Предчувствие мира

Я думаю, там было море. Очень опасное море. И мертвые города. И еще там очень мало разговаривали, и было много проблем: с экологией, с питанием, с людьми… И пахло, как на территории огромного металлургического завода. Везде. И всюду - пугающая тишина, разрушающая  тишина. И невероятная, трудно вообразимая свобода. Которой уже никто не хотел.

Там была я. И там я умерла. Потому что жить там было почти невозможно.

Но мы пытались… Пытались…

ИСТОРЖЕНИЕ

Как меня звали, я не помню. Даже не уверена, что вообще помню себя. Испуганный мальчишка или девчонка, взрослеющая там, где никто не должен был быть.

Образы настолько обрывочны и пугающе реальны, что начинаешь сомневаться в своем психическом здоровье. Но лучше записать. Рисую я плохо. Никогда не умела переносить на бумагу то, что видит внутренний взор. Как будто не хватало руке знаний о предмете. А об этом мире я знаю очень мало. Понимаю только, что знаю его весь, как этот, настоящий. И возвращаюсь в тот мир во сне. И думаю, что нахожусь в родных городах, местностях, домах. Говорю со знакомыми людьми. В моем настоящем мире я вижу образы-воспоминания, образы-предчувствия, образы-ассоциации, напоминающие тот, нереальный мир. Они в фигурных облаках и тучах, заполняющих дождливое небо. В высоких домах моего теперешнего города, построенных один за одним, стена к стене. В уходящих вдаль дорогах, автострадах, проспектах. Я чувствую тот мир в запахах непогоды, наполняющих этот перед летней бурей. Я слышу его в звуках сильного ветра. В ударах града о лобовое стекло. В шуме штормового моря, когда стою на берегу, вглядываясь в горизонт. В звуках голосов на автобусных остановках. В ночном перестуке поездных колес. Я ощущаю тот мир, прикасаясь к теплой шершавой ржавчине на широкой поверхности пятикубовой цистерны.  К кладке полуразрушенной кирпичной стены. К грубой коре столетних дубов.

Этот мир отражает тот. Зачем? Какой в этом смысл? Что я должна сделать, чтобы все прекратилось? Я не могу отыскать ответа. И лишь пытаюсь организовать сейчас свои мысли на бумаге, чтобы найти систему во всем, что проступает, проявляется в моих мыслях. Я пытаюсь нарисовать картину. Если не карандашом и красками, то хотя бы словами. Чтобы наконец-то увидеть то, что лишь грезится мне даже наяву.

***

Первый раз я почувствовала присутствие того мира, когда в глубоком детстве у меня очень сильно поднялась температура. Это, наверное, был нешуточный жар. Но я не помню, что мне было как-то особо  плохо. Просто туманно.  Точно находишься и в этой реальности, и еще в какой-то. В той другой (а для меня такое состояние болезни было самым первым в жизни, его нужно было запомнить; исследовать, понять и запомнить), так вот в той другой реальности было место страху. Тому самому страху перед неизведанным, неясным, туманным, противоречивым, небывалым и интересным. Но это был страх. Это была тяжесть монолитной огромной глыбы, давящей не на твое находящее в жару тело, а на твои чувства. Ты словно ощущал  искривление пространства рядом с этой махиной. А ведь я сама была рядом с ней, под ней, в ее власти. Я искривлялась. Натужно, неестественно, абсолютно безболезненно и беззвучно. Потому что страшно. Когда страшно, крик застревает в горле. Воздух скудно поступает в легкие, как будто перегородки в носу изменили свое положение и мешают притоку кислорода. И самое ужасное, что в этом жутком состоянии, которое разбудило тебя, которое пришло не в сон, а из сна в реальность, сопровождает тебя на протяжении многих минут. Ты видишь все наяву, но сквозь какую-то искривляющую тяжесть на каждом своем ощущении. Ты слышишь всех, но словно сквозь воду, как будто воздух загустел. Ты не можешь ничего объяснить самым близким тебе людям, хотя у тебя есть слова и какой-никакой опыт. Ты можешь рассказать им о своем ощущении на примере. Но как это сделать, когда даже сейчас, став взрослым образованным человеком, я с трудом подбираю слова, чтобы все это описать.

