили в атаку по переменке:  то «русские», то «немцы». Шли в атаку, стреляя из поджигов. Кудлыч, как всегда, был впереди, палил и орал вместе со всеми: «За Родину! За Сталина!». Захватывали «противника» в плен, вели допрос.

– Так, говори, падла, зачем ты напал на нашу Родину?

          Пленный хлюпал носом, утирая сопли, молчал. Кто-то из окружения «командира» давал пацаненку щелбана или пинка под зад.

– Без рук! Русские пленных не пытают! – кричал Кудлыч.

         «Немцами» быть не хотели, все хотели быть русскими и идти только в атаку. Но Кудлыч следил за порядком строго, а «немцами» становились поочередно.

         Неподалеку от барака находилась «Немецкая заимка». Она возникла ещё до войны.  Почему там жили немцы, и откуда они взялись, никто не знал. То ли это были потомки немцев-умельцев из города Златоуста, которых пригласила сама императрица Екатерина II, то ли какие-то другие немцы, никто не знал. Немцы – значит, враги. Мальчишки ходили туда частенько драться, впутывая в свои драки и старших.

         Впрочем,  Айрихов, немцев, которые жили тут же в бараках, не обижали и относились к ним нормально: мало ли каких народов нет, вон татаро-башкир сколько живет на Урале.

Старшие для драк делали себе «бондарики» – железные прутья с шариком на конце, типа  кистеня. Эта штука была грозным оружием, и участковый милиционер за изготовление «бондариков» строго наказывал. Кудлыч сразу же соорудил себе «бондарик», с которым не расставался. Потом он перешел на самопалы, поджиги, и ходил с большим самопалом за поясом штанов. Самопалы делали на шахте втихаря от взрослых.   

Еще ходили в разрез стрелять «фашиста». Его нарисовали общими усилиями, краски раздобыли у шахтового художника. «Фашист» получился грозным и страшным. Тут проявился талант Ямпольского-старшего. Кудлыч и Васька Рыжий регулярно проводили стрельбы, приучали к оружию и маленьких.

– Целься в лоб! В самый лобешник! – орал азартно Рыжий. – Чего, ручка дрожит? У мамки титьку давно не сосал? Бери на мушку уверенней, спокойней. Руку держи! Руку!..

В 1942 году в шахтерский город стали эшелонами привозить русских немцев из Казахстана, куда они были высланы из немецкой республики Поволжья сталинским Указом от 28 августа 1941 года. В трудовую армию, для работы в шахтах, отбирали молодых и крепких.

Жилья в городе нет, поэтому трудармейцы, как и военнопленные принялись строить для себя бараки и огораживать их колючей проволокой. Почти в каждом поселке возникал концлагерь для прибывших. Бывало эшелон приходил зимой, немцев-трудармейцев разгружали в чистом поле, где они под присмотром автоматчиков строили бараки и одновременно закладывали новую шахту. (Так всего за пять месяцев была построена шахта 42-капитальная). На работу на действующие шахты трудармейцев гоняли колоннами и под охраной.

Эти лагеря ничем не отличались от концлагерей для военнопленных – приземистые бараки, обнесенные колючей проволокой, мощные прожектора на вышках и «попки»; вдоль центральной дороги располагались кухня, кипятильня и так называемый штаб. Немного на отшибе – санчасть, баня и карцер. Неподалеку от него – домик оперуполномоченного НКВД, который был в лагере всему голова и обладал всеобъемлющей властью над трудармейцами. За побег – изолятор, лагерный суд и расстрел. За годы войны российские немцы потеряли четверть своей общей численности. 10 концлагерей было построено на поселках для советских немцев, где находились тысячи исполнительных и трудолюбивых немцев. Часто эти лагеря соседствовали с лагерями для военнопленных. Для советских немцев это было очень обидно и оскорбительно. Они не считали себя немецкими шпионами и диверсантами, каковыми считала их власть.

Вся работа по строительству лагерей велась под неусыпным руководством Главспецстроя НКВД. НКВД контролировало и работу немцев-трудармейцев на шахтах. Вслед за немцами потянулись на Южный Урал железнодорожные составы из среднеазиатских республик – везли узбеков, киргизов, туркменов, таджиков и представителей других национальностей. Шахтерский город разросся, разбух, превратился в город ссыльных и эвакуированных. Его население увеличилось вдвое. Если до войны было около сорока тысяч, то стало восемьдесят. Он превратился в город бараков и землянок. Также стремительно росло количество шахт –два десятка новых шахт было построено за годы войны.

На поселке, где жили наши герои, трудармейский лагерь не появился, зато он вырос в соседнем Кулацком поселке. Теперь раскулаченные крестьяне из центральной России проживали по соседству с немцами Поволжья.

16

Васька Рыжий шел по околотку и напевал любимый куплет из «Цыганского барона»:

«Я цыганский барон, у меня много жен. Я в цыганку влюблен…»

Перед самой войной в город приезжал театр оперетты и Рыжий сумел пробраться на все спектакли во Дворец культуры угольщиков, без билета, разумеется. Вообще-то, Васька был парень талантливый. Он неплохо пел, декламировал стихи в школе на утренниках. Ещё Пестриков умел показывать «фокус-покус» с шариками. Он брал два шарика от разбитого подшипника в руки, показывал их юным зрителям, делал различные манипуляции, и шарики куда-то исчезали. Этому фокусу его научил ширмач Саночкин. Это был коронный номер Пестрикова.

Вот и сейчас Рыжий, кривляясь, показывал свой «фокус-покус» у стаек, в месте сборищ шахтерской пацанвы.

- Фокус-покус! Берем шарики. Показываем. И шарики куда-то исчезают!..

Надвинув кепочку на самый нос, хриплым голосом исполнил «По улицам ходила большая крокодила. Она, она зеленая была!..» Затем Пестриков запел отрывок из «Сильвы».

                Сильва, ты меня не любишь!

                Сильва, ты меня погубишь!

                Сильва, ты меня с ума сведешь!..

- закатывая глаза и ломая руки, подвывал Рыжий. Впрочем, у него неплохо получалось – пацанам нравилось, особенно Кузе.

- Васька, давай покажи еще Чарли Чаплина!

- Рыжий, лучше фокус-покус покажи!

Тут Пестриков заметил идущего со скрипкой  в руках чистенького и опрятного Ильку. Тот остановился, чтобы послушать его «выступление».

- Эй, музыкант, погодь! – прервал пение Рыжий.

Рыжий подошел развинченной походкой к Ильке, широко раскинув руки, пропел:

- Иля, ты меня не любишь! Иля, ты меня погубишь! Иля, ты меня с ума сведешь!..

Илька невольно улыбнулся – смешной он, этот Рыжий.

- Илюша, друг, прости. Ей Богу, честное пионерское, честное комсомольское, не хотел тебя обидеть. Прости дурака, цыганского барона. Я ведь понарошке…

- Ага, понарошке, - Илька хотел прошмыгнуть мимо, но Рыжий преградил ему дорогу.

- Нет, погодь, музыкант. Так не пойдет. Хочешь, фокус-покус покажу? А то за нос схвачу!

Илька испуганно прикрыл нос, но потом бесстрашно сказал:

- Ну и хватай! Я не боюсь! Хватай, чего боишься?..

- Ладно тебе, смотри фокус, - Рыжий вынул из кармана два стальных шарика. – Вот смотри – два шарика. Раз! Два! – Он сделал руками пассы, протянул руки со сжатыми кулаками перед Илькой. – В какой руке?

Ямпольский подумал и ткнул пальцем.

- В этой!

- Ха! Попал пальцем в небо! – Рыжий разжал кулаки и рассмеялся. Шариков не было. – Что и требовалось доказать!

Илька не мог понять, куда же делись шарики. А Рыжий протянул ему руку:

- Не угадаешь, как я это делаю. Искусство! Мир, Илька?

- Мир, - сказал Илька, пожав протянутую руку.

- Ты, Илька, будешь великим музыкантом. Я знаю, – миролюбиво заговорил Рыжий. – У меня на это дело нюх. Я тоже по этой части пойду, по артистической. У них, этих артистов, говорят, жизнь шибко интересная. Слава, почет, деньги…

- У артистов жизнь трудная, - сказал Илька.

- Ты-то откуда знаешь?

- Знаю. Мой дядя в Одессе артистом работает.

- Одессу немцы захватили, значит, уже не работает.

- Да-а…- Илька пригорюнился, он готов был расплакаться. – Ну я пойду…

- Иди, иди, музыкант…

(От дяди никаких известий не было, и Софья Абрамовна, мать Ильки, переживала – жив ли тот. Евреев в Одессе немцы безжалостно уничтожали.)

17

С утра Морозов переделал кучу дел: отоварил карточки на хлеб, сходил с пацанами «на породу» – на террикон, где насобирал тележку угля и приволок ее в стайку. Потом сел у окошка и стал сочинять отцу письмо. «Дорогой папка! Живем мы с мамой хорошо, че¬го и тебе желаем. Я помогаю маме, хожу на породу. Привезли с фронта дядю Митю Но¬воселова. У него отрезали обе ноги. Он целыми днями играет на гармошке и поет пес¬ни... – Санька задумался, погрыз карандаш, стал писать дальше: – Дорогой папка, бей фашистов, дави их как тараканов...»

Мысли в голову не идут, отвлекают крики мальчишек на улице, топот ног в кори¬доре, да и в животе урчит с голодухи. Он увидел, как по двору протащился Васька Ры¬жий с мешком в руках, а рядом бежала куча пацанов. «Куда это они?» - заинтересовал¬ся Санька и выскочил из барака.

В мешке у Рыжего что-то дергалось и верещало по-кошачьи. Маленький Кузя до¬пытывался у Рыжего:

           – Васька, это чего там у тебя? Кот?

          – Гы-ы, кот! Сам ты кот. Это у меня Гитлер! — рассмеялся тот и продекламиро¬вал:

Рано утром под мостом

Поймали Гитлера с хвостом!..

          – Гитлер? Да ну?.. – удивленно вытаращил глаза малец.

          – Ага, Гитлер! – ткнул кулаком в мешок Рыжий. Из мешка вновь раздался вопль и характерное кошачье отфыркиванье.

          – Ко-от! – засмеялся Кузя.

Рыжий свернул за стайки и остановился у крюка, вбитого в стропилину (на него подвешивали для разделки туши свиней). Завязанный мешок бросил на землю.

– Ну, кто смелый? – Рыжий окинул пацанов презрительным взглядом. – Выни¬майте Гитлера!

Мальчишки недоверчиво и боязливо уставились на мешок. Они ничего не могли понять.

           – Ладно, я сам. Давай рукавицы! – распорядился Рыжий.

Кондаков подал ему большие рукавицы. Васька поплевал на руки, надел рукавицы, схохотнул.

          – Развязывайте мешок!

Пацаны стали распутывать веревку; Васька держал мешок так, чтобы кот не смог выскочить. Затем засунул руку внутрь мешка. Пацаны замерли. Вот рука схвати¬ла упирающегося кота и вытащила его за горло наружу.

- Попался, Гитлер! – расхохотался Рыжий. И все вокруг захихикали.
«Гитлер» дико завопил, закрутился, зацарапался, но рука в рукавице сжала ему

горло и встряхнула как следует. Кот перестал брыкаться, его желто-зеленые глаза на¬лились ненавистью и, как заметил Санька, в них мелькнул испуг. Это был громадный, рыжий и злой кот. Худой, грязный, весь в репьях, шерсть скомканная и блеклая. Уши кот прижал, одно ухо было изодрано и в следах запекшейся крови. Желтые глаза по¬лыхали огнем и метались по сторонам.

           – Веревку! Быстро веревку! – распорядился Рыжий. – Да она у меня в кармане. – Эй, Морозов, вытащи-ка!

Лешка сунул руку в штаны Рыжего и вытащил оттуда приготовленную бечевку с петлей.

          – Привязывайте!..

Пацаны быстро привязали бечевку к крюку.

– Крепче приматывайте! На два узла, чтоб не развязалась. А то сбежит Гитлер! – командовал Рыжий.

Веревка крепко привязана к крюку. Рыжий толкает брыкающегося кота в петлю, которую держат два пацана, кот в петлю лезть не хочет; Рыжий все-таки заталкивает голову строптивца в петлю, пацаны визжат:

          – Не уйдешь, фашист!..

В глазах кота паника, полное смятение, он как будто бы понимает, что его соби¬раются вешать, и жалобно мяукает.

          –  Затягивай!

Пацаны неумело затягивают петлю на шее кота, чертыхаясь и матькаясь. Рыжий делает резкий рывок вниз за туловище, еще один, и опускает руки. Кот задергался на веревке, одной лапой пытаясь зацепиться за веревку, но не смог. Тело несколько раз дернулось, враз обмякло, замерло и вытянулось книзу.

– Пиз...ец котенку! Срать не будет! — сгоготнул Рыжий. Увидев грустное лицо одного из пацанов, готового разреветься, прикрикнул:

– Чего сопли распустил?! Жалко?

– Ага...

– Это Гитлер! Я за ним две недели охотился. Канай отсюда!

Пацанчик не уходил. Он спрятался за спины товарищей и испуганными глазен¬ками выглядывал оттуда. Рыжий на этом не успокоился. Из внутреннего кармана вынул «пику», сделанную из большого гвоздя, и с криком «Гитлер капут!» воткнул ее в котя¬ру. Противно что-то хлюпнуло, из-под «пики» потекла кровь.

 Морозов со страхом и отвращением разглядывал кота, думая о том, что пове¬шенный чем-то похож на своего вешателя. У него такие же светлые глаза и он такой же рыжий, как и Васька. И зовут его, наверное, так же. Саньке стало жаль кота – животина все-таки. А Рыжий все же сволочь – ни капли жалости у него.

– Яйца воровал, сучара! — как бы оправдываясь, сказал Васька, вытирая «пику» о штаны. – Отворовался, сволочь.

Пацаны долго крутятся и рассматривают повешенного кота. Глаза у того стали совсем желтыми и стеклянными, рот раскрылся, из него торчал розовый язычок, а по светлому, почти белому пузу уже ползала большая зеленая муха. Из ранки в груди со¬чилась тоненькая струйка алой крови и капала на землю.

Маленький Кузя не выдержал, его воротило, он сполз к железнодорожному по¬лотну, где блевал, скрючившись в комочек.

На шею коту повесили картонку, на которой Рыжий, помуслив огрызок химического карандаша, вывел: «Гитлер».

Подошел Кудлыч своей размашистой походкой. Оглядел повешенного кота, сплюнул.

– Ну и козлы же вы! За что бедного котика повесили? Рыжий, ты совсем с копыт сошёл. Это же котик, домашнее животное, друг семьи и человека. И такой же рыжий, как и ты.

– Это не котик, это разбойник Адольф Гитлер! – возразил Рыжий.

Валерка крутанул лобастой головой:

– А-а!.. Ну тогда ладно… Васька, пошли со мной! Разговор есть. Надо не котов вешать, а немцев.
–
– На стайки пошли, – предложил Рыжий.
–
– Пошли ко мне в землянку. Деда нет. Поговорим. Предложение одно есть.
–
Валерка взял с собой старших и самых преданных. (О чём они говорили, для малышни осталось секретом).

Сели на топчан. Кудлыч положил руки с крепкими кулаками на самодельную столешницу.

 – Значит так. Операция «Чижик».

– Что за операция? Что за «Чижик»? – сразу заинтересовался Рыжий.
–
– Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил. Повернулся и … – мрачно пошутил Кудлыч. – Операция серьезная. Все детали раскрою позже. Суть такая: операция направлена против фашистского рейха.
–
– У-у! Против фашистского рейха?! Ну, ты, Валерыч, даешь!..  Рейх! Адольф Гитлер!.. – завопил Рыжий Васька.
–
– Прикуси язык! – оборвал Кудлыч. – Слушайте внимательно!..
–
Но Валерка толком ничего не объяснил. Себе в замы по операции он взял крепенького Коренева, по прозвищу Корень и, конечно же, Рыжего. Васька с появлением Кудлыча лидерство у пацанов потерял, но особо не переживал.

18

Мимо бараков, подняв тучи пыли, прошли танки и загрохотали в сторону старых отвалов. Мальчишки бросились за танками.

- Танки! Танки!..

А несколько пацанов в это время под предводительством Кудлыча возвращались из разреза, где расстреливали «фашиста». Рыжий Пестриков долго не мог понять, откуда идет гул.

- Гром?.. – предположил кто-то из мальчишек.

- Гром гремит, земля трясется, поп на курице несется! – хохотнул неунывающий Рыжий.

- Танки идут, идиоты, - сказал Валерка Кудлыч.

И точно, из-за глинистого отвала показался орудийный ствол и выползла бронированная зеленая машина с пятиконечной звездой на борту.

- КВ!.. Клим Ворошилов!..

- Т-34!..

- Иосиф Сталин!..

Из люка остановившегося танка показался совсем молоденький танкист в шлемофоне и биноклем на груди.

- Эй, мужики, это что ли Отвалы?

- Отвалы, Отвалы… Они самые… - загалдели пацаны.

Танкист вылез из башни, легко спрыгнул на землю, поправил бинокль.

- У нас тут учения должны проходить. Место подходящее, пересеченное. Отвалы, значит?

- Ага, - подтвердил Рыжий. – Отвалы. Это когда вскрышу делали, то землю отваливали, вот и получились Отвалы.

Из переднего люка высунулся механик-водитель, тоже молоденький, почти мальчишка. Он заметил в руках у Кондакова чучело «фашиста». Удивился. Ткнув в него пальцем, коротко рассмеялся:

- Это что за пидарас?

Все засмеялись. Рассмеялся звонко и командир, спрыгнувший с танка.

- Да это фашист! – пояснил Кондаков подошедшему лейтенанту.

- Ну и что вы с ним делаете? – командир внимательно рассмотрел «фашиста», перевел взгляд на пацанов.

- Стреляем! – засмеялся Рыжий. И все пацаны заржали.

Танкист осмотрел чучело, хмыкнул. Из переднего люка послышалось:

- Товарищ лейтенант, давайте я его из бортовых пулеметов прошью, этого пидара!..

Из верхнего люка показалась другая голова в шлемофоне. Она сказала:

- Товарищ лейтенант, его надо из орудия долбануть!

- М-да!.. – мрачно сказал лейтенант. Оглядел мальчишек, встретился взглядом с молчавшим Кудлычем. Он похлопал себя по карманам, нашел папиросы, закурил, предложил Валерке. – Куришь?..

- Курю, - сказал Валерка. Приблизился, взял протянутую папиросу. Прикурил.

Постояли. Помолчали. Послышался рокот других танков.

- Местный? – спросил лейтенант.

- Да нет. Приезжий.

- Откуда будешь? Не с Хохляндии?

- Нет. З Белоруссии мы.

- Эвакуированные?

- Да вроде этого, - не стал вдаваться в подробности Валерка.

- Понятно. Дети войны, - нахмурился лейтенант. – Много там немец кровушки пустил.

Валерка вдруг неожиданно спросил:

- Товарищ младший лейтенант, а в училище к вам поступить можно?

- Почему нельзя? В Челябе и общевойсковое есть, и танковое. Ты в какое хочешь?

Валерка замялся. Подымил папиросой.

- Тебе сколько лет?

- Четырнадцать.

- Рановато тебе в училище. Подрасти. А через три года приезжай. Ну мы, думаю, к тому времени фашистов разобьем. Адрес такой: Челябинск, танковое училище. Оно прямо против вокзала. Меня спросишь – младшего лейтенанта Дегтярева. Если на фронт не уйду. Ну, бывай! – лейтенант подал руку. Валерка протянул ему свою.

Маленький Кузя смело вышел из плотной кучки пацанов.

- Товарищ командир, прокатите на танке!..

Молодой лейтенантик удивленно уставился на Кузю.

- Тебя как зовут?

- Меня зовут Кузьма Комлев!

- Вот что, Кузьма Комлев, мал ты еще. А потом, это не детская коляска, а боевой танк. Ясно?

- Ясно, товарищ командир, - погрустнел Кузя.

Лейтенант уезжал на днях на фронт с танковым эшелоном. Дома у него оставался годовалый сынок.

- Ладно, залезай в танк! – вдруг раздобрился лейтенант. Он подхватил Кузю под мышки и легко поставил его на броню. Мальчишки ахнули. К Кузе протянулись другие руки и опустили в башню.

Кузя не испугался. Он с любопытством осматривал танк внутри, осторожно трогал какие-то рукоятки, колесики.

- Эй, осторожно! – сказали ему. – Не крути так. Это прицел.

- А выстрелить можно?

- Чего-о?..

- Дяденька танкист, дайте выстрелить! – жалобно попросил Кузя.

- Чего-о?.. – удивился чумазый стрелок-радист. – Выстрелить? Ну ты, брат, даешь!..

- Нахальный хлопец, - сказал, улыбаясь, лейтенант и обратился к стрелку: - Заряжай холостой!

- А у меня одни холостые, товарищ лейтенант.

- Тогда давай выстрелим, - рассмеялся лейтенант. – Я вижу, Кузя Комлев не отстанет.

Стрелок-радист зарядил пушку холостым снарядом. Лейтенант стянул со своей головы шлемофон и нахлобучил его на голову Кузи, обнял.

- Барабанные перепонки беречь надо, Кузя-Кузнечик…

Командир неожиданно высунулся из люка. Крикнул пацанам:

- Мужики! Солдаты! Стойте на месте! Под танк не лезть! Кузьма Комлев произведет выстрел из танкового орудия!

Башня танка стала медленно разворачиваться в сторону Отвалов. Ствол опустился – стрелок навел на цель. Раздался выстрел. Корпус танка дрогнул, из ствола вылетел небольшой пучок огня и дым. На Отвалах вздыбилась земля и стала медленно оседать. Боевым снарядом почти одновременно выстрелил другой танк, идущий сбоку к отвалам. Но это не имело значения. Пацаны подумали, что это он, Кузя, их младший друг и товарищ произвел боевой выстрел. А на открытом пространстве к Отвалам пошли в атаку челябинские танки.

У стрелка-радиста вдруг заработала рация. Он отвлекся, стал что-то быстро говорить по рации:

- Да, да… Я Ласточка… Мы в квадрате 45… Слушаю!.. Есть, есть!.. К учениям готовы… Командир на месте… Занимаем исходную позицию…

- Ну что, Кузя? Прощай! – обнял лейтенант Кузю. – Приказ поступил: приступить к учениям.

Лейтенант снял с головы Кузи шлемофон, спустил пацанчика на землю.

Кузя был ошарашен произошедшим. Пацаны же умирали от зависти. Кудлыч отвел Кузю в сторону от боевой машины. Заревел дизельный двигатель, танк дернулся и рванул вперед.

Мальчишки, придя в себя, с криками «Ура!» побежали за танком.

19

Шахтер Голендухин травмировался на шахте – сломал правую руку и временно не работал. Он здоровый, мордатый, и любитель выпить. В собутыльники шахтер выбрал себе Митрия Новоселова – в бараке мужиков раз-два и обчёлся, да и большую часть времени они проводили на шахте – пировать некогда. Водку раздобыть было трудно, но Голендухин нашел канал, где её доставать – разумеется, у голубятника Саночкина.

Они с Митей хорошо наклюкались, а Митя в очередной раз красочно рассказал историю о том, как он потерял на фронте ноги. Рассказав историю, Митрий принялся ругать фрицев.

- Спросить бы у этих немцев: зачем это они напали на Россию. В чём это перед ними провинились русские? А-а, Голендухин? Ну ответь мне, шахтер, ответь!..

Шахтер сидел на табуретке за небольшим столиком напротив калеки, которого он поставил на придвинутый к столу ящик. Голендухин икнул, оторвал взгляд от пустого стакана.

- Митя, ну причем здесь немецкий народ? Это Гитлер, собака, виноват.

Митрий возмутился:

- Как это причём? Ты чего мелешь? Немцы, по-твоему, не виноваты, да?!. Они же этого гада выбрали вождём!.. А-а! Заглянуть бы этому Гитлеру в глаза и спросить: «Чего же ты, гад, делаешь!»

- Хочешь в глаза заглянуть? – спросил Голендухин.

- В какие глаза? – не врубался Митрий.

- В какие, какие! В фашистские! Поехали, Митька.

Зоя на минуту выскочила из комнаты по своим бабьим делам и не видела, как Голендухин помог Митрию выбраться из-за стола, как они отправились к зоне. Митрий прихватил недопитую бутылку со стола.

- Куды это вы покатили? – полюбопытствовала было Катька-Кошечка.

- Немцев бить! – зло пошутил Митрий.

Калека подкатил на дощечке с подшипниками к самой зоне и стал что-то кричать за колючку военнопленным. Худой немец с печальными глазами на изможденном лице смотрел на ругающегося калеку.

Митрий вытащил из кармана недопитую бутылку и показал её военнопленному.

- Эй, фриц, хочешь глотнуть? Шнапс, шнапс!..

Но немец не двинулся с места. Он почувствовал в голосе Митрия угрозу.

- Фриц, чего боишься? На, глотни! Шнапсик во-о! Русиш шнапсик!.. Да не бойся ты, трус поганый!.. – калека не выдержал, сделал несколько судорожных глотков из бутылки и бросил недопитую бутылку через колючую проволоку.

Немец не пошевелился. Бутылка упала рядом с ним, из её горла стала вытекать красно-бурая жидкость.

- Ты, сука! Ты, подонок! Да я тебя, гада, задушу сейчас своими руками! Чего глядишь!?. Чего глядишь!?. Зенки свои фашистские вылупил!..

Откуда ни возьмись, у «зоны» появилась законная супруга Зоя. Она подбежала к разъяренному супругу и стала решительно оттаскивать его от заграждения. Митя сопротивлялся. С ним случился очередной припадок.

- Зойка! – орал Митя. – Дай этому гаду в глаза плюнуть! Я его, этого гада,  сейчас на части разорву!

Появился русский охранник с винтовкой.

- Чего, падла, орешь?!. А ну вали отседова!.. – сурово заметил он и наставил винтовку на Митю. Подскочил другой охранник с хрипло лающей немецкой овчаркой. Митрия это окончательно взбесило. Он рванул на себе рубаху.

- Стреляй, сука! Стреляй, немецкий холуй!..

- Митя! Митя!.. – Зоя попыталась оттащить калеку от проволоки. – Не психуй, Митя!..

 Митрий вместе с дощечкой упал на бок, сверкнули подшипники. Его с трудом подняли.

- Голендухин! – крикнула в ярости Зоя. – Я вам обоим накостыляю! Это ты его сюда привез?..

Голендухин стал оправдываться, а калека внезапно сник, сидел безвольно на своей дощечке, что-то бормотал себе под нос.

Митю повезли обратно в барак. Голендухин толкал его в спину и пьяно улыбался.

20

В бараке появился еще один фронтовик – Лапшин. До войны он также работал на шахте – взрывником. Явился с перебитой правой рукой на перевязи. «Не повезло, девоньки, - шутил Лапшин, - сколько лет взрывником на шахте отпахал и ничего, а тут, надо же, взрывом шарахнуло, и аккурат в правую руку!» «Учись левой работать», - сказала ему Ботова.

Лапшин любил вести с Митрием беседы про войну. Да если еще за бутылочкой, да с хорошей закусью. Пока Зоя бегала в магазинчик, Лапшин решил навестить инвалида.

Сидели за столом, вели беседу. Приперся Голендухин, поставил бутылку на стол.

- Голендухин, - поинтересовался Лапшин, - ты когда в шахте-то работаешь?

- Я, Лапшин, как на фронте, всегда на шахте! Всегда готов к труду и обороне!

- Ты от ответа не уходи, стране нужен уголь, а ты, как я погляжу, все водку жрешь!

Митрия волновало, что делается в Донецком бассейне. По радио он слыхал, что в Донбассе наши активизировали военные действия. Спросил:

- Лапшин, ты недавно с фронта. Наши думают Донбасс освобождать?!.

- До этого еще далеко, Митрий. Потому счас вся надежда на наш угольный.

- Тебя ведь на Южном фронте ранило. Ты мне скажи, Лапшин, как страну спасать. Вот о чем душа болит. Говорят, в Донбассе все наши шахты при отступлении взорвали. Немцы, говорят, шахты восстанавливают.

- Нет, их не восстановишь. Шахты наши взорвали, водой затопили, верно. Один донбассовец рассказывал. Тульский угольный тоже оккупировал немец, так что мы одни остались. На копейских шахтеров вся надежда.

Голендухин, разливая водку, сказал:

- Мы, Митрий, не подведем страну! Угля у нас много и работать мы умеем. Мужиков вот на шахтах мало осталось, это да! Ну это тоже ничего. Бабы мужиков заменят. Они, бабы, все могут. Счас начальник Громов девок понапринимал. Поэт Некрасов сказал: - Она, русская баба, коня на скаку остановит, в горящую избу войдет!

- Это сказал Пушкин, Александр Сергеевич, - авторитетно возразил ему Лапшин, тряхнув своей перебитой рукой.

- Это сказал Некрасов! – подал голос Митрий-Чурбак.

- Какая вам разница, кто сказал? – пробасил Голендухин. – Сказано верно: на скаку коня остановит, в горящий забой войдет, и уголь добудет!.. Давай за баобаб-с!..

Из двери послышался визгливый окрик Зои:

- Так, Пушкин, я тебе сейчас врежу! Узнаешь у меня!..

Зоя влетела в комнату, набросилась на мужиков.

- Спаиваете моего Митю?!. А ну, убирайтесь отсюдова! А ну пошли!..

- Зоя, Зоинька, - виновато пряча глаза, сказал Митрий. – Фронтовики пришли. Мы по чуть-чуть…

- Это кто фронтовики?!. Это Голендухин фронтовик, что ли?.. А ну выметайтесь! Знаю я вас!..

Голендухин постучал пальцем по пустой бутылке.

- Зоя, вот она, родимая, от всех болезней лечит. Она и на фронте спасает! Примет боец сто граммов фронтовых и вперед – за царя и Отечество! За товарища Сталина!..

На Зоин крик в комнатку заглянула Поля Ботова.

- Вот еще одна гром-молния, - пробурчал ехидно Голендухин. – Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет.

- А ну выметайтесь! Нечего  инвалида спаивать. Правильно Зойка ругается! Ишь, устроили пивнушку. Берите вон пример с Сычева: передовой шахтер, пятеро детей. Не пьет, не курит…

- Эх, Ботова, не понимаешь ты ни хрена, а еще шахтерка. Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Знать надо русских поэтов, Ботова.

- Да пошел ты!..

Пришлось подчиниться. Первым ушел к себе Лапшин, а за ним и Голендухин, ворча и матерясь.

Выложенная из кирпича печка стоит прямо на улице, у торца барака. Летом на ней готовили корм для поросят, кипятили воду. Возле печки суетились тетя Поля Ботова, Дуся Хомякова. Подошла Санькина мать в грязной шахтерской робе. Тяжело опустилась на скамеечку у печки. Сказала:

- А я, бабоньки, хочу в забой пойти. Хватит вагонетки-то катать.

- Кем хочешь?

- Да кем, навальщицей пока. Навалоотбойщицей ведь не возьмут. На молотке я работать не умею. Молоток надо изучать.

- Эх, Манька, Манька… Ты думаешь, что навальщицей легче, чем забойщицей? Покидай-ка уголек лопатой, тут мужику здоровому не справиться, а ты… навальщицей, - вступила в разговор тетя Поля.

- Ничего, потерпим. Нашим мужикам на фронте тоже тяжело.

- В забое-то мужиков поболе будет, - заметила Дуся Хомякова. – Повеселее будет работать-то.

Мария сняла каску, платок, распушила волосы. Подошел Санька, прижался к матери.

- Ну чего, сынок? Уроки-то выучил?

- Выучил.

- Ну молодец. Вот мой мужик и защитник, - сказала Мария, любящими глазами смотря на мальчугана.

- На отца похож. Вылитый Павлушка, - сказала Дуся Хомякова.

- Ну как же, от законного мужа, - отозвалась Мария.

Мать, уработавшись на шахте, замолчала, прикрыв глаза и вытянув ноги. Подошли другие горнячки. Дуся Хомякова хохотнула:

- Говорят, одна бабенка на шахте с немцем спуталась! Говорят, даже забрюхатила от него. Вы, девки, там не только уголь добываете…

- Говорят, в Москве кур доят! Спуталась одна, верно. Нинка Курочкина. Но немец наш, русский. Трудармеец.

- Какой он наш, если немец! – заметила тетя Поля сердито.

Другая отозвалась:

- Я бы этому немцу яйца оторвала! А ей бы, этой сучке… Ну как это с немцем… Бры-ы!..

- Бабоньки, так нельзя. Счастья всем хочется.

- Это что, счастье с немцем-то жить?

- Ох, не поймешь вас, бабы!

- А немец этот, трудармеец-то, очень даже ничего, симпатичный. Эдвином зовут. Он вроде бы из Казахстана.

- По-русски-то хоть кумекает?

- По-всякому кумекает. Он тебе и по-русски, и по-немецки.

- Интересно, бабы, а как он насчет этого дела?..

Женский хохот покрыл её слова.

- Насчет этого дела – нормально! Если забрюхатила!..

- Ну, девки, с вами не соскучишься! – всплеснула руками Ботова.

Из окна Митрия Новоселова доносилась песня «Живет моя отрада», которую исполняла Лидия Русланова. Потом стали передавать новости с фронта.

- От Советского Информбюро: на всех фронтах идут ожесточенные бои. Сегодня наши войска после продолжительных боев…

В комнате Митрия сидит его друг и собутыльник Степан Голендухин, тут же Зоя. Митрий, выслушав новости, сказал:

- Немец на юг прет. Нефть им нужна, тварям.

- Нефть всем нужна! – отозвалась Зоя.

- Чего ты, Зоя, понимаешь! – фыркнул Голендухин. – А нефть – это бензин, это солярка.

Митрий ехидно заметил:

- Наши танки на солярке работают, а ихнее фуфло на бензине. Вот они и горят как спички. Мы гранаты кидали им в бак, и всё – взрывался как миленький.

- На шахты немцев-трудармейцев да узкоглазых привезли, - сообщил Голендухин.

- Ой, батюшки, немцев не надо! – запричитала Зоя.

- А чего это не надо? – съехидничал Голендухин. – Немцы работники хорошие. Покажут нам, как уголек добывать!

Митрий уставился взглядом в невидимую точку, взорвался:

- Вот  суки!..

В соседней комнатке, что наискосок от Митрия-чурбака, комнатка Поповых. Попов, шахтер-ударник, норму всегда перевыполнял, потому свои 1200 граммов хлеба в сутки получал регулярно плюс на иждивенцев по 400 граммов. У Попова четверо детей, мал-мала меньше.

Попов явился с шахты возбужденный – его бесчисленные заявления снять с него бронь и отправить на фронт, наконец-то удовлетворили. Разговор в комнатке наискосок шел на повышенных тонах.

- Чего такой радостный? – спросила его жена Тося.

- Чего не радоваться, на фронт взяли!

- Чего?!. – рявкнула Тося.

- Чего-чего! На фронт, говорю, взяли. Бронь сняли наконец-то! К секретарю парткома ходил, к начальнику… Да ты же знаешь!..

У Попова с женой Тосей давние скандалы по этому поводу. Ну какой женщине понравится, чтобы единственный кормилец ушел на фронт, оставив четверых детей и жену?

- Сняли бронь?!. Ну негодяй ты, Попов! – крикнула в ярости женщина. – Какой негодяй! Ты чего, совсем сдурел? Одну бросаешь, с детьми! Ох и сволочь ты! Ох и сволочь!..

- Перестань! Завелась! Советская власть помереть не даст!

- Не даст, говоришь? А когда твоего отца красные порубали, тебе сколько было? Сам рассказывал, что чуть не сдох с голоду. Защитит советская власть, жди!.. У тебя отец враг народа! Чего она тебя защищать-то будет?!.

- С голоду не сдох, и ты не сдохнешь…

- Я-то не сдохну! А вот они помереть могут! – Тося показала на четверых детей, которые зашли в комнатку и тихо сели у стола.

Тося не выдержала и с воем упала на кровать. Дети кинулись к ней с криком «Мамочка!»

Яша Попов подошел к маленькой Тосе, виновато хлопая глазами.

- Тося, ну не мог я… Не мог…

Тося перестала выть. Поднялась с постели, всхлипывая.

- Яша, поработай на шахте. Ты здесь нужен, - и вновь закричала: - Я сама пойду к начальнику шахты, пойду в военкомат, до горкома партии дойду!.. Вернут бронь, никуда не денутся!..

- Мне уже повестку в военкомате выписали…

Вкатился Митрий на своей тележке в комнатку.

- Что за шум, а драки нет?! – грозно спросил он.

- Да вот, Митрий, посмотри на этого болвана. От брони отказался! На фронт ему захотелось! Форменный дурак!..

Митрий посмотрел на понурого Якова, на его детей, возбужденную Тосю.

- Тося, ну зачем ты так! Человек идет защищать Родину. Выполнить честно свой долг. Ну не баб же на фронт отправлять!.. Чем это ты недовольна?

- А тем, что убьют его, а я должна одна четверых поднимать! – Тося снова завыла громко, с визгом. И дети, кроме старшего, глядя на мать, завсхлипывали, заревели в голос.

- Не каркай! – гаркнул Яков.

- Когда отправка-то? – спросил Митрий Якова.

- Завтра.

Рано утром Попов уходил в военкомат. Он постоял возле спящих детей. Тихо и печально сказал:

- Ну прощайте, мои деточки. Прощайте, мои соколики. Придется свидеться или нет… Прощайте, голубочки…

Поцеловав спящих детей, он на цыпочках вышел из комнаты. Длинные синие тени легли на землю от терриконов, копров. Попов шел быстро, за плечами вещмешок с харчами. За ним, едва успевая, копотила жена Тося. Она не ревела. Она смирилась со своей участью.

21

Мальчишки частенько бегали смотреть, как военнопленные немцы строят для себя лагерь. Они тут же и жили, под открытым небом. Фрицы работали споро – уже второй барак возводился под крышу. Как-то пошли к зоне все вместе: Кудлыч, Борька Ямпольский, Пестриков, к ним пристроилась и малышня: Равилька Сабиров, Кузя…

Кудлыч молча наблюдал за немцами: несколько человек колотили молотками и топорами на верху строящихся бараков, другие таскали щиты, пилили доски двуручной пилой. Совсем близко от пацанов протащились двое с длинной доской: один с вислыми щеками, морщинистый, похожий на приплюснутую жабу, ремень спущен, болтается где-то внизу живота; другой тощий и сутулый, но жилистый; тот, что стоял на верху штабеля, подтянут, строен и весел. Правда, не брит, оброс жесткой щетиной.

- Знаешь, Рыжий, что у него на пряжке написано? – спросил Кудлыч.

- Что? – встрепенулся Пестриков.

- С нами Бог!

- Они что, верующие? А какой они веры?

- Немецкой, наверное…

Похожий на жабу стал что-то говорить немцу, что стоял на штабеле. Тот громогласно расхохотался, хлопнув себя по ляжкам и крикнув «Майн Гот!» Он стал что-то возбужденно говорить немцам внизу.

Борька Ямпольский вдруг перевел с немецкого:

- Он сказал своим фрицам, что хочет жрать и умирает с голоду. Сейчас бы курочку слопать, сказал он, зажаренную в масле. Еще он сказал: эх, сейчас бы миску штруделей… ну и толстую немецкую фрау впридачу… А в этой поганой России они с голоду сдохнут и ни одна фрау не узнает об этом.

- Ямпольский, ты знаешь немецкий? – сощурился Кудлыч.

- Знаю.

- Борька, скажи фрицу, что он отсюда никогда не выйдет, так и сдохнет в Сибири! – захохотал Рыжий. – Фрау ему захотелось, а больше ему ничего не надо? Борька, переведи фрицу: ему не фрау, а хрен в сраку!

Ямпольский смущенно выслушал Рыжего, но переводить не стал.

- А-а! Боишься?!. Вот ему! – Пестриков выкинул тощую руку и показал фрицу «хрен», завопив: - Тебе, тебе, козел!.. Хрен в сраку!..

Немец глянул на Рыжего, раскатисто засмеялся. Снова что-то громко и весело сказал своим и покрутил пальцем у виска.

- Он сказал, что это русские недоумки, а они, арийцы, работают на этих скотов. А мы – это молодой подрастающий скот, маленькие русские свиньи. Ничего, Адольф Гитлер скоро дойдет до Урала. Москва уже взята нашими, то есть ими, немцами. А этим недочеловекам придет конец, - перевел Борька.

- Врет сука! Москву отстояли!..

Равилька нашел камень и запустил им в немца-весельчака, но камень пролетел мимо. Рыжий опять показал немцу непотребный жест, а тому хоть бы хны – смеется, глядя на оборванцев и принимая доски из рук других пленных. Ямпольский после перевода погрустнел, а Кудлыч стоял, не проронив ни слова.

Валерку Кудлыча какая-то неведомая сила тянула к этой зоне. Он часто приходил к колючей проволоке и подолгу смотрел на военнопленных. Он стал выслеживать немцев, что работали на шахте. Некоторых из них спускали в сопровождении конвоиров в шахту. Работали отдельными бригадами, но потом, к  концу войны, некоторым военнопленным позволяли работать вместе с русскими.

Нескольких немцев водили в старый разрез рыть штольню. Валерка не один раз подползал к штольне и наблюдал за работой пленных. Однажды в разрезе, когда пленных вели на работу, он, надвинув кепку на самые глаза, столкнулся с одним из них. Высокий, мордастый, хоть и изрядно похудевший, детина. Он узнал его. Да, это был тот самый немецкий офицер, который наблюдал расстрел солнечным утром в Белоруссии, а потом всадил всю обойму в его отца, лейтенанта Кудлыча. Он! Валерка не мог ошибиться. На правой руке фашиста, как и у того, выколота татуировка: хищный одноглавый орел держит меч, и надпись «С нами Бог!» Военнопленный кинул на Валерку холодный равнодушный взгляд и потащился дальше.

Конвоир увел немцев к штольне, а Кудлыч долго не мог прийти в себя. Выбрался из разреза, побежал к шахте. «Неужели это тот самый фашист, который самолично расстрелял отца? Высокий, белобрысый штурбанфюрер…» Мысли метались. Встретились на пути Васька Рыжий с Кондаковым. Прошел мимо, погруженный в раздумья.

- Валерыч! Командир! – окликнул Рыжий, догнав Кудлыча.

- Отстань! Кому говорю! Пошел к черту! – наорал на парнишку Кудлыч и пошагал дальше.

