Эпизоды. Студенческий роман

Иван Манойло





Эпизоды

Студенческий роман












                По-настоящему жить трудно.
                И ты мне помогаешь в этом.
                В. Шкловский.




















                …Вам необходимо только вспомнить,
                Что для Вас важней всего на свете.
                Я могу желание исполнить:
                Я всё время занимаюсь этим…
                А. Дольский.
               
Гадальщик.

( Эпизод № 1)

                1
    Дима часто гадает нашим девчонкам. Но вот что интересно! Гадать на картах я и сама умею, но Дима извлекает из этих картинок какой-то совершенно невероятный смысл… Гадает, например, Тане Трубиной:
         —  Четырёх тузов не выпало, только три… А короли  —  все четыре… Желанного своего пропустишь. Выбор большой будет… Любить тебя  —  многие будут. Желания твои все исполнятся, кроме главного: своей любви никому не отдашь… Чёрной масти много… Да только не к сердцу она: сердце твоё все беды быстро забудет.  Надежда твоя вся при тебе. Да пуста она… Богато жить будешь. Счастлива будешь. …Жить тебе долго. …Только мужу верить не будешь… А он тебе верен будет: ты одна у него в сердце…
    И так далее. Где он это всё увидел? Значения он картинкам даёт общепринятые… Насколько я могу судить. Гадает же он не всегда. Иногда навалимся на него всей гурьбой  —  в переносном смысле, конечно. Просим. Ни в какую! В таких случаях он обычно печален, даже подавлен. Своё настроение пытается маскировать. За какой-то нервной, что ли, весёлостью. Но это не всегда удаётся.
    Никому из девчонок нашей комнаты он не гадал по два раза. Узнав, что у нас сидит Дима, приходят другие. Что-то вроде клуба по нездоровым интересам. Впрочем, гадает он не всегда одинаково. Иногда, чаще незнакомым ему, он гадает так, как гадала бы я. Тогда  это совсем неинтересно! В обычном своём  —  или необычном, я уж не знаю  —  состоянии он может гадать понескольку раз за вечер.
   Когда он приходит несколько странноватым… Когда у него как-то неожиданно, вдруг, и я бы не сказала, что очень приятно посверкивают глаза… Когда он может подолгу смотреть в глаза собеседнице…  Когда у него едва заметно подрагивают руки… Но становятся очень медленными, железной хватки, как только берутся за карты… Когда он говорит очень мало и очень тихо и невольно ловишь каждое его слово… Так он гадал девчонкам моей комнаты. И ещё  —  Оксане Кралек. Когда она нечаянно к нам пришла.
    Она увидела его, села за стол, сама поймала его глаза, и сама же не смогла уйти от его взгляда. Так, как ей, он больше никому не гадал. Было видно, что он с усилием говорит ей то, что женщинам, тем более мужчины, вообще не говорят. Она ушла в слезах. Я набросилась на него с упрёками!.. Он медленно оторвал от клеёнки стола глаза:
         —  Извини, Инга… Понимаешь, я уже не мог остановиться.
         —  Ты что же, веришь сам в эту галиматью?
         —  Сам?..  Вряд ли… Просто, … это как наваждение. Я даже не очень-то смотрю в карты. Я пытаюсь смотреть в человека… Слежу за реакцией на отдельные слова… И иногда мне кажется, что я, в самом деле, что-то  знаю… Ты же об этом читала…
        —  Это неправда! Тебе просто нравится играть эту роль! Интересничаешь перед нами тут! Ты артист, причём плохой, заметь!.. А никакой не провидец!..
        —  Может быть.
   После таких странных сеансов он очень быстро от нас уходит. Однажды мне Олег Петров из его комнаты говорит:
        —  Что вы там у себя с ним делаете? Димка даже не разувается, как приходит, так и валится на кровать!..
        —  Ничего!..

    Мне он никогда не гадал. Сколько я его не упрашивала. Почему, собственно? Впрочем, он не только гадает. Приходит пить чай. Чай ему наш явно не нравится. Я видела, какой крепкий он пьёт. Но сидит. Разговариваем. О разном. Таня Трубина, как и я, поступала на биофак. Но проучилась там почти два семестра. На вечернем. Работала на часовом заводе. Так что о биологии мы говорим втроём. Да, Дима знает куда меньше меня. Но как-то глубже, основательнее, что ли. И поговорить есть о чём! Трубина пишет стихи. Правда, печатать их не собирается. Вообще-то, никто их не читал и не видел  —  её стихов. Но говорить о них она умеет. О поэзии говорим. Вообще, об искусстве. О музыке. В эстраде, как известно, разбираются все. О классике тоже говорим. О литературе…  О будущей специальности, вообще  —  про «жисть-жестянку», говорим мало. Это, в основном, амплуа наших Тань: Мельничевской и Трубиной.

   Кроме Тань, в моей комнате живёт Лариса Бухер. И Наташа Черникова. Ларису Дима называет Лорхен. Ей это, похоже, нравится. Лорхен в наших разговорах участия не принимает. Только смотрит на Диму во все глаза. Она к нему явно неравнодушна. Лариса окончила техникум и год работала. Но дело тут не в возрастном барьере. Она не хочет мешать мне. Мы с ней становимся хорошими подругами, поэтому о Диме не говорим. Но я же понимаю. Если учесть, что между мной и Димой по существу ничего нет, то это большая самоотверженность! Дима относится к ней как к товарищу. Даже как к сестре. Меня это очень радует. Иногда, правда, не очень… Ну, да, не будем мелочными. 
    Наташа Черникова ослепительно красива. Дочь больших железнодорожных начальников. Жила на БАМе со дня начала строительства. Дома  —  так мы уже привычно называем общагу  —   бывает редко. Ночует тоже не всегда. Для первокурсницы, не сдавшей ещё и первой сессии, это, вообще-то, чересчур вольно. Мягко говоря. Не знаю, конечно, какая буду я эдак к пятому курсу… Не зарекайся, как говорится. Но мы-то ещё на первом. Её образ жизни Диму волнует мало. Он ею любуется. Получает, как он  говорит, эстетическое наслаждение. Понять его можно, конечно… Хотя… По-моему, это у него от высокомерия. В человеке всё должно быть прекрасно, и если Дима довольствуется малым, значит, он смотрит на людей свысока. Высокомерия у него хватает. Как и во мне. Только это какое-то разное высокомерие…

                2

    Зима эта получилась для меня неожиданно богатой событиями. Обычно зимы у меня тихие… Ох, уж эти шумные групповые междусобойчики!  Всегда дружные по замыслу, безалаберные по исполнению и почти всегда  откровенно развратные в завершение. Я, в силу моего антиалкогольного воспитания, на этих сборищах группы выступала в качестве помощника режиссёра. Режиссёром была пьяная стихия.
    Один, в общем, не самый лучший момент. Утро в квартире у Алика Меньшова. Вчера праздновали дни рожденья. Тани Мельничевской и Сергея Никанорова.  Хм! Странно, но почти вся наша группа родилась в ноябре – феврале. Разумеется, празднование столь знаменательных дат возможно только с согласия новорождённого. И то, что мой «день варенья» никогда не отмечался столь шумно  —  это нормально. Это очень-очень хорошо!.. Да  —  о «не самом лучшем моменте».Утро. Практически вся группа разместилась в трёх комнатах квартиры. На диванах, кроватях, на полу медленно просыпаются разнополые пары.  Даже на составленных спинками наружу в два ряда стульях кто-то спал, вернее  —  не спал. Н-да. Удивительно, как это стулья не разъехались в те, самые сладкие, мгновения. Трое парней, в том числе и Дима, спят на широкой кровати. Они захватили это шикарное ложе, пока другие договаривались о двуполой бессоннице? Мы с Аликом полуспим-полудремлем в креслах. Естественно  —  в разных. Сидя. Трезвые. Алик сумел, не договариваясь со мной ни о чём, сделать меня хозяйкой этого вечера. Ага! И этого борделя тоже! Неожиданно с кровати опускаются голые волосатые ноги. Потом отбрасывается одеяло и появляется Дима. В трусах. Когда он успел раздеться? Двое других ребят спят одетыми на этой кровати. Медленно потягивается, несколько раз приседает, прыгает сначала на одной ноге, потом на другой. Медленно одевается. Несколько пар мужских и женских глаз удивлённо смотрят на него из разных мест комнаты. Когда он идёт умываться, я вижу его лицо. У-хх! Сколько в нём и чудовищного презрения, и отвращения… А когда он демонстрировал свои трусы, заспанный такой был мальчик, добродушно-наивный… Столь откровенного разврата на наших междусобойчиках больше не было. Не думаю, что Димина демонстрация трусов сыграла в этом какую-то существенную роль. Хотя… 
    Хотя, если отбросить некоторое моё, хм!, ханжество… Назовём это так. То можно ли назвать занятие нормальным, разнополым сексом в комнате с потушенным светом под одеялом  —  развратом? Причём, поскольку в квартире Алика не жарко, то под одеялом с головой. При этом  двоим и не видно, и не слышно ничего, кроме дыхания друг друга и очень тихого взаимного шёпота. И даже мне, с моим неплохим слухом, не было слышно практически ничего. И никакого … возбуждения от всего того, что в … метре справа, и … слева, и… в двух метрах слева и на полметра выше или ниже, и т. д.?  Ну, разве что  —  чуть-чуть. Большого сексуального опыта у нас, я имею в виду девчонок, нет. За немногим исключением. С ребятами я это не обсуждала, но и у них тоже. Я так думаю. …Но! Очень многие сумели договориться! О двуполой бессоннице. Э!
    Тем более, что и мне очень-очень хотелось того же… Только не здесь. И не с этим собачьим голодом, который и страстью-то не назовёшь. И не  …  с Аликом? К тому же это он незаметно сделал меня хозяйкой этого питейно-развлекательного заведения с предоставлением и иных услуг. А … с кем? Алик, вероятно, хотел показать этой вечеринкой, какой он «просвещённый» во всех вопросах… И одновременно, как он может отказаться и от алкоголя, и от… А получилось… Мне было и не больно даже, а … неприятно, даже гадливо как-то… А, может, он ничего и не хотел. Просто так вышло. Тем хуже. Или … лучше? Но это я сейчас так … А  тогда мне, наверно, всё-таки и больно было тоже. Только очень глубоко? К Алику меня по-прежнему влекло, но между нами уже была пропасть? Ага! Навозохранилище!.. Но мы об этом ещё не знали? Или я … не знала? Хм! Пары, которые образовались тогда… Ага! Из-за алкоголя, голода и … неопытности!.. Долго не просуществовали. Странно, что они вообще образовались! И некоторые даже встречались много месяцев! Это говорит о нашей, ну, если и не моральной чистоте, то незагаженности… Наверно. Это и понятно. Сельскохозяйственный вуз. Ребята и девчата, в основном, из сёл и посёлков, из райцентров и маленьких городов…
    А Димины волосатые ноги… А, что? Нормальные мужские. Вот только сам он тогда напился до блевотины. И ехал от Алика в студгородок, и шёл на первый в своей студенческой жизни зачёт в штанах, облёванных понизу… Не видел, что ли? Но больше в моём присутствии он не набирался ни разу. А то и вообще не пил. Не думаю, что это моё, хм!, облагораживающее влияние… Хотя и о его похождениях, и о приходах в общежитие «без чувств» ходило много легенд. Но я ведь этого не видела! …Удобно, да?
   
    …Что нас больше сблизило, те самые сеансы «гадания-театральшины» или совместные сидения в общежитской читалке допоздна, когда часто там только мы с Димой вдвоём и оставались  —  не знаю. После первой той вечеринки оба в этой же читалке заговорили о неприятии студенческой вольницы таких масштабов. Хм! Какие такие масштабы? Нет, ну, конечно, мы знали, что это даже не цветочки, так, молодая весенняя травка, но…  Мы об этом лишь  слышали, но не видели… И  —  не участвовали? Об этом мы не говорили. Об участии. Это само собой подразумевалось. Ангелочки, в общем. Ага! Во плоти. Э! …Но отмыть со своих белых перьев даже эту малозаметную грязь было тяжело.   
    Сблизил ли, связал ли нас третий наш групповой междусобойчик? Может быть… Там мы с Димой вдвоём жарили сырники в бытовке. Эти сырники, вероятно, и были нашим началом? Хм!.. Но историю с сырниками я не хочу вспоминать. Слишком много в ней. Для меня. А … для  меня ли только? Во всяком случае я поняла тогда, что моё увлечение Аликом нелепо как-то… Хотя какое-там поняла! Почувствовала только. …Наверно, это самое главное? Поняла я потом, когда Дима рассказал мне кое-что об Алике. …Или, всё-таки, тогда? …Не знаю, зачем он это сделал. Дима. Не думаю, что он сводил счёты с Аликом. Ведь он тогда же помог Меньшову пересдать на «отлично»  проваленный им экзамен по общей и неорганической химии… Во время сессии. Так что Алик даже со стипендией остался. Хотя она, по-моему, не играет большой роли в его бюджете. …А Диме во всей этой истории было жаль меня? Просто жаль? И всё? ...Во всяком случае, я верю в его бескорыстие. В наш век эта моя вера нелепа? Но если ни во что не верить, то лучше лечь в тёплую, уютную ванну, вскрыть себе вены и безболезненно и безмятежно уснуть навсегда.

                3

    В отличие от многих ребят, Дима запросто появляется на женском этаже, четвёртом. О чердаке у нас шутили, что на пятом этаже живут только кошки. Дима неизменно добавлял:„ И коты.” После поступления большая часть вчерашних абитуриентов работала в колхозах. Помидоры собирали. То, что помидоры  —   по-французски, яблоки любви, это я узнала от Валеры Клаптича.  …Ладно, не буду. Есть вещи, в которых женщины не признаются даже себе и по прошествии многих лет. У Валеры там же в колхозе появился приятель  —  Степан Ясененко. Оба они на гитаре играли. И сейчас в факультетском ВИА играют. Клаптич  —  ритм гитара. Ясененко  —  соло. Со Степаном мы очень весело так по-украински говорили. Он наполовину украинец. Родился под Таганрогом. Ага! В свете бескрайних полей. По Макаревичу. А там, в общем-то, все такие. Я вообще русская, но десять лет в украинской школе даром не прошли. И украинский язык и литературу я лучше знаю и люблю, чем русскую!.. Н-нет, Инга, это, пожалуй, перебор, э? Но вот Шолохов с его казаками и тихим, заунывно-степным Доном мне куда дальше и непонятнее, чем Стельмах. И вот судьбе угодно было забросить меня именно на Дон! Ладно. Разберёмся…
     Как-то сижу вечером. Не то, чтобы было очень уж тоскливо, но… Решила, для разнообразия, помяукать. Вдруг слышу, кто-то мне из кустов по-кошачьи, вернее, по-котовому, отвечает! Аж вздрогнула! Честно! А это  —  Ясененко! Потом выяснилось, что Дима тоже очень хорошо кота имитирует. К сессии у нас уже сложился союз. Одной кошки и двух котов. Степан стал сибирским котом Леопольдом. За свою шевелюру и миролюбивый характер. Я  —  сиамской кошечкой Инночкой. Это Дима придумал. Уже потом объяснил, что у меня глаза часто очень синими бывают. А Дима  —  ангорский кот Бонапард. Последняя буква  —  на кошачий манер. Это я его так назвала. За пушистую причёску. А почему Бонапард? Не знаю. Что-то в нём есть такое… 
    Когда на четвёртом этаже раздаётся истошный вопль мартовского кота, ему отвечает более сухой, хрипловатый, язвительный рык. Это значит, что Степан вышел от очередной знакомой и отвечает на приветствие Димы, вышедшего, например, от Оксаны Кралек. Или не от неё. Но у неё он бывает чаще других. Они как раз только начинали вместе работать в институтской многотиражке.  И Степан, и Валера  Клаптич, и Оксана  —  не из нашей группы. А верить слухам, то есть непроверенным  мной сведениям по их адресу, я не могу. Верю только тому, что знаю наверняка сама.
    Когда в момент  встречи двух «котов» на нашем этаже я оказываюсь рядом, они начинают шипеть, «царапаться» и «драться». Я отпускаю в их адрес короткий и презрительный звук. Этот ритуал нам пока не надоедает. …Валера Клаптич? Да, он у меня бывает. Иногда часто. Иногда очень редко. Но чаще пьяным. Я это никому не позволяю. А ему… Ни сам он, ни его визиты совсем не нравятся моим соседкам по комнате. И это выражается не только взглядами, но и словами. Неприятно, конечно. Впрочем, это скоро закончится. Наверно…

    Когда в многотиражке во второй раз вышли стихи Дмитрия Светлова, то девчонки наши в один голос утверждали, что это обо мне. Но Дима сам сказал, что я была только поводом. Хорошо ли быть поводом неплохого стихотворения? Не знаю…  Но что-то есть в этой… Открытости? …Публичности? …Не знаю, как и назвать… Очень-очень нехорошее. Что?...  И потом, ему приходит столько писем! Почерк его мамы я знаю: крупный, круглый. Она всегда подписывается. Но чаще приходят другие письма. Бывает, с мужским почерком, но чаще… Чаще с женским. Особенно часто приходят письма с замысловатой подписью, с почерком, похожим на мой, но крупнее и … капризнее, что ли. Как и во всех общежитиях, письма у нас кладут внизу, в холле первого этажа, в письменницу. Но не по буквам, а все вместе. Их тут же разбирают, а те, что остались, вахтёрша раскладывает потом. Поэтому я часто вижу письма к нему. Бывает, кто-нибудь один приносит письма после большого перерыва на всю группу. Хм! Разумеется, тем, кому писали! …Когда я пару раз отдавала Диме письма с характерным почерком, похожим на мой, он радовался, как щенок! Ха! А где же твоя независимость, кот ты или  —  не кот? Впрочем, коты хотя и с трудом, но всё же поддаются дрессуре. А вот дрессированные кошки  —  уникум.   

   Дима часто бывает у нас в комнате. В столовую ребята его комнаты ходят редко. Готовят сами. Ну, а в мужском хозяйстве всегда чего-нибудь, да не хватает. Прибегает, так сказать, по кулинарному вопросу. А то за конспектом. То ещё за чем-нибудь. Общительный товарищ. Но до определённой грани. Есть у него такая стеночка.
    А вот сейчас, в марте, стал приходить просто в гости. Девчата говорят, что он ходит ко мне. Я и сама это знаю. Но он это никак не подчёркивает. Ходит к нам в комнату. И всё. Иногда встречает у меня Валеру. Клаптича. Делает вид, что ему всё равно. Может, и в самом деле  —  всё равно?

                4

   Давно уже растаял снег. Пахнет весной. Надела свой зелёный плащ. Его трапеция как-будто выходит из моды. Но мне всё равно нравится. Приятно, когда он свободно полощется на ветру. Поднимешь руки  —  и немножко похоже на птицу. Валера перестал ко мне ходить. Без объяснений. Перестал  —  и всё. Люблю сдирать струпики с ещё не совсем подживших ранок. Ещё и больно, и саднит, а как-будто очистилась от чего-то. Этот струпик я не сдирала. Просто как-то так повернулась, за что-то задела, и он отпал. Ещё саднит. Но стало легче. И даже не страшно, если об этом кто-то узнает. Даже … Дима. Как-будто это и не я была там, в колхозе, в сентябре. Всепрощение себе? Нет. Это как-то иначе…

    Дима всё чаще приходит именно ко мне. И я не ощущаю потребности объяснять себе, что это значит. Иногда приносит книги. Недавно приносил Экзюпери. По-моему, это очень мужской писатель. Мальчикам надо давать его читать…  Вернее так, надо самим читать им его тогда, когда они сами ещё этого делать не могут. Разумеется, начинать надо с «Маленького принца». Впрочем, эту квазисказку полезно почитать мужчине любого возраста. А вот женщинам Экзюпери читать вредно. Они и так себя слишком любят. Когда я сказала об этом Диме, он как-то очень уж по-взрослому, даже показалось  —  по-стариковски, усмехнулся. А ведь ему восемнадцать только в апреле будет! От этой его взрослости мне не по себе. Тем более, что проявляется она не всегда. Сидит передо мной мальчишка мальчишкой! Отвлеклась на секунду, смотрю, а  он уже и старый, и мудрый и чувствую себя перед ним несмышлёной девчонкой. А что меняется в его лице  —  не знаю. То ли прищур близоруких глаз становится чуть-чуть иным, то ли неуловимо меняется рисунок губ… То ли … это меняется  моё собственное отношение к нему? Так быстро? Это и называется, хм!.. неровно дышать? Пытаюсь иронизировать над собой. Пока … получается! А дальше?
    Да-да. Диме иногда важен повод зайти ко мне: за книгой ли, или узнать, прочла ли я её. Но чаще он приходит без всякого повода. Я могу читать, слушать музыку, писать что-то, готовясь к занятиям, заниматься сугубо прозаичным приготовлением пищи, а он … на меня смотрит. Я далеко не так красива, как скажем, Натали Черникова. Кстати, это второе имя дал ей вовсе не Дима: перекрестил её из Наташи в Натали, кажется, Валера. Это хорошо. Почему, собственно?.. Димино рассматривание моей особы заставляет меня чаще смотреть в зеркало. Ну, что… Очень белое лицо. Практически без румянца. Мама говорит, «как подошва». Это она перебарщивает, конечно. Так говорят о более тёмной коже. Но подчёркивает бесцветность. По её мнению, девушка должна быть румяной. Приходиться дорисовывать…
   Рисую я не только лёгкий, но заметный румянец. Волосы у меня тёмно-русые. Обычные. Правда, по нынешним временам, они у меня длинные, до пояса. Но не густые, и только чуть-чуть вьющиеся. Но вот беда! Ресницы у нормальных людей того же цвета, что и волосы. И только у так называемых носителей породы ресницы и брови чёрные независимо от цвета волос. Можно, конечно, посмеяться по поводу крена современной моды в сторону дворянской внешности… Но приходится красить и ресницы тоже. Лет с двенадцати мама твердила мне, что нельзя выходить из дома, не «сделав лица». Мол, мои «поросячьи ресницы» испугают любого кавалера. Я, в общем, поняла, что это не совсем так… Но привычка делает своё дело!
    Лоб у меня высоковатый, не женский. У кого-то из классиков вычитала, что высокий лоб у женщины вовсе не является признаком ума, скорее —  наоборот. Ну, вот, кроме всего прочего, я ещё, согласно физиогномике, и неумна. Брови от природы и не «соболиные» и не «в ниточку». Приходится выщипывать. Как говорит Дима, женщины выщипывают брови и занимаются прочими самоистязаниями из своих мазохистских склонностей. Он вообще терпеть не может косметики. Но его язвительное «макияж  —  аж!» в отношении моей размалёванной физиономии звучит более чем снисходительно.
     Что ещё? Скулы великоваты. Плечи широковаты. Зубы мелкие, а верхние клыки слегка напоминают таковые у синантропа. Полновата. Смотрю на свои школьные фотографии и решаю худеть. Но от решения до исполнения срок, вероятно, будет немалый. Дима на эти фотографии долго смотрел.  Глаза? Ну, про глаза мне уже в Донецке полтора года назад слишком много наговорили. Вспоминать не хочется. Потому что из памяти такое не уберёшь. Руки? Да. Это единственное моё достоинство, которое я вполне признаю.
    А Дима  смотрит.

         —  Глаза у тебя к концу марта стали совсем серыми. Как асфальт из-под снега. Где синева? Что с тобой, Инга? —  это мне Дима как-то.
         —  Не знаю…
   А я и в самом деле не знаю. Авитаминоз, наверное. И ещё давление у меня весной падает. Влияет ли это на цвет радужной оболочки? Если судить по словам Димы, так у меня глаза вообще сверхъестественные. И цвет они меняют, и настроение по нему угадать можно и так далее… Всё это я уже слышала. Только Дима не договаривает. И это мне … очень дорого?

                5

   Дима  —  актёр. Я никогда не знаю наверняка, что скрывается за его постоянной полуулыбкой. Что-то есть в нём от японца. Ага! И во внешности тоже! …Раньше он приходил к нам в комнату, даже если бывал не в духе. А сейчас… То ли постоянно одевает эту японскую маску… То ли избегает появляться в плохом настроении?.. Уже в апреле он появился у нас в том своём возбуждённо-подавленном состоянии, когда из-под полумаски говорит только то, что думает или просто молчит. Да-да! В этом состоянии он особенно необычно и неожиданно гадает!.. Таня Трубина заметила, начала подлизываться:
         —  Димочка, погадай, пожалуйста, а? Ручку позолочу! Натали ром чудный привезла! Очень-очень прошу, ну?
         —  Нет, Танюш, не буду. Я ведь тебе уже гадал. Часто судьбу искушать  —  себе дороже выйдет. Тебе, стало быть. А ручку золотить  —  судьбу ослеплять. Натура у неё, у судьбы, женская. Блеск любит. То, что себе желаешь, гляди  —  и сбудется. А мы, как потом оказывается, себе хорошего редко желаем. Извини, Танечка…
    Поняла я каким-то «шестым» чувством ( «чувство хвоста» у кошек ), что Дима мне сегодня погадает. Прошу:
         —  Дим, а мне?
         —  Да ну, что ты! Тебе никогда гадать не буду. Ты же не веришь. И правильно делаешь. Муть это. Серо-синяя с молоком. Как глаза у тебя сейчас. Синеют глаза-то!.. Это к добру. Да и карт у меня нет. Не взял. А вашими, заигранными, только в метеослужбе на погоду гадать. Хотя… Знаешь!.. Я тебе погадал бы сегодня! Я и погадаю! Без карт!
    От его спокойного, уравновешенного тона, когда восклицательные знаки стоят только в выражении лица, у меня по спине пробежали мурашки. Он начал, глядя мне в глаза:
          —  Роду ты, Ларина, дворянского. Недаром такую фамилию носишь. Много в тебе от цариц-императриц Российских. И лучших. И не самых. Но, заботясь о гардеробе, ты казну пустой не оставишь. Потому что … царицино в себе ты знаешь.
         — Странно…  —  робко попыталась возмутиться я.
         —  Возможно. И одновременно… Хм. Хотя… Весь мир состоит  из противоречий… А женщины только из них и состоят! И одновременно много в тебе от жён декабристов. Но это ты о себе знаешь. Поэтому в Сибирь не пойдёшь. Уж не знаю, отчего в большей степени… То ли побоишься, что какой-нибудь декабрист примет на себя такой грех  —  жертву твою… То ли испугаешься обвинений в нарочитом героизме…
    Я не могла ему возразить! Потому что для начала нужно было отвести взгляд. Я поняла! Нет, не поняла… Но почувствовала, что… Нет, в таком я себе тогда не призналась. Сил хватило, только чтобы изобразить обиду. Молча встать со стула и лечь на кровать, устраняясь от общей беседы. Вспомнила Оксану Кралек. Захотелось плакать. Еле сдержалась. Да-да. Это были слёзы обиды. Но не только.
        —  И это всё?..  —  тон у Тани Трубиной разочарованный.
        —  Мало? А тебе ещё меньше скажу. Продолжая о царицах. Ты  —  екатерининская женщина. Всю жизнь будешь стремиться к власти. И женской. И  —  вообще  —  власти. Добьёшься. Поздновато, но добьёшься. И сама же от своей власти будешь несчастлива. Внутри. Царицы не плачут.
    Против обыкновения, Дима ушёл не скоро. Долго сидел. Молчал. Слушал обиженные речи Татьяны. Смотрел в клеёнку стола. Чувствовал мой взгляд. И слушал моё молчание? Но ни разу не обернулся. Потом молча вышел. Мы думали, покурить или… Сейчас вернётся. Но ни в тот вечер, ни в следующий, ни через неделю  —  его не было. 

   От Ларисы Бухер я узнала, что тринадцатого апреля у Димы день рождения. Восемнадцать. Отметил он эту дату очень странно. Тринадцатого апреля во Дворце спорта в Ростове был последний концерт «Машины времени» в этих её ростовских гастролях. Очереди страшенные. Милиция порядок охраняла. О том, чтобы достать билет, не могло быть и речи. У нас все как с ума посходили: „… «Машина…» в Ростове! «Машина…» в Ростове!” А мне как-то всё равно. Я к ней более чем равнодушна. Дима умудрился через свою ростовскую родню взять несколько билетов. Два билета выпросил у него Николай Дьяков. Наш одногруппник. Для себя и Ларисы Бухер. Думаю, что только из-за Ларисы Дима их ему и уступил. Остальные достались Диминым сокомнатникам. Двое с подругами. Да-да! Именно с теми, с кем свёл их наш первый групповой междусобойчик. Звучит двусмысленно? «Групповой междусобойчик»? Но второго смысла я в это словосочетание не вкладывала…  Хотя… Нет. Всё же не вкладывала.
    В Ростове компания разделилась. Николай с Ларисой в одну сторону  —  остальные в другую. В пивбаре на Будёновском, на набережной, Дима свой день рожденья и отмечал. Как там и что было  —  Лариса не знает. Но когда они встретились перед концертом у входа во Дворец спорта…  Пиво с водкой сделали своё дело. Подробности я для себя опускаю. Это слишком неприятно. Но во время концерта Дима вёл себя крайне недостойно. Каким образом он избежал вытрезвителя и «пятнадцати суток», остаётся загадкой. Товарищи, правда его от контактов с милицией оберегали. Да и Лариса… Когда она мне это рассказывала…  На её глазах были слёзы. Ей было обидно. Но не за себя или…  За Диму. Ведь он испортил себе и свидание со своими кумирами, и день рожденья… Ведь вся остальная компания ехала на «Машину…» именно что «за компанию». С Димой. Именно он ценит творчество и «Машины времени», и, особенно, Макаревича… Такого от него никто не ждал.
   Если бы я поехала с ним… Вернее, если бы он поехал со мной…  Ничего этого бы не было? А почему, собственно, я должна его оберегать? Может он как раз такого и разэтакого  —  и хотел? Я не заметила, что последнюю фразу… А, может и предпоследнюю?..  Произнесла вслух. Лариса отшатнулась от меня. Замолчала. Она вообще говорит мало. А тут как прорвало!.. А ведь она была на последнем сеансе Диминой «театротерапии»!.. Вернее, присутствовала!.. Серенькая, незаметная такая мышка! Довольно внушительных габаритов!.. Нет, ну, конечно, я сдержалась: замолчала Лариса  —  замолчала и я…
    Но я не люблю «Машину времени»!..  И на Димино приглашение съездить на концерт… А сделал он его легко и беззаботно во время малого перерыва между лекционными часами… В присутствии массы народу… Я, естественно, так же легко и беззаботно ответила отказом. Да понимаю я всё! Не мог он появиться у меня после тех своих слов! …А после тринадцатого он зашёл. Как ни в чём не бывало!.. Хотя весь курс обсуждал перепитиии его вояжа в Ростов. И я не могла его ни в чём упрекнуть. …Потому что он наказал себя сам?
    Жизнь   —  сложная штука. Это не Димины слова, конечно… Но он их так часто произносит. …Но так ли она сложна? …В одной хорошей книжке я прочла, что пошлость  —  это повторение чужих мыслей. И даже своя собственная мысль, озвученная дважды  —  такая же пошлость. Кроме всего прочего, Дима ещё и  … пошляк? А осознаваемая пошляком собственная пошлость  —  цинизм. Осознаёт ли Дима свою, гм, … пошлость? А   —  я?.. Н-да, хорошо быть не очень умным человеком. Никогда не будешь циником! Э! А как будет «циник» применительно к женщине? «Циничка»? Женщина-циник  теряет женское? А мужчина? Теряет  мужское? И  всё-таки, хорошо не всё понимать в этой жизни… Э!  ...Хм! Какие наши годы?
                сентябрь.  1986.
                ст. Персиановка


Два лебедя в луже.

( Эпизод № 2 )

                1
     Меня разбудило солнце? Да, оно уже встало… И лучи его окрасили в нежно-розовый цвет старый яблоневый сад. Яблони уже доживали свой век. Лишь кое-где проклёвывались зелёные почки. На многих деревьях были живы две-три ветви. С сучьев остальных уже местами сползла кора… Не очень приятное зрелище? Но лучшее место для пикника в степи найти трудно, ведь здесь столько прекрасных яблоневых дров! …Но сейчас молодое, неяркое солнце апрельского утра на несколько минут сделало и этот старый сад юным и нежным!..
   Нет, всё-таки не солнце меня разбудило! Его ещё не видно из-за возвышенности с востока, по гребню которой метрах в пятистах проходит автотрасса. Солнцу надо ещё подняться над дорогой, над уже вовсю зелёными деревьями лесополосы вдоль неё… Меня разбудил птичий галдёж. Птицы как-будто нарочно уселись на яблонях вокруг палаток, и мне спросонья показалось, что они очень недовольны нашим здесь присутствием. Но потом, ещё не совсем проснувшись, но уже осмотрев окрестности, я понял, что воробьям на просыпающих такое утро людей  —  начхать. Так, стоп! А умеют ли воробьи «чхать»? То есть  —  «чихать»? Н-да, видимо проблемы у меня не только с орнитологией, но и с русским языком!.. Да, у птиц отсутствует обоняние, но носовые пазухи и даже «ноздри» на клюве  —  есть. И прочищать их надо. Значит  —  чихают. Да! Я ведь о воробьином гвалте, что меня разбудил. Птицам до нас, в самом деле, не было никакого дела. Они играли свои воробьиные свадьбы. И такие же стайки, как вокруг палаток, были и дальше по саду. Интересно у них получается! Поют-веселятся и спариваются практически одновременно.
    Окончательно проснувшийся мозг стал способен воспринимать птичий свадебный галдёж как пение. Откуда птицы знают ноты? А ведь поют по нотам! И когда кто-то из них ошибается хоть на четверть тона  —  это очень режет слух. Очень простые партии, конечно. Похоже на сводный, очень большой и несыгранный, оркестр балалаечников… Ха! Да у них же нет дирижёра! Вот кто-то заспешил, засуетился, а сейчас целая группа вступила не с той ноты, а вон та стайка на дереве рядом вообще играют другую пьесу!.. И при этом надо-таки заниматься другими делами! Успевать надо! Совмещать приятное с полезным! Но вот всё наладилось, и над старым садом разносится «тремоло»  —  множество  прима-балалаек поют почти в унисон. И всё-таки каждая —  пытается солировать. Дирижёр им, бесспорно, нужен!
Но вот в эту народную идиллию врывается нечто чужеродное!..
    На пару октав ниже вступает … виолончель! Старая, пыльная. И голос ещё хрипловатый. Утренний? Ещё не проснулась? И верхняя дека, видимо, чуть треснула… Понятно, это скворец пытается вписаться. …А это уж совсем неожиданно! «Пиццикато» скрипки!..  Совсем невероятное в этом народном оркестре! И только через пару минут я понимаю, что это тот же скворец, а никакой не соловей. Соловьям ещё рано. Слишком прохладные для них ночи. И особенно утра. А, может, это и вправду какой-нибудь особо рьяный соловей-разбойник прилетел раньше положенного. Да на утренней нашей свежести застудил горло. Очень нежное на воробьином фоне скрипичное «пиццикато»  съёживается почти в хрип. …И вдруг прорывается в полноценное соловьиное «стаккато»! Да нет! Скворец это.

   Костёр уже не горит. Но угли ещё не почернели. И даже восходящее солнце не обесцветило их оранжево-малинового жара. Значит, спал я недолго. Всего полчаса. Ну, может, минут сорок. Ладно. Можно полежать ещё пару минут. …Нет! Ну, правда, откуда птицы знают ноты? Причём, не просто знают, а поют по ним! И какие-то основы композиции им известны: вон как аккорды-коленца заворачивают! А…я? Я-то ведь петь не умею! Нет, ну чужую фальшь я хорошо чувствую, а сам «вру» напропалую! Чтобы правильно что-то спеть, мне нужно раз двадцать пропеть мелодию, да и то без аккомпанемента все равно где-то, да «совру».  Ну, и? Какой орган отвечает у человека … за музыкальное творчество? Мозг? Да, ну мои-то мозги куда больше воробьиных! И абсолютно. И относительно. В десятки раз. Может, всё-таки, не мозгом мы … чувствуем? А думаем? Мозгом ли? Ворона по уровню развития условных рефлексов стоит между шимпанзе и собакой. А по использованию  искусственно созданных ими же самими орудий труда  —  ворона равна шимпанзе! Хм! А ведь мозг у неё такой же  —  воробьиный…
   Хватит рассуждений на общие темы! Пора подниматься. Подбросить дров в костёр. Но для этого надо очень осторожно переместить голову Инги с моего живота на вещмешок, где она и лежала, пока не сползла мне на огромный левый карман моей итээровской шахтёрки. Хм! Разумеется, сползла только голова  —  сама Инга не поместилась бы на этом кармане, несмотря на его внушительные размеры. Вообще-то, в этом левом кармане горные мастера и инженеры носят интерферометр. Прибор для определения содержания метана в воздухе. А у меня в это чудное утро, пусть не «в», а «на» кармане лежит и чуть шевелит во сне губами такое чрезвычайно земное существо… Земное ли? Инга не взяла с собой на этот пикник своё «парадно-выходное лицо». То есть румянец у неё сейчас естественный, едва-едва заметный. И ресницы лежат, не приглаженные и «целеустремлённые» краской, а как-то вразнобой… Пушистые такие! Хотя и недлинные. И тени вокруг глаз не сине-голубые, яркие, акцентированные, а чуть-чуть видимые… Школьница! Лет пятнадцать, не больше. Ну, что ж… Мода  —  стремление к стандартам. Сейчас все женщины, ах, извините, девушки, стремятся выглядеть на двадцать пять. Независимо от того, сколько им на самом деле: шестнадцать или тридцать шесть. Мода  —  меняется.
    Все эти «мысли» прокручиваются в моей голове, пока я ищу и тащу к костру коряги и сучья. Да, мне удалось, не разбудив Ингу, положить её голову на её рюкзак. Для этого, правда, пришлось слегка распрямить её по младенчески свернувшееся калачиком тело, очень туго спелёнатое в одеяло. Инга очень недовольно поморщилась во сне, даже что-то «мыкнула», но не проснулась. Вечером казалось, что «дров» вокруг очень много: жги, не пережги. Но за ночь сначала все ребята, дружно, а потом я один порядком очистили окружающую природу, и теперь пришлось отходить довольно далеко.
   Пока я занимался возобновлением горения ( Хм!), не проснулась ни Инга, ни ребята и девчата в палатках. Костёр полыхал. Инга, видимо, всё-таки замёрзла ночью, и особенно под утро, потому что сейчас она распрямила во сне своё спелёнатое тело, а лицо её раскраснелось.
  Солнце показалось, наконец, над верхушками деревьев лесополосы. Совсем не красное уже. Я встал к нему спиной. Нет, я не обиделся на солнце. Просто было слегка досадно, что рассвета в степи  так и не увидел сегодня. Мы расположились в старом саду, на полпути между студгородком и городом. Полтора километра туда  —  полтора туда. Вверх, до самой дороги, подымаются террасы с деревьями. На одной из них вчера разбили палатки и горит костёр.  Стою на краю этой террасы. Плохо, конечно, что я не птица. …А с другой стороны, стать обладателем птичьих мозгов  как-то не хочется.
    Возвышенность подковообразно огибает котловину. Вниз спускаются такие же террасы. Вплоть до лёгкого, полупрозрачного тумана, под которым легко угадывается то ли огромная лужа, то ли маленькое степное озеро. И как раз прямо по тени, которую солнце отбрасывает сейчас от меня на запад, далеко-далеко бегут совсем маленькие вагончики. Электричка. В утренней тишине так хорошо слышен её шум! А вот путей не видно. И только золотая огненная искра, вспыхнувшая на невидимых путях, подсказывает: вагоны едут не по полю. Это солнце. Лужа тоже блестит сквозь туман. Отражённым  светом. Вскоре искра гаснет. Солнце, светившее из-за моей головы, отражалось от какой-то части рельса под углом 360 градусов. То есть рельс отправлял часть солнечной энергии обратно. На солнце. Возвращал? Сигнализировал о чём-то? И то, что мне посчастливилось такое увидеть!.. Стоит ли это неувиденного рассвета?..
        —  Э! Доброе утро!..  —  я вздрогнул от неожиданности, обернулся.  —  Я чего-то не понимаю… Нет, ну я точно знаю, что будильник я не брала!.. Зачем он мне здесь?  —  Инга с сомнением смотрит на свой рюкзак. Одеяло лишь наброшено на плечо. Значит согрелась. Она стоит в своём голубом спортивном костюме. На фоне ярко-зелёной апрельской молодой травы. И … ярко-голубого неба! Солнце золотит сзади её русые волосы… Нимб над её головой?  —  Но я очень хорошо помню, как во сне тикал будильник! Уютно так!.. «Бул-тых, бул-тых…» А потом перестал… И затараторили птицы!..  —  я понял, какой будильник слышала во сне Инга. Это было моё сердце. Её ухо лежало не на груди. А на животе. Вот отсюда это странное «тиканье»: «бул-тых, бул-тых…». Но ей я этого не скажу. Во всяком случае  —  пока.  —   Слушай, Дим, а откуда птицы знают ноты? Вообще, как они поют по ним? Я  —  не могу!..  Фальшь неплохо чувствую. И мелодия в голове точная. А выдать  —  не получается. Про акапельное пение я уже не говорю! А, Дим?
        —  Доброе утро, Инга Викторовна!.. Про птиц, это ты у меня в голове прочла? Или у самой такая же мысль возникла?
         —  Извини, я не хотела!.. То есть!..
         —  О! Да Вы, Ваше Телепатейшество, ещё не проснулись!..
         —  Да… Наверно… Слушай, мне, чтобы окончательно проснуться, надо умыться.
         —  О! У меня идея! Видишь там, внизу, озеро? Минут пятнадцать ходьбы. Вот тебе заодно и утренняя зарядка, и умывание, а если там   и в самом деле красиво  —  экскурсия. Идём?
          — Идём. Только обожди, я сейчас свои туалетные принадлежности достану…  —  Инга высыпает содержимое рюкзака на газету. И как-то потерянно и с непониманием смотрит туда.  —  Будильника и точно нет… Странно как-то… Ладно… Пошли.

                2

   На пикник, т. е. на  «зелёнку», группа наша как-то странно быстро собралась. Ага! Целую неделю «размышляли»: идти  —  не идти. Если с ночёвкой, то ночью холодно. А если без ночёвки, то можно и в общаге. И где брать мясо? «Зелёнка» без шашлыков  —  это неинтересно. А с мясом в стране напряжёнка. И как быть с музыкой? Не под двухваттную же «Романтику» плясать! И… Ах, да! Что такое «зелёнка»? В сельском хозяйстве так называют зелёную массу. Т. е. скошенную траву ( а к травам относятся, как известно, и пшеница, и кукуруза, и любая другая культурная или дикая трава ), которую прямо в свежем виде и задают скоту. Иногда измельчая. Из сельского хозяйства, наверно, этот «термин» и пошёл. В сущности, это тот же самый пикник. Но! Пикник предполагает некоторую чопорность, что ли. Чистую одежду, непременное мытьё рук перед едой, если печь картошку, так непременно в фольге, чтобы, не дай Бог, не перепачкаться в золе и т. д. А «зелёнка»  —  это чтобы, вволю, непременно поваляться на той самой траве! Которая задаётся скоту… И чтобы непременно перепачкаться в золе, и картошку есть именно что и с золой, и со шкуркой, и мясо чтобы было и где-то чуть-чуть обожжённое, а  где-то чуть-чуть сыроватое. Чтобы не бояться сесть не на коврик, а прямо на землю  —  на зелёную траву! О какой чопорности и чистой одежде может идти речь?      
     Когда третьей пары в субботу не оказалось  —  лектор по ботанике неожиданно заболела, а заменить её было уже некем ( суббота, понятно…)  —  а группа была в полном составе, ответственность взял на себя Олег Петров:
         —  Так, комсомольцы,   —  напомнил он собравшимся о том, что он ещё и комсорг.  —  Трава уже местами по колено. Если дальше тянуть, то там майские, потом сессия на носу. Не до этого будет. Насчёт организации… Палатки возьмём в прокате. Дров там, куда предлагает идти Меньшов  —  навалом. Шампуры у нас есть. Вот только мяса нет… Ну, даже если и не достанем, хоть картошки печёной наедимся. А музыка… Меньшов обещает с машиной подъехать. Так, Алик?
        —  Да, ребята и девчата. Какую удастся привезти, не знаю, но что-то непременно  будет. Обещаю.
        —  Торжественно обещаешь, комсомолец Меньшов?
        —  Да иди ты!  —  Меньшов с усталой весёлостью отмахнулся от Олега.
        —  Утра, конечно, ещё холодные… Но особо теплолюбивые могут, в конце концов, просто уйти в общагу. Не больше двух километров. Хотя, разумеется, не хотелось бы. …Ну? Кто «за»? прошу голосовать. …Ишь ты! Да вы чё? Единогласно, что ли?  —  Олег был и обрадован, и несколько растроган.  —  Так!.. Ну, тогда я побежал договариваться насчёт палаток. Меньшов, ты домой за машиной. Штаб, как всегда, у нас в комнате. Начальник штаба  —  староста группы Сергей Никаноров. Все вопросы к нему. Я побежал!..
        —  Пёрышко тебе для лёгкости!..  —  Никаноров покрутил пальцем почему-то не в том месте, куда предполагалось вставлять пёрышко, а у виска.  —  Всем всё понятно? В школе в походы ходили? Ну, вот, как обычно. Только посерьёзнее, пожалуйста. Всё тащите к нам в комнату. Там разберёмся  — надо, не надо.

    С палатками получилось. Взяли шесть штук. Отрядили трёх человек на разведку боем. За мясом. Надежды мало, конечно… А разведка боем почему? Потому что в случае неудачи их ожидала … гражданская смерть. В виде недолгого, правда, но общегруппового презрения. Рисковые ребята нашлись. Когда через два часа они вернулись с понурыми лицами… Мы их попрезирали, разумеется. Но не до смерти. На консервы, хлеб и вино-водку мы сбросились. Яйца сварили. Сергею Никанорову привезли из дому аж десять клеток. Девчата с сомнением осмотрели этот параллелепипед на шкафу, но взяли для варки только две. Шестьдесят штук. „Хватит нам!” Вообще-то, всё, что попало в общежитие, становится общественной собственностью. Если, конечно, собственник не оговорит свои права особо. Никаноров не оговаривал, но девчатам всё равно было жалко. Картошки набрали ведро. Часть сварили. „Чтобы сразу было, что есть: печь-то не сразу будем.” Это снова девчата. Хозяйственные вы наши! Сало у студентов сельскохозяйственного вуза есть всегда. Хм! Денег на хлеб иногда нет, а сало  —  сало есть. «Овощи-фрукты» в виде банок из дому тоже имелись. И даже канистры под воду нашлись. Воды, правда, всегда не хватает… Настроение было хорошим! Все тридцать человек группы были в сборе! Даже Гена Руденский, парень, живущий  в шахтёрском посёлке в тридцати километрах от студгородка и каждый день ездивший на автобусе на занятия и с занятий  —  остался с группой! Воистину, на что хорошее так бы собирались! Нет, это не я сказал!.. Это Инга! Через секунду после того, как я подумал!..
    А что  без мяса будем… Хм! Не наедаться же мы туда собрались!.. Это стало уже общим  настроением, и мы подсмеивались над почти на сто процентов неудачной миссией Лены  Анохиной  —  последней из отправившихся на разведку боем. Всё было готово. Ждали только её. И тут!.. Распахивается дверь нашей комнаты и в неё тяжело вползает  Лена … с огромной хозяйственной сумкой, из которой торчит явно … свиная нога! Не копыта, конечно! Задняя часть! Немая сцена. Немножко погордившись, в полно тишине Лена объяснила:
        —  Иду по учхозу, всё уже обегала, думаю:„ Ну что, нет  —  значит, нет…” Вижу, во дворе свинью разделывают! То есть, уже выпотрошили, спину-брюхо освежевали и сейчас рубить будут! Подхожу, спрашиваю:„Мне бы килограмм десять…” Мужики ногу отрубили молча, и на весы бросили. А весы-то перекошенные! Как морды у них. Чуть меньше десяти. Но я-то вижу, слава Богу, не пьяная, что там все пятнадцать! Быстренько деньги отдала и бегом, пока женщины не вышли  —  те бы уж всё заметили!..
        —  Так сколько мы тебе должны? — спросил Петров.
        —  Всего тридцатку!..
     Петров отдал деньги.
        —  Как же ты тащила? Это ж не ближний свет…  —  мне стало как-то не по себе.      
        —  Да, Лен!..  —  Сергей Никаноров поражён не меньше остальных и очень серьёзен.  —  Ну, хочешь, мы всей мужской частью группы руки тебе поцелуем? Но ты так больше не делай, ладно? Ты ведь кому-то для другого нужна будешь… Я понимаю, что ты у нас совсем не хрупкой конституции, но…
        —  Да вы что, мальчики? Я ведь с одиннадцати лет маме-доярке на ферме помогала!.. Последние два года часто там и жила почти,… и уроки делала. Мама часто болела, так что я за неё иногда по месяцу работала. Деньги нужны были… Да и коровы меня знают. Как маму. А если ещё скотники запьют!.. Так что мне полтора километра сумку дотащить  —  так, игрушки. Тяжело, но…
     Всем стало как-то очень неловко. А тут ещё Сергей продолжил …  нагнетать тяжести в атмосферу:
         —  Да, ребята… Мы здесь веселимся, пьём-гуляем, а родители наши вкалывают. Нас подымают…
         —  Так! Староста! Прекратить гнилую агитацию в коллективе!   —  это уже Петров! Что ж  —  вовремя!  —  Это ты-то «пьёшь-гуляешь»? Вечно то за книжкой, то в анатомичке, трупы коровьи изучаешь. Руки уже формалином пропахли! Как с тобой Черникова…  —  он очень вовремя пропустил то, что уже сорвалось было с языка.  —  Я не знаю!.. И вообще! Для чего они работают? Чтобы нам было хорошо! Чтобы мы их в старости помянули и словом, и делом! А расслабляться нам иногда надо! Так? Молчание коллектива  —  знак согласия. Вопрос закрыт,  —  он молча вытащил мясо из сумки и с усилием плюхнул его на стол.  —  Да, Лен, здесь добрый пуд будет…
        —  Ага! Объесться и не вернуться из похода!..  —  это снова Никаноров. Но ирония уже тронула его серьёзные губы.
        —  Добровольцы! Шаг вперёд! Нам минут двадцать, максимум полчаса, чтобы всё это разделать и замариновать,  —  Олег Петров выбрал себе нож и начал сдирать шкуру со свиной ноги.  —  Маринуем  —  и выдвигаемся.   

                3

    Нет, нам не пришлось повторять подвиг Лены Анохиной. И нашим девчонкам тоже. Когда мы прошли всего полкилометра и едва пересекли  границу студгородка, перейдя  мостик через речку-ручей Камышанку, и вышли на дорогу к садам, нас нагнал какой-то «Жигулёнок»… Видно было, что ему крепко досталось от хозяев. Мы расступились, уступая ему дорогу. А он … тоже остановился!
          —  Ну, что смотрите? Типичная колхозная лошадка,  —  послышался голос Меньшова  изнутри машины.  — Извините, «Волгу» отец не дал. Потому что прав у меня на такую технику нет. Только на армейский бронетранспортёр. Еле уговорил его дать мне хоть эту рухлядь. Всё равно ведь стоит без дела в старом гараже! Забрасывайте, что потяжелее.
     Когда и багажник, и заднее сиденье оказались заставлены, подошёл Никаноров с двумя эмалированными вёдрами.
         —  Ого! Кого использовали в качестве жертвенного козла?
         —  Обижаешь!
         —  Да тут хоть обижай, хоть… Если сядешь ты, вёдра ставить некуда. Так…  —  его взгляд остановился на Инге, но через пару мгновений скользнул мимо.  —  Вот Таня Трубина  —  подойдёт. Вернее, сядет и будет держать обе крышки. Потому что дорога сельская. Или вы предпочитаете шашлык с песком и машинным маслом?

   Налегке мы дошли быстро и весело. Разгрузили машину. Алик уехал договариваться с отцом насчёт звуковой аппаратуры. Кострище здесь уже было. Огромное. Видимо пикники такого рода для этого сада не в новинку. Все принялись за работу. Дружно тащили сучья к костру. Но когда их стало явно многовато, я скомандовал:„ Хватит на костёр! Остальное сваливайте вот здесь. А то спалим всё разом, а где греться потом?” Ребята подчинились. Так я стал главным костровым. Хм! Кто-то устанавливал палатки. Кто-то копал яму под шашлык. Девчонки накрывали на стол, то есть на коврик посреди молодой зелёной травы. Олег бегал между всеми нами  —  руководил…
   Когда первые шампуры с шашлыками были сняты с огня, вернее с чёрно-малиновых углей в яме, Сергей Никаноров произнёс первый тост:
       —  Ну, что, товарищи первокурсники… Извините, что я опять не об очень весёлом… Мы вот мясо, благодаря Лене, абсолютно случайно нашли. И не надеялись, да? А ведь и в столовой, и в кафе каждый день  —  и гуляш, и бифштексы, и шницеля, и котлеты. Так? Ребята мы, в основном, сельские и очень хорошо знаем, что в селе  —  мясо по праздникам. В магазинах там его нет. А так —  то тушёнка своего изготовления, то курицу мать зарубает. А то и вообще без мяса по месяцу  —  и нормально! Так вот, давайте выпьем за то, чтобы мясо было везде. И в городе, и в деревне. За нашу будущую профессию!
        —  Ага! Сделаем сказку былью! Поддерживаю!  —  это Олег. Как всегда в своём репертуаре.
    Потом мы ели-пили-закусывали-танцевали!.. Отдыхали. Шашлык оказался вкусным. Хотя и мясо было парное, а не выдержанное. И мариновалось  —  всего ничего. Но есть мне его не хотелось. Праздник был в другом! В том, что мы вот так, с бухты-барахты, собрались, и … всё у нас получилось! В том, что весело всем! И костёр горит! И трава! Молодая! Изумрудно-зелёная! После первого тоста я больше не пил. Зачем? И так голова кружится от всего этого … счастья? Правда, танцевали до вечера именно под двухваттную «Романтику»!.. Ничего! Нормально! Когда солнце начало садиться, а в магнитофоне начали  …садиться ( Хм!) батарейки, подъехал Алик.
        —  Извините, но лучше поздно, чем никогда,  —  начал оправдываться Меньшов, выставляя необычного вида и совсем небольшие колонки на капот.  —  Нет, вы не подумайте, что мой отец такой жмот, что я его так долго уламывал. Просто что-то случилось у него на заводе, а как приехал, дал сразу. Правда, пришлось повозиться: отключать это всё от «Волги», потом к «Жигулю» присобачивать. И аккумулятор у него слабенький. Садится. Поэтому придётся включать двигатель. Заодно и вас поосвещаю. Ладно? Да, «Жигуль» по документам мой. А прав у меня нет. До армии не давали. А после отец не позволял ездить: поступай, учись и до первой сессии забудь про машину. И теперь  —  за меня боится. Практики, мол, у меня уже три года никакой  —  разобьюсь, изувечусь. А руки-ноги-то помнят! Хор-рошо помнят! А технику эту отец из загранки привёз. По командировкам часто мотается. Слушайте! Наслаждайтесь, так сказать, плодами прогресса загнивающего капитализма. Красиво загнивают, гады! Включаю!
    Н-да! Конечно, это было хорошее звучание!..
    Я повернулся к заходящему солнцу. Да-да. Хм! На запад. Подошёл к краю террасы. На него уже можно было смотреть. Зрительно Солнце садилось где-то под Новошахтинском. Или  —  на административной границе с Украиной. Стоп! До линии горизонта всего пять-семь километров! Какой Новошахтинск? А тем более Украина? Я почувствовал рядом тепло человеческого дыхания. Инга? Да. Можно и не поворачиваться, чтобы убедиться.
         —  До Украины отсюда далеко…  —  произнесла Инга.
   „Далековато…”  —  мысленно ответил ей я. И вообще! Солнце никуда не садится! Это всего лишь обман зрения! И линия горизонта… Можно, конечно, дать ей строгое геометрическое определение, но на самом деле её нет! И у человека, стоящего рядом и смотрящего в ту же точку  —  она своя! …Линия.

  Солнце село быстро. Сгустившиеся сумерки сделали наше место в этом саду совсем камерным. И включённые фары автомобиля лишь подчёркивали это. Колонки, несмотря на свой малый размер, оказались очень мощными. Но их мощь не создавала дискомфорта. Басы отдавались и через землю. Почти на инфразвуке. А верхние ноты слышались очень чётко. И тарелки в ударнике не бряцали, а звенели… Все уже надрыгались под «Романтику», и сейчас на лужайке остались только пары. Им было всё равно, что звучит: медленная ли музыка, быстрая ли… Они очень медленно кружили абсолютно не в такт любой. Они подчинялись своим ритмам?
   Никто в этот вечер не напился. Только Гена Руденский, впервые попробовав студенческой вольницы, набрался  —  до сна прямо за «столом». Благо, что и он, и «стол» лежали на земле. Ребята оттащили его в крайнюю палатку. Так она стала «мужской». Я? Нет, я не собирался танцевать сегодня! И одет я был не соответствующе танцам. В старые, а не состаренные джинсы и итээровскую шахтёрскую куртку. В моём родном шахтёрском посёлке пройтись в магазин в чистой шахтёрской робе, не познавшей, естественно, ни штыба, ни инертной пыли, ни пота, ни ржавого дождичка с кровли, ни… было абсолютно нормальным. А уж на природу, на дачу и так далее  —  сам шахтёрский Бог велел. А уж если на тебе не простая рабочая, а итээровская шахтёрка, ну, это вообще высший шик! Но вот для танцев она, увы, не годилась! Ребята как-то странно отреагировали на моё одеяние:„Это что, «зэка» среди нас?” Я посмеялся, но куртку не снял. Не для того я шёл сюда! Я шёл  —  поваляться на траве! Жечь костёр! Дышать его дымом! Пропахнуть этим дымом насквозь! Печь картошку! И смотреть, как звёзды от костра улетают, сливаются с искрами в небе… И то, что сегодня это никак не противоречило общему питейно-музыкально-шашлычному настрою  —  это было очень здорово!
    Я сидел у костра и пёк картошку. Вообще-то, надо дождаться, пока костёр прогорит, потом закопать в угли картошку. Но… Костёр был нужен и для обогрева, и для света. Держать включённым двигатель Алик будет не всегда. Как? Ну, идеи, как известно, витают в воздухе. Не знаю, кто это придумал, но мне кажется, что я! Да простится мне! Отгребаешь угли и горящие головёшки почти до земли, кладёшь картофелину, потом присыпаешь её сгоревшим пеплом, а сверху набрасываешь горящие головёшки. Через полчаса максимум  —  блюдо готово. Главное, точно помнить, где ты закопал его. Я пеку, покрикиваю:„Ка-аму картошечки печёной! Па-адхади! Налетай!»  Шутка удалась. Подходят. Едят. В основном, по одной. Инга пришла. Устроилась возле костра. Полулёжа на коряге и подложенном своём рюкзаке. Ест картошку.
    Вообще-то, приготовленная таким образом, картофелина чуть пригорает с верхней стороны и чуть сыровата с нижней. Говорю Инге об этом.
        —  Дим! Спасибо за заботу, но… Что я, маленький ребёнок, что ли? Обгоревшее —  счищу, сырое  —  выплюну. Ну? Ох! Дима-Дима!..

    Часов в одиннадцать Таня Трубина ушла спать в другую крайнюю палатку. Так образовалась «женская» палатка. Потом медленно топтавшиеся на месте под вполне, впрочем, подходящую музыку Черникова и Петров так же медленно прошли в одну из средних палаток. Я посмотрел на Никанорова. Минут двадцать он сидел, не веря. Ожидая, что сейчас случится чудо, и всё будет, как прежде? Но чуда не произошло. Он встал. Казалось, сейчас он топнет своим копытом и пойдёт разносить наш бивак вдребезги пополам. Я очень хорошо помнил, как имел неосторожность сказать Сергею, что видел, как Наташа пошла куда-то с  высоченным блондинистым чеченцем, студентом четвёртого курса!.. Тогда они помирились. А сейчас…  Но нет, Сергей просто встал и пошёл вверх по склону. Больше до утра мы его  не видели.
         —  …Конфигурация сменилась окончательно…  —  сказал я в пустоту. Ни к кому не обращаясь.
        —   …Два множества объединились, но совсем в иной последовательности… —  так же тихо произнесла Инга, ни к кому не обращаясь.
    Странно! А ведь мы никогда об этом не говорили…
     Нет, наблюдать за распределением пар мы больше не стали! Но к двенадцати часам лужайка была пуста. Хм! А двигатель ещё работал. И музыка звучала.
        —  Пойдём, побродим? На звёзды посмотрим? А то здесь и фары, и костёр… А звёзд из-за них не видно. А?
        —  Мне с тобой всё страшнее и страшнее!  —  рассмеялся я. 
        —  Мысли угадываю? —  Инга была как-то печальна, что ли…
 
   Мы отошли совсем недалеко. Странно, но я совсем не знаю звёзд! И как я получил «пятёрку» по астрономии в школе!
       —  Ты знаешь, Дим, а я ведь почти совсем не знаю, где какое созвездие. Ну, там, Большую Медведицу или Ориона, Полярную найти или Вегу, а больше почти ничего… И  ты знаешь, это хорошо! А то небо было бы знакомо и неинтересно, как потолок…  —  она надолго замолчала, глядя в это неизвестное ни ей, ни мне небо. Потом, когда у нас обоих затекли шеи, сказала, опустив голову и глядя в сторону костра.  —  Звёзды, ведь это как цветы. Я в детстве очень любила цветы. До школьного курса ботаники. А потом оказалось, что они не только строго ранжированы по семействам…  В зависимости от количества чашелистиков, лепестков и т. д.  Но у них есть пестики и тычинки! Со всеми вытекающими  последствиями! Знаешь, мне до сих пор неудобно как-то в присутствии цветов. Вернее… Это им неудобно, когда я на них смотрю. Это как находиться в спальне в тот самый момент. Но…  К десятому классу я научилась любить их такими, какие они есть!.. Только… Вопрос остаётся открытым: как они относятся ко мне. …А небо.  …Пусть остаётся загадкой! …Я когда сейчас смотрю на луг, автоматически почти соображаю, сколько зелёной массы он даст с гектара, и как, в зависимости от фазы цветения изменится содержание белков в зелёной массе… А розы или пеоны оказываются абсолютно бесполезными образованиями. Их будут есть только козы, да и то, если нет ни ромашек, ни чабреца с полынью… А ведь кроме ботаники у нас впереди и агрономия, и кормопроизводство, и… Я необычно много болтаю сегодня, да?
       —  Я бы слушал тебя всю жизнь…
       —  …Правда?... —  в это время погасли фары у «Жигулей», и одновременно перестала играть музыка. —  Пойдём к костру. А то погаснет, и мы заблудимся.
       —  А, вот вы где!  —  у костра сидел Алик, подбрасывая сучья в огонь. —  На звёзды ходили смотреть? Ну, всё, дежурство сдал, можно идти спать,   —  он зевнул.  —  Кстати, с праздником вас. Христос Воскресе! Пасха сегодня.
       —  А ты что, верующий? —  спросили мы одновременно.
       —  Представьте себе. Как всякий истинно русский и интеллигент не помню уж, в каком поколении.
       —  А комсомол?  —  спросила Инга.
       —  Одно другому не мешает,  —  он усмехнулся.  —  Пошёл я спать. И выпить сегодня пока не могу  —  за рулём. Вы ведь тоже трезвые?
       —  Да нет,  —  Инга улыбнулась.  —  Первый тост выпили.
       —  А? Да… Я же поздно приехал. Спокойной ночи.
   Он ушёл в «мужскую» палатку.

    Инга притащила своё одеяло, укуталась в него и улеглась на рюкзак.
        —  Ин! Замёрзнешь ведь так! Иди в «женскую» палатку! Ну!
        —  Ещё чего! В кой-то веки на природе! Да возле костра! Какая палатка? И не замёрзну я! Ты будешь всю ночь поддерживать огонь в очаге!  —  безапелляционно и слегка лукаво ответила Инга. —  Ты ведь не собираешься уходить в палатку?
       —  Нет. Ну а если загоришься? Отодвинься от костра!
       —  Э! А пожарный, то есть костровой, на что? Спокойной ночи!..  —  но она всё-таки отодвинулась.
    Нет, она долго не могла уснуть. Ворочалась. Трава это не матрац. Смотрела на звёзды. Сказала уже сонным голосом:
       —  Ты ведь не крещёный, да?..  А моя крёстная живёт под Киевом. В Иванковском районе…
       —  Это что, там, где речка Рось?!.. Откуда есть-пошла Русь-Россия? И ты там была?
       —  Да. Красиво там…
     Потом закрыла глаза. Что-то шептала. То ли во сне, то ли… Я несколько раз за ночь приносил сучьев для костра. И уснул лишь под утро.

                4
   
    …Пока мы спускались по низеньким террасам к озерку, роса нас не особо беспокоила. Во-первых, высокая трава здесь росла лишь местами, а во-вторых, мы старались в неё не наступать. Но метров за двадцать до воды началась настоящая луговина, и как мы не торопились её проскочить, но прибежали по колено мокрые. Видимо, разгорячённые и бегом, и недавним костром, мы замерли совсем не от холода… Какая красота здесь! Озеро совсем маленькое! Открытой воды всего метров тридцать на пятьдесят. А дальше примерно в два раза больше зарослей камыша и осоки. Но берега у открытой воды  —  песчаные! С огромными, в два обхвата вербами у самого уреза воды! Они огромные, но совсем невысокие. Приземистые, раскидистые. …Но такое ощущение, будто это совсем дикое место! Как-будто здесь никогда не бывало людей! Ни дорожек к воде, ни кострищ, ни банок, ни бутылок…
         —  Дим, я отойду, ладно?
         —  Куда это? —  вдруг неизвестно от чего заволновался я.
         —  Глупый совсем, что ли? В туалет! …И по своим женским делам.
         —  Будет страшно  —  кричи!
    Но она не отходила. Любовалась местом. Потом сказала:
         —  Э! А ты чем собираешься зубы чистить? Водой из озера? Нет уж! На бутылку, чисть!
    Я полез в необъятный карман своей шахтёрки, достал пасту, футляр с зубной щёткой. Открыл…, а там  —  пусто!..
        —  Ну, вот! «Маша-растеряша»! Но ещё и щётку я тебе не дам. Чисти пальцем. Ну! Быстрее!  —  она дождалась, пока я прополощу зубы, взяла бутылку и убежала за вербы.
   Я умылся. Подставил лицо ветерку. Закрыл глаза.
        —  Эй! Ну кто же так умывается! Сажу на щеке под ухом кто будет смывать?  —  посвежевшая, умытая и даже успевшая причесаться Инга как-то уж очень откровенно потешалась надо мной. Что ж, значит, я выглядел чересчур потешно.  Она опустила руку с мылом в воду, намылила её и оттёрла эту сажу с моей щеки, потом ополоснула руку и провела ею по моему лицу. —  А полотенца Вы, милостивый государь, с собой конечно не брали? Понадеялись на ветер? На полотенце, Дим, холодно же…
    Я вытирался её полотенцем, а она вдруг  …  спряталась за меня!  С каким-то непонятным выражением лица глядя на озеро! Я посмотрел туда же. Из зарослей осоки и камыша показались  …  два белых лебедя!
        —  Да что ж ты прячешься-то!
        —  А вдруг они испугаются и улетят!..  —  говорит Инга шёпотом, выглядывая сбоку из-за моего плеча.
        —  Неужели ты думаешь, что ты страшнее меня?
        —  Да, ну тебя!.. Хм! А, и правда!..  —  она смущённо выходит из-за меня. Но стоит всё-таки чуть дальше от воды.
    Лебеди отплывают от камыша всего метра на два. Видимо опасаются нас. Нет зверя страшнее человека. Но мы не двигаемся. Они медленно-медленно плывут. Один лебедь кладёт другому голову на шею. Тот опускает свою на шею другому. Так они и плывут. Почти не двигаясь. То ли рука к руке… Да, переплестись так шеями людям не дано…
        —  Слушай, Дим… Давай уходить отсюда, а? Мы ведь мешаем им!.. Нельзя так!..  —  говорит тем же шёпотом Инга.  —  Только давай по луговине медленно пойдём, чтобы их не испугать. Я понимаю, там роса, и будет очень холодно, но давай потише, ладно?

    Да, вот сейчас, окончательно остыв, мы и почувствовали настоящий холод апрельской росы!.. После нескольких десятков метров по обжигающе-ледяной траве, пройденных предельно осторожно,  расстояние до лагеря мы пролетели очень быстро! Вспорхнули на нашу террасу, а там уже греется Наташа Черникова:
         —  О! А, чё-эт вы так!.. Чё, Хока гналась?
         —  Ага… Почти… Просто умываться ходили на озеро… А там  трава по колено,  и росы очень много… Холодная!..  —  губы у Инги синие, дрожат, а лицо красное, как-будто из бани. Такое вот несоответствие. Впрочем, и я сейчас не лучше выгляжу!..
        —  А…  Стоп! А не водяной ли вас по колени в воду затащил? Хотя откуда он возьмётся в такой луже!
    Инга садится на корягу, снимает промокшие кроссовки. Ставит их поближе к костру. Смотрит на свои мокрые уже выше колен штаны, потом на палатки, на Наташу.
        —  Нет, Ин, снимать не советую,  —  откровенно потешается та. Потом советует серьёзно.  —  Они и так высохнут. А у костра не простынешь.
    Инга снимает совсем мокрые носки. Хоть выжимай. Что она и пытается сделать. Но вода с них не капает. С сомнением думает, куда бы их пристроить… Я поднимаю с земли ветку, провожу по ней пальцами, очищая от пыли, и протягиваю Инге. Та молча вешает на неё свои носки и держит их между собой и огнём. Потом  я снимаю свои туфли, ставлю рядом с её кроссовками, снимаю носки. Инга тут же подносит мне ветку с её носками. Вешаю туда и свои.
         —  Ишь, ты! Как это вы, молча, обо всём договорились! Прямо идиллия! Семейная пара сушит бельё!.. А ведь они, наверно, во… , извините, дурно пахнут!
    Инга уже почти согрелась:
        —  Ну, и что?  —   я вижу, что она как-то подобралась вся. Готовится дать отпор? —  Живые люди всегда чем-то пахнут!  —  в голосе Инги уже слышится металл.
        —  Ну, ладно, ладно!.. Простите меня, пожалуйста, а? Это я о своём… А вам неприятно сделала… Вечно я всем всё порчу!..  —  и мы с Ингой видим в её глазах слёзы. Нет, они не вытекли. Но пару минут стояли там…
        —  А мы на этом озере, иди луже, как ты говоришь, видели лебедей…  —  странная смесь в интонации Инги! Не утихшего ещё гнева и …
        —  Нет, ну вы-то почти не пили… Так что на белую горячку не похоже. Значит, и в самом деле, видели… Белых лебедей…      
        —  Это кто здесь видел белых лебедей и где?  —  неожиданно вступает в разговор Коля Дьяков. Они с Ларисой под ручку как-то неожиданно появились, но и не из палаток, и не со стороны студгородка, а почему-то со стороны города…
        —  Стоп! А вы где ночевали? —  Наташа злится. Вот только на кого?
        —  А можно не отвечать на этот вопрос?  —  нет, ну, Коля истинный сельский джентльмен! И улыбочка у него при этом вопросе на вопрос самая доброжелательная!..   —  Ну? И где?  —  обращается он уже ко мне.
        —  На озере.
        —  Пойдём?  —  говорит Лариса.
        —  Пойдём,  —  отвечает Николай.
        —  Да там росы по колено! Будете, как эти юные натуралисты,  —  Наташа кивает на нас с Ингой.  —  Намокнете, простудитесь и помрёте!  —  её разбирает смех.
        —  А мы знали, что утром много росы. Сапоги обули,  —  говорит Коля, и мы с удивлением смотрим на их ноги. Действительно…
        —  Так через час же будет жарко!.. Как же вы в резине?..  —  Наташе всё ещё смешно.
        —  А у нас обувь в сумке,  —  кивает Николай на сумку, висящую у него через плечо.
        —  …Да! Домовитый казак!.. А раз сапоги обули, значит, в общаге ночевали? …Ну-ну. Пойдите, посмотрите ещё и на этих лебля…  —  она не договаривает. Останавливает себя. А Николай с Ларисой уже идут к озеру.

   Наташа сидит и молча смотрит в огонь. Потом встаёт и через пять минут возвращается с парой огромных сучьев. Почти бросает их в огонь. Наташа непричесанна, неумыта. В спутанных длинных волосах запутались прошлогодние сухие травинки. Сажа от картошки на подбородке и возле носа. А всё равно  —  красива!.. А то, что она злится на себя за вчерашнее… И сегодняшнее… Ну, надоел ей Никаноров! С его армейской прямолинейностью, правильностью, с мужественной осанкой… А порвать с ним иначе она не могла. Или всё-таки могла? И от этого её злость? На себя?
    Я думаю о Николае с Ларисой. Очень хорошо думаю. Тепло как-то. Понимаю, почему… Потому что их не было на той, первой вечеринке в квартире Алика. Потому что сегодня их никто не видел после одиннадцати. Вернее, вчера… И потому, что именно с их лёгкой руки я и понёс свои стихи в редакцию многотиражки. В ноябре я сидел, обложенный учебниками, в читальном зале библиотеки. За соседний столик садились они.
        —  Что зубришь? —  спросил Коля не вполголоса, а вполшёпота.  — О, да тут стихи! Сам писал, что ли?
        —  Да. Свежие. Только что написал,  —  так же ответил я.
        —  Дай почитать, а?
        —  Читай.
        —  …Удивительные стихи! Можно я Ларисе дам?
        —  Можно.
        —  …Слушай, Дим!.. Редакция работает до пяти вечера. Ещё успеешь! Давай!  —  это всегда немногословная Лариса.
        —  И что бы без согласия на публикацию в общагу ни ногой!  — шутит Коля. Но шутка лишь угадывается за его нахмуренным и строгим лицом.

    Пока сохли наши носки-штаны-обувь, бивак проснулся. Вернулись Лариса с Колей. Все расспрашивали их о лебедях, но … пойти посмотреть на диковинку желающих не было. Вышел заспанный Меньшов.
        —  Да-да,  —  сказал он, позёвывая.  —  Это пролётные. Весной  —  на север. Осенью  —  на юг. Там их много. В камышах. Там есть, чем кормиться. А вообще, плохое это место. Дурное. Чёрное.  Каждое лето там кто-то из приезжих тонет. А местные там не бывают. И дорог к нему нет. Только по целине. А болото с краю…  Почти в три раза больше самого озера. Там, где птица кормится. …Когда-то было не в три, а в тридцать три раза больше открытой воды. Это когда речка Камышанка туда впадала. А потом у истока этого ручья, в учхозе, сделали первую запруду. А у самой автотрассы сделали второй пруд по течению Камышанки. В начале двадцатого века автомашин здесь не было, но дорога-то была. Течение речки спрямили и направили в железобетонный тоннель под железную дорогу. Так что теперь она впадает не в эту лужу, а в речку Грушевку. А на месте болота со временем появились преподавательские дачи. Но это и в самом деле озеро, а не лужа. Там довольно глубоко, и бьют родники. Поэтому и не высохло. Но место плохое. Я вот всё это вам рассказываю, а сам там ни разу не был…
     —  Что ж, спасибо за экскурс в историю института,  —  говорит невесть откуда взявшийся Никаноров.
      — Ты что, в общаге ночевал?  —  спрашиваю его я.
      —  Да,  —  коротко бросает он.  —  Ну, что, господа-товарищи, продолжения банкета, я так понимаю, никто не желает? Ну, тогда собираемся, и  —  кто в общежитие, кто  —  по домам? Я правильно уловил общее настроение?   —  он выждал паузу.  —  Молчание   —  знак согласия. Но! Перед уходом мы должны привести территорию в относительный порядок.
    Под его руководством мы быстренько «привели» всё в порядок. Кто-то сбегал с канистрами к «плохому» озеру и залил костёр. Собрали весь мусор в шашлычную яму и прикопали землёй. Получилось нечто вроде свежего погребения… Быстренько свернули палатки.
       —  Проверьте, не забыл ли кто чего…
   Н-да. Армейский старший сержант, который последние полгода службы исполнял обязанности ротного старшины  —  это конечно…
      —  Слушай, Сереж, вы тут теперь налегке сами дойдёте, а я домой поеду, ладно? Праздник сегодня. Мои уже собрались, наверное…
     —  Спасибо тебе, Алик!.. Езжай, конечно. И тебя с праздником. Христос Воскресе.  —  никакой иронии в голосе Сергея нет.
      —  Воистину Воскресе,  —  говорит Меньшов и садится за руль.
    Всё это время, пока мы «приводили», Никаноров и Петров буркнули  друг другу что-то вроде «привет» и больше даже не смотрели  ни друг на друга, ни на … Наташу Черникову! А та … ни разу не взглянула на них обоих! …Н-да! Как говорится в мужской компании: „Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки.” Я недавно убедился, что та же фраза очень употребима и в женской компании в отношении мужчин. Так что? Водки Наташе хватило лишь до рассвета?
    Мы вступили на мосток через Камышанку. Начинался студгородок. Инга шла чуть впереди меня. Гордая. Независимая. Настоящая синеглазая сиамская кошка. Да. Я тоже кот. Но это она так считает.

                ст. Персиановка  —  Новочеркасск —  Ростов – на – Дону.
                июль 1984 – май 1987.
 
    






















Праздник.
или
Экстрасенс для двоих.
( Эпизод № 3 )
               
                1

    В семье у Инги два больших праздника. 9 Мая и 31 декабря. Отец ушёл на фронт мальчишкой и успел провоевать почти год. Долго служил. Поздно женился. Есть у него три медали, которые он только раз на Ингиной памяти одевал  —  на встречу однополчан. Подозревает Инга, что на День Победы то ли встретились однажды мать с отцом, то ли объяснились —  Бог их знает. Но ведь не зря же не только три женщины их семьи дарят подарки Виктору Петровичу Ларину, но и он что-нибудь покупает для мамы. В ночь на 31 родилась Инга. В этот день отец дарит подарки ей и маме.
    Давно ещё, когда не было Анки, Инга помнит отцовский утренний взгляд. Младшую отец явно балует, лет до пяти возил верхом на спине по квартире и много чего ещё. Инге такого не досталось. Но утренний свой взгляд он дарит только ей, Инге. Для этого надо проснуться раньше отца и притворяться спящей до его прихода в детскую, чуть-чуть приоткрыв глаза. Как меняется её пожилой отец, любующийся старшей дочерью! Сколько восторга, бережности и счастливой тревоги в его вечно угрюмых, сердитых, а порой и нелюдимых глазах.
      Инга и отец  —  родственные души. Хотя никаких разговоров, кроме бытовых, между ними не велось. Инга за пять минут до того, как отец вставит ключ в скважину, говорит маме: „Сейчас папа придёт.” Отец в день приезда дочери сообщает об этом маме. Хорошо! Телеграмм давать не надо. Инге, начитавшейся всяческих  «Биологий» и «Психологий», всё это кажется простым, как дважды два. Мама тоже объясняет всё просто: „Папенькина дочка! Копия же отец!”
     Своим утренним взглядом «для Инги» два раза в год отец одаривает всех. На 31 декабря и на 9 Мая. Лицо его становится ясным, лиричным и загадочным, очень похожим одновременно на Василия Пескова, ведущего «В мире животных» и Вахтанга Кикабидзе. Во все остальные дни он на них совершенно не похож.
    Инга ни разу не открыла глаза на отцовский взгляд. Страшно, что он исчезнет навсегда, как последний утренний сон.

     Предварительный билет пришлось сдать —  автобус не пошёл. На поезд Инга опоздала. О самолёте и думать нечего  —  завтра же праздник. Но она всё-таки для очистки совести позвонила из автомата в кассу аэровокзала. Билетов нет. Ну, и хорошо, что их там нет. В Донецк из Ростова летают АН-2. И ей совсем не улыбается после получаса болтанки на этом «кукурузнике» провести этот праздник в полуобморочном состоянии. Ну, да, вестибюлярный аппарат у неё слабоват. Но она бы всё равно полетела, если бы были билеты. Первый раз её не будет дома на 9 Мая. Хотя и телеграмму Инга из Ростова дала, да и отец ещё раньше понял, что дочери не будет, но кошки на душе всё равно скребут. Скребут кошки-то.
     В общежитии  —  тишина. Разъехались. Который уже час смотришь ты, Инга, в потолок? Смех в комнате почти оглушил её! Да она и забыла, что Татьяна с Натальей домой не поехали, это они из города вернулись! Инга повеселела. Включила кассетник. Очистила янтарно-жёлтую антоновку. Вот тебе и на!
А кто жаждал одиночества? Слушать музыку, грызть яблоки и смотреть в потолок? Не внешнего одиночества тебе, Инга, хотелось, а внутреннего. Вот Дима, тот себе своё внутреннее одиночество сам создаёт: смотрит в потолок, когда есть у него такое желание. А от внешнего одиночества тебя, Инга Викторовна, тошнит, почти как от полёта на АН-2, выть хочется, драть лакированными когтями коврик над кроватью и  …  видеть Диму?

                2

     Лукич смотрится в зеркало. Совсем старый. Восьмой десяток разменял. Седой, как  Дед Мороз из телевизора. Глаза глубоко. Высокий, сухой, сутулый. Нос крючком. Ведьмак, да и только.
     Лукич  —  пьяница. Это он про себя знает. Как жена померла, так и запил. Жена-то много моложе его была. Осколок под сердцем носила. Ну, и… Сашка-то, сын  —  это его, Лукича, и её, Ольги, сын. На мать похож.
     Соседи удивляются, как это он на свои стариковские доходы умудряется каждый день пьяным ходить. А ничего хитрого: ему полстакана вина на день хватает.
      Лукич достаёт альбом. А где же очки? Хлопает себя негнущимися руками по карманам… Шарит по карманам, по столу…  Ах, да, в сумке, в кармашке. Как с работы пришёл, так и оставил. Хм! Газету на дежурство брал, а почитать забыл. Вот дьявол! Ну, ладно. Потом.