Я говорила маме, что это мужчина. «Злой мужчина?» - тревожно спрашивала она, переодевая меня в сухую пижаму, потому что я сильно вспотела. «Нет, не совсем, -  отвечала я, мучаясь нехваткой слов, примеров и непониманием того, как описать ту реальность, давящую на меня в этой. - Этот мужчина идет по дороге, он как ненастоящий, он очень большой, у него круглый живот.  Вокруг только черное и белое». Точнее, размыто-серое и грязно-молочно-белое, пишу  я сейчас, потому что тот образ до сих пор перед моими глазами. Я не боюсь этого человека: пока я его описываю маме, он идет с опущенной поникшей головой там, на расстоянии двух вытянутых рук. А в руках у него шар. Железный тяжелый шар. Он тащит его за цепь с крупными звеньями, и шар почему-то беззвучно волочится за идущим мужчиной по земле, в пыли. И от этой пыли, поднятой его шагами и шаром, становится неприятно в носу. Мне вообще неприятно рядом с этим человеком. Он заполняет меня. Он не вдалеке, он не рядом, он и есть я. Он идет во мне. Он давит на меня. А рядом с ним появляется, как будто все время шла рядом, маленькая девочка, с хвостиками и бантиками, в короткой светлой плиссированной юбочке, блузке с короткими рукавами фонариком и круглым отложным воротничком. И эта девочка постоянно спотыкается об этот шар. И с каждым ее шагом мужчина разрастается. Становится все больше и больше. И вновь начинает поглощать все мои чувства, всю меня, весь этот мир. И я сижу на горшке, тихонько плачу от бессилия, потому что не могу ничего объяснить. А мне так мешает та реальность, давящая на меня в этой настоящей реальности. Я так хочу выкинуть ее из себя. Мама говорит, чтобы я ложилась... Все хорошо... Прохладные простыни... «И тебе приснится… кого ты хочешь увидеть во сне? Ласкового котеночка? Нет? Тогда пушистого желтого цыпленочка. Он такой хорошенький и сильный, что сможет отогнать этот сон». И этот цыпленочек всегда отгонял ту реальность в моем глубоком детстве. 

Пока писала, подумала, что все эти детские воспоминания о болезни можно этой самой болезни и приписать: заложенный нос, новые ощущения дискомфорта в поглощенном температурой теле. Все это невозможно понять маленькому ребенку, который только-только научился говорить. Но вот в чем трюк. Это ощущение искривляющей тяжести чужого пространства появлялось у меня и позже. Когда я была школьницей или студенткой, например, или сейчас, в моей взрослой жизни. Это странное, до сих пор так и не облекаемое в слова чувство могло появиться перед телевизором, когда я смотрела какую-нибудь санта-барбару. Я вдруг видела разрывающую изнутри противоречивость и абсурдность самых простых слов, фраз, ситуаций на экране между актерами, играющими свои роли. Все становилось невероятно сложным. Ничего нельзя было понять. Все не имело смысла. Трудно и сложно – вот верные слова, описывающие ощущения реальности, придавленные чугунной тяжестью образов мужчины, девочки и шара.

И меня начинала кружить эта тяжесть. Так бывает в момент алкогольного опьянения, когда закрываешь глаза, и яд, впитавшийся в кровь, начинает кружить все твои чувства сначала медленно, потом с невероятной, запредельной скоростью. И точно так же это ощущение и уходит. Тихо, незаметно, но в то же время мгновенно и бесследно.

Это ощущение трудно и тяжело наваливалось на меня на какой-нибудь лекции, когда вдруг она превращалась в бестолковый словесный обвал, сквозь толщу которого не было никакой возможности прорубиться. Будто лектор вдруг начинал говорить на каком-то неясном, глупом и бессмысленном языке.

Это искривление реальности было облеченным в зримый и ощутимый образ Противоречием. Противоречием всего бытия вокруг, словно исторгающего тебя из мира, в котором ты живешь.

Эта реальность точно отрицала, изгоняла тебя. А та, другая – разрывала и задавливала своей невообразимой мощью изнутри.

***

И еще был он. Высокий, худой, в старой широкополой шляпе и длинном плаще с обтрепанным подолом. Стоящий вдалеке, во тьме, на верхушках деревьев, точно на холме. Стоящий боком, склонив голову. Тебе не нужно видеть его лицо. Ты знаешь, какое оно. Угрюмое, с впалыми щеками. И он тоже не злой, но таящий в себе твой страх. Потому что ты не знаешь, кто это. Зачем пришел. Что ему нужно. И от тебя ли. Это черно-коричневые и алые тона предрассветного холодного неба. И он стоит именно там, на востоке. И он есть ночь и восход. И ты тянешься к нему, но боишься. И он тоже рвется к тебе, хотя и не движется с места. Но ты ощущаешь его стремительное движение. Ты почему-то называешь его Железный Ганс, хотя ничего общего с героем этой немецкой сказки он не имеет. И позже  ты назовешь его Грендель. Хотя раньше в детстве ничего об этом чудовище из чужой мифологии, конечно же, не слышала.

***

А потом, выйдя утром на улицу, вдруг увидишь облака. Сизые перистые волны, предрассветное небо, высокую белую трубу силикатного завода  - и снова во всем этом почувствуешь ту, другую реальность, тот неясный, но такой знакомый тебе иной мир. Он зовет тебя сквозь детство, юность, страх и желание быть.