Оставшись один, Валерка не выдержал. Вспомнились мать, отец, сестренка Настя. Валерка катался по земле и плакал. Валерка плакал! С ним случилась истерика. Он бил кулаком по земле и выл от бессилия.

Забежал в землянку, бросился на топчан. Олеська жалобно заныла: «Братику! Братику!.. Ты плачешь?..» Кудлыч взял себя в руки.

- Олеська, сестричка! Да тэбэ просто показалось. Вот смотри: я зовсим нэ плачу. Я смеюсь.

Пришел старый Федотыч. Сказал Валерке:

- Когда мне было плохо, то я брал обушок в руки и шел рубать уголек.

Старик напоил Валерку березовым чаем, который, по его мнению, дает силы.

 У Валерки созрел план мести.  Старику Федотычу говорить ничего не стал.

22

Пацаны сидят на своих излюбленных крышах, ведут разговоры.

         – А я буду летчиком, когда вырасту! – бодро заявил маленький Кузя. Буду бом¬бить немцев с неба.

Х-хы!.. Летчиком! Сперва зубы вырасти! Бабка тебе их все выпердела!

Кузя не обижается. У него, действительно, выпали молочные зубы. Васька Сычев машет самодельной саблей и говорит:

          – А я бы этих проклятых фашистов рубал, как Чапаев.

          – Нет, саблей их не взять. Надо их танками давить, – возражают ему.

          – У фашистов тоже танки. «Тигры» называются.

–  Наши танки сильнее! – говорит Васька Сычев.
Начинают спорить, чьи танки сильнее.

 – Мой дядя работает в Челябинске на Кировском заводе. Там, знаете, какие танки делают? Он твою «Тигру» запросто раздавит! – кричит один из пацанов. – «Клим Ворошилов» называется. КВ.

Маленький Кузя, лежа на досках и глядя в небо, предложил:

– А давайте товарищу Сталину письмо напишем. Так мол и так, дорогой товарищ Сталин, мы хотим на фронт, защищать нашу Родину!

– Кузя, зубы вырасти! – гогочут пацаны.

На конек крыши сел белый голубь. Он склонил голову, как бы прислушиваясь к разговору. Подлетела пестрая голубка, села рядом. Белый заходил возле пеструхи, заворковал, раздувая зоб.

Снизу заорал ширмач и голубятник Саночкин:

– Эй, пацанье, шуганите их там!

Морозов заметил, как между бараков протопала Идка, дочка почтальонши. Почту обычно разносила ее мать, худая женщина с серым, землистого цвета лицом. Бабы опасливо принимали из ее рук корреспонденцию – а вдруг «похоронка»? Последнее время почтальонша приболела и ее подменяла дочка Ида (полное имя – Идея), смешливая, шустрая девчонка, ходившая в маминой кофтешке и порванных ботах.

Санька слетел с крыши и перехватил Идку на подходе к своему бараку.

– Морозов, а вам письмецо-о! – сказала она игривым тоном, сморщив свой тоненький носик и протягивая руку с конвертом. – Полевая почта!

Потянулся было за письмом, но девчонка быстро отдернула руку и спрятала его за спину.

– Спляши!

– Идка, давай письмо! Чего ты?.. От папки ведь…

– Ладно, обормот, получай! – Идка отдала конверт и гордо потопала дальше в своих порванных ботах и холщовой сумкой на боку.

Санька жадно впился в строчки на конверте. Что же делать? Вскрыть без матери? Отругает, чего доброго. Она любила распечатывать письма сама и читать их нараспев грудным низким голосом, перечитывая фразы по нескольку раз, потом просила почитать еще и сына.

Он положил письмо на стол, но никак не мог успокоиться, – что же пишет на этот раз его любимый папка? Раздирало любопытство. Покрутился по комнате, сунулся в коридор, вернулся. Почерк на конверте вроде бы не отца, у того буквы крупные, размашистые… Да и конверт какой-то непонятный. От отца приходили обычно треугольные, а этот был четырехугольный.

Санька повертел конверт, вновь и вновь перечитал адрес получателя: «Челябинская область, город Копейск, Морозовой М.Ф.» Он надорвал конверт, заглянул внутрь – письмо тоненькое. Еще посомневавшись, разорвал конверт и вынул бумажку. «Извещение…» – большими типографскими буквами, внизу текст с вписанными от руки словами: «Ваш муж, красноармеец Морозов Павел Егорович… защищая социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив героизм и мужество… Убит… Похоронен…» Буквы прыгали перед глазами.

«Как, папки больше нет?! – сверкнуло в мозгу. – Папки нет?! Моего папку… Убили?!» Страшная жестокая весть ударила в голову.

Вернулась с шахты мать. Сразу же увидела распечатанный конверт и листок извещения на столе, вздрагивающее тело сына на постели. Санька уже выплакал все слезы, слез уже не было. Мать бросилась к столу, мигом прочла жуткие строчки. Как будто бомба лопнула внутри, как будто не выдержала шахтная крепь, и многотонная толща угля рухнула на плечи.

Звенящий гул в ушах. Крик, застрявший в горле… Мать тяжело осела на пол.

Потом долго сидели на железной койке, прижавшись друг к другу, и плакали – мать в своей грязной шахтерской спецовке, в брезентовых брюках и резиновых чунях.

Пришла грозная Поля, заползла осторожно Катька-Кошечка.

- Не реви, Маня. Все там будем. А погибшие на войне, говорят, в рай попадут, - утешила старая горнячка.

- Какой рай!?. – еще пуще заплакала Мария.

 Соседки постояли молчком, повздыхали и ушли. А по бараку ползла из комнаты в комнату страшная весть: «Павлушку-то Морозова убили…».

Накануне гибели отца всё бился в окно взъерошенный воробышек. Он стучал клювом в раму, царапал лапками стекло, будто просился внутрь. Мать встала, отогнала воробья, и ушла на шахту. Воробышек прилетел снова, заглядывал в комнату, беспокойно чирикал. Санька прислонился к стеклу лицом, поводил по нему языком, постучал пальцами, а воробышку хоть бы хны – лезет и чирикает, лезет и чирикает…

Тетя Поля, выслушав рассказ про воробышка, сказала: «Весть он вам хотел сообщить…»

…Санька затосковал, ничего не хотелось делать: ни в войну играть, ни есть, ни пить. Мать, сильную женщину, эта похоронка тоже подрубила — похудела, почернела вся. Неделю лежала пластом, но потом все же взяла себя в руки: с утра гремела посудой, сварила и натолкла картошки и опять ушла на родимую шахту.

Мать написала все же заявление, чтобы её перевели в женскую добычную бригаду Солдатовой. Это была вторая женская бригада в городе. Раньше Шура Солдатова работала у Подорвановой, затем создала свою бригаду. Женщинам в забое приходилось всё делать самим – и крепь ставить, и отбойку угля вести, и наваливать его на ленту.

– Саня, а я ведь в забой пошла! – сообщила она сыну, зардевшись и сверкнув глазами. – Так что мы с тобой не пропадем. Заменим папку!.. – Она вдруг не выдержала и расплакалась. Санька крепился-крепился и тоже заревел - громко, отчаянно.

Тетя Поля, старая горнячка, постучала кулаком в стенку и закричала:

– Хватит вам выть-то!

Через минуту дверь открылась и Поля грузно ввалилась в комнатку.

– Чего воете?! Хватит выть. Не вернешь мужика. Жалко, конечно, Павлушку...

– Ой, Поля, да как не выть-то? – откликнулась мать, утирая слезы и бросая взгляды на фотографию мужа. – Я ведь в забойщицы пошла... – ее глаза вновь вспых¬нули.

– В забойщицы?! Ты чего, девка, сдурела?

– Наверное, сдурела. К начальнику Громову ходила, парторгу. Подписали заявле¬ние.

Эх, Манька, Манька… Береги ты себя. Тебе ещё сына на ноги ставить. А шахта… да пропади она пропадом!..

- Я умирать ещё не собралась, Поля! – оборвала горнячку мать.

- Не ругайся. Сама в шахте сколько лет отпахала, но в забой не пойду! Норму на забойщика, говорят, опять повысили. Я слыхала, Катька Подорванова опять рекорды бьет. Клич бросила: «Девушки, в забой!»

- Да. Её начальник шахты поддержал, всё руководство треста. Девки к ней потянулись в забой. Первая добычная женская бригада на шахтах.

- Катька может. Любого мужика за пояс заткнет! Конь с яйцами, а не баба. Ты к кому намылилась-то?

- К Солдатовой.

- Молоток-то освоила?

- Освоила.

- Ох, горе нам, бабам, горе… Ну, Манька, мотри… Не бабское это дело – забой… Эх шахта, шахта. – завздыхала тетя Поля. – Кончала я свои ноженьки в шахте. Болят и болят. Ревматизьма замучила. Ты, Манька, валенки надевай, а на них чуни, а то ведь кончаешь ноги-то, испростынешь…

Выходя из комнатки, Ботова запела вдруг: - А молодого, а коногона несут с разбитой а го-ло-во-ой!..

23

– Что, Васька, с оружием? – спросил Кудлыч.

- Всё исполнил, командир! – Пестриков вынул из кармана самодельный пистолет-самопал.

- Молодец, - скупо похвалил Валерка, взвесив пистолет на руке. – Как работает машинка?

- Работает отлично! Давай покажу, - Рыжий взял в руки самопал, поискал глазами куда бы выстрелить. Нашел сидящую на ветках дерева ворону. Прицелился. Выстрелил. Ворона тяжело свалилась на землю.

- Дай я, - Кудлыч осмотрел пистолет. Клацнув затвором, выстрелил несколько раз в ржавое ведро. На ведре образовались дырки.

- Как у Аннушки! – воскликнул Пестриков.

- Спасибо, Вася. Ты меня здорово выручил.

- Валерыч, он и патронов дал целую кучу. Патроны настоящие, боевые.

- Где взял? Надеюсь, все надежно? Хвостов не оставил?

- Верняк. Тот же кореш из механического цеха.

…Со стаек видно далеко: шахты, шахты… Совсем рядом 4-6. Мать ушла на смену, она сейчас глубоко под землей, работает тем же отбойным молотком, которым работал и отец.

На крышу забрался Валерка Кудлыч. Делал он это редко, так как по натуре был человеком деятельным и валяться просто так на крыше считал западло.

– Хватит страдать. Смотреть противно! – сказал он Саньке, устраиваясь рядом.

Санька смолчал, на глаза навернулись слезы. Кудлыч вынул из кармана щепотку махорки, насыпал на клочок газетки, свернул цигарку.

– Ты не кисни, – сказал Кудлыч. – Главное – не кисни. У меня всю родню фашисты сожгли. Одна вон Олеська осталась...  – Валерка помолчал. Окинув взглядом понурого мальчонку, хмуро добавил, пуская дым в обе ноздри: – Дело есть.

– Какое дело?

– Дело? – сощурился хитро Кудлыч. – Да на сто рублей...

Саньке было лестно, что Кудлыч разговаривает с ним, как с равным.

– Пошли!

И они пошли. За ними увязалась было Людка Иванова из соседнего барака. Девчонка хитрая, бойкая и довольно ехидная. Возле носа конопушки, тощие косички с грязными бантиками торчат в разные стороны.

Кудлыч посмотрел на неё пристально.

- А ты куда?

- Я с вами, мальчики!

- Нечего делать.

По дороге в разрез к ним хотели примкнуть другие пацаны, но Кудлыч всех отшил, кроме Рыжего. Прошли через разрез, по его днищу вышли в дальний конец, где пробивалась новая штольня, в которой работали военнопленные немцы.

– Трохи отдохнем. Падайте рядом, – предложил Кудлыч, ложась в траву напротив штольни.

Лежали в траве. Кудлыч, прищурившись, всматривался в черный зев. Людей не видно. Внезапно из штольни появился красноармеец в помятой форме и с винтовкой. Лениво почесываясь и позевывая, он устроился на солнышке у входа. Разморенный теплом, поискал травку и лег на спину, блаженно растянувшись. Винтовку положил рядом.

– Что, Кудлыч, винтовку хочешь стырить? – возбужденно зашептал Рыжий.

– Заткнись.

Рыжий хотел было схохотнуть, но увидев серьезное лицо Кудлыча, раздумал это делать.

Немного погодя из штольни выбрались усталые военнопленные в своей грязной немецкой форме. Пленных было четверо. Один плюгавенький, чернявый, с длинным костистым черепом и длинным крючковатым носом. Немца звали Гюнтер Краузе. Противный немец, как и его имя. Второго, широколицего и молчаливого звали Рудольф Майер. Довольно симпатичного, курносого и молоденького немцы называли Куртом. Курт Нейман. Ну, а тот немец, которого узнал Валерка, заметно выделялся среди своих соплеменников и ростом, и властным выражением лица; стылым, каким-то замороженным, как у рыбы, взглядом. Этого звали Герман Эбингер. 

Валерка впился взглядом в долговязого блондина. Санька заметил, как напряглись глаза и взбугрились желваки на скулах Кудлыча.

– Фашисты проклятые!.. – едва слышно прошептал Валерка.

Чернявенький аккуратно поставил лопаты у края штольни. Долговязый присел на землю отдохнуть. Остальные примостились рядом. Саньку вдруг бросило в жар, он аж изменился в лице – а вдруг кто-то из этих фрицев и убил его отца?

– Чего ты?! – шепнул на ухо Рыжий.

Немцы посидели на корточках, потом длинноносый сходил в штольню, принес узелок с едой. Бережно развязал, расправил на траве тряпицу. Немцы стали есть черный хлеб, осторожно макая его в соль; ели они неспешно, тщательно пережевывая куски. С хищным лицом собрал крошки, закинул их себе в рот; большой кадык на тонкой шее при этом дернулся несколько раз. Потом немцы курили махорку, лениво перебрасываясь фразами на гортанном языке.

Васька, глядя на военнопленных, глотал слюнки. Ему тоже захотелось курить и есть, даже глаза стали мокрыми от желания.

Солдат, охранявший пленных, не обращал на них никакого внимания, он так же валялся в траве и думал о чем-то своем. Спохватившись, солдат приподнялся с земли, крикнул:

– Работать! Шнель! Шнель!

Немцы неохотно поднялись и пошли к штольне.

– Хлеб наш жрут, сволочи! Табак наш курят! – сплюнул Васька, когда немцы скрылись в черном провале, и предложил: – Валерка, а давай винтовку стибрим. Солдат же спит. Смотри, спит! А немцев перестреляем!

Солдатик, действительно, сладко дремал, раскинув руки, винтовку он держал за цевье.

– Брось дуру гнать! – оборвал Кудлыч.

Они еще долго лежали в траве, наблюдая за происходящим. Лысый Краузе, с носом-клювом, периодически выкатывал из штольни тачку с грунтом, откатывал ее в сторону, опрокидывал и увозил пустую обратно. А русский охранник все лежал на траве, прикрыв веки. И было непонятно: то ли он спит, то ли просто дремлет.

– Отваливаем. Все ясно! – распорядился Кудлыч, уползая от штольни.

Убравшись подальше, Кудлыч произнес твердо и решительно:

– Значит так: будем брать фрицев!

– Их же солдат охраняет, – заметил Рыжий.

– Вот в этом все дело…

– О-о, Валерыч, а давай солдата напоим, и винтовка наша. Фрицев перестреляем! – перешел на шепот Рыжий.

– Соображаешь. Как твоего котяру придавим…

Санька обомлел: неужели Кудлыч всерьез решил убить немцев?

– Бутылку я достану. Подкинем солдатику. А кто от бутылки откажется? – опять заговорил Рыжий.

– Подумаем! – усмехнулся Кудлыч.

Идею убить немцев Санька принял с большими сомнениями. Но как быть с русским солдатиком? А если он не опьянеет? И будет ли он бутылку эту пить? Он же на посту.

– Чего надулся?

Санька высказал свои сомнения насчет бутылки. Кудлыч задумался, а Рыжий, как всегда, невпопад захохотал и брякнул:

– Сами выпьем!
–
Утром Рыжий вызвал Морозова на улицу. Возле стаек их ждал Валерка Кудлыч. Закрылись в тесной стайке. Кудлыч мрачно сказал:

– Операция временно отменяется. Мы подставим красноармейца, если выкрадем винтовку. Пойдет под трибунал. Это не дело.

– Ну и что будем делать? Лапу сосать? – разочарованно протянул Рыжий. – Я уже пику выточил! – он со злостью воткнул ее в доску.

– Пока разведка. Командование решит, что делать, – серьезным тоном произнес Кудлыч. При этом глаза у него полыхнули таким гневом, что Саньке стало не по себе, у него дрожь пробежала по всему телу.

– Убить?! – вырвалось у него.

– Чего бздишь! Они твоего отца кончали!..

У Морозова навернулись слезы и подступил комок к горлу, но он справился со своими чувствами. А Кудлыч, стоявший напротив, жег его своим взглядом.

Рыжий же ни секунды не сомневался. Он презрительно оглядел вздрагивающую фигурку Морозова, визгливо выкрикнул:

– Кончать гадов! Кровь за кровь! Смерть за смерть!

За дощатыми стенами вздыхала чья-то корова, повизгивали свиньи Айрихов, кудахтали куры.

– Как, Морозов? Хватит силы отомстить врагу?

У Саньки опять прошла дрожь по телу. Он собрался с духом и выпалил:

– Хватит!

Кудлыч деловито заходил по тесной стайке.

– Надо дать клятву. Поклянитесь, что не струсите, не разболтаете никому и отомстите врагу!

Рыжий нервно захохотал:

– Я струшу? Да я уже одного Гитлера повесил. И еще пару вздерну. Запросто. Клянусь!

– Клянусь! – подхватил Санька.

Кудлыч зажег спичку, поднес ее к своей ладони, сжатой в кулак. Огонь обжег кожу, запахло паленым. Кудлыч руку не убирал – терпел, лицо было твердым, взгляд жестким. Спичка погасла. Кудлыч глянул на обожженное место, хмыкнул, иронично воззрился на друзей.

– Уф-ф! – выдохнул облегченно Рыжий.

Нет, Санька так бы не смог, да и Рыжий вряд ли смог. У Кудлыча воля железная, а он, Санька, слабоват пока.

…Несколько дней Кудлыч сидел в засаде и хорошо изучил распорядок немцев, работающих в штольне. Как-то вечером он собрал пацанов и повел их в разрез. Штольня не охранялась и была пуста. Они прошли внутрь, где было темно, страшно, пахло сыростью и глиной. С потолка капала вода. Две тачки и инструменты стояли у стенки.

…Прознав о готовящейся акции, братья Ямпольские пристали к Кудлычу: «Валерка, возьмите нас с собой!»

– Стрелять из поджигов умеете? – спросил братьев Кудлыч.

– Нет, – ответил, потупившись, Борька.

– Нет, – словно эхо отозвался Илька.

– Что вы за мужики, а-а? – ехидно заметил Кудлыч. – Из поджига стрелять не умеете… А что вы умеете? Драться умеете?

Илька зашмыгал сопливым носом:

– Не знаю-ю…

Старший, Борька, блеснув задиристо глазами и побледнев, сказал:

– Я умею!

– Ладно, берем. Тебя, Борька, беру переводчиком. Ты, я смотрю, хорошо шпрехаешь по-немецки.

– Шпрехаю! – гордо сказал старший Ямпольский.

Кудлыч не знал, что еврейский язык идиш является диалектом немецкого, и каждый, знающий идиш, понимал и немецкий. Комиссар Ямпольский, к тому же, до войны преподавал на Украине немецкий и старался привить этот язык и сыновьям.

Кудлыч потрогал жидкие мускулешки у Ильки, презрительно бросил:

– Кисель. Мускулы надо качать. Смотри! – он ловко уцепился за торчащую стропилину и подтянулся несколько раз на одной руке. Пацаны восхищенно загалдели. Да, Кудлыч есть Кудлыч, это тебе не «фунт изюма», как говорил голубятник Саночкин.

Охрану, единственного солдатика, из штольни неожиданно убрали. Немцы работали без конвоя. Солдатик приводил утром пленных и уходил. Вечером забирал и вел через разрез и отвалы в лагерь. Им, видимо, лагерное начальство доверяло и верило, что никуда они не сбегут, а будут работать и без охраны.

- Нам, хлопцы, здорово повезло, - сказал по этому поводу Валерка. – Это судьба…

Накануне вечером, когда пленных увел солдатик, пацаны соорудили ловушку: приволокли несколько бревен-стоек, лежащих поодаль, подперли бревна колышком. Замысел Кудлыча был прост: дернуть колышек за проволоку, тогда бревна, потеряв упор, покатятся с сокрушительной силой вниз на головы фрицев. Проволоку протянули в засаду.

– Валерка, ты у нас голова! – восхищался Рыжий, когда возвращались домой.

24

Раным-рано, собравшись за стайками и посовещавшись, двинулись в разрез. У Кудлыча за поясом самопал, в руке «бондарик», за пазухой самодельные бомбы из аммонала. Рыжий тоже вооружился «бондариком», «пикой» и нес веревку на всякий случай. Другие вооружились «пиками» и палками.

Любопытная Людка, спрятавшись за ларь, с интересом подслушивала возбужденный разговор пацанов, но толком ничего не поняла. Тем не менее, она проследила, куда те пошли. Вернулась назад, вывела из стайки козу Маньку и побежала с ней в разрез. Запыхавшись, примчалась в разрез, привязала козу к колышку и во всю прыть ускакала за мальчишками. Спрятавшись за ветками чертополоха, Людка стала следить за мальчишками. Её раздирало любопытство: чего же это пацаны замыслили и почему они не посвятили её в свои планы?

Не доходя до штольни, Кудлыч приказал пацанам остановиться. С собой взял самых надежных. Ползком подкрались к самой штольне. Лежа за бугорком, наблюдали за штольней, угрюмо смотревшей своим черным зевом. Солдата не было. Бревна на месте. Тачку возил симпатичный курносенький немец – Курт.

Валерка поднял руку, это был сигнал: «Приготовиться к атаке!» Рыжий намотал на кулак проволоку, подведенную к колышку, Кудлыч взвел курок своего самопала, разложил перед собой банки с аммоналом, начиненные гайками. Стали ждать.

Немцы наконец выбрались из штольни и, громко переговариваясь, столпились у входа.

– Дергай! – шепнул Рыжему Кудлыч, изменившись в лице и поджигая огрызок бикфордова шнура, привязанного к банке.

Рыжий что есть силы потянул проволоку. Колышек не поддавался. Санька вцепил¬ся в проволоку, помогая ему. Колышек качнулся, и бревна с грохотом покатились вниз. Кудлыч бросил, как гранату, банку с аммоналом, другую. Взрыв! Другой! Кудлыч выскочил из засады с  самопалом в руке, за ним  Рыжий и Морозов.

Немцы не могли ничего понять: сверху падают бревна, гремят взрывы. Один из них рухнул, пришибленный бревном. Это был Курт. Длинноносый Краузе с испугом наблю¬дал, как горит, потрескивая, возле ног огрызок бикфордова шнура. Огонек быстро подбирался к консервной банке. Немец успел заскочить в штольню. Кудлыч бросился следом.

– Руки вверх! – заорал он, наводя самопал на немцев. – Хэнде хох!

Немцы беспрекословно повиновались, подняв руки.

– Рыжий, вяжи им руки! – приказал Кудлыч, ткнув самопалом в здорового белобрысого Эбингера. – Особливо вот этому гаду!
–
Немец метнул злой взгляд на мальчишек.

– Не вылупай шары! – процедил Валерка. – Твоя песенка спета, фашист! Васька, крепче вяжи гада!

- Руки! – заорал Рыжий здоровенному Эбингеру. – Руки, падла!

Странное дело, но немец подчинился и, улыбаясь, убрал руки за спину. Мальчишки быстро связали ему руки.

 Потом Рыжий с Кореневым быстро связали руки другим немцам, поставили их в ряд. Кудлыч глянул белобрысому в надменную рожу. Немец взгляда не отвел.

– У-у, фашист! – кинул ему Рыжий и ткнул поджигом в живот.
–
– Найн фашист, – спокойно ответил немец.
–
– Чи-го?!. Как долбану по черепушке! – Васька взмахнул «бондариком». – Так мозги вон там будут! – Он показал на верх штольни.
–
Это не произвело на немца никакого впечатления. Подлетел Валерка.

– Начнем с него! А этих свяжите покрепче и закройте в штольне!
–
Другим связали еще и ноги. Поставили охрану.

- Выводи гада! – приказал Кудлыч.

Немца вывели из штольни, привели в укромное место, в один из рукавов разреза. Он снисходительно улыбался, глядя на суетню мальчишек.

           – Чего лыбишься!? Чего лыбишься!? – Васька не утерпел и врезал пленному «бондариком». Тот даже не поморщился.

Кудлыч встал напротив немца. Братья Ямпольские были под рукой. Илька робко жался к своему рослому брату. Валерка   по своей привычке посмотрел в упор на военнопленного. Немец его взгляд выдержал.

– Киндер... киндер... – сказал вдруг немец. – Репьят...

– Как зовут? Имя? – спросил Кудлыч, дрожа от нетерпения.

Рыжий хохотнул:

– Фриц!

Валерка Кудлыч сорвался на крик:

– Я спрашиваю: имя, фамилия?! Твою мать!.. Борька, переведи!

Борька Ямпольский робко приблизился к немцу, спросил негромко по-немецки. Немец понимающе закивал головой.

– Я... я...  Герман Эбингер, – сказал немец, чуть улыбнувшись. Он начал говорить, вставляя в немецкую речь русские слова. Ямполький переводил.

– Он сказал, что сам он рабочий, пролетарий. Он любит рабочих. Вы, дети рабочих, не должны этого делать... Он сказал, что мы поступаем неправильно. Он думает, что за этот поступок нас накажут... А он, Герман Эбингер, не хочет, чтобы нас ругали или наказывали...

Борька перевел дух, пошмыгал носом и, поймав ободряющий взгляд своего брата Ильки, продолжил:

– Ребята, пацаны... Он сказал, что любит нас, любит Россию, и он не хочет, чтобы нам было плохо...

– Ух, как запел, сука. Соловьем прямо! – ехидно процедил Рыжий.

Кудлыч молча выслушал Борькин перевод. Приказал:

– Переведи, Ямпольский, этому штурмбанфюреру, что он сжег у меня мать, отца и всех родных... Скажи ему, что у Саньки Морозова немцы убили отца на фронте, и он с матерью получил похоронку! – разъярился Кудлыч. – Мразь фашистская!..

От Валеркиных слов о похоронке у Саньки заныло под сердцем. Ему  захоте¬лось плакать.

Немец слушал Борькин перевод и насмешливо смотрел на пацанов. Но лицо его было бледным. Он вновь заговорил, а Борька Ямпольский, заикаясь и путаясь, переводил.

– Он сказал, что он не фашист. Эту войну начал Гитлер, а он простой немец, работал на верк, на заводе, до войны. Гитлер призвал всех в армию. Он сказал, что он никого не убивал...

– Не убивал? А как же он в плен попал?.. Переведи ему, Ямпольский, чтоб не дергался и стоял прямо.

– Он сказал, что Сталин победит. Коммунизм – это хорошо, а фашизм и Гитлер – это очень плохо. Он сказал, что дома в Германии у него такой же сын…
–
– Врешь! Врешь! – заорал немцу Кудлыч, клацая затвором. – Врешь, сука! Борька, спроси у него, где он был в сентябре 41 года! В сентябре сорок первого года!..
–
Борька перевел. Немец окинул быстрым взглядом Валерку, стоящего перед ним и спокойно ответил. Борька перевел.

– Он сказал, что он, Эбингер, тогда еще не был на фронте, а был в Австрии. Он не вояка, он работник интендантской службы.
–
– Брешет! Борька, переведи: сентябрь сорок первого!.. Белоруссия, хутор под Гродно Крыныця, младший лейтенант Кудлыч!
–
Тень мелькнула на лице военнопленного. Но он справился с собой быстро.

– Какая Крыныця? Какой Кудлыч?
–
– Комедию не разыгрывай, штурмбанфюрер Эбингер!
–
Крепенький Коренев толкнул немца в плечо, подвел к отвесной стенке разреза. В этом месте порода была красноватого оттенка, и бледное лицо гитлеровца казалось еще бледнее. Над его головой курился дымок – это выходил из земли шахтовый газ.

Кудлыч развернул листок бумаги, текст которой заранее сочинял несколько дней, передал Рыжему.

– Читай!

Рыжий стал читать бумагу. Пройдоха Людка пробралась всё же поближе к расстреливаемому немцу и с ужасом наблюдала происходящее.

– Приговор!.. Именем советского народа… – Пестриков сделал паузу, прокашлялся. – Именем советского народа, именем шахтеров краснознаменного города… Именем матерей, вдов и сирот… Приговаривается к смерти немецкий захватчик… Герман Эбингер!

Рыжий с выражением дочитал текст и обвел всех взглядом. Пацаны сбились в плотную кучку вокруг Кудлыча, у многих злые и напуганные лица. Людка вскрикнула.

– Убрать бабу! – заорал Валерка. Он нервно заходил перед немцем, размахивая самопалом. Самопал у Кудлыча мощный, стрелял он патронами, украденными на военном складе. Людку вытолкали подальше. В яме-разрезе повисла липкая тишина. Все замерли в ожидании.

Кудлыч уперся в землю, широко расставив ноги; стал медленно поднимать самопал в вытянутой руке. Выстрел прозвучал оглушительно. Кудлыч попал в плечо, на грязном френче немца образовалась дырка. Она стала набухать кровью. А немец как стоял, так и остался стоять.

Кудлыч заматерился: «Промазал!..» Он судорожно стал перезаряжать самопал. Самопал заряжен. Кудлыч наводит ствол прямо в лоб немцу. Тот морщится, но стоит спокойно, даже не зажав рану. Санька, стоящий сзади Валерки, видит, как подрагивает блестящий ствол на лбу  немца… Сейчас Валерка нажмёт на спусковой крючок, и голова фашиста развалится на части…

Заорала истошным криком Людка, кто-то испуганно завопил: «Атас!.. Рвем когти!..»

Кудлыч выстрелил. Немец схватился за живот и стал медленно оседать на землю.

Валерка расстрелял бы фашиста, но появившиеся в разрезе шахтеры помешали ему. Два чумазых шахтера неожиданно вышли из-за бугра к месту расстрела. Они направлялись к штольне. Услышав звуки выстрелов, поспешили к мальчишкам. Молодой рванулся к Валерке Кудлычу, крикнул, протягивая руку:

- Парень, ты чего? С ума сошел? Отдай по-хорошему бандуру!

Валерка руку с самопалом не опускал. Пожилой, с мохнатыми, в угольной пыли усами, подошел сбоку.

- Парнишка, отдай, - попросил он негромко, протягивая заскорузлую руку. – По-доброму прошу. Не делай беды. Испортишь себе жизнь.

- Она уже испорчена! – крикнул в запале Валерка. Но постояв в раздумчивости, самопал все же отдал.

Усатый шахтер взял самодельный пистолет, сказал молодому напарнику:

- Посмотри немца!

Эбингер лежал на боку, его рубаха была вся в крови, кровью была испачкана и трава, на которой он лежал. Молодой шахтер дотронулся до плеча военнопленного. Тот открыл глаза, застонал.

- Живой! – произнес молодой шахтер.

При этих словах Валерка дернулся было, но пожилой, положив свою тяжелую руку на его руку, сказал:

- Живой немец. Моли Бога, чтоб жив остался.

- Еще чего! – с вызовом крикнул Валерка. Он замкнулся, говорить ему не хотелось. Ему стало горько. Так горько, что захотелось завыть.

- А ты поплачь, поплачь, парень. Легче станет, - сказал ему пожилой шахтер, обняв его за вздрагивающие плечи.

Эбингера перевернули на спину.

- Ваня, немца перевязать надо. Кровью изойдет, - заметил пожилой.

- Да и хрен с ним! - отозвался молодой. Но все же стал стягивать с себя шахтерскую робу и двинулся к раненому.

- Пацанов жалко, - хмуро сказал пожилой. – Загремят придурки под фанфары. – Он понял ситуацию. – Немца не жалко. Пацанов жалко…

Молодой скинул с себя робу, свернул и подложил её под спину раненому немцу. Потом, не долго думая, разорвал свою рубаху на полосы и стал перевязывать немца. Тот пришел в себя. Смотрел холодным ненавидящим взглядом на русских мальчишек и на шахтеров, играл желваками. Вел себя как настоящий ариец, не морщился от боли и не стонал. Только крупные капли пота на крутом лбу выдавали его муки.

Кончив перевязывать немца, шахтер заметил поджиг в руках Рыжего. Тот стоял рядом, забыв про оружие.

- Давай сюда! – кинул шахтер пацану.

- Чи-го?!. – ехидно протянул Рыжий.

Но шахтер, изловчившись, вырвал самодельный пистолет из его рук.

- Ну ты! Ну ты!.. – закудахтал Рыжий.

- Дурак! Чиво-чиво!.. – сплюнул шахтер. – Как врежу, сука!..

Рыжий воззрился на сидящего молча Кудлыча.

- Командир!..

- Не связывайся, - устало сказал Кудлыч. Он сидел понурый и угрюмо взирал на поверженного фашиста. Валерка был мрачен. Невесть откуда взявшиеся шахтеры помешали ему совершить святую месть.

Эбингера попытались поднять и увести в штольню. Идти он не мог. Тогда пожилой велел молодому сбегать в штольню и проверить, что делается там.

Возле штольни находились двое мальчишек из охраны, они беспрепятственно пропустили парня внутрь. Тот удивился увиденной картине: трое связанных фрицев лежали в глубине штольни. Увидев русского парня, военнопленные загалдели на своем немецком.

Шахтер развязал военнопленных. Противный Краузе и мордатый Майер пошли к месту расстрела. Курт был сильно травмирован, потому остался в штольне. Краузе склонился над окровавленным Эбингером и стал что-то горячо лаять тому на немецком. При этом он крутил лысой головкой, хлопал тонкими руками по тощим ляжкам и кидал на мальчишек взгляды, полные ненависти. Он походил на возбужденного голенастого петушка. Майер же был, как всегда, невозмутимо спокоен. Потом немцы соорудили из досок подобие носилок и унесли Германа Эбингера в штольню.

Шахтеры стали ждать охранника, который уводил немцев в лагерь. Тот пришел, пересчитал немцев, увидел раненого Эбингера. Пленные стали что-то бестолково объяснять. Противный Краузе, брызгая слюной, попытался было рассказать правду, но Курт его резко осадил. Тот плюнул, уселся демонстративно на опрокинутую тачку, нервно потирая свой длинный крючковатый нос и кидая на мальчишек злобные взгляды. Майер, как обычно, молчал и голоса не подавал.

Шахтеры объяснили охраннику, что не выдержала, якобы, крепь, которая и ранила немцев. Их, мол, с шахты послали сюда, в штольню, а тут такой несчастный случай. Пожилой шахтер, его звали дядя Вася, стучал по стойкам, показывал на разбросанные бревна и перевязанного Эбингера.

Охранник бестолково крутил головой по сторонам. Он ничего не понял. Немцы живы, не сбежали, ну и ладно.

- Ладно, дядя Вася, кончай базар! Надо думать, как немца обратно в лагерь доставить. Этот, вроде, как ходить может. Сам дойдет! – Иван ткнул пальцем в курносенького Курта. Затем показал на Эбингера. – А вот с этим бугаем что делать?

- Придется за ним подводу высылать из лагеря, - нашелся охранник.

- Точно, погрузим немца на телегу и увезем! – засмеялся молодой шахтер. – Что-то невеселый немец. С того света, считай, вернулся. А-а?..

Эбингер не проронил ни слова. Он полусидел, привалившись спиной к стенке штольни, плотно сцепив зубы и прикрыв набрякшие веки.

25

Раненого и перебинтованного остатками рубахи немца привезли на телеге в лагерь для военнопленных. Он также тяжело молчал и ничего никому не рассказывал. А Краузе не выдержал и разболтал кое-кому о происшедшем. Среди немецких заключенных пошли толки и разговоры. Эти разговоры дошли и до русского начальства.

Эбингера же сразу, как привезли, поместили в больничный блок, где доктор извлек из его тела несколько пуль.

Сухонький доктор Заманский, в круглых очочках, вытащив очередную пулю, не без ехидства заметил:

- Матерь Божья, крепкий этот немец! Третью штуку извлекаю.

Начальник лагеря подполковник Визгунов, присутствующий при операции, спросил доктора:

- Макар Иванович, ты скажи лучше: жить немец будет? Я же за него, паскуду, погонами отвечаю. Вдруг помрет, объяснительную писать придется: где, при каких обстоятельствах, кто убил?

- Объяснительную Вам, Михаил Львович, писать так и так придется. Вдруг помрет раньше времени. Тогда поздно будет.

- Ты, эскулап, кончай свои шутки! Твое дело поставить немца на ноги, - обиделся начальник.

- Извиняйте, что не так. Гарантий не даю. Но, думаю, немец выкарабкается. Мужественный тип. Образцовый ариец. Лекарств-то у нас никаких. Вы бы лучше лекарств выбили со своего начальства.

- А-а! – махнул рукой в сердцах подполковник, - Лекарств им еще не хватало! Какие лекарства у НКВД? Лекарство для фашистов – работа! Работа, как говорит товарищ Сталин, вот это и есть первое лекарство!..

26

В бараке в этот же день все узнали о неудавшемся «расстреле» немцев, даже до Комиссарши дошло.

Борька и Илька стояли перед суровой матерью, каланчой подпиравшей потолок в комнатенке.

- Шо вы там натворили!?. Боря, Илюша… Сыночки, чого вы молчите? Вы своей мамочке рассказать не желаете? Убить человека, боже ж мий, мальчики!..   Кто это вас заставил, кто вас научил?..

Илька не выдержал первый. Он зашмыгал носом, глазенки у него повлажнели, и он выдавил с придыханием:

- Мамо, немец не человек. Он фашист!.. А предавать своих нехорошо…

- А хто это свои? Эта шпана, шо ли?..

Разговор состоялся трудный, долгий, но до барачных он не дошел. И для всех осталось тайной – как же Ямпольская (Комиссарша) отнеслась к расстрелу ненавистных немцев, к самой сути: одобряла ли она его?

Саньку Морозова мать тоже отчитала. Придя с работы, она постаивла сына перед собой и строго спросила:

- Ну, давай рассказывай, кого ты там убивал?

- Никого не убивал.

- Ты матери не ври! Кого убивал, я тебя спрашиваю?!.

Санька ответил, потупив глаза в пол:

- Это не я убивал, это Валерка Кудлыч. Он хотел немца расстрелять.

- Это из Белоруссии который?

- Ага.

- Значит, не зря бабы болтают. Вырастила сыночка, ничего не скажешь! А чего это он немца решил порешить?

- Кудлыч узнал немца. Он его отца убил.

- Вот это да-а! – ахнула мать. – А ты, сопляк, зачем пошел с ним? Кто тебя просил? Запомни, заруби себе на носу – прежде чем что-то сделать, посоветуйся с матерью родимой. Понял?

- Понял.

Мать разделась. Она оттаяла и сказала уже мягче:

- Эх, Санька, Санька, мы ведь с тобой одни на этом свете остались. Как жить дальше?.. Как бы вас к ответу не привлекли за немца.

- Да не убили мы немца, живой он. Кудлыч промазал.

- Жаль что не убили, - вырвалось нечаянно у матери.

Пересуды в бараке были всякие. Катька-Кошечка заметила:

- Там, говорят, и Людка Иванова участвовала. Ссыкушка-то эта.

- Да ну? Вот тебе и ссыкушка! А немец-то, говорят, помер в лагере.

- Помер? Ну туда ему и дорога!

- Да не помер он. Заряд у этого Кундыча слабоват оказался, - сказала одна из женщин.

- Кудлыча, - поправила Катька-Кошечка.

А через два дня в барак пришла новая похоронка. На этот раз она пришла эвакуированным Ямпольским. Комиссарша, прочитав зловещее извещение, не плакала и не выла, как другие. Она твердо сжала губы, взгляд ее уставился в одну точку, она долго стояла, застыв и опустив свои длинные руки, не слыша никого и не видя, даже своих малых сыновей, которые, почуяв беду, замерли на пороге комнатки.

К похоронке были приложены письмо командира танкового батальона копейчанина майора Хохрякова и стихи, написанные перед смертью политруком Ямпольским, уляпанные засохшими пятнами крови.

Я клянусь – не ворвётся

Враг в траншею мою,

А погибнуть придётся –

Так погибну в бою.

Чтоб глядели с любовью

Через тысячу лет

На окрашенный кровью

Мой партийный билет…

Комиссарша, несмотря на обрушившееся на нее горе, в тот же день ушла на работу в райком. Соседи по бараку удивлялись ее бабьему мужеству, а Борьку и Ильку утешали и поддерживали как могли. Дядя Митя как-то, набравшись храбрости, вкатился на своих подшипниках в их комнатку.

– Ты уж, Комиссарша, извиняй, что не так. Горе у тебя. Мы тебе сочувствуем.

– Меня зовут Софьей Абрамовной, – сухо заметила Комиссарша.

– Ой, прости, ради Бога, Софья Абрамовна. Прости…

– Да за что прости-то?

– Да за все. За «комиссаршу» прости…

– А я, дядя Митя, – она поправилась, – Дмитрий Иванович, комиссарша и есть.

Дядя Митя удивился тому, что Комиссарша величает его по имени-отчеству; он вытащил трофейный бутылек из внутреннего кармана пиджака и спросил, обращаясь на «вы»:

– Софья Абрамовна, вам очень тяжело. Может, выпьете? Легче станет. За мужа, за Победу…

– Выпью, – вдруг сказала Комиссарша.

Дядя Митя суетливо налил в стакан мутноватой жидкости. Комиссарше пришлось согнуться в три погибели, чтобы принять чарку из рук калеки. Она молча выпила, снова ушла в свои мысли, а ее большие влажные глаза наполнились смертельной тоской и усталостью. Тетя Поля, наблюдавшая за ними в приоткрытую дверь, зайти же в комнатку не решалась и делала знаки Катьке-Кошечке, чтобы та заткнулась, наконец-то, со своими бабскими разговорами, прекратила трескотню. Кошечка заглянула в дверь и ахнула:

– Ба-а, Комиссарша пьет! Вот-те на!

– Да заткнись ты, чучело недоделанное! – прервала ее тетя Поля. – Наша баба! Настоящая Комиссарша!