     Дрезден. 9 мая. Сорок пятый. Вся их рота. Всё молодые лица. Кому уже восемнадцать в войну исполнилось. И лейтенанты все молодые. Из первого ротного состава только он да старшина. Лукич на снимке  —  молодец молодцом! Вороной чуб волной, глаза боевые! А старшина, годок, совсем старик: седой, в морщинах, сгорбился. А войну они вместе прошли, победа вроде одной ценой досталась. Только у старшины две медальки болтаются, а у него, Лукича, ни одной. Ну, так на то он и старшина, чтобы медальки носить. Как это Сашка говорит? Гены? Науку Лукич уважает. Да и дед ему говорил, что по лицу, мол, душу видно, а судьбу  —  её цыганка гадает, да и то врёт.
      Через голову старшины  —  Ольга, жена ненаглядная. Стоп! Это на фотографии она справа от старшины, а там, в Дрездене? Не помнит Лукич.

       Зашли они с Ольгой в дом немецкий. Стёкла побиты, штукатурка обвалена, а так  —  полный немецкий Ohrdnung. Даже фарфор-хрусталь в горке за стеклом аккуратно расставлен. Сели в кресла у окна. Между креслами  —  столик. Если бы не этот столик, Лукич бы нашёл, что сказать. А так  —  сидит, курит, лоб морщит. Уюта захотелось им, видите ли! А теперь сиди!.. Женится Лукич надумал. До дня этого не думал, а как сказали, да Ольгу-санинструктора он тут же сразу увидел… Сидят. Вдруг  —  жах!..
      Очнулся Лукич  —  сидят. В креслах. То ли вокруг, то ли в голове  —  шум, треск. Ольга губами широко шевелит, говорит видно, да он не слышит. И, ну, давай ей кричать. Старшина потом рассказывал. Прибежали, говорит, на взрыв. Забегают — от порога до стола дыра, из неё дым валит. А два советских солдата разного пола сидят в креслах и орут друг другу что-то на непонятном языке благим матом. Картинка?!.. После контузии Лукич как из госпиталя вышел, так Олю за воротами и встретил. В один день их выписали. Больше не расставались.
     Оказалось, мина, наша, родная, советская, в подвал через окошко подвальное в кадку с капустой угодила. И дожидалась своего часа, чтобы пакость сделать. Как это Сашка говорит? У оружия, мол, хозяев нету. Оно всегда и всем во вред. Вот-вот, именно.

     Сашка сказал отцу, что ветеранам с мая обещают какие-то льготы, и чтобы он зашёл во вневедомственной охране в отдел кадров, как и что, узнал. Третьего Лукич получал получку, зашёл.
            —  У Вас удостоверение ветерана есть?
            —  Да не было вроде.
            —  А военный билет?
            —  Давно уж где-то задевался.
            —  А награды есть?
            —  Нету.
            —  Как же так? Может, Вы в обозе воевали? Или немцам служили? Откуда мы знаем?
    Ушёл Лукич. На лавочку сел . Сердце схватило. От вина, должно быть. Науку Лукич уважает, а Сашка говорил… В самом деле, откуда они знают? Хотя тот мужик, что отдел кадров  —  пожилой уже.  В оккупацию, наверно, взрослым пацаном был. А оккупация  —  она пострашнее фронта.
     Бог с ними, со льготами. Жил же без них. Да и жить-то осталось… Год? Два?
     Девятое  Мая сегодня  —  большой праздник. Грех людей злом вспоминать.

                3

     В праздничное утро Инга спускается по лестнице. На затылке  —  взгляд Димы. Почему он не пришёл вчера? Впрочем, откуда ему было знать, что она не уехала. Смотрел в потолок? Или бродил по парку, поэтически созерцая действительность? Если бы пришёл, то незаметно пролетело бы час, полтора, два… И этого хватило бы потом на два-три дня… Села на лавочку перед общежитием. В самом деле  —  идёт сзади.
             —  Здравствуй, Инга!
             —  Здравствуй, Дима…
             —  Не смогла уехать?
             —  Да вот, как видишь…
    Дима почти не способен к сочувствию. Внешнему. Он либо делает вид, что ему всё равно, либо…  Это сочувствие столь интимно, для двоих, что невольно возникает щемящее ощущение близости.
            —  А ты так рано, потому что на дежурство?   …Ну, иди. А то опоздаешь.
     Конечно, Инга способна сыграть сочувствие! Но перед Димой…
Перед Димой это почти никогда не имеет успеха. Да! Она и в самом деле не хочет, чтобы он опаздывал. Их отношения эквивалентны. И это-то её пугает. А ему нравится. Он относится к людям, любящим равенство. Даже с женщиной… Вернее, нет, слово уже найдено  —  эквивалентность.

    Алая «Ява» затормозила у самых ног. Сначала Инга услыхала визг тормозов, потом увидела «Яву».
           —  Коля?... Напугал!
           —  Ты вроде бы не из пугливых.
           —  Тебе бы так!
           —  Ну, ладно, мир?
           —  Ну, мир, мир!..
    От горячего мотоцикла пахнет бензином, маслом и металлом. От Коли пахнет очень мужским, строгим одеколоном.
           —  Не уехала?
           —  Не получилось.
           —  Надо же!  —  всплеснул руками Николай,  —  И чем же ты намерена заниматься?
           —  Грызть яблоки и слушать музыку.
           —  Тьма занятий! А я на озёра собрался. Три недели жара стоит  —  вода должна согреться.
           —  Возьми меня!
    Вот так всегда! Так же как с Димой Инга всегда держит себя в руках, так с Колей превращается в двенадцатилетнюю девчонку и мелет ерунду.
          —  Поехали!
          —  Ну, купальник-то я должна одеть?
          —  Разумеется!  —  великодушная ирония так же идёт Коле, как и алая «Ява».
     Как? Она поедет на озёра с Николаем? Николаем, который испортил ей почти весь второй курс? Который чуть было вконец не загубил её отношения с Димой? Которого она могла разве что ненавидеть после всего? Она остановилась на лестнице. Вернуться и сказать, что передумала?

   Нет, она всё-таки мчится на этой алой «Яве», ловя ртом воздух!
Просто так! Ну, может себе человек позволить немного отдохнуть в праздник? Зачем думать так много всякого о таких простых вещах?

    Ну, зачем она соблазняет этого стройного, красивого, сильного парня? Зачем строит из себя беспечную и беспомощную кокетку? Да она не может остановиться! Она быстро-быстро бежит, задыхаясь, по тонкому льду середины реки. Остановиться нельзя! Зачем она ступила на этот лёд? Ну, не виновата она! Ну, ей-богу не виновата! Виновата эта сиреневая кипень, эта рано, чересчур рано зацветшая акация, это озеро, солнечно-голубое, тёплое, ласковое, это телесный горячий песок!..
    Когда он зажал её руки в своих больших мозолистых ладонях, она поняла  —  лёд не выдержит.
            —  Я люблю тебя, Инга!..
            —  А я…   Я не знаю…
     Он медленно отпустил её руки. Поднялся по обрыву к мотоциклу. Закурил, сидя на чёрном сиденье «Явы». Она опустилась на песок, бросив ноги в тёплую, ласковую воду. Инга с ужасом подумала, что сейчас «Ява» умчится без неё! Канет, исчезнет навсегда эта алая «Ява» из её жизни, оставив её лежать ногами в тёплой воде!..
            —  Коля!..
    Он бросил недокуренную сигарету в лиловую сирень, спрыгнул с обрыва. Она шла к нему по горячему песку. Она обвила его шею и повисла, как повисают маленькие дети. Уткнулась в пышную растительность на его груди и заплакала, мелко подрагивая плечами. Николай поднял её подбородок, долго смотрел в серый, мокрый асфальт её глаз, собрал губами ручейки со щёк. Когда она почувствовала на своих губах сладковато-табачные его губы, когда мягкие пшеничные усы коснулись тонко вырезанных, подрагивающих ноздрей Инги, она уже была вся его, без остатка.

    Инга не открывала глаз.
           —  Ты любишь меня, Инга?
           —  Я ещё не знаю, Коля…
    Она медленно открывала глаза, словно боясь, будто что-то выпорхнет из них и улетит навсегда. Коля отшатнулся от этих сине-золотых брызг! И отвёл взгляд.
     Инга села, подобрала рукой колени к белой беззащитной груди, другой наощупь нашла мокрый, завалянный в песке купальник. Встала и пошла в воду.
           —  Инга!..
     Молчание.
           —  Который час? — через долгое время спросила голова Инги из озера.
           —  Скоро пять…
           —  Пора собираться.
           — Вам мотоцикл прямо в озеро подать?  —  великодушная ирония так же идёт Николаю, как голубые плавки, весенний загар и алая «Ява».

    Снова Инга глотает воздух, несущийся навстречу. Его много! Много! И всё равно не хватает. Потом кладёт голову на надёжное плечо Николая. Сколько силы в его атлетическом торсе, на котором спокойно лежат её ладошки. И одновременно изящества в тонкой, почти девичьей талии. Надёжности захотелось? Нет, дело не в этом. Она не виновата. Просто так вышло. Если он рано или поздно сделает ей предложение…  Она откажет.  Нельзя быть женой человека, который отводит взгляд…

                4

    Водку Лукич не пьёт. Водку пьёт Сашка. Иногда сильно зашибает. Хм! Сашка-то он, Сашка…  А мужику сорок скоро.
    Пить он после армии, в ленинградском институте начал. За то и выгнали. С последнего курса. За пьянку и блуд. И что учился хорошо  —  не помогло. Как мать похоронили, так полтора месяца не пил. Шабашил. Сантехник он. Каких поискать. Почернел. Похудел. Поставил матери памятник. Дорогущий. После сороковин. Лукич говорил сыну, что рано, мол, земле ещё год-полтора оседать. А он странно так, без усмешки своей обычной, ответил:
            —  Ничего, пап. Я секрет знаю. Памятник не покривится. А землю, если что, ты и сам подсыплешь.
    Как с кладбища шли, чует Лукич, канудит человека, озноб бьёт. За всё это время сын и слезинки не уронил. Зашли в квартиру. Ухватился он за дверную ручку, да так и упал под дверью. Слёзы в три ручья. Колотит его. И стон  —  тихий, низкий  — стёкла в окнах дрожали.
     Тут соседи. Мол, белая горячка это, надо психбригаду вызывать. Опомнитесь, люди! Он же полтора месяца в рот капли не брал! Скорую вызвали. Врачиха-то ему, сыну, знакомая. Послушала, наширяла чем-то.  У самой слёзы в глазах. Предынфарктное состояние, говорит. Но в больницу Сашка не лёг.
Ещё месяц не пил. А потом  —  опять…

    Когда Сашка пьян, то разговаривает. Вроде  —  с Лукичом, но старик понимает, что он сам с собой. О чём только он не говорит! Лукич молчит. А Сашка и за Лукича, если чувствует, что старик против, супротив себя говорит. Ну, опять-таки, не всегда он точно мысли Лукича угадывает.
    Трезвый —  Сашка читает. И молчит. Зарабатывает он на шабашках много, да большую часть и просаживает. Бывает, и не пьёт сам, а деньги уходят  —  друзей-то много. Пьяного, Сашку лучше не слушать, а кого же Лукичу слушать, ведь единый на свете родной человек остался. А трезвый  —  молчит.
    И ещё горько старику, что жизнь Сашкину сам, может, Лукич и поломал. Отговорил сноху жить с сыном. Уж больно обижал тот её. А Лукичу обиженная баба  —  эх!.. Как вспомнит , что первую свою синеглазую жену Марию до войны бивал, так озноб прошибает.

     Да, водку Лукич не пьёт. Настоящие казаки водку отродясь не пили. Только вино. Хотя, почему…  Пили. Но он не из таких. Тогда, в Дрездене, нашли они с лейтенантом винную коллекцию. Лейтенант какую-то вконец обшарпанную бутылку достал. Только название видать, и год  —  1911. Лукичу, стало быть, в ровесники годится. Читает лейтенант:
             —  Пу-хля-ко-…-вско-е…!  Станишник, земляка тебе нашёл! Хм! Латынь, а писано антиквой. В России, что ли, этикетку печатали? Или мода тогда у немцев такая была? Слышь, станишник, не знаешь, покупали у вас немцы в те года вино?
             —  Цимлянское  —  вроде, да. А чтоб наше…
             —  Ну, может это и единичный экземпляр. Для коллекции. Однако и в Дрездене Пухляковка твоя известна! 
     Попробовали. Настоящее донское. Такое Лукич однажды пивал у деда Данилы из прадедовской бочки.

    Где-то у Лукича была бутылочка «Стременного». Ага, нашёл! Доброе вино. «По старинным казачьим рецептам». Да, что-то есть в нём от давнишних вин.
    Только с кем пить-то? Сашки уже три дня, как нет дома. А ведь праздник сегодня. Лукич смотрит в окно. Вечереет.
     Да, наград у Лукича нет, только сине-багровые рубцы от осколков по груди и животу. И бедро перебито. Раньше не замечал, а теперь без палки  —  никуда. Вон у Филипченко, полный «иконостас» на пиджаке. И до лейтенанта дослужился. На гражданке хоть и маленьким, а всё же начальником ходил. И в сторожах  —  бригадиром до последнего был. Сейчас сдал. Совсем на пенсию ушёл. А Лукич ещё сторожует. Да, судьбы разные. А помирать всем едино.
     Лукич тронул рукой подбородок. Побриться-то забыл! Борода. Да, третий сторож на гараже  —  бородатый очкатый студент. Дима? Ага, Дима. Молодой, а глаза добрые. К нему пойти? Сегодня же сутки дежурит он. Ну, пить со стариком, может, и погребует, а компания всё же. Да и чебачка покушает. Сашка говорил, что молодым фосфор нужен, а в рыбе  — фосфор. Лукич выбирает чебака пожирнее, берёт сваренные вчера яйца, луковицу, первую редиску с огорода, отрезает хлеба. Негнущимися руками долго складывает всё это в сумку. Ага, «Стременное». Стаканы на посту есть. Не прогонит студент-то?

                5

    Часа в четыре бешено забилось у Димы сердце. Курил. Ходил по гаражу. Играл со щенятами. Облился холодной водой из-под крана.
Но не остыл. Ну, что…  В конце концов, если минут на двадцать покинуть пост охраны, ничего ведь не случится? Автомобили  —  в боксах. Опечатаны. А прочей техникой мало кто интересуется… Вот только как быть, если кто-нибудь из водителей придёт за машиной? Ни сторожа, ни ключей. И от «главного сторожа», старой, но всё ещё грозной суки Пальмы тут никакого толку. Против своих она не лает.  Но день-то праздничный. Может, и не будет никого. Пять, ну, семь минут до общаги. И обратно. Да, на всякий случай надо написать записку.

    У комнаты Инги стоят Татьяна с Натальей. О чём-то договариваются?
           —  Привет, девчата. Инга дома?
           —  Так она же с Николаем на озёра уехала, —  сколько откровенного сочувствия в глазах Тани Мельничевской!
           — Как прибудет, отдайте, —  Дима протягивает записку.
    Дима поворачивается, чтобы уйти и краем глаза видит осуждающее, полное смятения и непонимания лицо Натальи, обращённое к Тане.

     Николай проводил её до дверей комнаты. Ну, вот, всё. Сейчас она включит магнитофон, очистит яблоко…
     Записка от Димы? „Если сможешь, приди ко мне на гараж. Дима.” Инга бросает взгляд на мокрый след  купальника под джинсами и рубашкой. Надевает чёрные вельветовые брюки и серебристо-чёрную блузку-батник. Макияж. До, Дима терпеть не может косметики. А ей того и надо. Или не того? Волосы? Нет, естественной волнистости вполне хватит. Только влажноватые. Пока соберётся и дойдёт  —  высохнут? Инга вдруг видит, что совершенно «сгорела» сегодня под майским солнышком. Руки? А где книга? Первый том Паустовского?
            —  А Дима ещё вчера забрал. Ты же домой собиралась ехать…  —  в тоне Тани явное осуждение. Наталья молчаливо вздыхает из-за журнала.
     Как? Ведь там же были её закладки-замечания! Он всё это прочёл? И про Наташу, которой единственно принадлежал роман? И в той телеграмме Диму тоже целует Наташа… Как! В одной из закладок там было о схожести всех тайных романов! Но ведь это не о нём! Это вообще о другой книге! Неужели у него не хватит ума не соотнести эти замечания с их отношениями? Какими?...  Коля?!..
     Читали девчонки записку? Или все эти их витающие в воздухе … хм! … чувства к ней ей только мерещатся?

     Инга всходит по лестнице в сторожку.
             —  Отдохнула как?
             —  Нормально. Только обгорела и голодная, как тысяча зверей.
    „Значит, знает Дима?!..”  —  думает Инга, пока Дима взбалтывает бутылку с кефиром, открывает её ножом, отламывает ломоть батона.
            —  Ешь.
     Инга ест. Ей очень не хочется смотреть на Диму. Но она время от времени смотрит ему в глаза, пересиливая себя.
            —  Не нервничай. Ешь. Нельзя одно с другим совмещать. Вредно. Случилось что-нибудь?
            — Да так… Сделала одну глупость. И сама не знаю, как к ней отнестись.
     Дима становится в дверях и курит, пуская дым на улицу.
           —  Скажи, а Наташа в закладке  —  это после телеграммы?
           —  Никогда никому не позволю брать книги без моего ведома!.. Пусть даже взятые почитать!..
           —  Одноклассница одна меня вызывала… Есть у меня один старший товарищ. Они вместе учатся. Только он заочник. Сейчас в том же городе работает, где они и учатся. У неё беременность на третьем месяце. От него. Она не знает, что делать. Совета просила. Когда-то мы с ней большими друзьями были.
          —  Что посоветовал?
          —  Ему рассказать. Рад ведь будет до без памяти.

    Всю эту историю Дима выдумал. Обычная телеграфская ошибка. Не „… целую. Наташа” нужно было, а „… целуем. Ната. Саша.” Сие означало, что Ната приехала из своего московского института к мужу и родителям. А целуют они вдвоём. Ну, может Ната и в большей степени, но это уже их личное, семейное дело. А телеграмму они вместе давали: „ Буду праздники дома. Целуем. Ната. Саша.” Был он у них на  Первомай.
     Инга видит, что Дима сочиняет на ходу. И Дима видит, что Инга чувствует его враньё. Но оба играют в исповедь. Инга понимает, что Диме нужна её реакция на отдельные фразы и слова. Чтобы понять, что же с ней случилось на озёрах? Хм! Ну и что же он понял?...  А ей? А ей…  нужен Дима?  Нужно его видеть и слышать. И какая разница, какой ими для этого выбран повод?
     Попутно Дима сообщает, что его на крупную сумму обобрали братья-сёстры-родичи  —  цыгане. Мать их!... И ещё несколько интересных новостей. Это всё уже правда. Ингу отпускает напряжение. И … последние фразы Димы она пропускает мимо ушей!  А он…  Он что-то рассказывает, а сам смотрит на неё, и он  —  не здесь. Она ловит себя на мысли, что разговаривала с набитым ртом, а Дима всё равно … любовался. И совсем не её чёрно-серебристым облачением, и даже не лицом, не руками, не грудью…  А чем? Что он пытается рассмотреть в ней?

      —  Ну, что же…  Наверно, и вправду стоило меня позвать.
      —  Не знаю. Просто очень хотел тебя видеть.
   О! Как это, оказывается, бывает больно! После всей их игры  —  и вдруг такая искренность!.. Инге становится совсем не по себе.
        —  У моей мамы такая же сторожка, только она стрелочница. Тут, наверно, очень тоскливо? Особенно по ночам…
        —  Ну, почему! По ночам сейчас соловьи поют. Аромат какой! — Дима поднимает глаза к белым душистым гроздьям над головой.
         —  Пойду я. Устала… —  Инга коротко смотрит на Диму. Не многозначительно, а как-то ёмко. Запоминает, что ли?

    Опускаются синие сумерки. Инга споткнулась. Надо же, сломала каблук! Она закатывает брюки, снимает босоножки и идёт по тёплому асфальту босиком. Вспоминается тёплая вода и страх, что сейчас улетит-умчится алая  «Ява». С Колей, которому очень идёт великодушная ирония. Господи, ну, зачем ты создал женщину?
    Дима  —  единственный человек в институте, которому она по-настоящему дорога.  Но…  Как ей хочется сбежать отсюда! И уйти воспитателем  в детский сад, где она уже работала после школы и неудачного биофака. К любимым своим дошколятам. А Дима…
      Чушь! Чушь!.. Всё чушь!.. И нет её, Инги. Только синие сумерки. Да молодой месяц висит отрешённо среди кокетливо жмурящих ресницы звёзд. И соловьи.

                6

    Когда почти совсем уже стемнело, Лукич подходил к сторожке. Ему навстречу шла девка с голубыми, нет-нет, с синими глазами. Как в темноте он мог понять, что они у неё синие? И всё-таки глаза у девки были синими.
     Как у его Марии. Они-то разными бывали. И серыми, и зелёными, как бутылка на солнце.  А синими  —  это наособицу. Похоже, от счастья. Пять лет у них детей не было. А перед самой войной понесла Мария. И казалось, золотящаяся синева в её глазах навсегда поселилась. Так и ушёл на фронт Лукич с синими Марииными глазами в сердце.
    Уж много позже Сталинграда он в отпуск домой приехал. Убили Марию. И сына, Ваню, Ивана Иваныча, убили. Так и не увидел  его Лукич ни разу. У мутного апрельского Дона сидел. Чтоб плакать, не помнит. Казалось, что Дон от человеческих слёз по весне разбух. Как сорок третий год провоевал, не помнит Лукич. Где, как, что освобождали…  Только злобу свою неуёмную в атаках помнит, как по два фрица на один штык насаживал. Замстило. К Новому году отошёл малость. Стал мир вокруг себя замечать. Мир, он на любой войне  —  мир.

            —  Здравствуй, Иван Лукич!  —  Дима поднялся перед стариком.  —  С праздником!
            —  И тебя, Димитрий. Спасибо.
     Высокий, сухой, сутулый старик в старомодном плаще, несмотря на жару. Снимает мятую велюровую шляпу с седой головы.
            —  Понимаешь, Димитрий, шибко тоскливо одному. Вот пришёл к тебе победу отпраздновать,  —  медленно, извиняющимся тоном произносит старик.
            —  Да ты садись, Лукич!..
     Лукич негнущимися руками достаёт из сумки «Стременное» и всё прочее. Дима смущается его негнущихся рук:
           —  Я сам, Иван Лукич.
      Потрошит чебака, режет на янтарные куски. Чистит яйца, нарезает лук, обрезает хвосты у лиловатых редисок. Распечатывает вино. Наливает в стаканы по одной трети. Знает толк студент-то! Вино стаканами только пустозвоны пьют. Оно деликатности требует. Это водку, ту хоть вёдрами глуши!
           —  Димитрий, синеглазая девка от тебя шла?
           —  От меня.
           —  Береги её.
    Лукич чокается с Димой.

           — А у неё глаза-то всегда такие?
           —  Разные бывают.
           —  Разными…  У моей Марии до войны тоже разными бывали. Береги её. Они, глаза эти переменчивые, много беды несут. А счастье из них по крупинкам надо собирать. Да. А как потеряешь те глаза, всю жизнь искать будешь.
     Выражение лица у Лукича ведьмацкое. Вещает Лукич. Замолкает. Вспоминает, что за всю войну ни разу синих глаз не видел. От горя, видать, поблёкли. Хотя, нет. Видел. Артистка одна на фронт приезжала. Ну, да то синева другая. Кукольная, нарисованная, неизменная. Её ни погода, ни настроение, ни война смыть не могут. У Марии другие глаза были. Переменчивые.
           —  Расскажи о Марии, Лукич…
           —  А что рассказывать? Погибла Мария,  —  от глаз старика к подбородку протянулись две мокрые дорожки. Сухим, бесслёзным голосом Лукич договорил.  —  Дед мой больно любил жизнь свою рассказывать, с тех пор опротивели мне эти сказки. С чужого опыта жить не будешь. Жить надо, Димитрий, а рассказывать…  Кому они, стариковские наши, нужны…   
      Лукич вытащил из пачки «беломорину».  Закурил.
          —  За победу, Иван Лукич!
          —  За победу.
      Чокнулись.

          —  Мне вот отдел кадров наш сказал, что если у меня наград нету, то я обозным был, или немцам служил,…  Может так оно и было…  Я уже войну забывать стал. Как  по телевизору показывают, так то другая война. Называется так же. Да мы на другой воевали. Не помню.
     Старик берётся за шляпу.
          —  Куда ж ты, Лукич?
          —  А хватит мне. Это дед мой в мои года по полчетверти самогона выпивал, не говоря уж про вино. Ну, да деды наши таких войн не воевали. Хватит мне. Помяни солдат, внучок. День-то сегодня поминальный.

    Дима закрыл за Лукичом калитку. Почти тут же послышался знакомый собачий брёх. Гаражные псы заволновались. Потом Пальма радостно взвизгнула, с трудом протиснулась в щель под воротами  —  побежала встречать. Сначала из-за угла показались  серебристый при Луне пёс Будулай и радостно опрыгивающая его Пальма. Потом сверкнул «иконостас» хозяина Будулая. Филипченко.
           —  Здравствуй, Дима. Дежуришь? С праздником тебя. Всё нормально?
           —  И вас с праздником, Федор Прокопич. Нормально, как-будто.
           —  Бригадирша-то ещё не проверяла?
           —  Нет.
           —  Ну, придёт, придёт. До свидания.
    Давно уж не бригадир Прокопич. А ходит, «проверяет». Всё ещё лейтенант? От Филипченко слегка пахнет водкой, поэтому запаха вина от Димы он не почувствовал. А-то был бы скандал  —  «употребление на рабочем месте».

    Проверки так и не было. Праздник всё-таки! Пели соловьи. Светили месяцу и немножко людям звёзды. Плыли по воздуху коварные весенние ароматы. Дима налил вина, поднёс к губам стакан. Губы дрогнули. Его затрясло мучительное рыдание. Пополам с не менее мучительным тяжёлым смехом.

    Инга лежала на кровати лицом в подушку и сосредоточенно впивалась лакированными когтями в коврик над кроватью. Откуда-то донёсся перезвон курантов по радио. Праздник окончен.
 На неё смотрит отец. Тем самым праздничным взглядом. И тревоги в нём не больше, чем обычно.  Ни осуждения, ни укора в нём нет. Только удивление. И очень много любви. Инга спит.

                август  1986.
                Пос. Ново-Персиановский.   


   

   
      
         

         
               

 

      
 
       
   











То лето…

( Эпизод № 4 )

                1

  Конечно, он заметил её, ещё выйдя из буфета. И если она повернёт, пройдя по дорожке от общежития, в противоположную сторону… Ну, что ж… Но она остановилась на половине дорожки. Подставила ветру и солнцу лицо. В руках у неё был только кошелёк. Тоже вышла за хлебом? На ногах её были домашние тапочки. А платье-халат хотя и было предельно скромным, но … не закрывало ничего! От его взгляда. Нет! Ну нельзя же так! Нужно потушить свои глаза!.. Он свернул с улицы на дорожку. Она стоит. И … улыбается! Нет, ну, конечно, он не мог рассмотреть от буфета её макияж! С его зрением это невозможно даже в очках. Хм! И халатик, и тапочки, и даже волосы стянуты резиночкой в «хвостик», но! И ресницы накрашены, и тени наведены, и «румянец» на месте, и губы намного ярче и чётче естественных, и…
       —  Что? Макияж  —  аж? Привет, Дим!
       —  Привет! А ты думаешь, это для меня имеет какое-то значение?
       —  Да? А если я постригусь, перекрашусь в рыжий цвет и сделаю завивку?
       —  Делай. Ты же знаешь, дорог; ты мне любая.
   После этих слов…, впрочем, абсолютно привычных ей из его уст, у Инги почти пропала кокетливость. Но осталась какая-то … безнадёжная уверенность? Или … ни в чём не уверенная надежда?
       —  И что, не будешь плакать: „Волосы! Такие волосы!”?
       —  Не буду,  —  сказал Дима так горестно, что Инга рассмеялась.
       —  Ладно! Пока не стану! Слушай… Я вот стою и думаю… Если Димка пройдёт мимо, значит… А ты свернул к общежитию…
       —  О! А куда ещё я мог пойти с булкой хлеба под мышкой!?.
       —  Откуда я знаю!  —  кокетливость вообще исчезла из её речи. Но улыбка … Улыбка осталась! Всё-таки странно, как можно оставаться очень серьёзной и при этом так открыто и светло улыбаться!  —  Что, удивляешься, как можно совмещать улыбку и…
      —  …Такой, я бы сказал, …пессимизм.
      — Э! С кем поведёшься, от того и наберёшься!
      —  И от кого Вы, сударыня, набрались этого лицемерия?
      —  Да от тебя! Только это не лицемерие, а лицедейство. Тоже мне, знаток русского языка!
      —  Нижайше извиняюсь!.. И всё-таки… Что за настроение такое?
      —  Уезжаю я, Дим. В Мартыновский район. В отряд «Мелиоратор-3». Поливать овощи, и что там ещё поливают.
      —  Не понял! Ты же не собиралась! …Что! Испугалась физиологии сельхозживотных?.. Ты?
      —  Да вот… А откуда ты, собственно… Ну, да, понятно!.. Представь. Механизацию!!!   —   сдала на «пять». Всё остальное  —  «автоматом». А вот физиологии испугалась. Получить у Жил;вой  «отлично»  —  это подвиг. А для девчонки  —  вообще нереально. Всем «досрочникам»  она ставит «четвёрки», практически не глядя. Вот я и подумала, чем три дня готовиться, а потом получить всё ту же «четвёрку»… Вчера подала заявление в отряд. Там у них недобор. А сегодня уже сдала экзамен. Завтра  едем.
       —  …А там ведь будет…
       —  …Тяжело? Э! Ну надо же попробовать сельской жизни изнутри! А не девочкой-туристом у бабушки!
       —  И за этим ты и едешь?
       —  Ну, смеяться ты не будешь… В общем  —  да. А экзамен… Это повод. И хорошо, что так…
       —  …Писать тебе туда можно?
       —  А ты хочешь мне писать?
       —  Да.
       —  Дим, но адреса того места я не знаю… Ладно! Отступим от правил: я напишу тебе оттуда первая. Ты ведь на практику здесь остаёшься? Ну, а там… Мне ведь сегодня многие писать-то обещали! И Николай, и Игорь… Но на тебя я почему-то надеюсь. Может  —  и зря…
       —  Не зря.
       —  Не кажи «гоп», пока не перепрыгнешь! Э!  —  она смеялась. И Дима вдруг понял, как неестественно выглядит его смех в подобных … хм! … обстоятельствах.  —  Только, Дим, не приходи ко мне сегодня, ладно? Ну, сборы, то да сё… И не провожай, ладно?
       —  Долгие проводы   —  долгие слёзы?
       —  Понимай, как хочешь… Но давай скажем друг другу «до свидания» сейчас. …До свидания?..
      —  …До свидания…
  Он кажется понял… Ведь и Коля, и Игорь уехали сегодня рано утром. В уборочный мехотряд.  Инга решила дать им всем троим равные шансы? Сознательно и после долгих размышлений? Или так у неё получилось случайно? Как и совершенно спонтанное решение ехать в отряд?

   Прошли полторы недели. Сессия заканчивалась. Последний экзамен. Та самая физиология. Их группа поредела почти на треть. За счёт тех самых «досрочников». Ребята уехали в разные отряды. Убирать урожай, поливать, строить и т. д. Жил;ва минут сорок мучила Диму дополнительными вопросами. Потом закурила, подойдя к распахнутому окну. Как-то уж очень нехотя вывела крупными чёткими буквами в зачётке «отлично», протянула ему её со словами:
        —  Поздравляю… Знания у Вас, конечно, есть… Но… Три «отлично» на зоофаке  —  это кое-что. Недаром ем свой хлеб.
        —  А кому ещё?  —  не удержался Дима. «Зачётка»-то была уже в кармане!
        —  Левитину три дня назад поставила. И из вашей группы: Поспешилову. Представьте себе, сдавал досрочно, на льготных, можно сказать, условиях, а знания у него не хуже вас с Левитиным. До свидания. Следующий!
    Вот это да! Игорь Поспешилов получил-таки «пятёрку»! Это ж какие знания нужно было показать, чтобы зав. кафедрой Жилова, кремень-женщина, поставила досрочно сдающему, уезжающему в отряд   —  «отлично»?!..  Конечно, им, студентам ЗИФ-а, зооинженерного факультета, физиология давалась с трудом. Во-первых, у них, в отличие от будущих ветеринаров, не было разделения на нормальную и патологическую физиологию, т.е. им нужно было освоить всё то же самое, что и будущим ветеринарам, но сжато и в более короткие сроки. Во-вторых, ЗИФ-овцы не учили латынь! Значит. Все эти «каудальнее», «латеральнее», «висцеральнее» и прочая, прочая, прочая они просто заучивали, не понимая смысла! Чересчур много зубрёжки. Но в том то и дело, что физиология  —  это не застывшая картинка, это процесс! И нужно было научиться понимать, как там и что происходит, в этих организмах сельскохозяйственных животных. …Хм! А, может, всё дело в том, что кафедра физиологии относилась к ветфаку? Соперничество?

    Придя с экзамена, Дима обнаружил в письменнице на своей литере … письмо от Инги!  Так началось  —  То лето!.. С этого письма? …Или с того, ни к чему не обязывающего разговора перед общежитием? …Письмо? Да, там встречались орфографические ошибки. Иногда она «пропускала» запятые… Но  —  стиль! Как ей всё удаётся! И повествование: как-будто там присутствуешь и всё видишь своими глазами; и ирония; и смех; и обида… Хотя… Читая письмо, Дима просто беседовал с ней! Слова письма говорили с ним её губами, смеялись и огорчались её глазами, и… руки! Ведь его писали её руки! И тело её прислонялось к письму!..

   Он вспомнил одно из лабораторных занятий по этой, хм!, физиологии. Фактически они убивали собаку. Причём изощрённо и варварски. Изучали виды и способы дачи наркоза. Одели на собаку маску. Преподаватель дал наркоз. Учились вскрывать. Послойно. Кожа. Фасции. И так далее… В нескольких местах. На живой собаке. Потом преподаватель вскрыл ей грудную клетку и показал, как делается прямой массаж сердца. Предложил то же самое проделать и им. Когда половина группы поздоровалась с собакой, пожав ей сердце  —  или попрощалась?  —  Диме стало плохо. Он вышел из лабораторного корпуса на воздух. Вышел вроде бы сам. Своими ногами. Главная аллея плыла перед глазами. Захотелось курить. Но … он вдруг понял, что не помнит, как … выглядят сигареты… Очень захотелось куда-то лечь. Но падать по ступенькам лабораторного корпуса, и потом лежать на снегу возле главной аллеи… Нет. Нужно стоять. Женщина вышла за ним следом. Почему-то в белом халате. И он в белом халате… А, ну да… Это же физиология.
        —  Тебе плохо?  —  произнесла женщина голосом …Наташи Черниковой.
        —  Да вроде бы уже лучше,  —  как странно звучит его голос.
        —  Курить хочешь?
        —  Хочу.
        —  На,  —  сказала Наташа, протягивая ему сигарету из пачки «Веги». Потом зажгла ему спичку в своих ладонях.
     „…Так вот вы какие, сигареты! Фу! Как остро они пахнут! И помада у Наташи! Или это духи у неё такие? Снег! Как невероятно он бел! И пахнет … хлороформом? Кажется, прихожу в себя…  ”  —  думал Дима.
        —  Мне тоже плохо стало,  —  говорит Наташа.  —  А Инга белая, как халат, но держится. Сильная девушка!
    
    Да…  Инга  —  сильная девушка. Это точно. …Хм! А, он-то! Хорош! А ведь он собирался поступать в медицинский! Хорошо, что по многим причинам не получилось! А ведь по зрению его бы не приняли даже на ветеринарный. Слава Богу?...

                2

        —  О! Да ты письмо пишешь!  —  сказал Аслан Оздоев, заходя  в комнату без стука. Так у них было принято: стучать только в комнату, где живёт противоположный пол.  —  А оторваться не можешь?
        —  Могу. А что случилось? На работу?
        —  Да нет. Просто я сегодня физиологию сдал. Со второго раза. Но на «хорошо» и в сессию! Отметить бы надо! А ты как?
        —  На «отлично» и с первого. Но пить что-то не хочется…
        —  Да и мне тоже… Это я так. Для затравки. Но чаю-то выпьем? А твои где? Всё? Уехали?
        —  Да. Степан с Анной даже не попрощались. Счастливые! В конце лета у них свадьба.
        —  Ага! А медовый месяц, вернее, почти две недели, они прожили у тебя в комнате. Ха-ха! В нарушение всех норм общежития!.. Быстро у них всё получилось! ...Ладно, давай, сворачивай свои письмена. Сейчас чайник принесу, уже кипит, наверное.

        —  Слушай, а я ведь знаю, кому ты пишешь…  —  говорит Аслан, хрустя сухарём и прихлёбывая чай.  —  Если не маме, значит  —  Инге. Верно? 
        —  А, ты, собственно, откуда?...
        —  Наблюдательность, друг мой, наблюдательность…  А, что! Красивая девушка! Первая красавица на курсе! Да и на факультете тоже.
        —  Обожди! Как это? А Черникова?
        —  Тоже красивая! Но не под наш с тобой рост. Мало каши ели. А Инга  —  не просто красивая, а ещё и умная. Сочетание редкое. Кстати, это не только моё мнение. А ведущих женоведов и женолюбов факультета. Не смеёшься? Пошлость ляпнул? Извини. Не переключился. С тобой ведь надо говорить на каком-то другом языке.…Письма  —  это, конечно, хорошо… Но ей, пожалуй, этого-то маловато будет, а? У вас, у русских, всё по-другому, но… Хорошая она пара для тебя. По-моему.
       —  Н-да! Аслан! Ты меня озадачил!.. Я её… Но никогда не думал о ней, как о красавице!..
       —  А я знаю. О родных никогда не думаешь, красивы они или нет… Она ведь для тебя родная? Можешь не отвечать, но так оно и есть. А разговор останется между нами… Вот только мне тебе завидовать и остаётся! Я ведь старше тебя на четыре года, а такого ни к кому не испытал. Честно говорю… И про своё материальное положение можешь не говорить. Тоже знаю. Но если бы в марте не вытянул из тебя… Ага! Клещами! Так бы ты без работы и денег и жил. Ну, ещё бы! Весь наглаженный, при галстуке! Ни дать, ни взять  —  папенькин-маменькин сынок весьма обеспеченных родителей! И не говори мне спасибо! Не надо! У нас ещё в декабре была вакансия в бригаде. Взяли какого-то деда. Если бы я знал раньше, предложил бы бригадирше тебя. И как это можно было год прожить на одну стипендию!..
        —  Ну, да… Как отец перестал платить алименты в восемнадцать лет, так и… Тяжеловато, конечно пришлось. Но выжил. А тебе  —  спасибо…
        —  Да если б я знал, я бы тебе своё место уступил! Честно говорю! У меня ведь другие проблемы… Нематериальные. А работа… Это для общего самочувствия. Ну, и чтоб меньше от отца зависеть.  Я ведь на Урале родился. Мать у меня русская, ты знаешь. Не было в селе, где он в ссылке был, ни ингушек, ни чеченок. Вот, и… Ведь все послевоенные ингуши, чеченцы, да и не только  —  не горцы. Не в горах мы родились. Кто в Сибири, кто на Урале, кто в Казахстане… Отец, когда на Кавказ вернулись, с матерью официально развёлся. Многожёнства ведь у нас нет… Женился. Так и живёт на два дома. Старшие братья уехали в Россию. Женились на русских. Один милиционер под Хабаровском. Другой на железной дороге в Сибири. А третий… Смешно, но режиссёр в театре. Провинциальном. Под Свердловском. Рядом с тем селом, где мы родились все. А я —  младший. Значит, с матерью. И знаешь, это меня здесь считают ингушом, а дома я   —  русский. Наши девушки меня за версту обходят: русский. А на русской не хочу жениться. Вольные слишком нравы у вас… А у меня, кроме трёх родных братьев, ещё пятеро. Маленькие. Как не покажется тебе странным  —  родные!.. Вот тебе и русский! Да? И отец мне   —  самый настоящий отец. И мать содержит, и мне помогает. А душевная близость… У нас это, вообще-то, не принято… Да и у вас редко она получается.
    Дима тихо так рассмеялся в ответ. Или не в ответ? Так, о своём…
       —  Да, Дим, а ты смеёшься совсем как Усман  Шараниев. Уська, как ты его называешь.
       —  Так и он меня Светуилом  окрестил!
       —  А он ведь чеченец. Чистокровный. Хотя и светло-русый, и глаза серые. И он даже мне не позволяет так себя называть! Хм! Уська! У нас не принято так. Магомедик там… Или Асланчик!.. А ты знаешь, что этот Уська, Усман Шараниев, мне и другу нашему с ним, Мишке Дорохову, жизнь спас? Мы ведь «смертниками» в Афгане были. ГСМ возили. Автобат. Горели наши!.. Только так! А нас Аллах миловал. Пару раз обстреляли. Без потерь. Однажды Соланг почти проехали, машина передняя загорелась. Самовозгорание. Соланг хорошо охранялся. Обстрелять не могли. Усман шёл вторым. Я третьим. Миша   —  четвёртым.  Горючее для танков везли. Что делать? Команды покидать машину не было. Сижу, задыхаюсь… Подбегает Усман, открывает дверцу, какой-то тряпкой вонючей мне в морду тычет. Побежали к Мишиной машине. Он почти в отключке. Выволокли. И бегом вперёд. Куда? Сейчас всё полыхнёт, и… Но, во-первых, выезд недалеко был, успели добежать. А, во вторых, это ж танковое топливо, не бензин. Сгорела только первая машина. Над ней как раз вентиляционная шахта была, вот туда весь жар и вытянуло. А угарного газа и прочих продуктов неполного сгорания ребятам хватило. Почти все угорели. Боевые потери. Груз «200». А чем он нас в чувство приводил? Ха! Весь тоннель он, извини, поссать хотел. А когда остановились, он и поссал. В ветошь. Вот так!.. Мы земляки, с Северного Кавказа, и не раз против «дедов» втроём спина к спине стояли…
       —  Обожди, а что… Там  —  то же «дедовщина»?
       —  А как же? Там ещё хуже. Война никого лучше не делает… Ну, так после этого мы  —  братья. Донской казак, полуингуш-полурусский и чеченец. …Не верь ничему, что про эту войну говорят…  Не дай тебе Аллах кормить вшей. Мы их хорошо покормили. А тушёнка просроченная? И всё равно варишь её по пять часов и ешь. Потому, что, хм!, не хлебом единым. А если и он плесневелый… А воровство? Только снимешь колесо, отвернёшься, а его ужа нет!.. Да и что, колёса! Так  —  семечки… Всё воруют!
       —  Афганцы?
       —  А? …Да, ну! Не мы у них  —  не они у нас. Бывало, конечно, но это… Свои же у своих! И сбывают своим. …Понятно, что такая система не может быть закрытой. Значит, у афганцев всё это и оседает… Угу! Пришли с революционной миссией! Защитить и освободить! Ага! От совести! У нас же свобода совести: хочешь, имей  —  хочешь, нет!  …Ладно, разговорился я с тобой что-то… Вроде бы и не пили!
         —  Ну, чай-то пили!..
         —  Чай. Да. Не по горским это обычаям   —  так откровенничать. Но я всё же русский. Хотя и наполовину. А ты похож на горца. Только нос курносый. …Тебе завтра на работу? И мне завтра. Спокойной ночи, Дим.
         —  И тебе.               
         —  Только, Дим… Пусть эти… Этот разговор останется между нами. Я ведь ещё и коммунист. Угораздило, да? Пока.
         —  Пока… 
               
                3

    …Неожиданно тяжело Инге далось понимание местного казачьего диалекта. Все эти «щчекомасы», «щчебаки»!.. Которых вылавливали в почему-то горько-солёной, как море, местной реке Сал… Все эти «иде идёшь», и «здорово дневали» … Ага! Утром! Скорее уж «ночевали»! Но она адаптировалась! И понимала уже почти всё!..
   О! Каких только рассветов не встретила Инга, каких закатов не проводила  за эти почти два месяца!.. Ну, собственно, все закаты и все рассветы!.. Просто  у поливальных бригад такой график работы. С рассвета и до тез пор, пока солнце не начинает печь, а потом часов с пяти вечера и до заката. Оказывается, не только овощи у бабушки на огороде овощи сгорают от дневных поливов. На колхозных полях  —  то же самое.
    И … она каждый день видела радугу! От поливальных машин. А поля здесь были огромные! Ровная, как стол степь, лежала до самого горизонта, и лесополосы лишь подчёркивали эту ровность и огромность. А когда работали несколько поливальных машин, то в этой степи переливались сразу несколько радуг! Причём, на них не только можно было смотреть, под ними можно было пройти, пробежать и даже … потрогать руками!..
   Работа поливальщиц? Иногда лёгкая, иногда очень тяжёлая… Но настолько нудная и … нетворческая!.. Не стоит её описывать!
Но! Инга загорела почти до черноты! Никто из местных девчат не мог себе даже представить, что можно работать в степи в купальнике! Они буквально закутывались до глаз! Нет, ну когда подъезжали кто-то из колхозного начальства, или подвозили обед-завтрак-ужин, то девчонки, конечно, набрасывали на себя халатики или майки-штаны, а поскольку механизаторами у них были их же парни-студенты, то всё остальное время можно было загорать! Разумеется, за работой. Ну, и обгорели же они все, дорвавшись до степного солнца! Но через пару недель их было не узнать. Ну, что, рабочий курорт, так сказать. Некоторые девчата были из этих же мест  —  из соседних районов. Но поскольку здесь их никто не знал, то они были для местных … «городскими»! 
    И ещё она  … научилась ездить верхом на лошади! И в седле, и без седла! После утреннего полива как-то подъехали местные ребята на лошадях. Пастухи. Познакомились. Слово за слово, и оказалось, что никто из их отряда не умеет ездить на лошади! Вот тебе и раз! Будущие зооинженеры! Ребята попробовали, но после пары падений решили, что трактор или, на худой конец, мотоцикл  —  привычней. А Инга тоже попробовала, упала  —  и раз, и два, и три…  —  но … ей понравилось! Ну! Не падать, конечно! И через пару дней она уже носилась на этой кобылке, «как скаженная»! Нет, ну это громко сказано, конечно  — «носилась»… И кобылка была старовата, и Инге было страшновато. Но рысью, особенно без седла, ездить было не очень приятно… А вот галопом, привстав на стременах, нестись на встречу ветру!.. Она туго заплетала волосы в две косички, и чтобы они не били её по спине, разводила их далеко в стороны. В купальнике, да ещё перед местными ребятами не поездишь  —  поэтому надевала старые, вылинявшие спортивные штаны. И кто-то из местных то ли кумыков, то ли чеченцев подарил ей тюбетейку. Очень кстати! «Гарцевать на лошадке можно было только, когда жара не позволяла поливать. Ну, и голову, разумеется, напекало. Моментально к ней приклеилось прозвище  —   «казачёнок-узбечонок»! Впрочем, местные ребята вскоре перегнали скот на дальнее пастбище, и Ингина «вольтижировка» закончилась…  И ещё они занимались … воровством! Да! Таскали с местных садов яблоки, жердёлы, сливы… Впрочем, особо не усердствовали. И нареканий от  жителей не было. Может, они и не замечали «пропаж» десятка яблок с яблони? 
    Выпадали дождливые дни. Работы никакой… Но командир отряда договорился с птицефермой, и им привезли … живых уток! Кто бы мог подумать, что среди них, студентов ЗИФ-а, найдётся повар! Но командир об этом знал. Огромный такой и очень серьёзный Вася Иващенко оказался поваром четвёртого разряда! Весь отряд включился в работу, и через три часа у них уже был и шулюм, и жареная утятина с … яблоками! Теми самыми! Ребята купили у местных домашнего вина. В общем, и день пролетел незаметно… И, вроде бы, с пользой…
    Но так было не всегда. Когда дождь с перерывами зарядил на три дня… Всем стало так тоскливо, что … захотелось на уже порядком надоевшую работу! Но, увы, дождь. Она пошла пройтись. Погулять? Нет, это слишком сильно сказано… Асфальт был проложен  лишь до середины главной улицы. Как раз до старого клуба, где их и поселили. И даже сейчас, летом, везде непролазная грязь. А что же здесь весной-зимой-осенью? Дома? Не сказать, чтоб развалюхи… Хотя и таких хватает. Огороды. Огромные. И на них трудятся женщины. Встают с рассветом, час-два подремлют в обед, и снова за работу… И огороды это, в общем, не самое страшное. Фермы, сады, виноградники, поливные культуры опять же…, детский садик, школа, контора и т. д. И везде женщины… А мужчин и нет, вроде бы… А ведь в поле сейчас делать нечего. Дождь. Где же они? Смотрят телевизор? Или отдыхают? То есть  —  пьют?
    Зашла в библиотеку. Выбрать нечего. Пару книг всё же нашла… И это всё?..
    Вечером девчонки засобирались на танцы. Она тоже пошла. …Нет, ну, в конце концов, ребят можно отмыть и причесть,  и одеть их можно не по моде десятилетней давности… Но мата не причешешь. А он здесь не для связки слов даже, он  —  сами эти слова и есть. И местные девчата не просто спокойно их воспринимают, они смотрят ребятам в рот! Девчат здесь раз в пять больше! Проблемы миграции мужских рабочих рук из села… А из-за их студентов прямо в клубе разразилась девичья драка! Жутко? В их, девичьей, половине отряда очень популярными стали слова и без того навязшей  на ушах песни: „…А он мне нравится, нравится, нравится! И никого на свете лучше нет!..” Очень отражает «структуру момента»! Проговоришь-пропоёшь:„А он мне нравится…”  —  и всех девчат разбирает такой неудержимый хохот!.. А ребята так  и не поняли, над чем девчонки смеются… 

Когда Инга пришла «домой», т. е. в старый клуб… Щели в полу в палец толщиной… «Занавески» на окнах из прожелтелых от времени простыней… Кровати ещё, наверно, дореволюционного времени. Не говоря уже про голые стены и единственную лампочку на потолке. Ватт, может, в двадцать пять, не больше… Конечно, если всё это лишь экскурсия, то прожить так полтора-два месяца можно, но… А если в такую деревню … навсегда? А ведь это не самый бедный колхоз! Отнюдь! И самое страшное  —  голодные и лица, и глаза, и само движение тел местных девчат!.. Нет, больше на местные танцы она не пойдёт!.. Хорошо, что завтра была хорошая погода! И уже с обеда они выехали в поле!

    Письма? Да если бы не эти конверты с таким … ладно, знакомым   —  почерком!.. Во-первых, письма получала только она одна из всего отряда. А во-вторых, …ни Коля, ни Игорь ей так и не написали! Ни сюда, в Мартыновский район, ни домой, в Енакиево. …Нет, ну, понятно, что нормальный мужчина в обычных условиях не склонен к эпистолярному жанру… Значит, и Николай, и Игорь  —  нормальные мужчины, для которых она, а тем более её отсутствие … обычное условие? Так ей думать не хотелось, но именно так и думалось. А Дима… Во-первых, какой поэт  —  нормальный мужчина? И то, что она, Инга, для него необычное, хм!, условие  —  это тоже понятно… Вот только  —   она ли? Судя по всему  —  она. Живая девушка, со всеми своими плюсами и минусами… Но… Похоже, что это она не очень-то принимает его, Диму. С его плюсами и минусами. Вернее, не понимает?
    И именно поэтому вчитывается в его письма? Перечитывает, перечитывает… Там есть так много!.. И пейзажи, и портреты знакомых и совершенно незнакомых ей , размышления, и… Но самого Димы в них нет! Или есть, но она не хочет узнавать о нём такое? Какое? Она … совсем не знает его?
    Иногда писем нет по три-четыре дня! Это так долго!.. Хм!.. Смешно, да? А бывает, приходят сразу по два! Нет, она уже не замечает реакцию девчонок на эту почту. Вернее, старается не замечать!.. Она пишет ему … ответы? Опять  —  нет. Инга почти сразу поняла, что ей очень хочется … просто ему писать! …Рассказывать  —  …себя? Неужели они мало … рассказали друг другу за эти два года? Два курса. Неужели ей … хочется его видеть? Это что?... Неужели то самое?... Только пару раз в его письма прорвалась Димина реальная жизнь… В одном из писем он извинялся за «долгое» молчание: попал в больницу с приступом обострения хронического гастрита, практически теряя сознание от низкого давления и высокой температуры. …Письмо она получила после поездки домой. То есть, когда она ехала мимо студгородка в автобусе «Ростов – Горловка» и твёрдо решила сойти в студгородке, …чтобы увидеть Диму, и даже встала с кресла, и водитель уже начал тормозить, и … не решилась, села на место  —  он лежал в больнице!.. Тогда снова пошли дожди, и она решила съездить в Енакиево. На два дня. Туда и назад. Зачем? А ведь сердце…  —  ну, ладно, пусть сердце!  —  подсказывало ей! Но Инга его не послушалась.
   Письма… Письма… Да, Инга понимает, что это не обычная переписка. Не обычная  —  потому что главное в ней то, чего в ней нет. Между строк? Да нет же! Между —  ними! Ингой и Димой. Если бы не Димины письма…  Нет! Если бы не Дима?... В её жизни многое бы изменилось. Стало лучше? Хуже? Ха! Кто знает? …Но письма, какие бы они не были, не в состоянии повлиять на реальную жизнь? Значит, …всё-таки, Дима?

                4

   …А несколько месяцев назад  —  хм! уж скоро год!.. —  они встретились после первых летних студенческих каникул. Дима отпустил бородку. Молодую такую! Нет, он не выглядел старше, и эта поросль ему, вроде бы, шла, но… Выглядел он по-другому! Таня Мельничевская, с которой Инга «фланировала» по главной аллее, первая увидела его, идущего с чемоданами:
       —  Ой! Димка! Ты похож на аспиранта-вундеркинда! Молодой, но с бородой!  —  кинулась к нему Татьяна. И обняла, и поцеловала, и щекой о бородку потёрлась. Н-да. Дружеская, так сказать сцена. …А Инга… Потянулась  к нему, но лишь приобняла. И он… Потянулся. И лишь приобнял.
    В комнате общежития она была потрясена новостью!.. Оказывается, Лариса Бухер, эта тихоня и молчальница, вышла замуж и перевелась на заочное! А потом очень быстро поближе к новому месту жительства   —  куда-то в Казахстан! Её жених уехал туда по распределению, и они с ним договорились, что… проверят  свои чувства! Целый год никакого общения! Да-а… А как же … Николай? Нет, она, конечно, «со свечкой возле них не стояла», но… Всё было так очевидно! А если и он, неведомый Инге жених Ларисы, так же проверял свои чувства там, в Казахстане? А, может, они  —  чувства  —  так и проверяются... Нынче. Нынешние чувства. Осуждать Ларису она не могла. «Бросьте в меня камень, кто без греха»… Но досада была  очень сильная. Нет, подругами они не стали, но товарищами стать успели, а тут… А на Николая было жалко смотреть…
   Ну, уж слишком быстро  эта её, хм!, жалость переросла совсем в другие чувства! И, представьте себе, ей совсем не было стыдно! А он… Он отвечал ей! Правда, пока не словами, но прямо, просто и честно! Ох, как это было обоюдно! Когда через два месяца она, в каком-то ей самой неведомом порыве, спросила Колю:
        —  Послушай, …а если Лариса  вернётся, ты … останешься с ней?
        —  Да,  —  как всегда, «просто, прямо и честно» ответил Николай.
    Слёзы её были мерзкими, скупыми, стыдными! И остановить их она не могла!.. Она впервые плакала перед мужчиной!.. Который!.. Эта оплеуха горит на ней до сих пор. Впрочем, она, увы, девушка умная… Вскоре она кое-что поняла… Ведь пройди ещё два-три месяца, и даже мысли задать такой вопрос у неё бы не возникло… Не было бы повода. Так зачем же она поторопилась задать этот … вопрос! тогда, когда ответ на него был не очевиден? Может, Дима и прав, и женщины многое делают в жизни из своих мазохистских наклонностей? По всему получается, что именно такой ответ на свой преждевременный вопрос она, Инга, и хотела услышать?
    Этот вопрос Николаю она задала седьмого ноября. Праздником он для неё не стал. Этот «красный день…».  А утром восьмого забежал Дима.  Забрать «Таврию» на украинском. Приносил почитать. Нет, сам он украинского, письменно-печатного, не знает. Но мама у него наполовину украинка. И вообще, город Шахты, где он родился и до семи лет жил  —  украинский город! Возник из слободы Александровско-Грушевской. Слободская Украина! И даже центральная улица в нём  —  улица Тараса Шевченко! Видеть Диму ей было приятно и … больно. …И за него тоже. Он ведь всё знает. А если не знает, так чувствует. Он ведь всё это время продолжает к ней ходить. …Ага! В гости!.. Книжки вон носит… Если бы так со ней, как она с ним, она бы… Он её так … любит? Настолько? Или не любит? Вообще?
        —  У тебя сердце так болит?  —  спрашивает он Ингу, когда та становится на колени, чтобы достать ему его книгу из тумбочки.
        —  Нет,  —  честно отвечает ему она.  —  Сердце у меня не болит,   —  молча отдаёт ему книгу. Она не смотрит на него, но боковым зрением видит, как передёрнулись его губы. Он что-то понял? Что? Может ли болеть сердце у женщины в низу живота? Так, что при малейшем неловком движении отдаёт в поясницу. До испарины на лбу! Поэтому она и встала на колени. Чтобы не сгибаться в пояснице. Так может или нет? И всё-таки, сердце у неё болит. Там. В низу живота. 

    А Николай, после этого, казалось бы, исчерпывающего объяснения  … продолжает  к ней ходить! Хм! Пытается взять измором неприступную крепость? Он, что, не понимает, что крепость давно пуста? Кого морить-то? Или… Тоже  —  «так любит»? И Коля, и Дима продолжают  вести осаду?...
    Инга столкнулась с непреодолимыми трудностями. Нет-нет! По учёбе. «Личная жизнь»? Ну, ладно, пусть, личная жизнь. Но чем она хуже и непроглядней, тем злее и упорнее она будет грызть этот «гранит». Ага! Металл транспортёра навозоудаления! Но в том-то и дело, что столкнувшись с предметом «механизация и электрификация трудоёмких процессов в животноводстве», Инга поняла, что ещё немного, и начнут крошиться её зубы. Она смотрела в книгу, и видела там… Она уже ничего не видела. Получила пару «троек» на практических, не сдала коллоквиум… Поплыла, одним словом. И обратиться за помощью ей было не к кому. Николай? При всех его знаниях в этой области, репетитор из него   —  никакой… И потом он примет её просьбу, как … выброс белого флага. Дима? Поможет. Но… Она  представляла, чего это будет ему стоить. Он даже в общежитскую читалку теперь не ходит, если там сидит она… Она очень хорошо понимает, что он ей не друг. Вернее, не только друг и не столько друг. Инга почти точно научилась понимать, что скрывается за его доброжелательной полуулыбкой. И потом… Она сделала ему только что очень больно. Это как заливать открытую рану йодом…
     Однажды к ней за стол в читальном зале библиотеки подсел Игорь Поспешилов. Видя её уставшую, злую и отупевшую от зубрёжки физиономию, он сказал:
         —  Трудно? Давай помогу. И мне хорошо:  повторение  —  мать учения. Хорошо?
    Игорь не учился на первом курсе в их группе. Его перевели к ним только на втором. Вместо провалившей летнюю сессию Лены Анохиной. В их группе она была единственной потерей. А вот другим группам повезло меньше. Так что седьмую группу просто разбросали по другим шести. Игорь из седьмой попал к ним. Но она его хорошо знала. Он весь первый курс ходил к Тане Мельничевской.
Странная парочка была: маленькая, не в меру и часто не к месту разговорчивая пышечка и высокий, худой, но ширококостный флегматик. Но летом Татьяна сменила кавалера.
     Да, Игорь ей помог. Причём не просто помог раз или два. Он, что называется, стал её репетитором! Её, девушку, гуманитария до мозга костей, он сделал к концу курса вполне сносным, хотя и теоретическим,  механиком и электриком! Научил разбираться во всех предлагаемых схемах, читать чертежи, она не просто знала марки культиваторов, кормораздатчиков, сушилок, инкубаторов и т. д.   —  она могла скомпоновать техникой любую ферму, комплекс, цех… Много чему Игорь научил её. А вот курсовой проект она делала уже практически сама. Лишь иногда обращаясь к нему. Вот только чертил его он. Тут нужен талант. Этому не обучишь. Конечно, не желай она всё это знать, не учись она сама у него, Инга, в лучшем случае получила бы свою женскую, из преподавательской жалости, троечку по этой «механизации» и вечный комплекс неполноценности перед любой техникой. Конечно, её заслуга в этих «отлично» и по курсовому проекту, и по «механизации» очень велика. Когда весной проходили практические занятия по вождению трактора, пахоте и т. д.  —  она очень уверенно, хотя и не без внутренней дрожи, села за рычаги гусеничного. После нескольких небольших зигзагов  —  так первый раз  в жизни за этими рычагами!  —  Инга вспахала приличный участок. Нормально! Девчонкам, которые не хотели сдавать этот зачёт, преподаватель  …  простил: „Да, на фига оно вам надо! Правильно!” Но не доказать себе и … Игорю!  —  что она не боится теперь никакой техники, Инга не могла!
   Конечно, она  была ему благодарна! О чём речь! Но она не понимала, зачем он сел тогда к ней за стол со своим предложением помощи!.. Неужели ему приятно возиться с ней просто так? Как возятся с маленьким чужим ребёнком? Ну, день, два, ну  — месяц… Но не почти два семестра подряд! …В конце концов, ей в таком случае просто обидно! Неужели она ему неинтересна, как девушка? Слава родителям, внешностью они её не обделили. И умом тоже… Но он никак не проявлял к ней ничего, кроме приязни. А его опека ей просто надоела! К тому же, она касалась только учёбы, а отношения с … Николаем, или  … Димой... Его просто не интересовали! Или он так тщательно умел всё это в себе прятать? Иногда что-то повисало в воздухе… Но такое неуловимое!.. Что Инга невольно одёргивала себя: „Показалось!.. Или  —  не показалось?” Хм! А, может быть, дело в другом? Ведь и она упорно не хочет замечать в нём мужчину! И никак не показывает, что он ей хоть чем-то интересен, как женщине! То есть, она считает его взрослым дядей, с которым за отсутствием родителей забавляется маленькая девочка по имени Инга? Но… она не хочет искать выхода из этого тупика? И он… не хочет?
    Самое смешное, когда они появлялись в её комнате все трое. Но ей не было смешно. И им, похоже, тоже. Диме. Николаю. Игорю.
    
    И был ещё один человек… Преподаватель. Слава Богу, не с их факультета. Но он занимался научной работой ещё и в какой-то лаборатории ЗИФ-а. Там он её и встретил. А её просто заинтересовало, что расположено в огромных подвалах под Старым корпусом, который когда-то был Главным. Выяснилось, что там работает масса народу. В том числе и он, молодой, интересный. Что самое главное, неженатый. Но она не выдержала и месяца их встреч. …Эти руки, которые надо останавливать, иначе они непременно залезают, куда им, по её мнению, не надо. …Эти глаза, такие красивые и …наглые. Он считает абсолютно нормальным раздевать девушку глазами, если не удаётся раздеть её руками. …Эти слова, когда стоит заслушаться хоть на мгновение, и ты уже слабо понимаешь, где ты и что ты должна делать. Несколько раз они были в ресторане.
И  на концерт пару раз ездили. Но…  И…ей казалось, что он её … покупает! И тем упорнее было её сопротивление … его словам, его глазам, его рукам! Как она обрадовалась, когда он сам перестал  …хм!.. оказывать ей знаки внимания! Видимо  —  ему надоело! Но … здороваться не перестал! А Дима… всё понял. После пары фраз, которые она обронила ему, приехав как-то после такого… концерта!.. „Странно!.. Что же ей нужно?...”  —  так думала о себе Инга. Именно так. О себе  —  в третьем  лице. А ей … не хватало мужского внимания. При таком-то обилии мужчин вокруг её особы? Да…
   Дима  много писал. И стихов. И статей. …Конечно, она читала их! Больше того, ей частенько доносили то, что запомнили наизусть из его тетрадей… Как это ни странно, но это было хуже, чем даже лезущие под платье руки!.. И чем лучше были стихи, тем … это было страшнее. Да, она уже знала, что они если и не посвящены ей, и даже совсем не про неё  —  всё равно про неё!.. Но когда она всё-таки «поймала»  —  хм!  —  его в читалке общежития одного, и сказала:
        —  …Дим! Я понимаю, что ты пишешь стихи, но… Многое ты бы мог сказать мне! Я бы поняла!.. Тебе было бы легче жить. …И мне!..   
    Она сказала  это так искренне! Так просто! Так понятно!..
    А он … не понял? Улыбался этой своей светлой снаружи и такой  —    …ехидной?  —  гримасой…  Промолчал!
     Понял. Но…  Он совсем не был уверен, что он   —  поэт. Напротив. Что значили все эти многочисленные публикации, но  —  в многотиражке? И совсем не был уверен, что сумеет сделать её счастливой. И что  —  когда-нибудь  —  будет счастлив сам.
    Однажды то ли в конце февраля, то ли в начале марта Инга с Игорем шли по главной аллее. Она всё не могла усвоить элементарную вещь: чем отличается подключение электродвигателя «звездой» от «треугольника». Её это бесило! Ведь зазубрила же в школе и даже получила «пятёрку» за ответ!.. Но сейчас ей важно было понять! Хм! А ведь такую элементарщину знает любой слесарь после ПТУ! Ну!.. Совершенно неожиданно из Старого корпуса вырулил тот самый, «молодой-неженатый».  Идёт к ним навстречу. Пока она соображает, как себя вести, Игорь уже знакомит её … со своим двоюродным дядей!.. Тот сделал вид, что и в самом деле видит её впервые. Она  —  тоже!.. „Как тесен мир!”  —  со злобным ехидством подумалось ей. „И студгородок так мал! Э!”  —  произнёс Дима откуда-то из-за спины. С её интонациями! Она оглянулась  —  никого… Не хватало ещё и галлюцинаций!  …Но ей вдруг так ясно и понятно стало всё с этими «звёздами» и «треугольниками»! Фактор злости?...
 
    После праздника Победы Инга осталась одна. Николай то прятал глаза, то заискивающе, по-собачьи как-то, смотрел ей в них  —  в глаза. Но у неё уже появилось стойкое ощущение, что он смотрит именно в глаза, а не  —   в неё…  Дима как-то совсем сник. Хотя весь второй курс она, собственно, и жила … за счёт его улыбки! Потому что знала, что не в чём и никогда перед ним не виновата? Даже если виновна. Может, это уже и  не … любовь вовсе. Тем более, что он так и не сказал ей об этом. А что?   ... А Игорь… Помог ей доделать курсовой, и тоже  …  пропал. Посчитал, что его … услуги   —  больше не востребованы? Или он тоже чувствовал её? Как Дима? Но это всегда взаимно… Почему же она не чувствовала его, Игоря? Или тот просто что-то знал? От кого? От Николая? Лишь на экзамене по «механизации…» слегка улыбнулся. Не ей. Себе? Очень довольный её ответом.

                5

      …А Дима в это  —  нет, в То лето!  —  проходил практику на ремонте общежития. Ремонтировал двери, вставлял замки, заменял паркетины в полу…  Декан с комендантшей что-то зачастили в туалет.  На их этаже был только мужской. Дима работал на разных этажах, и везде они вот уже неделю слишком часто заходят в эти самые туалетные комнаты. И в женские, и в мужские. Судя по их громкому разговору, переходящему то в смех, то в откровенную ругань, ходят они туда вовсе не справлять естественные надобности. Тем более, что они   —  разного пола. Дима давно уже понял, что именно они так горячо обсуждают. Увы, тот же ремонт. Гадают-выгадывают, как дешевле и быстрее облицевать крашенные масляной краской панели кафелем и т. д. и т. п. Однажды Дима забежал в туалет по естественной, так сказать, необходимости. Но они так увлеклись перепалкой, что … Чтобы их прервать, он счёл за лучшее «встрять» в их разговор:
         —  Послушайте, может, я мало что понимаю, но зачем долбить стены? Зачем цемент и песок? И это сколько же рабочих рук надо? Есть простой и дешёвый вариант. У вас ведь наверняка много старой краски, готовой к списанию? А списанной ещё больше, так? Нужен только наполнитель… В наших краях используют инертную пыль, а здесь можно … мел, например. И не надо долбить стены под кафель! Общага старая, дореволюционная, ещё развалится. Для такого «клея» идеально подходят как раз масляные панели.
        —  Так-так…  —  лицо комендантши осветило какое-то подобие … плотоядной улыбки.  —  А ты это только в теории знаешь? Или ложил плитку?
        —  Прошлым летом на каникулах на шахте работал. В бане плитку меняли,  —  сказал Дима, ничуть не удивляясь её обращению на «ты». Она даже с деканом переругивалась только что на «ты».
         —  Вопрос решён! —  декан улыбался во весь свой рот, а Диме казалось, что его холёные руки уже довольно потирают друг друга. Мысленно, конечно.
   Так он из «столяров-плотников» переквалифицировался в «плиточники-облицовочники». Хм! Но какую … радость?!.. испытал Дима, справив, наконец, естественные надобности, когда они ушли!.. Больше того, он стал «бригадиром» плиточников! В бригаде из своих однокурсников. Комендантша теперь ему неизменно улыбалась. На отношения с деканом это, правда, никак не повлияло. Во всяком случае —  внешне.
    Дима очень хорошо понимал, что не все и всяческие его таланты играют здесь какую-то роль. Тем более, что в исполнении их  —  Хм!   —  «бригады» плитка легла не идеально. Но вышло дёшево и сердито. Кроме всего прочего, он неплохо считал. Экономия получалась колоссальная! А ведь даже их бригаде никто ничего  и не собирался платить. Общественно-полезные работы. И куда всё это пошло? На общественные нужды? Ага! Жди!  В карман и декану, и комендантше, и, разумеется, не только им! Но авторитет он, всё-таки, заработал. …Ага! На строительстве туалетов!
    Дима вспомнил, как удивился, обнаружив в своей сберегательной книжке прошлым летом лишние сто рублей. Ребята из стройцеха на шахте объяснили ему, что эти деньги он должен отдать начальнику: „Так все делают!” …Да. Если в подразделениях стройцеха трудятся человек сорок, то получается хорошая цифра с тремя-четырьмя нулями. Куда? Туда же. И, разумеется, начальнику достаётся совсем немного. Ему, Диме, тогда стало жаль начальника стройцеха. Пенсионер, но совсем недавно он был бригадиром проходчиков, имя его гремело на весь угольный район, и среди его орденов и медалей не только «Шахтёрская Слава», но и Орден Ленина… И как ему приписывать, потом принимать эти деньги, потом отдавать начальству? …А, может, он уже привык? И когда он был бригадиром проходчиков, то и приписки были куда серьёзнее? Да. Дима просто знал  —  так оно и есть. Но не верил! Такой человек  — и…  Но когда он принёс ему эти деньги и, в числе прочих таких же, отдал ему… Он так спокойно принял! Записал в какой-то список. Травил анекдоты. С ленивым, пенсионерским — а уже не рабочим, истовым — обычным шахтёрским матерком. А, может, всё это  —  игра? Да нет, бывший бригадир проходчиков и театра-то толком не видел. Наверное…   
     А ведь и он, Дима, оказался не лыком шит! В  своей шахтёрской сумочке для тормозков он вывез тогда с шахты приличное количество и кафеля, и совсем не списанной краски… Постепенно. Мелкими партиями. …Н-да. И ведь так везде и всюду. В их социалистической  —  ой, ли?  —  державе. За рубежом он не был. Но, похоже, и  там то же самое. Отличия проходят лишь по степени зажиточности людей да по форме отъёма денег у ближнего. Люди везде одинаковы.
   
    Да. Он с мая написал лишь с десяток стихотворений. Может этим и объясняется это уж очень плохо скрываемое ехидство. Да и кому нужны стихи в этом   —  ладно, обойдёмся без эпитетов!  —   мире?... К тому же, почитав кое-какую литературу, он понял, насколько несовершенны его  —  хм!  —  творения! Нет, ну, он просто не знал, что так  —  не пишут! Нужно было разломать себя на куски самому, а потом попытаться собрать. Не факт, что это получится! Хотя кое-что у него получалось!.. Значит, ещё не всё потеряно? И из него может вырасти  —  поэт? Но он уже очень хорошо понимал, что он всегда будет недоволен собой. И в поэзии, и в душе, и в жизни. Самоеды среди нас! И ехидство это теперь у него навсегда…
    Письма? Да-да. Они были не просто отдушиной… Он попытался вложить в них свою душу, а она, кажется, не поместилась туда… Изрезалась о края бумаги. Задыхалась в конвертах. Он очень не любил эти свои эпистолии. Хотя писал часто. Письма заменяли ему … стихи? Нет. Они заменяли ему жизнь? О! Жизни вокруг ему хватало с переизбытком! Честно? Если бы он знал, зачем он пишет ей! Но! Он получал ЕЁ письма! В них она позволила чуть-чуть прикоснуться к её душе!.. Он понял, что она совсем другая, чем он  её себе представлял. А себе он казался таким грязным!.. Но её письма … отмывали эту его грязь.

    Инга уехала  домой из отряда  к середине августа. Просто поливать было уже нечего. Да и надо же студентам отдыхать хоть на каникулах? «Мелиоратор-3» разъехался по домам.
    Домашние затеяли ремонт. А поскольку никто никуда не уезжал, и все жили в квартире, которую ремонтировали…  И надо было закончить его побыстрее, пока «помощница дома»… И  стирки  после ремонта очень много… А потом всё это надо перегладить… И надо «побаловать» домашних, а особенно отца, разными вкусностями… Но она находила время для писем! Писала так же часто, как и из отряда.
    А Дима писал, что после болезни к нему на несколько дней приезжала мама… Как он два дня ( нет, ну, не сорок восемь часов, конечно! ) пытался уговорить Аслана Оздоева придти к нему в комнату, познакомиться с мамой, выпить традиционного у них в семье чаю. А тот всё отнекивался:„ Дим!.. Да не любят меня ни девки, ни тётьки! Маленький, чёрненький! Ни на кавказца не похож, не на цыгана! Так  —  не пойми, что!..” А когда поддался-таки на Димины уговоры, просидел с шести вечера до двенадцати. Обсуждали они всё что-то с Диминой мамой!.. А Дима сидел, в основном молчал и улыбался в усы. Так тепло он всё это описывал! А ей вдруг стало холодно. Ремонт, сделанный, в основном, её девичьими силами, подошёл к концу. А ей их отремонтированная, выстиранная и отглаженная квартира показалась чужой. Ольга приходила несколько раз. Она была её подругой с детского сада. На год моложе её, Инги. В одной школе учились. И теперь  —  в одном институте. Конечно, Инга не могла их не познакомить. С Димой А вот со Степаном они познакомились сами. Ну! Ещё бы! Однофамильцы!. Странно, но обычно немногословная Оля, с Ингой становилась просто болтушкой! Инге это обстоятельство не могло нравиться, но в этот август она была очень даже рада такому одностороннему общению. Ольга быстро поняла, почему. И рассказывала, рассказывала… О Диме, конечно. Инга узнала много нового. Но … лучше бы ей узнать это самой! Они, Дима и Ольга, довольно тесно общались. Что? Да нет, в хорошем смысле! И он спрашивал в письмах, как они там поживают, подружки. А называл её так смешно, по имени и отчеству! Ольгой Олеговной! Или   —  О. О.! …Узнать? Да! Да! Именно, что узнать! Близко-близко! Насколько это вообще возможно…

    В конце августа она поехала в Донецк. Зачем? Кто бы ей это объяснил! Такой жестокий к ней когда-то Донецк  —  по-прежнему ухожен, зелен, строг. Но осень уже чуть-чуть коснулась его. Капнув желтизны в кленовые кроны. Она долго бродила по его улицам… Улица Артёма, Университетская… Набережная Кальмиуса…  По парку Щербакова… По скверу Пушкина… Ей было и горько  —  и радостно, и светло  —  и скверно, и сердце то билось, билось у самых губ   —  то вдруг улетало куда-то высоко-высоко, казалось его больше и нет у неё, сердца, но … оно возвращалось! А потом… Потом пошла в свой детский сад. В тот, где когда-то работала. И — о, чудо! Её дети … узнали её! А ведь когда-то она принимала их совсем несмышлёнышами!.. А сейчас им   —   по пять!   —  лет! Для детского сада очень солидный возраст! Помощники! И ведь узнали!  Обступили, обрадовались!
     А среди них был мальчик Дима… Солидный такой. Всегда уверенный в себе. Но никогда не улыбался. А в этот раз улыбнулся. Чуть-чуть. Хм!.. Как улыбка меняет человека! Пусть человеку и пять лет.

                июль 1984  —  июнь 1988
                ст. Персиановка  —  Шолоховский               

















                Но не пытайся для себя хранить
                Тебе дарованное небесами:
                Осуждены  —  и это знаем сами  —
                Мы расточать, а не копить.
                А. Ахматова      
От автора.

( Эпизод № 5 )

                1
   Первоначально я хотел озаглавить этот эпизод так: «Предисловие к «Письмам Инги»». Поэтому от автора появилось не в начале романа, не в конце, а где-то в середине. В этом романе часть эпизодов написана от лица Димы, часть  —  от лица Инги, большая же часть  —  от лица автора, как говорится. Но это не совсем так. Я ведь там не появляюсь. Я ведь нигде не пишу «я думаю», «я говорю» и т. д.  Иногда я присутствую (гипотетически) в таких ситуациях и в такие моменты, где посторонний человек (автор) присутствовать, ну, никак не может!.. А что такое «повествование от лица героя»? С какой это стати человек станет рассказывать  —   «повествовать»  — о себе читателям? Всех этих условностей блестяще избежал Лермонтов в «Герое нашего времени» ( самой моей любимой прозе, кстати). Избегают и классики, и современники, ведя повествование от лица рассказчика, но не «рассказывающего» героя. Поэтому я чувствую себя обязанным кое-что объяснить. В основном  —  для очистки совести. Ведь что бы автор не писал в «От автора», роман от этого нисколько не изменится. Хороша же у меня совесть! Да?
    Могут ли мои герои что-либо объяснять себе ( с моей помощью)? …И Инга, и Дима  —  люди, склонные к самоанализу. Поэтому часть эпизодов написана от их имени. Недостаточное объяснение? Другого, вразумительного, у меня нет.
    Когда же я пишу «от лица автора», то не чувствую за собой ровным счётом никакого права навязывать читателю своё мнение. Зачем оно? К чему? Наоборот, я стараюсь максимально очистить соображения и чувства героев от моих, авторских. Другое дело, что это не совсем возможно, к несчастью…
    И теперь о самом неприятном. О гипотетическом присутствии во многих ситуациях, которые…  Я, вообще, человек любопытный. Люблю собирать разнообразные сведения. Чаще слушаю, правда, чем спрашиваю. Слушать умею, поэтому мне рассказывают то, что другим не расскажут.  Это первое. Люблю пользоваться недозволенными приёмами. А именно, ставить вопрос так, чтобы отвечающий удовлетворял моё любопытство, не догадываясь об этом. Потом-то он, может и догадается, ну, так поздно уже! Это второе. Интуиция. Люблю догадываться ( опираясь на факты). Это третье. Ну, и самое неприятное… об этом мне совсем не хочется писать!..  Ха! Так и не буду! Я же автор, в конце концов! Правда, без оного «самого неприятного» моё гипотетическое присутствие оказывается совсем необъяснённым… Хм! Читатель! Так включи свою богатейшую фантазию! Авось, что-нибудь и объяснишь себе… Ага! Сам!..
   Что? Недозволенный приём?    

    Собственно, весь мой роман  —  недозволенный приём. Так романы не пишут. Я имею в виду настоящие, а главное  —  читаемые романы. Ни стиль, ни острота сюжетных коллизий после шестого эпизода   —  «Письма Инги»  —  не изменятся. За время, прожитое в романе, кто-то из его героев закончит учёбу, кто-то  —  ещё нет. Кто-то  —  женится, выйдет замуж, разведётся, у кого-то родятся дети, кто-то умрёт… Жизнь! Ничего, подчёркиваю,  ничего сверхординарного дальше в романе не произойдёт! Так что, если читателю даже понравилось начало, дай Бог ему, зевая, добраться до конца. Хм! А настоящего конца, впрочем, у романа нет…  А уж если не понравилось, то дойдя до «От автора», да ещё где-то в середине книги, он всенепременно отложит её в сторону. И правильно сделает. Читать нужно только то, что нравиться читать. Иначе вместо пользы, чтение принесёт нечто, прямо противоположное. Таким образом, этот эпизод «От автора» имеет и чисто утилитарную цель  —  избавиться от случайных читателей. …Хм! А в чём она, польза чтения? И, вообще, несёт ли искусство какую-либо пользу? Предвижу, читатель, твой гневный ответ: „Такое «искусство»  —  не несёт!” Или что-нибудь похлестче…
                2

   
    …Мы с Димой ( имеется в виду, разумеется, прототип Димы ) очень похожи. Но, кроме нас, об этом мало кто догадывается. Когда ему весело —  мне грустно. Когда он утомлён обильным человеческим  общением   —  мне до отчаяния одиноко. Когда я думаю бросить курить и, естественно, смолю сигарету за сигаретой  —  он давно бросил, но ему уже не ненавистен, а приятен запах дымящегося табака. Когда он впадает в гурманство, что называется, следит за красой ногтей и извлекает некий блеск из своего небогатого туалета  —  мне от этого всего тошно, я забываю чистить обувь, мыть голову и не вынимаю «беломорину» из угла рта. У нас почти идентичные вкусы и привязанности. Но, когда ему хочется послушать Окуджаву  —  мне ничего не надо, кроме рок-классики. А когда я вслушиваюсь в многоголосие казачьего хора  в соседнем дворе  —  он впадает в многочасовой ступор от скрипичных концертов Баха. Теперь понятно, почему мы совершенно непохожи для окружающих? Внешне мы тоже весьма схожи. Но какое сходство может быть между людьми, если один из них отпускает бороду и бреет голову, а другой в то же время стремится стать похожим на длинноволосого мальчика из мультфильма про бременских музыкантов?
    С некоторых пор мы с ним очень мало общаемся. У тебя, ведь, читатель, тоже есть очень хорошие друзья, с которыми ты отнюдь не стремишься  часто видеться? …Обычно это случается, когда ты им, или он тебе очень многим обязаны.  …Или вы слишком много знаете друг о друге, и поэтому частые встречи вам просто не нужны… У нас с Димой, вернее, его прототипом   —  скорее, второе.