МИР
Прикосновение первое

Мягкий желтоватый свет высоких уличных фонарей. Маленькая уютная остановка. Толпящиеся уютные люди. Они – моя семья. А это – мой дом: мягко подкативший, точно из ниоткуда, очень старый, тихо шелестящий шинами троллейбус.
Двери почти неслышно расходятся перед тобой, ты становишься на прогнутую, истертую тысячами ног ступеньку, поднимаешься в салон. Там тепло и спокойно. Там – старые бурые занавески в цветочек, их мягкий, точно детская пеленка, материал колышется в такт медленному движению. Свет приглушен, почти и не свет, а скорее легкая полутьма, которая тебе нисколько не мешает, потому что ты и так все отлично знаешь. Что где стоит, кто где сидит. Где сидишь ты. И кто где спит… И ты стараешься как можно тише, осторожнее пробраться к своему месту в хвосте салона, в самом дальнем уголке, аккуратно примоститься на старом, продавленном, но таком родном сиденье, поджать ноги, обхватив колени руками, уложить голову на жесткую металлическую стенку рядом с резиновым уплотнителем стекла, чуть тронуть занавеску, осторожно, чтобы никто не увидел твоей хитрости, и подложить ее себе под лоб, чтобы было мягче… И закрыть глаза, чтобы уснуть…

***

Однажды люди очень устали… Устали настолько, что единственным желанием было лечь и заснуть. Но как страшен пустой мир, в котором каждый человек пребывает в забытьи. Что будет с городами, что будет с детьми, что будет?.. Но усталость была слишком велика. И тогда люди начали строить новые города, города  в городах, дома в домах, дома-города. Все торопились, точно боялись, что не успеют все завершить прежде, чем усталость возьмет верх и безмолвные и беспомощные люди уснут, не готовые, обессиленные, способные лишь видеть сны. Но люди мечтали о снах, о тех несбыточных снах, которые тысячи лет бередили душу каждого наяву. Поэтому люди торопились. Минуло всего несколько поколений, и проект был завершен.
Человечество погрузилось в сон.

***

Вещи потускнели, запылились. Но не осталось грязи, как будто нечему было ее порождать. Только тонкий слой почти невидимой, но хорошо ощутимой пыли. Она наполняет воздух закрытых полутемных комнат, в которых наставлено очень много самых разных вещей – никому не нужных, забытых, красивых, дорогих, обычных, простых вещей. Все в этих комнатах, в этих домах точно прекратило отражать свет, теряется в тени, заброшенное, плотно заполнившее своим бессмысленным существом пространство. Этих корешков на прочных книжных полках красного дерева давно не касалась рука. Этих багетов, точно в занавесях скрывающихся в тончайших полотнах пыльной паутины, десятилетиями не касался взгляд. Никто не трогал этот телефон, затерявшийся среди сотен других странных маленьких предметов, когда-то призывно блестевших, а теперь потерявших способность отражать свет и чужое желание взять их, прикоснуться, удержать.

Этот мир наполнился забытьем и усталостью. Он отдался в руки тем, кто за гранью реального предложил иллюзию… Иллюзию жизни, свет которой в реальной жизни теперь покоился под тончайшими покровами пыли и забвения.

***

Ее прическа называлась  «каре на ножке». И у девушки были черные прямые волосы. Мягким тихим голосом она объявила остановку, потянула скрипящий железный рычаг, и, дернувшись, вагон тронулся. Тускло застучали железные колеса, ходуном заходили стены с облупившейся краской, со скрежетом съехались вместе и неплотно закрылись входные двери.  Лишь на несколько секунд все в вагоне ощутили прохладный воздух, наполненный лучами восходящего светила, запахом весны и только что прошедшего дождя. Ощутили и вздрогнули, в едином порыве вжавшись в жесткие продавленные сиденья и кутаясь в старые полинялые шали и пледы.

Мать с дочерью вошли в вагон трамвая за пару мгновений до отправки. Женщина буквально внесла девочку на вытянутых руках. Той было весело, и момент посадки она пропустила за своей непоседливостью. Я их заметила сразу. Как и все те люди, что уже мирно почивали в вагоне: только отходившие ко сну, крепко спавшие и уже задремавшие  - все очнулись и уставились на ребенка. Она была бодрой. Она смеялась. И хотя мать шикала на нее, косясь по сторонам и извиняюще улыбаясь, дочка мало ее слушалась. Она была увлечена. Она не хотела спать.