27

Следователь  НКВД Петров работник новый. Фронтовик. Его ранило и контузило в первые месяцы войны, в Белоруссии. Отвалялся в госпитале. После излечения был комиссован и отправлен домой в тыл. Пошел работать в НКВД. Работников в милиции не хватало, потому фронтовика приняли  с радостью. Его начальник, майор Веселухин, вызвал лейтенанта к себе:

- Займитесь, лейтенант, этим делом. Да дело-то, по-моему, плевое. Говорят, пацаны чего-то там натворили.

Транспорта в горотделе почти нет. Две старых машинешки да один «черный ворон». Лейтенант пошел пешком из центра, где находился горотдел, в шахтерский поселок. Ходил он, слегка прихрамывая – ранение давало о себе знать.

Следователь Петров пришел в барак, расспросил у женщин и тети Поли про пацанов. Следователь: «Крепкий, головастый, лет 14-15, приехал якобы из Белоруссии. Знаете такого?» – «Никак нет». – «Что, никогда не видели?» – «Никак нет. Не видала я никакого головастого» – «И не проживает тут такой у вас?» – «Никак нет, не проживает и не проживал». – «Ладно! – рассердился Петров на тетю Полю. – Так и напишем в протоколе: «Тетя Поля на все поставленные следователем НКВД тов. Петровым вопросы отвечала однообразно: «Никак нет!» Тетя Поля знала, конечно, Кудлыча, но подковырка следователя ее окончательно рассердила. – «А ну-ка вали отседова, пока вагоны бегают! Сыщик нашелся! Я тебя так шарахну, что ты и костей своих вместе с НКВД не соберешь! У мальчишки всю семью немцы сожгли, а ты, сосунок, его к ответу хочешь привлечь! Ты, ищейка подзаборная!..

Тетя Поля расходилась не на шутку, и следователю Петрову пришлось ретироваться.

А дядя Митя на вопросы следователя прямо сказал: «Я бы эту немчуру всю перестрелял и не перекрестился. Жаль, не прикончили пацаны эту паскуду…».

…Валерка провел «совещание» и дал пацанам советы, как вести себя со следователем. Следователь Петров давно все понял, кто зачинщик и кто исполнители, но, поговорив с мальчишками и жителями, проникся к юным мстителям симпатией. Он  докладывал своему начальству, представив пацанов в самом лучшем свете. «Немец живой, товарищ  майор. Ничего бугаю не сделалось. Отдохнет на больничной койке месячишко, другой, от тяжелой работы». И поделился своими подозрениями: «Товарищ майор, чует мое сердце, не тот он гусь, этот Герман Эбингер, за кого себя выдает. Ой, не тот! У него же на роже написано, что это очень важная птица. За простого солдата себя выдает…» Майор с ним согласился: «Интуиция в работе следователя вещь необходимая, но нам нужны факты, а фактов нет. Я запрошу его дело, лейтенант Петров».

…Уходя из барака, следователь встретил маленького Кузю. Кузя с любопытством уставился на статного лейтенанта.

- Привет! – сказал ему лейтенант.

- Привет! – ответил Кузя, протягивая руку.

- Слушай, друг, не скажешь, случаем, где живет Валерка Кудлыч?

- Скажу, товарищ военный! – вытянулся в струнку Кузя. – Валерка Кудлыч с сестренкой Олесей живут вон у шахты 4-6. В землянке у самого террикона. Вон по той тропинке идите, она вас и выведет к самой землянке.

- Ну, спасибо, друг, - сказал следователь Петров. – Дай лапу. Ты меня здорово выручил! – Петров пожал худенькую ручонку и пошел по тропинке в бурьяне.

Среди пацанов поднялось волнение. К Кузе подскочил Славка Машенцев (Заглотыш).

- Чего спрашивал лейтенант? И ты, негодяй, сказал, где Валерка?

Кузя честно во всем признался. Щелкнув его по макушке, Заглотыш бросился искать Ваську Рыжего. Тот в это время смотрел в клубе с пацанами фильм Чарли Чаплина. Сидели на полу и ржали над приключениями маленького человечка в большом американском городе. Прошли кадры, где Чарли Чаплин напинал под зад толстому полицейскому, как он спас маленькую девочку.

Открылась дверь в темный тесный зал, и звонкий мальчишеский голос крикнул:

- Васька! Рыжий! На выход!

Рыжий не отреагировал. Он сидел на полу и хохотал до слез. Коренев пихнул кулаком его несколько раз в бок.

- Рыжий, командира ищут!

- Какого командира? Кто ищет? – не понял Васька.

- Валерку Кудлыча НКВД ищет! Офицер спрашивал его в бараке!..

Дело нешуточное. Васька сорвался с пола и метнулся к двери. Машенцев-Заглотыш все ему возбужденно передал. Коренев серьезным тоном сказал:

- Надо спасать командира. И мы с тобой загремим под фанфары.

- Лейтенант в землянку направился!.. – сообщил кто-то из пацанов.

- Побегли!

…Землянку со стороны совсем не видно. Олеся сидела в траве и тихо играла куклами, сделанными из чурбачков и обмотанными тряпками. Валерка нарисовал им потешные мордашки, когда делали «фашиста».

Лейтенант подошел сзади. Полюбовался играющей девочкой. Тихо сказал:

- Здравствуй, Олеся… Не бойся...

- А откуда вы знаете, как меня зовут? Вы от папы? – встрепенулась девчонка.

- От папы, от папы… - не зная что ответить, зачастил Петров.

- А мы вот сейчас тут живем, - сказала задумчиво Олеся.

- Ну, я смотрю, вы неплохо устроились, - похвалил лейтенант, разглядывая убогое жилище.

- А вас как зовут?

- Меня-то? Меня зовут дядя Петя Петров.

У девчонки на лице заиграла улыбка, и она повторила со смешинкой:

- Дядя Петя Петров… А меня зовут Олеся. Я из Белоруссии. А вы тоже оттуда? Вы с фронта?

- Нет, Олеся, я отсюда. Я местный, - лейтенант присел на бревно возле входа в землянку.

- А вы кто по званию? Лейтенант, да?

Петров удивился знанию девочки.

- А наш батьку тэж був лейтенант. Его немцы убили… - Олеся прильнула к Петрову, стала осторожно трогать его кожаные ремни портупеи, увидела пистолет в кобуре.

- А это у вас пистолет?

- Пистолет.

- И вы из него стреляете?

- Иногда бывает…

- Вы убиваете врагов? Вы убиваете немцев?

- Да нет, никого я не убиваю. Знаешь, Олеся, патронов к нему не могу достать. Нет патронов – и все! Хоть што делай… А пистолет без патронов, сама понимаешь, игрушка!..

- А я скажу своему братику Валерке и он вам даст много патронов. Да, да… У Валерки патронов много, я скажу Валерке…

Да, интересный разговор получается с малышкой Олеськой. И братика по несмышлености выдала.

- Нет, ты, Олеся, ничего ему не говори. Я у него сам патронов попрошу. Ладно? – сказал лейтенант.

- Ладно! – согласилась девочка. Она переключилась на другую тему. – Дядя Петя Петров, а у меня есть маленький кролик. Он пушистый, у него красненькие ушки и он такой хорошенький-хорошенький.

- Кролик? – неподдельно удивился Петров. – Ну, кролик, это очень хороший друг. Пушистенький, говоришь? С красными ушками?

- Пушистенький. С красными ушками и черненьким носиком! – хвасталась Олеся. – Идемте, дядя Петя, я покажу его вам. – Девочка соскочила с колен лейтенанта и потащила его за руку показать кролика.

Кролик сидел в клетке из деревянных палок и часто-часто жевал травинку. Олеся вытащила кролика из клетки, тот не испугался, сидел смирно на коленях у девочки. Лейтенант снял фуражку и сунул в неё кролика.

- Ой, Кролик! Кролик! – радовалась девчонка и пугалась: - Дядя Петя, а вдруг кролик убежит!

- Никуда он не убежит! Ему военная форма очень даже идет! – смеялся лейтенант. – Кстати, Олеся, а как кролика зовут-то?

- Его зовут Кролик!

- Хорошее имя! И очень точное: кролика зовут Кролик.

Кролика посадили обратно в его домик-клетку, где он опять принялся беспрестанно жевать.

- А кролика подарил мне мой друг Равилька.

- Равилька?

-Ага, Равилька Сабиров. Так мальчика зовут. Мы с Равилькой играем и ходим на шахту за углем. – Олеся спохватилась и потащила лейтенанта в землянку. – Дядя Петя Петров, прошу вас до нашей хаты!

Землянка как землянка. Маленькая. Темная. По стенкам Федотыч наклеил фото из журнала «Огонек» - Ленин, Сталин, Буденный, Ворошилов…

- Дядя Петя, я вас сейчас узваром угощу! – маленькая Олеся заметалась по землянке, выскочила на улицу разжечь огонь под таганкой. Лейтенант Петров задумчиво разглядывал убогую землянку.

За малюсеньким оконцем прошли чьи-то ноги. В дверях показался Валерка Кудлыч. Он постоял несколько мгновений в проеме двери, рассмотрел лейтенанта, но убегать не стал.

- Проходи, Валерий, - ровным голосом сказал лейтенант.

Валерка по своей привычке боднул воздух и спустился в землянку. Лейтенант поднялся с топчана ему навстречу, подал крепкую ладонь. Кудлыч пожал ее и уставился на лейтенанта: все при нем – ладно сидящая гимнастерка, галифе, сапоги начищены и блестят, портупея, пистолет в застегнутой кобуре, планшетка на тонких ремнях. Валерка понял – лейтенант пришел за ним.

- Пригласи сесть, чего мы стоим-то? – заметил лейтенант. Ты хозяин, я тут гость…

- Садитесь, - буркнул Валерка.

Лейтенант сел, расстегнул планшетку, достал лист бумаги.

- Ну давай рассказывай.

- Чего рассказывать!? – насупился Валерка.

- Как чего? Рассказывай как было. Кто помогал. Организатор всего, как я понимаю, был ты.

- Ну я. Ну и шо?! – с вызовом сказал Валерка.

- Не ерепенься. И от вопросов не увиливай.

- Что-то неохота рассказывать, - грустно сказал Валерка. Его глаза наполнились тоской. Петров это заметил.

- Да ты что, не понимаешь, дурень, что ты себя под статью подвел!? – взорвался Петров. - Статья 146 Уголовного кодекса СССР – убийство с отягчающими обстоятельствами! Ты что, совсем не понимаешь ничего? Как там у вас по-белорусски – ты чого, с глузду зъихав? А по-русски – или совсем охренел?

- Ну и пусть судят. Одним фашистом меньше будет! –сказал Валерка.

- Ну дурак, ну дурак! – в сердцах выдохнул лейтенант. – А лучшие годы в тюряге провести не желаешь?

Лейтенант нервно побарабанил пальцами по столешнице, оглядел вождей на стенке, крякнул, расправил бумагу, вынул ручку.

- Вопрос: зачем ты это сделал?

- Затем, что он фашист.

- Ладно, так и запротоколируем: «Валерий Кудлыч ответил: «Затем, что он фашист». Вопрос следующий: «Кто твои родители»?

Валерка замкнулся и долго сидел неподвижно, уставившись в одну точку.

- Кто твой отец? Кто мать? Чего молчишь? Отвечай.

Тут в землянку впорхнула Олеся и своим тоненьким голоском прощебетала:

- Дядя Петя Петров, узвар готов. Валера, помоги мне…

Лейтенант первым откликнулся на предложение Олеси. Брат последовал за лейтенантом. Принялись суетливо помогать девчонке разливать узвар. Пили, обжигаясь, из железных кружек. Появился невесть откуда Равилька Сабиров. Маленькая хозяйка и ему налила кружку узвару.

- А ты Равилька Сабиров! – сказал ему лейтенант.

- А откуда вы знаете?

- Да знаю уж! – засмеялся лейтенант. – Мне про тебя все известно. Матерные частушки поешь. Говорят, школу бросил, учиться не хочешь…

- Не-а, они не матерные. Они народные! – рассмеялся Равилька, показав большие редкие зубы. – А в школу ходить неохота. Там училка злая… А вы сыщик, товарищ лейтенант? Да-а?..

- Да какой я сыщик. Вот к друзьям в гости пришел, - улыбнулся Петров.

- А Олеська тоже мой друг! Самый верный! У них в Белоруссии мамку и папку немцы сожгли!..

Лейтенант предложил Валерке продолжить беседу.

- Ну, пошли, Валерий, разговаривать дальше. Пусть пока детки на воздухе поиграют. Пошли!..

Лейтенант Петров не заметил, как несколько пар мальчишеских глаз наблюдали за его действиями сквозь заросли. Рыжий Васька задумал освободить Валерку любым способом, если лейтенант вдруг арестует того и поведет в каталажку. Для этого он оставил Кондакова и Малофеева с мотком тонкой сталистой проволоки в зарослях напротив корявого дерева. Проволоку примотали к стволу и протянули в траве поперек тропинки. «Сидите на стреме, ждите, когда пойдет лейтенант. Дам сигнал», - приказал он мальчишкам.

… А лейтенант с Валеркой вернулись в землянку и продолжили разговор.

- Ты давай в бутылку не лезь и рассказывай все, - сказал лейтенант. – Про родителей, откуда родом… Тебя по отчеству-то как?

- Антонович.

- Значит отца звали Антон?

- Да. Антон Миронович.

- Военный?

- Да, военный. Младший лейтенант.

- Надо же, как и я. Лейтенант… - Петров хмыкнул, задумался, вспоминая. – Лейтенант. Антон Миронович Кудлыч… Нет, не встречал я такого. Я ведь, Валерий, тоже на Белорусском воевал. Там и ранение получил.

Кудлыч не стал упрямиться и рассказал милиционеру все, как было, всю правду. Рассказал про смерть отца, о том, как фашисты сожгли весь хутор и расстреляли бойцов, попавших в окружение. Выслушав горький рассказ Валерки, лейтенант помрачнел.

Валерка подробно рассказал, как он узнал фашиста, как подготовил неудавшееся возмездие. Как расстреливали.

- Не отчаивайся, Валера. Ты сын боевого офицера. Твой отец – герой. Если бы все такие были как твой батя, немец бы так далеко не прошел. Светлая ему память… Значит, давай сделаем так: дело твое я пока попридержу. Соврал я тебе насчет Эбингера, жив твой немец Герман Эбингер. И у нас к нему свои вопросы. Ждем на него дело из пересыльного лагеря, откуда он поступил. Сделали запрос еще куда надо. Так что ты, Валерий, помог нам кое в чем. Очень даже помог…

- Товарищ лейтенант, я не мог ошибиться! – горячо заверил Валерка. – Я его сразу узнал. Когда батьку в комендатуру забирали, я эту харю на всю жизнь запомнил. Наколка на руке у того эсэсовца была еще: орел с мечом в лапах. И у этого тоже наколка…

- Наколка на руке? Орел с мечом… Думаю, что этот Эбингер очень большая птица… Не помнишь, в каком звании фашист был? Впрочем, в немецких званиях ты не должен разбираться…

- Штурмбанфюрер, - вдруг сказал Кудлыч. Твердо повторил: - Штурмбанфюрер. Про немецкие звания мне батяня рассказывал.

- Штурмбанфюрер!? – присвистнул Петров. – Вон оно что!..

- У него, товарищ лейтенант, на шее, на петлице, были две молнии, а на другой четыре кубика на черном фоне.

- Ты уверен, что он эсэсовец? СС – это гвардия самого Гитлера.

- Да, я заметил у него на левой руке еще серебряное кольцо с черепом. А потом, товарищ лейтенант, у него была черная форма. А это же форма эсэсовцев.

- Мертвая голова… Этим кольцом награждали только эсэсовцев. Молодец. Память у тебя отличная, - похвалил Петров. - Валерий, пацанам пока ничего не говори о нашем разговоре, об Эбингере. Договорились? Придешь в управление, кабинет номер 10. Повестку не выписываю…

Лейтенант собрал бумаги, сунул их в планшетку.

- Еще вопрос. Документы у тебя при себе?

- Нету. В Беларуси все сгорело.

- Плохо дело. Получается, что ты человек ниоткуда. Придешь в горотдел, документы тебе выпишем, - сказал лейтенант. На минуту задумался. Спросил: - Как  жить-то дальше думаешь?

- Проживу.

- Береги сестренку. Маленькая она у тебя. Я тебе в ФЗО устроиться помогу. Там ребята на всем готовом живут. Кормежка бесплатная. Форму тебе выдадут. Специальность получишь.

- Товарищ лейтенант, я хочу в военное училище поступить.

- По возрасту для училища ты пока маловат. Не примут…

Из землянки вылезли как два старых приятеля. Лейтенант простился с Олесей и Равилькой. Валерка проводил лейтенанта. Петров расстегнул планшетку, вынул листы начатого протокола и порвал его на мелкие части. Белые листочки полетели, трепыхаясь на ветру, в сторону шахты.

- Не арестовал! – удивился Рыжий. – Надо предупредить наших.

А лейтенант как ни в чем ни бывало шагал по тропинке. Внезапно он споткнулся о натянутую проволоку и брякнулся со всего маху на землю – в системе оповещения у Рыжего что-то не сработало. Лейтенант поднялся, нашел далеко укатившуюся фуражку, похлопал ею о колено. Он услышал треск веток и заметил убегающих мальчишек.

Лейтенант засмеялся и крикнул, погрозив пальцем:

- Эй, Рыжий! Поймаю, уши надеру! Ты понял, Рыжий?! Ну, разбойники!..



Часть вторая



28

Следователь НКВД Петров докладывал своему начальнику, майору Веселухину.

- Ну, чего накопал, Петр Иваныч?

- Да чего тут копать, дело яснее ясного: мальчишки пытались расстрелять из самодельного оружия военнопленного по фамилии Эбингер. Всё это организовал и возглавил некий юноша Валерий Кудлыч, сын советского офицера, лейтенанта Кудлыча. Лейтенант Кудлыч был расстрелян немцами в Белоруссии в первые дни войны. Валерию с сестренкой удалось вырваться из оккупированной территории. Приехали на Копи к дяде, а дядя, как оказалось, ушел на фронт. Вот и мыкаются здесь, на шахтах, с маленькой сестренкой.

- Сколько лет этому юноше?

- Несовершеннолетний. Четырнадцать лет.

- Ясно. Значит, месть.

- Да тут не только месть. Дело серьезнее. Валерий Кудлыч узнал военнопленного, который выдает себя за служащего интендантской части. Это он, якобы, пытал и расстреливал его отца.

- Ну, ну…

- Как показал Кудлыч, звание у этого, якобы интенданта, очень высокое – штурмбанфюрер СС.

- Вот оно что!.. – поднял брови вверх майор Веселухин. – Дело, значит, не только в нашей компетенции.

- Овечкой прикинулся. Этот эсэсовец, по словам Валерия Кудлыча, уничтожил всех мирных жителей хутора Криница в Белоруссии. А попросту говоря, сожгли их всех немцы. Мать, дедушку с бабушкой, двух сестренок в сарае сожгли, одна младшенькая Олеся осталась. А всех евреев района этот Эбингер согнал в одно место и … кого живьем закопали прямо в траншеях, кого расстреляли.

- Может, этот немец гестаповец? – задумался Веселухин.

- Нет, он эсэсовец. СС – это отборные особые части Гитлера. Пацан не мог ошибиться. А гестапо – это государственная тайная полиция. Вначале её возглавлял господин Геринг, а с 1934 года возглавил рейхсфюрер Генрих Гиммлер, товарищ майор. Впрочем, один хрен, гестапо входит в структуру СС.

- Какая осведомленность!

- Не зубоскаль, - усмехнулся лейтенант Петров. Он был в приятельских отношениях со своим начальником и мог позволить себе такой тон.

- Мальчишка усмотрел у немца на руке серебряное кольцо «Мертвая голова». Гиммлер учредил его в 1934 году. А вручали его тем, кто прослужил в войсках СС верой и правдой более трех лет.

- Важная деталька. Откуда такие познания, лейтенант?

- Видел кое-что под Минском. А на колечке том, майор, надпись имеется изнутри: «Seinem lieben» - «Моему дорогому».

- Может, этот немец из абвера, военной разведки? – предположил Веселухин. – Ладно, чего гадать. Парнишке можно верить? – майор пытливо воззрился на лейтенанта. – Не сочиняет он случаем?

- Абсолютно уверен в нем. Парнишка смышленый. Ошибиться не мог.

- Сколько немцев работало в штольне?

- Четверо. Фамилии установил. Это Нейман, Майер, Краузе и Эбингер. Убить хотели Эбингера.

- Расстрелять, - поправил майор Веселухин.

- Да, расстрелять. Пацаны даже приговор зачитали ему. Исполнить помешали шедшие мимо шахтеры, - лейтенант вынул из тощей папочки листок бумаги, протянул майору.

Тот быстро прочитал «приговор», спросил:

- Беседовал с Эбингером?

- Пришлось. Но на вопросы эсэсовец старается не отвечать. Уходит от разговора. Ссылается на плохое самочувствие. Лепит горбатого, короче.

- Да-а, дела!.. Вот что, Петр Иванович, придется подключать людей из областного управления. А лучше контрразведку или госбезопасность. Они помогут разобраться в этом деле. Дело серьезное, это по их части. И ещё - надо связаться с Управлением лагерей. Вот и действуй. Ты фронтовик, чего тебе объяснять.

Следователь Петров помолчал, сказал в раздумье:

- Девочку жалко, товарищ майор. Олеся – маленькая, хорошенькая, как куколка. Может её в детдом определить на Потанино? Скоро зима…

Раздался резкий телефонный звонок. Майор взял трубку. В трубке послышалось:

- Товарищ майор, ограбление! Ограбили кассира на шахте № 41 на Южной группе шахт. Женщина-кассир из банка везла зарплату шахтерам…

- Ну, растуды твою туды… - ругнулся майор. – Час от часу не легче! Всю шахту без зарплаты оставили. – Майор нервно побарабанил короткими пальцами по своей круглой лысой голове.

- Жертвы есть? – спросил Петров. Он слышал, что говорили в трубке.

- Пырнули ножом кучера. Женщина отделалась легким испугом – майор задумался. - Вот что, занимайся этим Эбингером! Я сам займусь ограблением. Ну, а что касается этой девочки Олеси, то решай сам. Сам решай!.. Всё! Иди!..

29

Голубятник Саночкин решил взять магазинчик, где отоваривались шахтеры и их семьи. Магазинчик стоял на отшибе, неказистый, с небольшим складом в оградке. На ночь ворота закрывались изнутри, окна задвигались деревянными ставнями на болтах. Саночкин давно прицеливался к магазину, вынюхивал, высматривал. Сам на дело решил не ходить, а подбить на это малолетних мальчишек. Остановил как-то Рыжего и попытался взять его на испуг, на «понт».

- Рыжий, это ты у меня голубей стырил?

- Да брось ты! Зачем мне твои голуби?

- Пропала одна серуха, два белых и один пестрый.

- Не воровал! Клянусь!..

- Ты в тот раз тоже клялся. А оказалось: с пацанами божьих птичек в разрезе изжарили и сожрали.

- Это было давно и неправда, - сказал Рыжий. – Не тырил я голубей.

- Побожись!

- Вот те крест! – не думая перекрестился Рыжий.

- Крестишься, а еще пионер! – осклабился Саночкин узким ртом с золотой фиксой, подсыпая зерна пернатым друзьям. – Съел птичек, чего там! Давай, парень, рассчитывайся. Должок за тобой!..

- Я, Саночкин, не пионер.

- А почему? Пионер – всем ребятам пример!

Саночкин начал подъезжать с другой стороны.

- Рыжий, хочешь подзаработать?

- Каким образом?

- Да так, дело пустячок. – Саночкин покрутил растопыренной пятерней перед носом Рыжего. – Получишь за работу деньги, большие притом, продукты, вино, сигареты…

- Да? Как? – заинтересовался Рыжий.

Блатяга и ширмач долго водил Рыжего за нос, а поняв, что тот может пойти на грабеж, посвятил его в свои планы.

- Магазин брать опасно… Охраняется ночью? – задумался Рыжий.

- Какой там охранник! Один старик со старой берданкой, которая не стреляла с 1905 года.

- Надо, Саночкин, подумать, - сказал Рыжий, затягиваясь «Беломориной», которой угостил его голубятник.

- Чего думать? Дело – ништяк. В прогаре не останемся. А с малолетних какой спрос!

Тут Рыжий вспомнил про Валерку Кудлыча и его команду.

- Кудлыч узнает, он меня пришибет.

- Не трухай. Никто ему не скажет. И ты не вздумай проболтаться. Дело-то серьезное, это тебе не котов душить…

Саночкин резким движением натянул плоскую кепку-восьмиклинку на самые глаза, зло сказал:

- Это будет акт мести! Директорша магазина еще та ****ина. Воровка и ****ина, профура из профур. Зоей её зовут. Зоя Михайловна Веревкина. Тьфу! – он оттопырил губу и презрительно сплюнул струйкой сквозь зубы. – Шахтеры под землей кило в сутки получают, а эта курва в сыр-масле катается, шоколад каждый день жрет и шампанским запивает.

Интересные вещи говорит этот Саночкин.

- Самого парторга шахты «Пролетарская» полюбовница. Я её, курву, долго выслеживал.

- Ну, Саночкин, ты как советский разведчик действуешь!

- Сколько раз видел, как кучер начальника эту падлу подвозил. Они, голубки, наверное, в магазинчике и встречаются. Там у них и альков оборудован.

- А это что?

- Да место для любви, станок такой! – расхохотался Саночкин, довольный произведенным эффектом. – Мне, ****ь, голубей кормить нечем, а эти суки с жиру бесятся.

После Рыжего голубятник обработал сына раскулаченного Петьку Охряпина из кулацкого поселка. (Официально именовался спецпоселком.) Находился он недалеко от бараков и в нем жили раскулаченные в тридцатых годах. Бывшие богатеи жили в убогих землянках под присмотром коменданта – кругленького, ходившего в синих широких галифе и пистолетом на боку. Спецпереселенцы должны были раз в неделю отмечаться в комендатуре, находившейся здесь же, в поселке, чтобы власти знали, что те никуда не сбежали. Поселок огорожен не был, вход и выход был свободным.

- Ты, Петька, понимать должон, что Советская власть сделала тебя и твоих родителей нищими голодранцами, так почему бы тебе не грабануть эту власть? А дело провернем, ни одна падла не узнает. Верняк, - увещевал Охряпина Саночкин.

Охряпин согласился легко. Нашли еще двоих, возрастом помоложе, для работы на подхвате.

На дело пошли ночью, взяв с собой мешки, веревки, топор, шахтерскую лампу. Ни звездочки на небе, темно.

- Темно, как у негра  в жопе, - пошутил Саночкин, он был в хорошем настроении. – Не унывайте, парни. - Он пропел куплет из «Мурки» - Раз пошли на дело я и Рабинович, Рабинович выпить захотел… Ночь темна, спят облака… Главное в нашем деле – не шуметь. И все будет шито-крыто, абгемахт по-немецки.

Голубятник проводил пацанов до магазина. И сказав, что будет стоять на стрёме, исчез в ночи. Он пошел пить водку к одному шахтеру, дабы обеспечить себе алиби, наказав мальчишкам все украденное добро стаскать в разрез. И действовать тихо и осторожно.

На крышу залезли запросто по спинам друг друга. Отодрали гвоздодером доски возле трубы, как учил Саночкин, прислушиваясь к пугающей тишине. Старик сторож, по-видимому, дрых без задних ног в своей будке-сторожке. Пролезли на чердак. Зажгли лампу Вольфа, прикрыв её картонкой, чтоб свет не был виден снаружи. Стали убирать землю с потолка. Отодрали доску, и двое, Рыжий и Охряпин, спустились внутрь.

- Во, ****ь, чего тут только нет! – изумился Петька Охряпин, осматривая полки. – Ништяк. Водка, коньяк, конфеты «Чио-Чио-Сан»!..

- Добра полно, - согласился с ним Рыжий. – Смотри: шифон, даже бостон есть. На костюм самый раз. Пару тюков надо прихватить. Своей матери шифон унесешь, кулак недобитый. А рыба!.. Ты глянь – рыба красная: кета, горбуша. Знашь, каки из её пироги вкусные! – Рыжий бесцеремонно снял крышку с деревянной бочки. Та была доверху заполнена зернистой красной икрой.

- Во-о! Подарок от товарища Сталина! – схохотнул Рыжий. Грязной пятерней он подцепил икру, закинул себе в рот и стал жевать, жмурясь от наслаждения.

- Рыжий, кончай жрать! Надо торопиться!..

Стали снимать с полок товар и запихивать его в мешки. Мешки привязывали к веревке и пацаны подымали их на чердак. Напоследок юные воры нашли два железных ведра, нагребли в них икры и тоже подняли на чердак.

Кража прошла без сучка, без задоринки. Потом мальчишки таскали наворованное в разрез и спрятали все в старой штольне, как научил Саночкин.

30

Кражу обнаружили утром. Старик сторож растерянно моргал подслеповатыми глазками, вытянувшись со своей старой берданкой перед грозной директоршей Веревкиной. Объяснить толком он ничего не мог. Прибыл на шахтовой бричке её любовник, парторг «Пролетарской», другие начальники. Стали думать, кто же мог совершить ограбление. Вызвали милицию. Подозрение пало на бывшего уголовника Саночкина.

… Два милиционера появились у голубятни. Один принялся колотить кулачищем в дверь, не выдержав, вышиб её плечом. Голуби тихо ворковали в своих клетках. Саночкина не было, ворованных вещей в голубятне не нашли, хотя перетряхнули всю голубятню. Птицы метались в тесных клетках. Пошли к  Саночкину домой, в барак.

Милиционеров встретила худосочная мать.

- Где сын?

- Чего-то стряслось?

- Стряслось, стряслось!.. Магазин обокрали… Где твой рецидивист, сынок твой?

- Да запировал он. У своего друга гужует. Товарищи милиционеры, да заберите вы его в каталажку. Надоел как собака!

Саночкин, легок на помине, появился у бараков.

- Собирайся! Пошли!..

- Гражданин начальник, я тут не при чем. Всю ночь у Ромова просидели, - начал оправдываться Саночкин. – Мамой клянусь. Соседи могут подтвердить…

- Ромов твой где?

- На шахту ушел.

- Пошли в отделение, там разберемся! – кинул старший.

… Через пару дней голубятника отпустили. Соседи и шахтер Ромов подтвердили, что в ту злополучную ночь Саночкин был дома и в ограблении магазина не участвовал.

Пока Саночкин находился в изоляторе, Рыжий Пестриков не вытерпел и наведался в разрез. Первым делом он принес в барак ведро с икрой и отрез шифона своей матери. На расспросы матери и соседей отвечал с ужимками, хихикал: «Нашел!» «Где нашел? Как нашел?» - допытывались женщины.

Ведро зернистой икры ели всем бараком, а отрез шелка-шифона рассмотрели с оханьем и аханьем все бабы. Рыжий не выдержал, сбегал в разрез и притащил ящик «Столичной», которую сообща и выпили.

Саночкин встретил пьяного Рыжего и устроил ему разборку.

- Ну ты, мудила из Нижнего Тагила, ты чего творишь? Ты же всех подставишь, а сам в тюрягу пойдешь! Не соображаешь, сука! Кто тебе позволил из тайника вещи таскать?!. Я тебя учил – ляжь на дно, замри на некоторое время. Оголодал совсем, что ли, падла?..

- Прости, Саночкин, - ныл Рыжий.

- Ладно, ты меня не видел, не знаешь. Легавые будут интересоваться – молчок, губки на замок. Понял?!

- Понял.

- Ну то-то!.. – блатной Саночкин поостыл. Вынул финку из кармана, подставил её к горлу перепуганного Рыжего. Пригрозил: - Будешь легавым брякать, я тебя достану. У меня везде руки. Найду! А если тебя загребут, ты по малолетству пустяк получишь. Секёшь?.. А в тюряге посидишь, многому научишься… - Саночкин убрал финку, сплюнул. – Жизнь – тюрьма! Все люди – ****и!..

Следователь Петров побывал в бараке, зашел к Саньке Морозову, к тете Поле, Рыжему. Рыжего дома не оказалось, была его мать, болезненная чахоточная женщина. При разговоре она незаметно накрыла тарелку тряпкой, засуетилась, захлопотала. Милиционер успел увидеть краем глаза остатки красной икры в тарелке. А у входа, среди грязных ведер, он заметил горлышки зеленых бутылок из-под Советского шампанского. Но виду не подал. Поговорил с матерью для приличия ни о чем, так: справился о здоровье, спросил о сыне и ушел.

Рыжего он встретил на улице. Тот хотел прошмыгнуть незаметно, но лейтенант строго его окликнул:

- Пестриков!

Деваться некуда, не бежать же от лейтенанта. Рыжий подошел своей расхлябанной походкой.

- Здравствуйте, товарищ лейтенант!

- Здорово! Куда стопы направил, товарищ Пестриков?

- Да вот на шахту ходил. Хочу в Горпромуч поступать. Надо за ум браться.

- Я все знаю, Пестриков, - многозначительно сказал лейтенант, внимательно осмотрев мальчишку. - Ты, конечно, в эту историю влип случайно.

- С немцем, что ли?

- С ограблением магазина! – резко уточнил Петров. – Ты, Пестриков, настоящим рецидивистом стал. То немцев стреляешь, то магазин грабишь.

Сердце Рыжего забилось, как у кролика. Но он сделал вид, что не понял о чем речь.

- Какой магазин, товарищ лейтенант?.. Ах, магазин!.. Но а я-то тут при чем?

- При том. И немца ты стрелял, и магазин чистил ты. Я это вычислил и могу тебе рассказать, как это было. Грабанул ты его с другими пацанами, не один, конечно. Их имена мне пока неизвестны. Но узнаю. Или сам назовешь? Ты брал магазин?

Рыжий растерянно захлопал глазами. Как себя вести, он не знал, но горячо сказал:

- Товарищ лейтенант, это неправда!

Лейтенант Петров посуровел.

- По законам военного времени тебя полагается в тюрягу посадить, Пестриков. Скажи спасибо, что эта самая Веревкина воровкой оказалась. Грабь награбленное, так что ли?

- Получается так, - буркнул Пестриков.

- В милиции об этом пока не знают. Там считают, что кражу она сама подстроила, чтобы скрыть крупную растрату. У неё дома обыск провели, чего только там не нашли! Крупная воровка оказалась эта Веревкина! Не один год, видать, воровала… - лейтенант замолк и в упор смотрел на поникшего подростка. Помолчав, продолжил: - Ты-то зачем пошел на это? Ты же тонкая творческая натура. Кто с тобой был?

- Один был.

- Врешь!

Пестриков помялся, выдавил:

- Ну этот еще… Из кулацкого…

- Кто? Фамилии?!.

- Петька Охряпин.

- Ещё кто?

- Больше никого.

- Ладно, - улыбнулся лейтенант, - всех не выдавай. Привлекать тебя не буду.

- Правда, товарищ лейтенант? – не поверил Рыжий.

- Правда. Жалко мне вас, пацанов – дураков малолетних. Поломаете себе жизнь. Отец-то у тебя есть?

- Есть. На фронте воюет.

- Вот видишь, отец воюет, а сын магазинчики грабит. Эх-ма, кутерьма, топкое болото!.. – проворчал лейтенант. – А теперь можешь идти, Пестриков.

- Спасибо, товарищ лейтенант! Виноват я, товарищ лейтенант!

- Иди-иди, артист!..

До Кудлыча тоже донеслись слухи об ограблении магазинчика и что в этом участвовал, якобы, рыжий Пестриков. Произошел разговор с Рыжим.

- Рыжий, ты уже не только котов вешаешь, но и магазины грабишь?

- Кто тебе сказал?!. – взъерепенился Рыжий.

- Кто-кто!.. Сорока на хвосте принесла!..

- Болтают пацаны! А что икру жрали, так это в разрезе мы тайник нашли. Видать, воры припрятали, вот мы и стырили.

- Да брось ты, Рыжий, брехать! Ты скажи – Саночкин подбил тебя на дело? Ну этому ворюге не долго ходить на свободе. Где-нибудь да влипнет.

- Он, Валерыч, хитер как змей. Хитёр. Он, представляешь, так дело обставил, что ни одна мышь не подкопается, - горячо заговорил Пестриков. – Его на мякине не проведешь! Вор со стажем… У него все схвачено!

- А тебя-то он чем купил?

- Меня?!. Командир, да я не продаюсь!.. Ты чего?..

Валерка пристально посмотрел в лукавые глазки Пестрикова, сказал:

- Похоже, Пестриков, ты врешь как Троцкий. И я тебе не верю.

- Хошь знать, командир, заведующая этого магазинчика - воровка! Продукты воровала, шмотки. Если её и грабанули, то за дело! Люди голодают, а она, падла, продукты у людей ворует, а потом их на Хитром рынке перепродают. Вот бог и наказал её за это.

- Не бог наказал, а ты с Саночкиным, уголовником этим. А мне сказки плетешь. Но я тебя, Пестриков, прощаю. Хоть людей накормили. Не утаили… Из тайника всё уволокли?

- Да нет, - потупился Рыжий. – Не успели. Саночкин не дал. Грозится отметелить.

- Вора, Пестриков, не исправишь. Он таким родился. Ну ты же, Пестриков, честный парень. Просто тебя заносит иногда. Ты же у нас артист!

- Да, Валерыч, я честный парень. Ей-богу, то есть честное комсомольское!

- Да ты не комсомолец, сам же говорил, - Кудлыч задумался. – Вот что. Ты, Рыжий, разузнай, может ли этот голубятник на человека вывести… ну насчет оружия, патронов там. Только ты, Рыжий, сделай это осторожно. Кому, зачем – не говори. Имен не называй.

- Понял. Сделаю. И сделаю аккуратно. Честное слово! - Пестриков замялся. Спросил: - Нет, Валерыч, ты от кого про меня узнал? У лейтенанта Петрова?

- Да ты не дрейфь! – хлопнул по плечу приунывшего парня Кудлыч. – Лейтенант сказал: «Трогать пацанов не буду. Хоть икры красной поели, и то ладно».

- Чо, так и сказал?

- Так и сказал.

- То-то, я смотрю, он ко мне все, как ищейка, принюхивается.

- Чего ты хочешь. Он пограничник. На границе служил. Дело свое знает.

- Валерыч, ну он точно сказал, что трогать нас не будет? – вновь запаниковал Пестриков.

- Точно. Я же сказал…

После разговора с Пестриковым Валерка решил все же поговорить с голубятником Саночкиным. Он пришел к голубятне, молча наблюдал, как Саночкин кормит птиц. Тот подошел сам, впился маленькими глазками в Кудлыча.

- Чего пришел, товарищ Кудлыч?

- Разговор имею к тебе. Ты моих хлопцев на дело подбил? – прямо, не труся спросил Валерка.

Саночкин пожевал папироску во рту, хитро прищурившись, начал прихериваться: - Ты это о чем, Кудлыч?

- О магазине.

- А-а, вон оно что!.. Ошибся, парнишка. Попал пальцем в небо. Магазинчик брал не я. Все говорят, твои дружки поработали. А ты сам в этом деле не замешан случайно? Слухи ходят, что ты немца еще какого-то завалил.

- Говорят, в Москве кур доят! – резко бросил Валерка. – Отстань, Саночкин, от хлопцев!

- Я тебя уважаю, командир, - сказал Саночкин, сплевывая папироску и закуривая новую. – Но в мои дела не лезь. Понял?

- Я не лезу. Только хлопцев не тронь больше.

Саночкин смерил взглядом Кудлыча, сказал:

- Замётано.

Валерка давно понял, что в ограблении магазина без Саночкина не обошлось. Он это всё обстряпал, уголовничек. Больше некому. Уходя от голубятни, Валерка сказал Саночкину:

- Пестрикова тоже не тронь. Парнишка он хороший, талантливый.

- Рыжего, что ли? Ну, командир, о чем ты?.. – помолчал. – Лады. Хрен с тобой. Рыжего не трону. Но я бы этого артиста придавил, и рука б не дрогнула.

- Ну бывай!.. – Кудлыч пошел прочь.

- Бывай! – кинул вслед Саночкин и процедил: - Шустрый, как я погляжу, белорус этот…

31

Санька притащился из школы, наскоро перекусил вчерашней картошкой. Учить уроки что-то не хотелось. Решил сбегать в разрез посмотреть немцев, которых приговорили к расстрелу. Как они там, эти фашисты, работают в штольне или нет? Но мать наказала сдать ремки, и Санька, заглядывая без конца в окно, нетерпеливо поджидал подводу реможника Сабира.

Реможник приезжал раз в неделю. Бабы и пацаны заранее готовили тряпки, негодную резиновую обувку. Они ждали, когда он наконец-то появится, этот реможник. Его зычный голос был слышен издалека: «Тряпки, галоши!.. Тряпки, галоши!.. Тряпки, галоши собираем!..» Из-за угла барака появлялась ослиная морда, потом и сам маленький ослик на тоненьких ножках, запряженный в большую телегу. На телеге ящики, на большом восседал загорелый, обросший рыжей щетиной мужик Сабир, он и орал свое неизменное «Тряпки, галоши!» Реможник останавливал ослика между бараками, а может быть и не останавливал – ослик сам знал, где надо останавливаться.

Женщины с узлами потянулись к приехавшему реможнику. Санька потащил к телеге узел и порванные шахтерские сапоги. Занял очередь. Сабир открыл крышку ящика поменьше, изнутри она обклеена цветными картинками. Женщины стали заглядывать в ящик и шумно галдеть. В нем был неизменный набор игрушек: керамические свистульки в виде птичек и рыбок, плюшевые мишки и зайчики, тряпичные куколки, целлулоидные пупсики, пирамидки из деревянных цветных колечек, воздушные шарики, женские платки, гребенки…

Санька не знал, чего же ему выбрать. Глаза разбегались. Реможник на глаз определил вес барахла и кинул тряпки в большой ящик, порванные сапоги кинул отдельно.

- Ну, а тебе чего, хлопец? – спросил он Саньку.

Голенастая Людка, прискакавшая на зов реможника, горячо зашептала:

- Сань, а Сань, купи мне вон ту куколку!..

- Куколка дорогая, - хотел отделаться мальчишка от приставучей Людки. – Я тебе пупсика куплю…

- Саня, у нас ремков нет, мы уже все сдали. И галошей тоже нет… Пупсика мне не надо, купи куколку, а-а… У-у, жадина-говядина!..

- Да не скими ты!..