   Он появился у меня, когда я задумал писать «Свадьбу». Кстати, роман свой я пишу без всякого плана. Отдельные эпизоды. План появился, когда большая часть романа была написана. В основном, это были эпизоды из второй половины. Чтобы писать первую, мне чего-то не хватало. Хм! Человеку, впрочем, всегда чего-то не хватает! Со «Свадьбой» я уже основательно поработал… Пишу я, между тем, в голове. От нескольких дней, до месяцев. Бывает  —  и лет. А сам процесс записывания длится совсем недолго! А что? Удобно! Ни карандашей-ручек-чернил не надо, ни бумаги! И урны для исписанной и выброшенной бумаги у меня  —  нет. Зачем? С героями «Свадьбы» я бился уже неделю. Перевес сил был явно на их стороне. Вполне вероятно, что этот эпизод так бы в голове и остался. Но появился Дима! Вернее, его прототип.

        —  Рассказы бросил  —  за роман взялся?
        —  Нет. Из этих рассказов роман и вырос. Они в него войдут.
        —  Почитать дашь?
        —  Когда  закончу.
        —  У-гу… Понятно. Я тоже где-то читал, что неоконченные вещи никому давать нельзя. Ладно. Раз уж пришёл, то давай чай заваривай. И стихи свои давай. Я ведь из тех соловьёв, коих чаями п;ют, да басни вприкуску подают.
    Заварил. Пьём. Он стихи отложил.
        —  Давно, вижу, не писал… Прозой занялся, стало быть? А я пишу. Много.
        —  Принёс бы.
        —  Э-да! Хорошо, что ты в прозу ударился. А-то ведь, мы с тобой в поэзии  —  двойники. В разное время, правда, но об одном и том же. Да, и  —  похоже…
        —  Как сказать!
        —  А что говорить? Когда ты стихи писал запоем, я прозу пописывать стал… Дурно!.. Очень дурно. С тоски, верно. …И то, что пописывал её.  …И то, что дурно. Знаешь, возьми,  —  он принёс из прихожей свою папку, отдал мне из неё две толстые тетради.  —  Я ведь знаю, о ком ты роман пишешь…
       —  А ты?
       —  А я прозу больше никогда писать не буду. Если что-то возьмёшь, то не вздумай писать «Из записок такого-то…».  Глупо. И старомодно. Пиши от имени героя. Или просто возьми факты, сцены, отдельные места… В общем, это  —  твои  черновики. Понял?
       —  Не слишком великодушно?
       —  Нет.
    Он как-то уж очень надолго замолчал. Потом собрался, попрощался и ушёл.

   Откуда он узнал, что я пишу роман? И … о ком пишу? Впрочем… Зная меня и собрав в нечто целое отрывочные слухи о моём романе, он и пришёл к такому выводу…  Вот и всё.
    Когда через час он пришёл снова…
    На улице шёл дождь. С Диминого плаща и шляпы стекала вода. Руки он держал в карманах мокрого плаща. Губы его посинели. Осень ведь. Не майский ливень.
       —  Я у тебя папку забыл.
       —  Возьми. Но пройди, согрейся. Ты, что, под дождём целый час бродил?
    Он не снял ни плаща, ни шляпы, только разулся. Сел в кресло. Взял со стола свою папку. Открыл. Достал полиэтиленовый прозрачный пакет.
       —  Тут   —  письма. Её письма. Возьми…
       —  Но какое я имею право!..
       —  Замолчи!..  —  он достал из кармана плаща мокрую пачку «Беломора».  —  У тебя сигарету можно взять?
       —  Бери.
       —  Плохо гнущимися от холода пальцами он вынул сигарету из пачки «Родопи». Закурил. Закашлялся.
       —  Замёрз?
       —  У меня всегда после «Беломора» от сигарет кашель. И когда наоборот.
       —  Забери письма!..
       —  Дурак! …Твой читатель, даже семи пядей во лбу, совершенно ничего не поймёт в твоём романе без этих писем! Это письма того лета… Ты знаешь… Да! Это страшно! Вставлять реальные письма в роман! А роман тебе этот писать не страшно?!.. В душах наших ковыряться не противно!?... Твой роман не должен быть хуже этих писем! А письма  —  прекрасны!..
       —  Я не посмею!..
       —  Посмеешь! Ещё как посмеешь! В этом романе тебе теперь нельзя врать! Он весь  —  на искренности!.. А без писем этих  —  всё это сплошное враньё! Учти, я просто запрещу тебе писать! Я имею на это право. Бери письма! Ну!..  —  он жадно затянулся, но сигарета потухла. Со злостью бросил её в пепельницу. Потом очень тихо, глядя мне в глаза, сказал.  —  Только… Представь, что ты  —  хирург. Перед тобой на столе   —  любимая женщина. Ты можешь отдать скальпель коллеге. Если прочтёшь письма и не сможешь писать  —   не пиши. Но если решишься… Представь, что ты никому не отдал скальпель.
    Он ушёл, оставив пакет с письмами на столе. Чехол на кресле был мокрым. И с плаща его на палас натекла лужа.

                3

    Да. Я прочёл письма. На следующий день написал, то есть, записал «Свадьбу». А потом… Знаешь, читатель, в минуту крайней опасности иногда  каменеешь. Вот в таком окаменении я уже неделю. Валяюсь на диване. Смотрю в телевизор… В квартире неописуемый бардак. Крайняя моя точка, это когда я стряхиваю пепел на пол и давлю окурки о подошву. Эту точку я уже, кажется, переступил.
    Скальпель я никому не отдал.
    Через неделю окаменения переписал письма. Вечером пришёл Дима, вернее, его прототип. Брезгливо сбросил валяющийся почему-то на кресле окурок. Сел. Ногти опилены. Борода пострижена. Сорочка белее поэтического Эльбруса. При галстуке. Японский дипломат, да и только! Только борода не японская. Достал «Космос». Вставил в самый уголок рта кончик фильтра. Прикурил.
       —  Переписал?
       —  Да.
       —  Я, честно говоря. Не верил, что ты решишься.
       —  Я, разумеется, сволочь! Но и ты не лучше!
       —  Ого! Заматерись! Облегчи душу!
       —  Не буду!  —  как я на него был зол!
       —  Правильно. Писатель должен быть интеллигентным,  —  последнее слово он произносит по слогам, с нажимом.
   Я? Молчу!..
       — «Космос» будешь курить?
       —  Не буду!
       —  Бастуешь. Понятно. Ну-ну! Письма где?
       —  В ящике стола. Первом.
   Он взял пакет. Пошёл в прихожую. Там оставил свою папку. Вернулся.
       —  Искусство требует жертв. Ты совершил преступление. Я тебе в этом помог. Прости, если сможешь.
    Он подошёл к окну. В том, как он шёл, как отодвинул  тюлевую занавеску, было почти женское изящество. Смотря на улицу, сказал неожиданно хриплым голосом:
       —  Дороже этих писем у меня ничего нет. Помни об этом.
       —  Я знаю.
       —  Да. Ты всё знаешь. Теперь ты  совсем много знаешь. Да…  Только… Теперь твой роман будет очень мало зависеть от тебя. Если бы я решился использовать письма, то сде…   —  он не договорил.  —  Но мне это слишком… Теперь тебе тоже будет больно. Но за преступлением следует наказание.

    Он ушёл. В комнате надолго остался запах не самого дорогого, но хорошего одеколона. И не самых дешёвых сигарет.
     Он ушёл!..
     Я не могу никому отдать скальпель! Но я боюсь крови!
     Я  —  не хирург!..
     …Да, я допишу этот роман. Да, я вставлю в него письма реальной женщины. Но кровь с рук я не смою никогда.
      Вот такие пироги. Со скальпелями.
      Всё понятно?

                сентябрь  1986.
                ст. Персиановка. 
               
 











Письма Инги

(  Эпизод № 6  )

                1






























































































































































































































































































































































































  Ну? Что, читатель? Думаешь, обман? Думай, как хочешь… Но я не смог. Слабак, думаешь? Пусть так.



                Август 1986 – январь 2009
                пос. Ново-Персиановский  —  Шолоховский      
 

    Кстати, обрати внимание на даты. 1986 – 2009 . Это что же, двадцать три года мне потребовалось, чтобы … решиться опубликовать письма? Вот именно! Чтобы   —  не решиться  —  это сделать! За преступлением всегда следует наказание! Роман уже был написан. И даже   —   записан   —  обыкновенной наливной ручкой в обычных толстых общих тетрадях. Кроме трёх-четырёх эпизодов. Они тоже были написаны. В голове. Хм! В голове ли? Теперь тебе всё понятно, дорогой мой читатель?
   То, что ты читаешь сейчас ( если читаешь! ), это компьютерный вариант моих старых рукописей. Насколько возможно  —  полный. Конечно, с тех пор многое изменилось! Но… Но люди остались такими же!..  Или   —  нет?
















Свадьба.

(Эпизод № 7)

1

     Всё могло бы быть, наверно, совсем иначе. Если бы я не разревелась в присутствии мамы. Она только вздохнула и молча вышла из комнаты. Под „Ах, пани, панове!..” Гелены Великановой с пластинки. Я не имела права на эти слёзы в мамином присутствии.
Она ведь ничем не может мне помочь. А бездеятельное сочувствие у нас в семье как-то проявлять не принято. Вот, сделала больно маме. И от этого мне самой стало ещё хуже.
     Я не знаю, отчего были эти мои слёзы. Это о причине. А повод…  Песни этой пластинки я знаю наизусть. Я не знаю, пришло ли это тогда, когда взяла в руки пластинку, чтобы поставить, или после, после слёз…  Эта изящная маленькая женщина с суперобложки напомнила мне Эдит Пиаф. Парижский мышонок. „Padam, padam…” Эдит и Гелена. Мало сходства? Возможно. Но  Великанова обожгла меня с этой истёртой, мною же заслушанной пластинки именно этой, в первый раз услышанной пиафовской  интонацией.  Эдит Пиаф  —  любимая певица Алика. Аспиранта биофака Донецкого университета. Впрочем, его аспирантура давно закончилась. Алик  —  это человеческие игры Берне. Берне, в изложении Алика, остался у меня как отсутствие долга человеческой души. Долг  —  придуман людьми. Мы делаем в своей жизни всё или из любви, или по обязанности. Но мы никому ничего, никогда не должны. Нужно выполнять свои обязанности и нужно любить. Жизнь по чувству долга  —  дорога в никуда. Или, по Берне, деструктивные игры людей. Тогда я так и не поняла Берне, вернее  —  не приняла. Может быть потому, что узнала его от Алика. Отсутствие у того чувства долга я ставила в упрёк в том числе и Берне. И Леви очень долго был моим невенчанным кумиром. И вот только сейчас, слушая Гелену Великанову, я поняла, в какие страшные деструктивные игры играет мир людей…  И я…
      С той осени прошло уже три года. „Горьких слов” я от него, в самом деле, услыхать не боялась…  Слова А. Осецка…  Что это? Осень? Осечка? Осадок? Опять-таки, не помню, до или после слёз я прочла: „Русский текст Булата Окуджавы.” Я никогда не обращала внимания на эти слова! Алик пел Окуджаву. Часто. Мне не нравились песни, но нравилось, как он пел. Он никогда не говорил, чьи это песни. Я узнала об авторе только от Димы, слушая его пластинки. Для Димы Окуджава —  бог. И я удивляюсь, как он прощает мне непонимание своего бога. Впрочем, всё я понимаю, чего уж там… Мне стало страшно? Я поняла свою нелюбовь у Окуджаве. Как и Берне, он говорит правду. Правда жестока, от правды болит сердце. От правды плачут.
     И ещё я поняла…  Что Дима никогда не будет моим?... В этом была причина слёз? Было дико, больно, когда в последний раз Великанова пропела „  …да тепла нет ни на грош.” Холодно стало между нами? И в этом была виновата только я? Нужно было прижать эту лохматую голову к себе! И не отпускать!.. А я… А он? Тоже  —  виноват? Всё это трудно понять. И невозможно объяснить. Трудно понять то, что невозможно объяснить? Хм! Наверно. Похоже, ко мне возвращается ирония?

     Вечером принесли телеграмму. Дима. Вызывает на переговоры. Завтра. Я никогда в жизни не курила. А тут захотелось. Потребовалось невероятное усилие, чтобы не подняться на третий этаж к Ольге, за сигаретами. Мама не знала, как себя со мной вести. Она знала, что на свадьбе Тани я окончательно отказала Николаю. Знала она и о Диме. Не всё, конечно. И об Игоре я ей тоже рассказывала. Похоже, она даже чувствовала, что творится с её старшей дочерью. И от этого нам обеим было не по себе.

    Так, наверно, не бывает. Но когда я выключила проигрыватель, высморкалась, умылась и ушла бродить по городу, то почувствовала…  Шестое чувство? Не знаю, может быть  —  расстроенные нервы? …Я почувствовала, как одновременно со мной Дима поставил под иглу «Государство синих глаз» Дольского…  Или что-нибудь ещё. И в середине одной из песен его затрясло рыдание, очень похожее на моё? Или он сдержался? И при этом тоже присутствовала его мама? У них с мамой более тесные отношения. И она наверняка что-то ему сказала. Обо мне? Не самое лучшее, понятно? И он возмутился. И ещё он тоже во всём обвинил себя? И тоже понял, что я никогда… Было не холодно. Но когда я нажимала кнопку своего дверного звонка, у меня стучали зубы. Через пятнадцать минут принесли ту самую телеграмму.

    Ждать на переговорном пришлось недолго.
          —  Здравствуй, Инга!
          —  Здравствуй, Дим.
          —  Как доехала? Как свадьба закончилась?
          —  Хорошо. Меня Игорь проводил до Новошахтинска.
          —  А…  Как с Николаем? Снова отложила на неопределённое время?
          —  Нет. Он ведь ещё раньше тебя уехал. Но потом приезжал на своей «Яве». Привёз письмо. Просит прощения и отказывается от притязаний, так сказать.
          —  Вот как!..
          —  Он мне говорил о тебе…
          —  Это неправда! Вернее…
          —  Я понимаю, Дим. Только…  Я постараюсь приехать в институт раньше занятий, если получится.
          —  Я буду ждать.
          —  До свидания.
          —  До свидания!..

                2

      … Почему я не купила подарок на свадьбу Тани Мельничевской и Саши Шляхтецкого в Енакиево? Или в Донецке? Зачем мне потребовалось покупать его именно в Ростове? Неужели для того, чтобы приехать на два дня в студгородок к Диме, мне потребовался повод? Получается так… То, что Таня после всех наших вполне созревших ссор всё же выбрала в свидетельницы именно меня, тоже меня сильно удивило. Видимо, моя деликатность была такой, что она не поняла, насколько неприятно мне её общество? Никогда не думала, что я настолько деликатна.

    Дима позвонил мне в Енакиево. Получила вызов на переговоры, и, как выяснилось  — хм!  —  окончательно решила ехать за подарком в Ростов. Через студгородок. Весь день думала, какой тон для разговора с Димой выбрать. Но когда услышала его голос, то!..  Нет, я ничего такого не сказала. Только что очень благодарна и за кучу писем, и за этот разговор. Назвала день приезда и рейс, попросила встретить. Ещё попросила его договориться с комендантом, с которым Дима в дружеских почти отношениях. О ключе от моей комнаты. Чтобы мне его дали и не было возмущений со стороны администрации моим неурочным визитом. Ничего такого…  Но он же всё понял по моему взвинченно-невразумительно-радостному тону. И по тому, как два раза срывался мой голос!.. Какое море сдержанной нежности было в его словах. Оно меня качало?

    На остановке стояли двое.
          —  Здравствуй, Ин! Знакомься! Это Валентин!
          —  Здравствуйте, молодые люди! Инга!  —  о, сколько любопытства в этом рукопожатии Валентина! Дима рассказывал о нём. Это его самый близкий друг. Одноклассник. Отобрали у меня сумки. Господи! Как же этот валя похож на… Такой же русый атлет, да ещё и с белой почти, шёлковой даже на вид бородкой. Чувствуется, что… Даже не знаю! В общем, это очень хорошие друзья. У меня такого друга никогда не было. У Димы  — есть друг. Счастливый!
          —  Ин, ты тут отдыхай с дороги, и там…  А мы сейчас смотаемся в одно место. Хорошо?
          —  Хорошо. На. Это тебе,  —  я отдала Диме последнее письмо. Я его так и не отправила. Побоялась, что не успеет дойти. А мне было очень важно, чтобы он его прочёл.

    Когда за окном раздалось очень громкое для кота, хотя и очень похожее «ми-а-у!», у меня что-то упало с души, то ли камень, то ли…  Это Дима! Выглянула. Да, он.
            —  Ну, как?  —  смеётся. И Валентин смеётся.
           —  Ужасно!  —  я сама удивилась своему смеху. Будто это и не я вовсе. А что-то прорвалось сквозь меня. Пришли.
           —  Есть хотите, мужики?
           —  Хотим. Подкрепиться бы не мешало, —  это Валентин. Его я и заставила чистить картошку. Не сопротивляется. Чистит! Картошку Дима принёс. Ещё он принёс проигрыватель, гитару, фужеры, конфеты, мои любимые яблоки. Притащил «дипломат», в котором оказались коньяк и шампанское. Вот зачем они мотались, понятно! Как трудолюбивый муравей, Димка таскает всё это в мою комнату. Счастливый. Хм! Да, так и светится. А я? А я… то же свечусь. Со стороны я не могу этого видеть, но по взглядам Валентина на нас обоих я это вижу. Соорудили кипятильник из двух бритвенных лезвий, варят картошку. Газ в общаге до приезда студентов на занятия отключают. Посмеиваются друг над другом. Валентин и Дима очень похожи! Слова, манеры, улыбки, жесты. Даже дикция! И совершенно противоположная внешность. Чувствуется, что они сто лет не виделись, рады друг другу до без памяти. Но для выражения этой радости им не нужно никаких средств.

     Праздничный обед-ужин. Что празднуем? Встречу. Мою с Димой. Димы с Валентином. Оказывается, он приехал за пятнадцать минут до моего приезда. В общем  —  встречу. Валентин шутит:
           —  А что, шампанка к картошке  —  это вещь!
     Шутки у него добрые, мягкие, ненавязчивые. И речь его вся этими шутками пересыпана. Тем же кипятильником Дима варит кофе. Пьют коньяк с кофе. Не смешивая. Глоток того  —  глоток другого. Дима с моего разрешения курит на подоконнике. Валентин не курит. Бросил. Ещё на первом курсе. Оказывается, Валя курил ещё в школе, «совратил» к концу десятого класса и Диму. Сам бросил, а у Димы баловство стало очень стойкой привычкой.  Бывает и так.
      Очень интересные у них тосты. Как-будто Хемингуэй-Валентин пьёт с Паустовским-Димой. Странновато, но интересно. Юноши рисуются друг перед другом и передо мной? Наверно, всё-таки, нет. Музыку слушаем. Перед Окуджавой они оба благоговеют. От Дольского лица у обоих темнеют, суровеют, но одновременно в них появляется то выражение, которого я очень боюсь. „Где вы, ребята? Мир прекрасен! И мы живём в нём!” —  так и хочется их прервать. Когда я говорю Валентину, что не понимаю бардов, то он так по-доброму усмехается:
            —  А я тоже не понимал. Если бы не Дмитрий , так и прошёл бы мимо.

      Валентин играет на гитаре. Поёт. Дима подпевает. Голос у Валентина не сильный, низкий, хрипловатый. Манера сдержанная. Дима поёт выше, чище, эмоциональнее. И часто врёт. В сторону повышения тона. Ребята чуть-чуть расслабились, и теперь очень хорошо видно, что Валентин скорее чего-то не сделает, а Димка-то порывист и горяч! Сколько же усилий стоит ему сдерживать себя? Да-да, это всё о манере пения. Но ведь не только…  Поют Высоцкого, которого оба называют Владимиром Семеновичем. Окуджаву. Казачьи. Странно, я ведь не люблю донские песни, а они как-то их по-особенному поют, нравится.
    Чищу яблоко. Димка чищенные яблоки не ест, но прости очистить и ему. Чудак!

    Пора спать. Уходят. Дима задерживается.  Берёт мою руку, хочет поцеловать. …Не даю? Вот дура-то, а!
           —  Спокойной ночи, Ин.
           —  Спокойной ночи, Дим. Я завтра до второй половины дня буду в Ростове. Ключ на вахте оставлю. У тебя же все вахтёрши в подругах  —  возьмёшь. Хорошо?
           —  Хорошо.

    Господи, какая же я дура! Почему не дала ему руку? Боялась, что не сдержусь? Выпила, мол? Полтора фужера шампанского? Ну-у!..  Они вон сколько выпили  —  и ни одного пошлого намёка, ни одного дурного, даже просто не к месту сказанного слова! Ведь я же этим его обидела! Подумает, что боюсь его, пьяного. Или  —  себя…  Он же!..  Глупая девчонка, что скажешь!..

                3

    Приехала из Ростова. Купила настольные большие часы. В гравировальной написали поздравление. Мне почудился запах гвоздик, ещё когда я открывала ключом дверь. В молочной бутылке на столе   —  два-три десятка разноцветных гвоздик. Красные, бордовые, алые, розовые, почти фиолетовые, пёстрые, белые!.. Небольшие, даже маленькие, но очень пахучие. Я люблю любые гвоздики. Но такие!.. Где он их взял? Я всегда думала, что они бывают дикие, степные  —  с ноготок, с несильным, но очень тонким ароматом, или  —  большие, садовые.  А таких я не видела.
Гвоздики  —  мои любимые цветы. Но я никому не говорила об этом. Может, поэтому мне их и не дарили.  А Диме… Как-то раз проговорилась в разговоре совсем на другую тему. Алик?  Алик дарил розы. Пышные летние. Трогательные поздние  —  осенние. И я тогда почти полюбила тогда эти равнодушно-красивые цветы.

    Пришёл Дима.
          —  Ты сегодня на работу уйдёшь?
          —  Нет. Взял все скопившиеся отгулы сразу. Чтобы с тобой побыть. На свадьбу к Татьяне съездить. И ещё у Валентина день рожденья в воскресенье. Так что я после свадьбы, в воскресенье утром и уеду. Домой на неделю.
          —  А Валя в Ростове?
          —  Да. Сегодня уехал. В субботу назад. Там у него девушка.
          —  Как зовут?
          —  Инна.
          —  Хм! Вот как!..  Ты хорошо сделал, что взял отгулы.
    Разогрели на принесённой Димой откуда-то электропечке вчерашнюю картошку.  Поужинали. Забрело в гости серое создание, ещё не кошка, но уже и не котёнок. Сижу на кровати, укрылась пледом, глажу её, нахально вспрыгнувшую на кровать. Совсем неожиданно обращаюсь к Диме, глядя на кошку:
         —  Ты сегодня с нами будешь ночевать?
    Что я несу?!.. Молчит. Он не мог не понять! Даже если это я кошке, то почему «с нами»? Сделал вид, что не понял! Спасибо, милый! Я ведь сама не понимаю, что говорю!.. Или понимаю?

     Тот наш разговор я не помню. Он длился до двух часов ночи. Но времени мы не замечали. Но я не запомнила ни одной фразы. Ни своей. Ни его. Только некоторые интонации остались в голове. Так иногда бывает при чтении классиков. Да и современников…  Так я помню музыку Шостаковича. Я её очень люблю, какой бы дикой мне эта моя любовь не казалась. Но помню только самое общее содержание. И ощущения. И  —  ни одной музыкальной фразы в голове!  Это с моей-то музыкальной памятью!
     Говорили мы о нас. Говорили обо всём. То есть  —  ни о чём? Не совсем так. Хотя…
     О свадьбе говорили. Дима объяснил, что на свадьбу Степана и анны не поехал, потому что денег на две ч него нет. Я понимаю, что их бракосочетание ему в тысячу раз дороже, чем Танино. И не поехал он к Степану из-за меня. Сказала ему, что он просто испугался быть свидетелем, ведь Степан непременно просил бы его об этом. Прекрасно поняли друг друга. Не говоря о главном.
     Сказала ему о том, что если эта скоропалительная история их любви не завершится, а будет иметь продолжение…  Что ж, значит оправдается в миллионный раз тезис Димы: „Жизнь  —  сложная штука.” Но он промолчал. О том, что дошедшие до Димы не без помощи Ольги слухи о моём «романе» с командиром отряда  —  сущая небылица. Дима удивился моей горячности. Сказал, что писал для информации. Да, в самом деле, он часто сообщал мне многие подробности сплетен, в изобилии вившихся вокруг моей особы. Чтобы я не попадала впросак, их не зная. Значит, я неправильно поняла…  Хотя…
     Сказала, что Николай сделал мне предложение. Он ответил, что знает об этом. Прямо я ему не писала об этом. Но если писала, то только для того, чтобы он понял. Поэтому не стоит удивляться. Но потом  Дима не смог сдержать напряжения. И в лице. И в голосе.
          —  А ты?...
    Вот эту интонацию я очень хорошо помню. За откровенность надо платить откровенностью… Да, да!.. Я очень обрадовалась приезду Коли. И его предложению тоже. Ведь оно было самым первым в моей жизни! Но когда об этом через два часа узнал весь отряд!.. Оказывается, он сказал об этом Тане! Раньше меня. Нашёл, кому сказать! И… как, вообще, можно было кому-то, кроме меня?  И  —  ни одного письма за это время, … но дело не в письмах. Или он считал давно всё решённым? А ведь решать-то должна была я. Николай стремился поставить точку. Это была, наверно, не самоцель, но… И ещё… Впрочем, об этом я не говорила Диме. Вернее, говорила, но так уж не прямо, что даже не помню, как. Рядом с Димой Коля кажется грубым, бестактным, не чутким. А сила и мужественность… Без  нежности, такта и чуткости они превращаются в свои антиподы. И, всё же, не будь Димы рядом, хотя бы и в письмах, я бы сказала, наверное «Да». Но я сказала, что подумаю до свадьбы Тани. Пожалела Николая? Ведь ответить надо было «Нет». Теперь это адски тяжёлое слово должно быть сказано в субботу. Дима смотрел на меня, как на больного ребёнка. Ему так хотелось меня пожалеть. Приласкать. Прижать. Крепко-крепко. Или это мне того хотелось? Но он помнил, как я отобрала у него мою руку вчера. Как это было чудовищно жестоко. Хм! А «чудовищно»-то   —  Димино слово. Жестоко ко мне?

      В темноте блестели мои глаза. ( Когда я прочла эти слова у Толстого, мне стало страшно. Куда страшнее, чем Чехову от  прочитанного. Я ведь женщина. Но сейчас я чувствую, как они блестят…)  И Дима ловит этот блеск.  Мы сидим в темноте. Никто и не подумал включить свет. Окно распахнуто настежь, и уличные фонари позволяют нам видеть лица друг друга. И блеск глаз  —  это всего лишь отражённый свет .
     Он говорит о своей бедности. Знаю я о ней. Что жена его будет жить с его мамой. Мама больна. Об этом я тоже знаю. Не вынуждена жить, а так, чтобы в этом была некая гармония. Слов я не помню. Только интонацию. О том, что счастье для женщины невозможно без благополучия. А он пока не может его дать. Странная позиция! А у женщины, что, нет ни рук, ни головы на плечах? И эта его усмешка, которую я очень ясно помню. Как-будто ему сто лет в обед. А ему ещё и двадцати нет. И злоба. Нет, ни в голосе, ни в выражении лица её совсем нет. Она в смысле слов.   … И ещё он говорит, что его письменное признание в любви ко мне не потеряло силу. Наоборот. Что он бесконечно верит мне. И будет верить всегда. Я понимаю смысл сказанного. Но…  Но Дима так ни разу и не говорит, не произносит слово «люблю»…

     Да, да… В эту ночь так и не были сказаны слова того священного пароля, отзыв на который звучит точно так же, как и сам пароль.  А именно эти слова и были единственно нам нужны. Может быть, мы должны были стать близки в эту ночь. Совсем-совсем близки. Глуповатое слово? Не знаю… Сама судьба благословляла нас на эту близость… Теперь я понимаю, что всё, или почти всё, сказанное тогда не имело смысла. Это можно было сказать потом. Каким бы важным оно не казалось. И разговоры должны были быть не об этом. Поэтому и не осталось в памяти ничего, кроме тяжести. Невероятной, страшной тяжести. Когда он ушёл, я провалилась в сон без сновидений.

    Утром…  У меня было ощущение, что меня пару раз прокатали катком. Прикатали к асфальту. Дима пришёл провожать меня на электричку. Четверг. Нужно помочь Татьяне с приготовлениями к свадьбе. Поэтому я уезжаю уже в четверг. Дима тоже разбит, улыбка тяжёлая, болезненная. Прочла его стихи. Не так уж много. К тому же почти всё я уже читала в письмах. Там было и о том, что он так и не сказал мне.
     Электричка тронулась. Я смотрела на Диму из окна. Ветер вдруг сорвал с него шляпу, она взлетела, пролетела немного на уровне окна, ударилась о столб, упала. Пальцы мои, сжимавшие оконную раму, побелели.

                4

   Сто часов счастья не получилось. Но несколько часов всё же было. Может быть, и этот невразумительно-многословный ночной разговор  —  тоже счастье? Счастье ведь бывает и очень трудным.
   Мы ведь оба признались, что были не готовы к этой встрече. Я взяла неотправленное письмо. Но и с письмом мне было жутковато. А Дима специально звонил Валентину. Просил его приехать. И даже объяснил ему, зачем. Хм! Странно как-то…

    Я очень боялась этой свадьбы. И разговора с Колей. И мне очень-очень нужно было видеть Диму. Нет, я отказываю Николаю вовсе не потому, что у меня есть запасной вариант  —  Дима. Но если бы Димы не было…
    Я не могу обвинять себя в холодности, ведь холодность была естественной, но если бы Дима!.. Не понял Дима. Знающий лучше меня самой, не понял? Я и сама себя не понимаю. Ну, что ж!..
          —  Девушка! Что с Вами?  —  седой мужчина в штатском, но военного вида.
          —  Ничего. Извините.
    Нет, я сдержалась. Но плечи у меня дрогнули, и стон прорвался. Вот он и спрашивает. Бестактен? Или вивисектор? По Диминому Паустовскому?
    Дима не вивисектор. Если бы он был вивисектором по отношению ко мне, то было бы больно, но… Счастья было бы больше? Он придерживается равенства. Но равенства меж людьми не бывает. Равенство совокупно и складывается из повседневных и повсечасных, взаимно уравновешивающих неравенств. Господи, как плохо начитаться биологий-психологий-медицин! Много знать  —  это значит сознавать ничтожность своих знаний. Хм! Почти по Сократу! Жаль, что я не умею материться…  Как долго плетётся электричка!

   Подъехала автокавалькада за невестой. Первыми вышли Николай и Дима. Открыв противоположные двери третьих за автобусом «Жигулей». Оба бледные, спокойные, даже медлительные. Значит, разговор у них уже был? Оба изрядно выпили. Пили водку. Оба от неё бледнеют. Увидеть их из окна Таниного дома обоих сразу было жутковато, вообще-то.
   Но первым со мной после ритуала купли-продажи невесты поздоровался Игорь. Нейтральная его физиономия совершенно совпадала с его нейтральной ролью. И вообще,  … на него можно было опереться. Как-то так получилось, что все ребята оказались на стороне жениха, а все девчонки  —  на стороне невесты. Независимо от факультетской принадлежности. Ведь Таня и Саша учатся на разных факультетах. А Игорь принципиально был на стороне невесты. Хотя и приехал с женихом. Старые привязанности?

    Свадьба была обычной. Много дарили. Много ели. Очень много пили. Мало веселились. Местная сельская молодёжь в подмётки нашим студентам не годится. Перепились и смотрят, как студенты пляшут. Всё, начиная от гопака и русской до современных «буги-вуг». И поют наши!  И русские, и казачьи, и украинские. Село это смешанное. И украинцы, и казаки. Успех полный! Кстати пьют наши студентики поболе местных. И молодых, и старых. Терпеть не могу возлияний, а тут гордость появилась. Знай наших! Хорошо, что у Тани босоножки без носов. А-то пришлось бы долго объяснять, что я не пью. А женщины здесь пьют если и не больше, то уж не меньше мужчин.

   Николай всё время с Димой. Кто кого от себя не отпускает? Усиленно пьют. Но, слава богу, не водку, сухое. Если бы иначе, то оба давно лежали бы под столом. А Игорь всё время около меня. Вдвоём со свидетелем так меня и обхаживают. Вплоть до того, что мне уже и в туалет у них чуть ли не отпрашиваться надо. Несколько раз я видела, как Николай и Дима, оба, выходят из-за стола и идут за дом. Возвращаются злые. Молча чокаются. Снова пьют. Курят. Молчат. Снова пьют. Два-три слова. Опять уходят за дом. Мне страшно, что в один из таких уходов они подерутся. Победителя в этой драке не будет. Решаю  —  я. Я уже решила. Коля сильнее Димы. Намного. Но слова Валентина всё не идут из головы: „Димка любит ходить на компромисс, проявить деликатность. Но если его лишить возможности компромисса, то он перегрызёт горло. В прямом смысле. Я не шучу.” Я, в общем, и сама это знаю, и мне очень не хочется, чтобы Дима перегрыз горло Коле. Не по-человечески как-то.
    Дима забрал со стола бутылку «Каберне», ушёл во флигель. Там что-то типа музыкальной рубки. Что-то в этой рубке не ладится. Вскоре туда же уходит Николай. Музыка теперь звучит постоянно. Какое влияние имеет Дима на Колю? Если это дружба, то очень странная. А если нет, то что?

    Как-то вдруг  —  я оказалась без сопровождающих меня свидетеля и Игоря. Подошёл Коля.         
           —  Давай поговорим, наконец. Ты что-нибудь решила?
           —  Ты зря сказал тогда Татьяне…
           —  Понимаю. Но это не так важно.
           —  Ты не писал…
           —  Я не знал твоего домашнего адреса.
           —  Это было легко узнать…
           —  Наверное. А он? Писал? Много?
           —  Да. Писал.
           —  Послушай, ты ведь всё обдумала. Скажи, не томи.
           —  Если я скажу это здесь…
           —  Боишься эксцессов? Их не будет.
           —  Боюсь.
     Всё это время я видела Диму. Он стал так, чтобы не слышать наш разговор, но видеть нас. Николай стоял к нему спиной. Уже спускались сумерки. Любимые Димины синие сумерки. И яркая голубая звезда висела на небе в гордом одиночестве. Венера? На лице Димы играли желваки. Такие же, только крупнее, рельефнее, играли у Николая.
          —  Не бойся. Твой опекун уже спустил весь мой пар. Он сделал тебе предложение? Ты согласна? И дома ты уже у него, наверно, была? И с мамой он тебя познакомил? —  и дальше пошла такая чушь, что мне стало больно. И стыдно. За него. За Колю. Зачем он так?
         —  Это он тебе сказал?
         —  Да.
     В этом «да» мне послышалась неправда. Вернее, полуправда.
         —  Это не так.
         —  Н-да. Ты мне так ничего и не сказала. Но я понял.
     И ушёл. Они стояли рядом друг с другом. Их лица освещал дворовой фонарь. Слов я не слышала. Но в их улыбках было так много яда, что я не выдержала. Подозвала Сашину старшую сестру.
         — Видишь, вон тот, в очках? Подойди к нему и скажи, что его зовут во флигель. Музыки нет. Он же сегодня диск-жокей. А-то у них сейчас будет драка. Поняла?
         —  Поняла, Инночка! Сейчас!
    Дима улыбнулся на слова женщины. Я поняла, это он мне улыбнулся. Но пошёл. Минут через двадцать туда же пошёл и Коля. Сашина сестра сообщила, что матерятся оба и пьют водку. Но дракой, вроде бы, не пахнет.

    Около часу ночи свадьба до утра притихла. Я сидела на скамейке под фонарём. Рядом сидел Дима. Он смотрел мне в глаза. Слезам нельзя давать волю. Они могут не побежать. Но стоять в глазах всё равно будут. Пришёл Игорь. Сказал, что Николай пешком пошёл до трассы. Но легче не стало. Мне двадцать один скоро. А я отказала… Упустила синицу из рук. Хотя синицы тоже клюются. И очень больно. 

   Рано утром, на рассвете, Дима уезжал. Вместе с Васей  Иващенко, нашим отрядным поваром. Я кормила их завтраком. Дима смотрел на мои красные кроличьи глаза и думал, наверно, что я проплакала всю ночь. Но не плакала. Честное слово. Просто не спала. И всё. Значит, Дима сказал Николаю то, что не сказал мне? Или Коля приврал?  …Вообще-то, Дима вчера чересчур много пил…  Я знаю, это он для Николая. Чтобы у того было занятие? Или ощущение некого братства? И всё же… Но сегодня он не выглядит больным. Только очень уставшим. И не смотри на меня так, пожалуйста, Дима!.. Зачем ты уезжаешь?

                5

     Часов в девять, когда все уже проснулись, и свадьба обещала разразиться с новой силой, через открытые почему-то ворота во двор ворвалась алая «Ява». Николай! Он молча отдал мне письмо. И уехал. Такого письма от чуждого литературности Коли  я не ожидала. И не поверила этому письму. Да. То есть человек ушёл на трассу ночью, «проголосовал», его взяли. Доехал только до поворота. К своему селу шёл пешком, наверно. Кто ездит по сельским дорогам ночью? Потом писал это мне. Завёл «Яву» и приехал через два района, чтобы я … успокоилась? Ставит точку? Или это ещё не?...

     С уездом Николая свидетель как-то сразу утратил ко мне интерес и занялся девчонками со своего факультета. Игорь успокоился, но от меня не отходил.  Ехать  домой в ночь на воскресенье я не решилась. Автобус  в расписании есть, но очень уж поздно. После бессонной ночи ночь в автобусе  —  это слишком. Поехала в студгородок. Игорь поехал со мной. У кого он ночевал, я не знаю. Но ключ от комнаты брала я только свой. Договоренности с вахтёршами и комендантом, Димины договорённости, видимо, оставались в силе. Поэтому пенсионного возраста Димина «подружка», работавшая в этот день на вахте, промолчала. Но я хорошо помню её взгляд. Удивлённый? Обескураженный? Что она подумала о нас? Обо мне и Игоре? А сил анализировать ещё и это у меня тогда не было. Утром Игорь проводил меня и в Новошахтинск. Ехать домой ему в противоположную сторону. Когда я уже купила билет на горловский «Икарус», Игорь признался:
           —  Знаешь, это ведь Дима нас со свидетелем настропалил. Присмотрите, мол, за Ингой. Особенно меня. Как старого товарища. А сам Николаем занялся. Ты с Колей всё решила?
           —  Наверно, всё.
           —  Ну, и слава Богу. А-то он мне в отряде много крови попортил.
           —  Вы же на одном комбайне работали!..
          —  Работали… Знаешь, всё у него на показ. Не по-настоящему как-то. Он единственное письмо от тебя две недели на видном месте держал. Зачем? Я же ему его и принёс…  Да и это лишь частный пример.  …Ладно.
         —  А сам почему не писал?
         —  Зачем? Я бы и на свадьбе с тобой лишь поздоровался. Наверно. Если бы не Димка.
         —  А ведь обещал писать!..
         —  А да! Ерунда всё это.
         —  А почему же ты около меня третий день вьёшься? Николая давно нет.
         — Жалкая ты больно…  А Димка — дурак!.. Тебя, такую, как раз заарканить бы и надо.
         —  Опасный ты тип, как я погляжу.
         —  Возможно. До свидания.
         —  До свидания…

      Я не смогла приехать в институт пораньше, как обещала Диме по телефону. Приехала за день до занятий. Ночь. Читаю Шукшина, что давал мне Дима ещё до свадьбы. От Спирьки Расторгуева не по себе. Стук в дверь.
        —  Открыто! Дима?!..
        —  Здравствуй!.. Я с работы сбежал! Вижу, свет горит! Думаю, а вдруг Инга приехала!
        —  Я не смогла раньше.
        —  Я тебе книжку принёс твою.
    Ласкин? «Лабиринт»? Ах, да, я же давала Диме перед свадьбой. Чтобы как-то успокоить его нестойкую нервную систему после сообщения о предложении Николая.
       —  …Я и забыла!..  Дим, ты извини, что я как-то сразу… Но Николай мне сказал, что…
       —  Ин!.. Если отмыть его слова от грязи…  Я ему сказал, что наш с ним спор за твою руку решаешь ты. И ты уже решила. Не в его пользу…  И что я хочу, чтобы ты стала моей женой. Предложения я тебе не делал, и ты об этом можешь только догадываться… То ли он не понял, то ли…  но это не уйдёт дальше его коробочки с извилинами. Это точно. Так что его ошибку с Татьяной я не повторил… Он мне признался, что наговорил тебе глупостей. Просил прощения. Я сказал, что прощения нужно просить у тебя…
         —  Дим, ты сказал ему то, что должна была знать только я…
         —  Это очень плохо? Да?
         —  Очень.
         —  А Игорь тебе не надоел?
         —  Наоборот.
         —  Это хорошо.
    Он смотрел на меня, как в последний раз. Я чувствовала, что говорю не совсем то… Но… я так думала? А он…  Он ушёл на работу.

    В следующий раз он пришёл только Седьмого ноября.
    А Игорь приходил почти каждый день.
    Среди разнообразных злых сплетен о Диме было и кое-что полезное. Говорили, что у него появилась «вдовушка», и он почти не ночует дома. Это значило, что он работает на своей «сторожёвке» за двоих.  Зарабатывает на зимнюю куртку. И первый , и второй курс он проходил в осеннем пальтишке, элегантном, правда, но старом и явно перешитом. Говорили, что Анна изменяет Степану с Димой. Это значило, что Дима часто у них бывает, что ему очень хочется семейного уюта, и он греется у их семейного очага в прямом и переносном смысле. …Говорили, что он слишком часто бывает в Ростове, и там его видели не раз с достаточно красивой светленькой девушкой…  Во всём этом есть какое-то рациональное зерно. Но я его не вижу…
    По-моему, это называется: перестать ощущать право. Но разве у него было когда-нибудь право на меня? Разве люди имеют права друг на друга? Я очень хочу его видеть. Но он не появляется. На занятиях здоровается, улыбается даже. Чуть-чуть. Как умеет только он. Но не подходит. Лицо у него усталое, даже как-будто больное. Игорь стал сидеть со мной. А Дима … пересел к Тане Трубиной! Вот это дела! Ольга рассказывала, что Татьяна однажды застала Диму сидящим у Ольги в комнате. Виду не подала. А потом устроила Ольге сцену! Вот так!

    Он появился у меня вечером Седьмого ноября. Я кормила его борщом.
          —  Ты специально меня кормишь? По тому, как человек ест, можно узнать очень многое…
          —  Я не настолько талантлива.
          —  Не скажи…
      Ел он обыкновенно, по-моему. Но во всём его облике было столько усталости, беззащитности… А ведь жалеть-то я не умею!..  Когда пришёл Игорь, мне просто хотелось того выгнать. Но вовремя опомнилась. Он просидел весь вечер. Вернее, мы втроём весь вечер просидели.
      Потом он пришёл десятого. Я не была на занятиях. Простыла. Лежала с температурой. Сидел, смотрел на меня, потом чуть слышно произнёс, чтобы слышала я, но не слыхали девчонки:
          —  Как мало, оказывается, человеку надо для счастья.
      Пришёл Игорь. Принёс таблетки. Я посылала. Дима посидел ещё минуты две, и  —  ушёл. До весны, вернее до конца апреля, он у меня не появлялся.

                сентябрь 1986.
                ст. Персиановка.   

   
          

 
 








Вина.

( Эпизод № 8. )

                1

  … Осень.
   Совсем не холодный октябрь. Наветривает. Листья сыплются. Жёлтые. Это с клёнов. Тополя уже пожелтели, но листву свою теряют очень неохотно. Как-то неожиданно она наступила, осень. Темнеет рано. Давно уже темно. Голубовато-сиреневые кобры бросают свой мертвенный свет на раскидистые сосны и жёлтые громадины тополей перед общежитием. Сосны в этом свете кажутся тёмно-серыми, почти чёрными. А тополя? Похоже, что они сами излучают почти белый свет. Иллюзия, конечно… Деревья, как и всё вокруг, лишь отражают свет.
   Свет… Свет в комнате у Инги погас. „Спокойной ночи…”—  вылетело в пустоту. С началом нового семестра их комнату переселили. Старую он видел только в профиль. Узкой полоской окна. А эту видит в фас. Хм!.. В лицо? Можно ли считать лицом комнаты зашторенное окно? „…Зашторенные лица окон… ” Но дальше не писалось. Так бывает. И лучше не выжимать из себя и рифмы, и строчки. Да-да, он уже знает, что отвергнутая строка больше никогда не придёт. Жаль. Хорошее начало. Но так честнее.
Отпустить строку…  Чтобы она пришла в голову кому-то другому. …А ведь не придёт.
    Дима уже пару месяцев дежурил на КБО. Комбинат бытового обслуживания. Из химчистки на первом этаже так сильно пахнет растворителями, что запах табака просто не чувствуется. Поэтому можно курить без зазрения совести. На будильнике 22. 00. Наручные часы Дима отдал в ремонт. А верить этому квадратному «Витязю»…  Зато громко трезвонит. А большой зал, где почти нет мебели, отлично резонирует. …Н-да. Не пишется. А учить что-либо в самом начале семестра…  Стимула нет. Стимул  —  это заострённая палка с заострённым концом для погонки ослов. Да. Он осёл. И ему надо дать хорошенькой трёпки. …Но это неприложимо к стихам. А ко всему остальному…

    Звонит телефон. Вот уже недели две ему звонит кто-то и молчит в трубку. Но надо поднимать, это ведь может быть и бригадир.
       —  Здравствуйте. Это Дима?
       —  Здравствуйте. Он самый.
   Дима пытается вспомнить женский голос. Не может. А ведь телефон искажает. И очень даже может быть, что он хорошо знает обладательницу этого бархатного контральто. А вот по телефону не разу не слышал…
     —  У тебя никого нет?
     —  Совсем,  —  ёрничает Дима. И обладательница контральто понимает, что он ёрничает!
     —  Даже так?  —  под волокнами бархата ему чудится … наждак? Или песок? Мусор времени? …Или сор человеческих душ?  —  А я знаю, что ты из Белой Калитвы!..
     —  Интересно, откуда?
     —  Ишь ты какой! Покажи, расскажи да дай попробовать!..
     —  А почему бы и нет?
     —  А ты пошляк, я вижу…—  в голосе добавляется песка.
     —  Бывает. Иногда. Но ты не видишь.
  Собеседница молчит. В трубке два дыхания. Её  —  приглушённое. И Димино —  с выпускаемым сигаретным дымом. Да, очень похоже, что это то самое молчание. Вернее, дыхание.

      —  Мне можно узнать, с кем имею честь…
      —  Ну, пусть, с Ниной. Устроит?
      —  А, может, с Олей? Катей, Аней, Зоей?...
      —  Меня и в самом деле зовут Ниной.
      —  А откуда ты говоришь? Не с квартиры, верно?
      —  Не пытайся узнавать!
      —  А обо мне ты больше ничего не знаешь? А меня? Видела? Знаешь?
      —  Видела. Знаю,  —  с голосом на другом конце провода что-то происходит.  —  А о тебе…  Я давала тебе маму летом. Поэтому запомнила. Но на АТС я уже не работаю…
    Так вот оно что!..  Голос растерял всю бархатистость. А с Димой…  Его куда-то понесло? Куда?
      —  Послушай, Нина. Ну, ладно, пусть Нина. …Фамилия Светлов тебе ни о чём не говорит?
      —  Нет… То есть фамилия очень известная, но вот… Обожди… Кажется…
      —  Это ведь ты давала мне Енакиево? Летом? По заказу на этот же номер?
      —  Вспомнила! …Там и была твоя фамилия!  …Значит, у тебя есть девушка. И я зря звонила…
      —  Значит, звонила всё-таки ты? Звонишь и молчишь?
      —  Да. …И, наверно, не стоило начинать говорить?
      —  Почему же? Разве не приятно иметь соперницу?
      —  Не поняла…
      —  Соперницу.
      —  Мне? Или ей?... Я совсем не горю желанием стать поводом ваших раздоров,  —  бархатистость  снова вернулась в её голос. Чтобы пропасть на другой фразе. —  Теперь ты знаешь, что я работала на АТС…
     —  Я не буду узнавать. Не переживай.
     —  Да? …А я хотела чего-нибудь летящего! Воздушного!
     —  Приходи. Ты же знаешь, что…  —  Дима обостряет? Да. Сознательно. Ну, в общем, тоже, да. Если нет, значит, можно стереть из памяти. А если да?...
    —  Да, я знаю, что ты сторож на КБО. Но зачем я приду?
    —  Приходи. Я по роду занятий и складу натуры  —  утешитель-исповедник,  —  его ёрнический тон меняется. Вряд ли он до конца понимает, что делает? Но дальше … он говорит, как-будто самому себе. —  Тебе ведь  —  плохо? Я правильно понял? Попробуем взлететь.
     —  Плохо… Я знала, что ты поймёшь меня. Очень боялась заговорить… Но чувствовала, должен понять…  Но как же я приду?... Первая? Нет, я боюсь!..
    —  Приходи. Всё будет так, как надо. Не бойся. Где и когда мы встретимся?
     — …Ну…  Ты можешь отлучиться со своего поста на десять минут?
     —  Могу.
     —  Я выйду на дорожку от пятого общежития. Встречай. На твоих сколько?
     —  Двадцать пять минут.
     —  В тридцать пять буду.  …Но как-то всё это…
     —  Жду.
  Дима повесил трубку. Закурил. Вышел на улицу. Голова была пуста. Сердце тоже молчало.

                2

   Она явно опаздывала. Или ему так казалось? Часов на руке не было. Узнал сразу. Издалека. Такой её себе и представлял. Обладательницу противоречивого контральто. Лёгкая быстрая походка. Высоко поставленная голова. Изящная, спортивная фигурка. Нет, он не помнил эту девушку. Так можно ли сказать, что он её узнал?
      —  Ты?
      —  Я,  —  а она его и в самом деле узнала.
  Рассмеялись. Оба. Пошли рядом.
  Вельветовые тапочки с меховой опушкой. Не успела переобуться? „Как у Инги!” —  резануло Диму. Вельветовые брюки. Лёгкая курточка. Блузка из чего-то блестящего. Короткая стрижка. Волосы, кажется, тёмные…
    Зашли. Дима запер дверь. Поднялись на второй этаж.
        —  Вот тут ты и работаешь?
        —  Да.
        —  Штор нет… Где бы мне сесть, чтобы…
        —  Садись в кресло.
    Дима выключил свет на щитке.
       —  Так хорошо? Значит, ты меня видела и знаешь.
       —  А ты меня нет. Ну, и как я тебе?
       —  Ничего. Только красилась зря.
       —  Пепельный мне бы больше пошёл, да? У меня свой цвет почти пепельный. Но это легко исправимо!..
   
  Потом она долго рассказывала… Как мужа увела студентка-первокурсница. Как она застала их вдвоём в спальне. Как он сам подал на развод. И что эта девчонка нашла в слесаре-сантехнике? И что находила в нём она, недавняя жена? Потом собачья жизнь в неразменянной квартире… У неё двое детей. Двадцать пять.  Жизнь впереди. Но куда с такой «нагрузкой»? А жить хочется… Кому она теперь нужна?
       —  Мама осталась со мной одна в тридцать один, —  от ёрничества  Димы ничего не осталось. Да-да, сочувствовать он не умеет. Но это тот случай…  Когда он становится тем человеком, с которым разговаривает. Сливается с ним? Сочувствие ли это? —  Знаешь, мне было бы легче, если бы она вышла замуж во второй раз. Получается, что я виноват в её одиночестве. А то, что это не так, я понял совсем недавно. Партий у неё хватало. А вот достойного не нашлось. Жаль. Но ей было тридцать один. А тебе всего-то двадцать пять…
      —  Ты у неё один?
      — Да.
      —  А у меня…  А сегодня я снова видела их в спальне. Было больно и стыдно. Хотя, где им ещё быть-то? Дурочка и истеричка? Устроила ему разнос!.. Но он думает, что я … неспособна преступить!.. Что я всё ещё люблю его!.. Он думает, что я святая.!? А я не могу больше так…
   
   …Дима видит её чёткий, строгий полупрофиль на фоне окна. И лихорадочно блестящие глаза. И крупные, искрящиеся от уличных фонарей слёзы на чуть пушистых скулах.
    Он взял её руки в свои. Она не вздрогнула, а как бы едва подалась к нему. Вместо полупрофиля перед Димой оказались два светляка в частоколе перепутанных чёрных ресниц. Он говорил ей что-то ласковое, доброе. Нравоучительное? Чему он может научить её? Он гладит её руки. Слёзы капают на блестящую блузку.
       —  Ты меня прогонишь?  —  спрашивает она.
       —  Нет.
  Она встаёт и подходит к окну. Начинает накрапывать дождик. Капли висят на стекле, но они не голубые, как слёзы. Шумит ветер. Рвёт жёлтые листья с клёнов и охапками швыряет их в воздух. Они рассыпаются по асфальту. И ещё зелёным газонам. Она прижимает лоб к стеклу и закрывает глаза.

               

         
                3 

     —  Я сейчас работаю диспетчером на электроподстанции…  И зовут меня Саша,  —  она обернулась.  —  Да. Это я соединяла тебя с Енакиево. И подслушивала разговор. Ты это уже понял. Ты очень её любишь, да?
   Она медленно подошла к огромному столу, на котором лежал матрац. Это было «спальное место» сторожей. Села на его край. Сбросила тапочки. С «мехом».  Дима подошёл и обнял её. У неё была худенькая, мальчишеская спина. Она прижалась к нему всем телом. Она гладила его лицо тёплыми, упругими ладошками. Они наткнулись на очки. Она сняла их и, не глядя, положила на полку стола. Её руки пахли ванилью, лавандой и почему-то канцелярским клеем. Он почувствовал,  что её грудь стала упругой. Два маленьких горячих «кулачка» упёрлись ему в ключицы сквозь блестящую блузку. Дима  услыхал, как бьётся её сердце, чуть опережая сердце его. Он коснулся губами её шеи. Не отрывая губ от неё, нашёл её губы. Её, явно не послушные ей руки, расстёгивали его ремень. Его руки убирали эту блестящую преграду между …  Он почувствовал, как торкается её тело…
    И тут на какое-то мгновение …  он представил себе …  что это не его руки раздевают Сашино тело!.. Нет, исчезло не всё. И не сразу. Но на какое-то мгновенье он отстранился. Она поняла это по-своему.
        —  …Ты всё время … помнишь …  о ней … и поэтому не хочешь … меня … ты любишь её!.. —  прерывисто выдыхала она, не сразу преодолев ритм так и не состоявшегося.  —  Ты не хочешь меня!..  Не хочешь!.. Не хочешь…
    Это была не истерика. Это был почти что обморок. Она говорила очень тихо. Почти теряя сознание? Дима испытывал  нечто похожее…  Он  тоже был на грани. И говорил, тоже прерывисто выдыхая. Словно гипнотизируя. Кого? Себя? Сашу?
       —  Ты не полетишь со  мной … я слишком тяжёл и неповоротлив … тебе нужен другой … а у меня есть другая … пусть она уже и … это не важно. Прости.
   Нет. Она не плакала. Просто сидела на краю стола. Потерянная. Жалкая. Но Дима не мог её утешить. Успокоилась она не скоро. Спрыгнула со стола. Обулась в тапочки. Одела почти снятую Димой блузку.
       …—  Проводишь?  —  просительно-извиняющимся тоном сказала Саша.

                4

   … Они вышли. Асфальт  уже намок. Но дождь всё не шёл. Лишь крупные брызги падали на лицо. То ли порывы ветра. То ли порывы дождя.  Безлюдно. Он довёл её до здания подстанции.
       —  Тебе сюда? Тапочки не намокли?
       —  Сюда. А тапочки забыла переобуть… Торопилась. Я ведь на дежурстве. Думала  —  быстро. Видишь, какая я развратная! —  она засмеялась.  —  Больше не будет странных звонков,  —  она помолчала. Что-то решая для себя?  —  …А ты…  Если будет плохо, звони. Куда, ты теперь знаешь…
      —  …Оба мы хороши!.. — он взял её руки, сложил, и поцеловал обе ладошки сразу.  —  Прости меня, Саш!.. Прости…
      —  За что, Дим? Ты ведь ни в чём не виноват.
    Она, не оборачиваясь, открыла ключом дверной замок и вошла в здание.

    А виноват он был, конечно. Перед Сашей? И перед ней тоже.
    Она ведь поняла его по-своему. А  это был  …  приступ ревности! Брезгливой ревности. Как там у Хемингуэя? В женщине прежде всего должен нравится оскал? Но Диме Светлову этого мало. Только если этот оскал представить или даже увидеть в поцелуе, и не только в поцелуе, и не только оскал, и при этом не чувствовать ни брезгливости, ни отвращения к хозяйке, носительнице этого оскала… Поэтому у него не было никаких мотивов что-либо прощать Инге? Она перед ним всегда была и будет права? Да. А печально это или прекрасно  —  не ему судить. Он не ревновал Ингу? Конечно, ревновал!  Но в этой ревности обвинял только себя…
    А, может быть, Саша права? И он просто любит Ингу? Это ли чувство называют люди любовью?
     Конечно, он виноват.
                май  1984.
                ст. Персиановка.               
         



                …Мы все учились понемногу
                Чему-нибудь и как-нибудь…
                А. С. Пушкин.


Шпаргалка.

( Эпизод № 9 )

                1

  Из трёхканального репродуктора на шкафу очень тихо звучит Третий концерт Сен-Санса для скрипки с оркестром. Вопросы билета Дима знает. План ответа набросал на листке. Доцент Грач что-то усиленно пишет. Внимания на Диму  —  ноль. Скорее даже,  внимание у доцента  —  отрицательное. Свободно можно шпаргалить. Но Дима этого попросту не умеет. Да и вопросы знает. Нет, этот предмет он знает хуже остальных. Но вопросы билета  —  хоть ночью разбуди, ответит. Хм! А ведь так, пожалуй на любом зачёте или экзамене! Дима всегда кажется, что кроме вопросов билета он ничего не знает.
      —  Светлов, Вы готовы?
      — Нет. Ещё немного.
  Хорошая музыка. Хочется продлить удовольствие. Этот зачёт у Димы последний. И сдаёт он его 31 декабря. Одни уже сдали, другие уехали домой, сдадут позже. Диме ехать нельзя  —  работа есть работа. Сегодня его дежурство на КБО. Грач у них не ведёт. Но их Денисов приболел.
     —  Отвечайте. Ваше время истекло. А почему Вы один? У вас в группе ещё пять человек не сдали.
     —  Новый год.
     —  А…  А Вы?
     —  А я человек со странностями.
  Хм! Какие там странности! Затянул с зачётами —  вот и вся недолга. Грач принимает не в аудитории, а в своём кабинете. У Димы ощущение гостя перед недовольным хозяином. Придирается Грач. Засыпает дополнительными вопросами. Наконец протягивает зачётку:
     —  Вы больше предметом интересуетесь или Сен-Сансом?
   Поскольку зачётка с зачётом в кармане, и злости к его придиркам у Димы  уже через край, отвечает он, хотя и с улыбчивой иронией, но довольно резко:
     —  Сен-Сансом.
     —  Глупо, молодой человек. Тем более, что предмет, в масштабе пройденного, Вы знаете. Если не пользовались шпаргалками. В чём я лично глубоко сомневаюсь.
   Вот тебе и раз! Но обижаться на преподавателей Дима себя уже отучил. У каждого свои странности. Бог с ним, с Грачом.

   На рынке   —  море гвоздик. И цены  —  необъятные как море. В «дипломате» цветы замёрзнут. Дима заворачивает гвоздики в газету поверх целлофана. Кладёт к груди, под пальто. Холодно. Ветер. И бесснежно. Серое небо. Серая земля. Серый асфальт. Серые деревья в пропылённом и прокопчённом инее. Серые дома. Озабоченные, раскрасневшиеся лица людей. Однообразные лица. Тоже серые? Хм! Как могут быть серыми румяные от мороза лица? Пожалуй  —  перебор…

   В комнате Инги нет. Но она не уехала, а значит, скоро будет. Всего только час дня. Народу в общежитии немного. Шаги по коридору отдаются не очень гулким, но всё же эхом. А предпраздничная суета всё же присутствует. В виде убыстрённых передвижений. Посторонний человек не определит, где женский этаж, где мужской. На всех этажах присутствуют и те, и другие. А их небольшое количество компенсирует всё то же эхо. Дразнящие запахи из бытовок. Там варится и жарится.
   Дим медленно спустился к себе на этаж. Почему медленно? Может быть, чтобы как-то разбавить внешнюю суету своим спокойствием?  Или … равнодушием?
   В комнате Петров смотрит телевизор. Дима сел на стул, не снимая пальто. Не стоит показывать свёрток. Догадается. Этого ещё не хватало!
     —  А почему к празднику не готовитесь?  —  Дима задал это вопрос вовсе не потому, что его это интересовало. Чтобы поддержать видимость общения? Или убить время?
     —  Да-а…  Мужики в город поехали. Затариться. А девчата придут к вечеру. Всё и принесут. Решили, что так проще. А ты сегодня работаешь? Компанию собрал? А то  —  приходи…
   Петров лежит на кровати и по-прежнему смотрит в телевизор. Молчат. Нет, компании он не собирал.  И сюда не придёт. Во-первых  —  работа. А во-вторых…  Конечно, Олег пригласил его из вежливости. Девчата будут с другого факультета. Три пары будут в очень интимной атмосфере встречать   эту смену дат. И Дима тут совершенно ни к чему. Да и у него нет никакого желания даже просто бывать в собственной комнате. И не только сегодня.

   Открыла Инга. В клеёнчатом переднике. И с ножом в руке. Игорь стоит  за столом. Тоже что-то режет.
      —  Здравствуй! Поздравляю с Новым годом! И твоим днём рожденья!  —  одновременно достал из-под пальто свёрток. Отдал Инге.
      —  Спасибо!..  Заходи к нам! Ты, вообще, почему перестал появляться?...
      —  Извини. Тороплюсь. Дела, —  Дима говорит спокойно. Тихо. Даже ласково. Но разворачивается и прикрывает за собой дверь. Идёт по коридору.  А перед глазами стоит лицо Инги. Крайне удивлённое и обрадованное. Цветам? Его приходу?

   Сегодня на КБО  —  короткий день. Принял пост.  …Николай пообещал придти. Ладно, посмотрим.

                2

   Вечером тридцатого декабря Дима собрался пошататься по студгородку. На первом этаже Николай открывал ключом дверь комнаты. Обернулся.
      —  Здравствуй, Дим.
      —  Привет.
      —  Куда путь держишь?
      —  Да так…
      —  Заходи в гости. А? Одному тошно. Проходи.
   Уж слишком просительный, даже какой-то беспомощный тон у Николая. Зашёл.
     —  Я теперь в общежитии живу. Уже неделю. Пока с заочниками поселили. Ты извини, тут бардак небольшой. Выпивали ребята.
     —  А где они?
     —  Домой поехали. Новый год  —  праздник домашний.
   От Николая слышен запах спиртного. Интуиция подсказывает Диме тоже сыграть пьяного. Курят. Молчат. Да-да, Дима уже знает, о чём и о ком будет их разговор. Снова интуиция? Неожиданно, или вполне ожидаемо, но он понимает, что очень хочет этого разговора.
     —  Дим, ты Ингу поздравил?
     —  Завтра. Совмещу с Новым годом.
     —  А я не буду…  —  долго молчит. Не решается говорить?  —  Я почти три месяца боялся в студгородке лишний раз появляться… Ушёл на квартиру. Спрятался там. Как волк. …Вот только на занятия всё равно надо ходить!.. Не бросать же институт, в самом деле… А как её увижу!.. Эх! Не знаю, поймёшь ли ты меня… Знать её всю… Улыбку, голос… Помнить её тело… И потерять!
    Дима молчал.
      —  Ну, да мы ведь братья по несчастью… —  лицо Николая рассмеялось. А глаза остались такими же беспомощными. Просительными? О чём они просят? И кого? Диму?
      —  Она, кстати, очень тебя боялась… 
      —  Да?
      —  Да. Говорила, что если у неё не появится парень, то ты не отстанешь.  …Поэтому, поначалу, и появился Игорь. Наверно…
      —  !.. Значит, я  —  преследователь? Ха-ха! —  Николай не улыбнулся.
      —  Ага.
      —  А почему не ты? А Игорь?
      — Поди, разберись в женщинах!..
      —  Дим, не надо так. Не надо обобщать, ладно? …Ты ведь понимаешь… Уж не знаю, лучше меня ли, хуже ли…  Но таких, как Инга, больше нет.
      —  Штучное изготовление?
      —  Все мы штучного изготовления, Дим…  Знаешь, а больше года назад она признавалась мне, что даже если захочет, то не сможет тебя полюбить… Хороший ты, мол, парень. Ценит тебя. Другом считает. Настоящим. И знает, что ты к ней относишься не как  к другу. Но вот ответить…  Не получается… Хм! А вышло-то совсем по-другому…
    Он закурил.
       —  Ты кури, Дим, если хочешь. Тут ведь заочники живут. А на их курение в общежитии и в комнате администрация смотрит сквозь пальцы.
       —  А спать как будешь?
       —  Проветрю. Там мороз, конечно…  А ты думаешь, я у бабушки на квартире, то есть в летней кухне, курить на улицу выходил? …Знаешь, я понимаю, что выбирает женщина… Но… Ведь сама же и прогнала. Сама  —  или так мне кажется  —  и позвала… Да… А с памятью ничего не сделаешь. Прошлогодний День Победы, например… Такое не забудешь…
     Дима напрягся, ожидая «пьяной» ( или, в самом деле  —  пьяной? ) исповеди. Но Коля замолчал. Подвёл черту? И совершенно неожиданно для себя произнёс:
       —  Я знаю…
       —  Откуда? Она сказала? — на лице Николая растерянное разочарование.
       —  Нет. Сам догадался.
       —  Сам? —  облегчённо выдохнул Коля.  —   Ну, да…  Ты же её не просто знаешь, ты её чувствуешь…
       —  Ты её любил?  —  этого вопроса Дима тоже от себя не ждал. Хм! Николай если и пил, то очень немного, а Дима-то совсем трезв! Неужели так вошёл в роль?
       —  Не знаю. Теперь  —  не знаю. Признавался в любви, дурак! Этого делать никак нельзя было…  А  —  ты?
       —  …Люблю…
       —  А она?  —  Николай смотрел Диме в глаза.
       —  Не знаю. Как ты только что сказал? «Теперь не знаю»? Вот и она, похоже, теперь не знает…  Ты, кстати, подложил мне бо-ольшую свинью на свадьбе. Когда сказал Инге, что я хочу на ней жениться. Это ведь было сказано  —  тебе. Сопернику, но другу.  Не для передачи. Её оскорбило именно то, что я сказал это тебе… Что я, вообще, сказал это кому-то раньше её. …С этого начался наш разрыв. Хотя, кто знает, с чего…
       —  Я понимаю! Но я тогда был в таком состоянии, ты пойми…
       —  Угу,  —  Дима прикурил сигарету.
       —  Она обижалась, что я ей не писал!.. Но я не знал адреса. Она не поверила. А ты ей писал! Много, я знаю… Если бы не ты!..
       —  Но я ведь тебе не мешал, ты знаешь.
       —  Знаю. Она сама меня… отвергла.
       —  А потом  —  меня.
       —  Хочешь, я сделаю так, что этот Игорёк забудет в её комнату дорогу? —  Николай заговорил вдруг уж слишком оживленно, захлёбываясь, но Дима понял, что тот почти трезв и … тоже разыгрывает из себя пьяного!  —  Нет, что ты! Я совсем не то имею в виду!..  Без мер физического воздействия! Упаси Бог! Я ей просто кое-что скажу. А?
       —  Революцию нельзя импортировать. И экспортировать тоже. Она должна созреть. Шучу…  Но,  …мне кажется, уже поздно.
       —  Что? Ты думаешь, у них что-то серьёзное? Не поверю! Она не может его полюбить! Это же рог! Натуральный!
       —  …Вообще, Коля… Всё, что ни делается  —  всё к лучшему. Она уже Игоря и с мамой своей познакомила.
       —  О! Это и в самом деле  —  кое-что…
       —  Н-да…  А что такое  — я? Бедняк. Это первое и немаловажное.  Непостоянный. Мечущийся. Ненадёжный. Это второе. Ну, и третье…  Конечно, если бы она любила, всё это было бы чепухой. Наверно… Даже то, что у меня больная мама и жить она всегда будет со мной. Не знаю, может она и не понимала всего…  Но женщины всегда умнее нас… Интуитивно…
      —  Ты о ней, оказывается, очень плохого мнения,  —  Николай поугрюмел.  —  Зря ты так…  Она намного лучше.
      —  Да? …Может ты и прав. А я очень неумело обобщаю…  Но для женщины счастье неотрывно от благополучия. Не знаю, как первое, а второе я дать не мог, не могу, и долго ещё не смогу. …Я потому и тебе не мешал…
      —  Правда?
      —  Ну, не только поэтому… В любом случае  —  выбирает женщина. Знаешь, ведь у Инги всегда было много поклонников. Вы вот меж собой скублись, а я выжидал. Понимаю, что грубовато и не совсем верно…
      —  Как в «Стакане воды»?  —  всё с тем же угрюмым выражением спросил Коля. Дима удивился его литературным познаниям. Или кинематографическим?
      —  Да, похоже. …Но я оказался неумелым дипломатом. Куда мне до Абигай Черчилль! Шучу я, Коля, шучу… Если бы всё было так просто…  Ну, ладно, ты о себе расскажи! Говоришь, с квартиры ушёл?
      —  Да, ушёл. Буду жить в общаге. Понимаешь, оставаясь наедине с собой, предъявляешь себе слишком большой счёт…
      —  А Новый год где будешь встречать?
      —  Подружка у меня появилась. Не красавица. Не Инга!.. Хм! Но душа-человек!
      —  С нашего факультета?
      —  С агрофака. Вот у неё и буду. Женюсь я на ней, Дим. не сейчас, попозже, туда к осени. Но обязательно.
      —  А не получиться, как…
      —  Нет! Что ты! Это другой человек. Если войны не будет, ну, или там землетрясения вселенских масштабов   —  женюсь.
      —  У тебя выпить ничего нет? —  Дима снова не ожидал от себя такого!
      —  Оставалось,  —  Николай полез в тумбочку.  —  Тут, правда, только на один тост.
      —  Разливай! У меня есть хороший тост. За мир во всём мире!  —  Дима шутил. И Николай понял шутку. Но веселей им не стало.
   Выпили. Закусили. Кабачковой икрой, что стояла на столе. Осталась от заочников. Хлеба у Николая не было.
      —  Ты думаешь, что я?... —  Коля смотрит в рюмку, где только что была водка и медленно поднимает глаза на Диму.
      —  Ничего я не думаю. Будь счастлив.
      — …Думай что хочешь. …Ты дежуришь тридцать первого? Ребята говорили. Один?
     —  Один. 
     —  А как же Таня Трубина?
      — Домой уехала.  …Чёрт! Это она тебе сказала, что мы с ней собирались Новый год встречать?
      —  Нет. Таня Мельничевская.
      —  Понятно. Значит, уже весь институт знает. Ох, женщины!..  —  Дима рассмеялся.
      —  Мы к тебе придём. В гости. Жди.
   Ночевал Дима у Николая.  Засиделись допоздна, и будить сокомнатников не хотелось.  Утром, придя к себе в комнату, Дима услыхал:
      —  У Трубиной ночевал?
      —  Нет.  И потом, она уже три дня как уехала.
      —  Да?  —   Петров то ли иронизировал, то ли в самом деле так думал.  —  Но на работе ты не был. В девять вечера только из комнаты вышел. Какая работа! Так что не заливай про работу. У вдовушки был? Ну-ну…
    Дима не оправдывался. Потому что в таком случае доля иронии в словах Олега пропала бы совсем.

                3

    За неделю до Нового года Танюша Трубина  получила  письмо из дому. Серьёзно заболел её отец. Засобиралась, заторопилась. В три дня сдала зачёты и уехала домой. Она жила в комнате со студентами младшего курса. Со своими общалась мало. Поэтому неудивительно, что никто не знал о её отъезде. Но ведь узнала  же факультетская сорока Таня Мельничевская ( Таня уже месяца четыре как  Шляхтецкая, но никто к этому так пока и не привык ), что они собираются встречать Новый год вдвоём? Конечно, Дима понимает, что эта утечка информации  —  намеренная. Или, всё-таки, нет?
    Ну, что… Хорошо, что он узнал об этом за неделю. Как это ни странно ( или закономерно? ), но ему стало очень …  Спокойно? Хотя, абсолютный покой только на кладбище…  Уже обещанный ему в прокате КБО телевизор Дима брать не стал.
     Вечер тридцать первого. Сидит. Курит. Крепкий чаёк попивает. Слушает радио. Погасил свет. Чтобы лучше видеть улицу. Общежитие  —  напротив. Четвёртое справа окно на четвёртом этаже. Там сейчас Игорь. Вместе с Ингой готовятся к празднику. Второе справа окно на четвёртом этаже.  Нет, в окне Тани Трубиной света нет. Все уехали по домам. Новый год —  праздник семейный.

    …В тот вечер полгода назад они слушали музыку. Втроём. Дима, Степан и Анна. За окном садилось долгое июньское солнце. С пластинки пел Окуджава. Девичий стук в дверь.
        —  Открыто.
    Зашла Таня Трубина.
        —  Дим, тебя можно?
     Дима вышел. Долгий, путаный рассказ. Звонит Володя. Переговоры поздно. В 23. 00. И не в студгородке, почему-то, а в Каменоломни, в райцентре. Ехать на электричке, одной, ночью. А как потом войдёшь в общежитие? После 23. 00. не пустят. А у Димы все вахтёрши знакомые. И всё это со слезами, тихими такими, не имеющими прямого отношения  к поездке. К самим переговорам? …Не дожидаясь окончания  рассказа, Дима взял Таню за руку:
      —  Хорошо, Танюш. Как будешь готова, заходи. Поедем.
      —  Ой! Правда? Спасибо!..

  Хорошо, что Степану и Анне не надо ничего объяснять.  Дима сказал, что приедет поздно. Всю дорогу Таня рассказывала подробности отношений с Володей. Он служил на офицерских курсах в Казачьих Лагерях после института. Теперь уехал домой, в Куйбышев. Договорились о свадьбе. А теперь  —   сложности, сложности, сложности…  Всё это Дима  знает. По факультетским сплетням. Нюансы отношений? Зачем они ему? Слушать Танюшу Диме утомительно. Но и одёрнуть её он не чувствует за собой права. Наболело у человека. Так пусть выговорится. 
    Разница во времени. Ждать ещё час. Держит сигарету Таня по-женски. А затягивается глубоко, сладостно. Хм! По-мужски? Курят все одинаково. «Куйбышев  —  третья кабина.» Таня чмокает Диму в щёку, на его щеке остаются её слёзы, и убегает, влетает в эту кабину. Через пять минут выходит оттуда какая-то подобранная, строгая, молчаливая. Улыбается таинственно и счастливо. В последней электрике на Ростов до Персиановки едут молча. Уже перед входом в общежитие Таня говорит:
        —  Дим, только ты об этом никому. Ладно? Даже если я уеду отсюда. Хорошо?
        —  Хорошо.
        —  А ещё, Димка, я есть хочу! У нас в комнате хоть шаром покати!  —  у неё прорывается игривость и даже вальяжность.
    В комнате темно. Но Степан с Анной сидят на подоконнике —  ноги на улицу. То, что это третий этаж, их не смущает. Дима включает свет. Наливает Тане большую кружку простокваши, отрезает хлеба.
        —  Извини, у нас больше тоже ничего нет.
        —  Самое то, что надо!
    Быстренько съедает. Очень голодная. Телеграмму-извещение о переговорах она получила ещё до обеда. Что ж, видимо, с тех пор ничего и не ела. А Степан и  Анна сидят, обнявшись, и как-будто не слышат ничего. Может, и в самом деле  —  не слышат?
        —  Спасибо, Дим! Спокойной ночи!  —  очень весело говорит Таня. Потом шепчет.  —  Дай сигарету, а? Мои закончились, —  потом ещё тише, приблизившись губами к Диминому уху.  —  А Инге ничего не рассказывать, да?
       —  Как хочешь, —  нормальным голосом говорит Дима.

   Нет, Танюша замуж не вышла. И не уехала никуда. Но зато деканат отказал ей в поселении в общежитие. За аморальное поведение. Хм! Пару раз Володя переночевал в комнате студенческого общежития.  А вспомнили об этом только осенью. Странно, неправда ли? Хотя, с точки зрения норм советской морали  —  всё правильно.  Вскоре приехал её отец  —  депутат, персональный пенсионер с орденскими планками. Через месяц всё уладилось.  Но так глупо начавшийся учебный год окончательно выбил  Таню из колеи. К тому же, ей всюду чудилось общественное презрение. И за неудавшееся замужество. И за неудачную попытку перевестись на заочное. И за неумеренное выказывание своего почтения деканату  —  она согласилась работать там на общественных началах. И заочное, и история с работой в деканате  —  случились до приезда отца. Надеялась на свои силы. Не получилось. А теперь отступать некуда, приходиться работать. На общественных началах. После приезда отца её поселили в общежитие, но с девчонками младшего курса. Поначалу её это очень бесило.
    Сочувствие? Нет, этого она не ждала ни от кого. Но хотя бы отсутствие безразличия…  К тому же она очень хорошо умела ссориться с людьми. И единственным человеком, не поддавшимся на её прошлые и нынешние провокации, оказался Дима. К тому же у него, кажется, окончательно поломались отношения с Ингой…

   Дима хорошо помнил тот день, когда из своего одиночества переселился за стол к Трубиной. А что, собственно… 
    Он оказался совсем не таким ласковым, белым и пушистым, каким ей представлялось. С непроницаемым лицом без всяких видимых эмоций и так тихо, что и она, сидящая рядом, чуть ли не по губам разбирала, Дима посмеивался, иронизировал, ёрничал, резонёрствовал в адрес преподавателей и товарищей. Смеяться без смеха Таня ещё не научилась, и поэтому её улыбка наводила окружающих  на странные, на первый взгляд, мысли. Но время от времени и она не выдерживала и довольно жёстко одёргивала Диму.
    Вечерние прогулки их стали почти регулярными. Главным в этих прогулках были, как казалось Диме, две-три сигареты, что Таня за это время выкуривала. Дима курил в то время, что подешевле. Справедливо, как ему думалось, полагая, что травится всё равно, чем. И ребята посмеивались, глядя на покупаемые им дорогие сигареты.
   Таня часто забегала к нему на работу  —  проведывала. Они почти сразу договорились, что никакого интереса, кроме товарищеского, между ними нет и быть не может. Иногда ходили в кино. После «Анны Павловой» Таня долго шла молча, держа Диму под руку, потом задумчиво произнесла:
       —  Почему к середине сеанса почти все ушли из зала?
       —  Неинтересно, наверно.
       —  …Люди боятся высоты.  …Даже мечтать о ней боятся…  —  похоже, она говорила это не Диме. А кому? Себе?
   Как-то в воскресенье были в Новочеркасске. Бродили по предзимнему парку. Пили кофе … в «Русском чае». Смешно? Нормально.
       —  Пошли в собор?  —  с Таней творилось что-то непонятное. Дима согласился. Перед культовыми сооружениями он испытывал странный, необъяснимый, гнетущий то ли страх, то ли… От волнения он даже забыл снять шапку. Услыхал гневные, богохульные уже сами по себе, речи нищих у входа . В свой адрес. Таня купила свечи. Поставила их перед иконами. Она знает, оказывается, какие святые и где висят… Молилась о чём-то. Тихо.
Едва шевеля губами. Крестилась. То часто. То как-будто забыла руку на плече и долго … просила? о чём-то  Богородицу… Дима стоял рядом. Гнетущее чувство исчезло. Он даже пару раз перекрестился. Хотя не был крещён. Дитя атеистического века.