Напомнил мне о должном состоянии маленький человек. Я сначала приняла его за владельца сиденья, которое я заняла, войдя в вагон. Я никогда не была на этом маршруте. И если бы не пропустила свой транспорт вчера из-за того, что проспала, никогда бы этой дорогой в жизни не поехала. Поэтому я посмотрела на мужчину - с непропорционально маленькими руками и большой головой - виновато и удивленно, готовая тут же уступить ему место. Хорошо, что ничего не сказала, а то смущению пришлось бы смениться неловкостью. Это был кондуктор. Он всего лишь сурово и молчаливо ждал, когда же я предъявлю ему билет. Когда я сделала это, он смерил меня хмурым взглядом и пошел дальше по вагону. Итак, мое путешествие на трамвае юной белоснежки-водителя и карлика-кондуктора началось. Оно не изменило мою жизнь. Но напугало до смерти такой возможностью…

А девочка все еще не спала. Тихонько сонная мама убаюкивала ее какой-то старой песней  с уже почти неузнаваемыми словами. Но, как и для всех для нас вокруг, для девочки они ничего не значили, поэтому она лишь поуютнее свернулась у матери на коленях и продолжала задавать массу противоречивых вопросов, на которые вряд ли кто мог дать ответ.

- Что это такое, сквозь люк в потолке, мама, видишь?..

- Тише, лебедушка, засыпай… баю-баюшки-баю…

- Смотри, как оно...  золотится... нет, зеленится сквозь воздух! Или это не воздух? Он такой тонкий и пахучий, но не как дома, мама… И там синее, неровное, большое… Посмотри, какое большое!

- Если ты закроешь глазки, что хочешь, чтобы тебе приснилось?.. Котенок?

- Смотри, мама, они шевелятся… и звук такой издают... Правда! Ты слышишь? У меня внутри этот звук. Вот тут, в животе… шшш… шевелится... Что это, мама?!

- Ну неугомонная, что ты говоришь?.. Закрывай глазки, это всего лишь… это все не существует.. там нет ничего…

На пару минут воцарилась тишина. Из дальнего конца вагона донесся легкий, умиротворенный всхрап. Все, кажется, успокоились. Но через мгновение пространство и тишину вокруг наполнил новый звук: маленькое существо с тонкими косичками нашло новое развлечение. Девочка начала отковыривать  тонкую, непрозрачную пленку, которой было покрыто стекло. На пыльный, железно-зернистый пол вагона упал узкий луч, в котором заплясали в бешеной пляске бесчисленные пылинки. Кто-то рядом со мной ошалело охнул. Я непроизвольно вжалась в сиденье. Вагон качнулся и чуть завис в наклоне на долгом повороте. В тишине раздался восхищенный, наполненный ужасным возбуждением голос девочки.

- Мама, смотри, там! - Звенело все внутри вагона. - Там кто-то... Там так светло, и все живое...

- Это тебе снится… - отчаянно всхлипнула мать и попыталась прижать к груди неугомонное дитя.

Глупая женщина. Она начинала чувствовать.

- Успокойте ее… - опасливо шикнул кто-то из полутьмы.

Безудержно носились друг за другом пылинки в луче света. Хмуро наблюдал за ребенком кондуктор.
А розовощекий безразличный водитель, не замедляя хода, уверенно вела трамвай вперед.

- Там что-то стоит, не столы, зеленое… Оно зеленится в воздухе… И что-то летает и блестит. Так все видно хорошо. Мама, посмотри. У меня уже глаза болят. ВСЕ! НУ ПОСМОТРИТЕ ЖЕ...

Но все молчали и не двигались с места. А трамвай тем временем затормозил и, качнувшись, остановился. Нежный тихий голос объявил остановку. Двери с легким привычным скрежетом открылись. За дверьми была такая же полутьма и пыльное спокойствие, как и здесь, в вагоне. Я улыбнулась. В мягких темных одеждах вошли двое. Тихо подошли к матери с дочерью. Один взял восхищенного неугомонного ребенка на руки. Другой сел рядом с женщиной и нежно, трогательно взял кисти ее рук в свои. Я почувствовала нежность ко всем. Это было хорошо. Это было правильно.

- Вы видели, что там? – возбужденно зашептала на ухо человека, державшего ее на руках, девочка и указала маленьким пальчиком на тонкий светлый кругляшок на окне.

– Вы оттуда?

- Нет, милая, оттуда ты… - тихо произнес мужчина и вынес ребенка из вагона.
Мать еле слышно всхлипнула и, положив голову на плечо сидевшего рядом человека, почти мгновенно уснула. Двери закрылись. Куда-то делся чертов лучик света.
Я облегченно вздохнула и провалилась в сон. И всю дорогу на этом ужасном маршруте мне снилась эта «зеленость», эти «не столы» и воздух, в котором была прохлада и дождь. А эта девочка с жидкими косичками летала и щебетала, словно… словно… Но я больше никогда не ездила этой дорогой.