В итоге Санька купил Людке маленькую куклу с красивыми глазами, себе купил петушков на палочках и свистульку-птичку, матери же он выбрал несколько белых платочков. Рыжий Сабир дал ему еще немного мелочи – несколько металлических монет. Хороший человек этот реможник! Особенно вкусны эти леденцы на деревянных палочках. Двух петушков он дал Людке, которая тут же принялась их сосать. Затем они стали гладить спокойного и доброго, с большими влажными глазами ослика. Тот потянулся губами к петушку-леденцу, Людка со смехом отскочила. Она все-таки сжалилась над животным и протянула ему петушка. Тот, не долго думая, осторожно взял леденец и принялся хрумкать.

- Хороший ослик! – сказала Людка. Другие детишки тоже стали предлагать ослу леденцы. Тот не отказывался, хрумкал себе и хрумкал.

Реможник закрыл свой волшебный ящик и поехал дальше, крича «Тряпки, галоши! Тряпки, галоши!..»

Санька заскочил домой, оставил платки, мелочь, выскочил обратно на улицу.

- Людка, пошли в разрез!

- Зачем?

- Я немцев хочу посмотреть.

- Зачем это? Ты их хочешь убить? – испуганно спросила Людка, перестав сосать леденец.

- Дура. Просто посмотреть… Людка, ну пошли…

- Ладно, пошли. Мне надо Маньку попасти.

Людка тряхнула жидкими косичками и убежала в стайку за козой. Коза Манька бодро засеменила к разрезу, ребятишки еле поспевали за ней. Встретился Илька со своей неизменной скрипочкой в футляре.

- Илька, пошли с нами!

- Не-а, мне надо сольфеджио заниматься, - Илька виновато опустил глаза. Санька насупился - вдруг немцы работают еще в штольне, и Илька пригодился бы, как-никак знает немецкий.

У Морозова давно была мысль навестить немцев. Зачем, он и сам толком не знал. Притягивала его эта штольня, где работали немцы. Илька поотнекивался, но как отказать другу? Пошли в разрез втроем, не считая козы Маньки.

Прошли место, где Кудлыч ранил штурмбанфюрера. Людка испуганно прижалась к Саньке. Илька тоже весь сжался, узнав злополучное место. Также курился шахтовый газ. Возле штольни остановились. Людка села у входа на бревно, держа козу на веревке. Она явно трусила, да и мальчишки входить в штольню побаивались. Никого нет.

- Чего, Илька, боишься? – спросил Санька.

- Боюсь.

Санька решительно сказал:

- Да не бойся ты. Пошли посмотрим.

Входить в штольню не пришлось. Из черного её зева послышались звуки губной гармошки, и из неё вышел военнопленный. Он был худ, белобрыс. Немец оторвал от губ гармошку и что-то крикнул по-немецки в глубь. Белобрысый вышел из штольни и заметил ребят. Он заулыбался и крикнул:

- Привет, киндер!

Ему не ответили. Немец оказался незнакомый. Он бесцеремонно подошел к ребятам, сел на землю. Снова что-то заговорил, стал развязывать шнурки на ботинках. Сняв ботинок, вытряхнул из него землю, что-то сказал, улыбаясь. Потом показал пальцем себе в грудь.

- Киндер, киндер, я – Йохан. А фи?

Пацаны молчали. Немец засмеялся, увидев как упрямая коза резко потянула Людку в сторону, та еле-еле удержалась на ногах.

- Што это? Коза? – спросил немец, улыбаясь.

- Это коза Манька, - ответила Людка, наматывая веревку на кулак. – Она очень упрямая.

Немец засмеялся:

- Отшень упрямый коза!..

Из штольни вышли еще военнопленные. Санька узнал их, это были немцы, которых старшие пацаны, когда расстреливали штурмбанфюрера Эбингера, связали и оставили в штольне. Вот вышел, чуть прихрамывая, симпатичный курносенький Курт. Мордатого Рудольфа Майера что-то не видно. А вот и противный Гюнтер. Увидев пацанов, тот долго и неприязненно смотрел на них. Курт же, наоборот, узнав ребят, подошел, шутливо поднес ладонь к голове, сказал:

- Гутен таг, товарищи!

Руку подавать поостерегся, мало ли как пацаны могли отнестись к его выходке. Приветствие Курта понравилась пацанам. Немцы стали говорить между собой по-своему. Курт принялся рассказывать Йоганну, как пацаны их связали, как Гюнтер от злости грыз веревки, чтобы освободиться, а один рыжий киндер дал ему за это несколько пинков под зад, а его, Курта, мальчишки чуть не пришибли бревном. Эту историю Курт неоднократно рассказывал Йоганну. Курт рассказывал смешно, в картинках, а его напарник Йоганн слушал, грустно улыбаясь.

Робкий Илька склонился над ухом Саньки и стал переводить:

- Бедные дети, сказал Курт. У них отцов убили на фронте. Я вот тоже не знаю, как там моя семья. Живы ли мои братики… детки…

- Он не врет? – спросил Санька.

- Да не думаю. Еще он сказал, что перед детьми он не виноват. Не он затеял эту войну. И он не убил лично ни одного советского солдата. Он работал механиком. А вот сейчас своим трудом помогает разбить этого полоумного Гитлера…

Курт полез в карман и вынул из него завернутую в бумагу маленькую фотографию. С теплотой в голосе сказал:

- Майн киндер. Майн Карл, майне кляйне Каролина, - глаза Курта подернулись печалью.

Ребята стали с интересом рассматривать детей Курта – девочка Каролина в светлом кисейном платье, с белыми волнистыми волосами и с огромным бантом, а мальчик в гольфах и шортах, с аккуратной белой челочкой.

Военнопленный Йоганн вынул из кармана губную гармошку, кинул взгляд на пацанов. Он давно приметил скрипку Ямпольского и спросил, коверкая слова:

- Ты, мальтщик, играешь на этом инструменте?

Илька холодно ответил, опустив глаза:

- Да. Играю.

Ответил по-немецки. Йоганн удивился – его не расстреливали, он впервые услышал, что еврейский мальчик разговаривает на его родном языке. Ильке неохота разговаривать с немцами, хотя те вроде бы и не похожи на убийц. Вроде нормальные люди…

Йоганн горестно вздохнул, поднес к губам гармошку и заиграл немецкую народную песенку.

Коза Манька подошла к немцам, понюхала Курта, потянулась к играющему на гармошке Йоганну. Курт засмеялся, сорвал травинку и дал её пожевать козе.

Курт спросил по-немецки Ямпольского:

- Тебя как зовут?

- Илья.

- Вот, Илья, слушай: мы, немцы, виноваты перед вами, особенно перед Россией… Ты уж не обижайся…

Илька, насупившись, слушал военнопленного.

- Народ немецкий не виноват. Это его безумные вожди почему-то всё лезут на Россию… Идиоты. Ты, я вижу, мальчик хороший и интеллигентный. Ты живешь здесь?

- Мы с Украины.

- Житница. Хлеб, молоко… - задумался Курт и посмотрел на козу Маньку, щипавшую траву. Он обратился к смешливой Людке: - А ты, девочка, здешняя? Тебя как зовут?

Илька перевел.

Людка сказала:

- А меня зовут Людка. А вас как зовут?

- А меня зовут дядя Курт.

- А я пасу козу Маньку. У неё знаете сколько молока? – и засмеялась. – Я сейчас её подою и угощу вас молоком, дядя Курт. И вас, дядя Иоганн.  Козье молоко очень вкусное и полезное.

- О-о! Цигенмильх! – рассмеялся общительный Йоганн. – Это отшень здорово!

- У вас есть банка? – спросила Людка.

Илька долго не мог найти нужных слов, чтобы перевести.

- Банка? – улыбнулся Курт. – Надо поискать. А-а, банки нет. Котелок есть. – Курт собрался сбегать за котелком в штольню, как тут послышалось тарахтенье трактора.

Трактор притащил к штольне железные сани, груженные тесом. Приехавшие русские рабочие принялись скидывать тес на землю. Из штольни вышли длинноносый Гюнтер и Майер. Гюнтер замахал руками, заорал по-немецки:

- Эй, фройнд Нейман, Йохан, работать! Шнель! Шнель!..

- Извини, фройляйн Люда, кляйне мэдхен! Зовут работать. Млеко будем пить в следующий раз, - сказал Курт, направляясь к саням. – Ауфидерзейн!..

И веселый Йоганн тоже поторопился к штольне.

- Они не фашисты, - сказал Илька Ямпольский, помолчав.

Морозов ничего не ответил на его слова.

Санька после этого еще раз наведался в штольню. Его преследовала мысль посмотреть на немцев, а если удастся, то и поговорить с ними. Пошли, как и в первый раз, втроем: он, Илька и Людка. Немцев не было. Прошли штольню до конца. Наверху – лампочки тусклые светят, внизу – рельсы для вагонеток проложены. Тишина пугала. Полумрак, таинственность, сверху капает вода. Штольня прорублена до откаточного штрека; в месте стыковки  поворотный круг для вагонеток. Интересно. Прогрохотал мимо электровоз с гружеными вагонетками. Идти дальше по штреку побоялись. Немцев нет, и шахтеров что-то не видно.

- Они работают в забое, - пояснил Санька.

- А мне совсем не страшно в шахте, - сказала Людка. – Вырасту, тоже в шахту пойду работать.

Илька бодрился, ему тоже было все интересно, он был горд тем, что попал в шахту, не всё же на скрипочке пиликать.

Из темноты появился усатый грязный шахтер, это был путеремонтный рабочий. Очень удивился, когда увидел в шахте детей. Заорал: «Как вы сюда попали , черт побери!? Через штольню? А ну мотайте отсюда!..» Короче, выгнал их усатый дядька.

Ночью, прижимаясь к матери, Санька рассказал ей о том, как побывал в шахте. Мать не стала ругать сына. Пожурила немного.

- Эх, шахтеренок ты мой, хватит болтать. Спи давай. Утро вечера мудренее…

Но Санька долго не мог уснуть. Он слышал, как в ночной тиши глубоко под землей работают люди: вот глухо прошел электровоз, вот застучал отбойный молоток – тук-тук-тук, тихо-тихо, но слышно.

- Мам, а мам, - негромко позвал Санька. – Ты спишь, мам?..

Мария не ответила. Она спала, уработавшись в шахте.

32

Из особого отдела областного управления НКВД приехали два опытных следователя – «важняки»: пожилой полковник Зарудный с тихим вкрадчивым голосом и молодой щеголеватый капитан Гусенков. Полковник вел себя осторожно; суетился, в основном, капитан, бегал из кабинета в кабинет в новых скрипучих сапогах. Эти скрипучие сапоги действовали майору Веселухину на нервы. Он спросил у капитана: «Где вы раздобыли такие музыкальные сапоги, товарищ Гусенков?» Но тот юмора Веселухина не понял – промолчал, усмехнувшись и показав белоснежный ряд зубов.

Особисты успели побывать в старом разрезе, где осмотрели штольню и место расстрела немцев. Валерку Кудлыча полковник Зарудный приказал привезти для беседы и проведения очной ставки. Об Эбингере, кстати, уже сообщили в Москву. Оттуда пришел приказ заняться этим, якобы штурмбанфюрером, вплотную.

В разговоре с Петровым майор Веселухин заметил:

- Чего-то мы долго возимся с этим немцем. Давно дело пора закрыть. В чем загвоздка, лейтенант?

- Всё по-прежнему. Не признается герр эсэсовец ни в чем. Ошибочка, говорит, вышла. И никого, говорит он, не расстреливал, белорусские деревни не жег, евреев не уничтожал, а работал интендантом.

- Чего он дурак, признаваться. Бери, Петров, машину и вези этого парнишку Кудлыча сюда. Будем проводить очную ставку.

Машины Петров не нашел, потому сел в «черный ворон». Вначале Петров заехал на шахту, но там Валерки не оказалось, тогда он поспешил в землянку. По дороге встретил рыжего Пестрикова.

- Эй, Рыжий, Пестриков, как там тебя, Кудлыч где? – спросил лейтенант, высунувшись из кабины.

Рыжий перепугался не на шутку, он подумал, что «черный ворон» прибыл за ним. Но бодро ответил:

- Он к Федотычу пошел!

Кудлыч не удивился, когда рядом притормозил милицейский грузовик.

- Давай по-быстрому! Садись в кабину. Поедем на очную ставку с немцем.

Валерка забрался в тесную кабину. Грузовик затарахтел в городской отдел милиции. Помолчав, лейтенант обратился к подростку:

- Хочу, Валера, спросить. Почему ты сразу не обратился к нам, как только узнал нациста?

Кудлыч грустно усмехнулся:

- Жди когда вы разберетесь… И я был не уверен – поверите вы мне или нет…

- Ну это ты напрасно, - протянул лейтенант.

Валерка замкнулся и до конца пути не проронил ни слова.

Эбингера ввели в камеру для допросов, усадили на табурет у голой стены. Он в нательной рубахе, из-под которой проглядывали белые бинты. Стал хмуро разглядывать сидящих напротив. Бывший офицер СС выглядел неплохо, он оправился после операции, взгляд его был по арийски уверенным и настырным.

 Офицеры примостились за небольшим столиком.  В центре – сухопарый полковник из управления, с краю примостились лейтенант Петров и переводчик. Допрос вел капитан.

- Заключенный Герман Эбингер, когда и где вы попали в плен? – спросил щеголеватый капитан.

Переводчик перевел.

- В конце 1941 года, - уверенно ответил военнопленный. – В ноябре месяце.

- Место?

- Это было в Белоруссии. Место со сложным названием. Я его не помню.

- С какого времени служили в войсках СС?

- В СС никогда не служил. Служил интендантом в общевойсковой части. Занимался снабжением. В военных операциях не участвовал.

- Ваше звание?

- Самое низшее, - улыбнулся допрашиваемый. - Ефрейтор. По-вашему это, кажется, сержант.

- Как у Гитлера, - усмехнулся капитан Гусенков. – В самом начале войны, в августе, где находились? На территории Белоруссии?

- В это время я был в командировке, на территории Австрии. В Белоруссии меня не было. Работа снабженца, знаете… - Эбингер снова слегка улыбнулся. – Приходилось туда-сюда мотаться…

Эбингер держался уверенно. Капитан склонился к уху полковника:

 - Хорошо долдонит! Как попка.

Сухопарый полковник, молча слушавший допрос, вдруг подал голос:

- Эсэсовец – самый честный человек на свете. Эсэсовец не врет, не ворует… Это сказал ваш шеф рейхсфюрер Гиммлер. – И ехидно добавил, уже от себя: - Он только убивает.

Набычившийся Эбингер пожал плечами, снисходительно усмехнулся, выслушав перевод.

- Воинская часть, где служили?! – выкрикнул капитан.

- 36-ая мотопехотная часть вермахта.

Полковник сухо заметил:

- У нас есть сведения, что вы служили в эсэсовской дивизии «Викинг». Но это особый разговор, и мы продолжим его в другом месте.

Капитан зыркнул на допрашиваемого, кивнул головой и приказал часовому:

- Введите Кудлыча!

В камеру ввели Валерку Кудлыча. Он встал напротив Эбингера. Валерка был бледен, пальцы сжал в кулаки так, что ногти впились в кожу. Появление Кудлыча Эбингер встретил спокойно и разглядывал мальчишку без злости, скорее с любопытством. Офицер СС предполагал, разумеется, что сейчас введут этого мальчишку, сына советского офицера, которого он расстрелял. Обычная процедура. Да мало ли кого он расстреливал и убивал? Но офицера Кудлыча Эбингер почему-то запомнил.

Капитан задал вопрос:

- Вам знаком этот молодой человек?

- Да. Он хотел меня убить.

- Убить? За что же?

- Не могу знать, господин следователь.

- Раньше встречались?

- Никак нет. Никогда.

- Вспомните, заключенный Эбингер, где вы раньше видели этого парня!

- Нигде. И никогда.

Капитан обратился к Кудлычу:

- Вам знаком этот человек?

- Да.

- Где и когда вы увидели его впервые?

- Белоруссия, хутор Криница, близ города Гродно.

Переводчик перевел. Эбингер хорошо изобразил удивление:

- Майн гот! Никогда там не был!

- Врешь! Был! – крикнул Валерка. – Ты убил моего отца и сжег хутор! Ты сжег всех моих родных!

- Уведите свидетеля! – махнул рукой капитан часовому. И обратился к военнопленному: – Значит, не убивал никого? И славянские села не жег, герр интендант?

Эбингер выдержал взгляд следователя, изобразил улыбку.

- Это какое-то недоразумение, господин офицер.

Полковник негромким будничным голосом обратился к подследственному:

- Военнопленный Эбингер, этот мальчик не может лгать. Он узнал вас. Зря вы прикидываетесь дурачком. Это так несолидно. Зачем вы лжете?

Допрашиваемый иронично выслушал полковника, с улыбкой ответил:

- Мальчики, уважаемый полковник, тоже говорят иногда неправду. Или он просто ошибся. Бывает такое.

Капитан не выдержал наглости эсэсовца. Встал, подошел вразвалочку к немцу, склонился к самому его лицу, всмотрелся пристально в светлые глаза. Тихо сказал:

- Ты у меня заговоришь, сука!

Он ударил снизу и сбоку. У немца потекла кровь из рассеченной губы. Но он не утерся и спокойно продолжал смотреть на следователя.

- Уведите! –капитан вынул платок из кармана и брезгливо вытер кровь на руке.

После очной ставки, уже в кабинете, майор Веселухин заметил особисту:

- Нет, этот ничего не расскажет. Твердый орешек. Образцовый фашист. Не расколете вы его.

- Расколем. Не таких кололи. Вытряхнем из него все! Товарищ Веселухин, мы получили очень интересные данные об этом типе. В плен этот Эбингер попал без документов. Может, действительно, пропали, а может, так было задумано. Так вот, никакой он не Эбингер, и тем более не интендант. Надежный источник сообщил, что он офицер СС очень высокого ранга и вращался в кругах, близких к самому фюреру. Якобы сам рейхсфюрер СС Гиммлер является его ближайшим другом. Возьмем в разработку. Проверим все. Он может вывести нас… У-у-у!.. – следователь Гусенков не договорил и присвистнул. Так что мы забираем его в тюремный изолятор. Ну а там, видимо, им займется сама Москва.

- Желаю успехов! – сказал Веселухин.

33

Рыжий Пестриков нервничал. Нервничать было отчего – его друга и командира арестовали. Рыжий пошел к голубятне Саночкина.

- Чего такой тухлый? – спросил Саночкин.

- Валерку Кудлыча арестовали.

Тот присвистнул, спросил:

- Это который из Белоруссии? Чего он натворил? Он же не урка.

- Да так. Ничего… - замялся Пестриков.

- За ничего советская милиция не арестовывает. А-а!.. – догадался Саночкин. – Это он же немцев стрелял!

Рыжий не удостоил ширмача ответом и рванул к Кореневу, показавшемуся между стаек.

- Корень, чего делать-то будем? Командира забрали! И нас заметут!

- Как забрали? Я сам видел – лейтенант не арестовал его.

- Арестовал! Арестовал! – зашумел Рыжий. – Ты идешь его выручать или нет?

Коренев почесал затылок. Добродушно сказал:

- Да я не могу. Я к отцу на шахту пошел. Еду понес. Он вторую смену работает…

- Еду? Давай сюда! – Рыжий беспардонно выхватил узелок с едой. – Отцу не носи. Я это командиру в тюрягу унесу. А отцу скажи: так, мол,  и так, какие-то хулиганы узелок отобрали… Всё, можешь идти на свою шахту!

Рядом раздался тонкий голосок Ильки:

- Рыжий, а можно я с тобой пойду!

- Ямпольский? Ну ты даёшь! Откуда ты взялся? Куда это ты собрался, музыкант? Ты знаешь, куда я пошел?

- Знаю. Ты пошел выручать командира Валерия Кудлыча.

- Хм, - Пестриков задумался, а когда вновь кинул взгляд на Ямпольского-младшего, то увидел стоящего рядом с ним Равильку Сабирова.

- Мы все пойдем выручать командира! Я тоже с вами пойду! – сказал Равилька.

- Нет, - отрезал Рыжий. – Мне ещё татарина не хватало. Ты посмотри на себя, у тебя же рожа бандита!

- Сам ты бандит! – вспылил Равилька. – От бандита и слышу!

- Ладно ты, татарин, не вякай! Посмотри лучше на себя. Как ты одет. Да тебя сразу в каталажку заметут, как только ты появишься в НКВД.

 Пестриков бросил взгляд на увальня Коренева, который все еще топтался возле.

- Раскулаченный, я же тебе сказал – иди на шахту! Мы с Ямпольским сами справимся.

Пестриков и Илька Ямпольский отправились в милицию. Идти далеко, несколько километров. Подвернулся Лобода на своем грузовичке.

- Эй, шпана, прыгай в кузов!

Лобода довез мальчишек до центра. И вот пацаны стоят перед большой деревянной дверью – чистенький Илька со своей неизменной скрипкой и возбужденный, как всегда, Пестриков.

- Так-так! – бросил Пестриков. – Ты, Илька, держи скрипочку поаккуратней. Я принимаю «выражение», и мы пошли. Раз пошли на дело я и Рабинович… Тук-тук! Можно?..

На них смотрел в окошечко суровый милиционер.

- Вы к кому?

- Мы к лейтенанту Петрову.

- Зачем это?

- Как это «зачем?» Поговорить надо.

- О чём это поговорить?

- Ну, вы понимаете… Тут случилось такое дело…

- Какое дело? – ещё больше посуровел дежурный.

Илька отстранил Рыжего и бойко сказал:

- Товарищ милиционер, у нас сведения большой государственной важности. Мы пришли сказать об этом лейтенанту Петрову.

Дежурный осмотрел «мамсика» Ильку, перевел взгляд на скрипку в футляре. Широкое его лицо подобрело. Хмыкнул.

- Дело большой государственной важности. Ты смотри… - Он крикнул куда-то вглубь коридора: - Лопухов! Лопух!.. Позови-ка там Петрова. Скажи, что к нему тут делегация пришла. Из детского сада!

При словах о детском саде Рыжий было дернулся. В коридоре показался лейтенант Петров. Подошел, сказал дежурному:

- Пропусти ко мне!

Мальчишек провели в кабинет, где сидел и майор Веселухин. У Петрова хитро блестели глаза. Он пригласил мальчишек сесть. Веселухин уставился на вошедших. Пестриков сел поудобнее на стул.

- Кудлыч у вас, товарищ майор? – спросил он Веселухина.

- Ну допустим, что у нас. И что с того? Ты бы, молодой человек, вначале представился – как зовут, зачем пожаловал.

- Я-то? Я - Рыжий. То есть, извините пожалуйста, я – Пестриков Василий Григорьевич, одна тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения.

- Ну и что ты нам скажешь, Пестриков Василий Григорьевич?

- А то, что Валерий Кудлыч не виноват. Выпустите его! Я стрелял в немца!

- Ты? Точно ты?

- Я! Я стрелял в этого фашиста и ранил его в руку и живот!

- Да-а? Это для нас большая новость, - майор оживился, подался вперед. – Расскажите поподробнее, пожалуйста…

Рыжий не почувствовал иронии майора и начал рассказывать.

- Значит так. Подхожу я к этому бугаю и ба-бах ему прямо в живот. А до этого мы ему, этому фашисту, приговор зачитали: именем Советского Союза, именем народа, именем шахтеров Краснознаменного города Копейска, именем матерей, вдов и сирот приговаривается к смерти фашистский захватчик Герман Эбингер!

Майор посуровел.

- Хорошо рассказываешь. Текст приговора кто сочинял?

- Сочинял я.

- Молодец, хороший приговор, - похвалил майор. – А это что у тебя?

- Да мы тут узелок с едой Валерычу собрали.

Майор перевел взгляд на скромно стоящего Ильку.

- А тебя как зовут?

- Илья Ямпольский.

- Тоже участвовал в расстреле фашиста?

- А как же. Тоже, - важно сказал Илька.

Майор Веселухин усмехнулся, покосился на скрипку.

- На скрипке играешь? Так вы, наверное, приговор свой под звуки скрипки зачитывали? Ладно, это шутка. Бери, Пестриков, свой узелок и передай, так уж и быть, подследственному Кудлычу. Рядовой, проводи Пестрикова.

Майор шепнул что-то на ухо рядовому милиционеру, а Ильке сказал:

- Ты, мальчик, останься.

Рядовой повел Рыжего в подвал.

- Заходи! – сказал он, открывая тяжелые запоры и запуская в камеру Рыжего. Запоры закрыл снова.

- Валерыч! Командир! – зашумел Пестриков, заходя в камеру.

Камера темная. Каменные стены. Вверху оконце, забранное решеткой.

- Я тут тебе пожрать принес, - сказал Рыжий, развязывая узелок. Осмотрел камеру, бросил: - Вот легавые! Тебя, сына фронтовика, в каталажку бросили. Вот суки-и!..

А наверху Веселухин продолжал беседу с Илькой Ямпольским.

- Илья, так ты Ямпольский? Софья Абрамовна Ямпольская не твоя мама будет?

- Моя, - гордо сказал Илька.

- Как же ты, Илья, такой хороший интеллигентный мальчик, а занялся такими делами... – Веселухин махнул в сердцах рукой. – А-а… Ну вот что, Илья, ты иди домой, пока еще не стемнело. Скрипочку не забудь. Береги её. Инструмент очень нежный. Впрочем, подожди…

Веселухин сел за телефон.

- Машина свободна? Давай к выходу!..

Илька обратился к Веселухину:

- Товарищ милиционер, Кудлыч хороший.

- Знаю, мальчик.

- А зачем вы его задержали?

- Мы его отпустим. Не переживай. Вот разберемся и отпустим. - А лейтенанту Петрову майор сказал: - Проводи мальчугана.

Лейтенант Петров взял Ильку за руку и повел к выходу.

- Товарищ лейтенант, - спросил мальчишка. – А как же Пестриков? Я же должен его подождать.

- Пока он побудет у нас. Мы еще должны с ним побеседовать.

Лейтенант вывел Ильку на улицу, усадил в кабину рядом с шофером. И Илька Ямпольский поехал домой в свой поселок на милицейской машине под названием «черный ворон».

Майор Веселухин мерил шагами тесный кабинет.

- Артист этот Пестриков, - сказал он. – И врет складно.

- Врать он мастак, - подтвердил лейтенант.- Но молодец – пришел спасать друга. Думаю, надо отпускать пацанов.

- Ну это как полковник решит.

Полковник особого отдела Зарудный во всем разобрался. Он размышлял об Эбингере. Отпускать Кудлыча не спешил. Лейтенант Петров решительно вошел в кабинет.

- Товарищ полковник, можно обратиться?

- Обращайтесь.

- Что будет с арестованным парнишкой? Его бы надо отпустить…

Полковник-особист затушил папиросу в пепельнице, поднял холодные глаза на Петрова.

- По закону его надо судить.

- Да он же несовершеннолетний.

- А что, у нас правосудие не распространяется на несовершеннолетних?

Лейтенанту стало обидно за Валерку Кудлыча и за себя тоже. Он резко сказал:

- Кудлыч не преступник и никакой не правонарушитель. Он…

- Да знаю, лейтенант. Знаю! – оборвал его полковник. – Все знаю. Майор Веселухин всё объяснил. И у нас тоже мозги есть. Отпускай пацана. Никакой вины за ним нет.

- Есть отпустить! – отдал честь лейтенант Петров.

А в камере Пестриков обеспокоено спрашивал Валерку:

- Тебя били? Пытали?..

- Ох и дурак ты, Васька, - улыбнулся Валерка. – Чего им меня пытать. Я сам все рассказал.

Загремели засовы. Дверь в камеру открылась. Заглянул охранник, сказал строго:

- Подследственный Кудлыч, на выход!

Валерка шагнул к двери.  Охранник заорал Рыжему:

- И ты на выход! Чего стоишь?!. Выметайся! Оба выметайтесь!..

Вышли из камеры, прошли коридором.

- А где этот жидёнок? Этот скрипач, – спохватился Рыжий.

- Давай, давай! – нетерпеливо подтолкнул часовой.

- А я думал – хана нам! – засмеялся Рыжий, выходя из помещения НКВД. – Есть правда на свете!..

Ильки не было. Колючий ветер гнал по улице желтые листья, рябил воду в большой луже. Проехал «говночист» на своей бочке с ведром на длинном шесте. Было тоскливо и неуютно. Чувствовалось дыхание осени. Где-то в ветлах закаркала некстати ворона.

- Эх, сейчас бы пистолетик! – сощурился Рыжий. – Жахнуть бы!..

Кудлыч молчал, углубившись в свои думы.

34

Начальником шахты был Юрий Егорович Громов – коренастый, с брюшком; крупная, рано облысевшая голова с мохнатыми бровями, из-под которых смотрят внимательные, цепкие глаза. Громов носил черный горняцкий китель с кубиками на петлицах, черные брюки; зимой носил военную шинель и каракулевую черную папаху. Привозил и увозил его на шахту возчик на кошевке; в кошевку был запряжен гнедой рысак.

Кабинет у начальника большой, вдоль стен стулья расставлены, большой стол под сукном с письменным прибором и телефонами. Перед кабинетом крохотная прихожая-тамбур, где помещался помощник, тщедушный и ехидный, белобрысый и с длинным носом.

У Громова шло совещание. Собрались обсудить дела на шахте все начальники служб. А дела на шахте шли неважно в последнее время – то не хватало «леса», то вагоны под уголь поступали нерегулярно, то одно, то другое. Но самое главное – не хватало рабочих рук. Многие шахтеры ушли на фронт, а угля требовалось всё больше и больше. На шахты пришли работать женщины. Привезли несколько составов азиатов из Средней Азии. В городе шло лихорадочное строительство шахт. Устраивались субботники, строили быстро. В северной части построили несколько шахт с наклонными стволами – так быстрее и экономичнее. На шахте же, где начальником был Громов, женщины первыми откликнулись на призыв навалоотбойщицы Екатерины Подорвановой «Женщины, в забой!»

Громов окинул всех присутствующих зорким оком, крякнул и продолжил выступление.

- Звонили из Уралугля, требовали увеличить добычу. А как её увеличить? Вы, товарищи, понимаете, что надежда только на нас. Донбасс оккупирован, Подмосковный угольный тоже. Уголь для заводов, железной дороги даем только мы. Вот Кузбассуголь скоро начнет уголек добывать. Тогда будет полегче… Давайте, товарищи, по-деловому и поконкретнее.

Поднялся главный инженер.

- От спецпереселенцев толку мало. Необученные крестьяне с механизмами работать не умеют. От азиатов тоже проку никакого. Их только на тяжелые ручные работы посылать. Одну врубовую получили недавно. Мало. Я просил минимум три тяжелых. Качающийся конвейер «ДК-15» и «ДК-5», как вы знаете, установили, функционируют нормально. Отбойных молотков не хватает, вот беда. По старинке люди работают – обушком да лопатой. Это не дело. Горловский завод подводит – не хватает тех же лопат, пик для отбойных молотков, тех же костылей, накладок…

- Возьмем на заметку, - сухо заметил начальник.

- Далее. Надо внедрять метод Петра Томилова - двойную зарубку лавы. Экономия взрывчатки, увеличение добычи в полтора раза…

- Это разговор особый. Подожди. Скребковый конвейер почему всё время останавливается? Давай поконкретнее, а не про метод Томилова, - оборвал начальник.

Зазвонил телефон. Громов взял трубку.

- Начальник шахты на связи… - он стал отвечать односложными фразами: «да», «нет», «подумаем», «сделаем».

- Сам Изотов звонил, знаменитый донбассовец. Он возглавил вновь созданный «Челябуголь». Обещал приехать и лично показать, как надо работать, - начальник шахты строго осмотрел присутствующих. – Готовьтесь к взбучке.

(Никита Изотов, прославленный горняк Донбасса, возглавил трест «Челябуголь» в мае 1942 года.)

Поднялся с места правая рука начальника шахты – парторг ЦК ВКП(б) Смолин.

- Не умеют работать спецпереселенцы – научи! Мужики деревенские понятливые. Научатся быстро.

- Да кому учить-то! Десять процентов осталось от прежнего шахтерского состава! - взорвался главный.

- Согласен, проблема с кадрами есть. Девушки пока научились рубильник включать, а в моторах и двигателях ни бум-бум. Согласен. Но, товарищи, завалить план этого года партия не позволит. Спросим строго, в случае чего. В этом году только три новые шахты в городе запускаем. Новый секретарь Пилипец за дело взялся по-боевому. Проблем много. Взрывчатки не хватает, отпалку вести нечем, согласен. Техники не хватает… Но есть люди, есть на кого равняться. У нас бригада Киреева дает до двухсот тонн за смену.

- Так вы Кирееву всё и толкаете! Надо и о других думать! – горячо возразил парторгу начальник добычного участка, нервный желчный человек.

- Государственный Комитет Обороны контролирует положение на шахтах и лично Председатель Комитета Обороны товарищ Сталин… - парторг ЦК ВКП(б) хотел что-то ещё добавить, но тут послышались громкие женские голоса и топот ног. В кабинет заглянула одна из шахтерок.

Парторг поднял руку и сказал:

- Послушаем женщин, товарищи! Девушки, проходите, проходите!

Девушки-шахтерки шумно зашли в кабинет, расположились вдоль стены. Одеты кто как, кто в спецовках, кто в обычных фуфайках.

- Звали? – спросила одна из них, побойчее.

- Хотим послушать ваши предложения.

- А чего, скажем! Отбойные молотки часто не работают. Компрессор все время выходит из строя. Лопат не хватает. Рельсы нормально не можете проложить, всё сикось-накось, стыки кое-как, тяп-ляп, вот и бурятся вагонетки. А попробуй подыми её, махину эту!.. В шахте темнота, грязь…

- Правильно, Клавка! – поддержали её шахтерки.

Мужчины зашумели, загалдели. Парторг Смолин подал реплику:

- Нет, нет, товарищи! Послушаем глас трудового народа! Говори, Семенова…

Но Семенова, будто испугавшись своей смелости, затихла. Выступила другая, крепкая, мордастенькая, Настя Согрина.

- Я на шахте третий год роблю. Про механизмы вы все правильно говорите. А вот вы о нас, женщинах, подумали, товарищи начальники? Нет, не думаете вы о нас. Вы когда баню или душ на шахте сделаете? Помыться после работы негде! Умотаешься после смены и топаешь домой грязная, как свинья, только не хрюкаешь. Дома печку топить, воду греть… А зимой? Это же кошмар, пока до дому дойдешь, вся роба смерзнется, колом стоит. А зима-то не за горами, скоро уже…

Раздались реплики:

- Правильно говоришь, Настюха!

- Верно! Сколько можно обещаниями кормить!..

Присутствующие стали шумно обсуждать тему. Начальник и парторг заверили женщин, что к зиме будет всё же душ с горячей водой на шахте.

Из кабинета выходили, споря и ругаясь.

- А ты останься, - сказал начальник шахты парторгу ЦК ВКП(б) – Тут надо вопрос о подарках обсудить к годовщине Октябрьской революции. Секретаря комсомольской организации Шмырову пригласи и профсоюзника.

В коридоре снабженец Фрейман отбивался от наседавших на него женщин.

- Ну нет у меня сапог, нету, дорогие женщины! Где я их вам возьму, рожу что ли? Всё на фронт идет. И рукавиц пока нету!..





35

Валерка, пользуясь моментом, незаметно прошмыгнул в кабинет начальника шахты. Подошел к столу, положил свое заявление. Начальник оторвался от телефона, машинально подвинул листок к себе, стал читать. Устало поднял глаза на стоящего перед ним парнишку.

- Тебе сколько лет?

- Четырнадцать. Скоро пятнадцать будет.

- Не положено по закону. Мал еще. Откуда прибыл? Местный?

- С Белоруссии.

- С Белоруссии, с Белоруссии… – задумчиво произнес начальник, потер лысину. – Много вас тут на шахте шляется. Мне настоящие мужики нужны. Работники, а не пацанва. Ты понял? Если понял, то заявление забери. Ребятишек мне еще на шахте не хватало!..

В кабинет заглянул его помощник.

- А-а, ты уже тут! – удивленно воскликнул он, увидев Кудлыча. – Пошли, пошли, не мешай работать товарищу начальнику.

Резко зазвонил телефон. Начальник замахал рукой Валерке:

- Ну всё, разговор закончен!..

Валерка круто развернулся и пошел из кабинета.

- Заявление забери! – крикнул ему помощник.

Валерка вернулся, сграбастал листок и вышел из кабинета. В коридоре он порвал заявление.

Валерка помогал рабочим спускать «лес» - кругляк, горбыль, доски – в ствол шахты. Крепежный материал подвозил седоусый дед на бричке с запряженными быками. Животные неторопливые, сильные, прут тяжеленный воз хоть бы хны. Но быки скотинешка довольно упрямая. Летом, в жару, захотят искупаться, свернут в болотце у шахты и никаким трактором их оттуда не вытянешь. Нынешним летом, несколько раз, свернув с нахоженного пути, бегом, задрав хвосты, устремлялись к живительной воде, раструсив все бревна с брички.

Разгрузив очередную бричку, груженную стойками, Кудлыч неожиданно услышал окрик:

- Эй, партизан, здорово!..

Кудлыч оглянулся. Он узнал пожилого усатого шахтера, который помешал расстрелять военнопленного немца Эбингера.

- Здорово, - сухо отозвался Валерка.

- Да ты, паря, не сердись! – шахтер хлопнул Валерку по плечу. – Давай знакомиться. Василий Иванович Сухоруков, десятник добычного участка.

- Валерий Кудлыч.

Сели на бревна. Сухоруков достал кисет, свернул козью ножку, задымил. Отсыпал махорки и Валерке. Перед ними, на стене механического цеха, большой плакат со словами: «Много угля нарубишь – скорее фашиста погубишь!» Неумелой рукой нарисован грозный шахтер в каске, который отбойным молотком, как автоматом, нацелился в фашиста. Десятник подымил самокруткой, перевел взгляд с плаката на Валерку, спросил:

- Чего с немцем-то?

- Да жив он, немец ваш.

- Тебя не таскали за него?

-  Вызывали, - Валерке не хотелось говорить о немце.

- Ты, Валерий, не обижайся. Но я тебе скажу прямо: начинать жизнь с убийства не стоит. – Помолчав, поинтересовался: - Давно на шахте?

- Да я на поверхности. Недавно.

- Молодец, что на шахту пошел, - сказал Сухоруков. – Шахтер, Валерий, это самый передовой отряд рабочего класса. Это косточка рабочего класса, самая твердая. А бороться с фашистами можно и лопатой.

- У меня на этой шахте дядя работал.

- Кто?

- Соколов Михаил.

- Мишка Соколов?! – удивился Сухоруков. – Ёлки-моталки! Так это же мой кореш!.. Не отпускал я его на фронт. Не послушал, ушел. А говоришь из Белоруссии…

- Моя мать и он - родные брат с сестрой.

- А-а! Да, он говорил, что его сестра в Белоруссии живет с военным. Сейчас там война полыхает, - Сухоруков задумался, спросил у Валерки: - Под землю, в шахту, пошел бы?

- Не берут меня под землю.

- А чего?

- Мал, говорят.

Сухоруков выматерился. Сказал:

- У меня внучок на заводе вкалывает. Четырнадцать ему – и ничего. Тебе сколько?

- Скоро пятнадцать будет.

- У меня людей на участке не хватает. Пойдешь?

- Под землю? – спросил Валерка.

- Под землю, а куда же еще! Шахтер под землей работает.

- Я даже не знаю, Василий Иванович, - растерянно произнес Валерка. – Хотелось поработать.

- У начальника шахты был?

- Да был, а чего толку… По закону не положено, говорит.

- Тьфу! А молодых девок да баб положено под землю спускать?!.

Шахтер Сухоруков осмотрел критически Кудлыча, сказал, докурив цигарку:

- Нет, ты мне точно скажи, желаешь под землей работать? Думаю, кило хлеба тебе не лишние. Зарплату будешь получать. В столовку будешь ходить. У нас под землю питание горячее стали спускать, талоны опять же будешь получать. Но смена, Валерий, тяжелая – по 10-11 часов рабочий день. Как на фронте.

- Не откажусь.

- Тогда пошли! – сказал Сухоруков, подымаясь с бревен.

Они прошли в здание шахты, прошли длинным коридором в приемную начальника. Помощник поднял на вошедших свои белёсые глазки, бросил, увидев Валерку Кудлыча:

- А-а, ты опять здесь?

Сухоруков бесцеремонно заявил:

- Мы к Громову!

- Занят начальник.

- Не болтай, Бобров. Ты тут охранником поставлен или помощником?! – Сухоруков решительно толкнул дверь в кабинет начальника и вошел, заталкивая в дверь и Валерку.

- Товарищ начальник! Юрий Егорович! Это же форменное безобразие! У меня мужиков не хватает, работать под землей некому, а ты парня не берешь! Отказываешь!..

Громов оторвался от бумаг. Протер усталые глаза.

- Да не шуми ты. Я же ему все объяснил, Сухоруков. Ещё мне в шахте пацанов не хватало.

- Я за парнишку ручаюсь. Работать будет. Ты с кем шахту из прорыва выводить собираешься? С бабами, что ли? А за Валерку я ручаюсь! Не хуже девки будет работать. У меня эти капризные бабенки вот где сидят! – Сухоруков полоснул себя ладошкой по горлу. – А это же готовый мужик!

- Да не мужик он ещё, - вздохнул начальник шахты, рассматривая Кудлыча. – Ему бы ещё за девками бегать или быкам хвосты крутить. Ладно, Василий Иванович, бери парня к себе, учи шахтерскому делу, - сдался он. – Бери к себе на участок, черт с тобой. Чтоб план был. Плана не будет – три шкуры спущу! Заруби себе на носу!

- Вот это разговор, Юрий Егорович.

Начальник побарабанил по столу короткими пальцами. Упер взгляд в Валерку.

- Кудлыч, а чего о тебе все так пекутся? У меня был следователь Петров из НКВД, тоже просил за тебя. Чего это ты такое совершил, а-а? Может подвиг какой? Ладно, шучу-шучу. Война кончится, учиться пойдешь. Выучишься, большим человеком станешь. Вижу, парень ты головастый.

Сухоруков не стал выдавать Валеркину тайну, понимающе усмехнулся в усы. Громов протянул руку к Кудлычу.

- Давай заявление. Нет? Пиши новое.

- Пиши сейчас, - подсказал Валерке Сухоруков.

Начальник шахты подал чистый листок бумаги. Сухоруков взял ручку из письменного прибора, сунул её Валерке, не забыв спросить: «Грамотный?»