    После собора зашли в универмаг. Таня долго выбирала себе дешёвенькие бусы. Наконец выбрала. Простенькие. Но не без изящества. А уже в комнате, в присутствии девчат, неожиданно заявила, счастливо улыбаясь:
      —  Это мне Дима подарил!  —  и смотрит на него очень откровенными и совершенно невинными глазами. Ну, что ж… «Подарил»? …
    В декабре, гуляя по парку, Дима обронил, что лежит, мол, в комнате бутылка «Саперави». Давно лежит. Выпить не с кем. Да и настроения нет.
       —  Слушай! Это же моё любимое вино! Знаешь, пойдём, ты возьмёшь, а выпьем тут. А парке! Под Луной!.. А? —  Танюша умела неожиданно как-то возбуждаться и нередко заражала этим Диму. Он согласился. В комнате, под заинтересованными взглядами, достал вино из тумбочки. Сунул во внутренний карман куртки. Туда же  —  складной нож.
    Луна выглянула из-за туч. Блеснула на Диминых очках, скрыв от Татьяны его взгляд. И на ноже, которым Дима открывал бутылку.
Два алых огонька сигарет. Пьют по очереди. «Из горла». Таня сидит на коряге. Дима прислонился спиной к стволу старого клёна. Сыро. Но не холодно. Ветер срывает с веток в лицо тяжёлые капли. Белеют пятна оплавленного декабрьским дождём снега. Пахнет весной.
      —  Романтика!  —  Таня отдаёт бутылку Диме.
      —  Хороша романтика! Аморальное деяние!  —  Дима смеётся. Ему легко. И почти весело. Оставляет недопитое вино прислонённым к клёну. В эту непрогулочную погоду в парке неожиданно много парочек.
      —  Н-да. Целуются. Принародно!  —  у Димы, кажется, начинается очередной приступ его странного то ли веселья, то ли… 
      —  А ты тоже целоваться хочешь?  —  чересчур игривая интонация Тани повергает Диму в уныние.
      —  Нет.

   Дима не желает видеть в Татьяне женщину? Хм! А что ещё в ней он может разглядеть?  Товарищ из неё не важный. И говорить о чём-то сокровенном Дима с ней не решается. Пусть она и стихи пишет. Или говорит, что пишет. И на фортепиано играет. Хм! Или говорит, что играет? А порывать отношения он тоже не хочет. Зачем? Да и что, собственно, порывать-то?

  Его удивляет её умение сочетать высокие разговоры об искусстве, гражданственные планы на будущее со сплетнями и эротической галиматьёй. …Правда, она не заговаривает об Инге. Поначалу пыталась, но это так отравило их взаимоотношения, что желание посудачить по этому поводу у неё больше не возникает. Его бесят её рассказы о декане. Да, он знает, что декан в свои юношеские пятьдесят пять совсем не прочь пофлиртовать со студентками. И не только со студентками. И не только пофлиртовать. Но зачем же приписывать это всё своим женским чарам? …

   Узнав, что Таня на Новый год остаётся в институте, какие-то у неё тут дела, Дима неожиданно для себя предложил ей встретить этот  Новый год вместе. Таня Трубина с такой же неожиданной радостью согласилась…
   Понимает ли Дима, что никакого письма могло и не быть? Понимает. И даже если его не было…  То его стоило придумать? Наверно.

                4

   Бригадир пришла. Весёлая. Поздравила с наступающим. Весьма двусмысленно намекнула об употреблении на рабочем месте. Расписалась в контрольной книжке. Ушла. Примчалась Александра Васильевна из проката. Какому-то аспиранту вдруг срочно потребовался телевизор. Включили проверить. Повторяют «Иронию судьбы».  Мягкий голос Никитина допевает:
                …О, кто-нибудь, приди, нарушь
                Чужих людей соединённость
                И разобщённость близких душ.
    Милый Рязанов! Сколько поэзии в  этих режиссёрских компиляциях!..  Прибежала же Александра Васильевна в праздничный вечер! Добрая душа!..
    Куранты по радио сыграли полночь. Вот и Новый год. Смена дат.

     К часу ночи пришёл Николай с двумя девушками. Одна  — красивая, стройная, русая. Северная красавица. Другая  —  маленькая, невзрачная, но с очень большими, выразительными глазами. Добрыми?
       —  С Новым годом, брат!  —  Николай обнял Диму. Порядком навеселе.  —  Знакомься, это Валя, а это  Света —  моя будущая жена. И не спорь! Не протестуй! Так и будет!  —  это уже тихо улыбающейся Свете, маленькой и невзрачной. 
      —  С Новым годом! Как встретили?
      —  Да как? Бутылку коньяка сам почти выпил, и шампанское ещё!  —  это Света, говорок у неё среднерусский. Простой? Интонация … материнская?
      —  Ну, да! Алкоголик я прямо! Дим, ты им не верь! Мы тут тебе кое-что принесли. Девчата, доставайте.
    На столе появляются бутылка «Русской», домашняя  колбаса, винегрет, сыр, хлеб, оливье и даже студень
       —О! Да тут целая кулинария! Ребята, зачем столько?  —  Дима смущён. Но больше, как это ни  странно, обрадован.
       —  Ну, давай с тобой по одной выпьем!  —  Николай разливает водку по стаканчикам, что они же и принесли.  —  Дамы у меня малопьющие, так что мы с тобой. Ну, за что?
       —  За женщин, Коля!
       —  За них!  —  кадык у него заходил, мученическая гримаса на лице. Кто же так пьёт? А ещё армеец. Земляки Стариком кличут!  —  Ну, всё. Мы пойдём. Извини, если что. Ты уж тут сам, ладно? До свиданья!
       —  Пока.

   Не успел спрятать «Русскую», стук в дверь. В стеклянной двери два очень знакомых лица. Однокурсницы. Оксана Кралек, товарищ по редакции многотиражки и её подруга  —  Валя Длиннова.
      —  Ты один? Не запирайся, мы сейчас в гости придём! Ой, Яша! С баяном! Валя, давай его к нам! Яш! Посиди у Димы! Мы сейчас придём!
   Яков Уткин  —  местный поэт. Но имя Иосифа Уткина ему ни о чём не говорит. Стихи у него разнообразные. Особенно удаются ему шедевры о неисправных унитазах, лужах в санузлах и о том, что всё это мешает нам идти в светлое коммунистическое завтра. Пишет он почти исключительно четырёхстопным хореем.  Многотиражка его иногда печатает. Ещё Яков Уткин  —  артист. Студенческого театра. Внешность обеспечивает ему непреходящий успех  —  при появлении его на сцене зал умирает от хохота.  Среднего роста. Сухой? Поджарый? Можно было бы сказать — костлявый, но мышцы у него есть. Лицо лемура. Маленькие, тесно посаженные, блестящие глаза. Узкое, вытянутое вперёд личико с квадратной нижней челюстью и сильным прикусом. Хрящеватый нос, глубокие морщины, стоящие перпендикулярно голове большие треугольные уши. Шапка ярко-каштановых волос, завитых от природы в мелкий, беспорядочный перманент. Хрипло-звонкая, картаво-пришепётывающая дикция. Странно? Что же тут смешного? Тем не менее, при его появлении улыбки не сходят с лиц. Но когда он играет нечто трагическое, то лицо его напоминает маску Гуинплена среди лордов. Охватывает настоящий ужас. Хм! Но в том-то и дело, что Диму этот ужас охватывает всегда, когда он видит Уткина. Может, природа обделила его чувством юмора?
   Живёт Яша на стипендию. Принципиально не работает. Усиленно поглощает знания. Самые разнообразные. Ему уже под тридцать пять. Самый старый студент в институте. За какие-то полгода научился более чем сносно играть на баяне. Комик Яша  —  комик только на сцене. На попытки сделать из него комика в жизни отвечает молчаливым презрением. Но он всё равно комик  —  за глаза. Дима первый раз видит его пьяным. Выпить он мог только у Михаила Никоноровича Фиделио — руководителя студенческого театра. Они  —  большие друзья. Сидит. Наигрывает что-то беззаботно-весёлое, лёгкое. Штраус?

    Врываются девчата. Ага, понятно. «Наполеон», Термос с кофе. С кофе?
       —  Это кофе?
       —  Кофе! Кофе! С Новым годом!  —  Оксана влажно и пахуче чмокает Диму рядом с ухом. Чем она душится? «Фиджи»? Потом, видимо из соображений демократизма, пытается проделать то же самое с Яковом. Тот отстраняется:
       —  Не надо. Это будет неискренне,  —  самым серьёзным, даже обиженным тоном. Эх, ты! Ведь Новый год же!..
       —  Ну, и ладно!  —  это Ксюшу не смущает.  —  Яш, сыграй что-нибудь!.. Такое!..
    Яша играет какой-то старый вальс. Дима приглашает Оксану. Только тут он замечает, что та уже весьма серьёзно отметила смену дат. Вести её качающееся, непослушное тело в вальсе очень трудно. Вальс превращается в «медленный танец»  —  вдохновенное топтание на одном месте.
       —  Давайте выпьем!  —  почти в темпе «медленного» предлагает баянист.
       —  Дим, а у тебя есть?  —  Ксюша поднимает с Диминого плеча золотую голову со счастливыми глазами.
        —  О! Да тут целый гастроном!  —  Валя Длиннова по-хозяйски оглядывает стол за занавеской примерочной кабины.
         —  А за что будем пить?  —  это снова Яков. К месту сказано!
        —  За друзей, Яша! —  Дима смеётся.
        —  За счастье в Новом году!  —  Ксюша нюхает водку в стакане. Морщится. Чокаются вчетвером. Ксюша пьёт неожиданно легко, как воду.  —  Дим, а чьё это всё?  — как ей при её светло-голубых глазах удаётся сохранять почти совершенно трезвое выражение этих самых глаз?
       — Николай Дьяков приходил.  В гости.
       —  А…  Я сейчас… Извините…  —  Ксюша уходит в другую примерочную кабину.  Через пару минут оттуда слышится  сначала громкое шуршание, потом глухой тяжёлый звук. Дима понял. Метнулся туда. Ксюша лежала на полу в неловкой позе. Видимо поправляла колготки, не рассчитала своих пьяных сил и упала. Дима успел опустить ей платье до приличествующего уровня. Заглянула Длиннова:
     —  Оксана! Что с тобой?
    —…Да ничего … страшного…  Просто упала очень пьяная женщина…  —  Ксюша попыталась встать. Если бы Дима не подставил плечо и не дал обе руки, она бы упала снова. —  Извини… Я уж совсем…
    Он вывел и усадил её в кресло.
        —  Валь, у вас кофе крепкий?
        —  Не очень…
        —  Ну, всё равно. Оксан, слышишь? Выпей. Будет легче.
        —  Советы бывалого алкоголика начинающей алкоголичке,  —  констатирует Яков без улыбки.
        —  Ребята… Вы идите.  Дима меня приведёт.
        —  Оксана!..  —  Валя начинает блюсти нравственность подруги?
       — Оставь, Длиннова!.. Я прошу, —  Ксюша говорит тихо. Но Валя  и Яков  подчиняются. Уходят.

       —  Холодно.
       —  Ну, ещё бы, прибежали в платьицах, а здесь отопление еле-еле греет,  — Дима набрасывает на сидящую в кресле Оксану свою куртку.
       —  Спасибо!.. Налей ещё кофе. Дим, я потом пожалею о своих словах. Наверно. …Трезвая, я не скажу. А выпить придётся на следующий Новый год, скорее всего…  —  у Оксаны запрыгали губы, она не выдержала и расплакалась, уткнувшись в воротник Диминой куртки.
       —  Успокойся, Ксюша!..  —  Дима взял её руки в свои.  —  Какие руки холодные.
   Оксана успокоилась, но её слегка поколачивал озноб. Мелкая дрожь передалась и Диме. Он вдруг тоже замёрз, несмотря на выпитую водку.
       —  Дим!.. Я, наверно, совсем некрасивая? Заплаканная, глаза красные? И пьяная к тому же… Я знаю, ты хороший! Добрый. И ничего мне не скажешь…  Ты её любишь.  Они у нас в комнате были. Весёлые! Я у Инги спрашиваю, где ты. Она смутилась. А Игорь отвечает: „На КБО дежурит.” Мы и пришли… У нас там в комнате женская компания собралась. Те, что никогда не пьют. Хм! Те, что никому не нужны?
      —  Ксюш, ну, зачем так? Молодые, красивые!..
      —  Ага!.. Особенно сейчас!.. Перепились непьющие. Я тебе так ничего и не сказала…
      —  Я понял, Ксюш… Но…
      —  Не надо, — она прикрыла ему рот ладошкой.  —  Налей мне ещё кофе. А потом отведи туда, где у вас тут можно умыться. Тушь потекла, наверно? Представляю свою физиономию!..
    Дима отвёл её на первый этаж. Там располагался санузел КБО. С зеркалом. Хорошим мылом в мыльнице. Вот только полотенце было хотя и чистое, но… Собрался выйти, но Оксана остановила его:
      —  Дим, ты извини, но в этом царстве кафеля я могу упасть… Я понимаю, что тебе неприятно, но подержи меня за талию, пока я буду умываться, ладно? Ноги не держат, правда.
    Дима держал её за талию. Она продолжала так же мелко дрожать. Умылась. Смотрит на себя в зеркало. Дрожь почти прошла.
      —  Ну, вот, Оксана Витальевна, ты выдержала…  —  говорит Оксана.  —  Прости, Дим. Но я не вру. И не притворяюсь. Спасибо тебе. И за то, что обнимал меня сейчас. Или держал. Я успокоилась. До общаги-то я дойду сама. Наверно.
      —  Я провожу.

    В новогоднюю ночь двери общежития не закрываются. Валя нервно открыла дверь в комнату:
     —  Слава Богу! А я уж!..
     —  Не думайте о людях хуже, чем о самих себе, —  сказал Дима, передавая Оксану из рук в руки Валентине Длинновой.

                5

   Дима сгрёб весь арсенал тёплых вещей сторожей на КБО. Угрелся. Уснул. Завтра его меняет сторож. Выходной.
    Разбудил его телефонный звонок.
        — Дима!  С Наступившим! Слушай, на гараж сегодня нужно выйти. Лукич запил. В общем, дома его нет. Где  — неизвестно. Выйдешь, а? Отгулы будут. Ты уж извини, что на праздник, но больше некому. Пожалуйста!  —  бригадир звонит. И голос у неё не заспанный. Не ложилась ещё?
      —  Хорошо. Выйду. Так даже лучше…

   На гараже  —  мощный электрокамин. Тропики! В сторожке уютно. Тихо. Ветер воет. Позавтракал остатками вчерашнего пира. Хороши остатки! На сегодняшний день их хватит. Новый год  —  праздник чудес? Хм!..
   Пошёл снег. Дима вышел из сторожки. Зима. Надолго ли? Вполне вероятно, что из этого снега к вечеру получится дождь. Скверный характер у южных зим. Переменчивый. Как характер южных женщин? А что? Зато не скучно! Нормально!..
   …Хотя больше Диму удивил как раз мужчина. Почему так переменился к нему Николай? Ведь почти четыре месяца избегал не только разговора, но и взгляда… Может, он и поднабрался вчера только затем, чтобы назвать Диму … братом? Хотя, нет… Просто праздник. Вот и выпил чуть больше нормы.
   …Инга обрадовалась его поздравлению. В этой радости было…  То самое? …Новый год  —  праздник чудес?

    Дима открыл учебник.  Пятого   —  первый экзамен. Увлёкся. Но через два часа работы вырвал из тетради лист. Написал вверху дату: 01. 01. И как-то бессознательно начал: „Здравствуй, Инга!..” Что он делает! Он уже четыре месяца не писал ей писем!..  Да, и глупо это! Ведь она же тут! В институте.  …Но он  —  писал!..  Он никогда не писал ей таких писем.  Ни до. Ни после. Это был крик на полутора тетрадных листах? Кричащего плохо слышно…  Но думать об этом у Димы не было сил. Какой адрес написать? Написал домашний. Когда она его получит? …Отложенный крик? Отнёс письмо в почтовый ящик.
    Учебники. Лекции. Тяжело разбирать собственный почерк. …Нет! Такие письма не должны получать любимые женщины! А вытащить из почтового ящика он его уже не может. И … не хочет? Он написал ещё одно письмо. Сбегал. Бросил. Как это понимать? Если бы он знал!

   Часов в девять вечера зазвонил телефон.
       —  Здравствуйте,  —  Дима узнал этот голос.
       — Здравствуй. С наступившим тебя.
       —  Взаимно.
       —  А как ты узнала, что я сегодня здесь? Я на подмене. Да и пост не мой…
       —  Мы так редко… Поэтому я не помню твоего графика. Просто ткнула пальцем в один из твоих номеров. И ты там оказался… Такой вот новогодний сюрприз. Послушай, я понимаю, у тебя сессия, но…  Моего вызывают  завтра в штаб округа. Не будет допоздна. К нам свекровь приехала. Так что и с детьми всё…
У нас совсем не много  времени. Часа два. Завтра освобожусь пораньше с работы. В четыре часа  жду тебя там же. Помнишь? Постарайся пройти незамеченным. Ну, да не мне тебя учить. Надеюсь. Дверь будет открыта. А если не получится… Значит, так тому и быть. Пока. Целую.         
      —  Пока. Конспираторша!
   Такой вот разговор. Без имён, фамилий и адресов. Без чего ещё?

   Пятого января перед экзаменом  он как-то неожиданно услышал:
        —  Уже не здороваешься?
         —  Таня?
         —  Уже не узнаёшь?
   Обиделась. А он в самом деле её не заметил. Поэтому и обиделась?
    Первой сдавала Инга. Выходя с экзамена, нечаянно попала Диме глазами в глаза. Вздрогнула. Или это он вздрогнул? У него потемнело в этих самых глазах. Или у неё? Ушёл. Пришёл сдавать последним. Получила ли она письмо? Вряд ли так скоро. Да и какая разница? Что такое  —  письма?

   После сессии и каникул у Танюши появился хороший приятель. Летом у них была свадьба.  Оксана Кралек при Диме пару раз покраснела, этим всё и закончилось. Николай повеселел. Расправил свои могучие плечи. А Диме стало просторно и холодно, как в зимней безлюдной степи. Кем он ощущал себя в этой степи?

   …Когда Дима сдал последний экзамен в этой сессии, куратор их группы пожала ему руку:
        —  Что ж, Дмитрий Георгиевич, разрешите поздравить с успешной сдачей! Вы доказали, что можете и учиться отлично, и одновременно работать. Молодец, Дим!
   Но радости он не ощущал. Так, всё-таки, кем он был в этой зимней степи? …Самой степью?
                сентябрь 1986.
                ст. Персиановка.
 
      
      

Футляр для сердца?
( Эпизод № 10.)

                1

      Своё двадцатилетие Дмитрий отмечал дома. Получился  настоящий хороший праздник.  С ним приехали два его новых друга. Степан и Аслан.  Аслан всё подшучивал:
         —  И как там без нас троих обойдётся на эти три наша бригада вневедомственной охраны? Ведь пятая часть численного состава выехала за пределы охраняемой зоны!
         —  Пусть бы отгулы деньгами давали! А нет  —  значит, гуляем!  —  говорит Степан.  Он шутит. Работает-то  —  всего-ничего и  заработал всего один отгул. Но при этом не улыбается. Ничего! Хоть шутить начал.
    Три дня  —  это значит, уехали они из института в пятницу после обеда, а вернутся в понедельник утром.  Опоздают на первую лекцию. Пропустят, в общей сложности, три лекции и одно практическое занятие. Это обстоятельство, как ни странно, волнует Диму и Аслана, хотя с их «пятёрками» «красный» диплом уже у них почти в кармане. Ага! Только учиться ещё два года. А вот Степана, похоже, это не волнует совсем. Хотя он-то перебивается с  «удовлетворительно» на «хорошо». Причём, преимущественно на  «государственные»… Но хозяйство, от которого он учится, стипендию ему всё равно платит, лишь бы не «неуд».  А со всеми его передрягами в личной жизни вообще отстал. Дима, конечно, поможет. …Но парень-то неглупый, просто не хочет. А без желания здесь…
    На его  —  хм!   —   юбилей приехал Валентин. И одноклассники пришли. И одноклассницы. Специально он никого не собирал. Просто была суббота: большинство его одноклассников были студентами, а то, что именно в эти выходные они решили приехать домой  —  повезло. Пришло семь человек, да их трое, да мама.  Мама готовилась, конечно, но не ожидала, что их будет так много. А  их девчонки пришли пораньше и помогли. Стол был хороший. Правда, без красной рыбы и чёрной икры  —  ну, да… Зато со знаменитыми мамиными котлетами в ладонь величиной! Мама заказала огромный, на четыре килограмма торт. И шампанское было, и хорошее сухое вино, и даже пара бутылок  коньяка «КС», которыми Диме заплатили за курсовой проект заочники. Танцевали под пластинки. Валентин принёс с собой две гитары: для себя и Степана. И далеко за полночь в их квартире то  вовсю гремело «…Поворот! Новый поворот!..» в исполнении  их десяти неслаженных голосов. И мама подпевала. То в три гитары  —  одна с пластинки и две живых, и в одиннадцать голосов  —  на этот случай совсем тихих, чтобы не дай Бог не громче Окуджавы, разносилось «Пока земля ещё вертится…». Мама не пела. Она слушала. Стеснялась перевирать. А они не стеснялись. Потому что выпили? Но пили они  не так уж много…
    Обычный день рожденья? Разумеется! Но в том-то и дело, что это был первый полноценный день рожденья у них в доме. А то, что он  выпал на его день рожденья и совпал  с каким-никаким, но всё-таки юбилеем… Так получилось. Нет, ну, конечно, соседи привыкли, что в тихой и спокойной квартире Светловых иногда бывает очень шумно и очень весело! Ещё со школьных времён. Их дом был штабом очень многих его, Димы, классных, или, как с некоторых пор стал пошучивать Валентин  —  классовых дел. Так он подчёркивал неформальность. В том числе и чайно-питейно-музыкально-танцевальных. Но все они проходили в складчину, а Диме, как хозяину, полагалась «скидка». И вот сейчас он имеет возможность организовать собственный день «варенья» на свои деньги. Как это ни странно для него самого, но это приносит определённое самоудовлетворение. Неужели деньги так важны для него? Да.
    Но ещё большее удовлетворение он получил этой зимой. Нет, он не смог провести мамин сорокапятилетний юбилей. Даже просто побыть дома не получилось. Но зато он приехал позже, вырвался с работы на несколько дней во время зимних каникул. Он вёз маме сапоги. Первые её настоящие кожаные сапоги. На хорошей полиуретановой подошве. Брал он их в Шахтах, случайно напал на «выброшенный» товар. И очередь была небольшая, всего человек двадцать. У них в посёлке таких просто не было. Красивые сапоги тёплого жёлто-коричневого тона на небольшой «платформе и на очень низком каблуке. Как раз то, что маме надо! Пока стоял в очереди, думал: брать  —   не брать. У мамы широкая нога и высокий подъём. Рискнул! Взял на размер больше. Как это ни странно  —  подошли практически идеально! „Спасибо сыночек! И Шахтам спасибо! Родной город! Поэтому и сапоги подошли! ”  —  мама была и рада, и слёзы у неё наворачивались. Не от счастья. А от того, что это первые сапоги за сорок пять лет. И от того, конечно, что подарил ей их её сын. Он привёз ей не только их, но и деньги на осеннее пальто: „Купишь себе  здесь сама, а? С сапогами случайно получилось, но снаряд два раза в одну воронку не падает. Хорошо?” И слёзы, и радость. Понятные только им двоим. Как не только выжить, а очень даже неплохо выглядеть на её пенсию по инвалидности и такие же нищенские алименты от отца? Они умели это делать. Но чего это им стоило! Так что первый курс, когда он ещё и стипендию стал получать, казался им почти раем. Потом стало хуже. И вот уже год они с мамой живут нормальной жизнью. Это само по себе праздник. Конечно, деньги имеют большое значение! Но… Детство и ранняя юность сделали ему  от них хорошую прививку: он знает, он очень хорошо знает  —  счастье не в них, не в деньгах. И если бы не мама, он бы понял это годам к сорока пяти. К кризису среднего возраста.  Маме сейчас как раз столько. Но счастье без денег…   —  это трудное счастье? А разве оно бывает лёгким?...   И…для  многих оно непосильно?
    Диме было страшновато за своё будущее. Материальное. Что он будет зарабатывать тем же зоотехником-селекционером? Сто сорок  —  сто шестьдесят рублей. А его зарплата плюс повышенная стипендия  —  это уже сто двадцать. А когда удаётся сделать две-три контрольные работы заочникам или курсовой для них же, то его реальный заработок зашкаливает за потолок будущей зарплаты. А ведь захочется иметь куда больше!.. «Крутиться»? Хм! То есть попросту заниматься отъёмом денег у ближних? …Но до этого ещё надо дожить!
    Уже засыпая в три часа ночи, Дима  нехотя «задрёмывал» эту мысль…  Её сменила другая… Счастье и удовлетворённость… Параллельные? Но они настолько часто пересекаются!.. Может быть, это взаимодополняющие и … взаимозаменяющие … субстанции? Да-да! Именно! Взаимозаменяющие!.. Или  —  взаимоуничтожающие?...  Человек удовлетворённый  —  …никогда не будет счастлив? А счастливый  —  … всегда неудовлетворён? …Схоластика какая-то! «Надо меньше пить!», как говаривал всесоюзно известный герой комедии Рязанова. Дима уснул.
   
          …— Да ну! Что вы, Анна Ивановна! Мы с отцом живём ненамного богаче вас! И мебель у нас послевоенного образца. И даже стены белёные. У вас обои везде!.. У нас две стены в зале книгами заставлены, и одна у отца в кабинете. И мы всё собирались обои поклеить, но это ж столько работы! Одни книги сложить куда-то, а потом расставить в том же порядке!.. Да ну!.. Комфорт не стоит того!   —  слышится голос Степана. Из кухни. „…Так. Это где же я нахожусь?  —  как-то уж очень медленно соображает Дима.  —  На квартире? В общаге? Уснул на работе? …  —  он открывает глаза.  —  Да я же дома!.. И это Степан с мамой беседуют. А Степан разговорился!.. Это хорошо. С девятого марта всё молчал и молчал. А я полежу ещё!.. Ведь  —   дома!..” Он слушал и не слушал их разговор, временами придрёмывая. Уютно как!

     …—  А вот «оливье» мне Ваш не то, чтобы не понравился… Но вкус какой-то необычный. Огурцы хрустят на зубах.
      —  Так самое то! Специально засаливала в банках «брожением», почти как в бочке! А маринованные в «оливье» и класть-то  —  грех,  —  почти возмущена мама, но голос смеющийся.
      —  Да Вы понимаете… Мы ведь с отцом дома этот салат никогда не делали. И огурцы сами не солили. Что жена старшего брата принесёт иногда, так это в живом, не резаном, виде и поглощали. И самый этот салат у меня ассоциируется с рестораном. А там огурцы всегда маринованные. «Оливье»  —  это должно быть нечто мягкое, нежное, чтобы не ты его ел, а  он в тебя сам входил!.. Мы с отцом не то, чтобы совсем не гурманы, но тратить на это время и силы!.. Пища у нас простая, понятная, и чем меньше времени требует на приготовление и поглощение  —  тем лучше. Поел  —  и забыл. Но иногда мы всё же позволяем себе маленькие кулинарные радости!  В ресторане. Нашем райцентровском или таганрогском. А вот рыбу в консервах или селёдку  я с детства терпеть не могу. Потому что слишком много съел. Как говорит папа, рыба очень полезна для организма. Ну, а такая «рыба» не требует много времени…
        —  Так что «селёдка под шубой» тебе тоже радости не принесла,  —  смеясь, констатирует мама. 
        —  Да ну, что Вы! Это же кулинарный изыск! Как же не принесла! Очень вкусно! Спасибо!.. И вообще, мало ли  что я наговорю! Вы меня меньше слушайте. Вкус у меня извращённый. С восьми лет без матери… Отцу было шестьдесят, когда она умерла. Не такой уж и старый. Но и не молодой…  —  Степан замолчал.

        … —  А ты маму помнишь?  —  в голосе Анны Ивановны нет слёз! И чего стоит её чуткой душе их сдерживать!
        —  Плохо совсем. Хотя уже большой был. Лица не помню. Только по фотографиям. Руки помню. Белые-белые. С синими венами. Помню, что у неё было мало сил. И физических, и душевных. А я вечно что-то нарушал, был по её мнению, очень недисциплинированным ребёнком. Она пыталась мне что-то объяснить, внушить, но сил не хватало, и она бралась за ремень. Её руки совсем не могли бить. Это было не больно. И даже не обидно, почему-то… Но я очень хорошо помню, как постоянно боялся, что во время этих «экзекуций» она что-нибудь нечаянно повредит себе. Она долго болела и долго умирала. Дома. Рак крови. Как ни странно, но я это понимал. Хорошо помню, что никто мне не объяснял ничего. Как-то само собой.
        —  А папа не пытался потом жениться?
        —  Пытался. Но, всё-таки, возраст… И маму он очень любит. До сих пор. А женщины… Бывали. Но недолго. И нечасто.  Самому ему устроить свою судьбу, как говорят, было проще простого. Директор школы. Возможностей для этого много.  Но он искал мне мать. Двое других сыновей были уже взрослыми. Такой не нашлось. А женщины … требовали много сил. И от меня! Нужно же было им угодить! А потом… Потом становилось так пусто… Так неуютно. Не в доме. В сердце. Поэтому вскоре мы с ним попытки найти ему жену, а мне мать  —  прекратили…

     …—  А с Анной думаешь всё-таки разводиться? Может  —  передумаешь? Ты не обижайся, я не из праздного любопытства спрашиваю… Димка у меня   —  сложный мужик. Пару свою не скоро найдёт…
       —  Пара его, Анна Ивановна, чудит! Как и он сам!
       —  Это ты про Ингу, что ли? Не надо, Стёп, болит-то не только у тебя. …Пусть уж как-нибудь сами…
       —  Извините, Анна Ивановна… Значит, меня спрашиваете, потому что чувствуете  —  отболело у меня? Да? Тогда зачем спрашивать? Вопрос решённый. А ведь зовут её, как Вас. И отчество такое же…

    Проснулся Аслан. Потянулся на койке в противоположном краю комнаты. Глянул на часы:
        —  Так, господа хорошие! Пора и вставать! Уже двенадцать часов!..
        — Здорово дневали! Сын уральской казачки! Все уже встали. Тебя ждём, —  сказал Дима, вставая с дивана.
        —  Это что ж, я последний? Ну, да! Вам-то в привычку так пить! А я почти год не пил. А с вами здесь оторвался по полной программе!
       —  Угу! Нашёл алкоголиков! Нормально посидели.
       —  Для кого как… А мне что-то нехорошо,  —  и пошёл в ванную.

       —  Ну, что, мам, в прошлый раз ты пытала с пристрастием Аслана. В августе. Когда вы познакомились. Теперь и до тебя очередь дошла, да, Стёп?  —  сказал Дима, проходя на кухню.
       —  Да мы, вроде бы, тихонько… Чтобы вас не разбудить,  —  оправдывается почему-то не мама, а Степан. 
       —  Значит, спелись? А допрос и в самом деле был с пристрастием!  —  Дима с уважением осматривает гору перемытой посуды.
       —  Нет, сынок, это не я Стёпу, это он меня пытал. Встала  —  а он уже почти всё перемыл.
       —  Доброе утро!  —  сказал Аслан, заглядывая в кухню.   —  Понятно! Неистребимая привычка холостяка  —  мыть после себя посуду!
      —  А что поделаешь?  —  говорит Степан, и на его лице появляется не подобие, а, похоже, настоящая улыбка, потом, обращаясь к Диме.  —  Моя же была идея: не дал твоим одноклассницам посуду помыть. Проводили мы их по домам и спать легли, а посуда-то стоит.
      —  Ничё! Мы тебя так-таки женим!  —  продолжает ту же тему Аслан.
      —  Разве только мой труп!  —  Степан почти смеётся.

   Они пили чай с тортом, который съели вчера лишь наполовину. Потом пошли прогуляться по посёлку. Легли рано. Завтра  на пять десять им уезжать на учёбу.
   Когда они шли на автовокзал, Степан сказал, поочерёдно заглянув им в лица:
         —  Спасибо, ребята… И тебе, Дим, спасибо. И маме твоей спасибо. Как-будто побывал дома. В мечте. В доме, что у меня никогда не было. Я тебе по-хорошему завидую, Дим. Постараюсь…, ну, да, ладно, это уже моё…
    Аслан промолчал. К нему возвращалось его, горское, немногословие. Только всю дорогу до автовокзала вздыхал. О чём? А во время перекура на стоянке автобуса в Шахтах, сказал, посмеиваясь, но вроде бы и не над Димой, а над собой:
        —…Ты знаешь, а я всё думал раньше, что это Димка за песни всё мурлычет себе под нос! Но с моими проблемами с музыкальным слухом, да ещё с твоим «враньём» Окуджаву в твоём мурлыканье я бы не узнал! Я ведь всё это знаю. Представь себе! От своего брата. Режиссёра. Позавчера выпил, так вообще почти всё вспомнил. Но любить я его не люблю! Окуджаву. Не брата. …Понимаю ли? Очень даже хорошо! Только… Какая-то  фальшь чудится за его откровениями. Как, впрочем, везде и во всём… Циник я, Дим!..   

                2

    …Девятого марта Дима дежурил на КБО. Часов в восемь вечера заявился Степан. С бутылкой пива в одной руке и с «дипломатом» в другой.  Молча прошёл на второй этаж. Уселся в кресло. Поставил бутылку на журнальный столик. Закурил. Перегаром от него несло, но не настолько, насколько он выглядел. Ужасный вид, конечно! Дима уселся в кресло напротив. Но, когда Стёпа закурил и вторую сигарету… Молча. Не прикасаясь к пиву. Дима пересел за стол и продолжил готовиться к завтрашним занятиям. Когда через сорок минут молчания Степан выдавил из себя:
        —  Дим… Можно я здесь переночую?
        —  Ночуй. Только комфортных условий не обещаю. Столы здесь двухметровые. Матрац лишний есть. Вот только укрыться… Да ничего. Найдём что-нибудь,  —  ответил Дима.
        —  А почему ты не спрашиваешь, что случилось?
        —  И так понятно.  С супругой поцапались.
        —  Да? Ишь, ты! Понятно ему!.. А если я совсем от неё ушёл? Примешь на постоянное место жительства? —  по совсем не пьяному выражению глаз зелёного какого-то Степана Дима понял, что тот не шутит.
        —  Ну, если ты серьёзно…
        —  Более чем.
        —  Да?...  Значит, у вас и до этого дошло. А в общагу? Ты же там прописан. И койка твоя пуста. Наверное.
        —  Дим! Чтобы наутро всё общежитие не только знало, но и спешило высказать мне свои соболезнования? …К тому же… Ты же знаешь, где я жил, ну! Я ведь не требую у тебя исповеди, почему ты живёшь сейчас здесь, а не в общаге. У тебя ведь там тоже койка. Пуста. И у тебя нормальные ребята в комнате. Не наркоманы, не алкоголики и откровенным ****ством при тебе не занимаются. А у меня как раз наоборот. …И это как раз не очень-то важно, да? Да, Дим, ты дурак! Охренительный дурак! …Ну, а я в таком случае  —  полный олигофрен! Но исповеди пока у меня не спрашивай, ладно?
      —  Ладно. Ты знаешь, что я здесь живу нелегально. Заведующую это, как-будто устраивает. Делает вид, что так и надо. Ставки сторожа три. Работаем мы здесь вдвоём с Асланом. Третий сторож  —  студент пятого курса. Ему сейчас не до работы. Защита, то да сё. Мы с Асланом уговорили его пока официально не рассчитываться. А бригадирша закрывает глаза на такое нарушение трудового законодательства. Вот так… На нелегальном положении, как Ленин в Разливе.  У Аслана в комнате не лучше, чем в твоей. Поэтому он и занимается здесь, и ночует. Правда, не всегда. …Ну, с Асланом мы как-то помиримся, я думаю. Правда, стола здесь только два. Но можно и в сдвинутых креслах спать. Только ноги поджимать придётся. И вещи мои просто в вентиляционной стоят, в чемодане и в шкафу. Воровать там, правда, нечего, но однако мало приятного… Так что думаю, долго ты здесь не протянешь.
       —  Да? А ты  ведь не производишь впечатления спартански воспитанного человека. Однако живёшь здесь уже больше месяца…
       —  Внешние впечатления обманчивы. …Ладно. Живи. Куда ж тебя девать. Олигофрен, ты олигофрен и есть. А исповеди мне от тебя не надо. Захочешь  —  расскажешь.
   
    Они молчали уже неделю. Ходили на занятия, в столовую, в библиотеку… А поскольку учились в разных группах, то нередко встречались лишь под вечер. В КБО.
    Дима сидел и смотрел на весеннюю непогоду за окном. Уже давно стемнело. Надо бы выпить чаю, да одному что-то неохота. Ого! Да он становится коллективистом! Посмеявшись, он сходил на первый этаж за водой, нагрел чайник. Время восемь вечера. Читальный зал закрывается в девять. Значит, до прихода остальных «жильцов» ещё час. На первом этаже стук в дверь. Незнакомый. Открывает, а там … Анна! В сером плаще с капюшоном. Дождь.
       —  Впустишь?
       —  Заходи.
       —  А Степан здесь?
       —  Нет. До девяти в читалке.
       —  Ну… Может, так и лучше… Я поднимусь?
       —  Проходи.
   Дима поразился  перемене в ней! Светло-зелёные глаза её, в которых раньше, несмотря ни на что, прыгали бесенята смеха, смотрели строго, в упор. Лицо обрезалось. Веки набухли. И от этого её глаза казались ещё больше, чем обычно. Губы, полноватые, весёленькие такие губки, превратились в какую-то бесформенную,  розово-искусанную массу.
        —  Дим! Дай мне шанс! Вернее, пусть мне даст его Стёпа, а? Скажи ему, что я жду его сегодня…
        —  Да мне не трудно. Вот только…
        —  Скажи! Скажи!..  Скажи… Я не могу больше так! Ты же его друг!  И мне казалось, что и мой тоже!.. Я не могу без него! Понимаешь ты, нет? …Я ведь … по рукам пойду! Не могу я без мужика! Без моего мужика! Ведь он же мой!..  Всю меня знает! И всё про меня… И что слишком рано я начала … свою половую жизнь. И про аборты мои. И дома у меня был. И отца алкоголика, пусть и ветврача, видел. И мать, простую доярку. И как я матом на них обоих срывалась, да так, что окна в доме звенели! Только посмеивался, пройдёт, мол. Как у нас не особо чисто и в доме, и во дворе  —  видел. И готовить я не очень-то умею, не у кого было учиться, так он это знал. Смеялся, вместе учиться будем, мол. Да! Неумеха я! И не очень-то чистоплотна!.. Ну, так ведь  —  не это главное!.. Всему ведь можно научиться! Всё преодолеть, если… Не изменила ему ни разу! А похождения мои… И школьные, и здешние… Так он же всё знает! Он такое про меня знает!.. Не главное это!  …Главное  —  люблю я его! Ты-то меня понимаешь, Дим? А? …И … не я же ему себя в жёны предложила! Он предложил! Я бы с ним и так … жила!..  Ничего от него не скрывала! Как можно? …И ведь живут же люди куда хуже нас  —  а всё равно живут…
        —  Послушай теперь ты меня… Да. Он предложил. А ты что, слепая? Не поняла, за кого замуж идёшь?   —  Дима сам удивился своей интонации! Злоба в ней, не прикрытая ничем, растворялась в … нежности. Но и злоба, и нежность были совсем не к Анне!.. —  У тебя ведь богатый опыт! А Стёпа  тебе мальчиком достался? Так?
       —  Не со… Такие вещи нельзя говорить никому!  —  она покраснела. 
       —  Ну, вот и не говори! Значит, чему-то он тебя всё-таки научил… А вот, что ты можешь по рукам пойти, ему говорить не стоит. Не поймёт.
       —  А я уже…
       —  Зря. Злился? Понятно… И, вообще, он, Ань, интеллигент четвёртого поколения…
       —  Ага! А «Евгения Онегина» так до конца и не перечитал! А я «Войну и мир» три раза от корки до корки! Взасос, можно сказать!..
       —  В том-то и дело. То, что для тебя в Толстом или Пушкине  —  открытие, для него  —  норма. Впитано с молоком матери…
        —  Но отец его ничего против меня не сказал…
        —  А как он мог? …И потом, он-то думал, что ты, такая опытная, будешь ему матерью. Хоть как-то и в чём-то заменишь. А тебе самой отец нужен. Строгий и требовательный. Отцом-то Стёпа точно быть тебе не может. …А насчёт отца можешь не заблуждаться. Всё он понял. Пусть ты ни разу при нём не заматерилась и вела себя более, чем скромно… Несколько десятков лет работы в школе! Не забывай, что он ещё и войну прошёл. Кадровый офицер…
       —  …Слушай, ну, если ты такой … умный! Почему его не отговорил? Жениться на мне!
       —  Да? И ты думаешь, это было возможно? Ценой дружбы? Но она всё равно была бы раздавлена под гусеницами твоих глаз. И к кому бы он пришёл девятого марта? …Знаешь, как смешно было наблюдать  за вами прошлым летом? Хм! Прихожу с работы, а вы спите, как безгрешные голубки, на разных кроватях! И как вы ту сессию сдали, не представляя,  —  он на минуту замолчал. Собирался с духом? Потом спросил.  —  Ну, и всё-таки, ты-то почему ему не отказала?
       —   Ой, Дим! От такого не отказываются!
       —  Ошибаешься…
       —  А. Вот ты о чём. Вернее  —  о ком… Для этого надо быть очень сильной. Такой силы у меня нет…   Ладно, Дим… Видишь, а я почти успокоилась… Спасибо, Димочка…
       —  За что?
       —  За нежность твою. Пусть она и не ко мне. Но это всё слова…  Я люблю его. Это главное. Понимаешь меня?  —  она приставила к нему свой светло-зелёный взгляд. Как  —  дуло к виску?
       —  Я-то понимаю… Слушай, Ань, а ты не беременна?
       —  Что? Глаза большие? Это от другого. Степан всё возмущается, что я доабортировалась по молодости, а теперь забеременеть не могу… Но я проверялась. Как это ни странно, но у меня всё нормально. Как сказал врач, опасения преждевременны, надо запастись терпением, и усиленно … заниматься зачатием.  Пойду я, Дим,  —  она вдруг озабоченно и как-то криво улыбнулась. Впервые за весь разговор.  —  Скоро девять! Сейчас Стёпа придёт!.. А слухи про нас с тобой, Дим, ходят по институту  очень злые!..
       —  Так Степан же им не верит! Сколько раз все втроём смеялись!
       —  Не верит. А как меня здесь с тобой увидит, может, и поверит… Пойду я, Дим. Только скажи обязательно, что я приходила к нему. Жду я его. Сегодня. Пока, Дим.
 
    Едва закрыв двери и поднявшись на второй этаж, Дима уже снова спускается, чтобы открыть дверь Степану. Открыв, с порога говорит:
       —  Догоняй жену, Стёп! Только что ушла. Ждёт тебя!
   Степан уходит. Молча.

                3

     На следующий день лекционных часов не было, и встретились Дима со Степаном уже вечером. На КБО.
        —  Не помирились?  —  спросил Дима.
        —  Как видишь  —  нет.
    Степан надолго замолчал. Дима  и не ждал, что тот будет что-то объяснять, уткнулся в учебники. Через час Степан снова заговорил, как-будто они и не прерывали  беседу. Дима не сразу понял, о чём он:
        —  И ведь напирает на несостоятельность сплетен! Да знаю я, что она мне не изменяет! …Тем более  —  с тобой. Глупо. Пошло как-то… Анна ведь, как утка, в гузне не удержит. Так у нас в селе говорят. …Так что весь ваш вчерашний разговор я знаю.  Ну, разумеется в её пересказе! Не материлась здесь?
        —  Да нет. Сдерживалась.
        —  Ну, а со мной не получилось. Как же так! Мы же с ней самыми родными людьми на свете стали!.. Были.
        —  Может, ещё не всё потеряно?
        —  Ну, ты-то к чему об этом? Ты ж всё с самого начала знал! Дружбу, говоришь, не хотел рушить? …Н-да. Может ты и прав. Я ведь с Валехой Клаптичем до осени не разговаривал. Да и сейчас не к нему пошёл, а к тебе… А Инга, видишь, не испугалась разрушить… Взаимоотношения. А я, ведь, дурак, думал, что это она тогда, в конце мая прошлого года, себя вместо Анны предлагала. Олигофрен! Что с меня возьмёшь! …Терять-то уже нечего, Дим.  Всё давно потеряно. Я бы ещё долго терпел. А если бы забеременела, так и жили бы, наверное. Как она говорит, что живут, мол, люди и куда хуже нас, но вместе. Если бы не эта последняя ссора, когда я просто вынужден был уйти из дома. Пожил неделю без жены. Нормально! Мир не провалился! …А пришёл к ней вчера…  Не то, чтобы помирились, просто устали ссориться. Легли в постель, а у меня к ней  —  ничего! Лежит рядом такое великовозрастное дитя, и жалко его, и трогательное оно такое, но … никакого желания! Не люблю я её! А чтобы понять это, надо было поссориться и неделю провести без неё.
        —  Стёп!   —  в Диме снова, как и вчера с Анной, начинает клокотать и выплёскиваться … да-да!  —  злоба. Та самая.  Вперемешку с нежностью.  —  А тебе не кажется, что любовь  —  это не  только секс, и не столько секс? Представь себе, так бывает. Хотя, я-то, увы или к счастью, но в браке не состоял.
        —  Будем считать, что до такого понимания я ещё не дорос. Хм!  —  Стёпа попытался посмеяться, но у него не получилось. —  А тебя бы хорошо, согласно сплетне, спаровать с Анной! Злишься ты! И не на нас, да? …А желание и нежность у тебя со злостью перемешаны. Я так не умею. …Анна, когда злится, у неё в глазах какой-то светло-зелёный огонь загорается. Ну, а для меня это красный сигнал светофора. Ей, чтобы всё было хорошо, очень надо, чтобы всё было плохо. …Такая вот несовместимость. И импотентом меня обзывает, и нож хватает со стола  —  сейчас зарежет!  —  и крик, ор стоит!  —  а я-то уже знаю, это она просто очень хочет меня… А меня такое не возбуждает, наоборот. А любовь, Дим… Какая любовь, если мне на женщин сейчас смотреть тошно? …Надеюсь, это пройдёт. Ладно, дисскуссионно-исповедальный клуб закрыт. Все ушли на фронт борьбы с неуспеваемостью.

   Когда ещё через неделю молчания сломался двигатель в вентиляционной, они были на занятиях. Слава Богу, это произошло днём, и их никто не обвинил ни  в чём. А что? Очень даже запросто! „Ребята много курят, часто включают вытяжку, поэтому и сломался!” Или что-то в этом роде. Когда они пришли под конец рабочего дня, в КБО уже никого не было, лишь уборщица мыла  первый этаж. Их вещи сиротливо стояли в коридоре. Дима представил, как работники  комбината обходили их, задевали  —  коридор был совсем не широким …  Как кто-то выносил их из вентиляционной, чтобы развернуть шкаф…
       —  Ну, что,  —  сказал Аслан.  —  Это ещё на два-три дня… Придётся вещи в общагу…
    В человеческом движении по общежитию шумел час-пик. В столовую, из столовой, в магазин, из магазина, в читалку, из читалки, с дополнительных занятий, на отработки и т. д.  Пока они шли к общаге и поднимались по лестнице, их, наверно, раз десять спросили: „Переезжаете?”  „Да!   —  отшучивался за всех Дима.  —  Переезжие свахи!” Каждый пошёл в свою комнату…
        —  Можно здесь разместиться?  —   спросил Дима у Никанорова. Тот был ещё и старостой комнаты.
        —  Конечно!  —  слегка удивился он.  —  Это же твоя комната, зачем спрашиваешь? Надолго?
         —  Я? Да нет. Сейчас уйду. А вещи пусть  постоят.
         —  Слушай, Дим, ну, так как  дела у Ясененко? Разводятся?
         —  Откуда я знаю?
         —  Да ты-то как раз всё знаешь! Ты посодействовал? Ладно-ладно! Не злись. Коню понятно, если вы там вдвоём на КБО мыкаетесь, то ты здесь не при чём. Хотя, кто вас, интеллигентов, знает!  —  Петров откровенно потешался над Димой, причём вовсе не со зла, а так. Но понятно было, что версии здесь обсуждались разные.  —  А Инга твоя с Игорем спит. Ну, не знаю, может, спать у них времени и нет!.. Татьяна Мельничевская рассказывала. Дала ключ Инге, чтоб присматривала за квартирой. Приезжает. Постель, понятно, убрана. Стали с мужем спать ложиться, а там все следы, так сказать. Причём, это не один раз! Хоть бы убирали за собой! Эй! Ты куда?
       —  Пойду я.
       —  А дослушать не хочешь? Ведь самое интересное ещё впереди!
       —  Нет Мне это не интересно.
       —  Не интересно ему! А у самого желваки так и ходят. На меня злишься, что ли? Так я здесь не при чём.
    Дима выскочил из комнаты.

     В комбинат он пришёл первым. Потом влетел Степан:
        —  Слушай! Да! Я понимаю, почему ты в общаге жить не хочешь! Двадцать минут был там, а грязи…  —  Ясененко был взбешён,  и красен, как раки без пива…   —   …Ну, ладно! В конце концов у Инги есть Поспешилов ( „Ого! Оперативно работают! Значит, и ему успели напеть про Ингу!..” —  с отчаянной какой-то злостью подумал Дима.)! У Трубиной… этот, как его, забыл уже, ну, высокий такой лоб, мощный! А вот у Анны только я! Её законный муж! До развода я за неё в ответе! …Так что в общежитии я больше не появлюсь! Иначе я начну бить морды всем доброхотам! Я этого не люблю и не умею, но придётся!
       —  Эй! С нами Аллах и три пулемёта! Драться я не люблю, но, увы, умею. Так что берите третьим! Не пожалеете! Вот только без пулемёта  —  никуда. Это ж надо полфакультета перебить,  —  это говорит Аслан, пока взбегает по лестнице комбината на второй этаж.  —  Любите кататься   —  любите и саночки возить. Общежитие есть общежитие. И не со зла они. От равнодушия, наверно. За это не бьют. Но, если надо!.. А у меня хорошая новость. Меня в комнату к Усману Шараниеву переселяют. Ребята там нормальные. Так что я вас покидаю. И новость неважная… Но вполне естественная. Пятикурсник наш едет завтра подавать заявление на расчёт. Выпуск у них на носу. Не знаю, как вам и быть теперь… А, вообще, я бы посоветовал вам искать квартиру. Вот  только кто её вам сдаст. Двоим холостякам… И потом, это ж большая половина нашей зарплаты. За квартиру. Ну, ладно, тебе, может, папа поможет… А Димка практически нищ.
       —  Слушай, Аслан! Устрой меня на работу, а? Вместо пятикурсника!  —  неожиданно, наверно,  даже для него самого говорит Степан.
      —  А ты потянешь? И работу  —  и учёбу?
      —  Выхода нет. А папа…  Старый он уже у меня. Семьдесят два года. А ещё работает. Из-за меня. Надо, ребята, и мне…
    На второй этаж поднимается уборщица. Внимательно так осматривает из всех троих. Выражение лица у неё какое-то то ли просветлённое, что ли.
       —  Так, ребятки. Вы уж извините меня, старую дуру, но акустика  здесь хорошая, и разговор я ваш слышала. Общага есть общага, это понятно. А на людей злобиться нельзя. Тебя, Асланчик, я хорошо знаю. И тебя, Димочка. Хорошие вы ребята. А вот тебя, Стёпа, правильно назвала? Тебя только раза три и видела. Но раз у тебя такие друзья… И Аслан за тебя готов драться… Верно я поняла? Значит, и ты хороший человек. А квартиру я вам найду. Не переживайте.
       —  Послушайте, Евдокия Карповна, а что ребята вам за это будут должны?
       —  Ой, Аслан! Что ты! Любому человеку помочь  —  святое дело сделать, а хорошему   —  сам Бог велел. Ничего вы мне, ребята, должны не будете. Тем более, что мне это ничего не стоит. Просто переговорю со старой знакомой. Квартира, правда, дешёвая. В учхозе. Из летницы или гаража переоборудована, не помню. Ну, на дорогую вы и не потянете, верно? А ты, Стёпа, устраивайся на работу, правильно. Вот только злобиться на людей  —  грех большой. А что от греха уходите  —  правильно. А там, гляди, всё успокоится. И вернётесь. …Только, по вас судя, не скоро это будет.

                4

    К концу марта Аслана перевели на другой пост. На строящийся, очень долго и нудно, лабораторный корпус ЗИФ-а в учхозе. Дима и Степан работали сторожами на КБО. А жили на квартире в учхозе. Квартира была, и в самом деле, переоборудована из старого очень обширного гаража. Из него получилось три комнаты. У каждой отдельный вход с тамбуром-верандой. Кроме гаража, хозяйка сдавала и летницу, тоже явно преувеличенных для летницы размеров. Она была поделена таким же примерно образом на две комнаты. Самое приятное для Димы, что дом располагался фактически у дороги. Третий  от автотрассы «Шахты – Новочеркасск».  Это стало постоянно волнующим обстоятельством: он жил   —  у дороги!..
    Хозяйка встретила их холодно, оценивающе и не очень-то дружелюбно.
         —  Так. Кто из вас молодой да разведённый? —  и тут же безошибочно остановила свой взгляд на Степане.  —  Понятно. А ты, значит, за компанию?  —  посмотрела на Диму.  —  Ну, что ж… Комната всё равно до осени пустовать будет. Семья с агрофака ещё зимой защитилась и уехала. А новые семьи студенты обычно в августе создают. Так что живите. Там посмотрим. Будковой Евдокии Карповне я верю, конечно, но…  Вообще-то, без неё я бы вас не пустила, это точно. Ну, что… Апрель, по приметам, будет тёплым. Угля вам пока не надо. А дровами я протоплю, если что, ладно уж… Вот только кровать там одна… Ничего, соберёте из «металлолома»  —  в сарае много чего лежит. Найдёте. Ладно…   —  кажется, она всё-таки решила их поселить у себя.  —  Давайте знакомиться. Меня зовут Алевтина Тимофеевна. А вас, молодые люди?...

    Отношение её к Степану со временем не улучшилось. А через неделю их проживания ещё ухудшилось. Учхоз  —  настоящая деревня. Конечно, она уже всё про него знала! Их с Анной квартира располагалась всего через три улицы в том же учхозе. Вот только, что  —  всё? И от кого? От квартирной хозяйки? Неужели  —  от самой Анны? Степан  так же упорно молчал. Но то, что бы ему это было всё равно, но … это была такая мелочь по сравнению с!..
     А вот как относиться к Диме, она, похоже, так до конца для себя и не определила…
     Он оказался совсем не бирюком и отшельником, как увиделось ей  с самого начала. Через неделю он уже знал всех обитателей её двора. И четыре студенческие семьи, и её саму с мужем и дочерью он «окрестил» странным словечком «дворня». Как-то это приклеилось! И вот она уже сама так говорит!.. И вот уже он, Дима, знает всех их не только по именам и фамилиям, но и по отчествам! И чем болен её муж, которого он ещё и не видел: муж её с зимы так ни разу на улицу ещё и не выходил. И как зовут жениха её дочери, с которым её саму дочь ещё не знакомила. И что весьма непривлекательного вида волкодав, привязанный для охраны заднего двора у задней  же калитки, очень любит  «сосательные»  конфеты и просто «тает» на глазах от одного вида магазинного квадратного печенья. И…
    Странно, но когда Димы нет во дворе, то как-то неуютно без его, неопределённой какой-то, не то улыбки, не то… Дочь прямо им очарована! Нет, ну, Алевтине Тимофеевне  очаровываться своим постояльцем не по рангу. Да и видела она много чего в своей жизни.
    Он попросил у неё «кусочек свиного сала, грамм пятьдесят». Она дала, жалко что ли. Было это вечером. Может, яичницу не на чем зажарить. Холостяки,  понятно. Но когда наутро, открывая двери в их большую застекленную беседку-веранду, где они с мужем поставили четыре газовые плиты, и она служила студентам и ей  летней кухней, она не услышала характерного, но уже привычного скрипа дверных петель!..  Хм! Вообще-то, они скрипели давно, муж смазывал их, кажется, года два назад, но … никто внимания особого на них не обращал! Пришедший ставить чайник Дима со смехом поведал ей, что, оказывается, если кому-то из постояльцев вздумается среди ночи воспользоваться газовой плитой, то на скрип дверных петель …  отзываются петухи, и не только в её курятнике, но и у соседей! Нет, ну, понятно, что никому из «дворни» это скрип … и последующий петушиный ор!  —  не досаждали: молодые семьи заняты по ночам совсем другим  делом.
А он, значит, не спит… Что за бессонница его мучит?
    Потом он вставил ей замок во входную дверь её дома. Несколько раз наблюдал, как она мучается с ключом. Молча. Потом, как-то, подошёл к двери, осмотрел замок, покачал головой и говорит:
        —  Менять надо.
        —  Да есть запасной, но кто ж менять будет? Муж болеет. Кого-то звать надо…
        —  Дрель у Вас есть?
        —  Есть. И простая, и электрическая…
        —  Давайте, поменяю.
   И быстренько так всё сделал! Она и деньги забыла заплатить от неожиданности. Ничего, вычтет у себя из их будущей оплаты. А говорить пока ему ничего не будет. Как он, так и она! Хм!..
     Когда они приехали из дому с какого-то праздника, с какого, она так  и не поняла, Степан ушёл в тот же день на работу, а Дима остался после занятий дома. Выходил из комнаты, глубоко так вдыхал воздух.  Странные какие-то эти городские, что хорошего в этом воздухе? А, может, Дима и не городской вовсе? Странный какой-то!..
   
    А Дима не мог надышаться! Ну, и пусть сюда слегка доносит бензиновую гарь с не такой уж близкой автотрассы… Зато как пахнет земля! Да-да, конечно… И удобрениями, и навозом, но  —  не только… Жердёлы цветут! Особенно остро почему-то пах обыкновенный пырей, если его слегка потереть между пальцев…
    Алевтина Тимофеевна пожаловалась ему, что топор совсем затупился. Так, к слову. А он взял у неё топор из рук и пошёл к сараю. Она  —  за ним. Там он включил станок, принёс в старом ведре воду и стал точить топор, время от времени макая его в ведро. Н-да… О том, что точильный станок в рабочем состоянии, Дима мог узнать только у мужа, но он его так ещё и не видел! И что прикажете думать Алевтине Тимофеевне? Потом сказал ей:
        —  Давайте ещё что-нибудь, ножи, что ли…
   Потом они с ним пили чай на веранде-беседке, и она даже позволила ему курить, тем более, что окна всё равно открыты настежь, мог бы и не спрашивать.
       —  Ножи надо бы ещё направить вручную…  —  произнёс Дима.  —  Но ничего, пока острые. Потом, как-нибудь…
       —  Послушай, Дим. …Ну, ладно, этот охламон, Степан, очухивается от семейной жизни. Поломал жизнь и себе, и девчонке!.. Кстати, с таким лицом не к сессии готовиться надо, а … воевать идти! Вот пусть в армию и идёт!.. Ну, извини!.. А ты? Общительный, доброжелательный, хоть и говоришь мало… На людей обиделся? Нельзя так! Тебе ведь здесь тоскливо? Оттого и суёшься в каждую дырку … со своей заботой!
       —  Надоел? А я хотел Вам предложить поработать на Вашем огороде…
       —  О! Нет! Это уж оставь мне! Я ведь ещё не старуха! И мне приятно землёй подышать! Я ведь хотела тебе за ножи и топор заплатить, а теперь вижу, обидишься ты.
       —  Обижусь.
       —  Спасибо тебе, Дмитрий… Как тебя по батюшке?
       —  Георгиевич.
       — Спасибо, Дмитрий Георгиевич.
       —  Пожалуйста, Алевтина Тимофеевна.
       —  Хм! Смешно, да? Но через два года тебя именно так называть все и будут. …И всё-таки, Дим! Не место тебе здесь. «Дворня», как ты говоришь  —  люди семейные. Молодые пары  —  очень нелюдимый народ. Нам-то  с тобой хорошо, а ты с нами с тоски помрёшь. В душу я тебе не лезу, но скоро твоё это … пройдёт.
       —  Наверно.

                5

       —   Дмитрия Георгиевича можно к телефону? —  спросил густой и чем-то неприятный мужской голос.
       —  У аппарата. А что, собственно, случилось?  —  ответил Дима, мучительно вспоминая, где он такой голос мог слышать.
       —  Привет!  —   голос поменял и окраску, и … половую принадлежность. Смех лился из трубки, неудержимый и несдержанный.  —  Хорошо разыграла?
       —  Поздравляю! Тебе можно хоть сейчас на сцену!
       —  Это я тебя поздравляю! С днём рождения! Отмечал в субботу? Или как?
       —  Отмечал. …Обожди, а я ведь тебе не говорил никогда!
       —  О! А медицинская карточка для чего?
       —  Так ты используешь своё служебное положение в личных целях?  —  Дима тоже ухохатывался, но пытался сдерживаться.
       —  Больной! Не булькайте в трубку! …Слушай, Дим! Я очень хочу встретиться. С тобой. Только мы ведь оба на работе… Да, можешь меня поздравить! Муж вчера получил очередную «звёздочку»! Но, видимо, водка вчера была очень холодная!.. Сегодня на службу не пошёл. Температура, кашель, насморк… В общем, полный набор. И дети мои тоже болеют. Тем же. От них он, наверное, и заразился. Только раньше такого не было. Муж у меня был инфекциенепробиваемый! Вот! Видимо, возраст!.. Что сопишь в трубку? И я старая, да?
        —  Не замечал.
        —  А не хочешь ли проверить, может, постарела? Дим,  а я, и правда, очень хочу тебя видеть! Ну? Хоть просто посмотреть друг на друга, а?
        —  Твои предложения?... Слушай, ну отойду я отсюда на полчаса. Светло ещё. Замок запирается. Вот только… Давай пойдём с разных точек в направлении Главного корпуса. Там и посмотрим друг на друга.
        —  Не пойдёт! Там  сейчас полно народу!..  —  по смыслу сказанного Дима понял, что просто посмотреть её не устраивает. —  Слушай, давай так: выходим одновременно через пять минут в направлении клиник ветфака. Там сейчас никого не должно быть. А? Ладно, ты думай, а я через пять минут выхожу,  —  почему-то со злостью закончила она.
    Странно! На что, собственно, злится?
   
    Уже подходя к клиникам, Дима увидел, что их такой густой и не такой уж молодой парк ещё полупрозрачен. Ну, и где?... А выйдя к клиникам, он подумал, что место свидания она не назначила. И он. Походив минут пять по дорожкам, он направился к памятнику Скрябину. Нет, не великому русскому композитору. А великому гельминтологу.  И … как только он подошёл к нему, с противоположной дорожки, метрах в пяти, показалась знакомая фигурка! С «докторским» чемоданчиком.
       —  Привет…  —  она поцеловала его, чуть приоткрыв его губы. От неё пахло гиацинтами. Духи. И лекарствами. Работа.
       —  А не боишься? Вдруг кто-нибудь увидит?
       —  Нет здесь сейчас никого. Кроме сторожей. Да на конно-спортивной лошади ржут. Слышишь? Но это далеко. А как ты к памятнику Скрябину вышел?
       —  Думаю, если встретимся  —  хорошо, ну, а, нет, значит…
       —  А я тоже… Если встретимся, значит… А ты, что, не знаешь? Ведь на ветфаке это место свиданий!
       —  Мы на клиниках редко бываем. Не знаю.
       —  Слушай! Пойдём отсюда куда-нибудь, а? Вдруг ещё какая-нибудь парочка появится!.. Пойдём! 
     В её глазах зажёгся тот самый огонёчек!..
     И они  —  пошли. И  —  нашли. И место, и способ, как это сделать. И раз. И два. Ещё не отдышавшись, она уже запахивала свой белый халат и поправляла тёмно-серое… —  Дима никак не мог запомнить, как оно называется. Халат-накидка? То, что медики носят на работе, когда случается выйти на улицу.
      —  Ты не думай, я это сама в первый раз  —  так!..
      —  И я тоже… Так  —  в первый раз.
      —  Простишь меня?
   Он не ответил.
      —  Думаешь? Значит, есть  —  за что… Замужняя тётка в который раз…  Ты не думай, у меня, кроме мужа и тебя … никого нет… Чт; я говорю, да? Не провожай меня! Вдруг кто увидит! Пока-пока! Мне ещё на вызов бежать!..
    А ведь полупрозрачный парк мог и не скрыть их от не в меру любопытных глаз. От любых глаз.
    Пока Дима дошёл до КБО, ему стало… Может быть, потому, что только что было чересчур хорошо? Пришёл. Вроде бы тихо. И солнце ещё не село. А ведь месяц назад сейчас было уже темно. Весна. Ему хотелось выть! В голос! По-волчьи? По-человечьи? По-собачьи!!! Да! Ведь только что, в который раз он уподобился собаке… И самое страшное, он не любит её запаха! Нет, не гиацинта, не лекарств, а  —  её запаха. И…  Ему абсолютно всё равно, какие у неё дети, и какой у неё   —  муж…  А ей? Что она знает о нём, кроме данных медицинской карточки? Ведь не любят же они друг друга! Абсолютно! И  —  тем не менее…
    В этом состоянии вытья по-собачьи он как-то неожиданно почувствовал, как к нему в руку … соскользнула откуда-то сверху …  первая строка! Дальше ему было уже не до собак… В себе. Или в ком-то. Он  —  писал!..

    Странно? Да. Это было открытие. Очередной гадости о себе. В себе. Ещё полчаса-час он будет  … счастлив? Наверно, счастье, его счастье, и такое  —  тоже. Короткое? Да, ведь через полчаса, максимум  —  час, он будет оч-чень  сильно сомневаться в гениальности этого своего  —  хм!  —  творения. Стихотворения. А пока он твёрдо уверен, что написал лучшее за последние два месяца. Это что же? Нужно было почувствовать себя полной … скотиной и сволочью, чтобы…  Как там говорил Степан?...  В отношении Анны?... „Ей, чтобы было очень хорошо, очень надо, чтобы всё было очень плохо.”? Так? Точность не гарантирована. Хоть записывай!..

                август 1985 – март 1987.
                Ростов – на – Дону    —   пос. Шолоховский.          
            
























                … Клянусь, что это любовь была…
                Б. Ш. Окуджава.

Без названия.
( Эпизод № 11.)

                1
          —  Как фильм?
          —  Обыкновенный, —  Степан закурил.
     Лицо его было полно нерешительности. Он явно знал что-то, чего не ведал Дима. И сомневался, нужно ли это Диме.
          —  Анну видел?
          —  Ради Бога, не упоминай при мне имени моей бывшей жены, —  Степан болезненно поморщился.
          —  А что видел?
          —  Фильм видел. Банальная история. Чехословакия. После войны. Двое влюблённых довстречались до её беременности. Не знают, что делать. Там куча разных сложностей. Первой решается она. На аборт. Он вроде бы «за». Но потом всё больше против. Но когда это «против» вырастает до желания бороться  —  уже поздно. В конце фильма он встречает её у больничных ворот. Уже после того, как… Оба провинившиеся, растерянные и жалкие.
          —  Банально.
          —  Да. Но тут важно ещё, и как подать. Фильм был бы даже хорошим, если бы не эти сладенькие рок-н-роллы на чешском языке. Ума не приложу, как можно совмещать чешский язык с рок-н-роллом!  Это как пиво с ромом. Даже хуже.
     Выражение нерешительности на лице Степана усиливается.
          —  Ты хотел мне что-то сообщить?
          —  Ладно!.. Прости за бестактность, если что…  Ингу видел.
          —  Одну?
          —  С Игорем, конечно. После фильма в проходе лицо её увидел. Заплаканное. Страшное лицо. Сам знаешь, Инга редко плачет. Тем более  —  на людях. Растерянная, жалкая…
          —  Ты думаешь…
          —  Не думаю я ничего!.. Если хочешь, могу узнать.
          —  Не хочу!
          —  И правильно. Наверно. Инге сейчас с Игорем плохо. Уж не знаю, почему. А помочь ей сейчас только ты и можешь? Ну, может, я и не прав… Но самое время тебе к ней мосток перебросить. Или сама пойдёт, или ты её потащишь  —  но сейчас она пойдёт.  Соображаешь мысль?
          —  Соображаю.
          —  Ты смотри, за совет это всё не прими. Это я всё так, к сведению. Понимаешь?
          —  Понимаю.
          —  Ни хрена ты ничего не понимаешь! Действовать надо! Как сердце подсказывает. А не вздыхать да вирши кропать. Прости, опять-таки за бестактность. Ну, ладно, пошёл я. Спать пора. Да, как с дежурства утром придёшь, картошку с мясом поставь разогревать. Я сегодня приготовил. А меня попозже разбудишь. Ну, пока.
          —  До утра.

    Милостью директора комбината бытового обслуживания Дима со Степаном было позволено пользоваться её кабинетом. Кроме всего прочего, здесь был холодильник, которого не было у них на квартире. Кабинет был кстати. Тут можно было спать на составленных в ряд мягких стульях. Была тут пишущая машинка, на которой Дима учился печатать. И ещё —  гвозд;ки. В нескольких вёдрах огромными красно-бело-розовыми
букетами. Гвоздиками комбинат торговал. А хранились они почему-то в кабинете директора.
    В голове Димы мелькают строчки отправленных и не отправленных писем к Инге. Написанных здесь, в кабинете за этот апрель. Многие вообще не написаны. На бумаге. Неотправленные письма не стоят ни гроша. А ненаписанные? И того меньше? Зачем всё это? Письма, стихи? Зачем он сам, если любимой плохо, а он не в силах помочь?
     Достаёт из «дипломата» конверт. Вставляет в машинку. Нет, не то. Находит в директорском столе конверт с голубой внутренностью. Печатает вверху: «местное». Адрес. Внизу: «Ректорат». Его почерк прекрасно знает Игорь. И девчонки из Ингиной комнаты. Не хватает ещё, чтобы у неё возникли не приятности из-за его письма. Послания свои он отправлял ей домой. Знает ли о них Игорь? Вот именно, послания. Письмами их назвать трудно.

                2

    Восемь. У Инги нет женской привычки опаздывать. Значит, её уже не будет. Ну, на всякий случай ещё пятнадцать минут. Подъезжает на «Ладе» знакомый заочник. Как жизнь. То да сё. Как бы от него отделаться? Потом проезжают мимо и останавливаются Николай со Светланой на алой «Яве». Да что им тут, мёдом что ли всем намазано? Тоже знакомы с заочником. Общий разговор. Когда Дима видит зелёный плащ … Инги (?) уже со спины, то твёрдо решает: это не может быть она.

   На первой паре Инга с Таней Мельничевской садятся сзади Димы. Давно уже Инга не садилась так близко. А вот Игоря почему-то нигде нет. Или это такая абберация зрения? И палец выбивает на табло микрокалькулятора  вместо одной четвёрки сразу три. Шёпот сзади кажется очень громким. И от того, верно, совсем непонятным. Преподаватель балагурит, сидя на столе. Этакий демократичный простачок. А задания даёт сложные, предполагающие дальнейшее практическое применение. Он у них редко ведёт. Чаще другой, педантичный, жёсткий, но вот до сложности, да и содержательности занятий дела ему, похоже, совсем мало.
           —  Светлов! Вы сделали, наконец?
           —  Не получается.
    Недоволен. Ну, как же, у Светлова не только не получилось раньше других, но и вообще не получается. Бегло смотрит в тетрадь, внимательно  —  на Диму:
           —  Ладно. Решите. Ещё я на вас время не тратил. Остальные сделали?
           —  Я не сделала!  —  голос у Инги то ли взвинченный, то ли вызывающий.
           —  Ларина! Светлов! Это не серьёзно.
    Когда на плечо Диме ложится сзади невесомо-бесценная рука с запиской, он уже даже не вздрагивает: „Если сможешь, приди сегодня ко мне. Я.” Он не выходит  курить на перерыв. Он подходит к окну и так, чтобы никто не видел, долго рассматривает ровные, педагогические завитки её почерка.

           —  Я была там вчера. Но с тобой было много людей. Я не рискнула подойти,  —  говорит Инга, стоя у дверей своей комнаты в общежитии.
           —  Правильно сделала.
    За этот год она превратилась в четырнадцатилетнюю девочку. Худеет. Только высокая грудь. Да усталые женские глаза.
           —  Здесь нам негде поговорить. Ты сегодня дежуришь? —  говорит Инга, глядя Диме в глаза.
          —  Да. Приходи.
          —  Хорошо, —  на его грудь ложится её узкая, маленькая ладошка.

    У выхода из общежития стоит «Лада» вчерашнего заочника.
          —  Володей, покатай!
          —  Бензин нынче дорогой, Дима.
          —  Знаем мы Ваши доходы. Не жилься!
          —  Ну, садись. Далеко? Или долго?
          —  По большому кругу минут двадцать-тридцать. Мне на работу скоро.
         —  Не знаешь, где девчат хороших достать?
          —  Мне сейчас не до того, Володей, ты уж извини.
   Заочник рассказывает привычную историю. Дальняя командировка, гостиница, барыши, женщины, среди них иностранка. И так далее. Но сейчас это Диму не бесит. Напротив, он даже благодарен  ему. За что? За то, что тот ни о чём не спрашивает. Ему очень нужна сейчас быстрая езда. И что-нибудь живое рядом, человеческим языком говорящее. Всё равно, о чём. Дима вдруг очень ясно понимает, что Володя не так прост, как кажется. Или как хочет казаться. Ну, что ж…  Тем б;льшее спасибо ему. За быструю езду. За трёп.

     Инга пришла вечером. Тихая. Родная. Беззащитная. Недоступная. Зелёный плащ.
           —  В кабинете директора обитаешь?
           —  Живы милостью начальства.
           —  И почему это она к тебе так милостива?  —  никакого намёка на  пошлость. Но и тон не требует ответа.
     Инга гладит рукой, едва касаясь, красно-бело-розовые букеты гвоздик.
           —  Им, наверное, трудно: таким красивым  —  и всем вместе.
           —  Он тебе очень дорог?
           —  Игорь?
           —  Да…
           —  Дорог. Знаешь, большинство женщин живёт привычкой.
Вот и я  —  привыкла. За эти семь месяцев. Не улыбайся, да-да, как кошка к дому привыкает. Дорог.
           —  И я не смогу его заменить?
           —  Не знаю. Попробуй.
   Господи! Как же она дорога ему! Эта тихая, родная, ни во что и ни в кого не играющая Инга!..
           —  Тебе трудно сейчас. Мне лучше уйти.  … А насовсем  —  или нет…  Я подумаю. И ты подумай, —  в голосе и в глазах Инги разлито дымчато-голубое молоко. Туман?
           —  Возьми. Почитай,  —  Дима подаёт ей последние тетради со стихами.
           —  О! Такой чести я уже давно не удостаивалась,  —  Инга берёт их, как берут из рук акушерки первенца молодые мамы, до Димы не сразу доходит, что в её словах нет и намёка на иронию, тем более издёвку.
     Она спускалась по лестнице, потом шла при свете фонарей от КБО к общежитию. Эти пара минут длятся бесконечно долго. Такая родная. И очень чужая. Именно потому, что родная?... В зелёной трапеции плаща.

                3

     Им со Степаном полагалось к майским праздникам шесть килограммов мяса. По три на каждого. Талоны выделили во вневедомственной охране. А отоварили они их в институтском магазине. Свинина оказалась жирноватой. Более чем. Степан с сомнением посмотрел на их предпраздничное приобретение и ушёл на дежурство. Дима срезал сало. Засолил в ящике из-под посылки. Нет, посылок им со Степаном не приходило. Ящик остался им в наследство от старых хозяев. А вот, кто снимал до них эту квартиру…  Неожиданно захотелось узнать. Но крышки от посылки не было. Спросить хозяйку при случае? Сало Дима засолил с чесноком, перцем и корицей. Корица тоже осталась от старых хозяев. Коробочка стояла в шкафу. Одинокая такая. Вот, чтобы ей не стоять в темноте, тишине и одиночестве, Дима и всыпал её остатки в сало. Посмотрел на коробочку. Чей-то быт. Кости отнёс в холодильник в кабинет директору КБО. Та неожиданно обрадовалась. Вот, мол, и у её студентов-сторожей появился какой-то быт. А-то они за несколько месяцев так ни разу холодильником и не воспользовались.  Мясо Дима приготовил на шашлык.
     Последняя пара. Лекция. Степан рисует чёртиков в конспекте и тихо, но внятно шепчет:
             —  Не знаю, до чего вы там с Ингой договорились, но, по-моему, нужно пригласить её на  шашлык. Дым костра, молодая трава и так далее. Если надо будет, я смоюсь.
             —  Я  и сам об этом, —  громко отвечает Дима.
             —  Очень приятно, Светлов, что наши мнения совпадают, —  доносится из-за кафедры. Преподаватель отвернулся к доске, чтобы сдержать улыбку. А в аудитории тишина. Никто ничего не понял.
     После лекции Светлов  подошёл к профессору:
             —  Извините. И спасибо.
             —  Всегда рад помочь, —  сам смеётся. —  Сам такой был. Понимаю: весна.

    После занятий Дима заглянул в общежитие. Хорошо, что он не выписался отсюда. Не хватало ему ещё проблем с вахтёрами. Поднялся на женский, четвёртый, этаж. Постучал.
            —  Да-да!
    Вошёл.
            —  Ой-ёй! Ты снова становишься завсегдатаем  четвёртого этажа? —  Инга шутит. Ей весело. И тревожно. Ни веселья, ни тревоги она не скрывает.
            —  Ин, мы со Степаном на шашлыки собрались.
            —  Хорошее дело!
            —  И ты, конечно, уже знаешь, что я скажу дальше.
            —  Знаю.
          —  А я знаю, что ты ответишь.
          —  Страшно так.
          —  Так значит  —  «нет»?
          —  Нет. И у меня даже есть объективные причины.
    Дальше их диалог продолжается без слов. Они просто смотрят друг другу в глаза. Впрочем, так ли важны несказанные слова?... Продолжая вслух, Дима  говорит, не слыша начала собственной фразы:
         —  …мне очень хотелось, чтобы ты погостила у нас в квартире. Жилище говорит о многом.
         —  Ну, да! И даёт моральный перевес его хозяину. Где же твоё равенство?
         —  Не знаю. И ещё у меня есть большие красивые яблоки…
    Инга рассмеялась. Оценила шутку?
         —  Раньше бы тебя эти яблоки обидели.
         —  Дима, Дима! Жизнь излечивает от мелочных обид.
         —  Н-да. Наверно, много разного, нехорошего-интересного, обо мне наслушалась?
         —  Знаешь, то ли я слухов избегаю, то ли они меня…
         —  А я о тебе  —  много. Цветисто. С картинками,  —  то, что в интонациях Димы нет ни  малейшего осуждения или ревности, заставляет Ингу поднять и не отводить взгляд. А руки… Руки теребят салфетку, лежащую на столе.
         —  Это, что Игорь иногда у меня ночует, когда девчат нет? Так он на той койке спит, а я на этой. Если бы хотела, было бы иначе. Но пока не хочется.
    Переигрывает Инга. Значит, не совсем всё так. Без стука входит Игорь.
         —  Привет, Дим.
         —  Привет.
    Садится.
         —  Да! Совсем забыл!.. Минут через двадцать приду, ладно, Ин?
    Уходит. Тут же в дверь просовывается голова Генки:
         —  Натали дома?
         —  Скоро будет.
         —  Димка?!.. А ты здесь что делаешь? Тут тебе не прохонже!  Давно всё забито.
     Генка пьян. Ему сейчас Марианская впадина по колено. Инга отводит назад плечи. Независимо вскидывает голову. Это признак не очень тщательно скрываемой острейшей ненависти. Пора уходить Диме. И уводить Гену. Ибо, в противном случае, через несколько минут Гена надолго запомнит умение Инги быть грубой и крикливой, как хрестоматийная базарная торговка. А то, что этот гнев ни разу не был обращён на Диму…  Это, наверно, хорошо. Или очень-очень плохо?

    Мяса оказалось слишком много. То есть, приготовить-то они его приготовили, а съесть всё не смогли. Тем более, что Дима сознательно превысил рецептуру, вылив в мясо всю бутылку хорошего, купленного Степаном вина. Нет, мясо он не испортил. Просто  та водка, что Дима, передумав в последний момент, взял в учхозовском магазине, что называется, не пошла. Алкоголь никогда не приносил Диме радости. Лёгкость и веселье наступали тогда, когда были и до. Часто даже в хорошей компании близких друзей он, опьянев, чувствовал лишь отупение и замкнутость. Вместо радости в голову лезли разнообразные чёрные мысли. Всё это Дима говорит Степану. Чтобы тот понял  подобное и о себе. Или не понял. Тот, подумав, удивлённо соглашается. Дима давно заметил эту схожесть.
    Разгорается спор о музыке. Степан  —  приверженец рока. И облегчённого  —  рок-н-ролльного, и тяжёлого, и джазового. А Диме нравится любая хорошая музыка. Но песни…  В песне для него важнее всего слова. А если её, песню, можно слушать без слов, то зачем, собственно её петь? Достаточно играть. Особо принципиален спор, может быть, оттого, что оба с уважением относятся к привязанностям друг друга. Хм! А спор-то пошёл для того, чтобы не говорить об Анне, Инге, вообще  —  о лучшей половине человечества. Н-да…  Мужская компания, так мужская. Ничего! Но вскоре неизбежно приходят к тому, что музыка, как и вообще искусство  —  неотделимы от женщины, как дитя от матери.
     Обоим тяжеловато. Дима подбрасывает сучьев в костёр. Сидят, слушают треск огня. Кто-то сказал, что истинная близость между людьми наступает тогда, когда они могут часами быть рядом, не говоря ни слова.

                4

      Дима курит на пороге КБО. Перед глазами появляется зелёный плащ. Ему очень хочется мотнуть головой, но вовремя понимает, что это реальность.
             —  Здравствуй, Дим. На демонстрацию идёшь завтра?
             —  Здравствуй. Иду.
             —  А я боюсь проспать.
             —  Могу разбудить.
             —  Разбуди.
             —  Игорь уехал?
             —  Да. Домой. Приедет третьего.

    Утром они вдвоём идут к электричке. Студгородок спешит на вокзал  —  ехать на демонстрацию. На спуске к станции играет духовой оркестр. Что бы не играл духовой, если это не джаз, голова Димы наполняется звенящей, медной, набатной тревогой. Вместе вошли в вагон. Вместе сели. Похоже на сказку. Или сон.