Прикосновение второе

Здесь было море. Очень опасное море. И мертвый город. И еще была невероятная, плотная, точно живая, тишина. Наверное, единственное живое, что осталось в этом мире. Здесь пахло, как на территории огромного металлургического завода. Везде. И была та самая, взлелеянная тысячами поколений, невероятная, трудно вообразимая свобода. Но ее уже никто не хотел.

И здесь был я. Мне было лет 13 или даже, может быть, 15. И меня никто не звал.

Путь

По ночам он светился зеленым, флуоресцентно-зеленым. Отстойник так светился всегда. Даже когда побережье было густо заселено людьми.

Теперь же здесь практически никто не жил. За исключением моей семьи и еще двух-трех, с которыми мы общались слабо, потому что виделись не чаще одного раза в полгода.

Было утро. Безветренное, предрассветное и серое утро... Лишь отстойник светился вдалеке. Мне нужно было набрать гальки и песка для отца. Еще я планировал подняться на маяк, но не дошел. Остановился около трехметрового бака, сел на остывший за ночь бетон прстамента, на котором стояла железная махина, привалился к баку спиной, даже сквозь майку почувствовав шершавость ржавеющего железа. На зубах скрипнул песок. И мне показалось, что у него вкус той ржавчины, которая царапала плечи. С моря прилетел тухловато-соленый ветерок и застыл где-то у кромки пенящейся воды, видимо, столкнувшись с тяжелым запахом сероводорода в начавшем уже накалятся воздухе.  Я вдохнул его полной грудью и прикрыл глаза.
Нужно было уходить. Отсюда. Навсегда. Я чувствовал —  время пришло. Но было очень страшно. Здесь я знал каждый закоулок, каждый изгиб берега, каждое строение. Здесь я знал эволюцию каждого камушка. Эти строения разрушались на моих глазах. Это море умирало на моих глазах. И родители... Нет, мне не страшно было оставлять их. Они взяли к себе моего младшего брата. И брат не был таким, как я. Он был копией отца. Он останется здесь, возможно, увидит, как падут коллекторы, рухнет маяк, осядут и осыплются в море сваи, на которых стоят  железобетонные строения бывших смотрителей. Уйдет в небытие завод. Хотя нет... Завод слишком велик. Его еще не полностью растащили по кирпичику. Скорее всего, его увидит и будущее поколение. И, возможно, еще одно поколение он вдохновит на Путь.
Цвет моря и неба сравнялись у горизонта, и солнце начало медленно подниматься из-за него, взрезая гущу розово-сизых облаков мутными сильными лучами.

Вырожденцы мертвого города

На самом деле городок был провинциальным. Так говорили родители. Они, конечно, не могли этого знать, просто им, как и мне, кто-то говорил об этом в детстве.
И это был мертвый город. Хотя там и жили люди. Точнее, все, кого я знал лично, называли их вырожденцами. И никто не говорил, что они жили. Но тот факт, что мы все были изначально ими, укрепил меня в мысли, что их существованием даже словесно пренебрегать нельзя. Они были частью нас, мы были частью их. И все мы были частью этого мира. Гибнущего мира. Мира, подошедшего к своей грани. За ней либо не было ничего, либо было все. И я, как и некоторые другие до меня, стремился это понять. А мой брат, мои родители, бывшие мне не ближе, чем все живущие в этом мире люди, знать ничего не хотели. Они хотели, наверное, просто жить. Медленно угасать. Но смысла в этом я не видел никакого.

- Он скоро уйдет, - тихо говорила мать отцу.
Тот медленно кивал, продолжая заниматься своими плотницкими делами.

- Его брат останется, - продолжала мать.
И снова отец медленно кивал, не поворачивая к ней головы.

- Наверное, нужно пригласить ту семью, что живет за Отстойником… Может быть, в этот раз получится создать пару.
Отец останавливался и глядел куда-то в сторону, точно высматривая что-то вдали.

- Скоро начнется шторм, - вдруг говорил он, а я, подслушивающий их разговор из-за угла нашего жилища, ежась от страха и предвкушения, поворачивался к морю.
Опасное, непознаваемое, оно шумело и плевалось брызгами, подтачивая все строения, до которых могло дотянуться. Оно поглощало своим полумертвым существом побережье. И наверняка не только здесь. А когда-то оно было источником жизни. Так говорили. Или это были всего лишь бестолковые сны, из которых нас забрали, приведя и оставив здесь. Зачем? Чтобы мы все сделали что? Неужели то, чем занимаются неродные мне родители: попыткой создать новые настоящие семьи? Продолжить род? Построить новые города? Заставить море отступить? Вернуть разрушенным зданиям первозданный облик?