Валерка снисходительно улыбнулся.

- Да вижу, вижу – грамотный! – замахал руками Сухоруков. – Тут грамоты много не надо – лопатой работать. Пиши: «Прошу принять на шахту навальщиком…»

Начальник бросил:

- Не забудьте пару лет себе прибавить, когда будете оформляться.

- Понял, Юрий Егорович.

Валерка сел с краю стола, обмакнул перо в чернильницу и стал писать первое в своей жизни заявление о приеме на работу.

- Юрий Егорович, ты знаешь, чей это парнишка? – шепнул Сухоруков начальнику.

- Чей?

- Это племяш Мишки Соколова.

- Соколова? А-а… - поднял мохнатые брови Громов. – Тогда это другое дело. Если племянник Соколова, то работать будет. Давай оформляй, не тяни резину.

Помощник Громова не удержался и сказал выходящему из кабинета Валерке сухим казенным голосом:

- Хочу вас предупредить, молодой человек, самоличный уход с работы рассматривается как дезертирство и наказывается сроком от пяти до десяти лет. Указ Президиума Верховного Совета «О военном положении» от 22 июня 1941 года. Так что имейте в виду. Ясно?

- Ясно.

- Ну ступайте теперь в личный стол.

36

Сухоруков повел Кудлыча на склад.

- Вера, подыщи-ка нам новую спецовку, - попросил он женщину-кладовщицу. – Вот на этого парнишку. Сапоги резиновые, чуни, рукавицы, чего есть…

- Ой, у меня только большие размеры, - пожаловалась кладовщица. – Недавно вот получила, а всё для больших мужиков. Сапог резиновых нет.

- Давай керзуху.

И вот Валерка Кудлыч примеривает спецовку, каску, меряет сапоги.

- Лампу «Вольфа» поищи, - наказал Сухоруков женщине.

- Какую лампу «Вольфа»? Где она у меня?! – возмутилась кладовщица.

Кладовщица постаралась все же, нашла кое-что из шахтерского обмундирования. И шахтерскую лампу нашла, и новехонькую каску. (Заметим, что в голодные военные годы на шахтах работали кто в чем. Спецодежды не хватало на всех. Основной одеждой были: знаменитая ватная фуфайка, ватные или брезентовые брюки, резиновые чуни; вместо касок многие надевали на головы ватные, опять же, шапки.).

Валерка в полном обмундировании встал перед Сухоруковым.

- Не фонтан, конечно. Ну да пойдет, - сказал десятник, осмотрев парня. – Лампу не забудь. Она называется лампа «Вольфа». Запомни.

Из четырехгранного репродуктора, висящего на столбе, передавали новости с фронтов. На весь шахтовый двор неслось:

«Враг рвется к Волге и Дону. Все усилия войск и авиации не пропустить противника через Дон не увенчались успехом. Враг перешел Дон в районе Песковатки. Враг бросает на фронт всё новые и новые силы, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошая и разоряя наши города и села… Кровопролитные бои идут на Дону, на Волге, у ворот Северного Кавказа…

Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами… В боях за Сталинград особо отличаются воины  62-й и 64-й армий, а также первой и четвертой танковых армий… Оборона Сталинграда имеет решающее значение для Победы. Только за четыре дня 150 полк пикирующих бомбардировщиков Пе-2 под командованием подполковника Полбина уничтожил 40 танков и 50 автомашин противника…»

- Москву отстояли, слава Богу, - заметил один из шахтеров. – Теперь Сталинград.

- Сталинград не отдадим, - заверил другой. – Кишка у немцев тонка!.. Чего захотели – город Сталина…

…Клеть, набитая шахтерами, летит вниз на нужный «горизонт». Шахта неглубокая, двести-триста метров. Валерка смотрит сквозь прутья клети на мелькающий ствол. Он спускается впервые в клети, потому ему страшно интересно. Он думает о том, что в этой же клети спускался его родной дядя – Михаил Соколов, знатный горняк. Как он там на фронте? Жив ли? Дядя запомнился ему хорошо. Мать привозила маленького Валерку один раз на Копи. Помнит он дядин светлый чуб и нос с горбинкой, как у матери.

Вышли из клети. Сухоруков кинул Кудлычу:

- Пошли. От меня не отставай.

Двинулись темным штреком к забою. Из темноты вынырнул электровоз с хвостом вагонеток.

- Осторожней! Прижмись к стенке! Это опасно. Были несчастные случаи. – предупредил Сухоруков. Пояснил: - Мы идем по откаточному штреку, по нему уголь откатывают к электрическому подъемнику…

Забой большой. В нём работала знаменитая Екатерина Подорванова, бывшая трактористка соседнего колхоза. Она крепко сбитая, приземистая, с хриплым простуженным голосом. Подорванова ходила по забою с топором в руках и недовольно подстукивала стойки кровли. Несколько девушек и женщин сидели и лежали возле «клети» - сооружения из бревен, поддерживающее свод, с которого капала вода.

- Здоровеньки булы, бабоньки! – приветствовал женщин-шахтерок Сухоруков. – Почему сидим?

Шахтерки отозвались каждая по-своему.

- Привет, начальник! – отозвалась грузная Подорванова.

- Перекур с дремотой! – отозвалась другая.

- Крепить нечем, вот и загораем! – бригадирша вышла из-за клети с топором в руке, хриплым голосом спросила: - Где обещанный лес?

Сухоруков задрал голову, осмотрел крепь вверху.

-Ну, твари, обещали доставить с утра. Опять меня этот хохол Кухаренко подвел. – Десятник потрогал стойки, осмотрел канаву, по которой текла чистая вода.

- Я, мать, тебе нового шахтера привел, - сказал он бригадирше, осмотрев забой. – Прошу любить и жаловать.

Девки и женщины кидали любопытные взгляды на Валерку.

- Чего-то молоденький больно…

- Ой, какой хорошенький! Давайте его ко мне в подручные, – пропищала Лизка Ивашкина, маленькая и щупленькая, но, как говорили шахтерки, «работать натрыжная».

- Навальщиц у тебя хватает? – спросил Сухоруков у Подорвановой.

- Всё в комплекте. Нинка Толпыго после травмы вышла. Лес гони, Сухоруков.

Послышался топот ног и тяжелое дыхание. В забой два мужика притащили огниву, кинули её у стены, пошли за другой. Мужики таскали «крепежь».

- Всё, девки, кончай перекур! – по-командирски распорядилась Подорванова.

- Это называется мокрая лава. Грунтовые воды близко, - пояснил Сухоруков Кудлычу. – Девки замучились с этой проклятой водой. – Но ничего не сделаешь – природные условия.

Его слова услыхала бойкая Ивашкина. Она ехидно протянула:

- Ты начальник, вот и сделай так, чтобы воды не было в забое. Все испростыли из-за сырости, а нам ведь еще рожать.

- Да ладно тебе, Лизка! Нарожаешь после войны, - попытался отшутиться Сухоруков.

- Бабы! – строго прикрикнула Подорванова. – Хватит зубоскалить. Пошли работать. А ты, Ивашкина, ступай в свой забой, там всё же посуше.

Работа закипела. Девушки умело заработали топорами, стали укреплять забой. Лизка Ивашкина, уходя в свой забой, кинула откровенный взгляд на скромно стоящего Валерку. Ей очень не терпелось рассмотреть новенького.

Подошла мать Саньки Морозова, Мария. Удивленно спросила, узнав в новичке Кудлыча:

- Валера, это ты, что ли?

- Я, тетя Маня…

- На шахту пошел? Ну, молодец… А меня, Валера, вот бригадиршей хотят поставить… Не знаю, чего делать…

Сухоруков увлек Валерку в соседний забой, дав «ценное» указание Подорвановой:

- Катя, чтоб шестьдесят тонн дала!

- Иди-иди!.. – махнула рукой грозная бригадирша. – Без тебя знаем, сколько давать и кому давать!..

Её слова покрыл девичий хохот.

- Ну, девки дают!.. – рассмеялся Сухоруков. – Стране угля…

Сухоруков подвел Валерку к невысокому сухопарому шахтеру, работавшему отбойным молотком. Молоток гремел, мешая разговаривать. Заметив подошедших, навалоотбойщик перестал рубить уголь, отключил молоток, подошел, чумазый, черный, только белки глаз сверкают да зубы.

- Здорово, Дик. Вот привел тебе ученика и напарника.

Кудлыч удивился немецкой фамилии. Он уже хотел сказать Сухорукову, что с немцем он работать не будет. Будто прочитав его мысли, Сухоруков весело сказал:

- Да ты не боись. Наш, советский немец. Работает в трудармии. Воевал. Летчик. Награжден орденом. Был ранен. Сейчас передовик и ударник.

Дик утер лицо рукавом, сверкнул белками глаз в темном забое, подал Кудлычу руку. Тот пожал её.

- Иван, бери пополнение. Натаскай парня. А я полетел дальше! – наказал бывшему летчику Сухоруков. Он нашел совковую лопату, топор, лом. – Вот тебе, Валера, главные, так сказать, орудия труда – топор и лопата. Как говорится, бери больше, кидай дальше. Пока летит – отдыхай! Думаю, инструменты эти тебе знакомы. Ну вот, теперь вас двое мужиков в женской комсомольско-молодежной бригаде.

Десятник ушел. А бывший летчик Иван Дик присел отдохнуть на глыбу угля.

- Давай знакомиться поближе, - сказал с легким акцентом Дик, улыбаясь белозубой улыбкой. – Кто ты? Откуда?

- Можно потом? – спросил Валерка.

- Почему нельзя. Можно. Давай тогда работать. Бери лопату в руки. Я буду отбивать уголь, а ты его вон в тот желоб кидай и толкай вниз. Дело нехитрое.

Дик включил отбойный молоток и пошел к «груди» забоя. Стал умело отсекать уголь от «груди», тот сыпался под ноги. Валерка натянул рукавицы и взялся за лопату.

Валерка кидал и кидал лопатой уголь. С непривычки тяжело. Дик отключил отбойный молоток, подошел, черный от угольной пыли, участливо спросил у Валерки:

- Ну, как работается? Устал?

- Да есть немного, - Валерка улыбнулся, вытер ладонью пот со лба.

- Рукавицы надень, а то пальцы в кровь изотрешь, - посоветовал он новому напарнику.

Вынырнул из темноты Сухоруков, поинтересовался:

- Как дела, молодежь?

Валерка смолчал, а Дик сказал:

- Думаю, Василий Иванович, сработаемся.

- Ну, давайте, вкалывайте! А я поскакал дальше!..

Постепенно Кудлыч втянулся в работу на шахте. Уставал он страшно, помахай-ка лопатой по десять часов кряду. Были, конечно, перерывы – то лента застрянет, то кровлю необходимо крепить, то стойки ставить. Приходилось работать не только лопатой, но и топором и пилой. Бывали и заминки с зарезкой пласта. Его напарник Дик не обижался на судьбу. В свободные минуты бывший летчик садился в уголочке и задумчиво смотрел, как врубмашинист подрезает пласт, как крошится и течет измельченный уголек.

Дик воевал в Монголии на Халхин-Голе, когда в 1939 году вспыхнул военный конфликт с японцами. Сбил двух японских самураев, за что получил воинскую награду – орден Красной Звезды. На восточной границе воевать пришлось недолго. Потом Дика в спешном порядке перевели на Западный фронт - Германия напала на Советский Союз. А в 1941 году вышел сталинский указ и немца Дика отозвали с фронта. Долго проверяли на благонадежность, затем пересыльные лагеря, и вот он оказался в трудармии на Южном Урале. (Немцев в воинских частях Красной Армии служило много – 64,6 тысячи человек. С фронта убрали всех).

 Для работы в шахтах брали только мужчин. Трудармейцы работали хорошо. Сам начальник шахты Громов договорился с руководством НКВД, чтобы нескольких ударников из лагеря отпустили. Жили свободно, отмечались раз в месяц в спецкомендатуре. Строем в колоннах, под охраной автоматчиков, не водили.

Отношения с Диком стали дружескими. Валерка просил его рассказать про войну, но тот неохотно шел на контакт и разговаривать на эту тему не любил. Зато он с удовольствием рассказывал о своей довоенной жизни на большой русской реке Волге. Вспоминал свое немецкое село Шиллинг в Немецкой республике, о цветущих садах, о моченых яблоках, свиной колбасе, о том, как бабка Маруся Райфмайер пекла вкусные пироги, о том, как учился в Сталинградском летном училище и играл в футбол за сборную Сталинграда.

Валерке дали место в старом деревянном общежитии при шахте. Там, кстати, жил и Дик. После смены Иван обязательно слушал радио в общежитии. Новости шумно обсуждались. На Волге шла великая битва, и русский немец внимательно следил за военными событиями. Вести с фронта были неутешительными, и Дик мрачнел, слушая сводки Совинформбюро. Его родное село оказалось на месте кровопролитных боев и было разрушено. Не думал Валерка, что придется ему жить и работать вместе с немцем. Но немец оказался неплохим парнем, фамилия вот только у него немецкая и какая-то диковатая.

Нашлись родственники Дика, он получил от них письмо. Оказывается, все они были вывезены по сталинскому Указу от 28 августа 1941 года в Казахстан – мать, отец, бабка, младшие сестры Эльза, Ирма и братик Вальтер.

Иногда в общежитие забегал милиционер Петров. Валерке же выбраться к сестричке не удавалось. Как рассказал Петров, Олеся чувствует себя хорошо у Федотыча, полет и поливает грядки, рвет травку для кролика. Равилька Сабиров ей помогает. К Петрову приезжала его мать, и следователь познакомил её с девочкой.

Петров, улыбаясь, вынул из планшетки несколько листков, изрисованных цветными карандашами: речка, солнышко; вот улыбающаяся корова Буренка с большим выменем и с маленьким теленочком на цветущем лугу; вот гуляющие курочки, а вот смешная, тоже улыбающаяся детская рожица с неровными буквами: «Дорогой братик, это я. Живу я хорошо. Чиго и тебе желаю. Твоя сестричка Олеся».

- Вот, мы уже и грамоту стали помаленьку осваивать, - гордо сказал следователь.

…Русский немец Дик как-то разоткровенничался. Он уже присмотрелся к напарнику, понял, что Кудлыч парень надежный, не продаст. Усталый, грязный, он сидел, оперевшись мокрой спиной о стенку забоя и выдавливал с горечью слова. В забое никого не было, кроме них двоих.

- Зря товарищи Сталин и Берия выселили русских немцев с Поволжья. Да не только с Поволжья. Нас энкэвэдэшники отовсюду убрали: из Одессы, из Бессарабии, с Украины… Какие мы немцы! Мы – русские немцы! Немцы Поволжья были преданы товарищу Сталину и Советской власти. Мой дядя Карл, по линии отца, воевал в первую империалистическую против кайзера, потом за большевиков. Награжден орденом Боевого Красного Знамени. Сам Буденный ему орден прикрепил на гимнастерку. Совхоз потом возглавил в Немецкой республике. Хлеба больше всех давал стране…

Валерка с интересом слушал Дика. Немцы, оказывается, разными бывают, как и русские. Рассказал Дик и о своем аресте.

- Меня еще до войны отправили в действующую армию. Повоевать-то успел всего несколько месяцев. Служил я в 115 авиаполку на самой границе. Летал на штурмовике ИЛ. Хвост фанерный, стрелка нет. Но машина отличная. Двух «мессеров» сшиб, танковую колонну пошерстил. Весь мой «Илок» продырявлен, возвращаюсь на запасной аэродром, кое-как машину посадил, откинул фонарь, вылезаю, а они, голубчики эти, синепогонники, меня уже поджидают. Руки скрутили, под дулом автомата меня в штаб привели… Ну и началась эта катавасия: «враг народа!», «немецкий шпион!», «предатель!..» «Ребята, ну какой я предатель, говорю». «Молчи, сука немецкая!..» Мурыжили, мурыжили, но разобрались, отпустили. По пересылкам погоняли. Ну а потом сюда, на шахты, направили. Уголь Родине добывать. Согласен уголь добывать! Но ты сделай это достойно, без человеческого унижения!.. – Дик как будто спорил с невидимым оппонентом. – Десятки тысяч бойцов убрали из действующей армии! Несколько тысяч! Какая сила!.. А мы воевать умеем, как и работать!.. Конечно же, очень обидно, что государство выразило мне недоверие, чуть ли не «врагом народа» сделало…

Дик прислушался к зловещей тишине. Капала вода. Откуда-то со стороны донеслись глухие взрывы – где-то далеко, на другом горизонте, шла «отпалка». Дик поднялся с земли, сполоснул лицо холодной водой, по его лицу прошла нервная дрожь. «Уж не заболел ли он?» - подумал Валерка. Дик вытер лицо, унял тик, взял в руки отбойный молоток.

- Иван Яковлевич, а что с вашим дядей? Которого Буденный наградил.

- С дядей? Полная неизвестность… Ну, давай, молодой боец, бери свое орудие производства и пошли вперед, в атаку на врага! Политзанятия закончены! – грустно пошутил навалоотбойщик.

37

В школе, под взмахи рук учительницы, ученики хором пели:

                Взвейтесь кострами синие ночи,

                Мы пионеры - дети рабочих.

                Близится эра светлых годов,

                Клич пионера: всегда будь готов!..

Затем спели «Всё выше».

      Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

                Преодолеть пространство и простор.

                Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца - пламенный мотор!..

Потом Илька и Санька Морозов топали по шпалам в свой барак.

По дороге им встретился Рыжий.

- Всё на скрипочке играете? – сощурился он.

- Нет, мы песню пели «Взвейтесь кострами синие ночи, мы, пионеры – дети рабочих», - сказал Илька.

- Ну ты, сын рабочего, курить будешь?

- Не-а!

- Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет! – пошутил Рыжий. – Ты, Санька, тоже не куришь, сын рабочего? – Рыжий затянулся папиросой. – А я, братцы, на шахту пошел. Меня учеником электрика взяли. Освещать нашу паскудную жизнь буду. Ну давайте!..

Старший брат Ильки, Борька, выгребал золу из печки и бормотал одновременно стихи. Он с детства, как и его отец, увлекался поэзией. Мальчишки вошли в комнатку. Илька положил скрипку на стол.

- Слушайте, вы! – сказал патетически Борька, наполнив ведро золой. И, встав у печки с совком в руке, стал декламировать вновь сочиненные стихи:

Слушай, шахтер!

Уголь нужен:

Транспорту, домне, заводу.

Крепче руби,

Сильней наноси

Удар по фашистскому сброду!..

- Ну как? – спросил он у пацанов.

- Здорово! – сказал Санька. – Сильней наноси удар по фашистскому сброду!..

- А ты чего молчишь, Паганини? – обратился Борька к брату.

- Нормально…

- Нормально, нормально!.. Я вам скоро целую поэму прочитаю. Она будет называться «Шахтерский город». Ясно? Гениальная поэма! А эти стихи, что я вам сейчас прочитал, в  городскую газету «Атака за уголь» взяли. Редактор сказал, что стихи очень злободневные, талантливые и что их напечатают в ближайшем номере. Вот так, Паганини. Ты только, Илька, не говори маме об этом. Я хочу ей сюрприз сделать. Золу давай тащи на помойку. А я побежал!..

Взявшись за дужку ведра с двух сторон, Илька и Санька потащили золу на помойку.

А Митя Новоселов в своей комнатенке пробовал новый аккордеон. Ему принес его в подарок один боец, вернувшийся с фронта. Аккордеон красивый, перламутровый, блестящий, весь в клавишах и кнопочках.

- Свою гармозень, Митька, выкинь. Вот тебе настоящий инструмент, заграничный. Машина!

- Нет, играть после какого-то немца я брезгую! – категорично заявил калека, но подарок принял.

Аккордеон долго стоял на комоде, укрытый вышитой салфеткой, вызывая зависть соседей.

- Зойка, выкинь его на помойку! – ругался Митрий. – Нам немецкого добра не нужно! Или я сам его выкину!

- Я тебя вперед выкину! – отвечала Зойка.

Но как-то попробовав сыграть на аккордеоне, втянулся. Мите понравился его мелодичный, многоголосый строй. «Машина хорошая, но не наша. Не то, не то!..» И предпочитал играть на своей старой гармошке, доставшейся ему от отца.

А из радиотарелки послышалось: «Сообщение из «Уралугля». Женская комсомольско-молодежная бригада, возглавляемая Екатериной Подорвановой шахты 4-6 треста «Копейскуголь», дала новый рекордный объем добычи. За месяц добыто пять тысяч тонн черного золота. А всего сверх плана девушками добыто двадцать тысяч тонн… Клич, брошенный Екатериной Подорвановой, подхвачен другими шахтерками. Бригадир вновь созданной женской бригады Мария Морозова бросила вызов прославленной горнячке и обязалась добыть угля намного больше…»

- Во-о, мать твою, Морозиха дает стране угля! – восхитился Митрий. Он выкатился из своей комнатушки и поспешил к Морозовым. Распахнул дверь. Въехав, закричал:

- Слыхал, Санька! Твоя мать бригаду возглавила и на соревнование вызвала саму Подорванову. Сейчас только по радио сообщили!..

- Да знаю, - откликнулся Санька. Он чистил в это время картошку.

Митрий Новоселов выкатился из комнаты Морозовых и покатился дальше сообщать всем услышанную новость. Встретилась тетя Поля.

- Слыхала, Поля, новость? По радио сообщили: Манька бригаду возглавила и на рекорд пошла!

Полю почему-то не обрадовала эта новость.

- С ума баба сошла. Говорила я ей: «Не ходи!» Нет, не послушалась.

- Да брось ты, старая! Правильно Манька сделала!..

К приходу матери из шахты Санька успел принести из стайки угля, истопить печку, сварить картошку, подмести дощатый щелястый пол. Пришла мать, усталая, в грязной шахтерской робе, штанах, заправленных в большие резиновые чуни. Повесив лампу «Вольфа» на гвоздь, первым делом спросила:

- В школу, Саня, ходил? Уроки выучил?

- Ходил. Уроки учу.

- Ну ладно… - мать села отдыхать на лавку. Затем принялась стаскивать с себя брезентовую робу, орудовать возле плиты.

- Молодец, воды согрел, - сказала мать. Она налила горячей воды в тазик и стала мыться.

В комнату ввалилась тетя Поля.

- Ну чего там на шахте делается?

- Чего, уработалась как лошадь!

- Как с бригадирством?

- План даем. Девки пока слушаются. Не знаю, как дальше будет. Изотов на шахту приезжал, ругал начальство - ни душа на шахте, ни бани. Обещают только…

- Тут про тебя по радио передавали. Сказывали, на соревнование саму Подорванову вызвала… С Катькой соревноваться трудно будет…

Санька забился в уголок. Он решил задачку по арифметике, а потом принялся за стихотворение, которое задали на дом.

- Санька, ты чего там забился? Иди картошки поешь! – позвала мать.

- Да я поел. Я не хочу, - отмахнулся Санька.

- Чего ты там бубнишь?

- Да стишок задали. На утреннике читать буду.

- Ну прочитай нам стишок.

- Да он, мамка, длинный.

- Ну и чо! Давай читай. Не выучил, поди?!.

Женщины притихли. Приготовились слушать. Санька встал спиной к окну, за которым в чернильной ночи виднелись огни шахты, лицом к матери и тете Поле, стоявшим у печки. Глаза у него широко открылись, увеличились, будто собирался он читать перед целым классом во главе со строгой учительницей Зоей Федоровной.

- Стихи о Сталинграде! – звонким голосом сказал Санька. Он перевел дыхание. – Называются они «Защитник Сталинграда».

Постарался читать спокойно, но голос от волнения дрожал и срывался.

                В зное заводы, дома, вокзал,

                Пыль на крутом берегу.

                Голос Отчизны ему сказал:

                - Город не сдай врагу! –

                Верный присяге русский солдат,

                Он защищал Сталинград…

Затаив дыхание, слушали женщины Саньку. Они сурово поджали губы, неподвижно смотрели на чтеца строгими глазами. Переживали за солдата, который погибал, но защищал город.

                Танк на него надвигался, рыча,

                Мукой и смертью грозил.

                Он, затаившись в канаве, сплеча

                Танки гранатой разил…

                Время придет – рассеется дым,

                Смолкнет военный гром.

                Шапку снимет при встрече с ним,

                Скажет народ о нем:

                - Это железный русский солдат,

                Он защищал Сталинград!..

Санька кончил читать. Замолчал, исподлобья глядя на женщин. Тетя Поля заулыбалась первой, растаяла и суровая мать. Соседка не выдержала и захлопала в ладоши, сотрясаясь большим грузным телом.

- Сынок, Санька, молодец ты у меня, - похвалила мать Саньку, не щедрая на похвалы. – Молчун ты мой, весь в папку, - добавила она, обнимая мальчонку.

38

Первым о приезде артистов в город пронюхал рыжий Пестриков. Он подкараулил артистическую группу у входа во Дворец культуры угольщиков.

- Здрасьте, товарищи артисты! – поприветствовал Пестриков входящих в помещение мужчин.

- Здорово, юноша! – ответил один из них. – Но ты ошибся, мы не артисты, мы рабочие сцены. А артисты – вон они. Вот тот, который обросший и с трубкой, то режиссер. А рядом с ним дирижер Кацнельсон. Тебе кто нужен-то?

- Ладно, спасибо! Годится! – Рыжий метнулся к режиссеру с трубкой.

- Здравствуйте, товарищ режиссер!

- Здравствуйте! – режиссер вынул изо рта трубку. – Я вас слушаю…

- Хочу обратиться…

- По поводу?..

Рыжий замялся:

- Ну, я тоже… артист. Хочу посоветоваться… Ну, как мне быть… Что делать…

- Вы хотите, чтобы я вас прослушал?

- Да! – выпалил Рыжий.

Прошли в фойе. Режиссер сказал с улыбкой Кацнельсону:

- Марк Захарович, послушаем?

- А чего же! – хитро улыбнулся дирижер. – Послушаем…

Отошли в сторонку.

- Что вы хотите нам исполнить? – важно спросил режиссер.

Рыжий крутанулся на месте, прокашлялся и встал в позу.

- Кальман! Ария гусар из оперетты «Сильва»!

Рыжий спел неумело, но сильным голосом:

                Красотки, красотки, красотки кабаре,

                Вы созданы лишь для развлеченья!

                Изящны, беспечны красотки кабаре,

                Но вам недоступны… любви мученья!..

Рыжий передохнул, выпалил: - А вот еще:

                Сильва, ты меня не любишь,

                Сильва, ты меня погубишь,

                Сильва, ты меня с ума сведешь!...

Режиссер с дирижером переглянулись, глубокомысленно помолчали. Режиссер пососал трубку, изрек:

- Молодой человек, ну что я могу сказать… Голос есть. Но у нас, извините, не консерватория и не театр оперетты. Мы не учим петь. У нас оперный театр, так что извините… Как, Марк Захарович?..

- Да, да! У нас театр. Вакансии, к сожалению, заняты. Надо порекомендовать молодому человеку больше заниматься вокалом…

Пестриков знал, конечно, что никто его никуда не примет, хоть разговаривать соизволили деятели, и то ладно. У него была другая цель.

- Товарищи артисты! – с выражением сказал Рыжий. – Я все могу! Могу рисовать, могу петь, могу декорации таскать!.. – Рабочие как раз начали разгружать большой грузовик с декорациями.

- Извините, - еще раз повторил режиссер и повернулся к Рыжему спиной.

- Товарищ режиссер! – в отчаяньи крикнул Пестриков. – А на спектакль пустите?.. Шибко охота оперу посмотреть!..

Режиссер повернулся, полез в карман, достал блокнот в кожаном переплете, ручку с вечным пером, что-то черкнул. Потом вырвал листок из блокнота и передал без слов парнишке. Повернулся и пошел, дымя своей трубкой, к коллегам. Рыжий был счастлив.

…На шахте Морозову встретила Ксеня Кондакова. Сказала:

- Манька, зайди в шахтком. Похлебаев просил.

Морозова пришла в шахтком. Председатель шахткома Похлебаев, подвижный, лысый, выложил на стол пачку театральных билетов.

- Морозова, представляешь, какое дело? К нам в город приехал Пермский оперный театр. Будут выступать. Вот тебе пригласительные билеты на оперу «Чио-Чио-сан». Билеты бесплатные. Терком все оплатил. Бери и не отказывайся. В опере была?

Мать Саньки удивленно уставилась на Похлебаева.

- Георгий Ильич, что еще за опера?

- Ты что, в опере не была?

- Нет. Ни разу не была.

- Ну ты, Морозова, даешь! Ты же шахтерка, передовик, ударница, и не была в опере! – развел руками Похлебаев. – Бери билеты. За хороший труд шахта награждает женщин культурным мероприятием. Билеты бесплатные. Культура и труд вместе идут! Тебе сколько дать? Бери на всю бригаду!..

Мария подумала, спросила:

- А как же с работой?

- Доставим вас во Дворец угольщиков. С работы пораньше отпустим. Опера «Чио-Чио-сан»! Шедевр мировой классики! Бери, Морозова, ручку и распишись в получении билетов!..

В бараке весть о приезде в город оперного театра вызвала множество пересудов.

«Каку-то оперу привезли. Чио-Чио-сан называется.» - «Дак этот Чио-Чио-сан, кто он такой? Япошка, что ли?» «Чингиз-хан, - сказал Митя Чурбак, – это был монгольский завоеватель.» - «Да не Чингиз-хан, а Чио-Чио-сан!» - «Да один хрен – что Чингиз-хан, что Чио-Чио-сан…»

Ребятня тоже спорила об опере.

- Это японка. Это японское имя Чио-Чио-сан. А приставка «сан» означает «госпожа», – объяснил Илька Ямпольский. – А оперу эту написал великий итальянский композитор Джакомо Пуччини. Это самое лучшее его произведение.

Кто-то крикнул:

- Итальяшки – они тоже фашисты! Они с немцами против нас воюют!..

А «раскулаченный» Кондаков заметил:

- Япошки, они очень злые. Мы с ними на озере Хасан и Халхин-Голе дрались. Они знаете, сколько наших там поубивали!

- Они узкоглазые и маленькие, - заметил важно Кузя. – Как наш Равилька Сабиров.

Сабиров засмеялся, показав большие редкие зубы, и завопил:

- Да, я япошка! Япошка!.. Я вам всем секир-башка буду делать!..

Кондаков дал ему пенделя под зад.

- Я тебе, башкирня, сделаю секир-башка!..

Во Дворец культуры угольщиков, как и обещал профсоюзный деятель Похлебаев, шахтерок доставили транспортом – прицепили теплушку к паровозу и довезли до самого центра, до станции Серго-Уфалейская. От неё до Дворца – рукой подать.

Тетя Поля, бывшая горнячка, тоже увязалась за молодыми женщинами. Принаряженная, сидела в теплушке и говорила:

- Хочу побывать в опере. Жизнь прожила, а в опере не была. Это, девки, не дело.

Девки смеялись:

- Ага! А то, тетя Поля, на том свете и рассказать некому будет про оперу!..

- Не говори! – не обижалась тетя Поля. – Жалко вот мой Андрей помер, а в опере не был. Встречусь я с ним на том свете и расскажу ему, как я в оперу ездила. Умора!.. Только вот, девки, я понять никак не могу, они действительно в этой опере, артисты, только поют и совсем не говорят?

- Действительно.

- Чудно!..

Мария Морозова взяла с собой на спектакль сынишку Саньку. Пусть посмотрит оперу. Санька ехал тут же в теплушке и молчал, слушая разговоры женщин. Доехали быстро. Пошли раздеваться в гардероб. Санька рассматривал красивый Дворец.

Расскажем об единственном в городе дворце. Он был построен в 1934 году. Двухэтажный, построен в модном стиле тех лет – конструктивизме. Коробка дворца ничем особо не примечательна, коробка она и есть коробка. Возвышалась над коробкой другая коробка – это помещение для поднимающихся вверх декораций. А вот внутри!.. После шагающих экскаваторов, закупленных в США и посланных на Копи самим вождем революции Лениным, советское правительство преподнесло шахтерам другой подарок – этот Дворец. Внутри он был богато декорирован гипсовыми рельефами, росписями на стенах и потолке и обставлен царской мебелью из самого Петродворца: высокие зеркала в богатых позолоченных рамах на изогнутых ножках, кресла с такими же изогнутыми ногами и подлокотниками, в кабинетах такие же кресла и столы. Входящий во Дворец говорил или думал примерно так: «Вот как жили буржуи! Пожили, хватит! Теперь это все наше, народное!..» Царской мебели для Дворца, как рассказывали, прислали целых три товарных вагона.

Женщины с разинутыми ртами рассматривали Дворец. Санька встретил тут Рыжего. Он пришел во Дворец задолго до спектакля и бегал вверх-вниз по мраморным лестницам. Здесь же был и младший Ямпольский со своей матерью Софьей Абрамовной.

…Уселись в шикарные кресла. Медленно погас свет в больших люстрах, музыканты в оркестровой яме заиграли вступление. Женщины притихли, сосредоточенными взглядами впились в сцену. Раздвинулся занавес из красного бархата. Началось волшебное действо. Зрители увидели Японию: ласковое синее море, горы, маленькие домики с изогнутыми крышами, пагоды… Миниатюрные японочки гуляли по набережной с разноцветными зонтиками и веерами в руках. Они пели, будто щебетали. А вот и Чио-Чио-сан, по прозвищу бабочка, а по-английски - Баттерфляй. Она тоже с зонтиком и веером в руке. Она беспечно поет-щебечет о море, о цветах, об ожидаемом счастье. Подружки кружат вокруг неё словно бабочки. Вот в порт входит большой белый корабль. Это военный корабль. На нем прибыл американский лейтенант Пинкертон. Он в белом офицерском парадном костюме с золотыми погонами и офицерским кортиком на поясе. Лейтенант высок, статен и красив. Он замечает в толпе Чио-Чио-сан.

Сводник и маклер Горо, без конца кланяясь, показывает прибывшему американцу прямоугольный домик-амадо из бамбука и бумаги, где предстоит жить молодым. Стены домика раздвигаются и расположение комнат может меняться. Очень интересна и удивительна для зрительниц-горнячек и одежда японок – прямолинейные длинные халаты с широкими рукавами без пуговиц; пояс «оби» завязывается на спине бантом, миниатюрные японочки в них похожи на бабочек. Халаты разноцветные – белые, розовые, красные, голубые… полы у них вышиты красивыми узорами. Пацанчику Саньке тоже, как и горнячкам и его матери, все страшно интересно.

…Лейтенант остается доволен сделкой. Он сидит на циновках со своим другом, американским консулом Шарплесом, в арендованном им домике, трескает водку «сакэ», поджидая юную гейшу. Он беспечен и поет свою «коронную» песенку:

- Скиталец-янки в тиши морской стоянки ведёт свои дела, идя на риск. И где судьба велит, он якорь там бросает. Но разыграется на море шторм, и янки погибает. Ведь жизнь была б ничтожна, если б не срывать цветков, где только можно… Да, просто и несложно от жизни брать, что можно, видя в этом идеал!..

А старый сводник нахваливает невесту:

- Она – гирлянда цветов весенних иль звезда с золотыми лучами…

Появляется Чио-Чио-сан с поваром и служанкой Сузуки. Они все время кланяются и падают ниц перед американцами. У повара интересное имя – «Луч восходящего солнца», а у Сузуки – «Закат лучистый». Сузуки тоже прелестна и похожа на куколку, как и её хозяйка. Служанка все время улыбается и поет:

- Улыбаться нам надо – в том жизни услада, - сказал О-ку-на-ма. Смех нам дороже, он для счастья то же, что дверь для храма. Он радости источник и лучше фимиама, - так сказал О-ку-на-ма…

Лейтенант по натуре игрок, он азартен и полон страсти.

- Каприз иль страсть, но в ней все мило, детскою лаской сердце мое эта крошка пленила. Все это словно в волшебной сказке, ею любуюсь, словно в экстазе, точно фигуркой на ширме иль вазе, или рисунком сидящей на ветке бабочки в нежной, изящной расцветке… Бурю страсти унять в моей ли власти? Готов ей крылья смять в угоду страсти!..

Женщины-шахтерки с удовольствием слушали оперу. До начала спектакля им раздали программки, и они, если не понимали происходящее, то заглядывали в них. Тогда всё становилось понятным. Пинкертон клялся в любви юной гейше.

Тетя Поля наклонилась к уху матери Саньки, прокомментировала баском:

- Уж больно молоденькая она. Бросит он её, этот прохвост! Бросит!..

На неё зашикали. Действие разворачивалось, женщины гадали: «Женится или нет красивый американец  Пинкертон на юной и нежной, как цветок сакуры, Чио-Чио-сан?»

Санька прижался к матери, зашептал:

- Мама, какая она красивая!.. А этот Пинкертон тоже лейтенант, как Петров…

Брачный обряд был выполнен в присутствии чиновников, комиссара, а брачный договор заверен нотариусом. Чио-Чио-сан поклялась во всем угождать мужу и быть его преданной рабыней. Её мать и кузины одобрили брак – выйти замуж за богатого янки, это ли не везенье? Только один дядя-бонза, появившийся на церемонии с другими бонзами, был недоволен браком. Он настоящий самурай, громадный и жирный. Он ругается и обвиняет племянницу в том, что та продалась американцу и забыла веру предков. «Ты нам всем изменила! Так прими же проклятья! Ка-ми са-рун-да-си-ко!.. Ты нам чужая! Ты нам чужая!..

Пинкертон всех прогоняет. Наступает брачная ночь. Чио-Чио-сан (Баттерфляй) счастлива. Она поет:

- Вы для меня воздух и свет небесный. Вас полюбила я в миг чудесный, как увидела… Всё в вас мило, приятно и ново. О, я счастлива, да я счастлива!.. Воспитаны мы строго, всегда молчаливы, скромны, неприхотливы, но в нас таится много нежности сердечной, и наши чувства глубоки, как море… Спит земля, дремлет море, над нами небо блещет огнями. Искры, блестки дрожат в росинках, на цветках и на былинках. О! На нас кругом с любовью смотрит много ярких глаз с высот небесных, с берегов крутых и с моря…Всё на нас глядит с любовью, дышит счастьем…

Но счастье недолговечно. Лейтенанта срочно вызвали на корабль, и он уплыл в свою Америку. Чио-Чио-сан верит, что он вернется. Перед отплытием он заверял её: «О, Баттерфляй, уйми свои слезы. Я вернусь весною, лишь зацветут здесь розы и малиновки в чаще станут вить гнезда.»

Наступили черные дни для Чио-Чио-сан. У неё родился ребенок – голубоглазый, светловолосый мальчуган. А Пинкертона все нет и нет. Проходит год, другой, третий. Она страдает, живет в нищете, но верит, что любимый вернется. Вся родня от неё отвернулась, осталась только Сузуки. Все мысли её о Пинкертоне и сыночке. Что ждет её ангелочка впереди? А мерзкий  сводник Горо усиленно сватает её за богатого и старого принца Ямадори. Он толстый, слуги носят его в паланкине. Он богат, у него виллы, сады, деньги. Но Баттерфляй отказывает принцу.

…Начался третий акт. Вот гремит пушечный выстрел, и в порт Нагасаки заходит военный корабль «Авраам Линкольн». Чио-Чио-сан мечется в своем маленьком домике – неужели вернулся её возлюбленный!? Вместе со служанкой Сузуки она любовно украшает гнездышко цветами – розами, фиалками, мимозами, сакурой…

- Будет наш дом точно сад. Муж мой войдёт, улыбнется, счастье наше вновь вернется; пусть весенний разольется здесь повсюду аромат!..

Весна. Цветет сакура, домик утопает в белоснежном цветении. Всю ночь она прождала его у окна. А утром, когда она уснула, появился, наконец-то, долгожданный. Но пришел он не один. С ним были консул Шарплес и… его новая жена, американка Кэт. Шарплес открывает служанке горькую правду: Пинкертон приехал, чтобы забрать ребенка.

Чио-Чио-сан узнает, что её возлюбленный приехал с женой и хочет увезти ребенка в Америку. Новая жена Пинкертона Кэт просит её отдать ребенка.

В зале началось заметное волнение – что же будет дальше? Горнячки гадали: «Неужели отдаст?» Чио-Чио-сан, наконец, согласилась отдать ребенка.

Несчастная женщина молится перед богом Буддой. Слышны рыдания Сузуки. Чио-Чио-сан вынимает кинжал из лаковых ножен, читает надпись на лезвии: «С честью тот умирает, кто с бесчестьем мириться не желает.» Целует лезвие кинжала и идет к ширме проститься с сыном. Ничего не понимающий малыш бежит навстречу матери.

- Ты моя надежда, любовь, и жизнь, и радость!  Ты цветок мой весенний! Ты не знаешь, милый, что мама вот за эти глазки идет на смерть, чтоб отпустить тебя туда, за море, и чтоб твое сердечко, когда ты подрастешь, обо мне не терзалось… А я иду далеко… в безмолвие нирваны…

Чио-Чио-сан сажает ребенка на циновку, дает ему в руки американский флаг и маленькую куколку, чтобы тот отвлекся. Она берет кинжал двумя руками и наставляет себе в грудь. В зале наступает гробовая тишина. Японка с силой вонзает кинжал. Она из последних сил бредет к играющему сыну и падает на колени. Кинжал, звякнув, отскочил к краю сцены. Чио-Чио-сан обнимает сына, она смотрит в зал, будто со всеми прощаясь, и падает замертво…

Санька зажал рот, чтобы не закричать. Он не мог оторваться от ярко освещенной сцены, от этой маленькой хрупкой японочки, упавшей на сцену как лепесток японской вишни-сакуры. По крупному обветренному лицу тети Поли катились слезы, она их не вытирала, да и мать Саньки подозрительно шмыгала носом и её большие глаза наполнились слезами…

Занавес закрывался и открывался несколько раз. Артисты вышли на авансцену с поклонами. Женщины-горнячки аплодировали сильнее всех. Особенно громко хлопали Кондакова и тетя Поля Ботова, как и все, кричали зычными голосами: «Браво! Браво!..»

- Понравилась тебе опера, Санька? – спросила мать сынишку.

- Очень понравилась, - ответил Санька.

В гардеробе женщины шумно обсуждали спектакль. Старая горнячка Поля, она была на голову выше окружавших её женщин, заметила хриплым голосом:

- Я бы этого американца, этого Пинкертона, придушила собственными руками! Какой негодяй!..