    По дороге к площади к ним присоединяется Зиночка. Очень похожая на Ингу её землячка. Просто двойники.
             —  Привет!
             —  Привет!
             —  Домой едешь? Сегодня? А я не еду. Слушай, ты солиста из «Легенды» знаешь?
             —  Это что на слёте отличников пел?
             —  А ты и там бываешь? Отличница до сих пор?
             —  Да у меня же свой отличник.
   Да. В самом деле, Инга была на слёте с Игорем. Дима, как это ни странно, то же был отличником, но вот на слёте его не было. Разговор продолжается в том же духе. Улыбаются одинаковыми почти лицами, смеются одинаковыми голосами. Только глаза у Зиночки тёмно-зелёные, как переспевший крыжовник. А у Инги  —  ясно-синие. С чего бы эта синева? Никто Диму с Зиночкой не знакомил, но они прекрасно знают друг друга. Дима не раз вздрагивал, слыша отборный капитанский мат, произносимый голосом Инги. Это Зиночка так со своими кавалерами общается.

     Зиночка с другого факультета. Поэтому в колонне Дима с Ингой идут вдвоём. Инга чувствует косые взгляды однокурсников. Глаза становятся серо-голубыми, как весенний лёд, как пасмурнеющее небо над головой.
     Проходят трибуны. Дима ищет глазами институтские машины. Ага, вот они! И «Москвич-пикап» с эмблемой их факультета и транспарантами. Лицо водителя знакомое.
            —  Сань, слушай, ты один? Довези девушку.
            —  С удовольствием.
     Дима вдруг вспоминает многочисленные истории Александра с обманутыми им особями женского пола, в том числе и подобранными на дороге. Что-то же есть в них реальное? И улыбочка у него плотоядная.
            —  Третьим нельзя?
            —  ГАИ.
    Дима наклоняется к уху Сани через опущенное стекло. Шепчет:
            —  Ты там смотри!.. Это моя!..
   Саня обиженно хмыкает. Слышит ли Инга эти его слова? Впрочем… Она садится. «Пикап» трогается. Диме тоже везёт: первый же «КамАЗ» подбирает его на развилке. Когда грузовик трогается, Дима видит, что по направлению к студгородку мчится «Лада» Володея. Заочника. Хм! Если бы знать! Но ведь Инге надо успеть на автобус.

    Дверь в комнату Инги открыта. Настежь. Инга стоит у окна. Смотрит на улицу.
            —  Доехала?
            —  Доехала.
            —  На автобус успеваешь?
            —  Даже время есть. Спасибо за «пикап».
     Инга отрывает взгляд от окна. Судя по повороту головы, смотрела она на комбинат бытового обслуживания. КБО. Хотя…
Можно ведь смотреть  —  и не видеть.
            —  Ты мне очень дорог , Дима. Очень дорог. А всё остальное…
            —  Всего остального не будет?
            —  Что ж… Можно сказать и так.
    Она подходит к Диме, упирается лбом ему в плечо, и говорит, медленно ударяя  маленьким белым кулачком в его грудь:
           —  Наверно. Наверно… Наверно… Не знаю…

    В квартире Инга смотрит с фотографии на коврике над кроватью. Там нельзя было быть. Дима уехал в город. Купил еду Степану. На праздники в студгородке торговля не работала, кроме буфета. А Степан сегодня дежурил сутки. Привёз. И уехал в Ростов. Пить кофе и есть мороженное в маленьком кафетерии на Нахичеванском.

    Третьего, после занятий, зашёл на КБО. В вестибюле сидит уборщица, она же по совместительству продавщица гвоздик. Рядом  —  красно-бело-розовые букеты в вёдрах.
           —  Что, Евдокия Карповна, слабо берут?
           —  Слабо.
           —  А выбрать можно?
           —  Выбирай, Дима.
    Красные не пахнут, розовые  —  слабо, белые  —  тоже не все. Дима нашёл три самые пахучие белые гвоздики. Заплатил.
           —  Спасибо, тёть Дусь!
    Тщательно завернул в газетный кулёк.
    Из двери Ингиной комнаты выглянула Наташа.
           —  Ингу позови.
           —  Да Игорь тут!
           —  На секунду. Какая разница.
    Инга вышла. Взяла свёрток.
           —  Погоди. Я стихи отдам.
    Снова медленно вышла в своих мохнатых, с мехом, тапочках. В длинном халате. Тяжело оперлась узкой спиной о стену. Руки за спину. Как птица со связанными крыльями на базаре. Дима молчит. Смотрит на неё. Долго. Потом уходит, так ничего и не сказав. Ему очень тяжело идти по коридору под больным, густо-серым, растерянным и жалким взглядом Инги.

                август  1986.
                Пос. Ново-Персиановский.
   
            
            



                … Спасибо Вам, и сердцем, и рукой,
                За то, что Вы, меня не зная сами,
                Так любите…
                М. Цветаева.

Чёрный гиацинт.

( Эпизод № 12 )

                1

   На ней было чёрное платье. Лёгкое. Воздушное. Как … кроны тополей поздней осенью. Или ранней весной? Оно не спорило со смуглотой ног и ненавязчивого декольте. С бережным каким-то румянцем лица. Вся эта тёплая кожа, казалось, освещена свечами под розовым  светом люминесцентных светильников. И мраморная крошка ресторанного пола смуглела и отсвечивала дубовым паркетом под её чёрными туфельками.
   Дима увидел её сразу. Да и как он мог не заметить эти тёмные, карие глаза в недлинных, но каких-то уж очень мохнатых ресницах.
Рассматривая потом свадебные фотографии, он увидел её взгляд. Она всматривалась в него. Заинтересовано и тихо. Но встретились их взгляды только сейчас. Когда он пригласил её на «медленный» танец. Их и в самом деле очень медленный танец был медным от её тихого сияния.
      —  Давайте познакомимся? Дима.
      —  Наташа,  —  улыбнулась она ему. Её улыбка показалась Диме очень-очень знакомой. Только сейчас, танцуя с ней, он заметил, что у неё вовсе не тёмно-русые волосы, как показалось  сначала. А очень даже обыкновенные тёмно-каштановые, только очень сильно выгоревшие на солнце. Почему обыкновенные? Потому что такие же были у него. Да-да, она абсолютно не соответствовала его идеалу женской красоты. Но всё же его взгляд выделил именно её среди множества приглашённых на эту свадьбу.

  Вторые сутки без сна. Всю предыдущую ночь он сочинял свадебное стихотворение-тост для Валентина и Инны. Их роман, начавшийся прошлым летом, сегодня благополучно заканчивался свадьбой. Самая распространённая концовка в беллетристике. Что будет у них дальше? Всё будет зависеть от них? Хм! Если бы всё было так просто!..  А, может, и в самом деле  —  от них? И это совсем-совсем не просто?
   От бессонной ночи и выпитого вина,  красно-чёрного, терпкого и лёгкого в своей драгоценной сухости, Дима был  бледен до лёгкой синевы. Эту бледность лишь оттеняли и подчёркивали и его тёмная бородка, и чёрный костюм, и атласный узел чёрного галстука, и по его обыкновению чуть сильнее обычного подсиненная белая сорочка.  Он был элегантен и корректен. Его сегодняшняя внешность заставляла быть таким? Или наоборот?
   Дима совсем не был пьян. Он был лёгок. Почти невесом. Хм! Невесомость  —  верный признак опьянения. Но вовсе не  в вине тут было дело. Он был пьян этой свадьбой. Счастьем новобрачных. Откровенным, весёлым. Он проводил Наташу до её места за свадебным столом. Не успел отойти, как маленький ресторанный оркестр заиграл джаз… Самозабвенно пел серебряный тенор саксофона!..  Пенным морским прибоем шелестели ударные…  Откуда-то из-за ветра духовых обольстительно отвечало саксофону соло кокетливой и небрежной гитары… Сверху, сквозь потолок ресторана освещали их ли?... нас ли?...  звёзды органа… Они были всех мыслимых цветов…  Вся эта феерия звуков отразилась в Наташиных глазах. Вопреки законам физики они излучали солнечный, почти золотой свет. Она не успела сесть. Так они и простояли рядом ту пару минут, пока импровизировал  ресторанный джаз-банд.

  Когда настал черёд Диминого тоста, он понял, что не сможет прочесть свои слишком умные стихи. Зачем? Кому они нужны? Посмотрел на свет в багровое сердце фужера и абсолютно непроизвольно выкрикнул:
      —  Горько!
   Терпкий глоток вина он ощутил как поцелуй. Он почти понял смысл этого свадебного тоста…  Смысл горечи. Его? Сегодняшней? …Может быть, всем на свадьбе горько оттого, что сладко новобрачным? Банально, конечно. Но всё истинное  —  вечно. И оттого  —  банально. Хм!..

   Диме казалось, что он не был назойлив. Может, так оно и было. Но всё, что возможно танцевать в паре, он танцевал с Наташей. Его партнёрша была лёгкой. Как и он сам в этот вечер?  У неё были сухие, горячие руки. И вся она пахла гиацинтом. Дима не очень хорошо представлял себе этот цветок. И запах этих был для него новым? Ну, в общем, нет…  Но он впервые танцевал с девушкой, пахнущей гиацинтом. Она вся была один полупрозрачный чёрный гиацинт.  На двух меднокожих ножках. Плоть? Есть ли плоть у гиацинта? Как это ни покажется странным  —  есть. Плоть была рядом. Под его руками. Тёплая. Дразнящая.
    Он сам удивился своей банальности:
       —  Извините, Наташа, это очень нескромный вопрос…  Но я всё-таки спрошу. Почему Вы не замужем?
       —  В самом деле  —  очень нескромно. Но я отвечу. Не иду замуж.
       —  Неужели не было…
       —  Было. Но я не иду. Жду.
       —  Принца?
       —  Нет,  —  она искренне и как-то чересчур трезво рассмеялась.  —  Я жду молодого профессора с бородкой и в очках.
       —  А если он окажется поэтом и сбреет бороду?
   Конечно, Дима не видел своего лица. Хотя оно-то вряд ли что-либо выражало. Но как изменилось лицо Наташи! Её глаза в мохнатых ресницах стали беззащитными, что ли…  Как у удивлённого ребёнка?
       —  Вы  —  поэт?  Вообще —  похоже…  Но…

   Они услышали аплодисменты.  Да, аплодировали им. Последняя нота прозвучала. А они танцевали под другую музыку?

                2

   До закрытия ресторана оставался час. Приезжих гостей  автобус ждал у входа. Дима вышел проводить маму. Она ещё ничего не говорила, но Дима понял. Да-да, конечно, она рада, что ему хорошо, но ей не очень хочется, чтобы он оставался. Или наоборот? Она ведь …  Разумеется, она хочет, чтобы Дима был счастлив. Но…  Может быть, ей кажется , что Дима форсирует события? Тем более, что ей, увы, уже приходилось наблюдать столь стремительные Димины атаки на противоположный пол, и она знает, что ничем хорошим для Димы это не заканчивалось? …Или ей кажется всё это не очень умным поведением подвыпившего человека? Двух подвыпивших людей? И тем неприятнее? Можно ли настолько опьянеть от трёх фужеров вина? Она ведь за свадебным столом сидела почти напротив Димы. Или это всё же обыкновенная женская материнская ревность?...
      —  Мама, я остаюсь.
      —  Из-за неё?
      —  Нет. Из-за Валентина. Он обещал хорошую ночь: с песнями, гитарами, романсами…  Ему очень хочется окунуть меня в свою среду. И именно сегодня. Ведь это его день. Он новобрачный.
      —  Это правда? —  мама улыбается.
      —  Правда. Но и из-за Наташи тоже.
      —  Ну, смотри… —  и где же мамина ревность? Её нет?
      —  Мам, я приеду завтра. В воскресенье. С новобрачными.
      —  Хорошо. До свиданья, сынок. Дай, я тебя поцелую.
      —  Пока, мам. До скорого.

  Гости остающиеся, то бишь спетый и спитый студенческий коллектив, прощались с гостями отъезжающими. С родственниками  с обеих сторон, друзьями, близкими. Все они уезжали на одном автобусе в Шолоховку.  Свадьба была наполовину студенческая, наполовину традиционная. Уехали. В ресторане стало заметно тише.

  Дима курил у входа. Вышла Наташа.
     —  Вы  —  остались?!..
     —  Да. Для Вас, — он сказал это, не задумываясь. Очень просто.
     —  Спасибо! В самом деле, Вы подарили мне хороший вечер. Мне, признаюсь честно, было одиноко. А теперь…
     —  Теперь я в ещё большем долгу перед Вами. За Ваше «спасибо». Если б Вы знали, как Вы очаровательны!
     —  Это, наверно, уже не комплимент?
     —  Наверно, нет.
     —  Помимо всех своих прочих достоинств, я ещё и курящая.
     —  Давайте пройдёмся,  —  Дима взял её за руку. Очень хотелось поцеловать ладошку, пахнущую гиацинтами. Может быть, от неожиданности она не противилась. Но не смог. Поцеловал пальцы.

    Конечно он был неправ, когда хотел обнять Наташу. Этого нельзя было делать! …Почему? Гиацинт вянет, если его обнять. Кажется, он вовремя понял это. А, может, и нет. Но её:
     —  Не надо,  —  было таким же простым, как и его недавнее: „Да. Для Вас.”
   Спичек у него не оказалось. Он прикурил у таксиста. Испортил десяток спичек. То ли ветер в самом деле был силён. То ли Дима был уже порядком пьян.
   Наташа прикуривала от его сигареты. Её руки не дрожали.
      — Наташа, а ведь ты пила больше меня.
      —  Дима-Димочка! Прошло всего полгода, как я перестала быть ростовской студенткой! Вам в вашем сельском институте, наверно приходится меньше пить? Да и перед Вами нельзя раскисать! Женщины медленно пьянеют  —  когда этого хотят. Вернее, не хотят. Хм! Видите, запуталась! А говорите  —  трезвая!
   Н-да. Их короткий переход на «ты» слегка озадачил их обоих. Они вернулись к хотя и слегка манерному, но ставшему для них сегодня привычным «Вы».
     —  Да. Я пил мало. И сегодня. И вообще. Маловат опыт. …А я считал Вас однокурсницей Валентина и Инны.
     —  Неужели я так молодо выгляжу?  —  в её вопросе не было кокетства. Было утверждение. Дима не стал ни опровергать, ни подтверждать. И то, и другое было бы нелепо.  —  Вы знаете, а мне очень приятно познакомиться с другом Валентина. У него ведь нет здесь друзей. То есть друзей много, и дружба  —  настоящая. Но…  Все они друзья его старшего брата Сергея. Моего однокурсника. И здесь собрались одногруппники Сережи и Тани, его жены. Два-три одногруппника Валентина и Инны. Может, я и ошибаюсь, конечно, но дружбы у него со сверстниками не складывается. …А тут вдруг  —   такой друг! …Скажите, Вы пишете стихи, а вам не неприятно быть не от мира сего?
      —  По-моему, я как раз от мира сего.
      —  Правда? ...И Вам нравится совсем непоэтическая будущая профессия?
      —  Не совсем. От этого много проблем.
      —  Мне тоже не нравилась моя. Хотела поступать в медицинский, но…  А теперь  —  инженер-дорожник.
     —  Дорожница.
     —  Нет. Это не женская работа. Но пока нравится. Причём всё больше и больше. Хм! Может оттого, что мужиками командую? …А Вы…бросайте свой институт. Если есть желание. Так лучше. Честнее.
     —  Да? А вдруг и мне понравится моя будущая работа? Тем более, что командовать буду, в основном, женщинами?  —  Дима не сделал паузы.  —  Потом, есть проза жизни. Обязательства. Тривиально, конечно, но куда от этого?
     —  Пойдёмте в зал,  —  Наташа затушила сигарету о стену.

                3

  Ни один вечер в ростовском, новочеркасском да и, наверно, во многих ресторанах по России, не обходится без «лезгинки». И всегда найдётся танцор. Этот вечер не был исключением. И партнёршей высокого, грузноватого кавказца была Наташа. Чёрный гиацинт был неожиданно темпераментен и ожидаемо грациозен. Откуда гиацинты? С Юга? Но в том-то и дело, что у женской партии в «лезгинке» темперамент должен быть очень глубоко скрытым. А Наташа была всё той же, такой же  —  лёгкой и даже не зажигающей, а горящей.

   …Медленно вальсируя, она положила свою выгоревшую до русости голову Диме на плечо:
       —  Вы элегантны. Честное слово. Это не комплимент. Но из бедной семьи. Я права?
       —  Да. И, наверно, даже в большей степени, чем Вы предполагаете. Костюм не мой. Галстук тоже. И есть у меня цикл стихотворений  —  «Стихи сторожа». Подрабатываю.
       —  Но, вместе с тем, Вы  —  аристократ. Не знаю…  Может быть  —  духа…
       —  Забавно. Я просто не спал ночь. поэтому бледен и так специфически реагирую на алкоголь. Я  —  бедняк.
    —  Вы никогда не будете богаты. Но аристократом станете. Поверьте женщине. И не спорьте. Это будет нелогично.
     —  Я иногда спорю с женщинами.
     —  И имеете успех?
      — Иногда.
      — Значит, Вы играете в спор.
      —  Да. Пожалуй. Успех игры.
      —  Нельзя быть таким откровенным.
      —  Пьяные откровения. Наверно.
      —  Да? …Да. Это сон. Пройдёт. Проснёмся. Вы вот сторожем работаете. А я подрабатывала дворником  в своё время.
      —  Непохоже. Хотя…  Жизнь  —  сложная штука.
      —  Мой старший брат женился три года назад. Живут бедновато. Но счастливо. Может быть  —  пока. И бедновато. Хм! …И счастливо. Но это всё не важно. Сейчас они счастливы. Это главное.
      —  Может быть.
   Дима согласился? Нет? Он не стал спорить?

   Подруга Наташи наклонилась к Диминому уху:
      —  Мальчик, у этой девушки есть парень. И сегодня она не будет Вашей!..
   От подруги пахло водкой, сельдереем, чесноком и квашеными помидорами. Чёрт возьми! Приятный запах. Дима очень хорошо знал, что как бы хорошо не было вино, через час-два, когда основное действие алкоголя проходит, остаётся очень неприятный запах… Но водку он пить не может. Не любит.
      —  Я не претендую, —  спокойно ответил он ей.
      —  А зря!..
  Дима был уже и в самом деле пьян? Или ещё пьян?

                4

  Свадебная компания шла от ресторана к общежитию. В нормальном городском темпе это путь занимал минут пять. Даже меньше, наверно. Но  они шли медленно. Последние метров пятьдесят Валентин нёс Инну на руках. Это было очень красиво. А Диме всё хотелось крикнуть, кричать:„Горько!..” Он шёл, держа под руки Наташу и её подругу. Наташа сняла свои чёрные туфельки и шла босиком:„Ноги натёрла. Старость  —  не радость!.. Последнее тепло. Скоро дожди.”  Да. В самом деле. Начало октября.

   В клубе общежития они сидели почти до утра.
   Инна сидела на коленях у Валентина и тихо-тихо пела, едва касаясь пальцами струн:
                —…Дерева, вы мои, дерева,
                Что вам головы гнуть, горевать…
   А в шумной и порядком пьяной студенческой компании было очень-очень тихо. Впрочем, как теперь выяснил Дима, студентов в ней почти не было. Всё молодые специалисты. Выпускники этого года. Однокурсники брата Валентина, Сергея. Может, поэтому и было так тихо?
    Чей-то мужской низковатый голос начал акапельно:
                Давай забудем навсегда,
                Что время есть на свете…
     Подстраиваясь под необычную тональность, из другого конца зала  заговорила гитара. Заканчивалась песня уже под две гитары. Невидимый в полумраке клуба вокалист пел всё так же низко, но в его голосе явно читалась ирония, которой не было у автора:
                …К нам будут приезжать они,
                Кто с кошкой, кто с собакой.
                Жить, не подсчитывая дни,
                Подсчитывая дни,
                И уезжая, плакать.
                И уезжая  —  плакать.
   Но плакать сегодня никто не хотел. Поэтому после последней фразы песни раздались дружные аплодисменты и смех. Подруга Наташи сказала неожиданно трезвым голосом:
      —  А что Дольский? Слова. Слова и ничего больше.
   Дима промолчал. В самом деле… Слова-то слова…  Но для каждого человека они свои. Собственная фантазия на тему, заданную автором. …Да, наверно, и такая фантазия имеет право на существование: „Слова и ничего больше.”… Просто потому, что она уже есть, живая фантазия Наташиной подруги…
    Потом бывшие студенты запели песню своего курса. «Сон Стеньки Разина».  И в этот раз ирония победила. Не со столь явным превосходством, но всё равно  —  грустить в эту ночь никто не хотел. Затем был джаз. Тихий. Но совсем не грустный. Он напомнил Диме рассветную песню, всегда негромкую птичью песню при первых лучах восходящего солнца… Когда так «пианиссимо» солирует каждая птаха. А потом сливаются в общем хоре!.. Но каждая, всё-таки, о своём… И вот уже все «джаз-бандиты» этого камерного оркестрика, они же  —   рок-музыканты, каждый из которых  —  бард…  —  перестали быть студентами… И всё реже будут собираться в этом клубе. …Хм! Конечно, смешно было совсем недавно восторгаться ресторанным оркестром! Но, в конце концов, ребята-оркестранты тоже пытались импровизировать. И … неважно, что и как они играли, важно то, что осталось у Димы в памяти.

    Да, Дима уже окончательно протрезвел. И … мучительно захотел спать! Валентин, видя, что тот клюёт носом, отвёл его  на покой. Дима пытался взглядом найти Наташу, но её нигде не было. Полумрак. И не попрощались…
    Утром он встал почти без похмелья. Втроём с новобрачными собрались ехать домой. В воскресное ростовское утро свободно взяли билеты на автовокзале. Купили три бутылки кефира и булку. Съели всё это, сидя на совсем ещё не пожухлой траве начала октября. Под вовсю желтеющими и сыплющими листву тополями. Завтрак на траве?

    Однажды, приехав в гости к Валентину и его молодой жене Инне в общежитие, Дима застал у них Наташу. Она, краснея и бледнея, переписывала себе стихи, посвящённые ей. Рука её явно дрожала. Позже Валентин написал на них музыку.
    Был ли у неё парень, не было ли…  Это было уже не важно. Очарование свадебного вечера больше не вернулось. Да. Это был сон. Наяву. …Так она и осталась … полупрозрачным чёрным гиацинтом. Который нельзя обнять. Потому что в объятиях он вянет.

                июнь 1985
                г. Ростов – на – Дону. 
   
               
      


         

                … Мир  —  это притча.
                И мы  —  её смысл.  …
               
                Роберт Пенн Уоррен. 

Нелепый день.

( Эпизод № 13 )

                1

    Дима не любит зоопарк. И очень трудно понять, почему он сегодня здесь. …Пожалуй  —  Шкловский. «Zoo». Это была последняя книга, которую он давал Инге. Вообще-то, в книге были мемуары. Или литературоведческая мемуаристика? Хм! Или мемуарное литературоведение? …А «Zoo»   —  в середине. Он так ей и сказал:
       —  Начинай с «Zoo». Хотя ты и не любишь читать с середины.
       —  Хорошо.
  Это «хорошо»  было их последним хорошим? И приехать сюда, всё же, стоило? Хотя бы за этим хорошим.
   Собственно, был ещё «Неоконченный портрет». Но это скорее эпилог. Вот только  —  чего? Их романа? Возвращая Чаковского, она сказала, глядя на Диму откуда-то издалека:
       —  В портрете нет последнего штриха  —  бомбардировки Японии. Рузвельт не дожил. Так, да?
      —  Думаешь?
      —  Президент  —  не волшебник. Скорее  —  раб.
  Да, это был их последний разговор. О чём? Об объективности истории? Н-нет? О судьбе? Судьба  —  это то, что суждено? Или то, о чём можно судить? Всё ли подлежит суду? Человеческому?...

   Думая о Шкловском, Дима стоял у обезьяньей клетки. А что, если главный герой  —   этот самый обезьян, что не получал свежих газет и умер от скуки? Как там у Горького?  …«Шкловский извращается»? Не форму же он имел в виду?

     „Я из Восточной Европы, он из Юго-Восточной Азии. Современники, можно сказать. Обезьяньи стада в Восточной Африке мутировали-мутировали, да и пришли к труду. С тех пор  —  воспроизводство производства стало чуть ли не более важным, чем воспроизводство себе подобных. А что такое первое без этого второго? Ноль. А воспроизводить желательно в любви и согласии. Значит, живём, чтобы любить? Со всеми вытекающими из этого высокого дела последствиями? Ерунда? Любовь необязательна? Даже, говорят, вредна. А, может, не ерунда?...  Вообще, с каких пор человечество думает о смысле жизни? Скорее всего, с тех самых, когда у него появилось свободное время. Давненько, видать, оно появилось, и много же его было у некоторых, раз таким совершенно бесполезным делом занимались…
    Обезьян  рыжий и седой. Кусками и вперемежку. Смотрит поверх голов и о чём-то думает.  …Бывают совсем старые люди. Все мы, как это ни странно, ими будем. Если доживём. … Несколько реже встречаются совсем одинокие. Случается быть совсем старым и совсем одиноким и за решёткой. Но вот публика их не рассматривает. Так что обезьяну совсем худо.   …Можно, конечно, стать старым до старости, одиноким без одиночества да ещё вообразить себя за решёткой перед обществом-публикой…  Эта псевдореальность проходит. Как правило.  …У обезьяна не пройдёт. Глаза у него блестящие и сухие. Такие бывают у долго плакавших людей.   …Хм. Когда он плачет? По ночам?”  —  так, или примерно так думал Дима. А, может, и не так?...

    Дима ехал к Лене. Но повинуясь странному желанию, заехал в зоопарк. На другой конец города. Прихоть?

                2

    …Знакомство с Лениным папой для Димы началось с шахмат. В дебюте, в зависимости от настроения, Павел Михайлович сыпал политическими анекдотами или рассказывал о своей работе. Политические анекдоты приходились на дни производственных неурядиц, и получалось, что лучше должности начальника сборочного цеха  на свете просто не может быть. Первую партию Дима выиграл быстро. Во второй поставил мат в три хода.
      —  Это что же, детский мат?  —  в голосе Павла Михайловича явное разочарование в противнике.
      —  Ну, да.
      —  Несерьёзно,  —  Павел Михайлович укоризненно смотрит на Диму.  —  Вроде взрослый парень… Понимаешь, мат  —  это не самоцель. Мы же не на турнире. Главное  —  сам процесс. Уловил?
      —  Попробую…
  В миттельшпиле Павел Михайлович рассуждал. Дима постепенно включался в его рассуждения. Так они и играли. С азартом, до хрипоты споря над каждым ходом  —  стоит или не стоит его делать. Через час-полтора они порядком уставали и шли на балкон подышать свежим никотином. Там приходили к выводу, что всё уже ясно, и с той или иной вероятностью присуждали победу. Так что до эндшпиля дело доходило редко.

    Но сегодня папы не было. Дверь открыла Лена. Без особой радости чмокнула Диму в щёку.
       —  Мам, Димка приехал! Напои его чаем! А я пока соберусь. Мы же сегодня куда-нибудь пойдём, да?
       —  Куда-нибудь.
    Чай в этом доме пили с сахаром внакладку и с многослойными бутербродами. После такого чаепития очень тянет полчасика посозерцать окружающую  действительность. Впрочем, на фигурах членов семейства это никак не отражалось. Дворянская их фамилия, Гнедич, связывалась у Димы с суховатой, но крепкой порывистостью породистых лошадей. Он как-то сказал Лене, что она похожа на чистокровную кобылу-двухлетку. А в ответ услыхал, что сам он похож на вятского мерина. Вот тебе и на! Любительница лошадей, а комплимента не оценила.
   За стеной послышалась знакомая музыка.
      —  Пластинку поставила?...  Нет, сама играет. Шестой вальс. Если Шопена играет, значит сегодня вы вряд ли, «куда-нибудь»,  пойдёте,  —  мама посмотрела на Диму, извиняясь большими серыми глазами.  —  Всерьёз загрустила девочка. Зайди-ка к ней сам.
    Дима встал. Но секундой раньше прервалась музыка. В комнату вошла Лена.
      —  Дим, зайди ко мне,  —  интонация, как у декана, вызывающего «на ковёр» за прогулы.
    
     —  Смотри…
  Большая цветная фотография: парк, или что-то похожее на парк, Лена в платье цвета французского флага, и рядом  —  сержант с золотыми танками в петлицах, совсем чуть-чуть выше её; улыбаются…
     —  Он погиб первого июня. А десятого позвонили с ипподрома. Пришла. Друзья его. Тренер… Сказали. Жокей он был. Когда пришла в себя, Зина, подружка наша с ним, тоже жокей, говорит, сделай, мол, макияж и …  Иди на трибуны! Косметики гору где-то насобирала. Только, говорит, в зеркало не смотри!.. После третьей скачки увлеклась. Не то, чтобы полегчало, но забылась, что ли…  Не знаю…

                3

   …О том, что десятого разыгрывается «Большой приз», вся дворня знала задолго до того. Дворня  —  это четыре студенческие семьи, квартирная хозяйка с дочкой  и Степан. Дима, собственно, никому ничего не рассказывал, это Степан усиленно иронизировал над  невесть откуда появившейся  у Димы «лошадиной страстью».  До института этот очкарик и видел-то дюжину-другую упряжных кляч. А здесь понесло, что называется. И конно-спортивная секция, где он был, слава Богу, всего лишь восторженным наблюдателем и корреспондентом местной прессы, и ипподром, где он был чуть ли не завсегдатаем, и…  Почему — слава Богу? Потому, что из жокейского у Димы был только рост. Толстый близорукий очкарик, никогда не друживший со спортом. Но спортивный интерес может проявляться не только в физкультуре. И Степан очень боялся, что Димино увлечение может стать таким спортом. А Дима…  Дима скорее мог понять спорт как физкультуру мышц или мозга, но делать что-нибудь, интересоваться чем-либо из «спортивного интереса»!.. Уж лучше дилетантство, явное и нескрываемое.
    «Большой приз»  —  это, знаете ли, праздник!  Поехал он в костюме, белой рубашке и при галстуке.
       —  Смотри, не опейся пивом, не проиграй все деньги и береги нервы,  —  это Степан его утром наставлял.  —  Да, друг, ты денег сколько взял?
       —  Червонец.
       —  Да? Точно? А то ты и получку, и стипендию просадишь.
   Ну, это уж совсем лишнее. И при хозяйке. А ведь она их совсем плохо знает. Может подумать всякое. А Дима больше трояка  никогда не проигрывал. Но он промолчал. Почему? Мнение окружающих о его особе Диму меньше всего заботит? Скорее всего, поэтому. Эгоист? Разумеется…

   Походил по трибунам. Потихоньку впитывая ажиотаж. Вроде бы  —   захватило. У края трибуны людей поменьше, и девчушка молоденькая в дорожку глазами вцепилась. Стал рядом. Н-да… Наштукатуренная до омерзения, но, как ни странно  —  ничего. Если умыть?
      —  У Вас сигареты не будет?
   Дал. Дал и прикурить. Закашлялась.
      —  Послушайте, ребёнок, зачем Вам это?
      —  Да. В самом деле… 
  Бросила в урну.
  Сидят. Смотрят. Дима заболевает. А она, похоже, давно и серьёзно больна.
      —  Послушайте, молодой человек!.. Займите рубль, а? Я отдам!
После скачек. Честное слово!
      —  А на кого ставить?
    Конечно, Дима понял, зачем ей рубль! Совсем дитя проигралось.
      —  Восьмой! На Пробоину! Зина должна придти первой!..
    Вот как, знаем жокеев по именам! Нормально.
    Нет. Пришла второй…  Жаль. Не рубля, понятно. Вон, какая девчушка стала грустная.
      —  Как зовут-то тебя, предсказательница?
      —  Лена.
      —  А меня Дима. Знакомы будем?
      —  Будем.
   Улыбаться полагается, а у неё лицо каменное. Да ещё макияж этот!.. Фанатичка, что ли?
      —  Да придёт твоя Зина первой, обожди!
      —  Это «Большой»…   —  вздох у Лены какой-то нездешний.

    Выходят с ипподрома. Дима, шутя, спрашивает:
        —  А долг?   
        —  Ах, я и забыла!.. Знаешь, если не очень торопишься, заедем ко мне? Тут близко. Ладно?
    Наивность самая неподдельная. Заехать?
        —  Ну, поехали.
    Интересно, как быстро они перешли на «ты». Девчушка ещё, наверняка, школьница. Просто не привыкла «выкать» .Сколько ей на самом деле лет? Пятнадцать? Шестнадцать?
    Мама с папой переглянулись, но промолчали.
       —  Это Дима. Я ему рубль должна.
       —  Ну, проходи, Дима, гостем будешь, —  это папа.
    В этот день Дима и чай с сахаром внакладку  пил, и многослойные бутерброды ел. И в шахматы его Павел Михайлович играть усадил, и первые две партии ему проиграл. И музыку слушали, и слайды смотрели…  Может, Диму не за того принимают? И скоро приедет настоящий ревизор? Да нет, для него всё это. С чего бы? Или они всех гостей так встречают?
    В общем, в конце концов, про рубль они все забыли. И уже на лестнице, внизу, Лена  догоняет:
       —  Ты приезжай. Когда сможешь. Когда время будет. Ладно?  — и рубль протягивает. …               
 
                4
       —  В Афганистане?
       —  Да.
       —  Ты его…
       — Да, Дима, да… И сейчас.  …После твоих приездов, нечастых, я по нескольку дней болею.  Изменщица. В этот раз  —  неделю. Ты раньше приезжал реже. Не заставал меня такую.
      —  Сколько ему … было?
      —  Твой ровесник. В восьмом классе на экскурсию пошли…  Он меня заметил. Или я его. Трудно сказать. …Верховой учил. В театр водил. На концерты…  Маме с папой нравился. Уж и не знаю, почему. И ласковый, и вежливый…  Но ведь детдомовский. …Самого жизнь теплом обделила. А всем вокруг него было хорошо. Тепло? Надёжно? Не знаю…
      —  Учился?
     — Да. Техникум закончил. И в школе спортивного мастерства. И работал. Да ещё для меня, школьницы сопливой, время находил.  …В армию уходил, мы его все втроём провожали: мама, папа и я. То ли сестра, то ли невеста… А оттуда встретить не пришлось…  Ты   —  уходи. Сейчас…  Потом  —  как знаешь, а сейчас  —  уходи. Сегодня…
     —  До свиданья.
  Дима поцеловал руки Лениной маме.
     —  Прощайте, Анна Ивановна.
     —  А мы уж к тебе привыкли, Димочка…  —  в голосе и сожаление, и одобрение как-будто. Мол, правильно делаешь, что уходишь. Ну, что ж…  Может, Анна Ивановна и права.

   Уходит. Спускается по лестнице. Выходит из подъезда.  …Да, уходит. На троллейбусной остановке никого. Подходит дед. Борода седая. Шпака рыжая. Не по сезону. Обезьян? Нет, глаза с лукавинкой и в зубах  —  папироса. Подходит троллейбус. Садятся. Дед закрывает глаза. Очень похож на усопшего обезьяна.

                5

  …Письму от Инги Дима удивился несказанно. То, что он продолжал ей писать, было, может быть, и очень странно, но он к этому привык. Да, привык писать, не надеясь на ответ. Знал, что вскрывает она его письма, не отрезая ножницами аккуратную полоску слева, как обычно, а разрывает конверт…  Знал, что читает письма по нескольку раз, и что многого стоит ей удержаться от ответа…  И вдруг  —  письмо. Со слезами. С болью. „ …спасибо за послание, ты, как всегда, пишешь вовремя…”
Разумеется, ни слова о причинах. Ну, знает он, или кажется, ему, что знает… Ссора с Игорем. Единственная их пока большая ссора.
А вот причины самой ссоры…  Помирятся. Если столько слёз у всегда сдерживающей эмоции Инги, значит…  Значит, Игорь их стоит. За Димой она так бы не убивалась. Это уж точно.
    Дима ответил. Степан увидел адрес на конверте. Диму поразила его непроизвольная гримаса. Степан промолчал. Да, с некоторых пор он не пытается повлиять на его личную жизнь.  Ну, так слава богу!..
    На зачётной неделе Инги в институте не было. Сдала досрочно и укатила домой. Дима написал ещё. С ужасом понял  —  ждёт письма! Первый экзамен он сдавал в числе последних: Инга уже ушла. На втором тоже её не видел. Это было мучительно. Ведь… Ну, ничего же не нужно, только увидеть. Пусть даже и вместе с Игорем. Пусть только:
      —  Дзень добже, пани…
      —  Здравствуй, Дима, —  и глаза в сторону.

  Субботний вечер после экзамена длился. Именно длился. Длинный, бестолковый, напрочь прокуренный. Голубой ящик нагонял зевоту документальными кадрами, но спать не хотелось. Солнце садилось медленно. Розовое его пламя отражалось на горлышке едва  начатой бутылки. Марочная «Акстафа» казалась бурдой.
       —  Стёп, посмотри, она бакинского разлива?
       — Нет, ростовского.
       —  Ну, всё понятно.
  Больше они не пили. Пошли на пруд. После купания стало немного  легче жить.
       —  Дмитрий, поужинать не желаете?
       —  Нет.
       —  Как знаете, сударь. А я яешенки сбацаю.
  Заснул он неожиданно легко. А в голове булькала всё та же каша, что и в яви. Из терминов, определений, вопросов, ответов…  Эту кашу помешивала поварёшкой Инга. И спрашивала:
       —  Может, соли ещё добавить? Или хватит?

   Дима проснулся от света.
    Маленькое окошко, выходившее на север, было серым. Рано. Но на воскресное досыпание не  тянуло. Степана не было. Тоже, стало быть, встал. Ещё раньше.
    Хозяйка уже на огороде.
       — Степана не видели, Алевтина Тимофеевна? Доброе утро.
       —  Рыбу ловит.
       — Да он же не собирался!
       — А он с соседом за компанию.
      —  А…
    Из задней калитки появляется Степан. На кукане   —  четыре окуня.
     —  Завтрак несу.
   Пожарили и съели. Чай пьют.
     —  Ты же не рыбак.
     —  Да и ты не жаворонок. Чего в такую рань поднялся?
     —  Не спится.
  Ощущение света не проходило. Что же произошло. Дима вспомнил?  Или захотел вспомнить именно это? И именно  так? А вспомнилось…  Ипподром! Лена!.. Светлое пятно, овсяное, в его жизни? Хм! А что, если съездить? Ну, хотя бы ради спортивного интереса: как примут.
     —  Я в Ростов еду!  —  неожиданно для самого себя произнёс Дима. Удивился себе. Но раз уж сказал, то…
     —  На скачки?
     —  В гости к одной весьма привлекательной особе.
     —  Интересно!..
     —  А Вы, сударь, скучайте, удите рыбу и допивайте «Акстафу». Приеду вечером.
     —  Хм! Ну-ну. Скатертью дорожка. А с Вами, сударь, нельзя? Шучу.
    Электричка светилась изнутри. И вокзал. И весь утренний Ростов. И лицо то ли с утра, то ли ещё с вечера пьяного инвалида у вокзальных дверей. С чего бы светиться ему? Этому лицу?

                6

       —  О! Дмитрий батькович! Вы-то нам и нужны! Проходите,  —  это говорит мама Лены, пока Дима снимет туфли и причёсывается перед зеркалом в прихожей.  —  Забирайте нашу дочь и увозите на какие-нибудь острова. Возможно дальше и до вечера.
      —  Франца-Иосифа подойдёт?
      —  Да. Я не шучу. К меня болит под коронкой зуб, а Елена Павловна с самого выпускного вечера хандрит. Так что мы который день все ворчим и нервничаем. А у нас так не принято.
   Входят в гостиную. Лена строит телевизору смешные рожицы с рогами.
     —  А говорили  —  хандрит!..
     — Неисповедимы пути наши женские. Но ты всё-таки её увези. Чтобы не было рецидивов.
        —  А она согласится?
        —  Ну, это уж твоя забота.
        —  Соглашусь!..  —  Лена оборачивается к ним лицом. И … показывает матери язык!  —  Здравствуй!  —  в её глазах непередаваемая смесь беспредметной и безграничной радости и … тоски?

    О чём они тогда говорили на Зелёном острове? А, Бог их знает… О разном, наверное. Бывают такие разговоры, от которых остаётся в памяти только …  ощущение? От этого  —  света. Хотя больше они всё-таки молчали. Каждый  —  о своём?
    Лёгкая верховочка. То ли солнце  волнёшками играет, то ли волнёшки с ним. В синем небе  куски стерильной ваты. На правом берегу бегут поезда. Если лицо от песка не поднимать, то Дон кажется широким-широким…
    Рядом с Димой на одном широком полотенце лежит русалка. Глаза изумрудные. Волосы цвета солнечной ряби на волнах. Вместо тела  —  белый речной песок. И прямо на песке  —  зелёный купальник. Русалка оперлась подбородком о сложенные по- школярски руки, смотрит на поезда. …А ведь такое…  Или очень похожее… Уже было в его жизни. Только … Тогда по далёким невидимым рельсам бежали игрушечные вагончики электрички. А сейчас по правому берегу Дона бежит очень-очень длинный состав с нефтеналивными цистернами. Грязные потёки вокруг их горловин видно даже отсюда. …А вот и электричка! Правда едет она в противоположную сторону. И цистернам. И той, не такой уж давней, электричке… 
    Брызги  —  капли речного смеха. И капли смеха на их лицах  —  брызги. Реки и солнца? Искренность двух очень мало знакомых людей. И молчание. Каждый о своём. И только?

   Автобус. Золотая головка на плече у Димы.
      —  Ты куда думаешь поступать?
      —  В университет. На исторический.
      —  А лошади?
      —  ?!..  —  лицо её изменилось почти моментально. Как-будто только что разглядела Диму и поняла  —  не он.
      —  Лен, что случилось?
      —  Ничего. Всё хорошо. Только не говори со мной о лошадях. Никогда.
      —  А на ипподроме?
      —  Там можно…

   Вечером хозяйка принесла письмо. Пришло оно ещё днём. Но их никого не было дома.
    Инга написала его ещё до сессии. Уже вполне сдержанно. Сухо. Но свет не померк. Степан пригляделся к Диме, проговорил, как-будто вынес оправдательный приговор:
      —  А Вы непостоянны, сэр. Весьма.
   Ну, и пусть. Хотя он и не прав. Судья из него неважный. Но это и не его призвание. …

                7

   Дед в рыжей шапке открыл глаза. Пошарил глазами же по полупустому троллейбусу, остановился на Диме:
        —  Какая остановка?
        —  Кировский.
   
   …Кировский… Кировский упирается в ипподром.

   … В конце июля были очень престижные скачки. Нет, Дима не собирался выигрывать крупную сумму. Ему вообще не везло в таких делах. Ни в карты, ни в лотерею. На таких скачках непременно должна быть Лена. Даже если её увлечение лошадьми ещё большее дилетантство, чем у него. Для чего? Два раза после поездок к Лене он получал письма от  Инги!.. Правда, первый раз он ехал совсем не к Лене…  Смешно?...  Смешно ехать к одной для того, чтобы получить письмо от другой? Хм! Конечно, логической цепочкой можно соединить что угодно. Вот только  —  зачем? Зачем сердце начинает выпрыгивать только при мысли об Инге? И почему … ему совсем ничего не нужно от Лены? Совсем  ничего?

  … Та же угловая трибуна, но полно народу. И девчушки, вцепившейся глазами в дорожку, среди них нет. Пошёл к кассам, поставил на третьего. Пришёл первым. Но выигрыш  —  рубль пятьдесят с рубля. Все ставили на фаворита. Вот тебе и престижные скачки!  Больше не играл. Азарт потихоньку, а вернее, слишком быстро  —  улетучивался. И взгляд с дорожки постепенно переходил на зрителей.  И вдруг Дима увидел … овсяной сноп над платьем цвета французского флага! Она? Она!
      —  Отвлекаешься перед вступительными?
      —  Димка!  —  Лена повисла у него на шее и поцеловала. Вот этого он никак не ожидал!  —  Зина первой пришла!
    Так вот в чём дело! А он-то!..
      —  Поздравляю.
      —  Пошли по такому случаю в буфет! Напьёмся!.. Лимонаду с пирожными!..
   Ну, ей-богу, совсем девчонка.
     —  Рубль занять?
     —  Дим, а ты как меня нашёл? Дома был?
     — Не был. Та же трибуна. Только стояла ты у самого ограждения, поэтому не сразу заметил.
     —  Да. Трибуна та же,  —  лицо у неё слегка побледнело.
     —  А Зину ты давно знаешь?
     —  Давно,  —  Лена опускает глаза.  —  Поехали домой?...
     —  А лимонад?  —  Дима пытается шутить, но не получается. Что с Леной?
     —  Чаю попьём. С айвовым вареньем. Я в прошлом году варила… —  грустно, как бы извиняясь. За что? И  —  похоже, не перед Димой?
 
   Папа священнодействовал на кухне.
     —  Дим, ты кулинарией не увлекаешься?
     —  Когда как.
     —  А я как раз сегодня тогда и так. Фирменный мой торт. Клубничный. Вообще-то, я  —  не гастроном, да и семья  —  не гурманы. Так, стих нашёл. Вдохновение.
    Торт хвалят дружно, почти хором. Папа сияет. Потом Дима долго убеждаю его, что партию в шахматы выиграл он. В конце концов папа сдаётся:
      —  Ну, конечно, после таких подсказок можно выиграть и у Карпова,  —  это уже, кажется намёк на Димино великодушие не по рангу.
    Да. Дима, кажется, сегодня слишком великодушен. И соды Павел Михайлович в торт явно переложил.

    Лена играет Шопена. Хорошо играет. Мама полулежит на диване, читает Пикуля.
      —  Леночка, здесь, по-моему, надо бы ленто анимандо.
      —  Мне больше нравится граве, мама.
   Почему ей нравится граве? 

   Нет, в этот день он так и не получил письма от Инги. Он больше никогда не получал от неё писем. В самом конце июля ушёл с квартиры снова в общежитие. Потому что делать ему там было уже нечего. Степан бросил учёбу. А одному  —  накладно. И одному на квартире было хуже, чем в общаге. Это он понял.
   Инга перестала ему писать вовсе не из-за Лены, а по другим причинам? Разумеется. О Лене  она не знала. Но Диме от этого  не легче. …

                8

   Нахичеванский. Филармония. Дед, в рыжей шапке не по сезону, вышел.
    Н-да, и в филармонии они с Леной бывали. Сколько раз он приезжал к ней? Восемь? Девять? Немного. Почему он сказал ей «До свидания»? Жизнь длинная. И круглая. И мир  тесен.

    Ехал к Лене и почему-то заехал в зоопарк. Конец сезона. И дед раньше времени надел свой рыжий головной убор. Больше он в зоопарк не поедет. Никогда? За воспоминаниями не нужно ездить. Они приходят сами. Приезжают? Прилетают? Нелепый день.
    Человек живёт прошлым?
    А обезьян?
    Впрочем, нет, у обезьян вроде бы отсутствует долговременная память.
     На автовокзале трёхлетняя девочка нюхает белые гвоздики. Инга говорила, что белые гвоздики пахнут сильнее остальных. У обезьян обоняние сильнее, чем у человека.
     Дети любят цветы. Взрослые составляют из них икебаны. 

                ноябрь 1985.
                пос. Шолоховский.
 
   
 






























Две встречи.

( Эпизод № 14. )

                1

    Ветер суетливо срывал с деревьев последние листья. Пятнистое и рваное солнце нехотя светило сквозь серые тучи. Автобус, видимо, недавно был, и на остановке непривычно пусто. Сегодня среда. Плохой день — по средам в городе дежурит заводская медсанчасть НЭВЗ-а. Хотя мне-то, ночному санитару из хирургии, достаётся меньше других. Второй месяц я работаю в больнице. Это кроме охраны соцсобственности  —  на «сторожёвке». Одна ночь —  в больнице, другая  —  на объекте, третья  —  о! третья ночь! блаженный сон в чистой постели, после которой особенно не хочется идти на занятия в институт.
    Стипендии я не получаю. А жить, то бишь кушать, чтобы жить  —  надо. И мне, и маме с её мизерной пенсией. Сторожевал я давно. А теперь устроился на ещё одну работу. Виноват в этом я сам. И один не сданный экзамен при остальных «отлично»  —  был и не был тому причиной. Причина была в другом. Я вдруг, да и не вдруг, наверное, разочаровался в своей будущей профессии. И даже не столько в профессии, сколько в самой учёбе. Учёба мешала писать. Хобби занимаются в свободное время. А моё стихоплётство давно перестало быть хобби. Я занимался учёбой в свободное от поэзии, работы в институтской многотиражке, чтения художественной и штудирования литературоведческой литературы время. Да, причин моего материального бедствия было много. Но причина была одна. Только вот… та ли? Но  признаваться в таком даже самому себе…
    Мама об этом, разумеется, ничего не знала. И её бесило моё двухмесячное отсутствие и почти полное пренебрежение к эпистолярному жанру. Да, я был постоянно на взводе от вынужденных бессонниц, головной боли и усталости. Самое нелепое, что я почти не пропускал занятий. Ну, кому, спрашивается это надо? Показать свою физическую выносливость? Кому? Усвоение знаний? Лекции  —  далеко не лучший путь усвоения. Читальный зал куда эффективней. Но я всё же ходил на занятия. Хотя частенько засыпал и на лекциях, и на практических. Я испытывал себя на прочность? Смогу ли я писать в таком состоянии? Но Муза, такая же уставшая, с головной болью и красными прожилками на белках глаз  —  всё же приходила. Иногда по утрам я проклинал и учёбу, и поэзию, и весь этот мир, но когда среди лекции ко мне за стол садилась Она, невидимая никому…  Или помогала мне мыть санузлы и коридор хирургии, невесомая…   И белокрылая, как быстрые хирургические сёстры… 
     Когда через полчаса появилась из-за поворота «тройка»  —  толпа нервничающих людей на остановке явно превосходила вместимость жёлтой пыльной гусеницы трёхосного «Икаруса». Мне в который раз пришлось испытать реальное и весьма ощутимое чувство локтя со стороны потенциальных пассажиров. Их потенциальная энергия очень быстро, взрывоподобно преобразовалась в кинетическую, и, как это ни странно, автобус вместил всех. Не смотря на явную металличность конструкции.

                2

    В отделении идёт пересмена. Смешливая медсестрёнка Вика, дежурившая в день, спрашивает, кокетливо нагнув голову набок:
          —  Как дела?
          —  Так себе. Но в основном  —  так. Себе ничего, —  отвечаю я с беспредметной злостью.
          —  Хм! — она прыснула в смятый накрахмаленный чепчик. —  А чо эт ты такой злой? —  но выяснять причины моего дурного настроения у неё не было, видимо, желания, и она пошла переодеваться в сестринскую.
   Я переоделся и пошёл к операционной сестре Вере Егоровне. Там же, в её кабинете обитал мой коллега, операционный санитар Серёга. Он в этом году закачивал медучилище.
        —  А, Дим! Привет! Как жисть?
        —  Среда,  —  отвечаю я, но моя мрачность уже куда-то улетучилась.
        —  Ну, и что? Не будет сегодня больных! Ну, разве какой-нибудь лёгонький аппендицит!
        —  Постучи по дереву, — улыбаясь его горячности, говорит Вера Егоровна.
       —  И по дереву стучать не буду даже! Сегодня  будем отдыхать! И не спорьте!
       —  Но бюксы всё равно надо поднять из дезинфекционной, — Вере Егоровне явно нравится её помощник.
       —  Вера Егоровна, тон у Вас очень материнский. Признавайтесь, у вас дочь или сын? —  это вступаю в разговор я.
       —  Ох, Дима-Дима! Спасибо за комплимент. У меня уже внуки.
От двоих дочерей. А сына я и в самом деле очень хотела. Но —  увы.
       —  Но внуки, значит, мальчики?
       — Представь себе, девочки. И им очень не нравится, как пахнут мои руки. Носики свои сморщат и выговаривают бабке: „У тебя, баб-Вера, руки больницей пахнут.” А что…  Уже скоро тридцать лет операционная сестра. А спирт для обработки у нас йодированный.  А сама уж и принюхалась, вроде  — ничего особенного.
       —  Хо! Ну, так, Вера Егоровна, сколько ж добра Ваши руки сделали! —  это уже Серёга.
        —  Это понятно, маль… , то есть санитары,  —  Вера Егоровна  уже не улыбается, а откровенно смеётся.  —  Но своих-то жальче! Так, Сергей  —  за бюксами. Дмитрий —  в отделение и за работу.
      Хм! Она по-прежнему смеётся, но … тем безаппеляционнее её распоряжение? Как это у неё получается?
     В прошлую среду я подменял заболевшую Ольгу Ясененко. Она устроилась сюда же всего на два дня позже меня. Вот тогда было по-настоящему тяжёлое дежурство. Я курил на улице перед входом в стационар, когда бело-красный жук «Скорой помощи» привёз первого больного. Лёгонький, а потом ещё четыре аппендицита, из них два тяжёлых, с обширным перитонитом. Троих оперировали, двоих оставили на завтра. Потом привезли вдрызг пьяного седого мужчину с проникающим ранением в брюшную полость. Пятнадцатилетний сын защищал мать от разбушевавшегося отца. И вот  —  «превысил пределы необходимой обороны».
    Раненый, сразу получивший среди персонала и больных наименование «больной с ножевым», был в сознании. Я с трудом удерживал тяжёлую мускулистую руку, мышцы сокращались, бледные вены его «уходили», и сестра никак не могла ввести в одну из них иглу, чтобы взять кровь. Он хрипло, но громко матерился. От большой потери крови  лицо у него было жёлтое, а губы белыми. В процедурной, куда его привезли из приёмного покоя, стоял сладковато-дурманящий  запах свежей, ещё не перегоревшей в его организме водки и свежей крови. Кровь у него, наконец, взяли. Серёга  с дежурным хирургом Игорем Павловичем отвезли матерящегося и пытающегося освободить связанные для операции руки и ноги «больного с ножевым» в операционную.
    Четыре часа операции. А отделении работали две бригады. Игорь Павлович оперировал ножевое. А хирург из больницы скорой помощи ( они всегда дежурят по средам в медсанчасти НЭВЗ-а ) —  аппендициты  в операционной в «травме», травматологии. Операционная в отделении одна, а  «травма» в эту ночь была  без травм. Сёстры были заняты. И постоянно слышалось из-под марлевых повязок пробегающих девушек в белых халатах:
         —  Дим, поставь горчичники, а кому  —  банки, погляди по журналу!
        —  Дим, ты где? Смеряй температуру!
        —  Дим, сбегай за раствором Рингера в травму! 
        —  Дим, вытри кровь  в процедурной!..
    И так далее, и тому подобное. Кроме всего прочего, я готовил ужин из продуктов, принесённых персоналом и того, что оставила буфетчица от больничного ужина. Варил картошку, «сервировал стол» и всё прочее. Меня очень удивляло, что мои ровесницы  —  медсестрёнки  —  уже имеют профессию и являются моими непосредственными начальниками. Хм! Начальницы! Это не было обидно. Это было ново.

    Из операционной вышла Сашенька, светлое и очень завиток создание в халате, заляпанном кровью и чем-то лимонно-жёлтым.
           —  Саш, ну, как там?
           —  Заканчивают. Очень тяжёлый. Ты полы уже домыл? А санузел? Утром не забудь мусор вынести. Ну, ладно, пойдём, покурим.
           —  У меня «термоядерные»  —  «Астра».
           —  Да какая разница!.. Пошли на лестницу.
    Мы стояли на площадке запасной лестничной клетки  —  неофициальной больничной курилки. Саша глубоко, с жадностью затягивалась и медленно выпускала дым.
         —  Что с ним?
         —  Четыре дырки в печени. И желчный пузырь отсечён.
         — Спасут?
         —  Да Игорь-то мастер, конечно… Но этого он не вытащит. По-моему. А там…  Пусть меньше пьют!  —  она выругалась обычным классическим строительным матом.
         —  Саша! Больные же слышат!
         —  А что, неправда?!  — она совсем неожиданно для меня уткнулась лицом в моё плечо. От неё пахло йодированным спиртом, табаком и кровью. Нет-нет, она не плакала. Напротив, когда через минуту подняла лицо, на нём было некое подобие улыбки.
     Она докурила сигарету до пальцев, с сожалением поглядела на окурок, но его всё же пришлось выбросить в урну.
         —  Ну, хорошо, покурили. Теперь, Димка, пойдём ужинать. Ты там всё приготовил? У нас сегодня гости из БСМП!.. Не знаешь, они уже закончили свои аппендициты?
         —  Не знаю…  Но молодого хирурга сегодня нет. Там седой и с железными зубами.
         —  Ну, с железными, так с железными.

    В ординаторской, где я накрыл стол, стоял тихий добрый одноэтажный мат.  Вошли Игорь Павлович и хирург с железными зубами. Мат постепенно разбавился нормальной человеческой речью до удобоваримой консистенции. Но я простил этим людям в белых халатах всё, когда увидел, как испуганно вздрогнула рука Игоря Павловича с вилкой  —  перед тарелкой с жаренной говяжьей печенью. Рука, только что штопавшая печень человеческую.

    Через три дня, в воскресенье, мы с Серёгой промывали «больному с ножевым» желудок через длинный резиновый зонд. Из желудка вытекала чёрная вонючая жижа. Заполночь пациент умер. Мы с Серёжей  выносили его на «балкон»  —  большую террасу на втором этаже между «травмой» и поликлиническим корпусом. Туда всегда сносили трупы перед отправкой в морг. Потом я не раз совершал эту процедуру, знаменующую летальный исход ( Почему  —  «знаменующую»? На самоиронию не похоже. Может  —  самосарказм? ).  Но первый раз было довольно жутко.  Утром после дежурства я приехал в институт совсем никакой. Может быть, от практически бессонной ночи.

                3

   А сегодня в самом деле была лёгкая среда. Больных не было. То есть, больные  в отделении, конечно, были. И сёстры делали им уколы, ставили капельницы, горчичники и банки. Но всё это размеренно и спокойно. Не было будоражащих звонков из приёмного покоя скорой помощи. В такие дни санитару ничего не остаётся, как заниматься своими делами. У меня это были «уроки». И ещё стихи. Их я и писал. А после отбоя вымыл коридор отделения, санузлы и вынес мусор в двух баках и бумажном мешке на площадку, куда в шесть часов утра приезжал мусоровоз.
    В отделении господствовала демократия. Это проявлялось во многом. Можно было,  к примеру, на таких вот дежурствах смотреть телевизор в ординаторской и болтать с дежурным хирургом. Чем я время от времени занимался.
   Когда уже был окончен традиционный ужин персонала, сёстры и хирург легли вздремнуть, и Сергей уселся с другой стороны дежурного стола читать «Фармакологию», откуда-то появился дежурный врач из БСМП. Но в том-то и дело, что я его до этого не видел, и принял за практиканта. О, Боже, как он обиделся! Это и был тот самый молодой неженатый хирург, которого ждала Сашенька. А Сашенька-то сегодня не дежурила.

    Встреча с этим доктором и была  —   первой встречей. Вернее, первой по ходу рассказа. На самом деле она была второй. Боюсь, что многое здесь перевёрнуто с ног на голову, а хотелось всё же ближе к истине. Но иногда, в таком вот перевёрнутом положении, став на более чем полтора метра ближе глазами и серым веществом к матушке-земле  —  видишь много больше, чем ногами вниз.
    Этот молодой неженатый довольно настоятельно рекомендовал называть его на «Вы» и Андреем Сергеевичем. Он видел в моей тетради ровные прямоугольники стихотворных строф, и может быть, поэтому наш, мягко говоря, так официально начавшийся разговор как-то незаметно перешёл на поэзию.
   
        … —  Вы, Андрей Сергеевич, учились в Ростове?
        —  Да, но это было давно, три года назад.
        —  Квартиру в Новочеркасске ещё не дали?
        —  До квартиры ещё далеко. Из-за этого жениться не хочу. А в комнате на Хотунке такая тоска! Квартирная хозяйка совсем старая. Да это и хорошо  —  убираю, готовлю сам. Время быстрее идёт.
        —  А книги, кино?...
        —  Как сказал Евтушенко: „Стыдно одному ходить в кинотеатры.” А книги… Люблю книги. Читаю, правда, мало. Лень, наверно. Тупая и пугающая душевная лень. Стихов, как ты, не пишу. И не писал. Стихи вообще почти не читаю. Да и кто их сейчас читает? Век сугубой прозы. Читаю книги по медицине.
        —  Но ведь как много молодых, пишущих о нас с вами, то лица нашего поколения!..
        —  Современные поэты  —  это пища для Александра Иванова, —  он болезненно поморщился. Видимо, оттого, что я причислил его и себя к одному поколению.  — Когда удаётся достать Вознесенского или Евтушенко —  почитываю. А то, что лежит на полках в книжных магазинах  —  это шлак. Тебе знаком этот медицинский термин? Молодые люди освобождаются от своих душевных шлаков посредством своих стихов! А я, не умеющий этого делать и живущий со шлаками, должен впитывать ещё и душевные муки «нашего» поколения!..
         —  Но ведь поэзия, как всякое истинное искусство  —  это прежде всего сопричастность!.. Понять, что творится с другим человеком, чем дышит его душа  —  это же прекрасно!.. Да ещё если у этого человека хороший, умный и истинно русский язык. Ведь чтобы понять поэта, надо настроиться на его волну. А для этого не раз перечитать. Да не одно стихотворение, или десяток, а весь сборник. Ведь от Тредиаковского до Вознесенского  —  немалый путь. И если первый, несмотря на велеречивость и искусственность форм воспринимается при первом прочтении, То над Пушкиным уже надо поработать душой. Блок, Ахматова, Пастернак, Окуджава, Вознесенский…  —  это уже больше труд читателя, чем поэта. А новое поколение поэтов  — это всё поэты: и маленькие, и даже мелкие  —  и великие. Это пока они все равны. А потом останутся лишь великие. Или истинные. Первое трудно отличить от второго. Но открывать-то великих должны  — мы! Белинских сейчас нет. Главный критик  —  читатель. Понять современника  —  колоссальный труд! Но ведь только в труде по-настоящему прекрасно всё человеческое! И душа!..
        —  Какой страстный монолог,  —  Андрей Сергеевич почти по-доброму улыбнулся.  — Разбил ты меня, конечно, в пух и прах. Но я, как тот атеист, которого пытаются обратить в веру. Пусть ты прав  —  но я тебе не верю. И, подумав, найду доводы против. Почему-то Пушкина или Есенина я всё же ценю. Я знаю, ты сейчас будешь говорить, что это инерция и так далее. Но ведь современных поэтов всё равно никто не читает! Ну, в журнале  —  куда ни шло. Но купить в магазине томик с неизвестным автором на обложке!..  Это нереально.
    Я не стал ему говорить, как томительно и тревожно открываешь первую страницу такого томика  —  а вдруг там будут гениальные стихи?... И вчитываешься, вчитываешься!.. Я сказал:
         —  А Вы Леонида Григорьяна знаете, Вашего коллегу?
         —  Знаю. Довольно неприятный тип. Да, тоже стихотворец.
         —  Я очень люблю его «Пенаты». Такой тоненький и очень родной мне сборник.
         —  А что, он издавался? Не знал. У нас в институте были ребята пишущие. Называли себя богемой. Со мной в комнате жил один такой. Уж он-то знал всех ростовских «звёзд»! Но с Леонидом Григорьяном и он был не в ладах. Очень тяжёлый человек этот латинист, этот врач-поэт.
         — А стихи у него хорошие.
         — Может быть. Не читал.
    Неожиданно звонко задребезжал телефон. Это был тот самый, обещанный Серёгой, «лёгонький аппендицит». Десятилетнюю девочку «отложили» до утра.
    Утренний трамвай вёз меня через Хотунок, мост над Тузловкой
и постепенно, медленно вползал в город. Две первые пары у нас были экскурсией на мясокомбинат. Я был разбит как бабкино корыто. Хотя нормально проспал в кресле свои пять часов. Благо, звонков больше не было. Не то, чтобы меня так уж занимал этот разговор с «Андреем Сергеевичем», но…  И пока я ехал в трамвае, восстанавливал в памяти другую встречу. Хм! Ту самую, что на самом деле была первой.
               
                4

     … Совсем недавно были вступительные экзамены. Через неделю —  начало занятий. Вторая половина августа и почти весь сентябрь прошли в колхозе. Я почти забыл о своих стихах, хотя полусотня моих школьных виршей лежала в истрёпанном чемодане среди грязного белья и туалетных принадлежностей. Я был полон надежд на плодотворную учёбу. А о поэзии как-то не думалось.
     На автовокзале полноватый парень лет двадцати пяти в дорогом костюме, но без галстука, увещевал другого, хмурого, черноволосого, в джинсах и майке, молодого человека примерно того же возраста. Молодой человек был порядком пьян, но молчал и слушал своего приятеля, сосредоточенно ковыряя пальцем верхнюю пуговицу на его рубашке. К парня в костюме было такое красное лицо, и его увещевательные речи произносились так громко, что увещевать, по-моему, нужно было его.  Но, вполне вероятно, что я не присутствовал, когда было наоборот. Неожиданно ласковым и ироничным баритоном хмурый сказал, убирая палец:
         — Ворот-то расстегни!
    И спокойно ушёл.
         —  Что, сильно бушевал?  —  вступил в разговор я.
         —  Да, ну! Что ты! Он тихий,  —  полноватый рассмеялся и по запаху я понял, что он тоже совсем недавно пил.  — Поэт, «ну, что с него возьмёшь».
         —  «Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души». Покойный Владимир Семенович…  —  я не успел договорить.
         —  Ага! Режут!  — он энергично рассмеялся и всё-таки расстегнул ворот рубашки.  —  Травят они свои души алкоголем и неуёмной романтикой! Еле ушёл от их гоп-компании! Они, видите ли, обиделись! Посидел, выпил для приличия. Вполне логичный повод уйти  —  в Калитве меня ждёт сегодня старинный друг, надо ехать,  —  он снял пиджак и повесил его через руку.  —  Они думают, что если я вхожу вместе с ними в заводское литобъединение, то можно забыть, что я представитель администрации  —  начальник цеха! Богема! Отмечают день рождения своей общей богини  —  крановщицы-поэтессы Наташки Гончаровой. Наталья, её мама и четверо поклонников. Очень целомудренная и чрезвычайно хмельная компания. Я не особый поклонник целомудрия, но алкоголь  —  это яд! Н-да, а в Калитве меня ждёт друг. Семь лет с ним не виделись. Старпомит где-то на Тихом океане. Вот с ним-то надо раздавить пару банок чего-нибудь покрепче! После семи лет молчания мы иначе языки не развяжем.
     Подошёл красный  «Икарус». «Ростов  —  Волгоград». Тут же возле него образовалась пробка.
         —  Слушай, да мы так и не влезем!.. Тебе куда?
         —  В Шолоховку.
         —  Да мы земляки! А тебя как кличут?
         —  Дима.
         —  А меня Сергей Иванович Дьяконов. Можно  —  Сергей. Ты же не в моём подчинении. А отчество-фамилия у тебя есть?
         —  Георгиевич Светлов.
         —  Ишь ты! А ты стихов не пишешь? Случ;ем?
         —  Пишу.
    Подошли водители. Критически оглядели толпу. Один сел за руль, другой стал у двери:
         —  Значит так. Влезайте, кто сможет. Но  —  придёт посадочная, если придёт, вымётывайтесь скоренько. В общем  —  мы вас не брали, —  и, садясь на служебное кресло, другому водителю.  —  В Новочеркасск по субботам лучше не заезжать!..
     Но посадочная не пришла, и мы набились в узкий проход «Икаруса» как сельдь иваси, пряного посола, в банку. Да, через час езды мы были уже и пряные, и солёные. Я и мой новый знакомый находились где-то посредине автобуса. Трудно сказать нечто более определённое, потому что мы постоянно полулежали то на передних, то на задних попутчиках. Мой туго набитый чемоданишко постоянно ездил между ног, и я боялся, что он расстегнётся. Явно пустой, шикарный чёрный кожаный «дипломат» Сергея уезжал под ноги соседям, и те возвращали его на место ногами, так что к концу пути вид у него был совсем не презентабельный. Как только автобус тронулся, и стало ясно, что нам не придётся «скоренько вымётываться», Сергей продолжил разговор:
           —  Значит, пишешь? Я тоже писал. Давно, правда. Когда в Ростове учился, ходил к Жаку. Были тогда у него такие вечера-семинары поэзии. О, как он нас разделывал! Даже не под орех, а под палисандр. Из наших поэтических пустышек он извлекал так много школы стихосложения, что я скоро разуверился, смогу ли ею овладеть. Но какой такт! Какая деликатность! И как он чувствовал то, что мы хотели, но не умели сказать в стихах! Мудрый старик! Стихи я скоро забросил, но на вечера ходил. И постепенно переключился на журналистику. Писал в многотиражку. Так и закончил институт  —  инженером-механиком с журналистским уклоном.  Да, кстати, на вечерах у Жака были почти исключительно студенты технических вузов. Смешно.
           —  А сейчас пишете?
           —  Да не называй ты меня на «Вы»! Администрирование надоело до чёртиков. Конечно, пишу. Снова в многотиражку, теперь заводскую. Сначала, когда приехал, год присматривался. А потом  —  закрутилось, завертелось. Сейчас я уже в литобъединении выполняю функции Жака. Прозу ж никто не пишет! Все люди занятые  —  а для прозы нужно время. Несут стихи. Иногда почитаешь  —  само техническое совершенство. Позавидуешь. Но ведь никакой глубины, никакого второго дна. И иррационализм  —  и формальный, и содержательный. Я не против иррационализма! Но ведь это же форма! Всего лишь! Лучше б было содержание. Тогда хоть есть над чем, вернее, над кем работать. Блеск формы при внутренней пустоте  —  графомания. Но графомана нельзя убедить в его графомании. Несут и несут. Слушай, давай потише, а? А то у нас получается сугубо профессиональный разговор  —  соседям вряд ли это интересно, —
это относилось, главным образом к нему, потому что я молчал в основном.  —  Погоди, слушай, а ты помнишь что-нибудь из своих? Почитай, а?
          —  Да ты знаешь, я своих стихов наизусть не помню
          — Пушкин тоже не помнил. Это не страшно.
          —  Но у меня они с собой.
          —  Прекрасно! Автобус, дорога, пьяная история  —  и встреча с поэтом! Доставай!
          — Да как же ты их будешь читать?
         —  Ничего, мы привыкши! Доставай, доставай!
    Я достал из-под грязного белья в чемодане завёрнутую в газету общую тетрадь в красной полихлорвиниловой обложке.
         —  Ты, наверно, из колхоза едешь? Помогал сельским труженикам помидоры убирать?
         —  Ну, да.
    Он примостил тетрадь на спинке сиденья.
         —  Слушай, у тебя карандаш, ручка есть?
         —  Нет.
         —  Ну, ладно, то, что мне понравится, буду отмечать ногтем  —  «птичкой».


                5


   И два часа от шахтинского поворота до  Белой Калитвы он молча читал мои стихи. Я боялся смотреть на его лицо. Мои «вирши» впервые читал человек, имеющий, пусть и не самое прямое отношение к литературе! За два часа он, наверное, не раз перечитал и то, что удалось, и то, что пестрело «ляпсусами». В Калитве мы вышли из автобуса и вдохнули полной грудью прохладный воздух сентябрьского вечера.
          —  Ты не очень торопишься, Дим? Если нет, то поедешь на шолоховском автобусе  —  он будет минут через сорок. Нам нужно поговорить, а?
    Какое там торопиться! И конечно же ответил: „Хорошо!..” Он сбегал купить ручку в киоске.
         —  Какой же писатель без стил; ? Я, наверно, чересчур болтлив. Хотя это и не очень заметно, но я «под этим делом». И в таком состоянии могу плести околесицу. Или очень заметно?
         —   Запах есть. А околесицы нет.
         —  ;сть запах? Паршиво! Я думал  — наоборот. Если есть запах, то часто предполагают околесицу там, где её нет, и быть не может. А ты где учишься?
         —  Только поступил.
         —  А по виду тебе лет двадцать дать можно запросто. После школы? Ни армии, ни техникума? Ничего?
         —  Ничего.
         —  Странно. Откуда же у тебя такой азарт и чисто студенческая бесшабашность? В стихах, я имею в виду? Даже частый, возрастной, наверное, пессимизм  —  и тот бесшабашен. Я не буду разбирать стихи…  Разговор тут нужен другой. Ты, конечно, пишешь  —  «для себя»?
         —  В общем  —  да.
         —  Это же преступление! Стихи должны быть  —  читаемы!  Иначе они прокиснут. А ты  —  пропадёшь. Плохие, хорошие  —  они должны быть опробованы на публике. Перед тобой не стоял вопрос: «писать  —  или не писать»?
          —  Давно снят с повестки дня, —  я улыбнулся.  —  Пишется  —  пишу, нет  —  молчу. Исповедую принцип классиков: «можешь не писать  —  не пиши».
          —  Какой ты правильный! Я там, в тетради, наметил стихи, которые хорош;. Шедевров мало, конечно… Но они могут быть. У тебя  —  могут. Тебе нужно печататься, нужно выходить на публику. И больше писать. А язык хорош. Могёшь!
          —  Но кто сейчас читает поэзию?
          —  Как это кто? Пусть тысяча человек по Союзу получат радость от твоих стихов  —  но это же радость тысячи людей! Разве мало?
          —  Попробую.
          —  Пробуй. Я вот тут начал повесть, —  он достал из «дипломата» лист бумаги, больше там ничего и не было.  —  Это план. Почитай. Хочу написать о друзьях. О судьбах после распределения. О причинах, побудивших их идти в институт. О работе и жизни. Хорошая задумка. Эх, проза-проза! Как я тебе завидую! Дерзай, юный поэт.
    Вот подошёл и шолоховский ПАЗ-ик. Сергей оторвал полоску от своего плана:
         —  Вот тут я тебе напишу адреса. Свой и литобъединения. И телефон. Рабочий. Домашнего пока нет. На! Заходи. Звони. Чем смогу  —  помогу. Пока!  —  он крепко пожал мою руку и слегка задержал в своей.

     Через полтора месяца мои стихи были напечатаны в институтской многотиражке. И «закрутилось, завертелось»  —  очерки, заметки, стихи, эссе…  Н-да, я так больше и не встретился с моим автобусным знакомым. Наверно  —  уже не было надо.
    
    …Да-да. Через пару остановок мне выходить. Из этой, школьной, тетради я оставил всего полдюжины стихотворений. И чему, собственно, так восхищался Сергей Дьяконов? Нет, околесицы он, и в самом деле не плёл, но, похоже, всё-таки был пьян. Или у него несколько высоковатый градус восприятия жизни? Стихи приносят счастье  —  когда пишутся. Автор не может писать без ощущения полёта.  В этом его счастье. А всё остальное… Хм! Похоже, я сам наказываю себя. Вот только за что? Я ещё этого не понял?
    Муза стоит на углу. Невидимая никому. У неё всё то же живое женское лицо. Я успел раньше одногруппников. Сейчас они приедут. И у лица Музы появится двойник.

                май 1985.
                г.   Ростов – на – Дону.             
      
            

 

          
         
















                Мы не волны собой распоряжаться.
                Хоть кажется порой, на первый взгляд,
                Что можем всё…
                Е. Бачурин.            


Сплетение.

( Эпизод № 15.)

                1

     —  Здравствуйте. Можно Ольгу Ясененко увидеть? Из второй палаты,  —  просительно улыбаясь, сказал Дима санитарке, мывшей пол в вестибюле гинекологического отделения.
     —  Во-первых, молодой человек, уже половина девятого. Какие посещения? А, во-вторых…  Вы ей кто?
    —  Собственно, …товарищ.
  Отсутствие смущения на его лице, видимо, очень рассердило пожилую женщину. Она выжала тряпку. И приняла угрожающую позу.
    —  Товарищ, говоришь? Товарищи сюда не ходят! Ишь, товарищ выискался! Наделал делов  —  и в кусты? —  казалось, ещё немного, и она пустит в ход половую тряпку.
     —  Да нет, что вы! Я тут не при чём. Просто хотел увидеть вашу пациентку. Я санитаром работаю в хирургии. Отпросился на час. Пожалуйста, позовите, а?
     —  Все вы не при чём, когда да дела!.. Ладно, сейчас, домою и позову. Коллеги, значит? Студент, небось?
     —   Ну, да.

   Ольга вышла в махровом халате. Очень озабоченная. И счастливая. Дима понял, что это её, внутреннее, счастье. Оно боролось с озабоченностью. Результат борьбы был ничейный? Наверное. Но и его приходу она была рада. Может ли человек быть счастлив сам с собой? Сама приставка „с-” говорит о невозможности такого счастья. Она была счастлива своей незапланированной беременностью от малознакомого мужчины? Наверно, так… Тем более, что ведь это счастье на двоих. Её и будущего ребёнка. Значит, всё-таки  —  «не сама с собой»? …В состоянии ли мужчина понять это странное состояние? Да нет, конечно!.. Его роль в вынашивании ребёнка… В лучшем случае  —  не мешать? …Помощь? …А ведь это всегда очень большая помощь  —  не мешать…
       —  …Ну? Что смотришь и молчишь? Привет, что ли? Живота ещё нет. Только два с половиной месяца. Вот, положили на сохранение. Потеряла сознание на работе. Упала. Вроде бы без последствий. Такая вот неожиданность. Глупо, правда? …Дожить до двадцати одного года и не суметь понять о себе такое… Врачи говорят, беременность и роды будут тяжёлыми. А я ещё не решила: сохранять…  —  она замолчала, потом выдохнула. —  Или…
      —  Это последствия бурного курортного романа?  —  об этом романе Дима был уже многократно наслышан от самой же Ольги. Она молчит. Молчание  —  знак согласия?  —  А предохраняться забыли?
      —  Дим!.. Ну, какой ты странный!.. —  она раздосадована, но не смущена. Или всё-таки смущена?  —  Это в семейной жизни. …И не в каждой семье. О каком предохранении на курорте думает мужчина? Ну? …Да и сама хороша!..
      —  А как … с работой?...И с учёбой?
      —  Ди-и-ма! Откуда я знаю? Спасибо, что пришёл… Я не ожидала! Правда! Спасибо. Ладно, мне пора. На уколы. Сохранять,  —  она улыбнулась. Двойственно. И цинично как-то. И … счастливо! Сама не веря своим ощущениям от этого неожиданного и нелепого счастья? Хм! Такого ли нелепого?
      —  Ой! Оль! Погоди! Тут вот апельсины. Марокканские.
   Дима отдал пакет.
      —  Это что, специально для меня, что ли?
      —  Нет, Оль. Откуда я знал, что ты попадёшь в больницу? Взял по дороге в отделение. Очередь небольшая. И время было. Наверно из стадного чувства. А там уж сказали. Вот, пригодились.
  Дима, как всегда, честен. А Оле очень хочется, чтобы он чуть-чуть соврал? И сам потом поверил в своё враньё?

   До гинекологии от основного корпуса больницы НЭВЗ-а  —  две трамвайных остановки. Туда Дима промелькнул их пешком. Не заметив. А назад… Ему повезло. К остановке Дима подошёл вместе с трамваем. Сел. …В последнее время он очень не любил просто сидеть. В голову лезли разнообразные мысли, которых туда никто не звал.  В том числе и не очень хорошие.  Ну, например…  Зачем он сегодня пошёл-поехал к Оле? Как зачем? Навестить товарища! А диагноз, что ему сообщила Сашенька, дежурная медсестра из хирургии…  При этом очень даже заговорщицки и понимающе улыбнулась в ответ на просьбу отпустить его на час в гинекологию…  И Вера Егоровна, слышавшая его просьбу к санитару Серёге, подменить его, если что…  Лицо её стало озабоченно-заинтересованным и неприветливым…  Но промолчала, хотя в её власти было запретить её, операционному, санитару подменять его, ночного санитара отделения… Понимал ли он, что это безобидное, в общем-то, начало? Или конец? Начало конца? Хм! Конца чего? Наверно, да. Но ему было  —  плевать!.. На себя. На себя ли?
   За время его отсутствия в отделение никто не поступал. А поздний, ночной, ужин для персонала уже начала готовить Сашенька.
      —  Приглашаю на ужин! В твоём положении надо хорошо питаться!.. Ха-ха!  —  рассмеялась медсестра.
      —  В каком, таком?
      —  Отказываешься? Ну-ну!  —  Саша продолжала смеяться.
  От ужина он отказался. Есть не хотелось.

                2

      …Так когда же это началось?...
      …Оля сидела, вернее, полулежала на подоконнике распахнутого окна в бытовке мужского этажа. В скромном голубом платье, в меру закрытом. В классической позе девушки девятнадцатого века. Опершись верхней частью спины о левый откос окна, а пальцами босых ног  —  о правый. Читала книгу, лежащую на поднятых коленях. Но у девушек девятнадцатого века платье доходило до щиколоток. Платье Оли было, в самом деле, скромным  —  чуть выше колена. А сейчас оно прикрывало и их. Ветер, сквозивший через раскрытое окно в открытую дверь бытовки, пытался поигрывать с ним, но, придавленное книгой, голубое платье лишь чуть покачивалось. Дима крошил что-то на суп за столом чуть правее окна. Разумеется, небесного цвета материя не закрывала ног Оли снизу. Ему прекрасно были видны задние поверхности её красивых стройных бёдер и белая поверхность трусиков между ними, так уютно накрывших переднюю часть промежности. С самого начала  её сидения-чтения на окне Дима как-то не решился просто сказать ей об этом. Перевести ситуацию в шутку не составило бы большого труда.  Нет, трусики на Оле были не ажурные, а обычные. Но и через них очень зримо, хотя и невидимо, проступала столь вожделенная часть женского тела.
    Оля пришла просто посидеть. Пообщаться. За чтением книги? Но Диму это не удивило. Да, он и в самом деле знал, как противно бывает сидеть в воскресенье в четырёх общежитских стенах. Девчата разъехались на практику, а её, Олю, оставили в институте. Ага, при кафедре  —  ремонтировать кафедру анатомии. А что? Нормальный вид сельскохозяйственной практики.
           —  Ну, что, Оль, вот и поешь со мной. Приглашаю, так сказать, отведать. И первое. И второе,  —  сказал Дима примерно через час, положив последнюю оладью  из сковороды на тарелку.
           —  Ой, нет, Дим! В следующий раз, ладно? —  Ольга спрыгнула с подоконника. —  Пошла я к себе. Что-то голова разболелась. Сквозняк, наверно. Вечером зайдёшь?
           —  Нет, Оль. Заступаю на охрану социалистической собственности. Моя смена.
          —  Тогда… Пока?
          —  Пока, Оль.