Но никто не сможет вернуть этому миру душу, никто не вдохнет в это море жизнь.
И отец знал, что новая попытка, о которой говорила эта женщина, назвавшаяся когда-то его женой, потерпит неудачу. И все они, живущие на этом побережье, вся эта тусклая горстка отчаявшихся, но вольных делать все, что вздумается, людей будет ждать, словно благословления, когда придут новые вырожденцы, исторгнутые из чрева маленького провинциального городка. Мертвого города, порождающего живых детей.

То ли я сам понял это, то ли кто-то когда-то это все мне рассказал… Либо мне это приснилось, пока я жил там, в городе. Но эти мысли не давали мне покоя и были настолько яркими, что я не мог от них избавиться. Не мог с ними жить, проводя время в бессмысленной работе, среди одних и тех же людей, живущих только одной слабо различимой идеей, о которой, спроси их напрямую, никто бы не смог рассказать ничего путного.

Мы тоже были вырожденцами. Но я не хотел им быть.

И они все знали это.

И они торопили меня с уходом. А младший брат…

Когда я уже собрался в Путь, он подошел ко мне -  и я увидел, что он совсем не похож ни на меня, ни на наших родителей – он подошел ко мне, обнял, сурово и долго посмотрел мне в лицо  и сказал, что будет ждать. А потом ушел.
Чего ждать? Меня? Или того, что я могу отыскать? И не важно, вернусь ли я. Лишь бы каким-то чудесным образом мой Путь привел бы всех этих людей к одной великой цели -  снова стать Людьми. Стать теми, для кого этот мир бы ожил и стал бы иметь смысл больший, чем простое существование, больший, чем желание чем-то владеть и управлять.

Возможно, мне просто нужно было остановить моего брата, отдать ему походный ранец и отправить в Путь его. Но я слишком не хотел оставаться. А ведь, кажется, ответ на мучивший меня вопрос «Зачем?» он знал лучше меня. Нет. Он просто знал ответ. А я только догадывался. И я отнял у него Путь. И теперь был просто обязан найти этот смысл. Но почему-то мне кажется, что то, что я найду, будет лишь еще одной иллюзией. Еще одним сном, в котором, в конце концов, окажутся все оставшиеся в живых люди. И мы выродимся, так и не узнав, что же там, за Гранью.

Грани

Небо было грозовым. Над водой, сливаясь с беспокойной волной и беззвучно сверкая молнией, грудились облака. Море несло бурю. Плавно, с перекатами, точно фокусник, обманывающий лишними жестами, оно отвлекало внимание зрителя от творимого им опасного действа. Шелестящая тишина забиралась в самое сердце, и его начинало щемить горьким предчувствием надвигающейся беды. Но вокруг царила тишина, мерно вздымающиеся воды то набрасывались на камни берега, то отталкивались от них, словно пытаясь утащить за собой или сломить, раздробить. Однако делали все это так весомо, уверенно, почти спокойно, как было заведено испокон веков и не прекращалось никогда…

Было душно. Духота мешала дышать, забивалась в нос, уши. Гулко пульсировала кровь в затылке. Глаза болезненно таращились на обветшалые камни парапета разваливающейся смотровой площадки. Юноша сел на край выложенного булыжником засохшего фонтана. Под тенью старого дерева было немного легче, хотя хмурое, предгрозовое солнце жгло нещадно. Ни ветерка, ни звука. Только море внизу.
Нужно было отдохнуть и вновь отправляться в путь. Там, за новой грядой, ломаной гранью пересекающей небо вдали, будет окончен путь. Там, за грядой. Или не там. В голове одна на другую громоздились бестолковые мысли. Правильно ли был выбран путь? Или он шел по пути наименьшего сопротивления? Ему никто не подсказал, потому что никто не знал вопроса. Нужно было найти, найти новое поселение, новых людей, новую цель. Нужно, жизненно необходимо. Все были вольны делать то, что захотят. Никто не останавливал, никто не противоречил... но никто ничего и не желал. Размеренность жизни стала сродни размеренности движения моря. Только все забыли, что это море – уже давно мертвое. Гнилая бессмысленная пучина.
Он прошагал пять месяцев. Может быть, шесть. Измерять расстояние как-то иначе даже не приходило ему в голову. На пути не встретилось никого и ничего, что могло бы поколебать его решимость найти что-то, неизвестно где, не понятно для чего. Все те же уснувшие города, все те же скудные горстки людей, мающихся своей никчемностью, все те же разрушенные заводы, тока, ржавые железнодорожные станции. Шепот моря, ставший единственным спутником. Может быть, стоило покинуть побережье? Может быть, стоило вернуться назад? Или продолжать путь. Путь в никуда.

Юноша сидел и уже ни о чем не думал. Вдруг его щеку начал ласкать нежный, легкий ветер. Одно прикосновение, второе… Зовущее, пьянящее. Из воздуха мало-помалу уходила тяжесть. Появился острый, покалывающий во всем теле запах грозы. Юноша встал. И в этот же момент в спину ему, не рассчитывая сил, ударил пронзительно холодный порыв. Солнце, стремительно тая, ушло за огромную тяжкую грозовую тучу и скрылось бесследно. Ветер вызывал дрожь, но если не стоять к нему лицом – дышать намного легче.