- Тетя Поля, так нельзя – придушила…

- А чего же он её бросил, эту Чио-Чио-сан? Чего?!. Жил бы да жил со своей бабочкой. Нет, на мымре, американке своей женился…

Тетю Полю поддержал пожилой мужчина, стоящий рядом.

- Правильно говоришь. Эти америкашки – очень хитрые. Сколько они с открытием второго фронта тянут! Любят жар чужими руками загребать!

…До своих жилищ добирались кто как мог, в основном, пешедралом. На улице холодно, мела поземка, кидая в лица колючий снег. До поселка каких-то десяток километров, отправились по железной дороге. Мальчишки впереди, азартно споря об игре актеров, женщины растянулись сзади. Громогласная тетя Поля что-то притихла, задумчиво шагая по шпалам. И мать Саньки молчала, погрузившись в безрадостные думы. Все были под впечатление от спектакля. Санька топал рядом с матерью. Он был еще там, в стране восходящего солнца, переживал за погибшую Чио-Чио-сан, или Баттерфляй; размышлял о том, как же будет жить без матери её маленький сынок в далекой Америке? А вот в Японии, думал Санька, жить можно, там тепло, зимы, наверное, не бывает. Там цветут бамбук, сакуры, там сине-синее море, плавают белые пароходы, летают чайки, бабочки… А у них здесь снега, холодрыга, рельсы со шпалами, шахты…

- Не отставай! – прикрикнула мать и взяла Саньку за руку. – Замерз, поди?..

В голове у Саньки звучали музыка итальянского композитора и слова, которые пела Чио-Чио-сан: «В ясный день желанный пройдет и наше горе…»

На шахте, да и в бараке,  обсуждали оперу. Рабочую Малофееву, которая на спектакль не ездила, интересовало, кто такие гейши.

- Иди спроси вон у Кондаковой. Она ездила на оперу.

Кондакова захохотала, сморщив свой нос картошкой:

- Да кто? Проститутки!..

Девки заржали.

- Нет, Ксеня, я ведь серьезно!..

- Ну серьезно – ****и. Всем давать – с постели не вставать!.. Это мы тут вкалываем, как лошади, а гейши эти хорошо жили. Как сыр в масле катались! Перед богатыми плясали, а потом ложились под них…

- А чего же этот мериканец на ней не женился?

- Да отстань ты, прилипала! Работать надо!..

Тетю Полю тоже до глубины души взволновала история любви юной японки к американскому лейтенанту, и она вела беседы с калекой Митей-Чурбаком. «Твоя Зойка такая же преданная, как Чио-Чио-сан. Цени Зойку, Митька», - наставляла она его.

Но особенно спектакль потряс юного Саньку Морозова. Он прижимался ночью к теплому телу матери и спрашивал:

- Ма-а, а ты папку любила? Ма-а, а зачем их этот американец бросил? Она такая красивая, эта Чио-Чио-сан. Она как куколка…

А среди пацанов ходили скабрезные разговорчики про гейш. Рыжий раз ляпнул:

- Правильно, что Пинкертон бросил эту ****ь! Я бы тоже на американке женился! Эта гейша – профура продажная!

- Рыжий! – возмутился Санька. – Какая она профура! В морду хочешь получить!?.

- А кто она, эта Чио-Чио-сан? ****ь японская!..

- Гейша – это японская танцорка!.. Артистка!.. - Санька бросился на Рыжего, но тот пошел на попятную:

- Да ладно тебе, Мороз! Да пошутил я! Пошутил… Артистка она, артистка!..

- Возьми свои слова обратно! – побелел Санька. Он не мог вынести такого оскорбления по отношению к полюбившейся ему японочке.

- Беру, беру! Чего ты!..

А Равилька Сабиров весело крикнул:

- Опера из балета «Как тянуть кота за хвост!» Артист Пестриков душит Морозова! Банзай!.. Режь его!..

Все засмеялись.

39

На шахте произошел завал. Загудели тоскливо в ночи гудки на всю округу, разбудив жителей. Полуодетые люди выскакивали из постелей и бежали на шахту. Пацаны рванули быстрее всех: Санька Морозов, Заглотыш, Коренев… Впереди них Васька Рыжий…

Тревожные гудки разбудили и Валерку Кудлыча. Старый Федотыч часто-часто моргал глазами: «Беда, беда, Валерка… На шахте случилось что-то»… Кудлыч соскочил с лежанки, метнулся из землянки. Неслись крики бегущих: «Завал на шахте!», «Пятерых убило!», «Ой мамочка родная!..»

Трагический случай произошел на участке Шундеева в женской добычной бригаде. Под давлением многотонной массы не выдержала крепь – стойки лопнули как спички. Работали отбойные молотки – потому подозрительный треск не расслышали. Заорала истошным криком одна из горнячек, когда на её глазах стойка вдруг расщепилась на несколько полос, и сверху посыпалась порода. Морозова успела вовремя отскочить к «клетке», схватив напарницу за рукав робы и оттащив её в сторону. Затем метнулись к выходу. Сверху падали большие куски породы, стоял страшный треск ломающихся бревен и досок. А потом все рухнуло и наступила пугающая тишина, только где-то еще потрескивало и сыпался, сыпался сверху уголь. Наступила темень .

- Жива? – Морозова тронула неподвижную напарницу. Та открыла глаза, испуганно заморгала.

- Жива. Господь миловал. А ты, Машка?..

- Как видишь. Тоже жива…

Женщины вылезли из-под груды угля. Где-то истошно кричала женщина:

- Ой, убили! Убили!.. Мамочка родная!.. Убили!..

Горнячки осмотрелись в темноте. Мария потрогала лампу на каске – цела. Видно, но плохо. Кинулись на крик. Стали откапывать и вытаскивать заваленную углем и породой горнячку. Ею оказалась бойкая хохотушка Надька Шутова. С трудом подтащили её к штреку, где был свет. У Шутовой была сломана нога и раздроблена голень, оттого один сапог полон крови. В темный забой с шахтерскими лампами спешили люди. Прибежали из соседнего забоя немец Дик, десятник Шундеев, навалоотбойщик Подкорытов. Шундеев метался по штреку, кричал, собирал людей. Стали разбирать завал.

К десятнику подскочил один из шахтеров. Схватил его за грудки, заорал:

- Кто крепь ставил!?. Ты?! Ты почему, падла, не проверил толком?

- Да бабы ставили! А какой с них спрос? – лепетал изрядно струсивший Шундеев.

- Отпусти мужика! – рявкнула подошедшая бригадирша Подорванова. – Мои девки крепь ставили! Шундеев тут ни при чем!..

- Бабы, бабы!.. Сам ты баба… - выругался шахтер и отпустил Шундеева. Тут раздались глухие стоны из-под груды завала. Шахтер кинулся отбрасывать куски угля. Десятник стал лихорадочно помогать. Вдвоем извлекли из-под завала молодую горнячку.

- Дышит? – склонился над шахтеркой десятник.

Шахтер приник к лицу пострадавшей.

- Кажись дышит.

- Давай на поверхность!

В слабом освещении показался немец Дик. Он осторожно вел одну из женщин. Другой шахтер нес на плечах безжизненное тело другой горнячки.

Выходившие на поверхность горняки обсуждали произошедшее.

- Это метан ухнул. Я видел вспышку.

- Какой метан? У нас нет метана.

- Курят где ни попадя, вот и взорвало!

- Мужики, кончай болтать! Это силы природы. Такое давление, вот крепь и не выдержала. Чего зря спорить…

Другой испуганно оглянулся и полушепотом сказал:

- А может это вредительство, а-а? Сколько их, этих бандеровцев да немцев работает на шахте… То-то…

Его не поддержали. Все были удручены случившимся.

Навалоотбойщица Морозова выехала на поверхность. Санька бросился к матери. От пережитого он не выдержал и заревел. Мать прижала сына к себе.

- Мамка, а я думал тебя убило…

- Чего ты, сынок, несешь! Жива я, жива. А раз жива, то будем, значит, жить.

Тела погибших женщин подняли на поверхность, положили в ряд на земляном полу в клетьевом помещении. Мальчишки испуганно выглядывали из-за спин взрослых. Из толпы выскочил Серега Малофеев и с истошным криком кинулся к телу матери. Тетя Поля еле оттащила его. Шундеев уводил рыдающих из помещения. Кто-то сердито закрничал:

- Детей уберите, мать вашу!..

Морозова пошла домой с сыном. Шахтерки предложили ей идти компанией, но она отмахнулась: «Вон у меня провожатый какой. Защитит в случае чего!»

Пошли с сыном одни. Таинственно мерцают звезды на небе, на земле тоже звездочки – горит и потрескивает уголь на терриконах. Сели отдохнуть – у матери сильно ушиблена нога. Санька, глядя на огоньки в ночи, спросил:

- Мама, а ты папку видишь во сне?..

- Вижу. Он мне часто снится…

- А мне вчера, то есть сегодня, папка приснился. Красивый такой. Он мне говорит строго: «Ты, Саня, уроки выучил?» А ему отвечаю: «Выучил». А он мне: «Молодец, Саня…»

Мать задумчиво сказала:

- Победим фашиста – заживем, Саня, с тобой. Я шахту брошу, пойду учиться. Выучусь на врача. Буду людей лечить, чтоб не болели. И тебя буду лечить, чтоб ты жил у меня долго-долго. Счастливо-счастливо…

Она замолчала. «Красивая у меня мать», - подумал Санька. Мать придвинулась к сыну, обняла.

- А это что у тебя? – обеспокоенно спросила мать, увидев кровоподтек на ноге сына.

- Да породой стукнуло, когда уголь собирали.

- Сань, ты осторожней на породе-то. Стукнет, и поминай как звали. Один на породу не ходи.

- Да я не один хожу. Я с компанией…

Прогудел в ночи поезд, далеко-далеко прогудел другой, будто отозвался.

- Мамка, ты любила папку? – спросил Санька.

Мать загадочно улыбнулась, вздохнула.

- Ох, Санька, смешной ты. Любила, не любила… Любила, если тебя родила.

Мимо них прогромыхал поезд, груженный углем – завздыхала земля, прогибаясь под тяжестью состава, замелькали тени на лицах матери с сыном.

- Пошли, Саня, домой…

Всю ночь по городу трещали телефоны. Вызвали горноспасателей, те приехали, когда все уже было кончено, и все пострадавшие подняты на поверхность. Начальника шахты Громова подняли с постели. Он спустился в шахту, осмотрел завал.

Утром хмурый Громов сидел в своем кабинете и давал объяснения по телефону первому секретарю, звонил в трест, чего-то доказывал. Была создана комиссия, куда вошли не только угольщики и партийные работники, но и работники НКВД. Громова потаскали, естественно, по многим кабинетам, помотали нервы. Он осунулся, похудел. Но не сдался. Областной НКВД выдвинул, было, против него версию – «вредительство», но доказательств никаких, и дело прекратили. За него, к тому же, вступился не только трест, но и Уралуголь.

40

Старых нетрудоспособных коней решили вывести из шахты. Двух подняли в грузовой клети, остальных повели по наклонному ходку. Старик-коногон, по фамилии Суслов, надел конягам на головы мешки, завязал на шеях и погнал их к выходу на поверхность;  кони, всхрапывая, тяжело поднимались по уклону. Вот и свет ударил сверху в конце ходка. Лошадям помогли выбраться на поверхность, но они не стали скакать от радости – всю жизнь трудяги таскали уголь в вагонетках по рельсам, и свобода их пугала.

Мальчишки кинулись к лошадям. Малофеев попытался было развязать мешок у мерина на голове, но Суслов, увидев это, заорал на него и заматерился – конь должен привыкнуть к свету.

- Дядя, а куда вы коней денете? – спросил Кузя.

- Куда, куда! На мясо да на кости сдадут!..

- Бедненькие, на мясо! А вы не отдавайте их.

- Я человек маленький, мне приказали вывести их, я вывел, - сказал Суслов. - Начальство знает что делать!..

Кони куда-то вскоре исчезли. Равилька Сабиров смеялся: «Да куда они делись? Бешбармак из них сделали и скушали!» «А ты, татарин, не пробовал этот бешбармак, а-а?» - спросил его Кондаков из кулацкого поселка. «Не-а! – засмеялся Сабиров. – Говорят, вкусно, кто ел». «Какой же ты татарин, если не ел бешбармак!» «А я не татарин, - весело оскалился Сабиров. – Я башкир!» (Для пацанов разница между татарином и башкиром была непонятна. Что татарин, что башкирин – один хрен).

Но один конь остался. Он одиноко бродил возле шахты, собирая прошлогоднюю траву. Конь ослеп, когда его подняли на поверхность и сняли с головы мешок. Пацаны соорудили бесхозному коню пригончик и таскали ему кто клок соломы, кто кусок жмыха. Коню, после бурных споров, дали имя Верный. Имя придумал старший Ямпольский,  Борька, так как он был самым умным и самым начитанным среди пацанов. «Верный шахте, верный работе, шахтерам, верный людям. Нам.» - пояснил Ямпольский. Имя прижилось. Саньке Морозову тоже полюбился этот старый, необычного белого окраса конь. Однажды пацаны привели конягу к болотцу и отмыли его, смыли с него многолетнюю шахтерскую грязь.

…Сухая осень. Горят желтым пламенем березки на фоне синих терриконов. По ним бесшумно ползают вагонетки с породой. Шуршит по склону высыпаемая порода. Летит паутина. Одна, с пауком на конце, приклеилась к лицу Равильки. Он смеется и ругается по-башкирски. С терриконов несет горелой породой.

Олеся и Равилька лежат в густой траве. Тележка для угля стоит, забытая, рядом. Доносятся крики мальчишек, что собирают уголь и пекут картошку на поле. Где-то громыхает война, льется кровь. А здесь тихо, спокойно. Равилька стянул с себя фуфайку и расстелил её на траве, чтобы девочка не простудилась. Он смотрит на Олесю и улыбается. Ему хорошо, да и Олесе, закинутой войной в далекую землю, неплохо. Глаза у девчонки голубые-голубые, как это вылинявшее небо.

                Всё васильки, васильки,

                Сколько мелькает их в поле.

                Помню, до самой зари

Мы собирали их с Олей… - пропел Равилька.

- Я Олеся, - поправила его девочка.

- А это одно и то же! – сказал Равилька.

- Нет, не одно и то же! – упрямо возразила Олеся.

Небольшой краснокрылый жучок пролетел мимо её носа и сел на сухую былинку. Жучок пополз по стебельку вверх. Дети стали наблюдать за жучком. Вот он перебрался с одной ветки на другую, добрался до края.

- Ну лети, жучок, лети, - тихо сказала Олеся. – Передай привет ридной Беларуси…

Жучок, шевеля усиками, нерешительно поползал туда-сюда по стебельку. Равилька сорвал травинку и подтолкнул жучка за брюшко. Тот дополз до вершины, встрепенулся и, расправив крылышки, полетел.

- А у нас в Беларуси растут цветочки и летают разные птички. Дуже богато соловьив. А у вас на Копях соловьи есть?

- Чего-чего? – Равилька про соловьев не слышал.

- Нету у вас соловьев! – рассмеялась девчонка. – А у нас еще есть черногузики!..

- А это кто? – нахмурился Равилька.

- Это большие птицы. Они белые-белые и с черной гузкой. Хвостом. Вот.

- А у нас сороки есть, - сказал Равилька. – И вороны.

- Вороны у нас тоже есть. Они противные, они каркают.

Равилька сорвал ветку молочая и молочком, вытекающим из стебелька, написал какое-то слово на руках. Затем почерпнул горсть пыли, посыпал, стряхнул пыль, и на ней, как на фотобумаге, обозначилось имя девочки – Олеся.

- Олеська, ты очень красивая, - сказал Равилька.

- Знаю! – тряхнула челочкой девочка. – Мне об этом баба говорила. И мама тоже. А ты тоже гарный, як черногузик. Файный хлопець…

 Равилька сказал, озорно улыбнувшись:

- А давай, Олеся, когда вырастем, то поженимся с тобой.

- Нет, Равилька. Надо вначале вырасти. Давай лучше уголь собирать. Братик у меня строгий. Он на шахту пошел работать. Он придет и спросит: «А почему, Олеська, ты угля не насобирала? А-а?..» На шахте работать тяжело. Он устает, ему надо помогать.

Равилька спросил:

- А Белоруссия красивая страна?

- Дюже даже красивая…

- А наш город тоже красивый. У нас шахты, знаешь, какие глубокие! А уголь – это смерть фашистам!

Равилька поднялся с земли, отряхнул штаны от репьёв и пропел:

                Крутится, вертится шар голубой,

Крутится, вертится над головой;

Крутится, вертится, хочет упасть,

Кавалер барышню хочет украсть…

А потом сказал весело:

- Пошли, Олеська, уголь собирать. Наше дело правое, мы победим! Нет, побежали к Верному!

41

У милиционера Петрова от своей жены, учительницы Людмилы Николаевны, секретов особых не было. Он частенько делился с ней о происшествиях в городе. Обсудили супруги событие в старом разрезе, то есть как пацаны расстреливали немцев. Людмила Николаевна, поскитавшаяся с мужем по военным гарнизонам и видевшая начало войны, была, конечно же, на стороне шахтерских пацанов. Рассказал Петров ей и о завмаге Веревкиной.

- Люда, представляешь, люди голодают, а у этой воровки полные ведра масла в подполе стоят, тюки ткани… Ну как это понять?! – возмущался Петров.

- Ну вот и дайте ей на полную катушку по законам военного времени! – рассмеялась Людмила. Жена была солидарна с мужем-сыщиком. Воровать у народа в столь трудное время представлялось ей циничным.

- Ну ведь она, эта Веревкина, воспитывалась в советское время. Её ведь учили в советской школе вы, советские учителя!

- Петров, ты милиционер-идеалист. Неужели ты думаешь, что воров когда-то не будет? Что они вымрут или вы их всех переловите? Тут меня один мальчишка спросил: «Людмила Николаевна, а при коммунизме воры будут?»

- Ну и что ты ответила?

- Я ответила честно: не знаю!

- Ну вот видишь! – рассмеялся Петров. – И я тоже не знаю.

Петров, разумеется, не рассказал своей Людмиле, что мальчишки тоже поучаствовали в ограблении магазина, где директором была Веревкина, а также о том, что он отвел пацанов от наказания, а если по-простому, то спас их. Неизвестно, чем бы все это кончилось. Не надо жене знать об этом.

По роду своей деятельности жене приходилось встречаться с различными мальчишками и девчонками, с разными судьбами. Счастливых детских судеб, увы, было мало. Особенно её тронула судьба белорусских детей – Валерки Кудлыча и его сестренки Олеси, о которой поведал супруг. Особо жалко ей было маленькую Олесю. Она грустно вздыхала, слушая рассказы мужа.

Детей у супругов Петровых не было. Это их очень тяготило. Мотались по военным гарнизонам, жизнь на колесах, необустроена, не до детей было. Но была ещё маленькая тайна у жены Людмилы – она когда-то сделала подпольный аборт у бабки-повитухи. По глупости, конечно. Аборты в те сталинские годы были запрещены – государству нужны были молодые рабочие руки, строители новой жизни. Знакомые нашли Людмиле бабку в деревеньке на Смоленщине, и та сделала, как смогла, избавила от ребенка. Рецепт давний и испытанный: бабка давала женщине стакан или два крепкой самогонки после бани, когда тело забеременевшей разомлето и разогрето; потом топталась ногами на животе. Происходил выкидыш. Когда Петров узнал, что жена сделала подпольный аборт, то был большой скандал. Жену свою Людмилу он любил, потому дело до развода не дошло. Забеременеть жена больше не могла. Людмила неоднократно ездила в Минск к одному известному профессору, но тот категорически заявил, что она больше никогда не забеременеет. «Неужели у меня не будет детей, профессор?» - спрашивала в отчаянье молодая женщина. Профессор разводил руками: «На всё воля Божья!..»

Петров пришел домой поздно. Жена Людмила, зябко кутаясь в шаль, проверяла на обеденном столе ученические тетрадки. Петров помыл руки под рукомойником, сел за стол напротив, стал жадно есть оладьи, грудкой лежащие в железной миске.

- Мама приезжала из деревни. Сметаны вон привезла, - сказала Людмила, оторвавшись от проверки тетрадей. – Со сметанкой поешь, Петя.

- Со сметанкой, оно, конечно, вкуснее, - отозвался Петров, наливая сметану в блюдце и макая в неё оладьи. – Ну, как у тебя дела? Двоек много наставила?

- Ой, да не говори. Вот послушай: «Пушкин очень любил Татьяну Ларину. Но его друг Дантес не хотел, чтобы он на ней женился. Потому он и убил его на дуели…» Куча ошибок к тому же. Что ему поставить? Кол или два?..

Петров дожевал оладью, спросил, улыбаясь:

- Кто это написал?

- Да кто? Юра Карасёв…

- Поставь Юре Карасёву трояк. Крепкий такой трояк! – пошутил Петров.

- Лейтенант, а не много ли будет этого Карасёву? – смеясь, спросила Людмила.

- Да нет, в самый раз. Ну подумай сама, когда ему Пушкина читать?

- Ладно, Петров, ставлю по твоей рекомендации Юре Карасёву трояк, - жена обмакнула перо в чернильницу и вывела в тетради жирную тройку.

Петров бухнулся в постель. Через минуту он захрапел. Жена ещё долго проверяла тетрадки, потом осторожно примостилась рядом. Петров проснулся, встал, подошел к окну, покурил, пуская дым в приоткрытую форточку. Вернулся обратно, лег, уставился в потолок. Его мучили какие-то мысли.

- Не спится?

- Не могу я смотреть, как бедствуют дети. Всё вот думаю, что с Кудлычами делать. Зима скоро. Олеська опять, не дай Бог, простудится. У старика Федотыча, где они живут, не рай, конечно. Может, её, Олеську, в детдом определить? У Валерки спрашивал, он заявил: «Олесю в детдом не отдам».

- Ой, - вздохнула жена. – Не знаю, чего тебе и сказать. -  Она задумалась, посмотрела на мужа. – Может, Петя, мы её к себе определим? Ну, в смысле, пусть у нас живет? Места у нас тоже маловато, правда. Но мы весь день на работе…

- А она одна, сиротинушка. Нет, это не дело, - сказал Петров. – Ты с утра до вечера в школе, я в милиции. С кем она будет, кроха? Весь день одна. За девочкой нужен уход. Почему Валерка не хочет её в детдом отдать, не понимаю…

- А чего в детдоме хорошего? Давай спать. Утро вечера мудренее, что-нибудь придумаем.

Через некоторое время в ночи раздалось:

- Петров, а может нам все-таки взять девочку?

- Спи. Утро вечера мудренее…

Тихо. Слышно, как надоедливо капает вода из рукомойника. Помолчав, жена сказала:

- Мама на зиму к нам собирается. Может, нам все же девочку взять к себе? Будут вместе, пока мы на работе, старый да малый…

Следователь поцеловал жену, сказал:

- Давай баиньки. Тебе в школу утром…

Мысль удочерить Олесю лейтенанта Петрова не отпускала. Приехала из деревни теща, мать жены. Старая женщина, выслушав зятя и дочь, заявила: «Нечего и думать. Ведите девочку». Представился случай: у Олеськи скоро день рожденья. Об этом лейтенанту сообщил её брат Валерка.

В выходной день супруги Петровы собрались в землянку к Федотычу. Учительница нашла в комоде лиловое платье с буфами и складками, горжетку из чернобурки. «Горжетку не надо, это вызывающе буржуазный наряд», - сказал ей супруг-милиционер. Жена надела высокие черные сапоги, платье затянула поясом с большой пряжкой. Она хотела взять с собой модельные туфли, но супруг тоже запретил ей это. «Не на бал собираешься! Ты еще ридикюль прихвати», - строго заметил он. Сам надел военную шинель, шею, правда, обмотал шелковым кашне, на ногах – хромовые сапоги. Такими они появились возле землянки. В сумке у супругов подарок имениннице: коробка конфет, несколько ярких детских книжек да новая кукла с белыми прядями и большим бантом.

- Здравствуйте! – супруги Петровы вошли в низенькую землянку.

Петров почтительно поздоровался за руку с Федотычем.

- Мое почтеньице, Василий Федотыч!

- Проходите, проходите! В тесноте да не в обиде, как говорится, - зачастил старик и суетливо зашаркал по землянке.

- Познакомьтесь, Василий Федотыч. Моя законная супруга Людмила Николаевна!

- Очень рад, очень рад! А у нас тут день рождения Олеси намечается.

- Вот мы и пришли поздравить. А где же именинница?

На пороге появилась Олеся. На ней теплая вязаная кофточка, теплые шаровары. У девочки широко распахнулись глазенки при виде хорошо одетой женщины. Она замерла от неожиданности. Вдруг она с криком «Мамо! Мамочка!» бросилась к женщине и уткнулась в подол. У жены Петрова слезы готовы брызнуть из глаз. Она сдержалась, проглотила комок в горле. И всё гладила и гладила маленькую девочку по белокурой головке. Наконец Олеся оторвалась от подола, посмотрела вверх на женщину. Нет, это была не мать.

Женщина красивая и смотрит доброжелательно. Петровой сразу же понравилась белокурая девчушка. Она опустилась на колени, протянула девочке руку.

- Ну давай, Олеся, вначале познакомимся. Меня зовут Людмила Николаевна. А как тебя зовут?

Оправившись, Олеся протянула свою ручонку.

- А меня зовут Олеся, - затем, осмелев, похвасталась: - А мне баба Дуня кофточку подарила на день народження!

- Очень красивая кофточка, - похвалила Людмила Николаевна. – А мы с дядей Петей Петровым тоже тебе подарок принесли.

Федотыч поставил на столик чугунок с аппетитно дымящейся картошкой, порезал огурцы, лучок.

- Милости прошу к нашему шалашу!

- Эх, - откликнулся лейтенант, - картошечка, еда солдатская! Сюда бы еще белорусских драников. – Петров выложил из сумки две банки консервов, коробку конфет.

Гости разделись, примостились за дощатым столиком.

- А где же Валерий? – поинтересовался Петров.

- А Валера убежал на шахту, - сказала бойко девочка. – Он у нас шахтер!

- Да? – деланно удивилась супруга Петрова. – Шахтер? Настоящий шахтер?

- Взаправдешный шахтер. Он добывает уголь! Вот!

Девочка совсем осмелела и ластилась к женщине.

- Он будет шахтером, сказал. А я буду, а я буду… доктором, вот!

- А сколько же тебе годиков исполнилось сегодня, Олеся?

- Богато. Мне уже целых… - девочка задумалась. – Пять рокив исполнилось!

- Целых пять? Да ты уже настоящая дивчина. Ты уже невеста!

- Да!  У меня и жених есть – Равилька Собиров!

- Вот как? Равилька Сабиров?..

Петров приготовился сказать поздравительную речь, как в оконце землянки показался Валерка Кудлыч, с ним был и башкирчонок Равилька. Они зашли в землянку, поздоровались с гостями.

- А вот и Равилька! – обрадовалась девочка.

Пришедшим кое-как нашли место, чтобы те сели. Все угомонились. Лейтенант встал, веско сказал, подняв кружку с чаем-узваром:

- Дорогая Олеся, мы собрались здесь, на шахтерской земле, чтобы поздравить тебя с прекрасным праздником – днем рождения! Поднимем бокалы, друзья, за именинницу! С днем рождения, Олеся! С днем народження...

Следом за мужем поднялась его жена.

- Дорогая Олесенька! Тебе сегодня исполнилось ни много, ни мало, аж целых пять лет. Расти большой-пребольшой, расти счастливой и красивой… Мы с мужем решили тебе сделать подарок – вот эту куклу по имени Катя. С днем рождения!..

- Дякую, - девочка приняла подарок и прижала куклу к себе покрепче. Удивительное дело, кукла была похожа на Олесю. Равилька Сабиров не выдержал и крикнул:

- Ура, товарищи!

Людмила Николаевна прыснула со смеху. Все заулыбались, засмеялись и закричали «Ура!» Громче всех, как показалось жене, кричал её муж, лейтенант Петров.

Лейтенант открыл коробку с шоколадными конфетами. Пили чай с конфетами и деревенским вареньем. Равилька тоже принес подарок белорусской девочке – простенький калейдоскоп-трубочку, который и вручил девочке. (Калейдоскопы были очень популярной игрушкой среди детей. Стоил он всего-то 37 копеек. Где Сабиров достал свой подарок, осталось загадкой. Скорее всего, у кого-нибудь спёр).

- Олеся, крути просто трубочку и смотри в дырку. Это очень просто, - давал пояснения Равилька.

Девочка приставила калейдоскоп к глазу и увидела волшебный мир: разноцветные созвездия переливались всеми цветами радуги. Повернул трубочку – и уже новые комбинации созвездий мерцают и манят разноцветьем кристаллов. Как будто нет этой убогой землянки, не несет в открытую дверь запахом горелого угля с терриконов. Как хорош мир в этой маленькой трубочке!

Потом Олеся сидела на коленях у учительницы Людмилы Николаевны и слушала русские народные сказки про Мишку косолапого и Царевну-лягушку. Равилька тоже внимательно слушал сказки и рассматривал яркие картинки. Олеся сказала:

- А я тоже знаю сказку. Про Курочку-рябу. Снесла Курочка-ряба яичко, да не простое, а золотое. Дед бил-бил, не разбил, баба били-била, не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось…

- Какая ты, Олесенька, умница!

- А вот ещё. Сорока-белобока кашу варила, гостей созывала. Гости прилетели, на крылечко сели. Этому дала, этому дала, а этому не дала: он по воду не ходил, дрова не рубил, печку не топил и кашу не варил.

- Чудесно! – учительница захлопала в ладоши. Все её поддержали.

Башкирёнок не удержался и сказал:

- А я тоже знаю сказки! Сивка-Бурка, вещая каурка, стань передо мной как лист перед травой!..

Мужчины же вели в уголке разговоры про шахту. Что-то с азартом рассказывал Федотыч.

Раскрасневшаяся учительница почувствовала себя совсем молодой. Ей стало весело, как и детям.

- Пойдемте на улицу! – позвала она всех.

Вылезли из душной землянки. Учительница командовала:

- Ну-ка, все беремся за руки! Так! Пошли! Пошли!.. Как на олесины именины испекли мы каравай! Вот такой ширины, вот такой вышины! Каравай-каравай, кого любишь – выбирай!.. Петров, а ты почему рук не поднимаешь и шагаешь не в ногу?!.

Даже Федотыча затащили в круг. Возле землянки вдруг появился Пестриков. Он сразу же влез в середину круга и стал отплясывать. Артист, чего там!

Как-никак, но день рождения Олеси справили. И неплохо. Стали собираться по домам. Людмила Николаевна завязала шапочку на голове Олеси.

- Олеся, пойдем к нам в гости? Пойдешь, а-а?..

Девочка моргала чистыми глазками, пропищала:

- Пидэмо…

На Олесю накинули полушалок, Людмила Николаевна завязала его крест-накрест поверх вязаной кофточки, и взявшись за руки, она и её муж лейтенант Петров повели девочку к себе домой. Их провожали Равилька, Рыжий и брат Валерка.

Погода испортилась, похолодало. В небе громоздились многоэтажные низкие облака, цепляясь брюхом за железные копры. Вдруг пошел снег, белый, пушистый, мягкий. Лейтенант Петров задрал голову вверх.

- Зима, однако, - сказал лейтенант и засмеялся. Он подставил ладошку, на которую падал и падал первый снег.

42

Как-то вечером к Морозовым явился десятник Шундеев (Шундя). Работал он на той же шахте, что и мать. Не очень симпатичный, блондинистый, с тонкими губами и крупным подбородком. Зато общительный и говорливый. Многим девкам на шахте он нравился – как говорится, на безрыбье и рак рыба. В последнее время Шундя стал обращать внимание на молодую вдову. Частенько забегал в барак по пустяковым делам.

Тетя Поля, встретив его на крыльце, беспардонно сказала:

- Шундя, чо-то ты повадился к Маньке Морозовой! Ты свои ****ские штучки брось!

- Тетя Поля, вы это о чем? Я по работе пришел…

Тетя Поля критически оглядела Шундю, одетого в чистый костюм, белую рубашку с галстуком.

- А галстук зачем нацепил?

Шундеев бодро прошагал с портфелем мимо грузной женщины и постучался к Морозовым. Мать Саньки в затрапезном платьице возилась у плиты. Шундя вошел, сказал:

- Здравствуйте вам! Чего, Маруся, невеселая? – Шундеев, не долго думая, открыл потрепанный портфель, вынул из него бутылку шампанского, потом коробку конфет. – Шел мимо, дай думаю, зайду. Вот зашел. Пригласила бы хоть присесть.

- Садись, чего там, - буркнула Мария. – В честь чего это ты шампанское принес?

- Ну как… День отдыха, можно и погулять с красивой женщиной!..

- Да брось ты свои комплименты! – У Марии блеснули глаза, она метнулась за занавеску, сорвала с гвоздя платье, выскочила из комнаты и побежала к соседке Катьке-Кошечке переодеться.

- Чего это он к тебе зачастил, Манька? – спросила в коридоре тетя Поля. – Уж не свататься ли он  приперся?

- А я почем знаю!

- Эх, Манька, Манька! Ты смотри у меня! Как бы осечка не вышла!..

- Тетя Поля, какая осечка!?. – рассмеялась Мария.

В свою комнату она вошла неузнаваемой – короткая пышная прическа, лучистые глаза, голубое платье с белыми оборочками и длинными рукавами.

- Ну ты даешь!.. Вот это совсем другой коленкор! – раскинул руки Шундеев. – Платье хорошее! Ну прелесть просто!..

- Не для тебя, Шундеев, надела. Просто в шахтерской робе осточертело ходить. И когда эта война закончится.

- Скоро. Наши наступают по всем фронтам! – рассмеялся Шундеев.

…Они сидели за столом и весело болтали, когда появился сынок.

Санька кинул недовольный взгляд на Шундеева и мать – «Чего это они вырядились? Приперся этот Шундя, сидит тут, пьет, курит…»

- Проходи, Санька, проходи! Присоединяйся к нам! – по-хозяйски распорядился Шундеев.

- Саня, садись за стол, не стесняйся! – пригласила мать.

- А я и не стесняюсь.

- Руки иди помой! – приказала мать. – Я пельмени сварила.

Санька быстро сполоснул руки, уселся за стол. Мать суетилась у плиты. Она вытащила шумовкой аппетитно дымящиеся пельмени, положила в тарелки.

- Где это ты мясо достала? – спросил Шундеев.

- Навальщица одна угостила. У них телок заболел, пришлось прирезать, вот она и угостила. Льду-то нет. Хранить негде. Не пропадать же добру.

- Люблю пельмешки! Это настоящая мужицкая еда. Шахтерская.

- Тебе положить?

- Нет уж, спасибочки! Шампанское с пельменями – это оригинально дюже!.. – рассмеялся Шундеев. Он прицепился к Саньке:

- Ты, Саня, пельмени любишь?

- Угу.

- Я тоже. Я бы эти пельмени целыми ведрами лопал. Полезная пища. Ты давай ешь, ешь, не стесняйся!

Санька еле сдержался, чтобы не надерзить десятнику. Пришел, поучает тут!..

- Не мешай ребенку поесть! – вспылила Мария. – Давай, Саня, ешь-ешь, проголодался ведь!..

Санька с жадностью набросился на пельмени, краем уха слушая разговоры Шундеева про шахту.

Шундеев наконец-то сграбастал бутылку со стола, сказал:

- Ну чего, Санька, выстрелим?

- Стреляйте…

- Саня, ну ты чего такой квелый? К нам дядя Шундеев в гости пришел, а ты как бука! – сказала мать и деланно зажала уши: – Ой, я боюсь!..

Шундеев потряс бутылку, открутил проволоку, поставил бутылку вверх и выстрелил. Пробка ударила в потолок, отскочила в стену и покатилась по полу.

- Ну ты мастер бутылки открывать! – сказала со смехом Мария.

- Я мастер не только бутылки открывать. Я мастер на все руки! – схохотнул Шундеев. - Подставляйте бокалы!

- Шурке нельзя! – сказала весело мать. Она подставила стаканы, и Шундя налил в них шампанское.

- Ой, какое шампанское вкусное! – сказала Мария, выпивая вино.

- Я пошел к Ямпольским, - пробурчал Санька, вставая из-за стола. – Поиграю. – Не нравился ему этот Шундя. Тонкие, ехидные губы, и весь какой-то скользкий и болтливый, как баба. «Галстук нацепил, а брюки на заднице как мешок висят» - подумал он.

Шундеев поднялся со стула со стаканом шампанского в руке.

- Ну давай, за все хорошее! За то, что ты, Мария, бригадиршей стала. За то, чтобы сталинский план выполнили, несмотря ни на что! За тебя!

Выпили шампанского. Мария сказала, развернув конфету:

- А я сейчас бы водки выпила. Что-то, Шундеев, иногда так напиться хочется!

- А у нас и водочка имеется, - сказал на это десятник. – Будешь?

- Буду.

Шундеев полез в портфель, стоящий на полу, достал бутылку, разлил в стаканы, из которых только что пили шампанское.

- Я ведь, Мария, пришел к тебе сделать предложение, - важно произнес Шундеев и дернул себя почему-то за галстук.

- Что за предложение? – не поняла женщина.

- Важное предложение, - десятник помолчал, покрутил стакан в цепких руках, сказал:

- Выходи за меня замуж.

Марию это не обрадовало.

- Ты, значит, хочешь на мне жениться?

- Угадала. Совершенно верно. Хочу жениться.

- Нет, Шундеев, ничего у нас с тобой не получится, - помолчала. Со вздохом сказала: - Я люблю другого.

- Кого же это?

- Ну не тебя. Люблю я своего мужа Павла Егоровича…

- Но он же погиб. Извини, конечно…

- Для кого-то погиб. Для меня нет.

- Ты ведь знаешь, была у меня жена, сейчас она с дочкой в поселке 20-ой шахты живет. Скурвилась. Если мы с тобой сойдемся, то будем жить припеваючи. Я мужик очень хозяйственный и трудолюбивый. Водку опять же пью не часто. Совсем, сшитай, не пью…

- Эх, Шундя, Шундя… Тебе чего, девок на шахте мало? Бери любую… Да ты к тому же алиментщик.

- Нет, Мария, не то ты говоришь. Не то. Ты мне честно скажи – согласная или нет?

- Нет, Шундеев, не согласна! – тряхнула головой Мария.

- Маруся, ты подумай. Я тебя не неволю. Подумай… Сшитаю, что нам все же необходимо сойтись.

- Шундеев, ты в своем уме?

- А чего?

- А ничего! – Мария всмотрелась в фотографию, висевшую в деревянной рамочке под стеклом. Это была довоенная фотография её с мужем Павлом и маленьким Санькой, сидящим у них на руках.

Десятник перехватил взгляд. Горячо зашепелявил:

- Да Пашка понял бы все! Он бы позволил. Ну чего тебе одной маяться с ребенком?.. Думаю, э-э… Мы найдем с тобой взаимопонимание…

Морозова оторвалась от фотографии, налила себе водки, залпом выпила.

- Шундя, ты это о чем? Какое ещё взаимопонимание?

- Обыкновенное. Так сказать, общий язык…

Санька поиграл с Ямпольскими, пора ложиться спать. Он пошел в свою комнату, приоткрыл тихонько дверь, прислушался к разговору. Нет, этот настырный Шундя не ушел ещё. Он увидел свою мать, сидящую за столом и этого мерзкого десятника, который что-то ворковал ей на ушко, схохатывая и жеманничая. Кровь ударила в голову. Санька резко распахнул дверь, вошел внутрь, увидел растерянные глаза матери.

- Пусть он уходит! – крикнул Санька.

- Саня, что ты!..

- Он противный! Папка был лучше! Папка вернется, а ты с этим!.. – мальчишка не выдержал, заревел и кинулся прочь, хлопнув двеью.

Мать бросилась вслед за Санькой. На её пути встал Шундеев.

- Да уйди ты! – крикнула в сердцах мать.

Мария выбежала на улицу, беспомощно заозиралась вокруг – Саньки нигде не видно.

- Саня-я!.. Саня-я!.. – закричала мать в темноту.

Она побегала по проулкам, побежала в сторону шахты. Звала в ночи:

- Саня, Саня, родненький ты мой!.. Саня, отзовись! Сыночек, отзовись!..

А Санька бежал по пустырю, к разрезу, бежал сам не зная куда. Прибежал к шахте. Пропыхтел паровоз, обдав паром. Из освещенной кабины выглядывал машинист Кривошеин (он жил в соседнем бараке). Увидев понурого Саньку, замахал рукой и заорал: «Санька, Санька! Айда к нам!..» Видно, как его помощник Зозуля, совсем еще пацанчик, кидает в топку уголь лопатой. Паровоз с несколькими вагонами, как какая-то гусеница, шипя и отдуваясь, протащился мимо. Успокоившись, Санька сел на рельсы. Что-то привлекло его внимание. Поодаль стоял белый слепой конь Верный. Старый работяга был поднят из шахты по причине старости. Санька двинулся к другу. Тот поднял голову – учуял человека. Слепой конь подставил морду, захрапел, запрял ушами.

- Верный, ты?

Конь, как бы в знак согласия, замотал головой. Санька прижался щекой к теплой морде коня и так стоял долго. Саньке было одиноко и горько.

Всю ночь Санька провел возле коня-работяги. А мат в поисках сынишки бегала по околотку, друзьям, возле шахты и звала в ночи: «Саня, Саня, родненький ты мой!.. Саня, отзовись! Сыночек, отзовись!..»

Поиски сына мать прекратила. Рано утром ей на работу. Вернется беглец, никуда не денется. Утром Санька видел, будто во сне, как в тумане спешат шахтеры на шахту, как бегут торопливо женщины; вот, кажется, прошла его мать в фуфайке с группой горнячек. Санька решил вернуться в барак. Надо идти в школу, учиться. Набираться знаний.

Тетя Поля, встретив понурого Саньку, набросилась:

- Нагулялся, подлец!?. Где болтался всю ночь?.. Мать тут с ума чуть не сошла, тебя искала. Эх ты!.. Выпороть бы тебя ремнем, да некому! Иди, собирайся в школу!..

43

Целый день Матюша шлялся по городу. Он неожиданно что-то вспомнил и направился к военкомату. Пробился через толпу к самому военкому Ершову, рыжему, с колючим взглядом майору.

- Товарищ военком, желаю пойти на фронт!

- Военнообязанный?

- Да! – соврал Матюша.