   Что это было? Пришла, вот так ловко-неловко села, а потом ей показалось ещё более неловким менять позу? И заодно появилась возможность понаблюдать за реакцией Димы? Или с самого начала так было задумано? Конечно, Дима задавал себе эти и многие, прямо вытекающие вопросы. Но озаботиться ответами на них считал излишним. Вот только…  Ольга  —  подруга Инги. Причём с детского сада… Значит, во многом, её  —  Инги  —  второе «Я»…  И потом, даже если бы  Оля сидела перед ним обнажённая, он был бы так же  …  индифферентен? Да. И вовсе не потому, что она… А потому что Оля ему не нравится? Он не воспринимает её как женщину? Да наоборот! Очень даже как женщину! Вот только он её … не любит. Понимает ли это Оля? Конечно! Ну, и?..
     Дима поймал себя на двойственности. В очередной исторический раз. Он принял демарш  —  если это, конечно был демарш  —  Оли уж слишком натуралистично? Хм! Более чем! Но одновременно в его голове…  Нет! Прямо перед ним в окне! Чуть правее…  Лазурное небо с  очень маленькими, будто детские игрушки облаками. Зелёные кроны каштанов, видимые сверху. На белом подоконнике окна сидит девушка. В платье цвета неба. И белоснежная полоска трусиков между её ног очень похожа на эти самые облака. Маленькие, почти игрушечные. Глаза девушки зелёные. Как кроны каштанов. И устремлены в книгу. Или вдаль. Или в себя. Что, в общем, одно и то же. В этой картине Диме не виделся никакой подтекст, никакое второе дно. Картина была бездонной. Всякое  —  видимое!  —  позёрство модели в ней отсутствовало. Девушка была в комнате одна. И отсутствовал художник. Его присутствие опошлило бы всё! …Но ведь кто-то же должен был это написать!..
     По коридору за это время несколько раз были слышны шаги. Очень гулкие в практически пустом общежитии. Мимо. А ведь дверь в бытовку была открыта. И располагалась напротив кухонного стола. Никто не зашёл на вкусные запахи, потому что побоялся  … запечатлеть?

    Это была не единственная демонстрация Ольгой нижнего белья тем летом. Правда, в основном оно было, что называется, в кавычках  —  «нижнее бельё»…  И не её. Она с лёгким, но очень плохо скрываемым злорадством демонстрировала «нижнее бельё» Инги.  Причём лишь «показывала», не комментируя. Оля относилась к типу немногословных девушек.
    Инга? К какому типу относилась она? Хм! Диме никогда не приходило в голову  куда-нибудь её отнести!.. Разговоры? Они могли разговаривать долго, а на самом деле  …  молчали. Прикрывая разговором молчание. А могли подолгу молчать. А на самом деле, сколько было сказано в этом молчании. Не всё сказано? А разве можно сказать  —  всё?
     Да. Это было  —  То лето. Пару раз Ольга приносила Диме письма от Инги. Хм! Как-будто что-то бы изменилось, если бы он  часом  позже спустился и взял их сам в холле общежития, как обычно. Ей это было приятно? Она взяла на себя, от имени Инги, заботу о его питании. Хотя Дима был уверен, Инга ничего такого Оле не поручала. При этом пару раз очень едко обронила:„ Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда!..” Диме тогда показалось, что говорит она о голоде иного рода… А насчёт пищи… Получилось так, что чаще Дима кормил её своими скромными студенческими кулинарными изысками. Их пищевые пристрастия не совпадали, но ей всё равно было приятно. Или приятно делать вид, что приятно?

                3

   Ольга всё ещё лежала в гинекологии. Был день выдачи зарплаты в медсанчасти. Когда Дима попросил кассиршу выдать ему деньги Ольги Ясененко, то она молча отсчитала ему купюры и протянула в окошко ведомость. Он поставил свою подпись. Никакой доверенности у него не было. Но она и не потребовала. Странно как-то… Неужели так быстро распространяются слухи в почти сплошь женском коллективе больницы?
   К Ольге в тот раз не попал. То есть, в гинекологии он был, но будущей маме было плохо, и она не вышла. В палату не пустили: „Вы ей кто?”… Но деньги-то нужно было отдать. Как? Кому? Конечно, Инге… Они ведь подруги. И она наверняка бывает у Ольги. Отдавать ей их на занятиях Дима посчитал неудобным. Поднялся на четвёртый этаж после. „Она должна быть у Игоря,”—  спокойно, как о само собой разумеющемся, сказала Наташа Черникова. Снова опустился на свой этаж. Уже подходя к двери комнаты Игоря, почти столкнулся в дверях с выбегающей оттуда Ингой.
         —  Ин, постой! Ты мне нужна.
         —  Надолго?
         —  Минут на пять.
         —  Что ты хотел?
         —  Ольгину зарплату отдать. Ты ведь будешь у неё?
         —  Давай.
    Дима достал пачку «трояков», которыми дали ему сумму в кассе. Стал отсчитывать.
         —  Да я верю! Что ты, Дим? Ну!
         —  Да нет. Тут просто две получки. Моя и её.
    Отсчитал. Отдал.
    Он навсегда запомнил это взгляд. Нет, Инга не презирала или ненавидела его  —  он был для неё пустым местом. А как она брала деньги!.. Пачку зелёных «трояков», как-будто зелёную жабу!.. Нет, вот как раз жаб Инга не боялась. А «трояки» её почти напугали, довели до мокрого блеска в глазах. Или Диме так показалось? И ещё!.. Он, отчитывая деньги, понял, насколько двусмысленными могут быть простые слова обыкновенного житейского диалога…
    Он был спокоен. Даже равнодушен. Она? …Ну, если не считать  её … испуга? перед пачкой купюр  —  в общем, тоже. Его поразило и это её ледяное, и их обоюдное спокойствие. …Неужели Инга, как и все, думает, что… ребёнок, которого носит Ольга, от него? Или ещё хуже? Что Ольга просто не знает, от кого он? А Дима тоже в этом поучаствовал? Конечно, Диме не всё равно! Но!.. Глупо оправдываться. В том, в чём не виноват. Тем более  —  перед кем? Вот только перед Ингой и стоило бы … Ну, что ж, если она решила считать так, пусть считает. А если ей и в самом деле всё равно… Так тому и быть.   

    А  —  ему? Всё равно?..  Дима совсем недавно понял о себе одну малоприятную вещь. Если ему раньше сложно было сыграть равнодушие, то сейчас ему порой приходится разыгрывать заинтересованность. То есть ему, в самом деле, плевать на мнение окружающих? Нет. Но так проще жить? Как сказать… Но повинуясь каким-то неведомым инстинктам, Дима бессознательно загонял вглубь всё своё недовольство мнением этих самых окружающих, горечь от их собственных и своих несовершенств, от дисгармонии этого мира… Как, впрочем, он загонял туда же и восторги своего окружения, и горячую сладость его, окружения, совершенств… И порой с удивлением, неск;занным и невысказанным никому, обнаруживал следы, нащупывал, почти находил … гармонию этого мира. …Состоящую из множества дисгармоний? А то, что она тут же исчезала, едва мелькнув…  Может быть от его всё-таки прорвавшегося восторга? Хотя… Зачем миру и его гармонии  —  его, Димы Светлова, восторги? Они существуют  … сами по себе? Или … всё-таки, нет?
   Так зачем он прячет не только от окружающих, но и от себя свои эмоции? Кто знает, чем руководствуется подсознание, куда ведут нас инстинкты… Может быть, душа   —  это и есть подсознание? Но в самом конце декабря он понял. Или показалось, что понял…

                4

   К концу ноября он стал пропускать занятия. Не было сил идти на них после ночных смен.  Из хирургии пришлось уволиться. Нет, никаких особых эмоций он по этому поводу не испытывал. Ни по поводу пропусков, ни по поводу увольнения. Просто придётся потуже затянуть пояс. А что не выдержал подобного ритма жизни… Ну, что ж…
   А в начале декабря была встреча студентов и преподавателей с поэтами Дона. Естественно, его пригласили поучаствовать в качестве  «алаверды» выступлению Николая Скрёбова со товарищи. Накануне встречи  —  Димино дежурство в административно-хозяйственном корпусе. «Запланированный» пропуск занятий без уважительной причины: не мог Дима в день выступления ещё и заниматься. А то, что работал накануне  —  это хорошо. Нужно было сосредоточиться и расслабиться одновременно. Это возможно только в одиночестве. В общагу утром Дима не пошёл. Сдал смену и остался в каморке сторожей под лестницей. Во-первых, нельзя было расплескать своё состояние. А во-вторых, просто надо было выспаться. А спать Дима научился в любых условиях. Тем более, корпус АХЧ  —  не самое шумное место в институте.
    А подготовиться к выступлению надо было основательно. Нужно было стать на совсем небольшое время  —  но артистом. Хороший актёр способен вытянуть любой, даже самый бездарный текст. Ну, ладно  —  почти любой… Диме предстояло прочесть лишь одно стихотворение. Что выбрать? Ну, в общем, он знал  —  чт;. Стихи, написанные ещё в школе. В конце предвыпускного девятого класса. Прочитанные тогда же на публике, они произвели впечатление. А сколько в них было ляпов, Боже! Но на слух они не воспринимались!.. Ляпы. Несколько раз он пытался его переделать   —  ляпы стали скрытыми, заретушированными, но не исчезли совсем. Да, Дима надеялся сыграть этот текст так, чтобы у слушателей и зрителей  и мыслей подобных не возникало. Конечно, там будут   —  профессионалы. Вот и интересно посмотреть на их реакцию! Профессионализм  —  в поэзии? Глупо. Ремесла в этом искусстве совсем немножко… И чем большим дилетантом ощущает себя … такой профессионал, видя перед собой чистый белый лист, тем лучше? Для поэзии?
   Да, Дима хорошо понимал, что в этом стихотворении в нём  —  лирике  —  проснулся эпик. Лирик может, что называется, взять аудиторию, но … аудитория должна быть небольшой, а сцена  —  камерной. …Есенин? А он разве лирик? Он  —  просто лирическая форма эпического содержания… А эпика изначально рассчитана на массового зрителя, слушателя, а уж потом  —  читателя. Да. Поэтому он и выбрал это не самое лучшее с точки зрения стихосложения и поэтики вообще стихотворение. Более удачных эпических проблесков у него не случилось. …Хм! И все эти пассажи по поводу дилетантизма-профессионализма и эпизма-лиризма … нужны были Диме … для самооправдания? Наверно…

    До окончания четвёртой пары он сумел пройти в общежитие, привести себя в порядок, надеть белую сорочку и галстук и выйти оттуда, не встретив однокурсников. До встречи с поэтами был ещё час. Зашёл в кафе. Пообедал. Пошёл побродить по студгородку…
   
    …Когда он закончил читать, зал молчал. Потом раздались аплодисменты. Тут же взял слово Скрёбов:
         —  Спасибо! Очень даже профессиональная работа! И выступили Вы очень профессионально. Как Ваша фамилия?
         —  Светлов, —  выручил зам. декана их факультета Зернов, видя, что Дима уже отошёл от микрофона.
         —  Очень поэтическая!
    Потом выступал ещё кто-то из студентов. Но эффекта их стихи не произвели. …Когда Дима уже вышел из здания ДК в особенно холодный после плохо отапливаемого зала декабрь, его нагнал Зернов:
         —  Послушайте, Светлов, ваши стихи произвели большой эффект. Скребов вами заинтересовался. Берите быка за рога, тем более Вам, как будущему зооинженеру, это привычно!..  —  Зернов засмеялся.  —  Только обращайтесь к самому Скрёбову, он человек  очень трезвомыслящий. Ладно, до свидания. Успехов.
    Эйфория? Была. Но очень недолгой. Уже подходя к общежитию, Дима почувствовал горечь. И злость. „Профессионалы!.. Мать их!..” Но злость прошла ещё быстрее. Осталась … пустота? Можно назвать это и так.

   Через два дня выписалась из больницы Ольга. Пришла, постучалась, заглянула в комнату.
          —  Дим, можно тебя?  —  и закрыла дверь.
    Пока Дима поднимался и шёл четыре шага до двери, ребята успели и перемигнуться, и усмехнуться, а Олег Петров съёрничал:
          —  Димку на свидание вызывают. Свадьба скоро? А, Дим?
    Ольга стояла у дальней, плохо освещённой стены рекреации. У окна. Дима подошёл. Стал сначала рядом. Потом к ней лицом. Получилась очень интимная в условиях общежития сцена. Парень заслоняет девушку от посторонних взглядов. Идущим по коридору виден только он. Со спины. О наличии девушки можно только догадаться. Беспокоить такие пары считалось дурным тоном. Только в случае крайней необходимости.
          —  Как здоровье?  —  спросил Дима, чуть прикоснувшись рукой к её плечу.
          —  Неплохо. Выписали,  —  по тону Ольги Дима уже всё понял.
          —  И от этого тебе нехорошо?
          —  Опасный ты мужик!.. В общем, да. …Сохранять мне этого ребёнка ни к чему. Но и аборт я сделать не могу… Ты ведь знаешь эту систему? Если бы я была замужем или хотя бы подали заявление, то абортируй хоть до посинения. Можешь даже болеть венерическими заболеваниями. Это, так сказать, уже твое личное, вернее, семейное дело. А так… Стоит мне принести справку об искусственном прерывании беременности или, не дай Бог, конечно, из вендиспансера  —  катись из института, Оленька, за аморальное поведение. И восстановить на заочное или нет  —  это уже им решать… —  она замолчала, сосредоточенно прикасаясь своей тапочкой к Диминой. —  А ты знаешь историю про Сашу Князева  и Ирку …
          —  Корбут? —  подсказал Дима.
          —  Да. Значит, знаешь…
   Конечно, Дима знал эту странную, трагикомичную историю.  Саня Князев  —  небезызвестная личность. Уже года три, как окончил институт, поэтому Ольга знать его не могла. А интересен он  ей, скорее всего, потому, что сделал одну… То ли глупость… То ли… Когда в таком же примерно положении оказалась солистка  возглавляемого им студенческого ансамбля  —  женился на ней. Фиктивно. Перед защитой диплома. И спокойно уехал по распределению.  Она благополучно сделала аборт и спокойно доучилась. Она была на курс моложе его.  Распределилась в хозяйство … к мужу! Но там его давно не было. Уехал на север. Выращивать коров в условиях вечной мерзлоты. Координат не оставил. Она проработала год и тоже уехала. А Саня приезжал в институт. Заходил к  Степану. Было это в мае. Музыкантское братство. Специально заезжал, чтобы навести справки об Ирине Князевой, в девичестве Корбут.  Сыну уже год, а с женой не расписаны  —  штамп в паспорте стоит. Чем закончились эти поиски, Дима не знал.      
           —  Он Ирину нашёл?
           — Нет! А она его ищет. Но как-то странно ищет… Девчонки рассказывали, приезжала сюда по каким-то своим делам, говорит, заочно развода не дам, пусть меня найдёт, законную супругу, тогда и поговорим. А сама смеётся, то ли всерьёз, то ли шутит… Ладно, пойду я. Буду думать. Хотя времени на размышления у меня не много.  А с работы я уволилась. Ни к чему мне это теперь. Я ведь только из-за… Да ладно.
     Н-да!.. Всё понятно. Но всё-таки она не произнесла своей просьбы вслух. А если бы произнесла, Дима ответил  бы отказом? Поэтому и не произнесла?
     За неделю свидания в интимной общежитской позе стали для Димы привычны. Оля забегала  и к нему на работу. Когда она уехала домой, ему даже стало как-то неуютно, что ли… Вернулась через четыре дня. Пришла на Димино дежурство в корпус АХЧ  —  давать домой телеграмму. Почта, телеграф и переговорный пункт в их студгородке располагались на первом этаже этого здания. Пока Дима выходил курить, Оля уже вышла из телеграфа и сидела у него в сторожке под лестницей. Такая же. Вот только… Зелёный огонь в глазах почти погас.
           —  Привет. Только не надо делать такую кислую физиономию! Как-будто тебе не всё равно… Да. Сделала. Дома. Ну, не дома, конечно… Отдала справку в деканат. Завтра жду вызова. На ковёр. Понятно, что отчислят. Восстановлюсь на заочное. И пусть только попробуют заартачиться!  Свои права я знаю!
   Через три дня она уехала.

                5

    Да, Дима очень хорошо понимал, почему, как только он устроился  санитаром в хирургию, туда же через два дня устроилась Оля. Родительских денег на относительно безбедную  студенческую жизнь и даже на отдых от неё на море ей хватало. Он с удивлением услышал от неё в тот день, когда устроился на работу: „Незыблемо соблюдаешь принципы?” Он промолчал. Какие такие принципы? Было бы что кусать. Вернее, на что. Ну, что… Оля уже уехала. И очень похоже, что скоро поедет домой и он. Через пару дней после её отъезда его вызвали в деканат.
    Конечно, он знал причину: несданная в течение семестра академическая задолженность.  Во время летней сессии он просто не пошёл на экзамен. Эта сессия давалась ему очень трудно. Но «отлично» неизменно украшали «зачётку». А к этому экзамену даже не готовился. Лень? Есть ли смысл объяснять то его состояние? Ну, скажем так, его охватило равнодушие.  Непонятно? А ему тоже было непонятно. Нет, ну равнодушие равнодушием, но оно никогда не мешало работе ( учёбе и т. д. )… Оно подкрадывалось незаметно, съедая одну эмоцию за другой, и вот ему стало всё  —  всё равно. Тогда, летом, это странное состояние вскоре прошло… Но последствия в виде академической задолженности остались. И появился страх, что оно, это равнодушие, повторится.      
    Утро было обычным. После работы он отсидел лекции. Поучаствовал в практической на  занятии по ветеринарному акушерству и гинекологии. Получил привычную «пятёрку». На четыре часа   —  к декану.  Зашёл.
          —  Можно?
          —  Отчего же нельзя, проходите, —  с мягким акцентом жителя центральной Украины, но очень правильно по-русски сказал  Слюсаренко.
    Диме бросилась в глаза подшивка их институтской многотиражки. Она лежала на столе у декана. Больше того, когда вошёл Дима, Слюсаренко  что-то в ней читал. Кроме него, в кабинете сидели оба заместителя декана. Почему-то присутствовала заведующая институтской библиотекой. И сидел … Олег Петров, их группкомсорг. Странно, а ведь ничего не говорил Диме! Мог бы предупредить, что ли… Не посчитал нужным? А ещё товарищ по комнате! Начал говорить, прорабатывать, Зернов:
         —  Ну, что, Дмитрий, у Вас почти половина лекций пропущена.  Больше того, много пропусков практических занятий. То есть если бы даже у Вас было свободное посещение лекционных занятий, то от практических Вас никто освободить не может… Но это ещё не вся беда. У Вас не ликвидирована  академическая задолженность. То есть, по идее, мы Вас просто обязаны отчислить за неуспеваемость. Не говоря уже о пропусках занятий. До конца семестра осталось чуть больше недели. Мы бы так и сделали. В уведомительном порядке. Но у Вас, вернее у Вашей дальнейшей учёбы у нас, нашлись защитники. Ну, что, Олег, говорите.
   Олег Петров встал со стула и несколько секунд молчал.
         —  Олег! Говорите, говорите! Так  нас тут убеждал красноречиво. Прошу, —  Зернов явно чем-то недоволен.
         —  Он же отличник,  —  с явного неодобрения этого качества Димы начал Олег.  —  Ни одной четвёрки. Сами знаете. А тут что-то не заладилось. Не смог сдать. Почему  —  не знаю. Врать не буду. Но на экзамене его не было. А гордость не позволила пересдать вовремя. …Семестр у него этот был тяжёлый. Без стипендии остался. Помощи у него ниоткуда нет. Мать инвалид. Самой помогать надо. Пришлось работать на двух работах. Пропуски от этого. Но отчислять его не стоит. Хороший студент…
         —  Угу… Хороший. И с личной жизнью больши-ие проблемы! Дезертир Вы, Светлов! Бежите от трудностей! —  и без того сросшиеся на переносице лохматые брови  Слюсаренко нахмурились до такой степени, что кроме них, казалось, на этом лице и нет ничего. Он посмотрел в бумаги под подшивкой и продолжил.   —  А то, что Вы, Дмитрий Георгиевич, отличник, налагает на Вас ещё большую ответственность, а не снимает её. Учитывая Ваши проблемы в личной жизни, мы бы Вас отчислили…  —  лохматость нахмуренных бровей оставалась такой же, но внизу лица, вокруг губ декана, появилось некое … преддверие улыбки.  —  Но у Вас появился и другой защитник. В лице прекрасной Марии Павловны, —  то, как он кивнул в её сторону, было очень похоже на поясной поклон. Улыбка распространилась до глаз. Так вот кому он улыбается! Заведующая институтской библиотекой тоже слегка улыбнулась ему.  —  Ну, что… И стихи у Вас хорошие. Наверно. Насколько я могу судить. И материалы для  заметок и очерков хорошо проработаны. Да-да, поэтому и сижу перед Вами с подшивкой нашей газеты!..  Но мы не готовим ни журналистов, ни поэтов… Кстати, о какой моральной чистоте может идти речь, если Вы связались с Ясененко? Это и пошло, и глупо!..  —  „…Да о какой моральной чистоте, ты, старый хрен, можешь судить? Сплетник-морализатор! Ну, ладно бы, наедине, а то в присутствии стольких …” Диме стало трудно дышать. Вот-вот, и…  —  И не надо столь негодующе дышать. Она сама сделала всё, чтобы  о ней так  говорили,  —  улыбка почти расправила его брови.  —  Но этот вопрос… Не о моральной чистоте, заметьте! … А о статусе Вашего дальнейшего пребывания  в этих стенах…  Решаем, в конечном итоге, не мы. Ректор ждёт Вас. Прямо сейчас. Мария Павловна, Вы пойдёте с Вашим протеже? Или Вы уже успели и с ректором переговорить?
          —  Разумеется, Виктор Палыч, —  Мария Павловна откровенно улыбается, почти подхохатывает. И Виктор Павлович так же откровенно ей отвечает. Но брови ещё несут следы былой нахмуренности.  —  Но я всё-таки пойду со своим протеже.
          —  Ну-ну. Успехов.
          —  А потом зайдите к нам, Светлов, сообщите результат,  —  это другой зам. декана, Седлов, вставил своё веское слово.

    Несколько метров до приёмной ректора Мария Павловна держит Диму под локоть и говорит очень тихим шёпотом, но весело. Ободряет?
         —  Вы, Дима, должны благодарить Зернова! Это он ко мне прибежал позавчера, взъерошенный какой-то, декан, мол, требует подшивку и собирается отчислять Светлова. Помогите, мол. Взаимосвязь между подшивкой газеты, Светловым и моей помощью я поняла: это ведь я организовывала недавнюю встречу с поэтами Дона. Но не думала, что у Вас всё так запущено!.. —  она рассмеялась.  —  Никогда не приходилось обращаться с подобными просьбами к Никодимову, хотя мы с ним очень дружим. И по работе. И семьями, — она кивнула секретарше и открыла перед Димой дверь в кабинет ректора Никодимова.
          —  Здравствуйте,  —  это было второе слово, сказанное Димой в этот вечер. А он ещё не разучился говорить! Хм!..
          —  Здраствуйте-здравствуйте, Светлов. А Вы, Мария Пална, в качестве группы поддержки? Неужели я такой страшный?
          —  О! Алексей Иванович! Ну, я же не Вас пришла поддерживать, а молодого человека!
          —  Н-да. Железная женская логика! Не поспоришь. …Ладно. Я знаю о Ваших проблемах, Дмитрий. Но, в отличие от вашего декана, я не считаю возможным разбрасываться отличниками, пусть и в назидание остальным. Если Вы хотите учиться  —  учитесь.  Вот только я не уверен, что Вы будете работать по специальности. Но диплом отработать всё-таки надо. И не потому, что он Вам может  потом когда-либо пригодиться… Жизненный опыт, знаете ли. По-моему, человеку пишущему просто необходимо побывать и в шкуре руководителя тоже. Да! Почувствовать ответственность и за реальное дело, и за   —  людей! …Хотя я, в общем, слабо представляю себе связь, корреляцию, между последствиями абстинентного синдрома у скотников и красотой неточных, но богатых рифм… Или между проблемами кроссбридинга, межлинейного или межсемейственного  —  и попаданием в контекст эпохи или в контекст каждого конкретного читателя… А, может, Вам как раз и удастся обнаружить эту корреляцию! Как видите, и Ваш покорный слуга   —  не слишком далёкий от поэзии и поэтики человек. …Вот именно  —  недалёкий!  —  усмехнулся чему-то в себе Никодимов.   —  Текущие «хвосты» Вы, надеюсь, удалите сами.  А вот как быть с академической задолженностью? Кому и что Вы должны? По какому предмету?
         —  По разведению  сельскохозяйственных животных.
         —  Как?  —  опешил Алексей Иванович.  —  По моему предмету? То есть  —  мне? Я ведь у вас вёл!.. Так это Вы тот самый отличник, что не пришёл на экзамен?...Нет, ну ладно не были готовы тогда, но весь семестр… Почему?
         —  Потому что Вы ректор…  Стыдно и неудобно было подходить…  —  брякнул Дима то, что первое пришло в голову.
        —  Что? Неужели я произвожу впечатление авторитарного руководителя? Куда уж демократичней! Или это лесть такая, неосознанная?
        —  Да нет…  —  Дима понял, что эта первая, пришедшая к нему, мысль, вовсе не лесть. Скорее  —  месть. Вот только не по адресу. Запоздалая месть декану за его «моральную чистоту».
         —  Тем хуже для меня… Сейчас посмотрим…   —  ректор открыл ежедневник.   —  Три дня на подготовку Вам хватит?  —  и не дожидаясь ответа продолжил.  —  В субботу в четырнадцать жду Вас у себя.
         —  Здесь?
         —Что? Снова страшно? Нет. На кафедре. Здесь невозможно принимать экзамен. Атмосфера не та. До субботы.

         —  Спасибо, Мария Павловна… Совсем неожиданная помощь!..
         —  Вот и хорошо! А помощь не только моя. И Зернова. И товарища Вашего. …Успехов Вам! А декан ваш совсем не такой зверь, каким кажется. Просто у такого демократичного ректора должны быть авторитарные деканы. Иначе всё развалится. До свидания.

                6

     Был ли Дима благодарен всем им? Да. Но внутренне. Глубоко и преданно. Готов был сделать что-то для них. Вот только, чт;?.. А внешне…  Равнодушие начинало есть эмоции, и пока не съело их окончательно, было страшно… Приходилось играть в них, в эмоции, в заинтересованность. Заинтересованности в самом себе? Особенная благодарность была к Олегу. Ведь не друг, не приятель, так  —  товарищи по комнате, сокомнатники. Комсорг? Комсомол давно умер. Десятки лет назад. О том, что Петров комсорг их группы, они вспоминают раз в месяц, когда он христарадничает: собирает копейки на комсомольские взносы сразу после выдачи стипендии  И от имени комсомола он мог заклеймить его, злостного прогульщика, ведущего аморальный образ жизни, а защитить… Спрашивать же, кто призвал его на «разбор полётов» Дмитрия Светлова как-то не хочется. Даже окуджавовская «комсомольская богиня»  если и вызывает какие-то чувства, то они  —  «о другом»…  Может, и Булат Шалвович поёт   —  о другом?.. 
    Нет, он не готовился к экзамену. Много было других дел. Ликвидировать «охвостье». Пышное. А разведение… Во-первых, в курсе генетики они проходили то же самое, только менее конкретно… Во-вторых, сейчас, на четвёртом курсе, они уже не проходят, а изучают, на очень практическом уровне те же самые приёмы на занятиях по скотоводству, свиноводству и пр. Понятно, что повторение   —  мать учения. К тому же есть и то в этой дисциплине, чего не может быть ни в генетике, ни в отраслевом животноводстве. Вот это и собирался Дима освежить в памяти в ночь накануне экзамена. Парочку субботних лекций можно и пропустить. Поспать.
   От сидения в  общежитской читалке его избавила просьба бригадира, выйти подежурить на КБО  —  комбинат бытового обслуживания. Хорошо-то как! И курить можно прямо за книгой. И светло как днём. И… Вот только прохладно. КБО подключили к теплотрассе по временной схеме, а постоянной никто не занимается.      
    Последний работник покинул комбинат. Дима сел в кресло. Открыл книгу. Начал просматривать. Закурил. Поймал себя на мысли, что смотреть на окна Инги не хочет. Зачем? Конечно, они горят  —  все ещё здесь, семестр ещё не кончился и всё равно кто-нибудь, да в комнате есть: вечер. И тут он понял: ему снова всё  —  всё равно. И уже не  страшно от этого. Но голова была не пуста. В ней что-то рождалось. Он понял через пару минут, чт;… Родилась первая строчка. Потом   —  вторая. Начался странный процесс… Он всегда мучителен.  Именно  —  роды. Слова толкаются, бьют, ранят и друг друга, и …  Что? Мозг? Сердце? Душу?..  Кто знает, где всё это рождается… И в Диме ли?..  А то, что именно его рука выводит эти строки на бумаге… Его ли это заслуга? Самое странное, что первоначального замысла, как правило, не бывает. Замысел рождается вместе с первой строчкой. И меняется по ходу рождения стихотворения! Иногда последняя строка или строфа родится раньше своих предпоследних сестёр или братьев. Но эти предпоследние меняют иногда оттенок, а часто и характер всего стихотворения на противоположный!
     Бывает, что процесс родов прекращается. То есть часть стихотворения уже родилась, а других частей ещё нет. И проходит день, часто недели, а то и месяцы, прежде чем стихотворение родится окончательно. Но сегодня!.. Сегодня почти сразу вслед за первенцем этого вечера начались схватки рождения второго. Потом третьего!.. К утру было написано двенадцать. Было ли Диме по-прежнему всё  —  всё равно? Разумеется. Процесс родов не оставляет место эмоциям. Только физическая боль. И физическая же, физиологическая радость освобождения. Может быть, его … равнодушие… —  это предродовое состояние? Отхождение вод?
   Утром он спокойно пошёл на занятия, хотя и не собирался. Спать не хотелось. На лекциях сидел, делая вид, что пишет. Но не писал.  И стихотворения не лезли из него, как ночью… Но равнодушие не проходило. Пошёл на экзамен. „Опять не подготовился,”—  спокойно зафиксировало сознание. Но, как ни странно, вопросы билета он знал. Хотя, если бы почитал ночью, знал бы ещё лучше. Алексей Иванович выслушал ответ на первый вопрос, встал, подошёл к окну, бросил: „Продолжайте,”—  и стал наблюдать падающий снег за окном. Дима продолжил. „Всё?”—  словно слегка удивляясь паузе в Диминой речи, произнёс ректор.
          —  Да.
    Ректор закрыл «зачётку» и протянул её Диме.
          —  А … оценка?
          —  А Вы разве не заметили? Я ведь поставил Вам оценку ещё после первого вопроса. Для поэта Вы слишком ненаблюдательны.
          —  Спасибо,  —  Дима встал, собираясь выйти.
          —  А Вас не интересует,  насколько я оценил Ваше, хм!, выступление? Вы ещё и неэмоциональны. Странные нынче пошли поэты…
         —  Насколько?
         —  Естественно, на вполне привычное для  Вас «отлично». Но… для поэта слишком педантично. Неинтересно как-то. Перезанимались? Всю ночь готовились? Глаза красные, как у … скотника в состоянии алкогольной абстиненции. Поверьте, это лишнее. Успехов Вам. Разных. Пока?
         —  До свидания.

    Надо бы что-нибудь съесть. В столовую, а тем более кафе он не пойдёт: до получки осталось дней десять, а денег совсем мало. Зайти в магазин, купить хлеба. Чай и сахар на работе ещё есть. Сегодня его смена. По графику. Он взглянул на часы: только три. Ничего. Раньше  —  не позже. Тем более суббота и сотрудники АХЧ уже, наверно, дома. Да, точно: второй этаж закрыт и касса на сигнализации. Спать он не хотел, но глаза закрывались сами собой. Телеграф и переговорный пункт будут работать до десяти вечера. И он, скорее, выполняет функции охранника до этих десяти, чем сторожа. Своими служебными обязанностями он не привык пренебрегать… Но сегодня  —  форс-мажор. Или  — … минор?
           —  Здравствуй, Валя, слушай,  —  сказал он, войдя в переговорный  („ Девчата не закрываются. День. Не страшно,”  —  отметил он. ).  —  Я посплю у себя под  лестницей? Со смены на смену  —  так получилось. И экзамен сегодня сдавал. Часа три. Ладно? Ключ от второго пусть у вас, как обычно.
          —  Конечно, у нас! Не на улицу же в туалет бегать!
    Да. Странно, но туалет располагался в АХЧ только на втором.
         — А почему ты одна?
         —  А Катька заболела. Приходится за двоих.
         —  Пока.
         —  Спокойных снов.
     Он пожевал хлеба. Лёг. Благодарное тело уже спало. А сознание всё не отключалось. И вот когда оно почти отключилось, он почувствовал  … родовые схватки. Вставать и записывать не хотелось. Но пришлось. Роды были короткими. Всего одно четверостишие. Он обрадовался, что можно, наконец, со спокойной совестью засыпать. Эмоции возвращались?
   Он спал. И тело спало. И сознание. Но и во сне что-то или кто-то в нём пытался анализировать или синтезировать… Или это так и не уснувшие до конца области его мозга? И мозга ли?

    Очень часто именно в таком состоянии полудрёмы из него пыталось что-то родиться. Вечером. Или  утром. Да-да, конечно, он знал, что для того, чтобы писать, надо подняться над суетой…  Или опуститься? Ведь часто суета бывает куда выше всех поэзий… Всех? И бывает ли?..  Во всяком случае, очень важно, чтобы в комнате, где … позирует?.. живёт!..  модель?..  —  отсутствовал художник!.. А он  —  художник?.. Хм! А ведь он, пожалуй, до конца жизни будет сомневаться в этом? …Профессионализм? Ох, уж эти профессионалы!.. Профессионализм художника…  —  в отсутствии профессионализма?..  В сомнении? Во всём? Во всём ли?.. Ну, уж, во всяком случае  —  в себе?..  В собственных возможностях? …О чём это он рассуждал вот только что? …Ах, да! О модели! Ведь он  —  лирик. Да-да. Пусть и не профессиональный. А модель лирика  —  …он сам? Ведь любого лирического героя, будь то кто или что угодно, лирик пишет с себя. Будь это лицо другого пола, лошадь, ветер… Камни. Снег. Солнце… Поэтому и важно НЕ БЫТЬ рядом с моделью, не мешать ей! Своим присутствием? Иначе это будет игра. А это пошло. Исключения? Только подтверждают… Но записать-то, написать он всё это должен! …Или кто-то, что-то его руками, сердцем, …болью, радостью…  горем его и счастьем его… Поэтому художник должен  БЫТЬ в комнате и одновременно  —  НЕ БЫТЬ. И при этом умудриться не страдать — хм! — раздвоением личности. Всё это должно соединяться в нём. Одном. Гармонично? Дисгармонично? Хм! Гармония дисгармонии? Или наоборот? От терминологии мало что зависит? Он, кажется, понял, что равнодушия не стоит бояться. Оно сродни состоянию утренней или вечерней полудрёмы. Но он, тем не менее, всегда будет его бояться? Чтобы не стать  … профессионалом? Хм! ...Вот только надо как-то научиться его отключать. Уж слишком много бед оно несёт … иногда? …всегда? И не отключится ли оно однажды навсегда? Это страшно. Страшнее всего? …И потом…   Кто знает, беда ли это была?  Может быть, она уберегла его от других бед, более страшных? А это … испытание?..  он прошёл? Хм! И теперь жди, Дима, новых? В том-то и дело,  что равнодушие касается не только … творчества? Что, он до конца жизни будет с подобной иронией относиться к нему, своему творчеству?..  Но и реальной жизни. Ну, а как же! Ведь этот кто-то или что-то, что пишет его руками, пишет не только руками, но и … жизнью, его, Димы Светлова жизнью? Так, всё-таки, что это? Испытание?..  Предостережение?.. Оберег?  …Или эмоции никуда не пропадают? Просто  … уходят в  … подсознание? … душу? И мучительно выходят оттуда, рождаются, стихами? ... Несколько пьяных голосов то усиливались, то пропадали… Очень напоминает синусоиду… Хм! А та, в свою очередь чем-то похожа на … кривую нормального распределения… В «правило трёх сигм» которого Дима попадал редко…

                7

    …Пьяные голоса разбудили его окончательно. Дима включил свет и взглянул на будильник. Восемь вечера. Пора и честь знать! То есть, вставать. Вышел в холл корпуса. Ну, конечно, трое пьяных солдатиков изгаляются перед окошком переговорного. Вернее, один из них сидит на стуле у стены и наблюдает, как его товарищи «достают» оператора-телеграфистку. К нему Дима и подошёл.
         —  Слушай, прекращай это безобразие,  —  произнёс он громким шёпотом.  —  У телеграфистки нервы могут не выдержать и нажмёт кнопку. Зачем вам это? В  КПЗ  интереснее, чем на «губе»?
         —  Валька-то? А что, она может и кнопку!.. —  был он не трезвее своих товарищей. Но Дима угадал верно. Предводителя. —  Эй! Ребята! Прекращай любезничать! Идём отсюда…
         —  Ой, Дим! Спасибо!  —  Валя выпорхнула из переговорного и закрыла дверь снаружи.  —  Побежала я в туалет! А то эти без пяти минут дембеля буровят и буровят, а выходить страшно: я одна, а их трое.
        —  Мужу расскажешь?
        —  Да, ну! Жалко же их! Напились, вот и… Ты ему не вздумай сказать! Зачем ребятам дембиль портить? А как ты их спровадил?
        —  Сказал, что ты можешь «тревожную кнопку» нажать.
        —  Так нет же у нас такой!
        —  Ха! Рассказывай! Значит, есть!
        —  Даёшь!.. Ладно, побежала я, а то, боюсь, не донесу! Ха-ха!..
    Валя побежала на второй этаж. А Диме вдруг стало очень уютно. И захотелось домой. Где мама. И кот Савелий…  Деньги ему пересчитывать не надо. Насколько их мало, он и без того хорошо знает. Но маме он всё-таки позвонит. Просто так. Чтобы услышать её голос. И чтобы она услышала его голос. На Новый год он дома всё равно быть не сможет. Приедет только на её день рожденья. Но до этого ещё надо дожить.
         —  Валь, маму дашь?  —  сказал он благополучно вернувшейся со второго этажа  телеграфистке и оператору сегодня в одном лице.
        —  Дам! Иди в свою каморку, оттуда будешь говорить.
        —  Обожди! А ты что и населённый пункт помнишь, и … номер телефона?
        —  Профессиональная память, Димочка!

        —  Здравствуй, мама!
        —  Здравствуй, сыночек! Ну, куда ты пропал? Не пишешь, не звонишь!..

   Кажущееся эхо телефонного разговора ещё отдавалось в высоком холле корпуса. А он уже думал о другой женщине. Об Инге. Опять эти треклятые деньги! Но подарить цветы ей на день рождения он … обязан?... должен? Нет! Просто это очень нужно ему. А ей? Так, как было в прошлом году, уже, наверно, не получится… Вряд ли они с Игорем будут встречать Новый год и день рожденья Инги по-студенчески, в общаге.. Но цветы надо купить.
   В десять вечера ровно пришёл муж Вали. Офицер той части, где, скорее всего, и служили недавние нарушители спокойствия. О напившихся солдатиках Дима ему ничего не сказал. Всё. День закончился. Рабочий день. Начиналась рабочая ночь. Завтра было воскресенье.      
      
                Март 1987 – июль 1988.
                Ст. Персиановка  —  Белая Калитва  —  Шолоховский.









                …Если мужчины не способны понять женщину
                умом, то досаду и оскорблённое самолюбие
                могут компенсировать, любя женщину.
                ( Конечно, когда она позволяет это. ) Ей-богу,
                это неплохое утешение, в конце концов!
                В. Конецкий.

Чай в жестянке.

( Эпизод № 16 )

                1

   Оттепель. Вот уже неделю тянется этот март посреди января. Глубокий снег тает медленно и насквозь пропитан дождём. Пруд переполнен, и у сливной трубы, внизу  —  в балке  —  гремит водопад. В пруду стоят три большие серые льдины. Им некуда плыть.
   В большой жестянке на предохранительной решётке «козла» закипает вода для чая. Две другие  —  одна побольше, другая поменьше  —  стаканы. Стаканы прораб прячет, пропадают, мол. Дима пытался несколько раз облагородить чаепитие: покупал обычные гранёные стаканы в сельмаге напротив. В самом деле  —  пропадают! Хм!.. В конце концов смирился. Жёлтая жесть отражает лампочку, и крепкий чай светится изнутри огромным рубином. Чай пахнет металлом. Если без сигареты, то из жестянки побольше припахивает кабачковой икрой. А из той, что поменьше  —  томатной пастой.

   Каждые час-полтора Дима чинит «козла». Поворачивает рубильник и при свете спички одной рукой скручивает перегоревшую спираль.
   На втором этаже орёт кошка. Ключ к замку от комнаты, где она заперта, он так и не подобрал. А из попыток открыть дверь другими способами ничего не вышло. Не ломать же её, в самом-то деле! Когда Дима углубляется в работу, то замолкает и кошка. Но стоит подняться, или хотя бы передвинуть банку, и крик возобновляется опять. Так что начало, удерживающее Диму за столом, оказывается очень сильным.

      —  Здоров,  —  неопределённо бурчит Андрей и грохочет сапогами в прорабскую.
      —  Привет, —  Дима долго закрывает погнутым ключом дверь.
      —  Работа?
      —  Угу.
      —  Так Медведев всё-таки сдержал обещание? Взял лаборантом по теме?
     —  Как видишь.
   Андрей наливает чаю в кабачковую жестянку. И надолго замолкает. Замолкает и кошка.
                2
   Через неопределённое время, оторвав взгляд от таблиц и расчетов, Дима с удивлением обнаруживает, что он в комнате не один.
      —  Что, привидение увидел?  —  Андрей смеётся не только смыслом слов, но и лицом  —  что само по себе большая редкость.
      —  Кого на конюшне оставил?  —  Дима тоже смеётся, но только смыслом слов. Что ж, с кем поведёшься, от того и наберёшься.
      —   Дарья с матерью поругалась.
      —  Ты что всерьёз полагаешь, что Дашутка будет всерьёз бдеть на вашем общественном посту? Да ещё одна?
     —  А вот это не моё дело! Пришла  —  пусть сторожит. Не всё же мне. Да и не буду же я с ней на одних нарах спать.
     —  А почему бы и нет?  —  Дима снова поднял голову над бумагами и увидел глаза Андрея, тихо смеющиеся вопреки всей нарочитой Диминой пошлости.  —  Что, так и думаешь всю жизнь холостяковать? Ведь за тридцать уже.
      —  Холостяк не совсем то, что ты имеешь в виду  —  отвечаю пошлостью на пошлость. Правильнее сказать  —  бобыль, можно  —  бирюк. Самое главное, второе отражает суть явления.
      —  Тем паче, милостивый государь. Ответ на свой вопрос я услышу?  —  Дима снова уткнулся  в работу. Потому что очень хорошо знал, что вопрос  чисто риторический.
      —  А что? И услышишь,  —  после некоторого молчания вызывающе бросил Андрей.
      —  Ну, и?
      —  Ну и … сложная это очень штука. Лошаднику в жёны нужна лошадница, во всяком случае  —  мне. И детей я должен воспитать лошадниками  —  иначе жизнь теряет смысл…  —  Андрей озадаченно постучал пальцами по колену.
      —  …Лошадник  —  человек ограниченный. Время его расходуется, в основном, на лошадей. У лошадников редко бывают счастливые браки  —  женщине почти несвойственно всё это. И так далее, и тому подобное. И чем дальше в лес, тем, разумеется длиннее дорога назад. Это всё я уже слышал.
      —  Вот именно…
      —  Всё это зряшно как-то. неправильно. Человек гармоничен.
      —  У каждого своя гармония.

      —  Андрюш, ты с Зиной Смууляйнен знаком? —  после некоторого молчания спросил Дима.
      —  Знаком!..  —  сосредоточенно-угрюмое лицо Андрея осветилось совершенно непроизвольной и какой-то большой улыбкой.  —  Она моя племянница!..
      —  Ого! Ну, вообще-то по возрасту для отца ты слишком молод. Надо же! Племянница!..
      — Вот именно  —  тебе-то что от неё надо?
      —  Её друг в Афганистане погиб…
      —  Ну, если ты о Сергее… То был знаком.
      —  А у него была «сестра-невеста»…
      —  Знаю такую.
      —  Лена говорила мне о Зине. А фамилию в программке прочёл. Сам понимаешь, на юге России не частая.
      —  С Леной я когда-то за руку здоровался.
      —  Твоё высшее проявление уважения к женщине, понимаю.
       —  Давно не видел. Где она?
       —  На истфаке.
       —  Так к нам на ветеринарный и не поступала… Жаль…  —  Андрей придвинул лавку к «козлу» и протянул руки над спиралью.  —  Так значит, ты и есть тот её новый друг, о котором Зина рассказывала.  Зябко у тебя. С улицы зашёл  —  тепло. А сейчас что-то замёрз.  …А как тебе Зина?

                3

   …Что такое для Андрея Зина? …Хм. С чего бы начать?...  Ну, хотя бы с того, что с девяти до шестнадцати лет он рос в детдоме. Его лошадничество идёт от деда. Нет, он не помнит, чтобы учился ездить верхом, седлать, запрягать  —  всё это вошло чуть ли не с молоком матери. Вообще-то, дед его учил, но вот, чтобы именно учил  —  не помнит. Позже узнал, что в его роду  —  Смууляйненов  —  все лошадники. Откуда узнал? Об этом позже. Прадед был крупным заводчиком. После революции в Финляндию подался  —  на прародину. Хотя тверские финны, или ингерманландцы,  жили на этом месте ещё во времена Киевской Руси. Причины, видимо, были, но другие. Сын его успел до империалистической закончить в Варшаве ветеринарный. Когда в двадцать восьмом дед приехал в свою родную Тверь без ноги, то жизнь его  дальнейшая представлялась ему его деревянным протезом. Но завод его отца снова подняли. Всю жизнь он там врачом до пенсии и проработал. Кроме войны. Почему не посадили? Причин не было? Хм! А у кого они были? Повезло. Наверное. А вот как ему удалось на свою третью войну попасть на протезе военным ветврачом, да ещё и орден получить  —  одному богу известно, да и то вряд ли. 
     На похоронах деда перед гробом несли на подушечках награды. На одной  —  четыре Георгиевских Креста и Боевого Красного Знамени. На другой —  Отечественной войны Второй степени и две медали: «За взятие Берлина» и «За Победу над Германией». Кто позволил нести Кресты? Умные люди везде есть. Наверно, те же, что организовали похороны  —  конезавод. Эти ордена потом в кабинете директора хранились. Когда совсем худо бывало в детдоме, Андрюша к директору ходил. Нет, не жаловаться  —  с дедом разговаривать.

   Когда отец с матерью разбились на своей «Победе», Андрею было два года. Родителей он не помнит. Совсем. А вот светло-серый цвет их автомобиля в память врезался. С тех пор у него нехорошая реакция на светло-серые машины. По типу аллергической.
   Хотя Андрей и провёл в детдоме почти семь лет, но детдомовцем так и не стал. Всё время помнил, что хотя и носит по каким-то непонятным причинам фамилию «Трофимов», но на самом деле он   —  Смууляйнен. И родственники у него есть  —  помнил. Хотя родственники эти им не интересовались.
   Дело в том, что у деда был ещё сын   —  в Варшаве родился, от первого брака. Раза три, наверное, его дядя с его двоюродным братом к деду приезжали. На похоронах родственников не было. У матери родители на войне погибли. Так что родня Андрея  —  именно этот дядя и брат.

   Когда лет пять назад судьба не только забросила его в Ростов, но и оставила там, Андрей уже о своей родне и думать забыл. То есть помнить-то помнил, но вот найти уже не пытался. Стоит как-то в электричке. Хм! То есть он стоит, а электричка едет. Народу битком. Впереди  —  полковничья папаха. У него с армии к военным чинам весьма предвзятое отношение. Не вписывался он в устав. Кто-то дёрнул стоп-кран. Ну, не по своей воле, понятно, но полковника он наподдал. Оборачивается. Сердитый, как старый жеребец. И  —  …молчит! Удивлённо так на Андрея смотрит. На … Андрея же и похож. Только старше лет на десять. Смотрят они друг на друга долго. Изучают. „Ваша фамилия Смууляйнен?”  —  дикция у полковника командная, и всё ещё сердит. „Смууляйнен.”—  отвечает Андрей.

     В квартире полковника  —  увеличенный портрет деда пятидесятилетней давности. Дед в бороде. И похож Андрей на деда чрезвычайно. Бороду он тогда первый раз отпустил. От нечего делать. С тех пор редко сбривает. Там про деда очень многое узнал.

    В квартире брата, кроме портрета деда, было ещё одно весьма примечательное лицо. На них всех, больших, широких и белобрысых, абсолютно непохожее. Тринадцатилетняя девочка. Дочь брата. Тоненькая, маленькая, кареглазая, темноволосая. На мать похожа. Зовут  —  Зина.   Племянница. Двоюродная? Хм! Позавидовал он брату. Да! Захотелось и самому такую же дочку. Пусть не совсем такую…

    Подушечки дедовы к брату перешли. Во-первых, для сохранности, мало ли что с Андреем может случится. А во-вторых  —  это ведь их общее с братом.
     Кроме наград переехали к полковнику и книги Андрея. Томов триста. О лошадях, конечно! С книг этих Зинино лошадничество и началось. Сам Андрей тут не при чём, пусть полковник его и обвиняет, ей-богу! …
   

                4

       —  Интересный вопросик! «А как тебе Зина?»! Что же я мог увидеть с трибун при моей близорукости?
      —  Хо! Ну, как что! Посадку в седле, ногу в стремени, финиш, в конце концов! — Андрей удивлён и совершенно искренне негодует!
      —  Даёшь! По твоей теории я должен интересоваться поэтессами  —  как же я разгляжу поэтессу по посадке в седле? А? —  смеётся Дима.
     —  Думаешь  — съел? Нет, брат, у каждого своя теория. Да и поэтессами ты, насколько я знаю, не увлекаешься.
      —  Твоя правда. Совсем не увлекаюсь. Может, поэтессу свою ещё не встретил?  —  Дима снова смеётся.
      —  Твоя поэтесса стихов писать не будет. Жёны поэтов стихов не пишут. Но усиленно мешают их писать.
      —  Все?
      — Исключения только подтверждают… Хотя, может, это фактор отбора. И стихов. И поэтов.  …Извини за такой натуралистический  ход моей мысли.
      —  А из Зины ты лошадницу сделал?
      —  Нет. Как-будто  —  сама…
      —  А она в самом деле?
      —  Не знаю,  —  Андрей болезненно сощурился.  —  Свой главный талант она унаследовала от матери, не от нас  —  умение не мешать своим присутствием. Великий дар. Когда лошадь финиширует, хорошая лошадь, конечно, главное  —  не мешать. А на хороших лошадей ей везёт…
      —  Знаешь такое выражение: везёт отличникам…
      —  Да-да. Конечно. Всё правильно. …Но каждый день проводить за мольбертом по три часа! Хотя и там  — тоже лошади…  Я же говорю —  не знаю. Она ещё и сама не знает. Человек бывает влюблён много раз. А вот любит…  Кстати, это она заставила меня пойти получать высшее образование в тридцать лет. Сам я три года всё не решался. Поздно. А она наивно так заявляет: „Давай я буду жокеем, а ты моим спортивным врачом.” Хм! Понятно, что не её, а   —  лошади. Но в конном спорте ребята нам охотнее своё здоровье доверяют, чем медикам. Понятно, что, имея техникум за плечами, профессию ветврача можно получить и заочно. Но в том-то и дело, что она сказала «моим врачом». А медиков заочно не делают. Вот я и пытаюсь получить, ну, не два высших, а хотя бы полтора, или одно с четвертью. Добровольно-необязательно, —  Андрей улыбался. Широко. По-доброму. Без обычной, совершенно не скрываемой издёвки в своей улыбке. —  Хотя стать врачом по коню после нашего вуза невозможно. Но у меня есть опыт практической работы. Да и связи какие-то сохраняются. Вот так  эта девочка и возродила мою мечту,  —  он замолчал. Налил себе ещё чаю. Долго смотрел в его рубиново-жестяную глубину. Потом сказал, то ли стесняясь чего-то, то ли удивляясь открытию.  — Единственная женщина, сделавшая мне добро. Девочка. Может быть, поэтому…
    —  Извини, но женоненавистничество  —  это уже не ограниченность, это патология.
     —  Психопаты среди нас! Прекрасно…
     —  Чего уж тут прекрасного? Мир без женщин  — это смерть.
      —  Да что ты всё обобщаешь и обобщаешь! Каждому  —  своё.
      —  Чем же они тебе не угодили?
      —  Ты хочешь, чтобы я тоже поупражнялся в обобщениях? Изволь. Женщине предоставили равноправие и свободу. А она, между тем, ищет хозяина и власти над собой. Это противоестественно. Женщина должна быть сильной.
     —  Каждая женщина сильна по-своему. И, может быть, сила мужчины как раз в том, чтобы дать возможность женщине ощутить свою силу, присущую только ей…
     —  Разговор приобретает характер отвлечённых умствований и поэтических абстракций. Тут я не силён. Извини.
   Андрей пил чуть-чуть остывший чай из кабачковой жестянки. Мелкими глотками. Растягивая удовольствие. В его сощуренных синих глазах жила, казалось, только красноватая усталость. Светло-русая, почти белая растительность вокруг большого северного лица имела запущенный, дикарский вид.

                5

   … Большие белые руки Андрея сжимают круг руля. Ногти тщательно опилены. И даже мелкие царапины и ссадины не выдают больших, жёлтых мозолей с обратной стороны. Ослепительно белая, стриженная борода почти закрывает узел лазурного галстука. Совершенно выгоревшая, белая шевелюра непокорными волнами обрушивается на пиджак голубого костюма. От белой сорочки лицо кажется золотисто-коричневым. Так умеют загорать только блондины. Руки белые. Почти никогда не бывают чистыми? Или не успевают загорать за работой?
    Синие глаза смотрят вперёд из-под длинных белёсых ресниц. Андрей гонит машину. Из всех прогулочных аллюров он предпочитает шаг. Что у него сегодня? Конкур? Стипль-чез?...

   На конно-спортивной секции Андрея не было. К своему удивлению Дима обнаружил его в общаге. Дверь не заперта. Андрей в майке и трусах  —  утюжит голубые брюки через марлю.
     —  Привет! Куда-то собираешься?
     —  В «З;мок».
     —  С каких шишей по ресторанам?
     —  Многолетние сбережения,  —  Дима лихорадочно соображает:„Стипендии у него из-за какого-то зачёта нет. Секция на сугубо общественных началах. Не прирабатывает…”
     —  Н-да, загадочный тип.
     — Господи! Ну, какие вы все остолопы,  —  Андрей вешает брюки на перекладину вешалки и принимается за пиджак. —  Работал человек немного-немало  —  десять лет. Получал иногда много, иногда мало  —  но тратить много не привык. Не пью, не курю. Мужской косметикой не увлекаюсь. Одеваюсь более чем скромно,  —  Димин взгляд падает на брошенные посреди комнаты кирзовые сапоги, синие галифе и выстиранную из цвета рубашку.  —  Вот именно. Усёк?
     —  Усёк. С кем едешь, если не секрет, конечно?
     —  С тобой. Иди, собирайся.

     —  Уже собрался?  —  бело-голубо-загорелый аристократ прихорашивается перед зеркалом. Странное зрелище! Андрей  —  и перед зеркалом!
     —  Куда нам до Вас.
     —  Не скромничай, —  Андрей очень серьёзен.
  Спускаются по лестнице.
     —  А где остальные жильцы? —  Это Дима вспомнил голые матрацы в комнате Андрея.
      —  Ну, даёшь! Сессия сдана  —  разъехались. Теперь у меня почти до октября, хм, две «квартиры».
    Проходят мимо оторопевшей вахтёрши.
    Перед общагой  —  чёрная «Волга» с нолями и какой-то ещё цифрой на номерных знаках. Садятся. Дима потихоньку, но верно теряет самообладание.
       —  То же многолетние сбережения?
       — Вручена во временное пользование. Брат в отпуск уехал.

   В машине совершенно не косметический запах лаванды. Степь занята жатвой. Людей нет. Вернее, их не видно. Комбайны, автомобили. Страда. Страдают? Страждут? Люди? Степь?
    Откуда у него лаванда?

                6

    Если вахтёрша оторопела сразу же, то Диму оторопь брала постепенно. И окончательно взяла только за массивным дубовым столом ресторана. Нет, ну, понятно, после синих галифе, время от времени сменяемых армейскими «ПШ», и рыжих сапог, носимых везде и всюду, увидеть такого, тщательно одетого Андрея! Вахтёршу можно понять. Но машина, «Замок»!..  Дима ведь до самого конца, то есть до этого дубового стола, не верил, что они едут именно сюда, в этот шикарный ресторан, возникший в слиянии трёх архитектурных стилей: ранней готики, старинного казачьего и современного.
    Был тот час, когда водителей-дальнобойщиков, не дающих особой выручки, сменяет другая, вечерняя публика.  Ресторан расположен на трассе, посреди степи, поэтому приехать сюда можно на машине. К тому же и уехать тоже. Поэтому публика особая. Половина мужчин не пьют. А женщины пьют почти все. Был тот час, когда в лучшую сторону меняется настроение официантов. И когда музыканты расчехляют и настраивают инструменты и аппаратуру.

   Квас с мёдом и шампанское. Интересный заказ. Коктейль? Дима пробует. Мутно-золотистая жидкость оказывается неожиданно вкусной.
       —  Старые рецепты?
       —  Очень старые, —  Андрей отпивает и ставит фужер на место.

    Пока очень седой и очень высокий мужчина неопределённого южного вида, лет пятидесяти, подсевший к ним, внимательно читает меню, Андрей,  не отрываясь и бессмысленно как-то, смотрит в глаза его даме. Дама грустит, и у неё едва уловимая досада в плечах. Сейчас скажет мужу, или кто он там ей: „Милый, дай сигарету.”
       —  Здравствуй, Андрей.
       —  Здравствуй, Галя.
   Очень высокий и очень южный мужчина посмотрел на них обоих поверх воображаемых очков, как делают дальнозоркие люди. Мягко улыбнулся официантке и негромко сделал заказ.

       —  Ангел, это тот самый Андрей, помнишь?
       —  Андрей? Да-да, припоминаю. Ну, что ж, давайте познакомимся. Ангел.
       —  Андрей.
       —  Мужественный? Да, вполне соответствует.
       —  Может быть.
       —  Вы болгарин?  —  неловко вступил в разговор Дима. За всё это время никто не обращал на него внимания.
       —  Надеюсь, не трудно догадаться?  —  какая радужная улыбка у Ангела.  —  Как  зовут Вашего юного друга, Андрей? 
       —  Дмитрий.
       —  А вы неплохо гармонируете: невысокий, темноволосый, одухотворенный и огромный, русый, мужественный. И оба бородаты.
    Когда он заметил Димину одухотворённость? Ах, да! Дима вспомнил, что это всего лишь перевод его имаени.

    Им тоже принесли квас с мёдом. И шампанское.
           —  Любимый коктейль млей жены. Раньше здесь его смешивали. Теперь, видимо со сменой администрации, наверно, забыли о фирменном коктейле этого ресторана.
    Жена пьёт коктейль. Очень тонкое лицо. Из тех, в которых выразительность граничит с гримасой. А сейчас? Гримаса молчания?
          —  Говорят, этот коктейль придумали казаки в поверженном Париже. Русский квас  —  квас французский, —  хм, такие улыбки называют учтивыми. Ангельская учтивость Ангела,         —  Моя жена  —  чистокровная казачка. Впрочем, это так же глупо, как и чистокровная донская лошадь. Похоже на «чистокровный мулат»? Не правда ли? —  Ангел краешком губ снимает с вилки пластинку сыра.
        —  А Вы чем больше увлекаетесь, этнографией или коневодством?  —  безразлично интересуется Андрей. Неужели он начинает выходить из себя?
        —  Нет, что Вы!  —  та же ангельская улыбка.  —  Просто вспомнил, что Вы лошадник. О лошадях сейчас всё больше вспоминают. За удачу в делах!  —  он поднимает фужер и ставит его на место.
    Андрей чуть приподнимает свой от стола.
        —  То же личный транспорт?  —  Андрей кивает Ангелу. Тот продолжает.  —  Я всегда говорил, что собственность уничтожает свободу.

   Тонкие, голубоватые  руки. Сильные, длинные пальцы. Такие бывают у музыкантов. Скульпторов. …Н-да, у секретарей-машинисток и массажисток. …Тяжёлое золото подчёркивает женственность. Трепещущие крылья носа. Чуть-чуть высоковатый белый лоб. Распущенные чёрные волосы. Без завивки. Немного авантюрное декольте прикрыто чем-то дымчато-призрачным. Так надевают чехлы на дорогую мебель. Гм… Где-то Дима уже слышал  —  про чехлы. Повторять чужие мысли  —  это пошлость.  …Глаза? Чуть оленьи. Печальные? Тревожные? А вот какого они цвета, Дима не поймёт. Слишком расширены зрачки. Хотя в зале совсем не темно.

       —  Дмитрий, у Вас очень потрясённый вид. Я правильно говорю по-русски?  —  Ангел вот уже в третий раз принимается раскручивать одну и ту же сигарету. Сейчас у него высыплется табак.  Тем более, что сигарета импортная и в раскрутке не нуждается.  —  Дело в том, что у этих людей ровно десять лет назад и именно здесь началась романтическая история. У моей жены в это время было много поклонников, и она на примере подруг могла оценить по достоинству такое качество мужчины, как отсутствие ревнивости. Н-да, целомудренная была история. Ей-богу, я не имею права не верить жене.  Хотя за давностью лет могу сказать, что я всё-таки ревновал. Но ревность, не выпущенная наружу, там и остаётся. Шейкспир говорит, что ревнивец  —  всегда ревнивец. Неревнивец же, по всей видимости, остаётся таковым даже тогда, когда есть вполне реальный повод. А грань между поводом и причиной, поверьте, молодой человек, очень тонка. Да, Дима, не подумайте плохо о моей жене! Галя  —  благороднейшая женщина, и рассказала мне всё, или всё, что могла, когда история, собственно говоря, пришла к финишу. Не думала же она, что мы вот так неожиданно  встретимся. Да ещё здесь. И в такой день. Кстати, сегодня, как естественно и десять лет назад, у моей Гали  —  день рожденья.
       —  За благородство новорождённой,  —  Андрей поднял свой фужер и поставил на то же место.
    Ангел чуть приподнял свой.
    Выпитый коктейль и никем не тронутые яства вызывали в изрядно негодующем желудке Димы странный  эффект. Ему просто стало тошно  всё это видеть. Обонять. Хм! А, может, совсем другие причины были для этого.

      —  Нам пора,  —  Ангел встал и подал даме руку.
      —  До свиданья, Андрей,  —  Галя произнесла это спокойно.
      —  До свиданья, Галя,  — Андрей тоже был очень спокоен.
      —  Прощайте, молодые люди!  —  Ангел, наоборот, был подавлен. Или это у него такое возбуждение? Табак из его сигареты высыпался. Но он этого не заметил. Попытался закурить, отойдя шаг от стола. Пустая гильза сигареты вспыхнула. Тут же сгорела и погасла.
    Когда Андрей с Димой вышли из дверей ресторана, Галя садилась в серую, светло-серую «Волгу». Через минуту  светло-серая «Волга» уплыла в синие сумерки, оставив голубоватый дымок.
     Чёрная «Волга»  поплелась в противоположную сторону. Как показалось Дима, угрюмо и уныло. В синих полях светились огоньки. Степь продолжала страдать. Или заставляла страдать людей? Аллюр  —  шаг? Ну, что ж, перед сном полезно спокойно прогуляться.

       —  Чей гараж?
       —   Корчагина, —  Андрей выключил зажигание. С остервенением сорвал с шеи лазурный галстук.
      —  В аренду сдаёт?
      —  Да. За непомерную плату  —  лечу по его методу брокдаун у Ультиматума.
      —  А как же твой метод?
      —  Понимаешь, жёсткий метод. Жестковатый. Побоялся. Рыжего я своим вылечил. Но тот абориген. Жилистый, крепкий. Иммунная система отличная. Талантливый, конечно, но абориген. А Ультиматум —  бывший кандидат в сборную по выездке. Изнеженное создание. В общем, побоялся.

    Дремлющую вахтёршу на этот раз оторопь не взяла. Андрей не то с наслаждением, не то с мстительностью какой-то, что ли, сбросил с себя аристократическую робу. Критически осмотрел в шифоньерное зеркало свой привычный наряд. Если бы он перекрестился, Дима бы не удивился. Но Андрей просто очень аккуратно повесил свою одежду на плечики.
      —  Голодные и трезвые! Обидно? Ну, извини, так получилось,  —  Андрей впервые с тех пор, как Галя с Ангелом, или наоборот  —  Ангел с Галей сели к ним за стол, улыбнулся.  —  Знаешь, пошли ко мне на конюшню. Там у меня с Нового года  полбутылки водки хранится. И молодую картошку вчера привёз. С постным маслом, с лучком, а? И чаю хочу. Хочу чаю! Пошли?
      —  Пойдём. Жрать очень хочется.               
    И в самом деле, тошнота, появившаяся у Димы в ресторанном зале, прошла. Прорезался голод. …

                7

   Андрей расстегнул ватник.
      —  Согрелся. Кстати, насчёт абстракций. Дай что-нибудь из своих.
      —  Абстракций?
      —  Не придирайся.
   Дима достаёт из «дипломата» тетрадь. Зачем Андрею потребовались Димины стихи? Ведь никогда не просил…

   … Едет Андрей на телеге по студгородку. Иронические приветствия знакомых. Недоумённые взгляды незнакомых.
       —  Одноконная упряжка по асфальту сельхозинститута! Фантастика!
    Телега старая. Того и гляди, рассыплется. Кляча когда-то, видимо очень давно, видывала виды. Подъезжает к главному корпусу.
      — Тпр-р-у!
   Как есть, в грязных сапогах и мокрой от пота гимнастёрке идёт к ректору Андрей  —  требовать что-то для конно-спортивной секции.

    Приходит в гости к кому-нибудь из сокурсников. Там жарят картошку. Большая сковорода на пятерых жильцов и двух-трёх «хвостопадов». Добавляется ещё один. Не взирая на лица, может съесть половину. Потом чай. С удовольствием, если в комнате пьют крепкий. Без удовольствия  —  если слабый. Но в таком случае съедает Андрей всё варенье, неосторожно выставленное на стол.

   Что делают студенты, если им не нравится преподаватель? Кое-кто пытается по школярски подначивать. Но основная реакция  —  стараются лучше учиться. Ибо неприязнь в таких случаях взаимная, а где неприязнь  —  там придирки. Инстинкт самосохранения. Срабатывает безошибочно.
   Андрей таких преподавателей выживает. Лекторов не трогает  —  свободное посещение. Но на практические надо ходить. В зависимости от ситуации тактика у него разная. Можно выставить в проход сапоги, совсем не специально вымазанные в свежий навоз. Можно высморкаться в тряпку для стирания с доски  после отличного ответа. Можно  вызваться отвечать и незаметно перейти на новый материал. Объяснить доходчиво, умно. С блеском практика. Закончить строго по звонку. За плечами и техникум, и годы работы, и сотни книг.  На преподавателя он просто не обращает внимания.  Да и те  проявляют нейтралитет.  Кто-то терпит. Кто-то уходит.
    Но есть такие дисциплины, где Андрей совсем  не силён. Ветфельдшер  —  это всё-таки не ветврач. А ведь Андрею очень-очень надо стать не только «скотским», но и, хоть чуть-чуть, настоящим врачом. Например  —  хирургия. И не только она.
    Когда по хирургии сменились два преподавателя, то Андрея вызвал  к себе сам профессор Корчагин, заведующий кафедрой. О чём они там полтора часа беседовали  —  не известно. Но следующую практическую пришёл вести Корчагин. На его занятия  Андрей приходит в чистых, и даже начищенных сапогах. И в чистом полувоенном костюме. А когда не получается придти в чистом  —  работа есть работа  —  сапоги в проход, естественно, не выставляет.

    Андрей знает родословные чуть ли не всех выдающихся лошадей. Особенно верховых, чуть похуже  —  рысистых. Может часами смаковать подробности происшествий в конном спорте. Для конно-спортивной секции он  —  всё. Организатор, врач, зоотехник. Был и тренером, пока не выделили ставку и не взяли пенсионера-профессионала.
   Лошадей сейчас присылает школа спортивного мастерства. Подлечить и мало-мальски сохранить форму. План лечебной работы утверждается в школе спортивного мастерства и хранится у Андрея. Как и чем он лечит лошадей  —  тайна за семью печатями, Непал в Непале:
      —  У семи нянек дитя без глазу.
  Советуется только с Корчагиным, ну, ещё с двумя-тремя профессорами. Корчагин иногда приходит в конюшню. Одышка. Пальчики розовые и пухлые, как у младенца. Вдыхает воздух:
       —  Лошадиный дух! Сердце молодеет…
   Бывший кавалерист. Когда в центральной печати появилась статья о его кавалерийском прошлом и профессорском настоящем, он с Андреем недели две не разговаривал. О его прошлом в таких подробностях только  Трофимов и знал.

   Был у Андрея друг —  некто Виктор Жидяев. С них секция и начиналась. Первые денники перестраивали из старого склада. Где стройматериалы брали  —  никто не знает. Конкурное поле  —  тоже, в основном, сами. Вдвоём.
   Главной примечательной чертой Жидяя является его лоб. Большой, выпуклый, умнейший такой лбище. Хм! Говорят, он им очень даже спокойно на спор гвозди забивает. Вот такое применение. В это, как и во многие байки о  Витьке Жидяе верится с трудом. И кроликов он, мол, в комнате общежития держал. И козу. Доил. В бытовке собачьи шкурки сушил  — шил шапки. Ходил слух, купил лошадь по дешёвке  —  весной огороды преподавателям пахал. Потом продал её цыгану «по дешёвке»  —  втридорога. Надул цыгана. Вот такой герой институтского эпоса. …Там где бывал один, там во языцех  был и другой. Что делал Жидяев, то приписывалось и Андрею Трофимову. Но не поэтому их пути разошлись. Когда секция приобрела официальный общественный статус, Виктор к ней охладел.

   Андрей закрыл тетрадь.
      —  Ты закури, что ли.
      —  Зачем?
      —  Да может ты меня обдымить стесняешься? Ничего. Валяй.
  Дима прикуривает сигарету от спирали «козла».
      —  Ингу замуж берут, —  спокойно, как о само собой разумеющемся, говорит Андрей.
      —  Ничего удивительного. А ты откуда знаешь? —  Дима закашлялся. Давно не курил. Уже часа три.
       —  Да может, она ещё и не знает об этом. …Племянник советовался с дядей. Жених, то есть. А с дядей мы очень плотно сотрудничаем. Он у вас на факультете наукой занимается. Очень молодой, но очень перспективный. Поделился со мной по секрету радостью. Я удивился, что ж хорошего: совсем молодой, зелёный, в армию идти после окончания. А он мне отвечает, дурак ты, мол, такую девушку, как Инга, нельзя упускать. А я её и не видел ни разу…  А абстракции у тебя…  Хорошие. Спасибо.
   Ого!  В устах Андрея это сверхпохвала.
      —  Ты не смотри на меня, как на идиота, —  продолжил Андрей.  —  Может, я и совсем ничего в них не понимаю. А Уханов в письме тобой интересовался. Напиши. Адрес знаешь.

                8

   …Майское утро! Нежное, прохладно-согревающее…  Как утренние губы? Сирень! Кажется, даже выхлопные трубы автомобилей исторгают её аромат. Юная листва. Блестящая и бестолковая, похожая на новорождённых жеребят. Листва тоже новорождённая  —  ей всего несколько дней. Или недель. Синее небо. Такими синими и лучистыми бывают только глаза. Вода не бывает. Это небо в ней отражается.

    Перед конно-спортивной секцией стоит машина с московскими номерами. Дима входит к Андрею.
       —  Здравствуйте.
       —  Привет, Светланыч! Знакомься.
       — Дмитрий Светлов, —  Дима склоняет голову.
       —  Александр Уханов,  —  в тон ему произносит  средних лет мужчина в потёртых чёрных джинсах, серой махровке и полупрозрачном сером боливаре, так же склоняет голову. Сквозь боливар просвечивает обширная лысина. Лет пятьдесят, наверное. Очень знакомое Диме лицо. Где-то он его уже видел. Мужчина протягивает ему руку.  —  Журналист, некоторым образом Ваш коллега.
     —  Светланыч, он как раз твою статью прочёл. И вообще, мы говорили о тебе.
      — Светланычем ты его называешь?  По фамилии? Красиво! Что ж, Дима , поздравляю с дебютом на уровне районной прессы. Читал. И рукопись, что Вы Андрею подарили. Конечно, разница потрясающая. Сочувствую. Но для журналиста важен результат. А он должен быть.
      —  Но ведь я писал не так…
      —  Понимаю. У Вас, Дима, получилась скорее журнальная статья. Правда, без должной акцентировки. Или черновой вариант рассказа. А работать надо ещё много. Андрей говорит, Вы пишете стихи? Это хорошо. Но стихи меня не интересуют. А прозу?
    —  Не пробовал.
    —  Зря. Должно получаться, —  он вырвал листок из блокнота.  —  Вот мой адрес и московский телефон. Если будет что-нибудь о лошадях  —  буду рад. Судя по рукописи  —  Вы не бездарь.
    Выражение лица у него при этом было похоже на: «До новых встреч в эфире.»  Тут Дима вспомнил это лицо из телеящика.
       —  Да не смотрите Вы на меня, как на небожителя! Обыкновенный телевизионный ремесленник. …

       —  О чём писать, —  Дима не спрашивал. Хм! Он отвечал? Себе? Или Андрею?
       —  Как знаешь. Ты что, так и спишь при свете? Тебе, вообще-то спать можно?
       — Если очень хочется, то нужно. Со светом. Ты что, в общагу пойдёшь?
        — Не нравится мне там. Шум, гам, бестолковщина…  Струны в людях нет, что ли. Говорят, а о чём, не слышно. Звенеть нечему?
        —  Н-да. Тебе бы хоть ставку сторожа платили за секцию, что ли.
       —  Да ну, глупости! Хоть не загубили секцию  —  и то ладно. Даже помогают. Чем ощутимее наши успехи, там больше помогают. Да и твоя статейка весенняя помогла.
       —  Андрей, не смеши! С твоими связями  — куда мне!..
       —  Связи? …Ты знаешь, когда я решил стать студентом, да ещё очником…  Эти мои связи крутили у виска пальцем. В детство захотелось, мол. …А что, сотворил себе в тридцать с гаком  эдакое квазидетство. Хм! Ха-ха!  …Ты где будешь спать?
       —  На столе. А ты стели ватники с вешалки на скамейки  —  и ложись.
       —  Тебя этот кошачий вой со второго этажа не раздражает?
       —  Не шевелись  —  замолчит.

   Диме снился длинный, бесконечный, изматывающий сон. Едут они с Андреем в телеге. Сзади идёт Лена. Рубль протягивает. А он всё не может его взять. Ветер воет голосом Инги: „Ди-и-ма-а! Ди-и-и-ма-а-а!..” И коты прямо с неба орут, приветствуя март посреди января.

   Ну, и что, что у него нет стипендии? Работы у него теперь две. И одна прекрасно совмещается с другой. И не нужно работать на износ в медсанчасти. Спасибо дипломному руководителю, Медведеву. А стипендии снова нет. По глупости. Опоздал сдать зачёт в зачётную неделю. Но жизнь, как это ни странно, налаживается!.. И Инга скоро выйдет замуж. Пусть и не знает об этом, пока.
    Что люди не любят в оттепелях? Непостоянство? Хм! А где, в чём оно, постоянство? Или им не нравится обречённость этой короткой весны?

                январь – февраль 1986.    
                п. Шолоховский.            
 


























Импровизация.

( Эпизод № 17 )

                1

   Аникушин чистил картошку. Жена с младшей дочерью вторую неделю были в санатории. Старшая, Юлия, играла нечто малопонятное, похожее на фортепианную джазовую импровизацию. Отцовская нежность вполне позволяла преодолеть инерцию возмущения этими полётами большеглазой взрослеющей Юляни в мир музыкальных абстракций. Аникушин чистил картошку и тоскливо посматривал на недопитую бутылку «Русской». Пить ему не хотелось. Но недопитая бутылка напоминала о многом, чего не удалось завершить. Он понимал всю циничность этого соответствия. И в голову приходило очень пьяное слово  —  «ассоциация». Заплетающийся язык очень пьяного Аникушина в бытность его студентом философского факультета с особым чувством высвистывал это слово : „Ассссо-сосциасция!..”
   Ассоциировались в огромной сократовской голове Аникушина очень разные вещи. Но со временем это глупое по большей части в употреблении слово, ассоциировавшееся  с пьянкой, он убрал и из своего лексикона и из мыслей, оставив русское  —  «соответствие». И вот опять всплыло из глубин. Как правило, такое случалось в начале чёрной, как  глаза его майрик, тоски. Обозвать её можно и иначе. Меланхолией, например. Суть от этого не меняется.

    Юляня играла Бетховена. Но это не была музыка великого глухого композитора. Это была её музыка. Импровизация на тему её души. Дочь очень похожа на мать. Но понимает её, Юлю, отец. Хотя, какое там!.. Разве дано одному человеку понять другого? Ирина довольно сносно играет даже довольно сложные партии, но импровизировать её не тянет. Он же, никогда не игравший ни на одном инструменте, кроме гитары, где пользовался четырьмя ходовыми аккордами, очень любит фортепианный джаз.  Гершвин сводит его с ума. Хм! Слава Богу, не в прямом смысле. Жена, холодно относясь к увлечению мужа, не позволяла Юляне импровизировать: „Техника, техника и ещё раз техника!  Если хочешь писать сложную музыку или тем более играть джаз, надо овладеть техникой! А потом!..” Дальше Ирина не договаривала. Она просто не знала, что будет потом. И многозначительное многоточие в конце фразы в конце концов и для самой Юляни стало бессмысленным. Ей стало скучно с мамой. Аникушин не любил разногласий с женой и обычно помалкивал. Для Ирины это было поддержкой. А для Юли  —  …тоже поддержкой!

                2

    Вторую неделю дочь играет свою душу. Аникушин не всегда угадывает автора. Вторую неделю он не ходит к Наташе.
    Двенадцать лет супружеской жизни он не изменял жене.  И был абсолютно уверен в верности Ирины.  А в последнее время… В последнее время  в их отношениях наметилась трещина. Как на чайной чашке. Пить из неё ещё можно. Но тёмная паутинка трещины портит вид. А при плохом настроении и вкус. Такое бывало и раньше. Но они быстро меняли посуду с трещинами и щербинками…  И, сидя на кухне за вечерним чаем, когда сначала одна, а потом и обе дочери спали, объяснялись вслух. Обычно всё начиналось со взаимных упрёков, произносимых громким шёпотом, а заканчивалось…  Заканчивалось неизменными, очень тихими признаниями в любви. После этого уходило чувство вины.  Как и прежде, они ничего не были должны друг другу.
    А потом…  А потом была его диссертация. Написал он её быстро. Собственно, это была их совместная работа. У Ирины тоже была хорошая тема и, хотя и сырой, но ст;ящий материал. Но писать сразу две они не могли. Двое детей, их обоюдная чистоплотность и привычка регулярно и рационально питаться сделали Ирину ординарным преподавателем философии и, увы, домохозяйкой.
   После работы у Ирины был дом: магазины, кухня, стирка, уроки у старшей Юляни, тысячи «почему» у младшей Аннушки и много, очень много чего ещё. Нет, не жертва. Ирина считала Аникушина талантливее себя и создавала ему возможный максимум условий для работы. Работа удалась. Так считала она. Так считали их друзья, так говорили многие оппоненты, и даже он сам так думал, а уж сам Аникушин был к себе строг.

   После первого провала защиты Аникушин перешёл на работу в другой институт, благо, кафедры общественных наук есть в любом вузе. После второго провала он стал чувствовать в своей могучей груди недавнего спортсмена и в прошлом воздушного десантника толчкообразные приступы неведомой ему доселе сердечной боли. Он долго не брался за переделку. Подумывал даже, что уже и поздновато  —  стать кандидатом  философских наук  в сорок лет не так уж и привлекательно. И как раз тогда, когда он взялся, Ирина перестала в него верить.

                3

    …Ирина была красивее Наташи и лицом, и фигурой, хотя и была старше её на пятнадцать лет. Наташа редко готовила  —  предпочитала общепит. При чуткой внутренней деликатности у неё почти отсутствовал внешний такт. У неё не было того кошачьего изящества в движениях, как не было и безупречного лоска в одежде, какие были у Ирины. Но Наташе не нужны были ни его диссертация, ни его оклад. Она не создавала себе из него гения. Она видела в нём просто не очень молодого человека с большими залысинами над высоким лбом, с частой сединой в смоляных волосах. Она не расспрашивала его о работе, но, умея видеть, когда ему плохо, когда ему трудно, когда тяжело, предпочитала этого не замечать. И это, как ни странно, было … очень хорошо!..