От внезапно нагрянувшего холода заломило поясницу, конечности заледенели.  Юноша оглянулся назад, в очередной раз пытаясь оценить пройденный путь, уперся взглядом в дерево, за ним – в горизонт над штормовым морем и задохнулся то ли мыслью о бесполезности затеянного, то ли новым шквальным порывом, своим напором перехватившим ему дыхание.

Человек подошел к высокому вековому тополю в два обхвата, прикоснулся рукой к морщинистой жесткой коре, под которой тек живой, полный воли к росту сок, прислушался к ощущениям: кора была теплой, гладко-шершавой, пахучей. Он вцепился в нее ногтями, царапнул с нажимом. Под ногти забились мелкие щепки, куда-то кольнула заноза. И за этим ощущением точно всплыли все остальные: жалобно ныли суставы, натужно болели мозоли. Ввалившийся живот настойчиво напоминал о своем существовании утробными коликами и безнадежными желудочными спазмами. Путь юноши исчислялся болью. Он помнил только ее и время, которое ушло, но не принесло ничего.

В последнем поселении он почти остался. Там не было родителей, там не было брата, там не верили в Путь. Там было хорошо, тихо и спокойно. Он почти уже стал частью чьей-то семьи, члены которой все еще слабо были знакомы друг с другом. Он почти уже создал свою. Но почему-то среди ночи встал, собрал вещи и ушел.

За грядой было завтра, и еще один день, и новый месяц, и другой. За грядой…  Были скалы. Внезапно двинувшаяся тектоническая плита скомкала землю, создав затянувшийся на пару километров лабиринт из каменных островерхих наростов и глубоких блуждающих пещер. Все тут казалось зыбким, подвижным. Камень крошился под ногой, с хрустом и шелестом выбиваясь из-под почти стершихся подошв.

Разбушевавшийся ветер гнал пыль и мелкие осколки скальной породы, хлестал ими по плохо спрятанному в одежду телу. Юноша почти задыхался, почти ослеп, почти сошел с ума от горя и бессилия. Как можно брести в этом аду, даже не зная, чтобы ты сам хотел найти впереди?! Как?!

Ветер стал мокрым. Песок смешался с мелкими холодными каплями то ли дождевой, то ли сорванной с моря воды.

Пошел дождь. Одна крупная капля, вторая… и сразу – тяжелый грубый поток, в одно мгновение превративший крошащуюся поверхность под ногами в осклизлые ржавые потоки и трясины. 

Уши юноши наполнял густой шум ливня, чавкающие звуки шагов, громыхание откалывающихся и смываемых камней. Собственные глухие рыдания в этом адском  месиве внешних звуков были почти не слышны. Поэтому стыдно не было.

Впереди ничего не было видно уже на расстоянии вытянутой руки. Но останавливаться было нельзя. Ноги точно вдруг стали принадлежать не слабому человеку, но зверю, ведомому чутьем. Они несли юношу мимо расщелин, оврагов, бурных грязных потоков. Несли к кажущейся безопасной пещерке, вертикально обретшейся в двухметровой скале. 

Мокрыми пальцами, шарящими в мокром воздухе, юноша уперся в твердую каменную стену пещерки, нащупал край входа, припал к нему всем телом, поскользнулся, разбил в кровь колено, но стиснул зубы, вполз в сухое еще душное пространство. Вывалялся в пахучей блекло-желтой пыли, оставив за собой скомканные влажные следы. Все здесь казалось таким домашним, добрым, прекрасным.
 
Несколько секунд он лежал неподвижно, тяжело и глубоко дышал, точно загнанная лошадь. Потом его начала бить крупная дрожь. Он с трудом высвободился из зябких тряпок насквозь вымокшей одежды, обнял себя за плечи, сжался в комок, тесно прильнув к твердой, бугристой поверхности скалы, медленно отдававшей накопленное за день тепло. За стенами его нечаянного убежища продолжала бушевать стихия. Казалось, само море вышло из берегов и начало наступать всей своей безжизненной неумолимой громадой на берег, ломая и круша все на своем слепом пути.

Совсем рядом со входом полыхнула молния. Юноша зажмурился от резанувшего по глазам света. Потом проморгался, дождался новой вспышки, которая осветила пещеру. В ее правом пределе виднелся еще один ход. Осторожно подобрался к нему. Руками прощупал себе путь и чуть прошел внутрь, ведомый каким-то неосознанным чувством. Со следующей вспышкой молнии раздался громкий треск, совсем рядом, почти за спиной: дрожащий, заблудившийся, потерявший всякую надежду мальчик увидел, как обрушились казавшиеся до этого такими надежными стенки входа в пещеру. Мир погрузился во тьму. Или же он потерял сознание.