- Матвей Исаакович, вы уже пожилой человек. И на фронт вам ну никак нельзя, - вежливо отказал военком. – Вы уже свое отвоевали…

В итоге Матюша основательно поругался с Ершовым, и военком довольно грубо выпроводил его из своего маленького кабинетика. Некогда ему с какими-то шизиками беседы вести!

А через некоторое время город облетела весть: Матвей Исаакович повесился. До этого у него было хорошее настроение, он балагурил с бабкой, развешивающей белье на улице, рассказывал Катьке-Кошечке про Москву и о своих дочках. Сделал он это просто: привязал веревку к штырю, на котором висела его кровать-корыто, надел петлю и ступил вниз.

Когда соседи сбежались в комнатенку, Матюша уже посинел, язык вывалился. Позвали мужиков, те вынули тело из петли, положили на пол. Тетя Поля закрыла глаза Матвею Исааковичу, громко завздыхала.

- Хороший человек был. Отмучился, - глаза её повлажнели.

Прибежали запыхавшиеся Катя-Кошечка, Дуся Хомякова.

- Господи, чо деется-то, чо деется!..

- Прибрал Господь, прибрал несчастного…

- Господи, да простит Всевышний грехи ему, вольные и невольные, хоть и не нашей веры был человек.

Пришел муж Катьки-Кошечки, здоровенный мужик, заорал на баб:

- Раскудахтались, мать вашу! Лучше готовьте мужика к переселению туда!.. – он ткнул пальцем в потолок.

Тетя Поля набросилась на мальчишек, набившихся в коридор и заглядывающих в каморку:

- Идите отсюда, мелюзга! Чего, покойника не видели?

Идка, дочка почтальонши, тихо плакала, притулившись к лестнице на чердак.

- Чего разнюнилась? Вытри сопли! С каждым такое может случиться… - выговаривал ей Кондаков.

- Он не хотел жить. Почему?.. – с плачем отвечала Идка. – Он ведь сам, сам повесился! Он мне часики подарил. Вот смотри, часики тикают… Тик-тик, тик-тик…

44

Барачные мальчишки первыми обратили внимание на молоденького щеголеватого парнишку в новой гимнастерке.

- Дяденька, вы кого ищете?

- Это солдат, а не дяденька, - поправил Кузя.

- Где тут живет Дмитрий Иванович Новоселов? – спросил, улыбаясь, парнишка. Это был посыльный из военкомата; ему нравилась эта гимнастерка и то, что он послан к Новоселову самим военкоматом.

- Да вон его окно!

- А зачем он вам? – спросил любопытный Кузя.

- Нужен! – щеголеватый посыльный поправил новый кожаный ремень и новую гимнастерку.

Тетя Поля проводила парнишку до Митиной двери. Дверь заперта. Посыльный вежливо постучал в дверь. Ни звука. Тогда тетя Поля забарабанила кулачищем в дверь.

- Митька! Открывай давай! Чего закрылся!.. Опять напился, видать!..

Дверь приоткрылась, из неё высунулась взлохмаченная голова Зои.

- Чего барабанишь! Зачем вам Митрий?

- Из военкомата к нему пришли!

- Здесь живет Дмитрий Иванович Новоселов? – звонким голосом спросил посыльный. Он протянул повестку со словами: - Вам повестка из военкомата. Новоселову необходимо явиться в военкомат завтра к десяти ноль-ноль к военкому Ершову. Распишитесь, пожалуйста, в получении.

Зоя приняла повестку, повертела в руках, вгляделась.

- Не пойму чего-тось…

Митрий-Чурбак сидел на табуретке. Он был с большого бодуна. Отстегнутая тележка с подшипниками стояла поодаль. Он хмуро зрил на молодцеватого посыльного. А посыльный только сейчас обратил внимание на то, что Новоселов был без обеих ног. У него удивленно расширились глаза. Митрий перехватил его взгляд.

- Чего уставился? Зойка, давай повестку!

Жена подала ему листок, и Новоселов, отодвинув его подальше от глаз, начал читать вслух.

- Так. Новоселову Дмитрию Ивановичу… Явиться в военкомат к военкому Ершову… в десять ноль-ноль, по адресу… При себе иметь краснармейскую книжку, паспорт… - Митрий приостановил чтение, кинул взгляд на посыльного. – Явиться к военкому Ершову… - внезапно он выкинул руку, прихлопнул её другой посередине. – А вот этого ему не надо?

Посыльный растерялся. А голос Мити гремел:

 - Я боевой солдат, должен явиться к какому-то Ершову, тыловой крысе!.. Ершов! Ёрш! Колючая рыба!.. Я, боевой, покалеченный солдат должен явиться к этой колючей рыбе?!. Я!?. Пошел вон! Нет, постой! Скажи этому Ершу Ершовичу, чтобы шел он подальше на три буквы! Или на пять! Лучше на пять! В пим дырявый! – С этими словами Митрий порвал повестку на мелкие части и бросил её в сторону посыльного.

- Понял. Я всё понял, Дмитрий Иванович. Я пошел, - парнишка попятился к двери.

- Ты скажи этой штабной крысе: не нуждаюсь я в его приглашениях! Скажи!.. Я ни в чем не нуждаюсь! Ни в чем!..

Посыльный не уходил, сказал потерянным голосом:

- А вам хотели награду вручить…

- Чего? Какую ещё награду?

- Я слышал: орден или медаль…

- Не надо мне никаких наград!

- Зря это вы, - сказал посыльный. Он поправил гимнастерку под кожаным ремнем и выскочил из двери. Проскочил мимо любопытных пацанов. Тетя Поля, наблюдавшая сцену, бросила калеке:

- Ты, Митька, кончай придуривать! Совсем охренел!

Зоя была ошарашена известием.

- Митя, тебе награду хотят вручить!..

Митя вроде успокоился, недовольно пробурчал, ёрзая на своем табурете:

- Какую ещё награду?.. Пошли они все подальше!..

- Митя, как тебе не стыдно! Неужели ты не понял – тебя наградили, а ты их на три буквы посылаешь!

- Да пошли они! Этот пацан чего-то там перепутал, а ты уже и рада. Уши развесила! Проживем без ордена!

- Как это без ордена! – возмутилась Зоя. – За него, поди, деньги платят!

- Ага, держи карман шире! – бросила реплику тетя Поля. – Ишь, раскатала губу!

- Митька! - разъярилась уже Зоя. – Я сама пойду в военкомат!

- Не пущу!

- Я тебя и спрашивать не буду! Пойду к этому Ершову и узнаю всё! – через минуту Зоя обнимала своего муженька-калеку и ласково ворковала: - Какой ты, Митька, у меня дурной. Вот дурной, пень стоеросовый!..

А в военкомате военком Ершов крепко призадумался – вышла «накладка» с этим Новоселовым. Он уже «снял стружку» с работников военкомата. Ему подали личное дело рядового Новоселова, он его просмотрел. Долго искала награда фронтовика, долго ходили где-то наградные документы! А награда Митрию пришла самая что ни на есть почетная для солдата – медаль «За отвагу». Майор Ершов чувствовал себя виноватым перед калекой и потому решил самолично вручить её солдату.

Старый «газик» тарахтел по ухабам в дальний поселок. В машине, кроме майора и шофера, его заместитель капитан Синеглазов. «Газик» остановился напротив окон Митрия. Зоя, выглянув в окно, увидела офицеров и ахнула. Она кинулась к супругу.

Майор Ершов с капитаном Синеглазовым остановились напротив двери. Дверь распахнулась, и Зоя приветливо заворковала:

- Проходите, проходите, товарищи военные!..

Офицеры вошли в комнатку.

- Здравия желаю, рядовой Новоселов! – громко приветствовал военком Ершов.

Митя сидел посреди комнатки в своей тележке, на нем вылинявшая гимнастерка, подпоясана широким солдатским ремнем. Он был подтянут и серьезен.

- Здравия желаю, товарищ майор! – гаркнул в ответ Митрий.

- Извините, товарищ Новоселов, ошибочка вышла. Долго вас искала награда, но сами понимаете… война, - сказал Ершов.

- Да чего уж, понимаю… - пробурчал Митрий.

Майор не стал миндальничать.

- Доставай! – кинул он капитану Синеглазову.

Тот открыл большой кожаный портфель, вынул из него папку с наградными документами, картонную коробочку с медалью. Майор Ершов сделал шаг вперед, раскрыл папку, зачитал приказ:

- Представить к награде рядового Новоселова Дмитрия Ивановича . Наградить его боевой медалью «За отвагу» за боевые действия в районе деревни Фатеевка. Командир воинской части номер 13-17 гвардии полковник А.В.Сорокин. Замполит Криворучко… От себя лично поздравляю вас, дорогой Дмитрий Иванович с заслуженной боевой наградой!..

Майор Ершов подошел к Митрию и, согнувшись пополам, приколол медаль к груди инвалида. У Новоселова лицо стало мучнисто-бледным, взбугрились желваки на скулах, такое выражение – будто он шел в атаку.

У Зои на глазах выступили слезы. Вытирая их ладошкой, она сказала:

- Ой, радость-то какая! Спасибо вам, товарищ офицер!

Зоя метнулась к шкафчику. Вынула из него припасенную бутылочку и быстро налила водки в граненые стаканы. Она протянула один, вся зардевшись, бравому майору.

- Не откажите, товарищ офицер!

Другой стакан Зоя протянула его заму Синеглазову. Зам вопросительно поднял глаза на своего командира.

- Держи, капитан! – бодро разрешил майор и добавил: - А себя, мадам, почему забыли? К тому же надо налить и Дмитрию Ивановичу…

Зоя засуетилась, нашла стаканы с помощью тети Поли. Все встали вокруг калеки. Майор Ершов вытянулся, плечи расправил и с пафосом сказал:

- За русского солдата Митрия Новоселова! Носи, солдат, медаль «За отвагу»!

Все чокнулись. И выпили. Всем стало хорошо и радостно. Выпила и старая горнячка тетя Поля. А пацаны лезли в дверь, заглядывали в окно, приставали с расспросами к шоферу, дремавшему в машине.

45

Работали как всегда – дружно, на пределе сил. Иван отбивал уголь, а Валерка кидал лопатой на ленту. В забой зашел испуганный Шундеев, что-то прокричал на ухо трудармейцу. Тот не расслышал, отключил молоток.

- Дик, работу пока оставь! Тебя ждут на поверхности. Поторопись, Дик!

- Кто? – лицо немца побледнело.

- Люди.

- Понятно, - помрачнел Дик. Он догадался, что за ним пришли из НКВД.

Валерка отложил работу, подошел к напарнику.

- Иван, что случилось?

- Да ничего особенного. Пустяки! – отмахнулся Дик.

Перед уходом он сказал Кудлычу:

- Думаю, мы с тобой больше не увидимся. Так что, Валера, не поминай лейтенанта лихом! – Дик хлопнул Валерку по плечу:

- Желаю удачи, Валера!

…На поверхности у клети его ждали двое в военной форме.

-  Трудармееец Дик Иван Яковлевич? Пошли! Руки за спину!..

Военные повели Дика по шахтовому двору, мимо старого железного копра, мимо террикона, через пустырь, в зону, где он когда-то находился.

Его ввели в приземистую контору лагеря. Втолкнули в тесный кабинет начальника. Хозяин кабинета, капитан Хазин, здоровый, ростом под потолок, со стула не поднялся. Национальность капитана по лицу не определить – мордатый, похож на татарина.

Небольшое отступление. ГУЛАГ имел свои лагеря по всей необъятной стране, где трудились тысячи немцев-трудармейцев. И гибли от невыносимых условий тоже тысячами – каждый третий умирал от голода и холода, от бесчеловечных условий труда. Особенно на знаменитом «Бакалстрое» - Челябинском металлургическом, на шахтах Караганды и Воркуты. Никто не подсчитывал: сколько же погибло их, неизвестных тружеников тыла.

На Копях, в самом крупном лагере (стройотряд № 4), начальником был еврей Миндлин. Он гордился своей национальностью и по телефону обычно отвечал с усмешкой: «Еврей Миндлин слушает!..» Он, конечно, эпатировал. А начальником лагеря, что на северном крыле шахт, был Ефим Хазин. Хазин был ироничен и беспощаден к немцам. (Советская власть знала, кого ставить над арийцами). Ефим Григорьевич аккуратно вырезал статью известного писателя и публициста Ильи Эренбурга «Убей немца!», напечатанную  в газете «Правда». Он повесил её на стенку, с подчеркнутыми красным карандашом строчками. В статье, как подсчитал Хазин, фраза «Убей немца!» повторялась двадцать четыре раза. Убей немца, а не фашиста. Своим подчиненным он говорил: «Читайте и делайте выводы!»

 Над головой хозяина зоны два портрета: Сталина и Феликса Дзержинского.

Капитан был очень недоволен тем, что трудармейца по личной просьбе начальника шахты Громова освободили из зоны и дали место в шахтерском общежитии. На шахту он ходил без конвоя, как поселенец. (Хотя в общежитии тоже не сладко – нары в два яруса, скученность.)

Капитан Хазин любил, чтобы немцев гоняли на шахту в колоннах, строем, и ему больше нравилось смотреть на «немецкие рыла» через колючую проволоку.

- Ну, садись, трудармеец Иоганн Дик. Разговаривать будем, - сказал Хазин, прощупывая взглядом трудармейца.

- Я не Иоганн, а Иван Дик. По документам, между прочим, - поправил Дик.

- Да какой ты Иван! – бросил ехидно капитан. – Ты присаживайся, присаживайся…

Дик сел на стул напротив. Вопросительно посмотрел на Хазина. Тот иронично улыбнулся, пошуршал бумажками.

- Ну, рассказывай, трудармеец. Зачем ведешь антисоветскую пропаганду? Кто тебя завербовал?

- Никто меня не завербовывал! Бред сивой кобылы, - стараясь сохранить спокойствие, ответил Дик.

- Получается, я - сивая кобыла, а ты – честный немец. Громов вытащил тебя из лагеря. Напрасно! Ты ведешь не только антисоветскую, но также и антисемитскую пропаганду. Выходит, зря мы тебя из лагеря выпустили.

- Ложь!

- Не прикидывайся дурачком. Органам всё известно. Нам, Дик, не врут! Вел пропаганду? Говорил, что советская власть – это еврейская власть?! – Хазин прищурился, прострелил взглядом Дика. – Говорил, чего уж там! Прямо из фашистской листовки цитатка!.. 

- Ложь. Ничего такого я не говорил. Говорю вам еще раз: я советский немец! Я люблю советскую власть. Мой отец воевал на стороне красных в Гражданскую и брал Перекоп!

- Так я тебе поверил. Ты – немецкий агент и немецкая сволочь!

- По доносам работаете, капитан? – вспылил Дик.

- Не твоего ума дело, как мы работаем. Твое дело отвечать на поставленные вопросы.

- Явки, пароли? – ехидно отозвался Дик. – Я понимаю, немцев вы не любите. Но я русский немец.

Капитан, успокоившись, резко сказал:

- Говорят, плохо отзывался о военном руководстве и лично товарище Сталине. У меня есть донесения твоих же немцев. Зачитать тебе один документик? – Хазин вынул из папочки листок бумаги. – Вот что сообщает трудармеец Циммер.  Знаешь такого? – Хазин зачитал: - Трудармеец Дик вел в бараке разговоры на политические темы. Он осуждал политику Сталина в отношении поволжских немцев…

- Ложь! Циммер не мог такого сказать.

- Ну как ложь, когда его собственной рукой написано. Чего же вы, херы немцы, друг на друга доносы пишете? Так вот, заруби на своем немецком носу: осуждать политику вождя мы тебе не позволим! Понял?!. И вести антисоветскую пропаганду тоже!

Трудармеец тяжело молчал, потом сорвался.

- Ты мне дело не шей, капитан! Я летчик советской армии! Я на Халхин-Голе воевал, Хазин. Когда еще ты под стол пешком ходил!

- Знаю, Дик. Мы всё прекрасно знаем. Знаем, что ты сбил несколько японских летчиков под Халхин-Голом, за что награжден орденом Красной Звезды. Знаем, что ты воевал на западной границе с немцами…

- Ну так в чем же дело?..

Капитана НКВД потянуло на философию. Он решил поиграть с немцем как кошка с мышкой.

- Ну вот ты ариец, а я вот, получается, евреец. И ты считаешь, что ты, немчура, немецкий вы****ок, лучше, чем я, Хазин Ефим Григорьевич? – капитан иронично осмотрел Дика. – Ты грязен, обовшивлен, и от тебя дурно воняет… Но ты, говорят, стал ударником и переплюнул самого Стаханова. Летчик, шахтер-стахановец, неплохо звучит…

Дик не сдержался.

- Ага. Я, Дик, враг народа плюс немецкий вы****ок, диверсант и агент самого Гитлера! А ты, капитан, случайно, не друг Лейбы Троцкого-Бронштейна? Ты не стрелял людей в тридцать седьмом году?!.

- Молчать! – заорал Хазин бабьим тенорком и ударил кулаком по столу. – Мерзкий немец! Я тебя в лагере сгною! И я не буду Хазиным, если не упрячу тебя надолго! Ты у меня будешь сидеть до скончания века!..

Такого Дик стерпеть не смог. Взорвался. Он схватил стул, на котором сидел, и запустил им в капитана. Стул ударился о Хазина и разлетелся на части.

В кабинет заскочил испуганный сержант. Дик с размаху ударил его головой об стену и выскочил наружу. Метнулся к воротам. Но внезапно остановился. Куда бежать? Зачем? Никуда от НКВД не убежишь.

Хазин очухался и выскочил следом за Диком, на ходу расстегивая кобуру. Выстрелил раз, другой. Дик упал в грязный снег. По талой воде растеклась кровь. В это время трудармейцев как раз заводили в зону.

…Мимо убитого Дика топали в зону сотни ног. Охранники схватили убитого трудармейца за ноги и поволокли к зданию конторы, где Хазин утирал с лица кровь и крыл матом проклятых немцев.

- Оформи как побег! - бросил капитан одному из сержантов.

А Валерка Кудлыч так никогда и не узнает о бесславной кончине своего первого трудового напарника – российского немца, летчика и шахтера Ивана Дика.

46

В городок из соседнего Челябинска мчалась легковая машина «эмка», за ней следовал «виллис».

В «эмке» ехал директор Кировского завода (ЧТЗ) и нарком танковой промышленности генерал Зальцман со своим помощником Егоровым. У директора волевое смуглое лицо, он молод, ему только-только исполнилось тридцать шесть лет. В «виллисе» же сидели два охранника генерала с непроницаемыми лицами. Органы НКВД под большим секретом уведомили генерала о том, что его земляк и друг боевой юности Матвей Азия в настоящее время проживает в близлежащем шахтерском Копейске. Зальцман не мог в это поверить. Тут какая-то ошибка. Как, каким образом Матвей оказался в далеком шахтерском городишке? Он должен быть в Москве, ну, на худой конец, в Ленинграде, где сейчас блокада и свирепствует голод.

Зальцман и Матвей Азия родом были из еврейского местечка Одесщины. Всё было в их жизни – борьба с черносотенцами, горнило Гражданской, продразверстка и продотряды. Вспомнив о былом, «король танков» улыбнулся. Потрогал себя за нос, который когда-то перебил ему черносотенец в драке.

- Урал, опорный край державы, - задумчиво глядя на угольные терриконы, сказал генерал. – Богатейший край. Много всего здесь намешано…

Его помощник, сидевший рядом, отозвался:

- И такую державу какой-то ефрейтор хотел победить за одно лето и осень.

Зальцман стал неторопливо рассказывать:

- Дружили мы с Матвеем. Мы с ним из одного местечка под Одессой. Вместе в Гражданскую с беляками воевали, вместе в политехнический поступали. Потом меня в Ленинград, на Кировский завод направили, а Матвея Азию в Москву. Давно мы с ним не виделись. А тут позвонили из горкома, рассказали про какого-то Матвея Исааковича. Вот еду и думаю: как же он на Копях оказался? А вдруг не тот Азия Матвей Исаакович? Правда, верный товарищ сообщил, что это тот самый Азия, мой друг и земляк.

- Товарищ Зальцман, у вас важное совещание в три часа в наркомате танковой промышленности, - напомнил помощник. – Как бы не опоздать…

- Помню, товарищ Егоров. Надеюсь, мы быстро – туда и обратно. Как говорят, одна нога здесь, другая – там. – Зальцман слегка улыбнулся. – Думаю, на совещание не опоздаем… А друга детства и боевой юности надо повидать. Это святое… Азия меня в двадцать первом году от смерти спас. Ранили меня на Украине под Жмеринкой в ногу. Два часа тащил на себе. Спас от белой сволочи…

Глядя задумчиво в окно, генерал добавил:

- Белые сильно зверствовали на Украине. Время тяжелое было… А Матвей отчаянный был. Не жилец я на этом свете, если бы не Азия…

Приезд Зальцмана наделал много шума в верхах. Сам первый секретарь вышел из горкома со своими приближенными, руководители угольного треста. От предложения зайти в горком Зальцман отказался. «Это частный визит. Сугубо личный», - пояснил генерал.

В машину подсел работник особого отдела, плотный, лысый, с внимательным умным взглядом. Сказал:

- В поселок шахты № 4-6. Это недалеко. Вначале шахта 7-8, а за ней и 4-6..

Попетляв между землянками и бараками, машины приехали в нужный поселок. Особист спросил, высунувшись из машины, у женщин возле бараков:

- Где тут проживает Азия Матвей Исакович? Не подскажете?

- Матвей Исакович? Азия?.. Нет, не знаем такого…

Догадалась одна из женщин:

- А-а… Это Матюша который? Дурачок?

Особист недовольно поморщился.

- Это вам туды надо. Вон тот крайний барак, к шахте, - махнула рукой женщина.

А голубятник Саночкин, увидев непрошеных гостей, застыл в изумлении с голубем в руках. Сузил свои наглые маленькие глазки на узком личике, всмотрелся в приехавших. Скривившись, бормотнул:

- ****ь, какие тузы к нам пожаловали! Червовые!..

Натянул кепочку на брови, показал рукой другу, картежнику и уголовнику. У того широченные брюки-клеш, полосатая тельняшка под рубашкой и, как полагается, наколка на руке – якорь с цепью.

- Леха, глянь, сам генерал к нам пожаловал! С ним две попки с автоматами. Ни фига себе! Вот ****ь, дела… Не за нами ли?..

- Бывает, - неохотно отозвался в брюках-клеш.

Из барака, где жил Матюша, высыпали жильцы. Подошли женщины, тетя Поля, Дуся Хомякова.

- Азию Матвея Исааковича, знаете такого?

- Матюшу, чо ли? Как же, знали, знали… - тетя Поля стала грустной, а Дуся приложила руку к повлажневшим глазам.

- Почему «знали»? – спросил строго особист. Зальцман удивленно поднял густые брови, в упор посмотрел на женщин своим черным глазом. Дуся Хомякова стушевалась под его пристальным взглядом.

- Умер Матвей Исаакович. Умер родимый, отдал Богу душу, - грустно сказала тетя Поля. – Похоронили мы его. На шахтовом кладбище. Это тут недалеко.

Офицер-особист спросил у генерала Зальцмана:

- Товарищ генерал, так это тот Азия, которого вы знали?

- К сожалению, я ничего не понял. Не знаю… Фотографию бы его посмотреть.

Особист хитро улыбнулся, полез в планшетку со словами «Фотография имеется». Подал несколько фотографий Матвея Исааковича, выполненных городским фотографом Кунцем. Зальцман рассмотрел фотографии, сказал:

- Он. Матвей Исаакович Азия. Мой лепший друг. Только сильно постарел, - генерал тяжело вздохнул. Посмотрел на женщин. – Так он умер?

- Умер, умер, - часто моргая глазами, повторила тетя Поля. – Жаль мужика. Безобидный был…

- Поехали на кладбище. Где он похоронен-то?

 Мимо барака в это время шли Санька Морозов и Илька Ямпольский. Они возвращались из школы.

- Эй! – крикнула им тетя Поля. – Ну-ка, дуйте сюда!..

Мальчишки боязливо приблизились к машинам.

- Илька, ты играл у Матюши на похоронах?

- Я, – робко отозвался младший Ямпольский.

Зальцман внимательно осмотрел мальчишек, на скулах застыли желваки.

- Проведите нас в комнату, где он жил, - сухо сказал Зальцман женщинам.

- Дак там таперя он больше не живет. Там другого мужика с шахты поселили, - зачастила Хомякова.

- Проведите, - тихо приказал особист.

Женщины коридором провели делегацию к двери комнатки, где жил когда-то Матвей Исаакович, при этом упало какое-то корыто, загремев на всю вселенную.

- Вот, - ткнула пальцем тетя Поля в дощатую дверь. – Хотите зайти? У нас, знаете, двери не запираются…

Зальцман зашел в комнатенку, осмотрел убогое жилье своего земляка и друга, каменно замкнулся. Окинул взглядом цепи, которые свисали с потолка (Новый жилец не успел их убрать. Корыта-постели, правда, не было). Ничего не сказав, вышел из убогого жилища. Охранники и особист прилипли к стенам узкого коридора. Зальцман молча прошел по коридору, сел в «эмку». Особист пальцем показал пацанам на «виллис», куда сели охранники. Те мигом юркнули в машину.

- Показывай дорогу на кладбище, - сказал Ильке телохранитель.

Кладбище не огорожено, могилки расположены беспорядочно, растут грустные березки. На нем хоронили всех: русских, украинцев, погибших шахтеров, узбеков из солнечного Узбекистана, немцев-трудармейцев. Умерших военнопленных и трудармейцев хоронили отдельно – ровные рядки могил, деревянные столбики с номерами.

Мальчишки быстро нашли небольшой холмик. На нем ничего нет – ни креста, ни пирамидки с красной звездой, ни столбика с номером. Крупные комья влажной глины и только. Когда женщины хоронили Матюшу, то не знали, что ему ставить на могилке: то ли крест, то ли пирамидку. Генерал Зальцман долго стоял над небольшим холмиком; его помощник боязливо скашивал на него глаза, боясь напомнить, что надо спешить на совещание в наркомат.

- Прощай, Мотя, - глухим голосом произнес Зальцман. – Прощай, друг. Прости, что поздно приехал. Виноват… То, в чем мы поклялись в детстве, я выполню. Слово большевика, слово генерала… - Он еще тихо добавил несколько фраз на идиш. – Прости… Поздно узнал, что ты живешь рядом… - Генерал-директор стал что-то быстро говорить на идиш, обернулся к Ильке, положил свою руку на кучерявую головенку пацанчика.

Илька понял, что сказал ему «танковый король»,  глаза его увлажнились, и он тихо ответил, и тоже на идиш.

- Спасибо, Илия, - сказал Зальцман.

«Танковый король» спешил. Сели в машины. Мальчишек довезли до бараков, где и высадили. Машины рванули дальше, в сторону танкового завода.

- Товарищ Егоров, поручаю тебе обустроить могилку. Чтоб стоял обелиск с красной звездой.

- Будет исполнено, товарищ Зальцман.

Зальцман был мрачен, погрузился в тяжелые раздумья. Ничего не поделаешь – война. Постарался переключиться на совещание, на которое спешил. Накануне ему звонил сам Сталин, требовал увеличить производство танков и, в частности, тяжелого танка «ИС» («Иосиф Сталин»). А назавтра был назначен вылет на личном самолете в Нижний Тагил, где предстояло запустить конвейер новых боевых машин. Его помощник Егоров старался помалкивать и не тревожить директора.

47

Прошла уже четвертая зима с начала войны. Снег стаял, повеяло теплом. Люди готовились копать землю под огороды. Копали обычно вручную, лопатами. Дальше, к озеру Курлады, пахали трактором из соседнего колхоза, его нанимал шахтком.

Все пацаны в бараке заметно подросли. Глист стал еще длиннее и бледнее, возмужал и окреп Кидалов, только один Славка Машенцев как был заморышем, таким и остался. Заметно подрос Юрка Соколов, но по-прежнему оставался худосочным, с одной картошки много не растолстеешь. Соколовы регулярно получали письма с фронта. Отец у них был танкистом, как и его два родных брата. Все трое служили в одном танковом батальоне, и все были живы. Недавно опять получили письмо с фронта.

Юрка Сокол прибежал к угольным ларям, где кучковались пацаны. Вытаращив глазенки, радостно замахал конвертом.

- А мы письмо от отца получили! – сообщил он приятелям.

- Покажь, Сокол! – Пацаны увидели картинку на конверте.

Соколов дал рассмотреть пацанам конверт. На нём было изображение Александра Невского и слова И.В.Сталина.

- Во-о! – одобрительно сказал Ванька Кидалов, рассмотрев картинку. - Александр Невский. Тут и слова Сталина. Он прочитал вслух: «Мы можем и должны очистить советскую землю от гитлеровской нечисти. И.В.Сталин.»

- Наши уже к Берлину подошли, - заметил Соколов.

- Юрка, почитай письмо. Чего отец пишет-то? – попросил Шкилет.

- Чего пишет? ****ец, сказал отец!.. – пошутил Корень.

Юрка с удовольствием вытащил из конверта  много раз читанное-перечитанное письмо, принялся читать вслух:

- Дорогие мои родные, жена Клава и сынок Юра! Стоим мы на немецкой реке Одер. Пишу в башне танка, потому писать неудобно… Сидим в засаде, готовимся к прорыву через Одер. Везде, где мы прошли, немцы бегут под натиском наших танков. Немцы почувствовали нашу силу. В городишке, где мы стоим, всё разбросано и всё раздавлено нашими танками. Враг не успевает удирать от наших ударов… Дорогие мои, пока жив, здоров, а что будет дальше – не знаю… Время написания  письма 22 часа по московскому времени. Ваш отец и муж Николай.

- Враг бежит под танковыми ударами! – повторил Кузя и добавил: - Танки – это сила!..

- Отец и фотки выслал. Смотрите, вот он возле танка снялся. – Сокол прочитал на обороте: - Дорогие мои Клава и Юра! Посмотрите на мое обличье. Это я возле своего танка Т-34, произведен на заводе ЧТЗ. Преданный вам муж и отец Николай.

Пацаны принялись рассматривать фотографии.

К ларям подошел рыжий Пестриков с лопатой. Закрепив лопату в щель между досками, принялся сосредоточенно затачивать штык напильником (Тетя Поля поймала его в коридоре и попросила помочь. Рыжий не отказался.) В последнее время Рыжий стал потише, поумерил свой пыл - они с матерью получили известие о том, что его отец Пестриков пропал без вести. Васька ходил понурый и задумчивый, свои «прихваты» на время оставил. Пропал без вести – это думай что хочешь: то ли в плен к немцам попал, то ли убили. И неизвестно, где его тело покоится.

У ларей появилась тетя Поля Ботова.

- Заточил, Васька? – спросила она строго.

- Тетя Поля, а як же! Порядок в танковых частях! Вот и Морозовым заточил.

- Ну, Васька, ты у нас скоро ударником труда станешь, - похвалила Рыжего тетя Поля. – Иди картошки полопай. Я картошки пожарила.

 А из окна барака доносилась тягучая и грустная песня, которую пели женщины:

                …Но нельзя рябине к дубу перебраться

                Знать ей, сиротине, век одной качаться…

Пестриков послушал песню, сказал:

- Это у Жирновых поминки. Похоронку уже как два месяца получили. А у меня отец без вести пропал…

Рыжему некогда  базарить, и он поспешил в барак. С уходом Рыжего спор разгорелся с новой силой.

- Немцы применяют против наших фаустпатроны! – горячился Соколов. – Это такой патрон на палке, как набалдашник…

Его поддержал Шкилет.

- Сокол верно говорит. Мы с Глистом хронику смотрели в клубе, там диктор сказал, что немцы оказывают жестокое сопротивление. Фаустпатроны – это новее грозное оружие немцев!.. Нет, братцы, до победы ещё далеко!..

Тут вылез Кузя. Он сказал:

- Их надо танками давить!

- Ага, танками! Он тебе в гусеницу выстрелит из фаустпатрона и танк встал и загорелся!

- Надо их из пулеметов строчить! – не сдавался Кузя.

- Кузнец, чего ты в танках и фаустпатронах понимаешь? Как в колбасных обрезках! А туда же, в спор лезешь!..

- Да херня эти фаустпатроны! – не удержался Кидалов.

- Не скажи! Фаустпатроны наши танки запросто прожигают!

Коренастый Коренев (Корень), он был самым старшим среди спорящих, авторитетно заявил:

- Бросьте! Вермахт повержен! Осталось добить его в логове. А фаустпатронники, эти гитлерюгенды, это же пацаны навроде нас. Вояки, тоже мне! Какое сопротивление! Задавим!.. Русские всех били и будут бить!..

Слова Коренева, одного из «приближенных» Кудлыча, пацанам понравились. Внезапно все повернули головы по направлению к шахте. От шахты бежал младший братишка Кондакова Витька и что-то кричал. Когда подбежал, все услыхали:

- Равильку на терриконе убило!

Пацанов как ветром сдуло с ларей, все побежали к шахте.

Равилька лежал на спине, все лицо его было в крови, глаза широко открыты и смотрели в небо. Возле крутились трое пацанов. Тут же поодаль, возле тележки, наполовину наполненной углем, сидела девчонка в мужском пиджаке и тихо плакала. Нет, это была не Олеся (Олеся жила далеко в центре у Петровых и ничего не знала о случившемся).

Подбежавшие мальчишки стали шумно обсуждать увиденное; кто-то заглядывал Равильке в глаза, кто-то принялся вытирать кровь с его лица, кто-то пытался поудобнее положить тело на земле.

- Куском породы убило! – сказал Витька Кондаков. – Прямо в башку попала породина. Вон какая рана!..

Прибежавший Шкилет внимательно всмотрелся в Равильку и крикнул:

- Вы чо?! Он же живой! Смотри, дышит! Живой Равилька!..

Все склонились над Сабировым.

- Дышит. Он дышит!..

Равилька вдруг застонал и повернул слегка голову. Шкилет заорал:

- Вываливай уголь из тележки!

Общими усилиями тележку опрокинули и вывалили уголь. Раненого Равильку положили в тележку и повезли в поселок.

Но Сабиров прожил недолго. Он умер на глазах барачных женщин и пацанов. Как потом рассказывала девчушка, собиравшая с мальчишками уголь «на породе», произошло следующее: внизу собирали уголь, по верху террикона,  как обычно, ползала пятитонная вагонетка туда-сюда. Равилька помогал пацанам. Но тут отвлекся и стал что-то увлеченно рассказывать. Груженная породой вагонетка в очередной раз заползла на самую верхотуру террикона, встала на «опрокид», порода с шумом посыпалась с многометровой высоты вниз. Одна породина и угодила Сабирову прямо в голову.

Узнав о смерти своего друга, Олеся долго плакала. Ей было жалко веселого и беспечного башкирчонка, да и остальным тоже. Она не могла поверить, что Равильки больше нет. Глупая получилась смерть у шпанистого мальчишки. Олеся часто вспоминала своего «жениха», вспоминала, как он пел лихие частушки, как она собирала с ним уголь на терриконе и как Равилька изображал птицу, стоя на верху террикона: «Олеся, представь, что мы с тобой птицы, и у нас большие крылья вместо рук. И вот мы летим, летим, а под нами наш город, земля, разные страны, моря!..»

Олеся уже как второй год жила у Петровых. К ним приехала из деревни бабушка. Жизнь Олеси наладилась. Супруги Петровы официально удочерили девочку, сделали они это, конечно же, с согласия её родного брата Валерия. Ну а Валерка по-прежнему вкалывал на шахте. В забое.

48

На шахту приехал фотограф Кунц. Интересный тип этот Кунц, длинный как жердь, на впалой груди его всегда болтались два-три фотоаппарата, исправный только один, немецкой марки «Цейс». Неисправные Кунц носил для понта, для шика. Под мышкой долговязого фотомастера перевязанный веревочкой тренога-штатив. Быстрого и непоседливого фотографа можно было увидеть в любой части города.

Про Кунца болтали всякое: якобы, он бывший польский революционер, высланный в Сибирь, то ли чех, перешедший на сторону красных во время мятежа в Челябинске, то ли отсидевший свой срок троцкист. Раньше он работал в единственной фотографии на улице Ленина, потом перешел в газету. На длинной шее маэстро, кроме болтающихся фотоаппаратов, яркое кашне, на лысеющей голове берет, надвинутый на самые глаза, хитрые и внимательные; нос длинный. Кунц походил на гончую собаку, дрожащую от нетерпения и готовую пуститься в погоню за появившейся дичью.

- Здравствуйте, товарищи шахтеры! – бодро приветствовал Кунц шахтеров у клети. – Прошу не расходиться. Фото для газеты!..

Кунц сфотографировал нескольких мужчин шахтеров, потом принялся за девушек и женщин. Солдатову он крутил и так и сяк с отбойным молотком на фоне копра. Шутил.

- Так, девоньки, так, бабоньки, встаньте поближе друг к дружке. Ну обнимитесь, что ли, да покрепче! Что-то морды, то есть простите, физиономии, какие-то кислые. Вот, вот… Нормалеус!.. Сейчас птичка вылетит! Снимаю!..

Потом поймал мать Саньки и тоже фотографировал её во всех ракурсах, отпуская комплименты.

- Морозова, вы стали знатной горнячкой. К тому же вы красивая и очаровательная женщина. Я, как фотохудожник, просто восхищен вами! Потрясающая натура!.. Так, выпустим немного белый локон из-под каски… Так, так… Отлично…

Закончив съемки на шахте, Кунц отправился в барак, чтобы сфотографировать женщин дома, в быту. Он не рассчитывал, что редакция их возьмет. Ему просто хотелось продлить общение с молодыми горнячками в домашней теплой обстановке.

Когда он пришел в барак, девушек еще не было. Общительный Кунц прошнырил все комнатенки, снял пацанов, Митрия-калеку. Еще он долго фотографировал красивую и загадочную Катьку-Кошечку. К приходу горнячек он уже изрядно налакался на халяву, был весел и ироничен.

Кунц сфотографировал тетю Полю с девушками и приставал, чтобы Ботова по-матерински обняла соседок.

- Я что, мать им, обнимать их по-матерински?!. – противилась Ботова.

- Да, тетя Поля, ты им мать. Шахтерская мать! Снимок в газете так и будет называться – «Шахтерская мать».

Тетя Поля захохотала: - Эх, мать-перемать, разреши солдату дать!..

Старая горнячка пригласила Кунца в гости.

- Проходите, проходите, товарищ Кунц. Не стесняйтесь! Чайку попьем.

- От чаю не откажусь! – сказал фотограф, проходя в убогую комнатку и ставя в угол металлический штатив. Фотоаппараты он не снял, он, видимо, с ними и родился.

Тетя Поля стала показывать Кунцу старые фотографии и рассказывать про свою жизнь. Прочитала ему письмо с фронта от сына. Кунц нутром чувствовал, что рождается великолепный кадр. Пришлось опять развязывать треногу, устанавливать «кадр». Женщину он посадил возле окна и сунул ей в руки листок письма. Тетю Полю никто не видел грустной, а тут она что-то расчувствовалась.

Потом опять пили чай. Дуся Хомякова принесла небольшую бутыль бражки. Кунц был в восторге от самодельного вина. Он совсем забыл, что надо идти домой и проявлять пленку.

Притащилась Катька-Кошечка, она мигом слетала в свою комнату, принесла патефон. Патефон поставили на стол, фотограф принялся крутить ручку. Катька поставила пластинку с песнями любимого ею Вадима Козина. Комнату заполнил сладкий голос певца: «Любушка, Любушка, Любушка-голубушка, я тебя не в силах позабыть…»

- Разрешите пригласить вас на танец! – подскочил к молодой женщине фотограф, по-старомодному расшаркиваясь.

- С удовольствием разрешаю! – отвечала та.

Танцевала она хорошо, прижимаясь к фотографу как ласковая кошечка. Кунц балдел от счастья. Катьке же импонировало то, что с ней танцует сам корреспондент городской газеты.

- Разрешите узнать ваше имя-отчество? А то всё Кунц да Кунц.

- Позвольте представиться: Альфред Иванович Кунц.

- А я подумала ненароком, что это такое имя – Кунц.

- А меня так все и зовут – Кунц. Это проще и короче. Ну что это за Альфред Иванович? Это как-то по-бюрократически и по-буржуазному…

- Ах, Кунц, Кунц! – закатывая глазки и делая томное лицо, ворковала Кошечка. – А меня зовут Екатерина Валентиновна… тоже, знаете, очень сложное имя и какое-то несоветское…

Кончив танцевать, Катька побежала к Марии Морозовой, только что вернувшейся с работы.

- Манька, пошли танцевать с Кунцем! Во-о старик!

Мария была страшно уставшая и не в духе. Дела на шахте шли неважнецкие.

- Да пошла ты вместе с ним подальше! Мне сына кормить надо, - отказалась горнячка, с трудом снимая сапоги. – Твой-то амбал не пришел еще?.. Ну вот придет и покажет тебе Любушку-голубушку. И старому пердуну не сдобровать будет…

- Да ладно, Манька, один раз живем! Что уж и потанцевать нельзя!? – рассмеялась Катька, выскакивая из комнаты.

По причине слабости желудка и кишечника Кунц несколько раз бегал в дощатый общий туалет и каким-то образом уронил в дырку дорогой немецкий фотоаппарат. (У того, скорее всего, расстегнулся ремешок).

Потерянный и жалкий вернулся фотограф в барак. На вопросы не отвечал, часто моргал ресничками и горестно вздыхал. Потом выдавил:

- Немецкий фотоаппарат утопил.

- Где? Как? Дорогой фотоаппарат? Вот ужас-то!.. – заахали женщины.

- Пошли искать! – решительно скомандовала Поля Ботова.

- Да я пробовал найти. Глубоко утопил. Не достать. – вздыхал Кунц. Он готов был расплакаться, и по его дряблой щеке поползла одинокая крупная слеза.

- Пошли! Не распускай нюни! – сказала Ботова. Она уговорила Голендухина помочь достать фотоаппарат. Тот только что пришел с шахты, поматерился, но всё же пошел с фотографом на место происшествия.

- Ну ты даешь стране угля, - проворчал недовольно шахтер, чиркая в темноте спичками и заглядывая в дырки.

- Что же делать? Что же делать? Мой «Цейс»!.. – метался Кунц.

- Надо вызывать говночиста! – авторитетно заявил Голендухин. – Я вам что, нырять в говно буду за вашим фотоаппаратом?!. – Он пытался успокоить фотографа. – Он немецкий, говоришь? Значит, туда ему и дорога!..