   Хм! Естественно, он приходил  к ней, когда было совсем невмоготу. Понятно, что почти никогда трезвым. Долго разувался в прихожей. Ничего не говоря, проходил и садился в кресло. Молчал, дыша перегаром. Курил. Реже приходил трезвым. В таком случае почти всегда с бутылкой. Доставал из серванта фужер, наливал его полным и цедил. Медленно. Сквозь зубы. Мешая напиток с сигаретным дымом.  Наташа садилась к нему на колени, обвив руками его шею. И тихо, почти шёпотом, рассказывала женские и не женские институтские новости. А потом  читала стихи. Она знала много стихов.
   У неё в доме никогда не было спиртного. Два или три раза, когда и она доставала из серванта фужер, и сама наливала себе такой же полный…  Хотя выпивала хорошо, если на треть…  Тогда она читала другие стихи. На английском, французском или немецком.  Это был странный коктейль. Из Шекспира и Дикинсон, из Гейне и Бодлера.
       —  Ты понимаешь, о чём здесь?  —  спросил он её как-то.
       —  Иногда да, иногда нет. Стихи надо знать изнутри. Стихи растут из языка, но не только наружу, но и внутрь.  А корни стихов  —  тёмный лес даже для переводчиков.
    Он подумал тогда, что  закончится её трёхгодичное обязательное отрабатывание диплома, и улетит птичка…  Изучавшая романо-германскую филологию.  И что здесь ей совсем грустно, наверное. Пусто, неуютно…  Ничего, в двадцать пять лет жизнь ещё даже не начиналась.

    Иногда он брал её маленькую девичью гитару. Репертуар его был очень даже обычен. Окуджава. Есенин. Несколько романсов. Высоцкого он почти не пел. Они с ним очень похожи: Гамлет с послевоенного хулиганистого московского двора и философ Аникушин из не менее хулиганистых нахичеванских кварталов Ростова-на-Дону. Высоцкий, выражая себя в песенных образах, выражал и его, Георгия Ивановича Аникушина. Высоцкий постоянно жил в нём, и если вдруг философ Аникушин становился далёк от себя истинного, проще говоря, изменял себе  —  то он пел песни Владимира Семёновича.
   Он всё время молча удивлялся, зачем у Наташи гитара. Она никогда не пела. Но однажды, когда она отпила из своего фужера наполовину, то взяла свою гитару. Только к концу песни он понял, что это очень известный шлягер Челентано. Он вспомнил, что у вещи есть автор, но вот кто…
       —  Наташ, чья это песня?
       —  Тото Кутуньо.
       —  Ты, оказывается, не только знаешь ещё и итальянский!..  Но и совершенно неожиданная оранжировщица!..
       —  Да так. Стих нашёл, что называется. А итальянского я не знаю. Так, на дилетантском уровне…

    Лекции после Наташиных вечеров…  Именно вечеров, потому что надо было идти ночевать домой.  …И хранить этот заряд до утра! И делать вид, что хмур и чрезвычайно озабочен, но совсем не…  Лекции эти были невероятны. По сравнению с обычными это было как взволнованное, открытое, джазовое исполнение Бетховена Юляней в сравнении со  …  строгим исполнением «Лунной» Ириной! Дилетантство? Поиск? Импровизация? Наташа дарила ему вдохновение? А что дарил ей он? Ночи? Да и было-то всего две. А так всё вечера …  Когда она твёрдо знает, что около одиннадцати он уйдёт.  И поэтому всё это ненастоящее? Кто определит меру истинного в ненастоящем?

                4

    Аникушин чистит картошку. Тонко срезает шкурку, как учила его в детстве мама, рано поседевшая, немногословная майрик. Он жалел, что она не научила его армянскому, пусть и в ростовском варианте. Она и в шестьдесят была стройной и хрупкой, как в двадцать, и в её жгуче-чёрных глазах светились молодость и любовь у жизни и людям. Георгий походил на отца. Такой же мощный, высокий, широкоплечий. Такая же огромная, лысеющая со лба голова. Но бледная смуглота кожи и пронзительно-кроткие южные глаза делали его похожим то ли на страстного француза, то ли на византийско-иудейского Христа.

   …Неожиданная трель дверного звонка. Кто бы это мог быть? Аникушин не имел привычки спрашивать: „Кто там?” Открыл. На пороге стоял Дима.
       —  Здравствуйте! Гостей принимаете? —  на лице Димы написана ирония. Ирония самозащиты?
       —  Проходи. Не разувайся — тут у меня холостяцкий бедлам. Жена в санатории с младшей. А мы тут с Юляней немного богемствуем, —  он внимательно смотрел, как Дима достаёт из-под куртки тетрадь, разматывает шарф, снимает шапку и вешает куртку. —  Проходи на кухню. В последнее время все мужские разговоры проходят у меня именно на кухне. По-моему, вполне резонно. Лучше бы иметь, конечно, кабинет, но —  увы.
       —  Знаете, зачем я пришёл?
      —  Догадываюсь. Тебя ведь собирались напечатать в многотиражке. Я имею в виду стихи. Других публикаций у тебя хватает. Что-то не ладится?
      —  Как раз здесь-то разладилось всё.
      —  Внутриредакционные козни и интриги? На уровне многотиражки это смешно, вообще-то. но я в курсе. Могу кое-что сделать. Помочь.
      —  Я не против протекций вообще, но в этом деле…
      —  Претит?
      —  Давайте, помогу с картошкой?   
      —  Понимаешь, —  он почесал мизинцем висок.  —  Хотя в этом доме и есть мужчина, но рабочий нож всего один, да и дело подходит к концу, так что давай, выкладывай сразу.
      —  Дело в том, что меня, наверно, надо опустить с высот,  —  в это время за стеной Юляня опустила иглу на пластинку с Сороковой симфонией Моцарта. Дима улыбнулся.  —  Да, под такую музыку трудно опускаться!..
    Зашла Юляня, и тоном всё понимающей, многоопытной женщины произнесла:
       —  Здравствуйте, Дима. Папа, если будете пить, то зернового кофе нет, но у мамы в нижнем ящике есть мускатный орех,  —  и потом, помедлив.  —  Я прослушаю первую часть и лягу. Так что  —   спокойной ночи.
      —  Спокойной ночи!..  —  отец поцеловал Юляню в носик.
      —  Спокойных снов!  —  улыбнулся Дима в её мохнатые черносливы.

                5

     Они были знакомы давно. С Диминого второго курса. Когда Аникушин начал читать на их безалаберном курсе диамат. Как-то сразу и познакомились. Во время пятиминутного перерыва-перекура между парами зашёл спор о фантастике братьев Стругацких.
       —  По-моему, у нас уже начинается «дрожка», —  скептически бросил бородатый очкарик в джинсах, во многих местах залатанных кожей.
      —  А если совсем чуть-чуть абстрагироваться, то недалеко и до «слега»,  —  в тон ему, продолжая его мысль, сказал Георгий Иванович.
    Вот так они и познакомились. При встречах говорили о философии, поэзии, вообще  —  о литературе, мировых проблемах, марках вин, женщинах, новочеркасских и ростовских пивточках и смысле бытия, которое определяет сознание. „И делает это бытие бессмысленным…” —  однажды произнёс Дима.
       —  Это у тебя родилось… только что?  —  то ли удивлённо, то ли восхищённо спросил Аникушин.
       —  Да…  —  удивился Дима его удивлению.
       —  Н-да!  —  неопределённо улыбнулся Георгий Иванович. И так же неопределённо присвистнул.
    Встреч и тем было много. Но вот такой, как сегодня, ещё не было.

       —  Георгий Ваныч, «недобитая» водка  —  это что?
       —  О! Это сразу много! Во-первых, …а впрочем, и во всех остальных  —  пришло из столицы утверждение моей кандидатской.
      —  Поздравляю! Наконец-то!
      —  Да, хоть и позднее, но признание.
      —  Рады?
      —  Знаешь, и рад  —  и не рад…  Поздновато, всё же. Переволновался в который раз, как абитуриент… А теперь, когда чего-то достиг  — бессилие, что ли. Ничего не могу делать. Вот, слушаю Юляню и время от времени принимаю гостей.
      —  А почему без банкета?
      —  Ирина в санатории. Послал телеграмму  —  поздравил с совместной победой. Но приезжать не велел. Пусть лечит сердце. Что-то у моей эстетки в последнее время шалит мотор. То ли душа её болит…  То ли тонкошкурой её оболочке невмоготу от содержимого… Но вот почти полный мой тёзка, Георгий Иванович Аникин, заходил. Позавчера. Съел банку маринованных помидоров и выпил сто граммов «Русской»  —  поздравил. Ну, и ещё кое-кто…  А банкет? К чему? Купил ящик коньяка  —  угощать поздравителей…  Не люблю сборищ. В этом мы с тобой похожи…  Ирина приедет, тогда сообразим что-нибудь. Она любит. Принимать гостей. Не пить, конечно.
     —  Да и Вы…
     —  А что я? Я человек настроения. Люблю  ипподром, из-за пива  —  «in pivo veritas», и «сидячий» пивбар на Западном в Ростове, но рестораны органически не перевариваю. Кстати, ничего тонкого и изысканного у меня нет, только водка и коньяк. Это не покоробит вашего вкуса, сир? Пить-то Вы за мою диссертацию со иной, Дмитрий Георгиевич, будете, надеюсь?
      —  Ладно уж, Георгий Ваныч, буду, уважу,  —  они тихонько, чтобы не разбудить Юляню, но от души рассмеялись.  —  Да и мускатный орех есть,  —  снова последовал крохотный, но взрыв смеха.
     —  Вот и окончим. Аникин пил, я пил… Хм! Ну, теперь-то мы вдвоём её точно прикончим!.. Хотя и маленькое, но  дело-то будет завершено.
     —  Вот и давайте выпьем за завершение дел. За завершение!
     —  Нет! Жизнь тоже завершается. И всегда не так и не тогда, как хотелось бы. Давай лучше  —  «лучше поздно, чем никогда»
    Не сговариваясь, оба гусарским жестом опрокинули в себя водку.
     —  Закусывай!  —  Аникушин с хрустом раздавил белоснежными зубами маринованный огурец и подцепил вилкой жареную картошку.   

                6

    …Димины стихи Аникушин читал вслух.
       — Во-первых,  —  объяснил он.  —  Чтобы и ты не сидел-бездельничал, а слушал.  …А во-вторых, …очень важно бывает услыхать своё со стороны, как чужое.
   Читал он с выражением. Старался попадать в Димино настроение. Когда это не получалось, морщился.
      —  Дима, тут очень часто посвящение  —  «Ingrid». Это что  —  дань древнегерманской мифологии? Или за ним скрывается … Инга Викторовна Ларина?
      —  …Хм! А откуда, собственно, такие сведения?
      —  Ты сидел на семинарах за первым столом, перед бюро. И когда отвечала Инга, и ты пытался ей подсказывать… Или хотя бы просто смотрел на неё, то… Ну, не знаю, по крайней мере она смущалась, что ли. Даже нет, это было негодование, гордыня… И в то же время, в ваших взглядах читалось нечто …   Ну, очень далёкое от темы семинара!..
      —  Неужели это было так заметно?
      —  Понимаешь, дуэль ваших взглядов была более чем очевидной. Но я  далеко-о не сразу понял, что вы не соперники, а влюблённые! Это радовало. …А это её новый… товарищ  мне не нравится. Ты с ним как?
     —  Нейтралитет.
     —  Н-да… И с ней, как я понимаю, тоже? Молчишь? Знак согласия? Жаль. Вы бы сделали с Ингой хорошую ячейку социалистического общества.
     — А ваша ячейка? Я ведь тоже знаю о Наташе,  —  нет, Дима совсем не хотел говорить об этом! Получилось абсолютно непроизвольно.
      —  Злишься? Да-да, я понимаю, личную жизнь поэта нельзя смешивать со стихами… Значит, знаешь. Слухами земля полнится?
       —  Слухов нет. Просто мы с ней знакомы.
       —  …Рассказывала?
       —  Вы о ней совсем плохого мнения. Нет. Просто я слышал невинную, в общем-то запись. Ваше исполнение Окуджавы. И потом  —  она читает.
       —  Да. Она записывала что-то.
       —  Тогда я кое-что понял. А сейчас Вы подтвердили. Ладно, один: один.  Хорошо? Давайте выпьем за женщину!
       —  Ладно. Хорошо. Но вообще-то коньяк…  За женщин такое не пьют. Даже два холостяка: один по молодости, другой  —  на месяц. Ну, давай…
    Они как-то тихонько выцедили золотистую жидкость. Стало совсем грустно.

       —  Дим, а ты знаешь, у меня руки  —  холодные. И сердце стучит. К Наташе не хожу. Стыдно. Мог приходить с больной душой, но слабаком с больным сердцем  —  не могу. И Юляня играет…  Как-будто она Наташина дочь.
    Он замолчал. Открыл форточку. Взял сигарету. Дима давно хотел закурить, но раз курящий хозяин в доме не курит, то…
       —  Я тоже, ладно?
       —  Кури. К утру, думаю, выветрится. Юля, как и Ира, терпеть не могут этот дым.  …Где-то читал, что мужчины врут, когда говорят о своей любви к сухим винам, музыке Массне и изящным женщинам, на самом деле они любят крепкие напитки, толстых женщин и музыку Чайковского.
      —  А у нас с Вами наоборот?
      —  Ну, в общем, да…  У тебя-то это объясняется женским воспитанием, насколько я знаю. А у меня? Очень даже мужественный, даже суровый отец! Правда, полюбивший и грациозную Виштануш, и терпкое сухое вино из её сада-виноградника…    

                7

   Аникушин продолжал читать. Попутно расспрашивал о Димином проблематичном цыганском родстве. О кострах, дорогах и гаданиях в стихах. О недавно сбритой бороде. О многочисленных чёрных кожаных латках на вдрызг изношенных джинсах. О свободе мужской и свободе вообще. Так родился очередной тост.
       —  За свободу! Георгий Иванович!
       — За свободу…  —  он грустно и самоиронично усмехнулся,  —  Была бы Ирина дома, тут-то мы бы уж…
       —  Что, не любит студентов в столь тесном виде общения?
       — Она вообще педантична. Но это от эстетизма. Она у меня совсем не сноб…  За это её и люблю. Глупо, да? Нельзя ведь любить за что-то…  Парадоксы. Сразу два. За парадокс?
       —  За парадокс.

   Аникушин понимал, что опустить с высот ему Дмитрия Светлова вряд ли удастся. Писать он стал хорошо. Почти год Аникушин не читал ничего, кроме Диминых публикаций в многотиражке. Растёт парень. И его приход  —  желание на время замолчать. Переосмыслить. Подшлифовать стихи и себя. В общем, это значит, что он и в самом деле стал поэтом. И Аникушин не хотел бы, да и не смог бы при всём желании переломить кривую его творческой энергии. …Он по собственному опыту знал, что после такого подъёма непроизвольно наступает спад. Иногда тяжёлый. С нервами и болью душевной. Хм! Иногда с кажущейся необходимостью допингов, которые при спаде ничего не дают. Кроме тахикардии и ложной активности, быстро переходящей в уныние и апатию.
       —  Дима, это тоже парадокс, конечно. Хм! А за парадокс мы уже пили…  Но, судя по стихам, ты скоро опустишься сам. Да-да, если посмотреть на стихи  —  буквально, завтра-послезавтра. Поэты, за немногим исключением, крайне непостоянны. Шучу, сам понимаешь. …Давай выпьем за постоянство, как противоположность метаний. В единстве и борьбе этих противоположностей  рождается творчество. У тебя. У меня… Да и у многих людей. И всё-таки  —  за постоянство, первоисточник наших бед и нашего счастья!
      —  За постоянство,  —  Дима не торопился пить, что-то обдумывая.  —  …А ведь творчество  —  это и есть их борьба…  Вернее, даже не борьба, а взаимное существование, довольно мирное  —  постоянства и метаний  —  это, наверно и есть творчество. Хотя, это ведь за рамками диамата, да?
   
    Когда была начата вторая бутылка коньяка, они вспомнили, наконец, о диссертации.
        —  Защита была тяжёлой?
        —  Да нет, сама защита была более чем успешной, но вот утверждение!.. Я же говорю, ждал как абитуриент решения приёмной комиссии!..
        —  Ну, ладно, не знаю, как Вы, а я уже пьян. Хм! Хотя и тон, и дух нашей беседы настраивают на трезвость…  Предлагаю последний тост. За диссертацию!
        —  За неё, родимую.

                8

  Спал Дима у Аникушина. Всю оставшуюся ночь вздрагивал во сне, постанывал и произносил нечто нечленораздельное. Аникушин спал плохо, просыпался, слушая призывы Димы.  Ему слышалось в них то ли «Инга», то ли «Ирма»,  то ли «Ира»…

   Утром Юляня сварила им кофе. Они позавтракали втроём. Дима с Аникушиным пожевали мускатного ореха. Юляня собиралась в школу. Дима  и Аникушин  —  на лекции. Один читать. Другой  —  слушать. Справедливости ради стоит заметить, что экзамены по марксистко-ленинской философии Димин курс сдал ещё в начале лета. Так что отношения преподаватель-студент  их, в общем-то не связывали. Имеет ли это какое-то значение?
   Юляня спросила Диму:
      —  Дима, вы в Ростов не поедете на днях?
      —  Да. Сегодня. А что?
      —  Бросьте письмо в Ростове. Маме. Быстрее дойдёт. Хорошо? —  её мохнатые черносливы смотрели мягко и по-детски доверчиво. Но было в них и много взрослого. В детских глазах всегда виден взрослый человек. …Может, он уже есть в ребёнке? И только ждёт, пока повзрослеет тело?

   По дороге в институт Аникушин рассказывал, как поступал на филфак. Баллов не добрал. Поступил «кандидатом». Два года без стипендии. Вагоны, баржи и т. д. Но тяга к философии пересилила всё  —  через два года был зачислен в основной состав. А со временем  понял, что он неудачник. Да, талантливый, но эта талантливость сродни бесталанности  —  хочется охватить всё, рождать мировые идеи. Но философия, при всей её «общности»  —  всё же вполне определённая наука. И кандидатская  скорее дань общественному мнению, жене…  Чем желанная цель. А понял он это совсем недавно. Сегодня утром и понял.
       —  Знаешь, Дим, некоторые твои высказывания меня, как я понимаю, на это и сподвигли…
    Дима подумал, что у Аникушина должна быть гениальная дочь. Или обе. В чём? Может быть, и в музыке…

    В Ростове Дима бросил письмо в почтовый ящик.
     То ли с больной головы, то ли ещё от чего, но он не писал день, два…  Это состояние растянулось на три недели.

     Аникушин больше не ходил к Наташе.
     Он часто теперь бродил с Юляней по парку, по улицам и аллеям студгородка, которые где-нибудь в том же Ростове и были бы парком. Они с дочерью импровизировали жизнь. Понарошку? Всерьёз? Ирина уже без особого неудовольствия слушала импровизации Юляни на фортепиано… Она так и не узнала о неверности супруга? Может быть. Но студгородок так мал… Как-то необъяснимым образом  трещина  в их отношениях с Аникушиным превратилась в паутинку. А потом и совсем исчезла.

    А Дима чаще стал бывать у Наташи. Забегал и к Аникушину. Без тетрадей. Просто попить чаю. Вприкуску с разговором, естественно.
    Он очень внимательно смотрел в глаза этим людям, пытаясь понять, как возникают, и как рвутся связи. И есть ли они меж людьми?   
   
    Так что же это было? Божественная импровизация? Дилетантизм жизни? Мы ведь живём каждый день, каждое мгновение  —  первый раз. Дежавю воспринимается как странность, неправильность. Поэтому мы всегда дилетанты. Хм! Как говорят   —  шутят!  —  музыканты, импровизация должна быть хорошо отрепетирована. У Бога, видимо, хватает материала для репетиций ?  Есть ли она, Божественная Партитура нашей импровизации жизни?         
   
                июнь  1985.
                г. Ростов – на – Дону.





















                Сладкой грусти не бывает,
                Не бывает никогда,
                Это сердце убывает,
                Как подземная вода.
                Г. Корин.

Хватит ли мне на зиму угля.

( Эпизод № 18 )

                1

    Очень не хотелось смотреть на коричневые взъерошенные трупики красных степных телят, притрушенные соломой.
    Дима заканчивал поение-кормление телят в профилактории. Новорожденные. Бестолковые и взывающие к заботе. Немного похожие на дорогие мягкие игрушки. Два трупика за день  —  диспепсия. Да, конечно, и в его хозяйстве будут такие же. И непроизвольный судорожный комок в горле? Да, особенно поначалу. От его работы зависит многое. Но не всё. И трупики, безусловно, будут.

    Последняя вечерняя дойка Диминой практики по машинному доению. В профилакторий сам попросился — интереснее, чем в корпусах. Интереснее   —  да. Но работы раза в два больше. Не беда. Когда телёнок впивается беловатыми дёснами в чёрный рожок поилки, то немного чувствуешь себя коровой. Может человек чувствовать себя коровой?
    Кроме него, работает здесь из студентов первокурсница, отрекомендовавшаяся:„Нелли.” Но доярки зовут её почему-то Валей.
         —  А, путаем мы их! Меняются каждые две недели. Да она уже к Вале-то привыкла.
    Интересная привычка! На Вале-Нелли, поверх угадываемого зимнего «тепла», коричневый халатик, на голове коричневая вязаная шапочка. Маленькая и круглая от одежды. „Медвежонок,”  —  решает Дима. Её коричневый наряд совершенно некстати и не к месту очень напоминает коричневые трупики. В клетках. Притрушенные соломой. К её халату тоже пристало  несколько соломинок.

    Дима вспоминает вчерашний разговор.
        —  А молоко от сухостойных идёт в общее молоко?  —  спрашивает он и читает в глазах Нелли-Вали откровенное недоумение.  —  Тьфу, ты, чёрт! Надо же такую глупость сморозить! Кто ж сухостойных доит!..
        —  А ты что, из города?
        —  Почти,  —  надо же горожанину в Диме выказывать себя там и тогда, когда это глупее всего?
        —  А ещё четвёртый курс!..  —  смешинки-колокольца перезванивают в голосе  Нелли.
        —  Но-но! Первый!.. Поживёшь-поучишь с моё  —  не такое сморозишь.
        —  Вряд ли.
   Диме в голову приходит очень банальная мысль о свечах в дизеле. От её банальности ему ещё неприятнее.
   Управляться с доильным аппаратом оказывается неожиданно легко и просто. Но Дима с  чернейшей завистью смотрит, как Нелли-Валя  вручную сдаивает норовистую первотёлку. Нет, этого он не умеет. И вряд ли научится. Но не дояром же он будет, в самом-то деле, а зооинженером!

    Двухлитровая алюминиевая поилка засвистела пустотой внутри. Молоко закончилось. Но бычок продолжает терзать чёрный рожок. Упирается всеми четырьмя, тянет поилку из Диминых рук. Чёрный бычок. В курчавом лбу  —  белая звёздочка. Мордашка в молоке до глаз.
        —  У, жадюга! Хватит тебе. Обопьёшься и будешь как эти…  Цыганёнок ты чёрно-пёстрый!..

   Через несколько дней этого «цыганёнка», которого мать даже толком не облизала, переведут в телятник. Тёплый  сытный детдом с цепью транспортёра навозоудаления. Потом он испытает всю прелесть интенсивного откорма. В итоге  —  безучастно ступит на металлический пол камеры электроглушения и вечно пьяный резчик перережет ему, подвешенному вниз головой, сонные артерии. Алкоголизм  —  профессиональное заболевание резчиков.
    Вегетарианство? В умеренном климате  — нереально. В случае реальности  —  вредно для здоровья. Есть люди, которые не могут зарезать курицу. Некоторые не решаются убить даже комара, впившегося в кожу. …Но куриную лапшу едят-нахваливают. Одну Димину знакомую запирают в доме, чтобы она не видела, как будут резать поросёнка  —  иначе есть эту свинину она не будет. Да. В самом деле  —  не будет. Кокетство? Поза? Психопатология? Во всяком случае, нечто совершенно неестественное с точки зрения большинства.
   Обезьяна никогда не начала бы свой путь в человека, если бы не стала способной добывать и потреблять животную пищу. Да благословенны будут зоотехния вкупе с ветеринарией и прочая, прочая, прочая, позволяющие человеку не пойти по обратному пути. Во всём мире  —  острейший дефицит животного белка. Миллионы голодающих. Надо делать мясо. Возможно, когда-то люди синтезируют удобоваримый и дешёвый животный белок. Интересно, куда они денут свои колоссальные, напрочь доместифицированные стада? Постепенно съедят?

   Человек ответственен за тех, кого приручил. Экзюпери не о животных, конечно, говорит. Но почему бы не применить этот афоризм и в таком, утилитарном, смысле?
    «Медвежонок» явно старательнее профессиональных доярок подмывает вымя и досуха вытирает, перед тем как одеть доильные стаканы. Из одного ведра серой марлевой тряпкой и одним вафельным полотенцем неопределённого цвета. Интересно, как бы отреагировали девушки из общежития на предложение пользоваться одной ёмкостью с чуть тёплой водой, серой марлей и так далее?
    Из гордого сильного тура человек создал изнеженных животных с гипертрофированным выменем и ослабленной конституцией. Он сознательно, хотя и не всегда умело, эксплуатирует их и, в конце концов, убивает. Надо бы создать максимум комфорта для этих заведомо невинных смертников. В искупление вины перед ними. Хотя вина человека … безвинна, в общем-то. Не в животных даже дело. В человеке?
    Гуманность? Гуманна ли последняя сигарета, выкуриваемая приговорённым к высшей мере наказания перед исполнением приговора?
    О какой, чёрт возьми, гуманности может идти речь, если резчик всё равно будет пить горькую в рабочее время, не слишком далеко отходя от рабочего места?

   Всё. Конец практики. Завтра на занятия. Под сапогами скрипит снег. Вьюжит. На краю неба угадывается спрятавшаяся за тучами луна. От холода спряталась?
    …Гуманизм. Недавно в одной статье:„…подход с позиций общего гуманизма…” По-русски  —  с позиций общей человечности. Коммунистический гуманизм. Гуманистические отношения  —  высшая форма человеческих отношений. Разве можно противопоставлять человечность Человека  —  человечности  Коммуниста? Разве это противопоставимо? Терминология? Зарассуждался?...

                2

        —  Отбыл практику?  —  Олег наморщил лоб, глядя на чуть лопнувшую мембрану динамика.  —  Трещит, собака!
       —  Отбыл. А у тебя завтра начинается?
       —  Вот именно. Сегодня в двенадцать ложись  —  завтра в четыре вставай.
      —  Дискотеку проводишь?
      — Ну, да…  Ты пойдёшь? Если пойдёшь, то бегом в баню, а то от тебя прёт, как из навозохранилища.
      —  Телятами, телятами, Олеженька! Родной наш запах, колхозный.
   Молчит Олег. Про родной запах он с детства очень даже хорошо всё знает.
     —  А где ребята?
     —  В столовой. Мы всей комнатой идём. Так что если хочешь соорудить маску коллективизма  —  поторопись.

   Дискотека в общежитии. Нет. Это не западное псих-шоу, где омузыкаленные болванчики пляшут, самозабвенно исполняя волю диск-жокея  —  шоу-гипнотизёра. Хм! Увидеть бы всё это действо вживую. Это и не «советская дискотека», призванная «вершить эстетическое воспитание молодёжи». Нет здесь ни дисков, ни первоклассной проигрывающей аппаратуры  —  магнитофон средней паршивости и такие же кассеты.
   Разрядка. Физическая и эмоциональная разрядка молодых людей, именуемых студенчеством. Было бы от чего разряжаться? Или было бы чем?

    На дискотеке Олег  —  царь и бог. Шутка. Но если его лидерство в группе никак не подтверждено официально, то в теле диск-жокея его душа, по всей видимости, чувствует себя превосходно. В холле общежития он в такие вечера, конечно, не монархи и не душевластитель, но —  в центре внимания.
   В холл спускаются Инга с Игорем. Инга  —  в белом. Белые джинсы, белый свитер, белые кроссовки. Игорь  —  в бело-синем. Свитера у них, кажется, одинаковые, но на Игоре синие джинсы и кроссовки двухцветные, как сегодняшний зимний день. Игорь чуть прихрамывает. Красиво это у них получается!
   Их группа не танцует  —  сидят позади стола с аппаратурой. Законодатели мод, так сказать. У Игоря сегодня тоже закончилась практика. Дима внимательно рассматривает танцующих. Бело-синие садятся совсем рядом.
       —  Олег, поставь что-нибудь советское, —  как это у Игоря получается просить и дружески приветствовать одновременно?
      —  А именно   — «Динамик»?  —  что ж, снисходительно-отцовский тон Олега вполне уместен.
      —  Угадал,  —  Игорь улыбается. Быть очень счастливым  —  тоже несчастье.

    Нет, Дима не сразу сбежал от общества бело-синих. Он вытащил и медленно, тщательно размял сигарету. Через танцующих надо проходить максимально быстро  —  дабы не мешать.

        —  О! Да ты никак с дискотеки? С каких пор ты стал их посещать?  —  всё это означает в устах Валерия «привет», что подтверждается протянутой для рукопожатия рукой.
        —  С недавних.
        —  А я к вам в комнату стучал  — никого. Ты мне нужен. Приглашаю на день рожденья.
        —   Когда? —  Дима начисто забыл о столь знаменательной дате.
        —  Сейчас. Пошли.

   Совершенно разномастная и весьма небольшая компания. Дима с трудом сообразил, что все собравшиеся — Валерины одногруппники. Неужели и их групповые междусобойчики выглядят так же нелепо?
       —  Ну, вот —  все в сборе. Игорь сейчас подойдёт. Жаль, Ясененко нет. Что ж, пусть ему нормально служится,  —  весьма благодушный настрой у Валеры Клаптича.
       —  А где Игорь?  —  национальность Хамида Гумбатова определить невозможно, не зная её. Он может быть кем угодно. Хоть украинцем, хоть индусом. А любимое приветствие Гумбатова: „Салям аллейкум! Як вона жисть, дорогой?”
       —  Повёл Ингу на дискотеку. Обещал зайти и даже выпить за мое здоровье,  —  отвечает Валера.
    „Стоп! А при чём здесь Игорь? Ах, да, он же был в группе с Валерой на первом курсе. Хм! А при чём здесь я?” —  что-то Дима стал совсем медленно соображать.

      —  Ну, что, друзья? Предоставим первое слово поэту?  —  Хамид в своём репертуаре.
     —  Валера, желаю тебе…  —  Дима посмотрел на висящую над Валериной кроватью гитару.  —  Гитаристу иногда позволительно рвать шестую струну, но никогда  — первую. Не рви.
    — Спасибо…  —  Клаптич оценил тост. Но лицо его стало совсем не праздничным.

    —  Валерий! Тебе сегодня  —  двадцать один. Очко! Пусть повезёт тебе в этом году! Но для этого ты должен у меня пореже выигрывать!  —  восточное выражение лица у Гумбатова пропало.
И кто же он, этот азербайджанец?

     —  Как говорят в Одессе, а так же у вас в Ростове и у нас в Донбассе, желаю тебе того, чего ты сам себе желаешь,  —  Денисенко не стилизуется, он в самом деле такой.

     —  В нашей небольшой, но чисто мужской компании  —  большая половина женатых. И тем не менее —  за свободу!  — Губенко мученик-страдалец и гусар сейчас одновременно. Впрочем, страдальцем он стал только после женитьбы. И в эту роль входит тяжело. Хотя амплуа у людей меняются.

    —  Счастья тебе! Банально  —  но ценно!  — вечный трагикомик
Бедоглядов комика из себя на этот раз не разыгрывает, то ли мала компания, то ли слишком трезв. Вообще, настроение у всех не питейное. Или надоело уже к четвёртому курсу?

      —  А вот и я! —  в руках Игоря шампанское,  —  Коллекционное! Дороговато, конечно, но водку я не пью. Другого не было.
    Мастерски откупоривает.
      —  За женщин, Валеха! Слабых и всесильных!
    Валеха с сомнением оглядывает рыбные консервы, сало, хлеб, лук, зельц из буфета:
      —  Закуска у нас, конечно, не под шампанское, но ты закусывай.
      —  Да я поужинал у Инги.
      —  Приучаешь подругу? — Валера смотрит не на Игоря, а на Диму.
      —  Воспитываю будущую жену. Шучу. Насчёт «воспитываю», — Игорь потягивает шампанское из гранёного стакана.
    Чёрт! Ну, зачем это торжество в Валерии? Не злорадство же это, в конце концов?

                3
   
  … Откуда столько синевы в вечерах начала июня? В июньских вечерах, в которых ещё жива память мая и нет ещё терпкой, выжженной летней духоты. Запахи! Какая косметика сравнится с этим невероятным букетом отцветающей акации, буйствующего винограда, каких-то совершено неожиданных на юге лип… А привязчивый запах горячей хвои, от которого буквально некуда деться! Ох, уж этот цветущий виноград   —  каждая полудикая лоза у захудалого забора почитает себя королевой! Осенью она даст мелкие чёрно-фиолетовые плоды, но кто в июньской ночи благодарен ей меньше, чем лозе драгоценного саперави или пышного пухляка? И кто вспомнит, как ядовит очаровательный дикий виноград, а ведь он, собственно, и не виноград вовсе.
    Пост охраны в комбинате бытового обслуживания  —  прелестная штука. Мягкие кресла, большой стол, на котором можно спать, не поджимая ноги, цветы, журнальные столики со свежей прессой. Просторный холл с двумя десятками люминесцентных светильников в потолке. Огромные окна с голубоватыми стёклами. Одно плохо: в эти окна виден корпус общежития напротив и четвёртое с краю окно на четвёртом этаже.

      —  Наблюдаешь?  —  Валерий вертит ручку настройки на магнитоле, ловит «что-нибудь».
      —  Между прочим, переносная радиоаппаратура давно вышла из моды, —  Дима отрывает взгляд от окна и бережно стряхивает пепел с сигареты в пустую коробку из-под канцелярских скрепок.
      —  Совершенно в тютельку, милорд. Как все истинно деревенские люди, я чуть-чуть старомоден,  —  выключает магнитолу.  —  Между прочим, впадать в поэтические маразмы и наблюдать за окошком любимой  —  тоже давно вышло из моды.
   Степан Ясененко молчит. Он вообще в последнее время слишком много молчит. И этим раздражает?
       —  А ты знаешь, почему Инга за последние месяцы так похудела?
       —  Старается быть похожей на Игоря.
       —  Нет, скажем иначе: очень хочет, чтобы Игорь мог без труда её поднять и нести.
       —  Ну, это их дело…
       —  Да? А про другую версию ты ничего не слышал? Я ведь могу узнать. С Игорем мы почти друзья.
       —  Не надо, —  твёрдо и чуть громче обычного говорит Дима.
       —  Вот то-то и оно-то!.. Умён ты, паря,  —  Валера крутит у виска пальцем.
       —  Зря ты об этом, Валеха! …Ты ведь про аборт сам точно не знаешь. На уровне слухов и домыслов!..  —  это в разговор вступает Степан. Тон у него откровенно раздражённый. Все они сегодня раздражены. Но ведь не друг на друга же!..
       —  Н-да…  Деликатности тебя твой папа-интеллигент не научил. Ты посмотри на Димку! Бледный, как… Ди-им! Ты здесь? Или как?
       —  Ничего, переживу,  — Дима взял было сигарету, но передумал. Уж слишком было бы картинно.
       —  Переживёшь. Тем более, что тебе и посочувствовать-то не в чем. Это их проблемы! Это их семейные дела. Сложится у них семья или нет  —  это, опять-таки, их дело! А то, что ты сейчас бледный такой, это от излишней чувствительности, но  —  отсутствия чувств! Если, конечно, всё, что я знаю про Ингу и Игоря  —  правда. А ты ведь и знать не хочешь: правда ли… Переживёшь! Я куда больше тебя пережил. Ты, конечно, можешь посмеяться: мои физиологические отношения с Натали Черниковой с твоим высоким чувством не сравнятся. Но это как сказать…
       —  А я смеяться  не буду.
       —  Разумеется. Ты же у нас деликатный. А я  —  мужик от сохи. Взял и порвал. Хотя порвал то, что не было связано. И именно там, где было давно порвано. Поэтому и больно. Было. Или мне хочется, чтобы  — было. Наверное.
       —  Валер, а тебе не кажется, что больнее всех Степану?
       —  Степану? Развод  —  штука неприятная. Но это хоть итог. Хм! Вот только  —  чего. Да? …Но у на с  тобой и этого нет. Ну, ладно. Я зачем эту бандуру принёс? «Исповедь» будете слушать? Стихи чьи  —  не знаю, а вещь классная. Сколько слушаю  —  слёзы душат. Простите за сентиментальность.
      —  Евтушенко.
      —  Ты уже слушал?
      —  Нет, читал о ней.

  …Исповедь. Почему так вошло в моду это слово? Исповедь предполагает отпущение грехов. Кто может отпустить грехи? Кто захочет жить безгрешным?
   
   Степан смотрит в пол. Пол зелёный. Такие глаза у его бывшей жены.
    Валера отбросил голову на спинку кресла. Беззвучно шевелит губами. Вслед за текстом с кассеты. Вот сейчас всё его сухое тело, цепкие пальцы гитариста, сжавшие подлокотники, острый, худой кадык повторяют вместе с негармонично чувственными губами: „…Любимая! Больно!..” Медленные слёзы на щеках. Он их не стесняется.
    Диме холодно. И горячий воздух из открытого окна  —  не греет.

       —  Мне пора на репетицию,  —  Валера щёлкает клавишей. Не поднимая головы от спинки кресла, произносит.  —  …Сверху смотрят звёзды…  Снизу, из-под фюзеляжа, им отвечают огоньки не спящих в ночи домов…  А в этих домах люди думают о том, хватит ли им на зиму угля…  Жалко людей.
       —  Суета сует?
       —  Нет. Суета бывает праздничной, бывает суета генеральных репетиций, закулисная суета…  А ты, Дима, ведь тоже думаешь о том, хватит ли тебе на зиму угля… Я прав, не спорь.

   Степан ушёл почти сразу за Валерой.  Молча кивнул. И растаял в сумерках. Утром на дверях их квартиры висел замок. Хм! Исчез. Исповедоваться?

                4

     —  Существует хорошая традиция,  —  Игорь поставил стакан с недопитым шампанским на стол.  —  После принятия внутрь алкоголя размять свои члены в танце. Дабы часть винных паров вышла вместе с потом. Интересно, что хуже? Пойдём на дискотеку?
   
   Всплески цветомузыки мешают Инге заметить Димин взгляд. Какого цвета у неё сейчас глаза? Когда-то он определял по нему её настроение. Впрочем, в темноте глаза чёрные —  зрачки расширяются. Расширяется ли душа, когда ей темно?
    Только сейчас увидел Дима в бровях Инги тоненький силуэт летящей чайки. Кто придумал чеховских девушек с трагическими судьбами? Хм! Ну, уж никак не сам Чехов!.. Как это у Всеволода Иванова:  „… герои Чехова контрастны внутри себя…” Но по отношению к внешнему миру Инга тоже контрастна. Не должно быть в её жизни трагедии. Хм! Если только не считать любую жизнь трагедией. А что? Рождение  —  любовь  —  смерть…
    Чайка взмахнула крыльями  —  Инга заметила взгляд Димы. Зачем столько ласки в её ответном? Не нежной, не усталой, не похотливой, а обыкновенной человеческой, человечной ласки. Вот уж кому человечности, то бишь гуманности, не занимать. Приласкала. Понимает ли Инга, что она сейчас делает?
       —  Разрешите пригласить? —  Дима и сам от себя такого не ожидал!..
       —  Я не танцую сегодня  —   Игорь ногу поранил.
       —  Извините.          
               
   Олег поставил кассету с «медленными». Танцующих поубавилось.
    В стайке первокурсниц  —  знакомое лицо…  «Медвежонок»! И вовсе она не круглая!.. Вместо коричневой шапочки  —  огромный лоб и длинная русая коса. Лицо из тех, о которых нельзя сказать почти никогда, что именно оно выражает.
       —  Позволите ангажировать?
       —  Позволим, —  а в интонации «Медвежонка» нет ничего деревенского. Кокетничает. Откровенно. Это то самое кокетство, которое отталкивает мужчин. Она, похоже, об этом знает. Танцуют. А в глаза смотреть незачем. И комплименты с губ не срываются. И говорить… О чём? И зачем? Глупо. Всё глупо. Ведь сто лет уже не танцевал…  Свадьба Валентина  —  не в счёт.

    В комнате холодно. Северный ветер прямо в окно. И отопление не светит и не греет. Через полчаса закончится дискотека. Возбуждённые молодые люди будут обсуждать её возле умывальника в клубах табачного дыма. И музыку тоже. Там же будет курить Олег. За безразличием сноба будет спрятана радость: „Обсуждают!..”

    …В начале второго курса состоялся тот памятный разговор с Валерой.  Хм! Начало второго курса!.. Кажется, что в другой жизни.
       —  Ты Ингу любишь? — зачем это Клаптичу? Дима принюхался. Нет, вроде бы трезвый Валера.
       —  Не знаю.
       —  Ах, ты, интеллигент недобитый! Не знает он! Стесняешься? Ты  —  не знаешь, а она  —  должна знать! Почему ты Николаю без боя уступаешь? Ты же знаешь: они  —  не пара. Вполне возможно, что она его женой станет, а может быть   —  и хуже. Или Игоря. Или ещё чьей-нибудь. Но  —  не твоей! Никогда!
       —  Станет!..
      —  Не станет. В ваш многосторонний спор за руку Инги Викторовны Лариной ещё и я могу влезть. Я, конечно, дурак, но какие-то чувства она ко мне до сих пор питает. Я уже не питаю, а она  — питает. Потому что я в своё время  —  знал. Между прочим, мы с ней были близки.
      —  Врёшь.
      —  А хоть бы и вру! Всё равно, тебе уже пора начистить мне физиономию. Я бы начистил. Соперникам нужно бить морду. Хотя бы и в переносном смысле. Но лучше в прямом. Не любишь ты её. А если чересчур любишь  —  так это ещё хуже. Женщина живёт на земле. Ну, ладно, извини, что лезу в душу. Прости дурака. И если хочешь, не принимай всерьёз.

    „Кому бы набить морду? Холодно. Как холодно в комнате. Обещают  холодную весну… Хм! „Хватит ли им на зиму угля”? Пожалуй, и в самом деле, хватит ли мне его?... Угля?... ” —  думал Дима. После тяжёлого дня с ранним вставанием, дискотеки и странного ( хотя, почему странного  —  обычного студенческого ) дня рожденья засыпал он с трудом.

                февраль.  1986.
                пос. Шолоховский.         
 
 
   





                …Но я на цветок наложу интердикт  —
                Пчелу от него отженя  —
                Чтоб Полдень не бросил в вечную тьму
                Архангела  —  и меня.
                Эмили Дикинсон.

 
Многоточие.

( Эпизод № 19 )

                1
 
   Впереди была ещё неделя каникул. Утром уехал Игорь. Он просил не провожать его и досматривать утренние сны, но я встала и сварила ему кофе. Когда мы одевались в прихожей, к нам вышла мама. Зябко запахнувшись в халат и позёвывая, она пожелала чуть хриплым утренним голосом счастливого пути и поцеловала Игоря в лоб. В лобик целуют маленьких детей, и по тому, как Игорь улыбнулся маме, я поняла, что желание стать родными друг другу у них взаимное.
   В порожнем трамвае было холодно и неуютно. Город ещё не проснулся. Редкие пассажиры входили и выходили на остановках. Синие «кобры» освещали грязный енакиевский снег. Опускался сизый клочкастый туман. Мне очень не хотелось, чтобы Игорь ехал домой. Там его ждала мама. Его мама. Моя будущая свекровь. Ну, и как я могла лишать её этой недели каникул? Как не имела права даже на эту неделю, что он провёл со мной. Я ведь ещё и не жена. Пока. Я чувствую себя воровкой? Как это ни странно  —  нет. Значит, какие-то права я всё-таки имею? И всё равно, мне очень кисло.
    На автовокзале, глядя на мою недовольную физиономию, Игорь протягивает мне конфету:
       —  Съешь, а то оскома будет мучить весь семестр. 
   Я безропотно жую карамель. Садясь в автобус, Игорь ничего не говорит мне, только вытирает  воображаемую слезинку с моей щеки. Да, я чувствую, что вот-вот разревусь. И тоже молчу.

    Четыре дня я занимаюсь хозяйством. Читаю Олеся Гончара на украинском. И помогаю Анке готовить уроки. А в пятницу после работы  заходит Ольга. В дурашливом настроении и с какими-то растерянными глазами.
        —  Инга!..  Я вчера вернулась из alma mater. И видела гвоздики,
которые завяли неделю назад…
        —  Ну, и что?
        —  Я была у Димы.
        —  Специально?
        —  В институте? Специально, конечно. По своим заочным делам. Ты же знаешь. Мы же виделись там. А у Димы… У тебя можно закурить?
        —  Кури. Мои сегодня в ночную, а Анна у подружки будет допоздна, —  я подала ей бесполезную у нас в квартире пепельницу и открыла форточку. —  А ты что, снова начала курить?
        —  Когда вы с Игорем собирались ехать сюда, отмечать  твой день ангела, окончание сессии и мало ли что ещё…  Дима спросил у меня ваш рейс. Я назвала ему следующий. И гвоздики завяли.
         — Ну, что ж…  Наверно, ты поступила правильно. …А почему ты думаешь, что гвоздики были для меня?
         —  Хм! Ха. Ха. Ха,  —  именно так, раздельно и без иных знаков препинания произнесла Ольга. А потом рассмеялась. Сухо м нервно.  —  А для кого же ещё? Я была у него на работе. Там рядом с увядшими гвоздиками лежала тетрадь со стихами. Признаюсь честно, мне он стихи никогда не читал.
        —  Правда?
        —  Правда. И в этот раз  —  тоже. Дима вышел на второй этаж набрать воды в чайник. А я влезла. Без спросу. В одном из последних стихотворений он пишет о твоём дне рожденья и гвоздиках…  Бедный мальчик!   —  она так же сухо засмеялась.  —  Он  всё ещё влюблён в тебя! Синеокая Ingrid!..
        —  Перестань, Оля! Во-первых, я не гожусь для героини древнегерманской мифологии. Во-вторых, он ведь давно не мальчик. Благодаря тебе, я права?
        —  Перестать? А ты знаешь, что во всех моих бедах, начиная с аборта, будто бы от Димы, и заканчивая восстановлением на заочное чуть ли не через прокуратуру  —  виновата ты?
        —  То есть? Здесь попрошу поподробнее  —  я-то тут причём?
        —  В прошлое лето, когда Вы, милостивая государыня, отвечали ему взаимностью, у меня текли слюнки. Но лучшая подруга есть лучшая подруга. А в это лето он был свободен. Во всяком случае, от тебя…
        —  Ты так думаешь?
         —  Неужели нет? А как же Игорь?... 
         —  Выбирает женщина.
         —  Так почему же ты молчала?  …Что ж, значит, ты виновата больше, чем я до этого думала. …Я ведь очень хотела, чтобы он был моим. Но ничего у меня из этого не вышло.  Хм! Последний «аргумент»! «Какие-то ребята» выбили у меня посреди ночи дверь. У самой силы хватило. Замок вылетел вместе с «мясом». Прибежала: „Димочка, мне страшно!” И на следующую ночь мне было страшно. Он спокойно спал две ночи у меня. А я не спала. Не от страха, понятно. Естественно, не без моей помощи, об этом происшествии узнали все, кому надо и не надо. У меня заканчивалась практика. Когда через пару дней я получила перевод из дому  —  тут же уехала на «моря».  Голодная, как …  Естественно, в начале сентября «залетела».  Узнала только в ноябре. Когда работала в хирургии с Димой. Я, в общем, никогда и не скрывала ни от кого, что это ребёнок не от Димы. Но никто мне не верил! Даже ты!..  Не надо, не спорь!..  Да и Дима, с его абсолютно искренней заботой…  Иллюзии. Всё мои истерические иллюзии.  …Почему же чуть раньше, выслушивая мои исповеди, ты мне так ничего и не сказала? Или ты … хотела, чтобы он не мешал тебе жить? И поэтому не мешала мне?
         —  Оля, ну зачем ты так? Это было…
         —  Вот именно, Ин, было, —  прервала она меня. —  Он ведь меня и пальцем не тронул…  А я, честно говоря, думала, что о том, мальчик он или нет, тебе лучше меня известно!  —  она снова, диковато на этот раз, всхохотнула. Я подумала, что ещё пару откровений, и у неё будет истерика. Мне не было её жалко. Я просто боялась, что это сегодня будет заразно. Но она вдруг сказала неожиданно серьёзно.  —  А ведь он и в самом деле любит тебя. И стихи тебе пишет…
        —  Посвящает мне, а пишет  —  себе.
        —  Какая разница?!
        —  Большая. Слава Богу, что у тебя с ним ничего не получилось. А любит, Оль, он только свою Музу. Наверно.
        —  Слава Богу?  …Ну, если ты считаешь себя всевышним!..  Потому что другими богами здесь и не пахнет… Он тебе всё ещё пишет?
        —  Нет. Давно.
        —  Сумасшедший Дима!
        —  Просто поэт. Или графоман. Что одинаково опасно в жизни…
        —  Ну, ладно, давай кого-нибудь съедим  —  я страшно голодная!   
        —   Вредно курить на голодный желудок. Борщ будешь?

    После этого разговора мне стало так скучно в родительском доме, что наутро, оставив записку спящим после ночной родителям, я уехала в Новочеркасск.

                2

    Начиналась оттепель. Было сыро. Висел то ли реденький туман, то ли  густая изморось.  Но после дымного и пыльного Енакиево и Новочеркасск, и alma mater показались мне раем. Я дала телеграмму Игорю, чтобы он не встречал меня в Ростове завтра, как договаривались. В общежитии было тихо и безлюдно. Каникулы. Дима был здесь  —  у него горела настольная лампа и была открыта форточка.
   Да-да. Я, собственно, и приехала-то затем… Зачем? Чтобы посмотреть в печальные  цыганские глаза? Чтобы поговорить? О чём? В общем, как это ни странно, я иду по лестнице  —  спускаюсь на его этаж. Поворачиваю по коридору. Метров за десять от его двери слышу … слышу очень характерный женский стон. Приглушённый, едва слышный. Днём? Но пустое общежитие очень хорошо резонирует. Останавливаюсь. А почему  я решила, что это из их комнаты? Иду. Подхожу к двери. Поднимаю руку, чтобы постучать. Лёгкий, тихий, похоже, совсем интимный женский смех резанул меня по ушам. У меня загорелось не только лицо. Я тихо пошла к себе. А руку опустила, уже поднявшись на свой этаж.
 
    Долго сидела на кровати, поджав колени к подбородку и укрывшись пледом. Ела любимые свои яблоки. Слушала Игореву кассету с «Динамиком». И смотрела в окно. Потом на противоположной  стороне улицы увидела Диму с какой-то девушкой. Они шли не из общежития  —  а в общежитие. А ведь там мог быть и не Дима! А, может, они просто вышли раньше, и я этого не заметила?  …Очередное увлечение? Новая «Муза»? А зачем кавычки? Нечто большее? Или просто знакомая? А всё остальное дорисовало … моё больное воображение? Так чем ( или кем?) оно больно?
    Хм! Какая разница!
    И вообще, скорей бы приехал Игорь! Как тоскливо без него!..
    Игорь приехал в воскресенье утром. Он вошёл бесшумно, и только  по колыханию штор я поняла, что открылась дверь, обернулась. И повисла у него на шее, по-детски болтая ногами. Господи! Ну, кто может вот так сверху, ласковым баском сказать, гладя широкой ладонью по голове:
         —  Рада? Ну, ладно, слезай, и корми.
   Это не потому, что голодный, а чтобы занять мои руки работой, чтобы дать мне придти в себя.

    Были занятия. Лекции, лабораторные, семинары… Была зима. Был жгучий и метельный февраль, настоящий лютень. Был холодный и неприветливый март, в котором даже коты почти не орали, такой он был не весенний. И был ледоход.
   Мы с Игорем стояли на мосту. Маленьком, каком-то ненастоящем мосту через узенькую речку под названием Грушевка.
        —  Лёд тронулся, господа присяжные,  —  сыронизировал Игорь.
    „Лёд-тро-нул-ся-а-а-а…”—  свистел ветер. И льдины скрежетали:„Г-господ-д-да присяж-ж-ные…”
    Н-да. Лёд тронулся. И как «совершенно в дырочку» говорил один древний, нельзя дважды войти в один поток. И нельзя повторить то, что было в прошлом. Нельзя исправить ошибок. Я не заметила, что последние слова произнесла вслух.
         —  Каких ошибок?  —  Игорь взял я ладони моё лицо.
         —  Да… Это я так, о своём.
         —  О своём? —  слегка удивился Игорь.
   Ветер трепал его длинные светло-русые волосы. Он терпеть не может головные уборы. Игорь похож на викинга или могучего защитника земли новгородской. Всё вокруг серо. Небо. Снег. Лёд…
Я долго всматриваюсь в серые глаза Игоря. Настолько долго, что ловлю себя на том, что смотрю сквозь него. Золотые бесенята в глазах Игоря гаснут, сменяясь всё возрастающей тревогой.
        —  Что с тобой, Инга?
        —  Я … очень люблю тебя! Очень-очень!.. —  шепчу я, зарываясь лицом в его пуховый шарф.
        —  Дурная ты моя! —  Игорь касается губами моих взъерошенных волос. Потом медленно целует мои щёки, брови, глаза… А мне кажется, что это холодный мартовский ветер стал горячим и влажным, как после полуденной грозы в июле. Я долго не отвечаю ветру. Потом чуть приоткрываю губы. И он врывается в меня. Горячий и влажный. Ветер…

                3

   С ледохода всё и началось?
   Собственно, ничего, наверно, и не прекращалось. Просто Дмитрий уже полгода не приходил, не писал и вообще не давал знать о своём существовании. И я почти забыла о нём. То есть я каждый день видела его на занятиях, но кроме нейтрального «здравствуй» он ничего не говорил. Вот уже полгода я не ощущаю его тихого и тяжёлого взгляда. То ли я перестала чувствовать Диму, то ли он и в самом деле не смотрел в мою сторону. Но так стало очень легко жить. Слишком легко. То ли земля придаёт чуть большее ускорение, то ли … уходит из-под ног?
 
   Ещё в октябре он забегал ко мне в комнату. В последний раз. Называл подчёркнуто шутливо Ингой Викторовной. Спросил  какой-то адрес. Подчёркнуто вежливо и нейтрально поблагодарил. И ушёл. Ещё когда он вошёл, я почувствовала, что… Попросила его сесть, но Дима остался стоять. Не то, чтобы я не могла посмотреть ему в глаза, я смотрела, но … не видела их. Когда он уходил, я неожиданно для себя взмолилась:„Не приходи! Никогда больше не приходи!..” Молча и истово. Он внял моей безмолвной мольбе?

    Последнее письмо от Димы я получила в сентябре. Писал он то часто, иногда по два-три письма в день. То очень редко. Писал во время каникул, практики… и во время  семестра иногда тоже!..  Приезжая домой, я спрашивала у мамы, была ли мне почта. Ответ бывал почти всегда неизменным:„Была.” Когда я стала приезжать с Игорем… Наверно, так совпало… Или…  Ну, да, я-то думала совсем другое!..  Я уже не спрашивала у мамы. А та не напоминала. Но и писем больше не было! Письма были сложены в полиэтиленовый пакет и лежали во втором сверху ящике письменного стола. Я перечитывала их по ночам, когда Игорь уже спал. Он знал о письмах,  но относился к этому спокойно. Но очень бы не хотелось, чтобы он видел моё лицо над письмами. И вообще, это была моя маленькая, безобидная для Игоря слабость, на которую я имела право!.. Наверно.

    Летом позапрошлого года я не могла без них жить. Шестым чувством определяла, когда послание от Димы лежит в письменном ящике. Мама смеялась надо мной. Но это всегда подтверждалось конвертом, а то и двумя, с милым, родным почерком. Я отвечала почти так же часто, и ездила на центральный почтамт отправлять, чтобы шли быстрее. …И был сентябрь! Сентябрь нашей встречи. Тонкий запах гвоздик и яблок. Первая робкая желтизна в парке. Необыкновенно чистый и прозрачный  воздух. Пронизанный ярким, но не обжигающим солнцем. Шампанское, кроме которого я пока больше ничего  в своей жизни не пила, но в ту встречу выпила слишком много. Или, наоборот, слишком мало?
    Горьковатый осадок так и не состоявшейся близости. И электричка на Зверево. Электричка, навсегда разделившая нас. Мы ещё не знали об этом, но расставаться было невероятно тяжело. И был разрыв. Молчаливый. Невнятный. Беспричинный? …А письма... Иногда приходили. Правда, от некоторых мне очень больно. И тяжёлый взгляд, от которого болит затылок. Болел. И голос Окуджавы:
             …Дождусь я лучших дней и новый плащ одену,
             Чтоб пред тобой проплыть, как поздний лист кружа.
             Не многого ль хочу, всему давая цену?
              Не сладко ль я живу, тобой лишь дорожа?...
   Ох! Как я ненавижу этот голос!..

   Не то, чтобы я не заметила, как в моей жизни появился Игорь…  Но поначалу он ходил к Тане Мельничевской. Которая давно уже Шляхтецкая. А весь второй курс сразу трое юношей интересовались моей особой! Хм! Странное было время!.. Воздушное, прозрачное… Конечно, и там было много всякого. Разного. Но боли, не проходящей, оно не оставило. Может быть потому, что не было обязательств?
    А после свадьбы Тани остался один Игорь. Мне тогда было особенно тяжело. А он… Такой спокойный, уравновешенный. Какой-то зримо мужественный. Добрый. Я уже не представляла себя без его тяжеловатых ласковых рук. Без спокойных и чистых, больших серых глаз. Без доброй иронии густого сильного голоса. Без…

    Так прошёл год. С Игорем, Диминым тяжёлым взглядом и редкими его письмами. И вот уже полгода  —  только Игорь.
    …Тогда, стоя на мосту над грохочущими льдинами, я вспомнила декабрьский политчас, когда наш куратор, добрая и тихая Валентина Ивановна, агитировала нас пойти всей группой на встречу с поэтами Дона. Там должен был выступать Дима. Как «наш ответ» ( так она выразилась ) мастерам донского слова. Я, в общем, до сих пор не понимаю, почему я в ответ закричала почти в истерике:„А если я ненавижу поэзию!?!” Может быть оттого, что Ольга только что сделала аборт? А я , вслед за всеми обвинила во всём Диму? С его … лживой поэзией? А, может быть, я просто боюсь его? Диму? Цыгановатого, невысокого Диму с нервными руками, пахнущими табаком и одеколоном? С грустными южными глазами под высоким лбом? Боюсь начинающего поэта Диму Светлова, однофамильца автора знаменитой «Гренады»? Или стихов его боюсь? Боюсь разрушения моего устоявшегося бытия? А стихи на это способны?

                4

    По стёклам «Икаруса» барабанит дождь. Мелькают огни и красные «габариты» на копрах шахт. Игорь дремлет, откинувшись в кресле. Лежать на его плече уютно.
    Мы едем в Енакиево подавать заявление в ЗАГС. Начиная с ледохода, я торопила Игоря. Исподволь и явно. Боялась, что потеряю его? Или испугалась, что потеряю себя для него? Нет-нет, я вовсе не боялась, что под буйство сирени и трели соловьёв в моей жизни снова появится Дима. Как было год назад, когда без всякой тому предыстории, вдруг, он назначил мне свидание. А я … побежала! Совершенно забыв обо всём! И об Игоре? И раз, и два…
И если бы он оказался чуть…  То я бы… Я ведь хранила надежду до первой «исповеди» Ольги… Почти до конца лета. Да, я знаю, что второй такой апрель невозможен. Так чего же я боюсь?
   
    …А Диме.  …А Диме нужна другая подруга. Другая жена. Не я. Я слишком земная. На роль Музы не гожусь? Тогда, на мосту, я очень испугалась за своё благополучие? Пусть так. Но это уже не только моё благополучие  —  и Игоря, и семей наших, которые уже всё решили, и нашей с ним семьи… От женской слабости это? Или наоборот, от силы? Ну, что ж… Пусть так. Пусть я всего лишь слабая женщина. Испугавшаяся  неблагополучия. Пусть так. Конечно, смешно, потому что смысл совсем не в этом. А в чём?...

    Я смотрю на Игоря. Догадывается ли он, о чём я сейчас думаю? Очень может быть. Но даже если бы он был телепатом, он сделал бы вид, что не понял. „Умненький мальчик! ”—  с неожиданной злостью подумала я. Но тут же остановилась. Одёрнула себя. В самом деле, очень умный парень. Спокойный и тактичный. Всегда придёт на помощь. Иногда жестом, улыбкой развеет совсем чёрные тучи. А то, что и у нас с ним не всё и не всегда бывало гладко…  Отнесём на мой дурацкий характер.
   Совсем скоро я стану Ингой Викторовной Поспешиловой. Фамилия Игоря никак не вяжется ни с его внешностью, ни с характером. В своё время Ольга шутила насчёт благозвучия сочетания  «Инга Светлова». Хм! Не в фамилии счастье.
    Завтра мы подаём заявление. И завтра день рождения Димы. Тринадцатое апреля. Несчастный поэт? Не думаю. Конечно, он найдёт своё счастье. Вот только я не буду иметь к этому никакого отношения… Нормально.

     Дома, когда мама легла спать, угомонилась Анка, отец ушёл в ночную, а Игорь ушёл мыться в ванную после меня, я придвинула кресло к письменному столу и, не глядя, открыла ящик.  Скользкий холодок полиэтилена… Может, мама положила свежие письма внутрь? Нет, только старые письма… Полтора года жизни Дмитрия Светлова в письмах ко мне. Что с ними делать? Если  Дима  и в самом деле станет знаменитым…  В чём я лично глубоко сомневаюсь. Ну, да это…  Если их кто-то и прочтёт, ничего компрометирующего там нет. Но всё равно, это моё и только моё…
    Неожиданно вспомнились строки из так и не услышанной песни Дольского, написанные Димой, кажется, в предпоследнем письме:
                …И мужество не в том,
                Чтобы поставить точку,
                А в том, чтоб претерпеть
                Рождение души…
    Хм! Это получается, я размахнулась на эту большую, красивую, уверенную точку, чтобы, даже не начиная нового абзаца, продолжить своё спокойное существование? И никто не мешает мне ставить эту точку? А ведь знак препинания здесь уже, похоже, давно поставлен. Тоненькое, длинное, печальное многоточие? И сколько ни ставь точек  потом  —  всё равно это будет многоточие. …Поставленное Димой? А если я в его жизни  —  сплошное … многоточие? Поставленное мной? Нет? Каждый пишет свою жизнь сам?

    Я откинулась в кресле. Очень хотелось спать. Я закрыла глаза. И почти задремала. Вошёл Игорь. Я тут же очнулась, но предпочла оставаться «спящей». Он аккуратно положил пакет с письмами в раскрытый ящик и тихонько задвинул его. Осторожно, стараясь не разбудить, поднял на руки. От него пахло яблочным шампунем и теплом.      
      
                апрель. 1985.
                ст. Персиановка.








                Любовь вначале ласкова всегда.
                В воспоминаньях ласкова всегда.
                А любишь — боль. И с жадностью друг друга
                Терзаем мы и мучаем. Всегда.
                Омар Хайям.

Пока не меркнет свет.

( Эпизод № 20. )
               
                1

    Город окутало первое апрельское настоящее тепло. Пора! Второй месяц весны перевалил за середину. После долгого засилья зимы всё как-то медлила пробиваться зелень. Только-только появились крошечные зелёные младенцы почек на сирени. И почти одновременно прорываются большие, дымчато-сизые, похожие на туго упакованные подарки, бутоны на каштанах. Почему-то я каждый год жду из них белые свечи, а проклёвываются сморщенные листья, потом, правда, становящиеся большими и красивыми как цветы.
    Я бреду по знакомым улицам. Старенькие домишки. Узенькие полоски тротуаров. Потрескавшиеся, с проступающими из-под асфальта камнями. Лавочки около калиток. Старухи в потёртых плисовых шубах на лавочках. Они неторопливо лузгают семечки и молчат, греясь на солнышке. Им есть о чём молчать. Стариков нет  —  война, шахты, раны и силикоз… Мало ли причин, по которым мужчине редко доводится погреть старые кости на апрельском солнышке? Женщины с вёдрами у водопроводных колонок. Совсем как на улице моего детства. Теперь на ней, ставшей широким проспектом  —  троллейбусы, стриженные кроны юных каштанов, торчащих тоненькими стволиками из  лунок в асфальте и ни одной лавочки. Скоро и здесь всё изменится. Старухи будут плевать подсолнечниковую шелуху в кулёчек, чтобы потом выбросить её в мусоропровод. Но это будут уже другие старухи. И среди них, даст Бог, будет больше стариков.
     Пока я шёл по улице, так похожей на…  В голове моей родилось
вот такое странное эссе:
     « …Три старухи сидят у подъезда потемневшего от времени и капризов атмосферы двухэтажного каменного дома. Одна согнулась сухим сгорбленным телом с непокрытой седой головой и оперлась большими, познавшими много тяжёлого труда руками  на старинную трость чёрного дерева с осыпавшейся позолотой. Другая, в коричневом платке, засунула руки в рукава чёрного плюшевого полушубка. Третья, чёрная, с частой сединой, подобрала все четыре лапы и лениво помахивает некогда пушистым хвостом, щуря выцветшие зелёные глаза на апрельское солнце.

   Первый муж старухи с чёрной тростью пропал безвести, защищая перевалы Кавказа. Второй, большой начальник, привёл в дом двоих сыновей от первого брака, к двоим её сыновьям. Могучая такелажница выпестовала всех четверых —  это было немногим легче, чем толкать вагонетки в послевоенной шахте. Уйдя на пенсию, деловой и шумный её супруг впал в уныние. Не то, чтобы много пил… Но вскоре умер от инсульта.
    Муж второй старухи пришёл с войны с единственной медалью «За взятие Берлина» и с четырьмя ранениями. Долго плотничал. И однажды умер по дороге с работы домой.
    У третьей было много мужей. Последнего подстрелил муж старухи в коричневом платке два года назад. С тех пор, вот уже вторую весну, её совсем не тянет на крышу.

    Четверо сыновей первой, седой старухи давно выросли и разъехались по Союзу. Сыновья от первого мужа стали большими начальниками на нефтяном Севере. Сыновья второго  —  растят хлеб на Кубани. Один  —  недалеко от Зеленчукской. Другой  — под Усть-Лабинском.
    Дочь второй старухи с зятем и двумя внуками живут в новом районе города, на седьмом  этаже.
     Около трёх десятков детей третьей расселились по округе. Чёрные, рыжие, черепаховые, серые… Они уже не помнят произведшую их на свет. Да и мать, с поникшими седыми усами и хриплым старческим рыком, слабо помнит разве что последних. Иногда, греясь у дымохода в марте, она слышит с чердака душераздирающие вопли влюблённых  —  может быть, это продолжается её род.

   Когда-то, и кажется  —  очень нескоро, и наши неузнаваемо постаревшие жёны, возлюбленные, подруги будут сидеть, греться на апрельском солнышке и думать о нас ушедших в небытие. И какой-нибудь юнец, проходя мимо, напишет о них нелепое эссе.»

    Н-да. Это, в общем, и не эссе вовсе. Так, верлибр в прозе. Ну, что ж, если родилось такое вот странное дитя… Пусть живёт. Поэты абсолютно по-женски рожают свои стихи. В муках. С кровью.  И процесс совсем некрасив. И абсолютно по-мужски неответственны за их дальнейшую судьбу. А я, как это ни печально признавать, всё-таки поэт. Быть таким рожающим папашей, очень быстро забывающим о новорождённых  —  это какая же чёрная у меня душа!..

                2

   Когда я дошёл почти до конца одного невзрачного переулка, неожиданно какой-то странной памятью заболела где-то глубоко табличка «пер. Мельничный.» Я в недоумении повернул назад. Что же здесь у меня может болеть? Возле одной самую малость покосившейся,  но недавно белёной хаты лавочка была пуста. Размял сигарету и пошарил в кармане спички. Таковых не оказалось.
    Я ведь наверно не раз прогуливался здесь. Но на таблички внимания не обращал. Воспоминания? Какие? Из детства? Что-то смутно подсказывало: это не очень-то мои … воспоминания!..
Минут через пять появился синий с золотом прохожий. Похоже  —  лётчик. Только гражданской авиации.
         —  Извините, у Вас спичек не найдётся, —  спросил я его.
         —  Есть.
    Я прикурил. От его рук пахло машинным маслом и … «Элладой»!..
         —  Вы … механик?  —  он медлил с ответом. А я…  Я видел, как его тёплый какой-то, ореховый взгляд, брошенный на меня сверху, очень быстро наполняется смятением и тревогой.  Да. Кажется, я начинаю понимать…
         —  …Да. А ты очень похож на маму. Волосы, как у Ани. А лысеешь рано, как отец.
        —  Я Вас тоже узнал,  —  не веря ни себе, ни ему, сказал я.
        —  Тебя зовут Дима. Дмитрий. …А …зачем ты здесь? — я поймал себя на мысли, что мне, похоже, очень знакомо то противоречивое чувство, которое испытывает этот сине-золотой механик.
        —  Да вот, в кой-то веки обратил внимание на название переулка. И решил вспомнить то, чего  со мной никогда не было.
        —  Это дом моей мамы. Здесь бывала Аня. …А разве ты помнишь меня?
        —  Номера дома я не помню. Наверно  —  и не знаю. И Вас не помню. Лица не помню. А узнал… Наверно, хотел узнать… Хотел узнать руки, пахнущие одеколоном и, чуть-чуть, машинным маслом. Их любила нюхать «собака-Анка»…  Форма. Глаза.  …Голос!
        —  А что голос?
        —  Наверно  — интонация. Человека, которому довелось любить. Счастье, столь редкое в нашем суетном мире. …Но если бы я Вас встретил не здесь, и не сегодня, то вряд ли узнал бы…
        —  И я шёл сейчас мимо дома, где вы жили… Ты, наверное, стихи пишешь, как  Аня. Мама много рассказывала обо мне?
        —  Иногда. Анатолий Кондратьев стал моей сказкой для взрослых и юношества. Я часто думаю о Вас…  Помню, как отец гонялся с топором за каким-то «чахоточным». И осень помню. Когда отец уже ушёл от нас. Мама, совсем бледная после больницы. Парк. Высокий мужчина. Не помню, что он говорил, но от его слов  маме , и мне, становилось легче. И ещё помню, как мама просила тётю Клаву не выдавать её новый адрес «Тольке».
         —  Клава так и не выдала тайну, —  он помолчал.  —  Аню легко можно было найти самому, но я не решался. Тогда, в парке, она сказала, что у меня свой годовалый сын. И взяла с моих рук шестилетнего Диму.  …Что нельзя быть счастливыми на чужих несчастьях, тем более, если они совсем не чужие. Я и сейчас храню робкую надежду, что запрет снимут. Но чуда не происходит. Клава молчит. …И я  всё больше люблю со временем своего маленького Колю. Чем он старше, тем беззащитнее. И Надя мне всё больше дорога. Хотя бы тем, что я отдаю ей то, что не смог дать твоей маме. Аня так хотела, чтобы моя семья была счастливой.
        —  Николай уже в девятом?
        —  Да. Видишь, как ты всё хорошо знаешь.
   Солнце садится. И золотит всё вокруг. И седина над высоким лбом Анатолия Кондратьева загорается золотом, как пятнадцать лет назад, когда он был русым.
       —  Пойдём ко мне, —  он втаптывает докуренную до фильтра сигарету в молодую траву и встаёт с лавочки.

                3

       —  Ты чай крепкий любишь?
       —  Давайте я сам заварю.
       —  В этом доме никто не живёт. Мама умерла почти пять лет назад. Дом продавать не хочется. И жить некому.
       —  А Ваша сестра?
       —  Людмила? Она уже давно живёт с мужем в Ростове. Ходим. Создаём видимость жилья. Летом  —  дача. Отдыхаем от третьего этажа и звукопроницаемых стен.
       —  Сад, огород  —  совсем как в мечтах несостоявшегося агронома Ани Стама.
    Мы пьём тёмный как кофе чай с карамелью и круглым магазинным печеньем. Беседа не клеится. Наверно, потому, что мы как-то сразу сказали друг другу самое главное. Говорим о том, что сейчас почти неприлично стало потчевать гостя чаем. О чаях т способах заварки. Вспоминаем окуджавовское «… По старинному рецепту из пяти сортов…»  Это действует почти магически. Как-то сразу мы, в сущности почти незнакомые и очень далёкие люди, стали близкими друг другу.
        —  Неужели тогда, в Ереване, Вы не чувствовали, что здесь ломается Ваша судьба? И, самое главное, её судьба?
        — Я слал ей очень частые письма, и она отвечала. Но ни словом не упоминала о Жоре. Аня Стама была хорошей актрисой. И в школьном театре, и в жизни. И в письмах. Она не таила корысти, ей просто нравилось играть.
        —  А может быть, просто не считала Вас…
        —  … будущим мужем?  …Я был, наверно, хорошим другом. Мы бродили босиком под дождём по мокрому асфальту улиц. Дышали весной ароматом почек на нашей любимой аллее. Нам нравилось понескольку раз  ездить на трамвае от конечной до конечной, глядя в окно и улыбаясь друг другу, веселя кондукторшу…
        —   …Валяться в ворохах осенней листвы, —  в тон ему продолжил я.  —  Ездили смотреть на чёрный диковатый осенний Дон  и жгли на берегу костры, вдыхая терпкий аромат осени. Возвращались дымные, весёлые и голодные. Толик покупал Анке большой бублик, и они устраивали по-детски игривую сцену делёжки…
       —  Ты видел фотографии?
       —  Да. Они по-прежнему лежат в коричневой «балетке».
       —  И письма?
       —  Нет. Только одна открытка из Еревана.
       —  Я предлагал Ане поехать в это дом отдыха вдвоём, но это показалось ей неудобным. Я твёрдо решил, что после отпуска Анна
станет моей женой и жил этим весь месяц. Самый счастливый отпуск в моей жизни. Наверно.
       —  А когда Толя Кондратьев приехал, то Аня Стама была уже Светловой.
       —  Это было непонятно! Невероятно!.. Ну, ладно, Анка могла запросто пойти на танцы без меня, и когда я встречал её на следующий день и спрашивал: „Нацеловалась?”—  она лукаво и независимо улыбалась:„ Да! А что, нельзя? Запрещаешь?” Она кружила головы многим парням. Но я был уверен, что любит она меня! Я ни один год ждал, пока из смуглой, тоненькой девочки с   густой копной  волнистых каштановых волос и в сарафанчике на тоненьких бретельках вырастет женщина. Она выросла. А я, наверно, этого не заметил. —  он подлил себе чаю.  —  Жора взял то, что я выращивал много лет.
        —  Обидно?
        —  Жора не понял и не оценил в Анке то, что любил я. Иначе он не ушёл бы от вас. Он многое разрушил. И ничего не создал.  —  он улыбнулся.  —  Кроме, разве что, тебя. Я часто вижу твоего отца в городе, да он меня не узнаёт. Или делает вид, что не узнаёт.
        —  А она … любила его?
        —  Нет!..  —  он снова улыбнулся.  —  Или мне так хочется? Да, он умел быть сильным, хотя и не был им. Аня была полна кокетства и актёрства, но была доверчива и плохо понимала людей. Я никогда не говорил ей «люблю», а ей, наверно, нужны были слова…
        —  А после замужества  —  записки в почтовом ящике. И крупными метровыми буквами на снегу перед нашим домом:„Я люблю тебя, Собака Анка!” И почти каждый день по улице перед домом шёл высокий худощавый блондин в белой рубашке, плаще или пальто, смотря по сезону, и, знакомый почти всем в округе, не слышал «здравствуй»  —  соседи боялись выдать несчастного влюблённого «Анкиному мужу Жорке»
       —  Да, пожалуй, так оно и было,  —  Анатолий невесело рассмеялся.  —  Клава была лучшей подругой Анны, и я иногда вызывал Анку через неё. Аня приходила с грудным Димкой, и её лицо сияло от счастья  —  у неё был Сын и любимый Муж. Правда, скоро идиллия закончилась. Но и после ссор, всё более частых, Анна твердила, иногда со слезами на глазах:„У меня есть муж!..”  Я был бы рад усыновить тебя, ведь ты был плоть от плоти её! Но она была верной женой.
        —  Довольно глупая верность.
        —  Обычная супружеская…  Когда тебе пошёл пятый год, я заметил девушку, которую знал давно, но взгляд у неё в тот раз был такой жалостливый, что я разозлился на себя, на неё, на весь мир!..  И через год она родила мне сына.
        —  Вашу жену зовут Надежда. Значит, всё-таки  —  надежда?
        —  Да. Надежда. И когда через два года, когда тебе было шесть, а Кольке год, я хотел бросить Кольку и усыновить тебя…  Да, это, наверно, выглядело бы глупо…  Если бы не Анна. И если бы не Анна, я бы так и сделал. Непонятно?
        —  Почему? Всё ясно.
        —  Чего же тут ясного? Сплошная каша. «Судьба» называется.
        —  Пенять на судьбу  —  удел слабых. Сильные называют это глупостью. Своей. Или чужой.
        —  Может, и  —  слаб;. Может, и глупо,  — Анатолий зажёг спичку и медлил прикуривать.  —  Но я любил. А любовь  —  всегда слаба. Сильной она бывает только в сказках. Она беззащитна. И часто глупа для посторонних.
        —  Я не об этом…
        —  А я об этом. Потому что верю в судьбу, —  он улыбнулся, взял меня за плечи. —  Расскажи, как вы живёте!..
    Я рассказал ему о переезде. О жизни в Шолоховке. О смерти бабушки, Василисы Петровны. О том, что он не узнал бы сейчас хрупкой и вдохновенной цыганки-молдаванки  Ани Стама  —  мама часто, подолгу и серьёзно болела, и сильно изменилась. О трудной жизни на пенсию по инвалидности и алименты  —  с маминым заболеванием ни один администратор не хотел брать её на работу. По этой же причине она так и не вышла второй раз замуж. Вернее, внешних причин было много, но суть не в них. Конечно, она мне ничего об этом не говорила, но я так думаю, что только такой муж как Толик Кондратьев, мог сделать счастливой её, а самое главное, сам был бы с ней счастлив. О том, что учусь в институте. Подрабатываю сторожем. Чем могу, помогаю маме. У папы, Георгия Михайловича Светлова, много своих забот. О том, что  пишу стихи. И их не всегда понимает моя писавшая их в молодости мама.

                4

     Он провожал меня к последней электричке. Когда уже железноголосая женщина объявила: „Электропоезд до Ростова…”—  Анатолий положил мне руку на плечо:
         —  Дима, дай адрес!..  —  голубые фонари освещали его безнадёжно-умоляющие глаза.
         —  Анатолий Константинович! Вы ведь сами сказали, что я очень похож на свою мать…  —  я прыгнул в электричку, пожав ему руку на прощанье.

   В полупустом вагоне мне показалось очень душно. Ожидая справедливых нареканий со стороны попутчиков, я поднял окно. Но попутчики молчали. Видимо, в самом деле, было душно.
     Через скамейку от меня сидит девушка. Пепельноволосая. В бежевом плаще. Её серые глаза недоумевающе вслушиваются в голос Макаревича из магнитофона на её коленях:
               …Бывают дни, когда опустишь руки,
               И нет ни слов, ни музыки, ни сил.
               В такие дни я был с собой в разлуке,
               Но никого помочь мне не просил.
               
                И я хотел идти, куда попало,
                Закрыть свой дом и не найти ключа,
                Но верил я, не всё ещё пропало,
                Пока не меркнет свет, пока горит свеча…
   Да. В самом деле, такое бывает не часто и не со всеми. Но всё-таки бывает. Через полчаса я вышел в Персиановке. Девушка вышла следом. И пошла в сторону, противоположную студгородку. Из её магнитофона доносилось: „Феличита!..” —  наверно, сменила кассету.
     Я снова пошарил в кармане спички. Но их там, разумеется, не было. У меня не было ни сил, ни слов…  Но ключ от комнаты в общежитии лежал у меня в кармане.

                апрель  —  май  1985.
                ст. Персиановка  —  Шахты.               
               
      

 
 



















                … Принимай судьбу отрадно,
                Не ищи других причин:
                Разделились беспощадно
                Мы на женщин и мужчин…
                А. Дольский.


Под Новый год.

( Эпизод № 21. )

                1

  Физическая боль заглушила всякую другую. В больничных листах диагноз начинался весьма сурово: „Открытый раздробленный перелом и ушибленная рана…” Дальше, правда, смягчался до мелочи:„ …основной фаланги третьего пальца правой кисти.” Ну, и что такое палец? Да лучше бы Диме ногу раздробило или левую руку! Но правую!.. Ведь это же полтора месяца вынужденного молчания! Дима пытался диктовать маме. Но это было мучительно. И для неё. Ему, кроме того, очень важно было увидеть переписанные набело его рукой стихотворения  —  иначе Дима сам не мог их воспринимать. Чёртов эстетизм! Дальше двух стихотворений дело не пошло. Да и задуманы они были ещё до травмы. Муза отсутствовала. Но это, увы и ах, не угнетало. Казалось, всё, что могло болеть в его душе, переместилось в эту марлевую куклу на перевязи.
   Дима дочитывал толстый, увесистый том Сергеева-Ценского. Купил давно, а прочитать всё как-то не добирался. Добрался. Впрочем, читал его он больше из спортивного интереса. Если вспомнить безымянный тезис о том, что спортом люди занимаются, преимущественно, от безделья, а так же то, что «спорт» переводится как «занятие, противоположное бизнесу», то станет понятным его интерес к Сергееву-Ценскому.