***

Сначала он просто лежал. Открывал глаза, попадая не в реальный мир, а лишь в очередное новое ощущение себя: камень врезался в спину, затекли и закоченели ноги, защекотало в носу… Он открывал глаза и точно смотрел в себя, потому что вокруг была лишь тьма.

Но однажды очнувшись от тошнотворно-гложущего чувства голода, он вдруг понял, что видит. Видит неровный, будто бархатный камень стен вокруг, кончики своих пальцев и носа, если свести к нему глаза.

С трудом, не веря самому себе, что сможет, юноша поднялся и на ощупь начал пробираться к выходу, назойливо, откуда-то из невообразимого далёка освещавшего пещеру дневным желанным светом.

Юноша все шел, шел, спотыкаясь босыми пальцами, скользя ладонями по каменным стенам. И вот замерцало. Слабо, еле различимо… Замерцало вдали избавлением, свободой. Уверенный в скором спасении, юноша побежал туда, к этому зовущему тусклому свету. И увидел ее – узкую длинную расщелину в скале. Он мог просунуть в нее руку почти по локоть. Похлопать ладонью с растопыренными пальцами по камням там, за ее пределами, где была жизнь и свет. Почувствовать, как солнце ласкает своими лучами холодную влажную кожу руки, на которой засыхала корочкой  грязь. Рука начинала чесаться, юноша втягивал ее внутрь пещеры, чесал  с каким-то рьяным удовольствием, снова выставлял погреться. И не думал ни о чем.. Не думал, пока одна ясная простая мысль не пришла ему в голову – он может биться об эту стену с издевательски тонкой щелкой часами, днями, пока в кровь не изранит все свое тело… Но выбраться наружу он не сможет никогда. Он был один. И кто-то мог бы ему помочь. Но ведь никого же не было. Не было. Не было…

***

А потом появился он. Стоял на одной из гряд. Высокий, черный. Плащ с обтрепанным длинным подолом морщинился, спадая с острых плеч. Шляпа с широкими, отбрасывающими тень полями. Худые впалые щеки… Его голова была склонена вниз, точно человек задумался, или пристально что-то выискивал взглядом у себя под ногами. Ветер трепал его плащ, шелестел высохший песок с кусочками скальной породы. Весь мир и он сам был в движении, точно и этот человек, и эти гряды, и этот ветер, и тухнущее вдали море были одним целым. Он поднял лицо. Темные щелки его суженых глаз впились в глаза другого человека, пойманного в ловушку под скалой.

Юноша закричал. Сначала засипел, раздирая ссохшееся горло хоть каким-нибудь звуком, потом заскулил, заставляя связки работать, потом взвыл, словно бессильное животное, взывающее о помощи. Он снова по локоть высунул руку, стараясь протиснуть ее еще и еще дальше, разрывая кожу, крича и задыхаясь от надежды и беспамятства, ослепленный приближающимся чудом. Он видел, как человек было ринулся к нему, потом колыхнулся плащом назад, выкинул вперед руку, будто с расстояния хотел вытащить детеныша наружу, да так и застыл, буравя взглядом пространство впереди и бьющееся в расщелине существо. Человек в плаще присел на корточки, приложил руку к камням. Он был в 15 метрах от того места, где обуреваемый счастьем и восторгом от предстоящего спасения юноша, рвался к нему наружу. Бессильный… и обреченный.

Зашуршал камень, хрустнуло и пошло трещиной под ногами скомканное каменное полотно. Человек в плаще и шляпе выпрямился и стал неподвижно. За гулом сердца, тяжко стучавшего у него  в ушах, он не слышал, как хрустко и быстро провалилась поверхность, бывшая сводом пещерки. И он не мог бы поручиться потом, рассказывая эту леденящую душу историю своим близким, слышал ли он точно или в обвальном грохоте камней и пульсации крови ему лишь показались последние слова:

-Меня зовут Алеша... Меня зовут Алеша... Алеша…

Чистый небесно-ясный голос одинокого, потерянного ребенка в потерянном и одиноком мире. Жить в котором было почти невозможно. Но все пытались… Пытались. И жили.

ЗАБЫТЬЕ

Когда за горизонтом лишь новый горизонт, когда даже во сне ты не можешь найти ответов, попытки их отыскать становятся для тебя несущественными.

Но каждый раз, прикасаясь к чему-то или кому-то, ты вновь и вновь чувствуешь бесконечность этих таких знакомых тебе миров. Делаешь шаг, второй, и в погоне за новым предчувствием идешь за горизонт, убаюканный собственной мечтой о мире, который является тебе лишь в забытьи.