- Товарищ Голендухин, это фотоаппарат немецкой фирмы «Цейс»! Лучшая в мире техника… О матка боска, что ж я буду делать без своего друга… - жалобно причитал фотограф. - Товарищ Голендухин, вы уж постарайтесь. Я вам ваш фотопортрет большой исполню.

- Нет, уволь… До утра нечего и рыпаться… Не найти нам твой фотоаппарат.

Ботова уложила Кунца спать на сундуке. Туфли он снял, а оба неисправных фотоаппарата оставил на шее. Поля Ботова, увидев носки с дырками, завздыхала – бедный Кунц, и носки-то ему, видать, некому починить.

Только к обеду, наконец-то, приехал «говночист» и выудил ведром на шесте злополучный немецкий фотоаппарат из глубокой зловонной ямы.

Катька-Кошечка с тетей Полей обмыли «Цейс» водой, а Кунц бегал вокруг них и возмущенно орал:

- Дуры, что вы делаете?! Это дорогая немецкая техника! Её надо спиртом  промывать!

Тетя Поля вытерла фотоаппарат полотенцем и строго сказала:

- Кунц, где мы тебе спирту найдем? Спиртное-то ты уже всё вылакал.

Посещение барака фотографом наделало много шума в поселке. Но еще больший шум был в редакции «Атака за уголь». Хваленый немецкий фотоаппарат оказался не таким уж и хорошим – зловонная влага проникла-таки внутрь и подпортила пленку. Главный редактор Смелов, человек принципиальный и жесткий, как-никак бывший фронтовик, поругался-поругался, но простил всё же бедного Кунца. Снимок, на котором старая горнячка Ботова читает у окна письмо с фронта, получился просто великолепным.

49

Подули теплые ветры, ветры весны и победы. Люди радовались – скоро кончатся трудности и лишения военных лет. Фашистов добивали в их логове – в Берлине.

Васька Пестриков встретил как-то Ямпольского-старшего.

- Эй, Ямпольский, канай сюда! – Рыжий, как всегда, выпендривался.

Борька подошел.

- Слышь, ты ведь у нас поэт. Я вот тут тоже стих сочинил. Послухай, а-а…

- Прочитай, - вежливо сказал Ямпольский.

                Шахта – моя школа,

                Шахта – мой дом.

                Шахта – как любимая,

                Она всегда со мной!..

- Ну как? – спросил Васька, заглядывая в глаза Ямпольскому.

Борька ответил не сразу. Он подумал как бы не обидеть Рыжего.

- Стихи, товарищ Пестриков, хорошие. Но я бы тебе посоветовал убрать «как». Шахта – моя любимая. Она всегда со мной. Да и рифма что-то страдает.

- Правильно, Ямпольский! Ты, я смотрю, секешь в стихах. Шахта – ты моя любимая! Точно!

- Послушай, друг, - уважительно продолжил Борька. – А может, так: шахта – моя жизнь… Это, понимаешь, глубже, философичнее…

- Да, это глубже, - согласился Рыжий. – Но опять же – с рифмой что-то не то: жизнь - со мной… А может так? Шахта – моя школа. Шахта – моя жизнь. Шахта – ты любимая, как не крутись!..

- Вот это уже лучше.

Пестриков на радостях хлопнул Борьку по плечу.

- Спасибо, стихоплет! Здорово стало! – Пестриков, закатив глаза, опять забормотал рождающиеся строчки. Через секунду выдал:

                Шахта – моя школа.

                Шахта – моя жизнь.

                И честно скажу, без вранья,

   Шахта – ты Родины защитница,

                Ты – любовь моя!..

Рыжего послали помогать художнику изготовить панно к празднику 1 Мая. Его начальник, немногословный электрик Марченко, пробасил:

- Иди, Пестриков, художнику помогать! Приказ начальства. Все равно от тебя толку здесь мало.

- А где этот художник? Где его искать?

- А черт его знает! Где-то в конторе…

Рыжий нашел художника в раскомандировке. Помещение большое. Художник раскатывал на полу свернутый в рулон брезент. Он оторвался от работы, поправил сползающие с носа очки, с любопытством уставился на паренька.

- Послали к вам, товарищ художник!

- Тафай помокай! – с легким немецким акцентом сказал художник. – Терши стесь.

Рыжий мысленно чертыхнулся – опять, блин, немец! Он ухватился за край брезента и стал тянуть.

Шотт – русский немец, с Поволжья. На шахтах работало много немцев-трудармейцев; обитали они в зонах, а на работу в шахту гоняли строем. Якову Шотту повезло. Он, как все немцы, работал в шахте и отдал бы концы, если бы начальство не узнало, что он художник и не определило его рисовать плакаты и малярничать. Приходилось и плотничать, и делать всякую другую работу. Особенно много работы было перед праздниками, тогда Шотту позволяли ночевать здесь же, на шахте. Русскому немцу приходилось рисовать боевые листки, карикатуры на фашистов. Шотт когда-то закончил Сталинградское художественное училище, и его, как всех немцев, по Указу от 28 августа 41 года выслали. Вначале везли по Каспийскому морю через Гурьев, потом  по железной дороге в Казахстан. А в конце сорок второго молодых и трудоспособных мужчин отправили по новому Указу в трудармию на Южный Урал.

Шотт – маленький тщедушный немец со впалой грудью, длинными волосами-патлами; на носу картошкой круглые очёчки с привязанными к дужкам веревочками – чтобы не сползали.

Изготовление большого панно дело хлопотное. Панно решили выполнить масляными красками из нескольких частей. Необходимо было сколотить подрамники, натянуть на них брезент. Пестриков бегал в столярный цех, ругался с плотниками. Потом бегал на склад за масляной краской в банках. Хороших живописных красок не было на складе, для грунтовки она годилась. Но вот чем рисовать Сталина, особенно его лицо?

- Красок кароших нет. Сем рисофать – ума не прилошу! – плакался художник. – Война.

- Все краски фрицы съели! – пошутил Рыжий.

- Та, та! Тосьно! – оценил шутку Шотт.

- Ни фига, товарищ Шотт. Наши уже в Германии шмон наводят. Скоро Гитлера за жабры подцепят!

- Та, та! Потсепят! Са шапры!..

Шотт разыскал кое-какие краски, помог парторг ЦК ВКП(б) Смолин, он сам ездил в отдел рабочего снабжения – ОРС, в Художественный фонд в соседний Челябинск. Художник придумал растирать старые краски на скипидаре и керосине. Общими усилиями дело двигалось.

Ходить по полотну нельзя, немец боялся, как бы его не застали за этим делом, поэтому пришлось прокладывать доски, на которых и стоял художник.  Забота о досках опять легла на плечи Васьки. Он упросил художника, чтобы тот доверил ему поработать кистями (с ними тоже проблема!). Шотт разрешил. И Рыжий, взопрев и высунув от усердия язык, старательно раскрашивал доверенные места.

Не обошлось без происшествий. Где Рыжий, там обязательно что-нибудь да случится. Случайно разлили красный колер на шинель вождя. Красная как кровь краска потекла ниже, к сапогам. Ужас! Шотт от испуга оцепенел, потом стал грязной тряпкой судорожно сгонять краску с шинели Сталина. «Это примета! Турная примета! Ушас! Ушас!» - лепетал художник.

Встретив на шахтовом дворе Кудлыча, Пестриков похвастался:

- Валерыч, я сейчас в конторе работаю! С одним немцем портрет Сталина рисую!

Кудлыч недоверчиво выслушал новость.

- Пошли, покажу!  Да пошли!.. Сталина посмотришь!..

Кудлыч торопился в шахту, но решил взглянуть на портрет. Поднялись в раскомандировку.

- Вот смотри - товарищ Сталин! Вождь и учитель! – восторженно жестикулировал Рыжий. – Я ему усы рисовал! Точно говорю, не вру!

Работа подвигалась к завершению. Голова вождя была полностью прорисована, и художник Шотт работал над погонами и шинелью.

- Молоток! – похвалил Кудлыч. – Похож Сталин. Только не дело это, чтобы товарища Сталина немец рисовал.

- Да он немец ништяк. Он в Сталинграде потолки в театре расписывал! - горячо зашептал Рыжий.

Перед тем, как повесить портрет, его приняла комиссия. Приехал работник горкома из отдела агитации и пропаганды Нефедов, строгий фронтовик со стальным блеском в глазах.  Он был против того, чтобы какой-то немец рисовал портрет, но сам «первый» настоял, да и художников хороших в городе не было, потому и разрешили немцу рисовать генералиссимуса.

Нефедов прошелся по раскомандировке, зорким оком осмотрел части панно, сделал несколько незначительных замечаний. Парторг Смолин согласился с замечаниями инструктора горкома. У Шмыровой же претензий не было.

- Та, та, мы это опясательно испрафим! – подобострастно зачастил Шотт, выслушав инструктора.

Комиссия величественно удалилась.

- Уф-ф! – облегченно выдохнул художник Шотт, когда все ушли.

И вот настал самый ответственный момент. Начальство решило водрузить портрет на самом высоком месте - на копре. А дело это не совсем простое.

…Устанавливать портрет заставили тех рабочих, которые работали на поверхности. Пришло все начальство, в первую очередь – парторг ЦК ВКП(б) Смолин, начальник шахты Громов, профсоюзный работник Похлебаев, комсорг Шмырова, инструктор горкома Нефедов…

Заиграл немногочисленный духовой оркестр. Портрет с помощью веревок стали поднимать на копер. Он был большой, почти в величину копра.

Славка Машенцев примчался к стайкам и громко завопил:

- Сталина вешают!

Никто ничего не понял. Посыпались вопросы: «Где? Почему? За что?..»

- Да на копре!.. Портрет!..

Мальчишки бросились на шахту.

Медленно-медленно Сталин поднимался над шахтерской землей: вначале показалась усатая голова в фуражке, потом плечи, потом он весь, целиком, в длинной солдатской шинели…

Все облегченно вздохнули, когда портрет был окончательно укреплен на копре. Мальчишки захлопали в ладоши и закричали «Ура-а!..»

Начальник шахты Громов и инструктор Нефедов отошли на расстояние, критически осмотрели портрет.

- Да-а, это наш великий вождь товарищ Сталин, - сказал Громов. – Молодец немец. Нарисовал хорошо.

Парторг шахты Смолин подхалимски поддакнул:

- Великолепный портрет. Чувствуется масштаб личности…

Портрет, действительно, получился величественным и одновременно простым. Одна рука вождя заложена за борт шинели, он вприщур, спокойным и мудрым взглядом всматривался в даль, в века, и на собравшихся внизу людей.

Немец Шотт робко стоял в сторонке, за старыми вагонетками, и наблюдал исподтишка за происходящим. Никто не подошел и не поздравил немца с выполненной работой – ни начальник шахты, ни работник горкома Нефедов. Нет. Да и художник Шотт вряд ли ожидал от них этого.

А Рыжий хвастался перед пацанами, что это только благодаря его стараниям портрет Сталина получился столь удачным. Валерка Кудлыч сказал ему на это:

- Рыжий, хватит трепаться. Краски хорошо растирал, я этому поверю.

- Валерыч, - возражал ему Рыжий. – Ну я же творческий человек. Я все могу!..

Портрет Сталина на копре был виден издалека, чуть ли не от бараков. Портрет висел долго, до самой Победы и после. Вождь взирал сверху на убогий шахтерский поселок, на шахтеров, спешащих на работу. Под его всевидящим оком военнопленные немцы, идущие в шахту и обратно в лагерь, инстинктивно втягивали головы в плечи и съеживались, хотя взгляд у Сталина был совсем не злым, даже наоборот, добрым, с загадочной кавказской хитринкой.

50

Женская бригада Морозовой перед самым Днем Победы решила поставить рекорд по добыче угля. Подготовлены пики, отбойные молотки, кирки, лопаты и топоры. В шахту спустились 8 мая, во вторую ночную смену. Бригадирша попросила начальство, чтобы каких-то особых условий её бригаде не создавали; главное, чтобы не было простоя из-за леса, чтобы регулярно подавался воздух в воздушную магистраль и чтобы лесоносы обеспечили горнячек мерным лесом, дабы не тратить время на его распиловку.

В забой спустились заранее. Морозова прошла несколько раз лаву, придирчиво осмотрела «воздушку», лично проверила отбойные молотки, они прочищены и смазаны, работают четко.

- Не беспокойся, Маруся. Я сама свой молоток разобрала и в керосине промыла, - заметила бойкая, маленького росточку забойщица Ивашкина.

А сама Мария второй год работала молотком своего погибшего мужа Павла, об этом она договорилась в мастерской при шахте, и этот молоток выдавали только ей.

В лаве появились парторг ЦК ВКП(б) Смолин, он элегантно поддерживал за локоток комсорга Шмырову, затем из темноты вынырнул Сухоруков с нормировщиком и табельщицей:

- Как дела?

- Сейчас начнем, - сухо ответила Морозова, оглядывая строй своих подопечных, они собраны и деловито серьезны: Лиза Ивашкина, ростиком с лопату, двумя руками оперлась на отбойный молоток, Таня Лоза – чернокудрая и чернобровая красавица-украинка, плотно сбитая и неразговорчивая Фрося Кузькина, мужикоподобная Тимофеева, мордовка Нина Бутакова… - все разные, со своим норовом и характером, ко всем надо найти подход, свой ключик.

Два года как приняла и возглавила бригаду Морозова, за это время все притерлись друг к другу, как говорится, пообломали перышки. Но все трудности позади – женская добычная бригада была на лучшем счету не только на шахте, но и в тресте. Она стабильно выполняля и перевыполняла план добычи.

Вспомнив прошлое и дав несколько советов девушкам, Мария строго сказала:

- Приступаем к работе. Не суетиться, не мешать друг другу, - начальникам она также строгим голосом заметила: - Нам прошу в работе не мешать.

Разошлись по уступам. Загремели отбойные молотки. Мария осмотрела пласт, он был наклонный. Нашла место, куда направить первый удар. Вот оно, это так называемый «кливаж». Включила отбойный молоток, направила пику в этот самый «кливаж», и большая глыба угля упала ей под ноги.

Всю ночь под землей кипела работа – работали споро, слаженно, подменяя друг друга. Работали отбойными молотками, сами откидывали уголь в желоб, оттуда скидывали его на ленту. Угольная пыль скрипела на зубах, забивала легкие.

Ночью был пройден особо трудный участок – вырубили 75 метров, что составило больше половины нормы. А к утру в темном забое послышались визгливые ругательства Ивашкиной:

- Мать твою за ногу!.. Опять пики не закалены, - жало у пики Ивашкиной загнулось крючком.

Забойщица отключила молоток, кинула яростный взгляд на работавшую по соседству мощную Фросю. Та, перехватив её взгляд, крикнула:

- Мои возьми! Да вон там они, в ящике!..

Ивашкина пошла менять негодную пику на острую.

- Уголек здесь дуже крепкий! Породы богато да камней. Пики быстро садятся, - отозвалась Катя Лоза. Она была похожа на негритянку – вся в угольной пыли, только большие глаза сверкают.

И опять работа. Без перерыва, тяжелая и мужская.

Утром, в конце смены, пришли начальник добычного участка, десятник Сухоруков, нормировщики. Сделали замеры и подсчеты.

- Девки, рекорд есть! Хорошо поработали! - радостно объявил Сухоруков, - Маруся, поздравляю тебя и всю твою бригаду!

- А ты не обманываешь, начальник?! – ехидно пропищала Ивашкина. – Вы, начальники, любите приписками заниматься!..

- Ты замолчишь, Ивашкина?! Ну до чего противная баба!

- Мы ему рекорд дали, а он: - «противная баба»… Рот нам затыкает… - не унималась маленькая забойщица. – Ты думал, Сухоруков, мы, бабы, пальцем деланы, чо ли? Мы деланы тем, чем надо! Правда, Маруся?

Морозова не ответила, только слегка улыбнулась. Она страшно устала, вступать в разговоры не хотелось. Силы были на пределе. А другие забойщицы громко рассмеялись словам подруги. Плоская шутка Сухорукову тоже понравилась, он расхохотался и сказал: - Да знаем, Ивашкина, чем вы деланы, знаем!..

- Но не скажем! – пропищала Ивашкина.

-Почему, можем и сказать!.. – Сухоруков махнул рукой. – Ладно, собирайтесь, и на поверхность! Я побежал докладывать начальству.

Уставшие, потные, грязные – блестят только белки да зубы – двинулись из лавы. Бригадирша сняла куртку и несла её в руке, на плече отбойный молоток мужа. Она приостановилась, весело сказала:

- Девчата, не отставать!

Девушек догнал электровоз с вагонетками угля. Пожилой шахтер свесился из кабинки, крикнул:

- Садись, красотки! Довезу с ветерком!..

Несколько девушек залезли на вагонетки. Электровоз, победно загудев, погромыхал к стволу.

У выхода из клети их встречали. У комсорга Шмыровой большой букет цветов, нарванных в полисадниках, у других букеты сирени. При появлении горнячек встречающие дружно закричали «Ура-а!», стали поздравлять и закидывать их сиренью. Тут же вездесущий фотограф Кунц, он бегал кругами вокруг, щелкал и щелкал своим неизменным «Цейсом», стараясь запечатлеть событие для истории.

   Мощно, басовито и протяжно загудели вдруг гудки на шахтах. Первой загудела 4-6, за ней другие, откликнулись шахты на дальних поселках. Жители повыскакивали из домов, поздравляли друг друга с Днем Победы, обнимались и целовались на улицах.  Многие побежали на шахты.

Ура-а! Победа-а! – закричали пацаны на стайках и первыми бросились бежать к ближайшей шахте 4-6. Санька тоже побежал на шахту, он знал, что его мать к Дню Победы пошла на рекорд и переживал за неё.

Мария Морозова в окружении шахтеров стояла на выходе из помещения подъемника. Белки глаз и зубы сверкали на её чумазом от угольной пыли лице, она вслушивалась в гудки шахт, сердце её билось от радости – наконец-то война окончена. Она чему-то улыбалась, стоя с охапкой цветов сирени в руках. Она еле сдерживала слезы.

Санька пробрался сквозь толпу к матери, встал возле неё. Он был очень горд за свою мать, смотрел на приветствующих её людей своими чистыми, ясными глазами.

- О-о, Саня! – удивилась мать, наконец-то заметив сына. – На-ка, подержи! – мать сунула ему свою шахтерскую лампу. Саня взял лампу и стоял с ней возле матери. Всё его существо было наполнено счастьем.

Начальник шахты Громов поднялся на невысокий деревянный помост у копра.

- Товарищи! Советская Армия сломала хребет фашистскому зверю! Наши славные воины добили зверя в его логове! В этой победе над врагом и вы, товарищи шахтеры, приняли самое активное участие. С днем Победы вас, дорогие товарищи шахтеры и шахтерки!..

Партийный секретарь Смолин зычным голосом крикнул:

- Ура, товарищи!

Собравшиеся у копра шахтеры дружно подхватили: – Ура-а!..

- А теперь прошу всех к столам! – пригласил партийный секретарь и указал широким жестом на столы, расставленные на шахтном дворе буквой «П». На столах бутылки с водкой, нехитрая простая закуска.

- Да мы грязные как черти! – замахала руками Лизка Ивашкина.

- Ивашкина, прекратить дебаты!..

Сам начальник шахты Громов подошел к Марии Морозовой и сказал:

- Поздравляю с рекордом, Мария! Вас всех с Победой, дорогие женщины! Давайте-ка садитесь за стол! За стол!.. Быстренько, быстренько!..

- Да мы не умылись еще, товарищ Громов!

- Успеете умыться. Давайте за стол!..

Наконец-то все уселись. К девушкам влез, было, разбитной Иван Копна. Уселся возле чернобровой Лозы.

- Копна, а ты куда?! У нас своя компания! – набросилась на него Ивашкина. – Иди вон к мужикам своим!

Громко рассмеявшись и тряхнув чубом в угольной пыли, с репликой «Подумаешь, цацы!..», Копна всё же перебрался за другой стол к мужикам шахтерам.

Начальник шахты встал у составленных столов, взял в руки полный стакан водки. Все притихли. Громов обвел присутствующих задумчивым и потеплевшим взглядом.

- Дорогие шахтеры! Дорогие наши женщины-шахтерки!.. Спасибо вам за ваш труд… - Громов помолчал, подыскивая слова, стоя со стаканом водки в руке, было видно, как подрагивает стакан. Справившись с волнением, сказал: - Говорить много не буду. За великую Победу над проклятым враглом!.. За вас, товарищи! За Победу!..

Громов выпил полный стакан водки. Все закричали: «За Победу!», «Ура!». Шахтеры и шахтерки стали чокаться и поздравлять друг друга. Санька Морозов видел, как его мать Мария выпила полный стакан, как её лицо сморщилось, потом расправилось и как у неё из глаз брызнули слезы. Но это были слезы радости.

За столами пошли шумные разговоры, споры, воспоминания и тосты за великую и трудную победу, которая наконец-то пришла на советскую землю.

А мальчишки во главе с Кудлычем и Пестриковым стреляли из самопалов и поджигов, не опасаясь,  что им запретят это делать. Да еще взорвали несколько банок аммонала. Ну и салют получился!

…Война закончилась. В барак, где жил Санька, стали возвращаться победители. Мало их вернулось. Вернулся живым, но сильно израненным, отец Людки Ивановой, морской пе¬хотинец, защитник Сталинграда. Вернулся отец Кузи. Целым событием стало возвраще¬ние Василия Похвалина, Героя Советского Союза. Тетя Поля, увидев его и узнав, беспар¬донно заорала:

– Вась-кя-я, ты што-ля?

        – Я, тетя Поля! – по-военному стукнул каблуками и отдал честь женщине Похвалин.

 – Ну, ну! Справный стал, справный! – подбоченясь и осматривая Героя, похвалила она, а увидев золотую звездочку, опять заорала: – А это што у тебя?! Звезда, што-ля?!

– Звезда! – зарделся Похвалин.

– Дак ты што, герой, што-ля?

– Герой, – скромно потупился Похвалин.

    – Вот это дела-а! А я ведь, дура, крапивой тебя порола. Помнишь, как подсолнухи-то у меня тырил?

Обступившие их люди грохнули со смеху, а возница Гаврила Чумаков, покрутив буденновские усы, заметил с усмешкой:

- Бог простит, Полина.

Похвалин же рассмеялся:

– Помню, тетя Поля. Правильно делали, что пороли. Человека из меня сделали.
    Слух о возвращении Героя моментально разлетелся по барачному околотку, и на Похвалина ходили смотреть толпами. Пацаны же до хрипоты спорили – настоящая звез¬да у Похвалина или нет, то есть, действительно ли она золотая. «Из чистого золота? Ей-богу?! – смешно хлопал глазами Кузя. – Сколько же можно на нее хлеба купить? Навер¬ное, целый вагон». «Ну ты, Кузя, загнул!» - рассмеялся вечно голодный Васька Сычев. Хотя, впрочем, почему нельзя купить на Золотую Звезду вагон хлеба? На нее, наверное, состав хлеба можно приобрести...

Фронтовики частенько собирались у кого-нибудь, пили напропалую, вспоминали войну, кровопролитные бои, друзей, плакали и горланили песни. Неизменным участни¬ком этих посиделок был Митя-чурбак. Он напивался вдрызг, мужики брали его бесчув¬ственное тело-обрубок и уносили к Зине, клали тело на кровать, забыв порой отстегнуть дощечку с подшипниками. Раз он потерял свою единственную медаль. Митрий напал на супругу Зою, та разводила руками: «Не знаю где медаль, отстань!» Митрий носился по коридору на тележке с подшипниками, залетал в комнаты, грозно вопрошал: «Где медаль?!» Медаль нашли в комнатке, где жила молодая девица Анна с грудным ребенком. Её сыночек сидел на одеялке на полу и спокойно играл блестящей «игрушкой». Он вертел её пухленькими ручками, пробовал беззубым ртом на вкус, всю обслюнявив. Митрий, увидев это, оторопел, а весь гнев его враз прошел.

- Ну ты даешь, карапузина! – рассмеялся калека и сделал «козу» из пальцев.

Его Зоя и молодая мать уговорами и ласковыми словами с трудом выманили у малыша боевую медаль. Тот расплакался, но его быстро успокоили погремушкой.

Митрию вернули медаль, и он весело сказал карапузу:

- Мне не жалко, Витька! Но ты еще губошлеп и тебе боевую медаль носить не полагается! Лучше титьку у матери соси! Титька – она вкусней!..

Тетя Поля завела строгий порядок в бараке. По ее настоянию один торец забили досками, а возле другого поставили скребницу для ног; она самолично положила у вхо¬да домотканный тряпичный коврик. Ее зычный голос по-прежнему громыхал в бараке: «Эй, орда!..» Старая Федосья все так же нюхала крепчайшую махорку и чихала на весь барак так, что Федор Сычев, уработавшись в шахте, просыпался от ее чихания и ругался: «Растуды твою туды!.. И когда эта коряга чихать перестанет?!»

Бабы, принарядившись, по вечерам частень¬ко усаживались на скамеечки, вынесенные на улицу, судачили о житье-бытье.

- Вы, ба¬боньки, не слыхали? Говорят, товарищ Сталин опять понижение цен готовит?

- По облигациям, бабы, деньги будут выплачивать. Мой-то этих облигаций натащил целый мешок.

– А на¬шей Фроське, бабы, орден дали за работу на шахте.

– Не ково-то не суди. Не орден, а медаль.

– Кака разница — орден или медаль? Наградили Фроську.

– Говорят, баб со¬бираются выводить из шахт.

– Правильно, нече им там делать.

– А к Маньке Морозо¬вой клинья подбивает сам товарищ Лошак, начальник участка.

– Ой, да я бы с ним на одном гектаре ... не села.

– Да не Лошак вовсе, а десятник Насретдинов...

- А Шундеев-то куда делся? – поинтересовалась одна из товарок, Курочкина. – Говорят, любил он нашу Маньку сильно…

- Ты, Курочкина, рази не в курсе? Когда завал на шахте-то произошел, вот его и забрали в НКВД и дали ему десять лет строгого режима. За вредительство.

- Вон оно што! Совсем запамятовала… Посадили ведь его, посадили… А Шундеев-то хороший мужик был.

- Не ково-то не суди! Этот кобелек всех баб перетоптал, а Манька своего Павлушку до сих пор ждет. Вдруг вернется…

- Нет, бабы, с того свету не ворачиваются…

51

Пленных немцев стали отправлять домой, в Германию. Санька Морозов устроился на материну шахту учеником слесаря. Как-то придя утром с ночной смены, спать не пошел, а залез к пацанам на стайки. Курили, разговаривали. Санька достал из брезентухи пачку «Красной звезды», чем вызвал восторг мелюзги, хлопнул по донышку, солидно предложил: «Угощайтесь, братва!» Мелюзга набросилась на пачку, брали по одной бесценные папиросы, а Вовка Малофеев схватил аж две, за что получил затрещину от «братвы». Здесь был и Кузя. Он делал глубокие затяжки, подражая старшим корешам, сплевывал сквозь редкие зубы и завороженно смотрел на Морозова.

Разговоры прервал истошный женский крик снизу:

–  Немцы-ы! Немцы-ы!

У Саньки отвисла челюсть, все вытянули шеи, закрутили головами: «Что за немцы? Какие немцы?» Растрепанная Дуся Хомякова, бабенка из соседнего барака, стоя между бараков, вопила своё: «Немцы! Немцы!» и показывала рукой в сторону шахты. Пацаны повскакивали, уставились туда, куда показывала женщина.

От шахты, мимо разрезов, медленно двигалась «кукушка», отпыхиваясь клубами белого пара и изрыгая из трубы черный столб дыма. Она тащила за собой состав из от¬крытых платформ и телячьих вагонов. Пузатая «кукушка» потихоньку приближалась к баракам, медленно вращались колеса, машинист лыбился, выглядывая из будки и подавая басистые короткие гудки.

Вокруг Дуси столпились женщины, у нее был перекошен рот, выпучены глаза, и она все орала: «Немцы! Немцы!» Из бараков выскакивали люди, бежали к путям; пацаны, как горох, посыпались с крыши, Санька остался. К стайкам спешил Илька Ямпольский. Он также заметно подрос; брюки стали короткими, как у Чарли Чаплина. Санька замахал ему рукой.

- Илька, давай сюда!

Но Илька не успевал, он запыхался и остановился возле женщин.

Пленными немцами были облеплены все вагоны. Они стояли на платформах, высо¬вывались из дверных проемов, чуть не выпадывая, сидели и стояли на крышах. Они маха¬ли руками, что-то радостно кричали. Прощались.

Бабы, столпившиеся у железнодорожного полотна, угрюмо молчали, глядя на мед¬ленно проезжающий состав. А как они должны были смотреть на людей, столько горя принесших им, русским бабам? Раздались негодующие голоса, проклятья, сжались в гневе кулаки. Некоторые пацаны бросились искать камни, и уже полетели было они в немцев, но одна из женщин отобрала камень у особо воинственного, да и другие прикрикнули на своих оглоедов. Парнишки присмирели, встали рядом, сурово, как и их матери, сцепив зубы.

Дуся Хомякова, не выдержав, крикнула:

–  Будьте вы прокляты!

Ее не поддержали, и она замолчала; стояла как изваяние, впившись ненавидящим взглядом в отъезжающих немцев. А старая Федосья крестила себя, потом перекрестила и фрицев.

– Прости и помилуй! Прости и помилуй!..

Смех и приветствия пленных смолкли.

–  Гут! Гут! Война капут! Гитлер капут! – громко крикнул молоденький немец, но осекся, увидев лица женщин. Пожилой пожал ему руку и крепко сжал челюсти.

Но немцы не хотели поддаваться грусти. Через секунду они вновь махали руками, картузами, шапками, что-то кричали на своем гортанном языке и счастливо улыбались.

–  Русс, русс, то-сви-та-нья! Сшаст-ли-во!..

–  Русс, труш-па! Труш-па-а!..

В рядах бабёнок что-то произошло – заулыбалась старая Федосья, Катька-Кошечка зама¬хала маленькой ручкой, вот и у суровой Поли дрогнули губы, а из глаз готовы были брыз¬нуть слезы.

Санька не стал спускаться вниз. Немцы – его враги, они убили его отца, хотели за¬хватить его родину...

Поезд медленно двигался, прямо перед собой Морозов видел их лица: горбоносые, курносые, узкие, скуластые, белобрысые, темные... смеющиеся, грустные, счастливые... как на экране... Стайки вросли в навоз, железная дорога была ниже стаек, и он видел немцев на уровне глаз, лицо к лицу, много лиц; много немцев. Внутри, все застыло, заледене¬ло, папироса жгла пальцы. Санька   не чувствовал. Как во сне проплывали лица, пока он не увидел одно... Курт?! Оцепенение прошло.

Курт тоже увидел и узнал Морозова.

– Mo-рос! Мо-рос! — заорал он радостно. – Са-а-нья!

– Ку-у-урт!

 Курт был прямо перед Морозовым, он что-то кричал по-немецки, махал руками, опершись грудью о брус, отделявший пространство вагона от внешней жизни. Вагон мед¬ленно плыл вперед, и лицо Курта перемещалось дальше, вправо от взгляда.

Санька вскочил на ноги, спрыгнул на землю и, догнав вагон Курта,  пошел рядом. Немцы были в старых, но чистых, стираных одежках, кто-то еще в залатанных военных рубашках и френчах. На Курте светлая рубашка, штопана грубой стежкой у ворота. Лицо улыбающееся, доброе. Не походил он на фашиста, хоть как примеряй — обыкновенный русский парень: светлорусые волосы, чубчик маленький набок, глаза приветливые.

         – Са-нья, я ету нах хаус, ф Германий. Путем строить новый шиснь. Путем строить новый обществ. Как у тебя муттер? Мама?

– Нормально. Работает в забое…
–
– Запой… О-о, это опасно, это отшень тяшело…
–
– Я тоже пошел на шахту. Учеником слесаря.
–
     – Молёдес. Утшеник - отшень карашо. Зер гут..

Поезд протащился мимо стаек, бараков, пошел пустырем. Курт, выскочив из ваго¬на, шагал рядом, он был чуть-чуть повыше вытянувшегося Саньки. Немцы в вагонах что-то так же кричали и махали руками. Длинный и худой немец запел по-русски гортанным голосом, песню подхватили.

Рац-ц-цвета-лъи яблоньи унд гру-щи

И плили туманы над рекой...

Виходиль на берегу Катюш-ша,

На высокий на берег крю-то-ой...

Морозов молча сунул пачку папирос Курту. Тот обрадованно взял ее.

– О-о, Красный сфеста! О-о, зер гут. Данкэ зер! — он кинул взгляд на пачку и показал ее немцам в теплушке.

Из вагона полетела банка тушенки, которую Курт ловко поймал и передал Саньке.

– Это тепе. Пери-пери. На друшпу.

– Спасибо, дядя Курт.

«Кукушка» издала несколько тревожных и прощальных гудков, немцы что-то за¬кричали Курту. Тот вдруг обнял мальчишку, прижал его к себе.

– То свитанья, Санья. Просяй! Ауфвидерзейн.

– До свидания, дядя Курт.

Немец догнал свой вагон, навстречу протянулось несколько рук, его легко подняли внутрь. Он еще долго махал, улыбался и кричал. Состав подходил к другим шахтам, под¬рагивая и дергаясь на стыках рельс. Вокруг и дальше по горизонту синели копры, терри¬коны, по ним ползали крошечные вагонетки.

Саньке вдруг стало невероятно грустно. Вот и Курт, немецкий солдат, которого они хотели убить вместе с штурмбанфюрером Эбингером, поехал на свою родину, в далекую Германию. А отца родного нет. И никогда он не вернется  с войны.

Возвращаясь с путей, столкнулся с голубятником Саночкиным. Тот, как и другие, вылез посмотреть на немцев.

– Проводил фрица? – голубятник щерит свои дерзкие глазки, в руках по голубю, за пазухой, оттопыривая рубаху, сидело еще несколько. – Уехал кореш...

          – Он мне не кореш...

     – Батю-то твоего он пришлепнул! Это уж точно!

     – Он моего отца не убивал, - тихо сказал Санька.

     – Твоего не убивал, значит, чьего-то убивал! - беспечно подытожил Саночкин. За¬метив у Морозова в руках банку тушенки, ехидно скривился: -    Давай меняться!

    – Да иди ты...

    – Хочешь, голубя подарю? Да так подарю, не бзди.

         – Не надо, - сказал Санька, хотя внутри у него все возликовало: «Неужели подарит?!»

    – Дурак! - сказал без злости Саночкин. – Голубь – птичка Богова!
   Тетя Поля шлёпнула Саночкина по стриженой макушке.

   – Отстань от парнишки!

   Саночкин хрипло хохотнул и выбросил из обеих рук пару сизарей. Санька же, не¬много постояв, опять полез на крыши.

На крышах полно подросших мальчишек. Сидят, курят, обмениваются репликами. Здесь же Кудлыч и Рыжий.

- Ну как ты, Валерыч? Чего делать-то думаешь? Войне копец. На родину подашься? – спросил Пестриков, дымя папиросой.

- Пока нет. Там у меня никого не осталось. Моя родина теперь здесь получается. На Урале.

- На шахте работать будешь?

- Пока на шахте.

- Эх, шахта! Шахта – моя школа, шахта – мой дом! – весело пропел Рыжий и сказал: – А моя матушка мне всю плешь проела – поступай в горный! А мне чего-то учиться в горном не манит. Я, видимо, для других дел созрел. Поеду я, Валерыч, в Москву. Поступать в цирковое училище! Или на киноартиста! На артиста выучиться хочу!..

- Выучишься, если не посадят, - улыбнулся Кудлыч. – А я поеду в Челябинск, в высшее офицерское училище поступать. Вот исполнится восемнадцать, и поеду.

- Ну ты у нас командир!

- Да ладно тебе! – отмахнулся Валерка. – Я вот думаю: как эти фашисты жить будут на этой земле? Сколько людей уничтожили, твари...

- Ага. Приедет твой Эбингер к фрау-мадам, а та ему: «Мой херс, мой херс!..»

- Хватит болтать, - сказал Валерка. – Он долго не приедет.

На улицу выкатился Митя-чурбак со своей неизменной гармошкой, заиграл-запел любимую:

Позабыт, позаброшен

С молодых юных лет.

Я остался сиротою,

Счастья-доли мне нет...

– Чего ты опять свою канительную завел? – набросилась на него тетя Поля. – Вой¬на прошла. Горе позади. А ты всё про смерть да тоску... Вон фашистов последних домой спровадили. Радоваться надо. Жить начинаем...

    – Лады! – сказал Митрий. – Сыграем другую.

А ты подгорна, ты подгорна,

Широкая улица!

По тебе никто не ходит - Только я да курица-а!..

Бабы, вернувшиеся с путей, обступили Митю — крики, визги, возгласы; одни стали подпевать, другие притопывать; Катька-Кошечка принялась подплясывать, выкидывая свои худые руки и ноги в кирзовых сапогах.

Санька пошарил глазами по железнодорожному пути, поискал взглядом между тер¬риконами — состава не видно, только у самого горизонта что-то двигалось. Да, там шёл паровозик с вагончиками, окутавшись клубами дыма. Состав скрылся.

Санька лег на спину и уставился в небо. Оно было голубое-голубое, реденькие облачка плавали высоко-высоко. Там, под самыми облаками, весело махая крыльями, круга¬ми носились голуби Саночкина, будто прощались с ушедшим поездом.

Саночкин запустил новую партию голубей, те круто взмыли вверх, догнали своих, полетали возле, потом обе группки соединились, перемешались и летали уже вместе. Кружили, кружили, забираясь всё выше и выше в бесконечную синеву.



Послесловие:

По-разному сложится жизнь шахтерских мальчишек после войны. Разметает судьба их по всему Союзу.

Валерка Кудлыч закончит высшее командное училище, потом военную академию и станет аж генералом. Санька Морозов закончит горнопромышленное училище, институт и станет горным инженером, дойдет до начальника шахты (Потом эта должность станет называться директор шахты). Борька Ямпольский посвятит себя физике, будет работать в Уральском ядерном центре, его брат Илька знаменитым музыкантом не станет, он займется литературным творчеством и переводами классиков… Ну а Рыжий, то есть Пестриков? Васька уедет в Москву, закончит театральный, снимется во многих фильмах. Его узнает вся страна… Голубятник и ширмач Саночкин вскоре после войны влипнет в новое преступление, за что будет надолго упрятан в лагерь в места не столь отдаленные. В бараке болтали, что в лагере его прирезал в ссоре западэнец-бандеровец.

Через много лет друзья соберутся вновь. Инициатором этого мероприятия будет неугомонный Рыжий. Уже взрослыми они приедут в свой город, навестят поселок и родной барак, увидятся с его обитателями. Кудлыч недавно закончил военную академию и служил в воинской части в Белоруссии. Ему присвоили звание полковника, но он выкроит время и примчится в шахтерский город Его сестренка Олеся пошла по стопам своей новой матери Людмилы Николаевны – она поступила в педагогическое училище и готовилась стать учительницей.

Многих жителей барака приехавшие не увидят: Митрию-калеке дали однокомнатную квартиру в центре, старая Федосья умерла, многочисленное семейство Сычевых тоже переехало в новое жилье. Из прежних соседей жила тетя Поля, Дуся Хомякова. Старая горнячка Ботова сильно сдала, ходила плохо, отказывали ноги, но голос её был такой же требовательный и сердитый. Мать Сани Морозова, Мария, также жила в бараке. И карапетик Славка Машенцев, как и Коренев, крепкий корешок. Он работал на шахте, которая доживала свои последние дни. На встречу с друзьями прибежала Идка, дочка почтальонши. Она вымахала в рослую красавицу и работала начальником почты, где работала когда-то её мать. Узнав о приезде друзей, прибежала в барак раскрасневшаяся и запыхавшаяся. Она сразу же узнала черноволосого Ильку и бросилась ему на шею. «Скрипку привез? Сыграешь?» - набросилась она на младшего Ямпольского. Придет Раскулаченный – Юрка Кондаков. Он превратился в здоровущего мужика.

Санька Морозов организует на шахте легковую машину, и друзья поездят по раскиданному городу, по многочисленным его посёлкам, где когда-то были «зоны» - лагеря для военнопленных и трудармейцев. Походили, конечно же, по старому разрезу, где когда-то была штольня, вспомнили, как расстреливали немца-эсэсовца. Жалко, не встретили хитромудрого Кузю. Им сказали, что он учится в политехническом в Челябинске. Вспомнили Равильку Сабирова, Матвея Исааковича Азию, следователя-фронтовика Петрова.

Многие эвакуированные уехали обратно к себе на Украину, но многие горловцы остались в городе работать на своем машзаводе. Уехали Букмузы, Забей-ворота поставили начальником на военном заводе. Город изменился, он был уже совсем другим: в центре не было ни конного двора, ни того деревянного здания милиции, ни землянух и бараков. Не было и станции Серго-Уфалейской, как не было и железной дороги, соединявшей все шахты. Безобразный поселок под названием Афон снесли, на его месте стояли четырех и пятиэтажные кирпичные хрущевки. И названия улиц новые – проспект Славы, проспект Победы… Молодой архитектор, бывший фронтовик Михаил Семенов, закончивший Ленинградский архитектурный, с фронтовым энтузиазмом принялся возводить новый город. В центре, на улице Ленина, на месте конного двора, был построен лучший в стране горный техникум. Величественное здание громадой возвышалось над старыми домами - строгие колонны с ордерами и капителями, между колонн скульптуры шахтеров.И шахтерские поселки, которых великое множество, тоже стали преображаться – возводились каменные дома, дворцы культуры…

Сейчас пацанам уже по шестьдесят и больше. У них внуки, а у некоторых уже и правнуки. Стремительно летит время. Из Москвы вновь приезжал Рыжий – известный артист Пестриков. Он встречался с земляками в кинотеатре имени Калинина, что находится в самом центре на площади Красных партизан и построенном после войны Семеновым. Ни генерал Кудлыч, ни братья Ямпольские приехать не смогли. Город изменился, да и время тоже. Прошли хрущевские годы, брежневские, ельцинские… Советская власть кончилась, на смену ей пришла власть капитала. Количество шахт уменьшалось, добыча угля падала. Шахты закрывались, не платили зарплату. Шахтеры выходили на рельсы, перекрывали транссибирскую магистраль. Кончилось тем, что в городе осталось всего-то три шахты. Ну а потом, вообще, не стало ни одной. Сменилось время. Сменилась эпоха. Но это уже совсем другая история.