    Пришла с работы мама.
        —  Дим, сынок! Тебе два письма!
        —  Откуда?
        —  Да без очков не разберу.
    Мама переставила пепельницу со стула на письменный стол как раз в тот момент, когда Дима собирался сбить пепел с сигареты. Как обычно.! Входя в комнату к Диме, мама непременно куда-нибудь переставляет пепельницу в самый неподходящий момент. Села на стул.
    Что?!! От Инги?! Фу, ты! Рука-то в гипсе.
        —  Мам, распечатай, пожалуйста.
        —  От Неё?  —  интонация у мамы именно такая: «Н»  —  прописная.
        —  Да.
        —  Как я её ненавижу!
    Нет. Письма нет. В конверте только открытка:
    «Дима! Поздравляю тебя с Новым годом! Желаю тебе здоровья, счастья, успехов и широкой, долгой дороги твоим стихам! Инга.»
Вот и всё.
        —  Не переживай, мам, тут только открытка.
        —  А я и не переживаю. Это ты как стенка белый. Ну, скучно стало человеку, написала. А ты чего бесишься? Замужняя женщина. Сам же говорил, что будешь счастлив, если она будет счастлива. Врал, что ли?
    Во втором письме тоже только «открытка»  —  бланк. Угроза передать дело в суд, если он, Дмитрий Светлов, не уплатит задолженность за взятый напрокат электрофон «Россия» в службу быта студгородка. Впрочем, по низу бланка приписка: „Дима, пожалуйста, уплати быстрее. А то потом будет сразу большая сумма.” Это Александра Васильевна. Из проката.

        —  Поедешь платить?
        —  Поеду. Сразу, как гипс снимут.
        —  Ох, Дима!.. Страшновато что-то.
        —  Из-за Инги? Глупости. Я её там и не увижу, скорее всего.
        —  Бог тебя знает. Дурак ты у меня. Хоть и умный, —  мама уходит из его комнаты. Ставит чайник и напевает. То ли иронично, то ли печально.  — «Умному дай голову…»
        —  А с дурака и спрос меньше! —  Диме весело от маминой  «интертрепации»  Окуджавы.  Мама как-то очень по-своему его перевирает. Но это всё же милее вранья эстрадных звёзд, хотя уж они-то поют строго по нотам.

   Жёлтый том Сергеева-Ценского Дима дочитал. Пили чай. Мама рассказывала о происшествиях на её работе. Ей всё в новинку. Маме очень большого труда стоило туда устроится. Она ведь инвалид, а кому нужны чужие проблемы. Но взяли. И это чуть ли не первое её настоящее рабочее место. Она бы ещё долго не оставила свой рассказ, если бы не вспомнила, что по телевизору сегодня хороший фильм. Вот чего Дима терпеть не может, так это голубой этот ящик. Но чем ещё заниматься? Если уже начитался до омерзения, а «одной левой» много не наделаешь. Пришлось смотреть. Единственная голубая благодать, исходящая от этого ящика  —  это сонливость, непременно возникающая после полутора часов сидения перед телевизором. Телевизор  —  испытанное средство борьбы с бессонницей.

                2

    Тяжёлый физический труд Дима ненавидит. Есть такое выражение  —  «злость к работе». Или  — «злость в работе»? Злость эта у Димы тупая, напрочь отбивающая всякую способность думать. Дима никогда не подозревал, что может тащить около километра семьдесят килограммов цемента в двух завязанных штанинах через плечо. Как это ни странно, но устаёт он меньше, нежели мощные мужики из его звена. Впрочем ничего удивительного. Ведь они пенсионеры с большим шахтёрским стажем, и гора мышц не избавляет от вполне развитого силикоза. А ведь им чуть больше пятидесяти. Идя по штреку с такой ношей, необходимо думать. Прежде всего  —  нормировать отдых: пронёс  —  постой. Причём останавливаться надо раньше, чем почувствуешь  —  «всё, не могу». Нужно сокращать путь. Ловить в круг  наголовной лампочки неровности шахтной почвы и проломы в деревянных трапах там, где они проложены. И много чего ещё! Вот на всё это  Димы не хватает. На всё это сразу.
    Думать в шахте надо всегда. И везде. В перечне шахтёрских качеств на первом месте  —  осторожность. Но вот думать Дима и не умеет в таких условиях. Он готов всю смену таскать бетониты, заводить раствор, носить воду, балки. Лишь бы: «От  —  до». А мужики одно твердят: „Ты не просто кидай-носи, ты думай!” Какая злость способна в нём проявляться! Какие-то мизерные осколки порядочности порой только и удерживают его, чтобы не запустить в звеньевого «самоспасателем» или чем потяжелее. Но удерживают. Надолго ли?
     В лаве Дима был только один раз: увязался за звеньевым. Вообще-то  там их звену делать нечего. Страшновато, конечно. Но люди работают. Их много. Может, оттого Диме не удалось испугаться на полную катушку. Что ж, благотворное проявление стадного чувства. А вот когда им пришлось заделывать выходящее в штрек отверстие то ли квершлага, то ли бремсберга…  Дима ещё не в полной мере овладел этой терминологией.  Вентиляционная струя не позволяла сделать это из штрека: «ветер» разрушал свежую кладку! Нужно было поднять в  этот квершлаг-бремсберг всё необходимое, завесить отверстие резиновой шторой  из транспортёрной ленты и закладывать изнутри. Старики «командировали» на это дело Диму и такого же «зелёного» его напарника. Работать было диковато, но в конце концов рядом штрек. А вот выползать из квершлага метров семьдесят между изящных сосновых стоечек, когда и в ширину, и в высоту сантиметров восемьдесят!..  И рядом  —  такое же сопящее от тихого ужаса создание Господне! Уже потом Дима понял, что квершлаг ( или бремсберг? ), в сущности, абсолютно безопасен. В отличие от лавы.
    Ну, ладно, скорее всего  —  тут дело привычки. К концу академического отпуска должен привыкнуть. В самом деле, какую такую тяжёлую работу Дима до этого делал? Уголь принести в их лишь частично благоустроенную квартиру? Воду во время привычных летних перебоев с водоснабжением? Дров нарубить? Хм! Еду приготовить да в доме убрать? Мелочи всё это.
   … Первокласснику Диме Светлову приходилось частенько «тягать» по два ведра угля от сарая через весь двор и на второй этаж. Два метра пронесёт  —  отдохнёт, и снова. Ещё с тех пор помнит он эту свою ненависть. Не к людям, не к обстоятельствам, не к вёдрам даже —  а к самому процессу, но какой бес заставлял его тащить сразу два, да ещё полными? Можно ведь постепенно. Набрал меньше половины ведра да два-три раза сбегал! Видимо злость к работе у него, всё же, врождённая, а не благоприобретённая.

   Звено крепильщиков участка вентиляции и техники безопасности  —  особая статья. Работают в этом звене ВТБ пенсионеры, люди уважаемые, всей шахте известные. Получают тариф. Тариф немаленький, подземный  —  но тариф. Поэтому наряд на две смены растягивают на неделю, недельный  —  на полторы. Если можно, конечно  —  наряды бывают разные. С начальством ладят, благо  —  опыт немалый. Но бывают дни, когда от их работы зависит здоровье производства, а то и жизнь людей  целого шахтного крыла. Сегодня они ставят такую вентиляционную перемычку.
    В одной из выработок с нарастанием поднимается количество угарного газа, сероводорода и, самое главное, метана. Выход есть  —  перераспределить воздушную струю. Но действовать надо быстро. Выделение метана может замедлится, а может и катастрофически увеличиться. А шахта особо опасная по пыли, газу и выбросам этого самого газа. Может статься, что без этой перемычки через сутки будут загазованы и лавы, и вентиляционные, и откаточные магистрали крыла.
    Так что темп работы ещё тот! То и дело появляется разнообразное начальство в белых касках. Внимания на него не то, чтобы ноль, но…  Могут и куда подальше послать. Под горячую руку. И посылают. Начальство отвечает тем же. Особых обид никто не испытывает.
    Вот теперь Димина злость к работе, вроде бы, пригодилась. Хотя и шипит звеньевой, и обушком чуть ли не замахивается, а доволен. Сапоги у Димы целы, но в них хлюпает вода. Снаружи вода, внутри горячие потные ноги  —  конденсация. Каска елозит по потной голове, шнур от лампочки бьёт по лицу, по шее. Спецовка мокрая и от пота, и от дождичка с кровли.
       —  Да что ты там амбалишь, мать твою!(и т. д.) Хватит песка! Не видишь, бетониты заканчиваются! Тащи! Мы же станем сейчас!..  —  это звеньевой, Василий Борисыч.
     „Тьфу, ты чёрт!  Как он сам не сообразил? — Дима злится на себя, на звеньевого, на бетонит, на работу.  —  А что, если взять два? Подниму? Запросто! Ну-ка, понесли…” Первая «двойная» ходка! Вторая…  На мокром скользком наклонном трапе Дима поскальзывается. Пытается удержать равновесие, но два бетонита бросают его вперёд и вправо. Нет, боли Дима не чувствует. Каска слетает, падает лампочкой в грязь. Так! Дима находит наугад каску, сбрасывает бетониты левой рукой с правой, придавленной ими к рельсовому пути. Снимет рукавицу. Н-да. Некрасиво.
        —  Ты чего? Травмировался? Да тудыть! (и т. д.) А, ну? Давай на гора! Я позвоню!  —  боится крови звеньевой, что ли?

    Димины зубы отскрипели в унисон скрипу иглы, сшивавшей разбитый палец. На улице  —  снежок. Мелкий. Робкий? Под ногами  серая каша из снега, льда, угольной пыли и воды. Серые угрюмые сумерки. Посёлок зажигает огни. Как обо всём сказать маме?
     Зачем он схватил два бетонита? Злость? Идиот! Зачем он вообще полез в шахту во время академического отпуска по состоянию здоровья? Да, знакомое начальство устроило всеми правдами и неправдами.  А знакомый окулист категорически запретила. Уговорили. Большие заработки? Но ведь не получилось ничего. Подспудно он чего-то такого ждал? Никогда ему не везло во всякого рода денежных делах.
    Когда Дима дошёл от больницы до дому, совсем стемнело. Чтобы открыть дверь ключом, надо слегка потянуть её на себя. Действие новокаина уже заканчивалось. Только притянув к себе большим пальцем, свободным от лангета, дверную ручку, он почувствовал настоящую боль. До этого, сначала в горячке, а потом под новокаином, он её такой не ощущал. И пока не вынесли мокрые ещё снимки, считал, что просто порвал руку бетонитом.
    В квартире  —  разгром немцев под Сталинградом. Меняют стояки отопления. Радиаторы нужно чистить и промывать самим. Разговоры давно шли, а начали сегодня. Кто теперь будет всем этим заниматься? Не мама же!.. Ну, почему многолетние возмущения снизу превратились в приказ сверху именно в декабре? Что, лета было мало? Печка почти перетухла. Мама-то думает, что он уже два часа, как дома, печку давно подсыпал. Дима набирает уголь совком. Этого он терпеть не может, всегда подсыпает из ведра  —  так быстрее и меньше газа. Ещё не успел смести рассыпавшийся по плите уголь, как в дверь позвонила мама.
     Нет, Димины опасения не оправдались. Она приняла всё сравнительно спокойно. Впрочем, так у неё часто бывает. Вот недели через две, когда, как обещал хирург, снимут гипс, у мамы прихватит печень, расшалится сердце…

                3

    Гипс сняли во вторник. Кожа на руках была сожжена йодом и походила на выживший из цвета ботинок в белых пятнах гипсового налёта. А что? Нормальный цвет. Кожаный. Отёк ещё не прошёл. В сберкассе Дима накарябал, как мог, ордерок, получил зарплату. Из-за этого ордерка была целая история. Штука в том, что, как ему объяснила заведующая, эта бумажка может быть написана только его рукой, с подписью. Доверенность? Тоже его рукой! С подписью. Нужна была справка из больницы, что он не может писать правой рукой. В поликлинике такой справки не давали  —  «не положено». В стационаре Дима не лежал. Заведующая сберкассой, мамина подруга, позвонила заведующей поликлиникой…  Вся эта катавасия длилась две недели. Справку Дима всё же получил. Одновременно со снятием гипса. Но, «назло кондуктору», ею не воспользовался. В окошке сберкассы сидела незнакомая Диме девушка. Ни Диму, ни его почерк она не знает. И подпись даже не сравнила с образцом. А он ещё старался  —  выводил. Хм! …Деньги получил. Всё. Теперь он может рассчитаться с прокатом. И успешно съездить в Ростов. Успешно, это значит  —  зайти в букинистический и в магазин «Мелодия».
    Часа два Дима отмывал и отскрёбывал с руки мёртвую кожу. Ногти на травмированной руке за это время не отросли. Слава Богу. Постричь больной рукой здоровую он смог. Но вот наоборот  —  это вряд ли. Лет с пяти Дима никому не доверяет стричь себе ногти. Бабушка как-то срезала ноготь с мизинца ноги под корень. С мясом. Что называется. С тех пор сам. Впрочем, Ольге он позволял проделывать с его верхними конечностями маникюр. Она умела. Хм! А вот Инга никогда ему ногти не стригла. А он бы ей доверил. Он бы ей… Хм! При чём здесь ногти? Идиотизм!

        —  Дим, ты завтра едешь?
        —  Да.
        —  Не наделай глупостей.
        —  Мама!..
Когда мама легла спать, Дима включил настольную лампу. Он её, маму, часто так обманывает. Дождётся, пока та уснёт, и начинает читать, писать, думать. Ещё пить чай и курить. Достал полиэтиленовый пакет с письмами. Разумеется, он не видел такого у Инги, но она говорила, где хранятся его эпистолии. Собезьянничал. Писем у него много. Толстая пачка. А вот Ингиных совсем чуть-чуть. Читать не стал. Смотрел на почерк на конвертах. Курил. Убрал со стула в пакет её новогоднюю открытку. В конверте. Нет! Надо спать. Завтра в четыре вставать на первый рейс.

    Дима застонал. Не заметил, как неудобно положил больную руку. И долго она ещё будет больной? Опять бессонница. Эта дама всё чаще посещает его. От безделья. Вот уже сколько ничего существенного не делает ни его душа, ни его тело. Бессонница  —  от отсутствия усталости.
    … Разговор с Ингой непринуждённый. Это для него. А она, похоже, совсем разучилась играть. И задай Дима какой-нибудь открытый, больной вопрос, она совсем потеряется, а то и заплачет. Или глаза её совсем посереют и наполнятся удерживаемой из последних сил влагой. Что ещё хуже. Но он ни о чём таком не спрашивает. И глаза у неё отчаянно синие. Несмотря на это, в подглазьях чуть желтоватая припухлость. Лицо совсем белое. Ни загара, ни румянца. Руки голубоватые, почти голубые. В худобе нет ничего девчоночьего —  только усталость. А глаза-то у Инги в полтора раза больше обычного, как-будто она удивляется чему-то…  Беременна, что ли? Дима смотрит на свой с Ингой разговор откуда-то издалека. Ему очень хочется убежать, но он не может. Так, всё-таки, не хочет или не может? В ту минуту, когда человек понимает, что уже проснулся, но сон ещё видит, Дима охнул от сердечной боли. Охнул вслух, и от этого окончательно проснулся. Ну, ещё бы! Вдавил себя руками в кровать, обняв её за края, а лицом вжался в подушку. И как это он умудрился во сне схватить край кровати не пальцами больной руки, а ладонью и запястьем?

    Спал полтора часа. Больше он не уснёт. Пошёл на кухню. Поставил на плиту чайник. Так!.. Зачем он едет? Не суда же он испугался,  в самом деле. На его памяти ни одного должника в суд не вызывали. Так зачем?  Деньги можно было бы и по почте отправить, в конце концов. Вырваться в Ростов, пока на больничном? Возможно…
    Зачем, всё-таки, Инга прислала ему открытку? От скуки? У них сейчас последняя сессия  —  скучать не приходится. Плохо ей? Замужем плохо, или вообще, независимо от Игоря? Просто писала всем, а заодно и ему? Нет, что она не понимает, как ему это больно? Не такой она человек. И если ей плохо, то при чём здесь он? Хотя он, может быть, и при чём… А, может, ей так хорошо, что она просто решила поделиться этим хорошим?
    Заварка была уже мутная. Но заваривать новый чай не хотелось. В кухне было жарко от печки. На стенах от малиновых конфорок плясали алые черти. Диму слегка знобило. Как всегда перед дорогой, когда сравнительно давно никуда не ездишь.

    Очень хочется погадать на себя. Глупо, конечно… Но хочется. Дима достаёт истёртые гадальные карты. Он их всегда возит с собой. Талисман? Фетиш?  …А, Бог их знает  — или чёрт  — возит и возит. Разложил. Бубновая дама, известие, дальняя дорога, разговоры, пустые хлопоты, червовая какая-то дама со свое надеждой… Муть.  Дима бросает это нелепое занятие. Когда-то он почти всерьёз верил этим картинкам. Гадал девчатам. Ручку, правда, не золотили. Н-да. Были времена. Это, скорее всего, от доверчивости. К самому себе? Уж чего-чего, а этого добра у него с избытком.
    Половина четвёртого. Дима накрепко заваривает чай. Разогревает котлеты. Пища безвкусная и скучная  —  слишком раннее для неё время. Но поест он теперь нескоро. От большой чашки заварки снизу к гортани подкатывает тошнота. Перемогая тошноту, Дима вспотел как в парилке. Всё. Теперь он будет вполне бодр до двух часов дня даже после этой почти бессонной ночи.

    Когда Дима уже застёгивал «молнию» на сапогах, вышла из комнаты мама.
        —  Уезжаешь?
        —  Ты чего проснулась?
        —  Тебя проводить.
        —  Нечего меня провожать. Спи, ради Бога!
   Перчатка на отёкшую правую руку надевается с трудом, только на две трети.
        —  Как же ты с такой рукой?
        —  Ничего страшного, мам. Ну, я поехал.
        —  Дай, я тебя поцелую,  —  поцеловала в щёку.
        —  Ну, что я  —  навек уезжаю?

                4

    Дорога привлекает Диму именно видом бегущей навстречу дороги. Дорога! Поэтому он предпочитает «голосовать», а не ездить в рейсовых автобусах. Но, извините, какой дурак возьмёт одинокого бородатого молодца на трассе в конце декабря в пять часов утра? На этот раз ему на автовокзале повезло. Автобус в первый рейс пошёл и билеты были. И  —  Диме даже досталось третье место! Гляди на бегущую навстречу дорогу сколько хочешь: спереди нет даже затылка водителя.
    На западе садится рыжая луна. На востоке поднимается алое солнце. Дима подъезжает к студгородку. Почти полчаса как остался позади стеклянный коробок автовокзала в Шахтах. Очень родной город. Знакомый с детства автовокзал.

   В быткомбинате градусов тридцать жары. Форточки открыты. Вот это отопление! Наладили, наконец. В прошлую зиму Дима тут на посту охраны достаточно намёрзся.
       —  Приехал?  —  Александра Васильевна рада.
       —  А як же ж?
      —  А я, это… Нет тебя и нет. Куда пропал? Пошла в деканат. В «академе», говорят. Взяла адрес. Мало ли думаю, что…  Так «Россия» у тебя дома, что ли? Или здесь за кого-то платишь? У девушки, что ли?
      —  Дома.
   Рассчитался.
      —  Ты когда приедешь-то, Дим?
      —  К концу марта.
      —  Ну, счастливо!
      —  До свидания.

   Надо зайти в редакцию многотиражки. Или не надо? Главный корпус. Второй этаж. «Партбюро», «Деканат», «Декан  …», «Редакция газеты...» . Чёрт! А его, оказывается, волнуют, и весьма, даже эти таблички. В редакции ему искренне рады. Заинтересованно расспрашивают. Сокрушаются из-за травмы. Редактору очень нужны  «зимние»  стихи. Конечно у него есть с собой! Даёт предпоследнюю тетрадь.  Последнюю Дима везёт в Ростов. Пожалуй, это единственное место в институте, где ему бывало по-настоящему и надолго хорошо. Гм!.. А ведь это не так! Есть здесь и другие места… Но в них его не ждут.

    Зачем он идёт к общежитию? Четвёртое окно справа на четвёртом этаже. Висит сетка с продуктами  —  студенческий холодильник. Нет, Инга там уже не живёт. Они с Игорем, наверно, где-то снимают квартиру.
       —  Привет, Светлов!
       —  Привет!  —  Дима стаскивает зубами перчатку с левой руки, здоровается.
       —  А что с рукой?
       —  Маленькая шахтёрская травма.
       —  Длинный рубль?
       —  Ну, да.
       —  Ладно, я побежал. Извини, последняя сессия, сам понимаешь.
   Ну, что ж… Завтра весь бывший Димин курс будет знать, что Светлов приезжал в институт, работает в шахте, повредил руку. Никогда не унывающий и всё про всех знающий супермен Шамраев постарается. Инга узнает об этом, как обычно, от Игоря, если тот соблаговолит сообщить. Или от подружек. Лучше бы не узнала. Дима разворачивается и идёт к автобусной остановке.
    Морозец. На главной аллее  —  столпотворение. Конец первой пары. Перерыв. Торопятся по разным корпусам и кафедрам, разбросанным по территории студгородка. Дима со странным чувством смотрит в лица встречным и … не может оторваться! Теперь он понимает свой давешний страх во сне. Он же боится увидеть Ингу! До физического ужаса. И хочет увидеть. Но не только Инги, но и не одного знакомого лица в толпе он так и не увидел.
    На остановке пусто. Видимо, городской автобус уже был. После двадцати минут «голосования» останавливается микроавтобус.
        —  В Ростов?
        —  Да. Садись.
    Всё! Теперь   —  в Ростов. Слава всевышнему, что его не угораздило ни к кому зайти.
               
                5

     В букинистическом отделе, как обычно, толпа народу. И горы книг. Вообще говоря, книголюбы довольно резко разделяются  на тех, кто сюда книги сдаёт и тех, кто их здесь покупает. У Димы разбегаются глаза. Каждый человек, попадающий сюда, чувствует себя обязанным просмотреть всё.  И, вот, часа через полтора, поняв тщетность этих потуг, усталые, недовольные и счастливые, библиофилы с полным пониманием неудовлетворимости своих вожделений, некоторое время стоят посреди всего этого великолепия в лёгкой задумчивости. Хм! Финансовые возможности. Выбор. Выбор. И всё равно он во многом случаен…  Из многочисленных изданий бунинской прозы Дима выбирает самый красивый переплёт. Бунин в плохом переплёте  —  это как поезд «Ростов —  Москва» во Владивостоке. И вдруг Дима натыкается на такое!.. С чувством непреложного превосходства он оглядывает собратьев-покупателей. Олеша! «Ни дня без строчки»  —  с предисловием Шкловского, первое издание! Переплёт, правда, неахти… Кто-то, видно, купил новое издание, а старое сдал. Во многих же руках побывала  эта книга!  …Да, повезло Диме! По-настоящему. Крупно.
    В магазине «Мелодия» ничего выдающегося он не нашёл. Только диск  Окуджавы. Последний. Такой у Димы есть, и даже с дубликатом. Ведь лежит же! Конечно, поклонников у Булата Шалвовича много.  Но … тираж превосходит спрос? Странно как-то.

   Таля  и Саша живут там же, где и его тётя с дядей, Цветаевы  —  на Западном.  Так что даже если он задержится у первых допоздна  —  идти недалеко. Талю называет Талей только Дима. Вообще-то она  —  Наташа. Мама с папой называют её Натой. Саша тоже. А Диме нравится именно такое имя для именно этой женщины.
     Открывает дверь младший член семьи. Пятилетняя дочь
          —  Дядя Дима! —  в неподдельном восторге запрыгала она возле него. —  Дядя Дима приехал!
          —  Радости-то сколько. Здравствуй! —  Таля протягивает Диме узкую смуглую кисть.
          —  Здравствуй, Таля!  —  Дима слегка сжимает её кисть левой.
          —  А с рукой что?
          —  Да так.
          —  Травма? Ну-ка, покажи!
          —  Ну, что… Ничего хорошего. Контрактура тебе обеспечена.
          —  А ты почему это дома? Я думал, Саша в первую, как обычно. А ты, как обычно, придёшь из своей педиатрии только к вечеру.
          —  Я гриппую. На больничном. Завтра уже на работу. А Сашку я сама уже вторые сутки не вижу. Пропал муженёк. Отзвонился: у них там ЧП с НС, правда, без жертв. С сокращениями такого рода знаком? Вижу  —  знаком. На собственной шкуре попробовал? Так что «холостяцкой» компании у вас не получится.
         —  Да я, собственно…
         —  Знаю, знаю я Вас, Дмитрий Георгиевич, в ваших кротких цыганских глазах живут черти.
         —  Малопьющие.
         —  Ну, шучу я! Просто голос хриплый. И травма твоя меня бесит. Как ты будешь писать-то?  —  она снова с большим сомнением посмотрела на его руку.
         —  Ты, я вижу, гостей в прихожей принимаешь? —  Дима опять попытался перевести разговор.
         — Мама! Мама! Вот дяди Димины тапочки!  —  на этот раз у него появился маленький, но очень боевой союзник.
        —  Какие-такие?
        — Да это она с твоего прошлого приезда эти тапки никому одевать не даёт. «Дяди Димы!»  —  и всё.
        —  Обувать.
        —  Что? А, придираешься! Издеваешься над старой, больной женщиной?
        —  Ага! Очень старая!
        —  Ах, так!.. Сейчас мы тебе устроим!.. Ты у нас объешься! Мы тебе отомстим!
        —  Дядя Дима! У нас такой «наполеон»!
        —  Какой?
        —  Папа сказал  —  поэтический!
        —  Ух, ты!

   «Наполеон» был только завершением. Дима в самом деле чуть не объелся. Если бы не «аховое» количество чаю, он уснул бы вечным сном. Сидят в гостиной. Пятилетний член семьи терзает бороду Димы, сидя у него на коленях. Впрочем, сказать «сидя» было бы неверно. Этот живчик буквально по нём скачет.
        —  А у папы борода белая!
        —  Русая, Иночка, русая.
        —  Ну, да, мама, русая, белорусая! И мягкая-мягкая!
        —  У него же не было бороды!  —  удивляется Дима.
        —  А как ты уехал в прошлый раз, он её и отпустил. Обезьяна. — Таля смеётся, мелко и беззвучно.
        —  И никакая папа не обезьяна!  —  Ина сползает с колен и обиженно хмурится.
        —  Правильно, девочка, ты маму не слушай. Так папа, что, так с бородой и ходит?
        —  Нет, дядя Дима, сбрил он её…
        —  Жалко?
        — Жалко!..

   Сегодня Таля не может петь. Горло болит. Но гитару всё-таки берёт и проигрывает Диме несколько мелодий. Это музыка к его стихам. Новая, написанная между приездами. Как давно он , оказывается, у них не был! Почти год. Но Диме кажется, что много больше…  Таля молча читает его стихи. Последнюю тетрадь. Просит Диму почитать вслух. Но он сегодня не в ударе. Читать он умеет. Но для этого нужно не меньшее вдохновение, чем при их написании. Даже большее. Причём  —  другого рода. Окуджаву тоже не поют и не слушают. Как-то не хочется. Слушают Вертинского. Говорят о двух ласточках, что «как гимназистки»…  О том, что в поэзии важна не идея, не чувства, даже не слово, а что-то ещё. Наверно, это что-то ещё и есть   —  поэзия.
     В прихожей звонит телефон.
         —  Наверно, Саша!  — быстро поднимается с кресла Таля. Говорит негромко, а Дима не прислушивается. Через пару минут она смеётся из прихожей.  —  Дим! Поговори с ревнивым мужем!
         —  Здравствуй, Саш!  — берёт он у неё трубку.  — Тебя ждать или как?
         —  Привет, поэт. Нет, не ждите. Приеду только часа в четыре утра.
         —  Слушай, ты же будешь завтра отсыпаться?
         —  Ну, ещё бы!
         —  Н-да…  Тогда я завтра утром и уеду. Ты уж извини, не увидимся.
         —  Ночевать у Цветаевых будешь?
         —  Ну, да.
         —  Слушай, Дим…  Ну, и ты меня прости за неявку, так сказать. Но, ей-богу, некогда!..  Ничего, будем надеяться на длинную жизнь впереди, ладно? Пока?
         —  Пока, Саш. Удачи тебе.

    Хм! Эти разговоры  о женской поэзии!  … В прошлый раз Дима сказал, что слагать стихи женщинам противопоказано. И великие поэтессы  —  как раз те исключения, которые подтверждают правило. О! Какой спор это вызвало! И то, что к Диме подключился Александр, только ещё больше распалило Талю…  Сейчас он вспоминает Пришвина: „Женщины живут заботой. Мужчины живут охотой.” Поэзия  —  это охота. Развивает мысль дальше. Таля  —  …не спорит! Она просто смотрит на него. И… молчит.
    У Тали очень смуглая кожа и почти белые волосы. Выразительные, восточного вида, брови. И огромные тёмно-серые глаза. Их цвет Дима заметил не сегодня, но очень долго они казались ему чёрными. И голос!.. Бархатный, дымно-печальный контральто. Жалко, что сегодня она не в голосе.  Руки? Да-да. Мощные, сильные, с узкими длинными кистями. Руки гитаристки. Руки хирурга. Почему она не стала хирургом? Зато стала хорошим педиатром. Говорят. И проверить Дима никак не может. Детей у него нет. Да-да, Ине пора ложиться спать.
        —  До свиданья, моя самая хорошая девочка Иночка! До свиданья, Таля. Привет Саше!
    Дима ушёл совсем не поздно.

                6

    Уже поднимаясь на девятый этаж к Цветаевым, Дима вспомнил! Дочь Саши и Тали зовут Инга…  Ина  —  её домашнее имя. Стоял, прислонясь к панели  лифта, пока перед ним не закрылись двери. Пришлось нажать кнопку «9».  С тех пор, как он сел в микроавтобус, направляясь в Ростов, он напрочь забыл об Инге!..  Ну, что ж, иногда нужно и отдыхать. Хм! От чего?
     Утром, прежде чем уехать  домой, Дима послал Инге поздравительную телеграмму. На домашний адрес, конечно. Как отнесётся Игорь к его посланию, он не знал. Поэтому лучше домой. Тем более, …что он не знает, где теперь живёт Инга!

     Вечером у мамы разболелись зубы. Боль была такая, что она, боящаяся зубного кабинета, как адовых врат, сама пошла в больницу. Зубной врач  —  та самая заведующая поликлиникой, что так долго не давала Диме «добро» на злополучную справку.
          —  Скажите, а Светлов  —  Ваш муж?
          —  Дима? —  мама улыбнулась сквозь гримасу. —  Нет. Сын.
          —  А сколько же вам лет?
          —  Сорок семь.
          —  А выглядите Вы несколько моложе…  —  врач ещё раз с удивлением прочла первый лист медицинской карточки.
    Зуб у больной вышел сравнительно легко. Практически здоровый моляр. Нет, ну она читала, конечно, что такая острая боль бывает и без нагноения верхушки корня. Бывает, на нервной почве… Что такое!..
     … Это был первый случай в её не такой уж пока большой практике, когда пациентка в кресле теряет сознание!
     Мама очнулась. Вокруг толпа врачей и сестёр. Пожилая, квадратного вида терапевтша отчитывает юную, тоненькую, перепуганную, в слезах заведующую:
          —  Как же Вы так? Нужно же было карточку внимательно посмотреть! Давление померить, инъекции сделать…

    Зубная боль вскоре прошла. Но сердце не давало маме встать вплоть до Нового года. На больничном. Оба. Дима, как мог, убрал в квартире. Даже умудрился вымыть пол. Разумеется, от новогоднего стола пришлось отказаться. Но что-то сварить элементарное можно и одной рукой.

    На Новый год его звали в гости. Не пошёл. Ну, как можно оставить маму одну на праздники, да ещё в таком состоянии? Да, его травма ударила по нему ещё раз. По маме, конечно. Но это так близко, что по сути одно и то же.
     Часа за три до боя курантов позвонил одноклассник:
         —  Слушай, нам тут третьего надо.
         —  А где же ваши?
         —  Да что «наши»! У одного сердце, у другой давление! Толпа гостей, и все сидят, лежат и охают. Мы с женой тут сопьёмся с тоски во цвете лет. Приходи, а?
         —  Не могу. Меня уже тут звали  —  не пошёл. Мама болеет.
         —  А…
         —  Ага.
         —  Слушай, ну, пусть к нам идёт. Бери её с собой. Поохает заодно с нашими болящими. А?
         —  Да нет, Лёш, не получится.
         —  Жаль. Придётся спиваться. Ну, пока.
         —  Пока. С Наступающим!
         —  И тебя.

   Мама лежит на диване. Дима сидит в кресле. Смотрят в «голубой ящик». Муть. Даже маме не нравится. Или это она от него заразилась? Дима выключает громкость.  Чтобы экран сиял, создавая иллюзию праздника. А слушать можно и другое. Достаёт пластинку. «Песни Булата Окуджавы исполняет Жанна Бичевская.»  Это прошлогодний подарок Тали.  Ей самой это исполнение не нравится. Ему тоже. Но тут есть песни, которых у него до этого не было. Поэтому она была рада подарить. А он рад подарку. Этот диск они с мамой слушают выборочно. «А как первая любовь  —  она сердце жжёт. А вторая любовь  —  она к первой льнёт. А как третья…», «Простите пехоте, что так неразумна бывает она…» и последняя, любимая Талина песня:
                … Расплата за ошибки,
                Ведь это тоже труд.
                Хватило бы улыбки,
                Когда под рёбра бьют…

       —  Дим!
       —  Что, мам?
       —  Не люблю я её, когда она Шалвовича портит.
       —  Даже эти песни?
       —  Эти? …Нет, вроде бы  —  настоящие. Но ведь я не слыхала их в его исполнении…   Поставь что-нибудь такое!..
       —  Великанова подойдёт? Пусть «льётся песня  звяньше»?
       — Как ты мои мысли угадываешь?

   Приближался Новый год. Оставались минуты.


                август  —  сентябрь 1986.    
                ст. Персиановка.            

         
               
 
       


       

 










Прохожий.

( Эпизод № 22. )

                1

    Собственно, уходить в этот академический отпуск Диме было незачем. Полтора месяца в больнице давали ему это право, но он вполне мог догнать своих однокурсников. Тем более, что деканат, как это ни странно, вопреки его ожиданиям, шёл Диме навстречу: ему было предложено сдавать летнюю сессию осенью, а срок преддипломной практики сокращался автоматически. Дима колебался: уходить  —  не уходить.
    Даже когда узнал совершенно точно: Инга Ларина вышла замуж за Игоря Поспешилова сразу после летней сессии, которую он не сдавал, потому что лежал в больнице. О том, что они подали заявление, не знал никто. Дима знал.  Из каких-то проверенных источников? Нет. Просто знал. И даже знал этот день. Тринадцатое апреля. Димин день рожденья.
    И всё-таки думал: „Ну, и что? Почти два года провёл с ними в одной группе. Выжил? Так чего же бежать?” Вот уже скоро неделю длятся  Димины колебания. Спускаясь по лестнице, он слышит…  Да-да! Её голос! И…  Игоря! Этажом выше. Зашёл на этаж. Пропустил. Да. Они. Приехали на выходные в институт с практики? А, может, дела у них какие-то здесь. К тому же у Игоря тут дядя преподаёт. Мало ли… Дима вышел из общаги. Студгородок. Сумерки. Синие как глаза Инги. Он идёт быстро. Почти бежит. Быстрая ходьба лечит душу. Только бы не встретить!..
    Он проходит в двух шагах от Инги. Они стоят возле бочки «Квас». Игорь разговаривает со своим молодым дядей, научным сотрудником, а с недавних пор  и преподавателем. А Инга…  Инга смотрит на них. И не видит Диму. Глаз на затылке у того, конечно, нет. Но он  почувствовал…  Если хотите, представил себе, как вслед ему дрогнули эти губы. Как что-то очень больно, быстро-быстро и мелко-мелко рвётся внутри. У неё. Или у него.
     Два года из четырёх он видел их вместе. Было больно, но… Что же изменилось? Да, он потеряет год, но какое право имеет он портить своим присутствием  их отношения…  Что? Да, вот именно  —  семейные. Как бы ему ни было больно, но он  —  непутёвый одинокий влюблённый мальчишка, а они…  Да, они  —  семья.  …Пусть это самоутешение. Пусть даже самообман. Но этот отпуск нужен не только ему.
    Утром он сказал декану:
        —  Я решил оформлять академический.

                2

    Дима приехал в институт двадцать седьмого марта. Отпуск заканчивался первого апреля. Двадцать девятого марта  — выпускной вечер его бывшего курса. За три дня увидел почти всех однокурсников. Бывших. «Как жизнь» в их устах звучало только как приветствие. Неудивительно. В последние дни выпускники бывают заняты, в основном, исключительно собой. Утром, в день выпуска, увидел Игоря.
        —  Как оно ничего? Не женился? —  Игорь не изменился.
        —  Нет.
        —  Правильно. Тяжёлая штука  —  семейная жизнь. Я бегу. Дела.
    Улыбающийся. Слегка то ли похудевший, то ли возмужавший. Просветлённый? Да. Исходит от него некое сияние. Счастливый? Похоже. Тогда зачем эти слова о трудной семейной жизни? Обычная поспешиловская бравада? Или  …  форма утешения?

   Дима не пошёл на торжественное собрание. Зачем отравлять себе жизнь? Вечером к общежитию подкатили четыре автобуса. Какой там вечером! К  часу ночи! Пятый курс приехал из ресторана. Автобусы заказывали, что ли? Вывалила шумная и чрезвычайно пьяная ватага. Дорогие костюмы, вечерние платья. Правда, галстуки на большинстве парней уже отсутствуют. Последний совместный гудёж. Последний день студенчества. Окно  комнаты, куда его временно поселили, выходит на площадку, где  стали автобусы. Димины сокомнатники тоже не спят. Тоже смотрят.

   Нет, Дима не боялся встречи с Ингой. Он просто уверовал в то , что больше никогда её не увидит.  За пять дней он её не встретил.  А первого числа, когда он улаживал дела с медицинским допуском к занятиям, она уже наверняка уехала из института. Навсегда.
    Несколько дней беготни и езды по инстанциям разозлили его вконец. Утром встретил в главном корпусе заместителя декана, тот спросил:
        —  Почему ещё не на занятиях?
        —  Официальная советская бюрократия заела. Забегался. Сегодня принесу допуск.
        —  Ну, смотри. Ничего. Это нормально. Бег закаляет.
    Во второй половине дня он собрал, наконец, все необходимые справки со всеми необходимыми визами. Пришёл в здравпункт за допуском. В коридоре полумрак. Длинная очередь. Начало апреля —  пик весенних острых респираторных. Сознание очень спокойно отметило, когда глаза привыкли к полумраку: в нескольких шагах сидит Инга, беременна, месяце на шестом. Сердце незаметно подкатилось к гортани. Она сидит к нему боком, в коридоре темновато, между ними много людей. Не видит она его! Но Дима чувствует, что боковым зрением Инга всё-таки видит его. Нет, она не должна повернуть голову! Он не может оторваться от её лица. Господи! Какое же оно родное! Ничто не изменилось в её спокойном лице, но Дима же чувствует её напряжение!.. Очередь длинная. Он может не успеть до закрытия деканата. А ведь обещал сегодня. И оставаться  здесь у него больше нет сил. Знакомая сестра вышла от врача в кабинет физиотерапии. Попросить её?
        —  Люба, здравствуй, слушай, —  негромко говорит Дима, тщательно прикрывая дверь в физиотерапию.  —  Я собрал тут всё. Отнеси врачу. Она черкнёт допуск, а ты вынесешь. А? А-то очередь, и я не успеваю в деканат. Хорошо? —  Дима старается говорить как можно тише. Вдруг Инга всё-таки его не видела? Но шептать он не может, это было бы неестественно. А фанерные перегородки здравпункта великолепно пропускают звук.
       —  Ладно. Сейчас.
   Дима быстро вышел на улицу, стараясь не глядеть на очередь. Закурил. Уйти? Но его сейчас вызовут. Идти в кабинет придётся мимо Инги. Если доктору потребуется его личное присутствие. Что делать? Когда в дверях здравпункта появляется зелёный плащ!..  У Димы кружится голова.
       — Дима! Там тебя вызывают!
       —  Уже? Так быстро? Серьёзно?
   Он не посмел поднять глаза. Бросил куда-то окурок и почти вбежал  в здравпункт. Туман в глазах долго не рассеивался.
    Вышел от врача. Инги нет. Значит, не его она вызывала. Просто выходила и сказала. Пропустили без очереди? Снималась с учёта? Бледная очень. И совсем похудевшая. Здорова ли? Даже не поздоровались…

                3

    Говорят, как встретишь новый год, так его и проведёшь.
    За три месяца Дима получил только одно письмо. От Тали. Очень короткое и сухое. Окончательно замолчал Степан. Служба в рядах Советской Армии, видимо, не располагала к совершенствованию в эпистолярном жанре. Валентин приезжал из Ростова всего один раз. Ненадолго. Вечера с чаями, вином, стихами и гитарой не получилось. Поговорили по телефону. Совсем разладились отношения с мамой. И это было самым тяжёлым. Потому что более родного человека у Димы не было.
    Настоящих друзей у Димы было немного. Приятельство же по прошествии лет разрушилось само собой. Кроме приветливых улыбок при встрече и коротких приветствий, никаких отношений. Впрочем, нет, он был приглашён на свадьбу этой осенью. Одноклассник, друг детства, женился на однокласснице. Той самой, которой Дима когда-то писал стихи. И чей почерк на конвертах так раздражал Ингу. Пригласили свидетелем. Молодожёны вскоре уехали.
    Работа? После лёгкого труда Дима так и не смог нормально работать.  Пятнадцать минут работы топором или пилой  —  рука немеет. Оставалась переноска тяжестей. Это он мог. Чем, собственно, и занимался в бригаде. Но работа потеряла для него новизну. Шесть часов подземной смены казались двенадцатью. Может быть, потому, что в шахте, опасной по пыли, газу и выбросам нельзя было курить.
    Стихов писал мало. На следующий день стихотворение казалось никуда не годным. Читал с усилием. Ничего нового не воспринимал. Перечитывал давно любимые стихи, почти наизусть выученных Конецкого и раннего Паустовского. Из всей своей несоразмерной с доходами, большой фонотеки мог слушать только Великанову. И джаз. Вот джаз слушал часами, вставая лишь для того, чтобы поменять пластинку.
    Ощущение ненужности, потерянности нарастало. Чтобы напрочь исчезнуть в день увольнения с шахты. 

    Но после первого апреля ощущения последних месяцев академического отпуска нахлынули вновь. Облегчение приносили лишь часы практических занятий. В группе, куда он попал, он знал всех. И группа была маленькая, дружная  —  он как-то сразу в неё вписался. Единственное незнакомое лицо  —  Таня Аистова. Отличница. Живёт в комнате, где не так давно жила Ольга. Перевелась Аистова к ним с Урала. От её очень грустных глаз на постоянно смеющемся лице Мирей Матье Диме немного, чуть-чуть, не по себе. Бывшие Ольгины врагини относятся к Диме весьма дружелюбно. Но появляться в этой комнате и на четвёртом этаже вообще у него нет ни малейшего желания.
    После занятий он смотрит в потолок или слоняется по студгородку. Его многочисленные знакомые, в большинстве своём, очень изменили своё отношение к Диме. Бывшие большие приятели только кивают головой. Бывшие шапошные знакомые останавливают, заинтересованно расспрашивают. Но распространяться перед этими вторыми у него нет никакого желания. В редакции он был в первый же день. Шёл выпуск газеты. Всеобщая суета. Торопливое « здравствуй-извини-некогда!» очаровательной главной вот уже вторую неделю не пускает его в редакцию.

                4

    Аникушина Дима увидел издалека. И уже издалека лицо преподавателя философии засветилось улыбкой. Доверчиво-доброй, иронично-вальяжной, неповторимой аникушинской улыбкой. Неторопливое, твёрдое рукопожатие.
         —  Ну, здравствуй! Вернулся?
         — Вернулся.
         —  Живой. Вроде, здоровый. Но, главное, что живой. А-то тут про твою болячку столько наговорили. Не спешишь?
         —  Спешу.
  Нет. Дима никуда не спешил. Но ему хотелось оставить себе на память именно такую  —  короткую  —  встречу.
        —  Ну, бывай, коли так. Заходи. Не забывай старых друзей.

   Два алых солнца. Между ними  —  берег пруда и ивы. Первая яркая трава под ногами. Дима сидит на поваленном стволе. Тополя стоят в высокой весенней воде. На берег выходят зады дворов, и по всему берегу горят костры. Весеннее очищение огнём. В пяти шагах от Димы высокий мужчина в шляпе разжигает паяльной лампой огромную кучу. Огромна она от стволов и сучьев сушняка. Почему-то никому из прибрежных хозяев не пришло в голову очистить свой кусок берега, а высокий в шляпе разжёг кучу и пошёл  завершать начатое  —  чистить берег. Сидеть в присутствии работающего человека показалось Диме неприличным. Он тоже подобрал несколько сучьев и бросил в костёр. Молча, ни о чём не договариваясь, они перенесли в костёр два старых комля и тот ствол, на котором только что сидел Дима. Высокий в шляпе забрал паяльную лампу и через калитку ушёл во двор. Ближе к дому, в большой куче песка, играют дети. Младшего дошкольного возраста. Наверно, внуки молчаливого любителя порядка. Дима смотрит в огонь. Слушает треск. Жалко стряхивать с белой рубашки серые хлопья пепла. Глубоко, всей грудью вдыхает дым. Весело гудит оранжевый жар.
     Неожиданно почти рядом , слева, Дима видит большого лохматого чёрного пса. Пёс тоже оборачивается к Диме. Большой человеческий лоб. Умные карие глаза. Очень хочется прижать к себе эту красивую лохматую голову. Но Дима не решается. Пёс улыбается в ответ на Димину улыбку, чуть приподняв верхнюю губу над розовыми дёснами и смешно сморщив нос. Попрощавшись таким образом, пёс уходит в калитку. Между хозяином и им немало сходства. Восток стал синим. Пора и Диме.
    Два существа были рады Диме по-настоящему. Аникушин и пёс. Две настоящие улыбки в один день  —  это очень много.

    На следующий день Дима пошёл в редакцию. И тут же с головой ушёл в работу. В тот же день встретил  бригадиршу вневедомственной охраны. Была вакансия. Снова студент. Снова корреспондент. Снова сторож. А из волшебства костра на берегу пруда рождаются новые стихи.

                5
               
Не прошло и недели, как Дима собрался в гости к Аникушину. Как всегда, без всякой предварительной договорённости. Он не боялся поставить в неловкое положение ни себя, ни его. Дима был ещё слишком молод и не знал жизни? Может быть. Но он считал, что если незваный гость и хуже татарина, то званый  —  уже гость, а совсем не друг. Аникушин был почти вдвое старше Димы. Но это мнение разделял, похоже. Вот только  …  друзья ли они? Хотя, в общем, признаваться в дружбе не принято.
    От общежития он пошёл в противоположную сторону от дома Аникушина. Прогуляться. Вышел к главному корпусу. Потом по центральной аллее. Воскресенье. И на провинциальном Бродвее совсем мало народу. Почти дошёл до автотрассы Шахты — Новочеркасск, разделяющей студгородок  и учхоз. Свернул на узенький тротуар, идущий вдоль этой дороги. Фруктовые деревья цвели. Их аромат усиливало низкое серое небо. А вот дождя, похоже, сегодня так и не будет.
    Едва выйдя на свободное от деревьев пространство, Дима заметил на улице Мичурина странную парочку. Странной она была только потому, что один из них, вернее, одна  —  то, что это женщина, Дима при его близорукости всё же рассмотрел, хотя до них было метров двести  —  сидела в инвалидной коляске. Женщина как женщина. Джинсовый костюм. Розовый свитер-водолазка. Даже на таком расстоянии его больше удивил мужчина. Приземистый гигант. Пройдя примерно половину пути до них, Дима удивился ещё больше. Ростом этот гигант был чуть выше него, но шире почти в два раза. Объём его плеча был едва ли не больше Диминой головы. А четырёхглавые мышцы бедра очень рельефно выделялись даже сквозь свободный спортивный костюм.
     Уже свернув с дорожки на улицу Мичурина, когда до них было метров двадцать, Дима с ужасом узнал в молодой женщине  …  Иру?!!   То есть, разумеется, Ирину Анатольевну. А в приземистом гиганте  —  её мужа. Он видел его только на фотографиях. Но узнал. Самое кошмарное, что не только он проявлял столь пристальное внимание к этой паре, но и она, особенно женщина, уже давно очень заинтересованно наблюдала за его приближением. Она чуть-чуть улыбалась. А у мужа был весьма озабоченный вид. И вот только сейчас Дима узнал их. Что же делать? Как быть?...
     Но Ира пришла ему на помощь совсем неожиданно:
         —  Здравствуйте, Дмитрий! Как здоровье? Как желудок? —  до них ещё оставалось метров пять, а она уже представляла его мужу.  —  Знакомься, Сережа, это Дмитрий … Светлов,  — очень даже профессионально «вспомнила» она.  —  Мой давний пациент.
         —  Сергей, — муж протянул руку. Ладонь его оказалась вовсе не гигантской, соразмерной с Диминой. Озабоченность в лице и позе Сергея не пропала. Наоборот, как-будто усилилась.
         —  Дмитрий, —  Дима пожал руку. Рукопожатие оказалось неожиданно вялым, равнодушным. Ну, что ж, играть, так уж до конца!  —  Разрешите поцеловать Вашу руку, доктор?
     Она чуть приподняла руку. Он поцеловал. От руки пахло её духами. Всё теми же. «Гиацинтом». И очень сильно, но не перебивая, лекарствами. И … совсем не пахло ею, Ирой. Как-будто он целовал руку призраку?
         —  Так что же с Вами случилось? — интерес его был неподдельным. Наоборот, пришлось даже сдерживать себя.
         —  А Вы ничего не знаете?
         —  Нет, я был в академическом.
         —  О! А Вашего доктора сбила машина. Переходила улицу Чернокозова в неположенном месте. Знаете такую в Шахтах? Очень торопилась. Вот  —  успела,  —  Ира очень естественно улыбалась.
        —  Послушайте, Дмитрий,  —  почти извинялся глазами и фигурой Сергей. —  Мне очень необходимо отлучиться на полчаса. Может, минут на сорок. Вы не побудете с доктором, а? Я понимаю, что это не входило в ваши планы, но я прошу…
        —  …Конечно, Серёж, что Вы! Пожалуйста!..  —  Дима был в явном замешательстве.
        —  Получила переломы обеих шеек бёдер. Левый  —  закрытый. Правый  —  открытый. Практически оторвали ногу, — продолжила она в том же повествовательном, беззаботно-смеющемся тоне.  —  Да ещё и тазик мой треснул. Слава Богу, позвоночник цел. А сотрясение мозга  —  это хорошо. Я сама-то ничего и не помню. Поэтому и хорошо. Большая кровопотеря. Благо, больница рядом. Спасли. Но оказалось, что у меня очень хрупкие кости. Мало кальция. Как-будто мне не тридцать четыре, а все семьдесят. Поэтому гипс сняли совсем недавно. Но я уже могу стоять. Правда, с Сережиной помощью. И даже могу делать два-три шага. Больше не получается. До и нельзя пока, —  как только Сергей скрылся за поворотом, она замолчала. На лицо Иры как-будто упала лёгкая тень. Дима заметил, что она …  Да нет, не постарела, но…
         —  Когда это произошло?
         —  Ты ведь уехал в августе. Даже не попрощался. Хотя это у нас с тобой и не было принято… А в сентябре и случилось.
         —  Так он что, всё знает?
         —  Что? Кто?... А! Сергей… Нет. Ничего он не знает. Ты думаешь, он деликатно оставил нас вдвоём? Да, ну, что ты!.. Если бы он знал, то!..   Хотя… Ну, да, ладно…

                6

     Дима медленно катит коляску. Ему очень хочется посмотреть ей в глаза. Он не может говорить в затылок.
         —  Дим, я не могу так с тобой разговаривать. Сверни, ну, хотя бы к профессорской четырёхэтажке. Видишь, там лавочка. Там и сядем. Вернее, ты сядешь. А я буду сидеть в коляске и смотреть в твои глаза. Ладно? Ну, хотя бы время от времени. Только не говори, что угадываешь мои мысли.
         —  Ладно, не буду, —  Дима ставит коляску на тормоз и садится на лавочку.
         —  Мы ведь редко с Сережей выезжаем. Ему очень некогда. Слава Богу, сейчас работает в штабе. Мне он ничего не говорит, но я знаю  —  это из-за меня. Две девчонки маленькие да я  —  ещё более беспомощная, чем они. Сначала сиделку наняли. А теперь я уже пытаюсь что-то делать сама. Помогать. Хотя помощь эта доставляет ему ещё больше хлопот. Но терпит. Любит он меня, Дим. Даже такую. Вот только… —  она усмехнулась. Лукаво и болезненно одновременно.  —  Удовлетворить его как мужчину я не могу. Даже по-французски. Помнишь? —  она хотела посмотреть Диме в глаза, но поглядела в сторону.  —  Здравствуйте, —  кивнула Ира гуляющей преподавательской чете.  —  Ведь всё равно напряжение там. Там, где болит, и порой очень сильно. Ну, и потом… Ну, ладно, я его, а он меня как? Игрой в одни ворота мы не занимались никогда… И мне страшно, что он мне изменяет. Здоровый, молодой, полный сил мужик. Лучше об этом не думать, конечно. А ведь я с тобой наставляла ему не так давно очень даже приличные рога! Извини, Дим, но я, вообще-то, вовсе не такая темпераментная, какой тебе казалась… Смешно, да? Инвалидка-колясочница, рассуждающая о сексе?  …Но я выдержу. Выздоровею. Главное, чтобы выдержал он.
     Она помолчала. Потом  снова заговорила. Теперь уже чаще смотря Диме в глаза.
         —  А ты помнишь То лето?
    Дима понял, о чём она. Но его очень удивило, как она произнесла «То».  Да, конечно, он помнит. Его положили к ней в стационар, маленький, игрушечный какой-то стационар студгородка, с обострением хронического гастрита. Перед глазами плыли зелёно-фиолетовые круги. От температуры и очень низкого давления. Как писала ему потом Инга в одном из писем  — хм! — Того лета: „…Очень жаль, что я так и не заехала в Персиановку, когда ехала из отряда домой. Если бы знать. Не получилось. Наверно, всё было бы иначе. …” Что было бы иначе? Неужели  —  всё?
        —  Да, Дима, ты сейчас далеко и отсюда, и от меня… А я ведь уже тогда почувствовала, что мы будем любовниками. Вот только  не представляла, как это будет. И когда.
        —  Неужели этот согнутый от боли мальчишка мог возбудить какие-то желания? —  Дима и в самом деле очень искренне удивился.
        —  Ого! Что ты в этом понимаешь! —  к Ирине почти вернулось её смешливое настроение.  —  А, знаешь, когда ты пришёл в здравпункт одиннадцатого ноября, я ведь тоже ещё ничего себе не представляла. Ты был последним пациентом. Чтобы исключить аппендицит, нужно было cito сделать анализ.  На улице шёл дождь. Ты был без зонта. А мне нужно было зайти в лабораторию. Я предложила тебе пойти со мной. Под одним зонтом.
        —  До лаборатории мы  с тобой так и не дошли!..  —  Дима не рассмеялся.
       —  Всё помнишь,  да? …Здравствуйте, —  кивнула она спешащему в свой подъезд Якову Лазаревичу Шаульскому.
       —  Здравствуйте,  —  кивнул ему и Дима.
       —  Вот, видишь, какой у нас получается альковный разговор белым днём при множестве свидетелей. Извини, конечно, но мне он очень нужен. А время и место…  Место как раз то. Все спешат по своим делам, и никто не обращает на нас особого внимания. Сережа часто оставляет меня с кем-то из моих знакомых. Избавляет меня на время от своего общества  —  пытается создавать  для меня некий психологический комфорт. Правда, со студентом оставляет меня впервые. Ну, у тебя такой положительный вид! —  она не удержалась и прыснула в свой похудевший кулачок.  —  А время…  Мы ведь оба стремились к случайности. Я даже подстраивала их специально.
       —  Я тоже.
       —  Вот, видишь! Так что всё в порядке. Здравствуй,  —  снова кивнула она какой-то девушке. —  А ты знаешь, что я пару раз совершала должностной подлог? Вписывала в книгу регистрации на скорой помощи несуществующие вызова. Причём так, чтобы машина была на вызове. Дежурный врач у нас выезжает только в экстраординарных случаях. Придумывала такие случаи. И бежала на «вызов». Потом оказывалось, что «звонившие» родственники сильно преувеличивали степень опасности  —  госпитализация не требовалась.  …Один раз я точно знала, где ты. А другой…  Просто  зашла на один из твоих постов. Ты был там. Повезло. …Я ведь, Дим, виновата перед тобой.  —  она вздохнула, собираясь с силами.  —  Я ведь у тебя первая. Не спорь.
        —  Ну, в этом смысле  —  да.
        —  Вот именно. В этом смысле.
        —  Но ты никогда…
        —  Да-да. Я не давала тебе повода усомниться в том, что ты  —  мужчина. А ты был хорошим учеником. Но именно тогда, одиннадцатого ноября, я поняла, какую глупость и подлость я совершаю. А удержаться не смогла.
        —  Я, по идее, должен быть тебе благодарен.
        —  Вот именно —  по идее. Но ты ведь не благодарен. Я отобрала это счастье  —  сделать из мальчика мужчину  —  у какой-то другой. Для неё это было бы счастье. А для меня  —  всего лишь, удовольствие? Благодаря мне, ты не сделал много глупостей. Хотя я не настолько  самонадеянна, чтобы считать себя твоей единственной, извини, бл-ю. Называю вещи своими именами. Но без этих глупостей, безумств  — жизнь теряет смысл.
        —  Тогда можешь считать себя одним из моих безумств, очаровательной глупостью, —  Дима попытался смягчить разговор.
      —  Нет, Дим, это ты  —  моя очаровательная глупость! …Я ведь о тебе очень много знаю. И подшивку многотиражки начала собирать задолго до одиннадцатого ноября… Представь себе! И знаю, что аборт Ольга Ясененко сделала через год не от тебя.
     —  Откуда, собственно!..
      —  А бабьим своим чутьём чую.
     —   Да нет, откуда ты знаешь такие подробности? Мы ведь никогда не говорили…
      —  Ох! Дима-Дима! Женщины  —  коварны…   Скажи, а Инга ждёт ребёнка не от тебя?
       —  Ир!.. Ну, зачем ты так!?.
       — Значит, не от тебя…  Ты сейчас лихорадочно ищешь в памяти, где, когда и каким образом проговорился? Не ищи…  Ты ни разу не проговорился, не назвал меня Ингой, доже во время того… Но из тебя плохой вышел бы разведчик  —  ты говоришь во сне. Иногда произносишь очень внятные монологи. Первый монолог, монолог-признание, я услышала от тебя уже, нет, не одиннадцатого, а в самом начале двенадцатого ноября. Ну, а дальше…  Дело техники. Она не может пожаловаться на плохое здоровье, но на приёме у меня бывала… Знаешь, как это, выслушивать стетоскопом счастливую соперницу? Да-да  —  счастливую. Потому что её ты любишь, а со мной…  Значит, ещё одно, может быть, самое главное безумство прошло мимо тебя…
        —  Ира!!!  Ирочка!.. —  Дима злился, причём всерьёз и. похоже, уже давно.
        —  Дима!..  —  Ирина перешла почти на шёпот, заставляя  сделать тоже самое и Диму. —  Ты, всё-таки, потише, а? …Я, поверь, очень и очень была бы рада, если бы моя роль в спектакле твоей жизни была бы эпизодической. Когда ты исчез в августе…  Помнишь, 8 Марта? Мы тогда в первый и последний раз были у нас в квартире… На супружеском ложе… Моём. Но не нашем… Серёжка был на учениях. Дети гостили у бабушки в Куйбышеве…  Потом я видела тебя много раз. Но случая больше не получилось. Потом ты попал в ростовскую больницу. Потом оформлял академический. А случая всё не было. В сентябре мне стало совсем плохо, Дим. Без тебя. И если бы не этот несчастный случай, неизвестно, чем бы всё это закончилось…  А сейчас, Дим, я поняла, что люблю Сережу. И вовсе это никакая не благодарность. Меня распирает от желания. И я жду, когда ещё немного утихнет боль, чтобы…  Ага! Вот и Сережа! И дочки с ним. И букеты у всех троих! Он, оказывается, не забыл, что у меня сегодня дент рожденья!..  —   в её глазах плескалось чуть-чуть слезинок. В океане радости.
        —  Поздравляем! По-здра-вля-ем!!! —  хором заголосило всё семейство.
        —  А я и не знал!.. Извините, Ирина Анатольевна!.. Поздравляю!
     Он и в самом деле не знал.
     Сергей протянул ему руку:
        —  Спасибо! Выручили! Извините, может, от каких-то дел Вас оторвали.
        — До свидания.
        —  До свидания!  —  на этот раз вразнобой ответило всё семейство.

     К Аникушину Дима в тот раз так и не пошёл. Засел за учебники. Да, Ирина постаралась, чтобы в сердце Димы было пусто. Но там и так было пусто. Пустота сердца незаполнима снаружи. 
   
          
                сентябрь 1986.
                ст. Персиановка.   
 












Сырники.

(Эпизод № 23.)

1

     С некоторых пор у Димы перестали получаться сырники. Сколько за последние три года ни затевался  —  без толку. То расползаются, то поднимаются шубой. Импровизировал: менял рецептуру, убавлял и прибавлял огонь. Никакого прогресса. А две недели назад  —  получились.
    Сессия была в самом разгаре. В сущности —  последняя нормальная сессия. Нет, впереди была ещё зимняя, а сразу за ней  —  госэкзамены, потом  —  защита. Но такой вот спокойной, с уже привычным  лёгким  мандражём и без нависающей неизвестности:„ Что впереди?”  —   такой больше не будет. Это Дима очень хорошо понимал. Он жил в комнате с новыми одногруппниками. Старостой факультета и комсоргом факультета. Начальство-то оно, конечно, начальство, но во время сессии ребята появлялись только на экзамены: оба женаты, жёны  —  дома. Хорошо это или нет для него, об этом Дима как-то не думал. Но скрытое желание общаться с себе подобными случайно столкнуло его со старым приятелем  —  Витей Локотковым. Когда-то студентом младшего, а теперь его курса. Хм! Много сердец разбилось о его обворожительную улыбку. Как говорила о нём Ольга: „Мягко стелет, да жёстко спать.” Собственно, их общие знакомые теперь были далеко отсюда. О них между ребятами не было сказано ни слова. Об учёбе они тоже помалкивали. Странное общение. Ни о чём. Но обоих это устраивало.
     В буфет завезли творог. Видимо, Дима был ещё дома. В смысле  —  не весь ещё погрузился в своё новое бытие. Поэтому купил больше, чем мог бы съесть. Случайно Вите пришла в голову мысль:„А не пожарить ли нам сырников?” Дима оценивающе покушал творог. Н-да, хорош. И даже жирноват. Сырники должны получиться отменные. Но вот муки ни в хозяйстве Диминой комнаты, ни Витиной  —  не оказалось. Кому идти на четвёртый этаж, вопросов не было  —  конечно, Локоткову. Но Дима неожиданно для себя уловил на лице Вити… Хм! А лицо-то его как раз ничего и не выражало! Полное безразличие вместо имевшей место быть только что горячей заинтересованности! Дима удивился столь странным переменам. Но усмешки себе не позволил:
           —  Ну, так я пошёл к нашим женщинам? —  видя, что выражение лица  Вити не меняется, Дима поднялся на четвёртый этаж. Сейчас…  Сейчас это было очень легко.

          —  Танюш, здравствуй! Мука есть? Мне немного, а? —  Дима протянул кружку.
          —  Здравствуй. Сейчас.
          —  Да понимаешь, затеяли сырники, а муки не оказалось.
          —  Непредусмотрительно, —  Таня протянула кружку с мукой. —  Половину сырников нам, если, конечно, их можно будет есть, —  Татьяна подчёркнуто шутливо засмеялась.
          —  Ну! А как же! Обязательно,  —  в столь же подчёркнуто натянутой усмешке Димы было нечто вызывающее. Это иногда прорывалось у него  —  вызывающее внимание к женщине.
          —  Дим, ты не знаешь, сегодня танцы будут?
          —  Кажется  — дискотека. А время не знаю. Нашла у кого спрашивать.
          —  А что?
          —  Какие танцы? Я ж старый, больной, никому не нужный!.. — видимо, Таня услышала в его избитой шутке некую серьёзность, лицо её неуловимо изменилось.
          —  В этом ты сам виноват. Наверное,  —  она быстро подняла на него свои очень серьёзные глаза. А улыбка с её лица ещё не успела сойти.
          —  Может быть. Спасибо за мук;.
    Н-да. В русском языке есть подобные тонкости. Где это было:„… удары ударений…”?

    Масса приобрела характерную консистенцию. Половину чайной ложки соды. Всё.
    Жарят сырники они вдвоём с Локотковым . Да, это один из известнейших на факультете ловеласов. Относиться к нему серьёзно почитается несерьёзным. И это несмотря на  домохозяйскую его хозяйственность и потрясающее умение работать.  Тонкокостный аристократ с почти детской есенинской улыбкой и ранней сединой в густющей, пушистой, но совсем не мягкой шевелюре. Трудно сказать, за что именно его недолюбливали. Но Диме его общество не досаждало. В этом мире всё очень сложно переплетено.

        —  Ты давно жарил эти самые сырники?
        —  Давно.
        —  И я давно. Ну, ничего. Авось, что-нибудь да получится.
   Первая партия получилась сыроватой. Но потом всё лучше и лучше. Дима вспомнил свои неудачи с сырниками за последние годы. С сомнением попробовал один. Ничего. Вполне съедобно. Почему же они раньше не получались?

                2

   Солнечно. Для января почти жарко. Модные импортные полусапожки на пластиковой подошве скользят по подтаявшему утоптанному снегу тротуаров. Инга крепко держится за рукав Димы. Воскресенье. Вчера они сдали экзамен. Первый курс. Первая сессия. Сегодня, двадцатого января, два дня рожденья в их группе. Намечается междусобойчик. Мысль приготовить фирменные сырники, залитые домашней сметаной, появилась между ними случайно. Кто её родил, они уже не помнят. Теперь они усиленно ищут «сырьё». В студгородке, разумеется, ничего не оказалось. Поэтому они сейчас в городе.
    Солнечно. Для января почти жарко. Небо синее. Воробей сидит на дужке урны и чирикает, заливается. Одной в почти чужом ещё Новочеркасске Инге было бы совсем тоскливо. И Дима очень кстати составил ей компанию.

   Кто определит меру власти обстоятельств над людьми?
   В этом городе всё иначе. И этот тающий в январе снег. И люди, одетые скорее по-весеннему. И воздух. Почти чистый. Не городской. Не их, енакиевский. И на Донецк Новочеркасск не похож. Но снова и снова, как в Донецке, она ищет среди прохожих эту немножко медвежью фигуру. Без шапки. С почти белыми кудрями.
    Слава Богу, что снабжение здесь намного хуже, чем на Украине. Который час они бродят по улицам. От магазина к магазину. Хорошо ещё, что Дима немногим лучше её знает этот город.
    Приезжая вечерами из Новочеркасска, она подолгу не может унять вконец обезумевшее сердце. Алик Меньшов. Тоже Алик. Но тот, в Донецке, был Александром. Аликом и того и другого называет только она. Руки, огромные лапищи, в каждой из которых тонут обе её ладошки. Она боится их ласки. Она не допускает её. Эта ласка уносит её в Донецк. Такой красивый, такой молодой, такой изящный и такой безжалостно жестокий к ней Донецк.

    Сырники? Смешная затея! Вот и магазин совсем рядом с той остановкой, где они сошли с автобуса, приехав в город. Она ведь сама пошла в другую сторону. Это магазин сейчас уличит её в том, что она приехала в город специально, но не за творогом.
     Какой смешной этот Димка! Удерживает её от падений, смешит, весело щебечет и она с ним. Догадывается ли он о чём-нибудь? Интересный парнишка. И стихи у него недавно вышли в институтской многотиражке. Неплохие. Даже оригинальные.

        —  Да вы что, ребятки? За молочным надо с утра приходить. Тем более, в воскресенье. Вы студенты, что ли? Сразу видно  —  не местные,  —  на лице продавщицы появилось что-то, похожее на озарение. Посмотрела сначала на Ингу, потом на Диму. Снова оглядела, как бы соединяя их вместе. Слегка порозовела.  —  Ребятки, я вам  своё отдам. Себе оставляла,  —  принесла из подсобки пять пачек творога и три бутылки кефира, —  Хватит?
        —  Хватит, спасибо!  —  Инга совсем не смутилась.
        —  Спасибо, —  Дима не смог сдержать улыбку.
   Продавщица широко улыбалась в ответ. Довольная.
   Выйдя из магазина, они оба неудержимо, звонко расхохотались.
   На остановке стояли такие же «командированные»  из их группы. Их «командировка», наверное, была куда важнее для судьбы ( Хм! ) междусобойчика. Двое с «дипломатами»:
        —  Отоварились? И мы отоварились. Думаю, двенадцать на группу хватит? —  из раскрытого «дипломата» глянули шесть красно-синих «Русских»,  —  А Олег Меньшов обещал шампанку привезти.

     Алик? Да-да, она, разумеется, знала, что он приедет из города на их групповое мероприятие. Сегодняшняя их встреча должна была решить многое. Да, она боялась встречи там, в общаге. Инга хотела увидеть его здесь, в городе. Зачем? Дима? Нет, Алик не из ревнивцев. Ей страшно было одной появляться в его городе? Она боялась себя? Хм! Если бы она знала ответы!..

                3
 
      Серо-зелёно-голубые глаза смеются.
       —  Ну, что же в этом смешного, Анюта? Ах! Тебе смешно, что двое мужиков жарят сырники?
       —  Да не смеюсь я,  — Анюта прикрывает весёлых золотых бесенят в серо-зелёно-голубых глазах чёрными длинными ресницами. Мешает картошку на сковороде.
       —  Ну, да, а-то мы не видели! Видишь, товарищ Локотков, ей смешно. А нам, между прочим, очень даже нравится возиться с сырниками.
       —  А, ну-ка, отойди! Пожжёшь всю кулинарию!  — Витя забирает у Димы нож, которым тот переворачивал лепёшки.  —  Говоришь с женщиной  —  брось все дела.
       —  Кстати, старый способ: протыкаешь сырники спичкой, если на ней ничего не остаётся, значит  —  пора снимать, —  Дима достаёт из кармана коробок.
    Теперь уже у Анюты смеются не только глаза. Она прикрывает рот ладошкой, откашливается:
       —  Кулинары!.. —  и снова смех.
       —  Вот, видишь, довёл человека до слёз, —  Локотков покачивает головой.  —  Давай, дожаривай картошку и смывайся, а-то помрёшь со смеху.
       —  А мне ещё борщ разогревать.
       —  Тогда пиши завещание.
   Анюта уходит. В одной руке сковорода, другой вытирает слёзы.

       —  Дим, у неё кольцо. Чья она жена?
       —  Сани Дьяконова.
       —  Это какого?
       —  Со мной на курсе учился. Уже молодой специалист.
        —  Как специалист? А, да, ты же в академическом был. Ему же в армию идти?
        —  Ну, да.
        — А она на втором курсе только? Опасно такую-то оставлять в институте.
        —  Он говорит, что уверен в ней, как в себе.
        —  Удивительное рядом,  —  Виктор усмехается.
        —  Думаешь начать подкоп?
        —  Под солдатскую жену? Нет. Ты уж слишком обо мне плохого мнения.
        —  Да шучу я, шучу! Завёлся…

        —  Ага, вот и борщ пришёл! Слушай, Аня, ты над чем смеялась-то? Мы что-нибудь неправильно делаем? Так мы критику воспринимаем положительно, — Локотков почему-то не улыбается.
        —  Ага, критика сбоку! —  Дима подмигивает Анюте.
        —  Да нет, ребятки, всё вы правильно делаете. Просто настроение у меня смешливое.
        —  Вот, видишь, товарищ Локотков, она смеётся над нами по причине своего хорошего настроения. А мы тут переживай! Женщина!..
        —  Ничего, нам, холостым, можно и ошибаться. Подгорит, сыровато  —  всё равно сами поедим. А вам, замужним  —  нельзя. Семейный скандал,  —  непонятно, то ли Виктор шутит, то ли всерьёз.
        —  Мелочи всё это. Мы с мужем мирно живём.
        —  Потому что редко бывает? —  Дима тоже то ли шутит, то ли…
        —  Наоборот, часто.
        —  Счастливы, значит? Молодцы!
    Анюта, улыбаясь, уносит борщ. Двое молча жарят сырники.

                4

    …  Алик уже здесь, балагурит с девчатами. Весёлый. Уютный. О, этот равнодушно-бесчувственный взгляд! Как они лба скрывают свои взаимоотношения! Как бы тебе, Инга, не наделать глупостей! Этот Дима опять кстати. Да-да, надо идти жарить сырники. Какой магической силой обладают сегодня эти лепёшки!
     Хм! А он, Дима, оказывается, ещё что-то соображает в кулинарии! Этакий хозяйственно-предусмотрительный поэт.
        —  А что это первокурсницы с верхнего этажа делают у нас в бытовке? —  высокий пятикурсник прикуривает  от газовой горелки.
     „Ох, уж этот пятый курс! Всё знающие и всё прошедшие!” —  Инга не злится, ей просто как-то не по себе. Но отвечает она с подчёркнуто-кокетливой улыбочкой, какая убивает в мужчинах всякие-такие желания, если, конечно, у этих мужчин есть хотя бы проблески ума ( Хм! И если были желания!.. ):
        —  Помогаем, кому делать нечего.
        —  Понятно. Соображаете? День рожденья? Похвально. Наши бабоньки тоже соображали на первом курсе. Помнится.
        —  А сейчас?
        —  А что сейчас? Замужние, женатые, занятые выше крыши. Ну, пока, соображайте.

    „А девчонки наши прямо пир затеяли! Жаркое, паштеты, винегрет, вон картошку и яйца для оливье варят. А Димка-то! Шеф-повар, да и только! Советы, советы!.. Восемь девок  —  один я. И не смущается. А он не так прост! Вон как исподтишка за мной наблюдает. И куда он смотрит? На руки? Внимательно рассматривает. На шею. Ниже…  Нет, отвёл взгляд. Повернулась к девчонкам, а он …  на губы, на глаза! Не скрывает взгляда!..”—  так думала Инга? Хм! Не стоит читать мысли женщины. Даже если прочитано правильно  —  у них совсем другой язык. И перевод невозможен? Она подняла глаза на Диму:
        —  И что же там такого  интересного?
        —  Где?
        —  В моих глазах.
        —  Они меняют цвет.
        —  Правда?
        —  Да, в городе они были серые, почти без голубизны. В последнем магазине стали бирюзовыми.
        —  А сейчас?
        —  Были почти чёрными, а сейчас синеют. Почти синие.
        —  А почему? Может, ты и это знаешь?
         —  В городе тебе было совсем грустно, хотя ты и почти беспрерывно смеялась. В магазине стало весело, даже игриво. А сейчас…  Сейчас ты растеряно рада.
         —  Где же я её растеряла, эту радость?
         —  Не знаю, где, но сейчас ты её собираешь по кусочкам в нечто целое. Вот они у тебя и стали синими. Совсем.
         —  Инга, сырники горят!  —  хором закричали сразу несколько девчат.
         —  Ничего, кому-то женихи чернобровые достанутся, —  это  вступает Таня Мельничевская. —  Слава Богу, лишь некоторым.
         —  А кому-то  —  невесты чёрненькие, —  это снова Дима.
         —  Ага, негритянки! —  Инга откровенно и радостно смеётся.

     Димина комната. Штаб всех их групповых начинаний. Не пьют двое. Инга и Дима. На первой их вечеринке, в доме у Алика, Дима порядочно нализался. Неужели это её облагораживающее влияние? Тогда почему так по-босяцки пьёт Алик? До этого она ни разу не видела его пьяным. Странно.
    Сдвинули столы. Танцуют. Почему Алик упорно не замечает её? Нет, он не прячет глаза, но и не отвечает на её взгляд. Перед сессией она пару раз не поехала с ним в Новочеркасск. Некогда. Но ей и в самом деле было некогда! Он знал. Он приезжал в студгородок несколько раз. К ней не заходил. Но она никак не могла предположить…
    Дима не танцует. Раньше танцевал. И ей не хочется. Надевает пальто. Куда это он собрался? „Не уходи!..”  Или:„Скатертью дорожка!”  ???  Впрочем, какое ей до него дело? А Алик…  Ну, что ж. Ей, похоже, тоже пора уходить. К себе. Лицом в подушку, пока никого нет? Хм! Как бы не так!..

                5

     В Диминой комнате стоит запах выпивки м закуски. Ночь. Алик остался у них.
         —  Ловко ты от неё отделался! Слушай, тёзка, ты ведь специально сегодня набрался, а?  —  громкий шёпот Олега Петрова будит Диму.
        —  Да. К пьяному она не подойдёт. А сам удерживал себя на нейтрали, —  Алик очень пьян, но вполне ещё годен.
        —  Что? Подпортил  —  и в кусты?
        —  Да нет, тёзка, не трогал я её. Вокруг столько подпорченных и страждущих. Зачем портить человеку жизнь? Она всё о серьёзном да высоком. Мне сейчас от женщины другое надо. Мало ли их.
         —  А Димка-то! Дим, ты спишь? Спит. Я идею подал. Вижу, в холодильнике стоит домашняя сметана. Вите Ревде родители передали. Сырников бы, говорю. И Инга как раз здесь. Она и загорелась. И Димка подпрягся. По городу вдвоём часа три шастали. И готовили вместе. Он у них там за шеф-повара канал. Девчонки рассказывали, любезничает всё с ней  —  про глаза заливает!
        —  Димка? Поэт. Ну, пусть пробует. Давай спать.
        —  Давай. Вообще  —  правильно. Да и толстовата она.
        —  Хватит, ну!..
        —  Ну-ну, сплю.

   Прошло пару дней. Был тот час, когда в общежитской читалке остаются только не очень прилежные отличники и очень трудолюбивые двоечники. Но вторых сегодня нет. В читалке двое  —  Инга и Дима. Три предыдущих экзамена оба сдали на «отлично». Завтра последний и самый трудный в этой их первой сессии  —  физика.  Дима отрывает глаза от учебника, смотрит на Ингу.
        —  Что, опять у меня цвет глаз меняется?  —  говорит она, не поднимая глаз от учебника.
        —  Нет, сейчас серо-голубые. Такие чаще всего.
        —  И о чём это говорит? —  странно, в голосе Инги ирония перемешана с неподдельным интересом.
        —  Что ты в очень уравновешенном состоянии.
    Дмитрий что-то чертит на вырванном из конспекта листе. Протягивает Инге.
        —  Что это?
        —  Ребус на засыпку. Ни за что не отгадаешь
        —  Странно…  Похоже на карту. Города, линии… Ты ведь хотел сказать мне что-то ещё, правда?
        —  Хотел. Но не буду.
        —  Это касается меня?
        —  Не только.
        —  Приятное?
        —  Не думаю.
        —  Тогда говори! А-то я буду об этом думать и экзамен не сдам.
         —  Ты уже всё знаешь. Во всяком случае  —  догадываешься. Не люблю лезть в чужие дела. Как-нибудь после сессии расскажу, если захочешь. Переживаю за честь группы  —  хочу, чтобы одной отличницей у нас было больше.
        —  Это так серьёзно, что я даже могу не сдать?
        —  По-моему, хотя хотелось бы иначе.
        —  Ладно, пошла я спать. Хватит учиться.
        —  А я ещё поучу.
        —  Счастливо оставаться, —  Инга чуть-чуть улыбается.

        —  Сдала? Отлично?
        —  Так точно!
        —  И я сдал. Ты домой?
        —  Домой.
        —  Тогда до встречи…
        —  Пока-пока…

    Первый день нового семестра. Лекционная неделя. Заканчивается  последний час последней пары. Занятия во вторую смену  —  скоро восемь вечера. Записка. Очень знакомый почерк. От Инги? Да, её подпись. „Давай встретимся после занятий у главного корпуса. Инга.”

       —  Во-первых, Дим, давай разгадку твоего ребуса. А во-вторых, о чём ты не хотел говорить тогда, помнишь? Уже можно?
       —  Ребус? Это просто шутка. Города, где живут женщины с такими глазами как у тебя. Или где живёшь ты, сама не зная об этом. Скоро в многотиражке выйдут мои стихи об этих глазах,  —  он говорил, а снег падал, падал. От главного корпуса до общежития рукой подать, а они всё шли. Путь этот казался им бесконечным.  —  А то, о чём я хотел  —  или не хотел  —  рассказать тогда…
    Дима вкратце пересказал ночной разговор, от которого он проснулся двадцатого января. Не мужской поступок? Может и так. А, может, как раз наоборот.
        —  Да, ты прав. Я всё это уже поняла  сама. Но, во всяком случае, теперь я уж точно не наделаю глупостей. Спасибо за информацию…

   Вот так , с этого, началась эта странная история. История романа Димы и Инги. Начало романа. Хм! Кто знает, с чего начинаются романы?

                6

    У Димы начисто пропало желание есть сырники. Витя Локотков  съел три штуки. Макая в сметану. Наелся. Больше не хочет.
          —  Я же обещал отнести сырников наверх!..
         —  Дамам-с?
         —  Да. За муку. Танюша, конечно, пошутила. Но лепёшки вполне съедобные. Почему бы не отнести?
         —  Тоже в шутку?
         —  Да. Что-то вроде.

   Четвёртый этаж. Дверь в комнату, где живёт Татьяна, рядом с дверью комнаты, где на первом курсе жила Инга. Хм! А спит Таня на кровати Ольги. Дима ставит тарелку с сырниками на стол.
         —  Дима! Да ты что? Серьёзно, что ли? У нас же битком набитый холодильник!..
    Дима не слушает. Выходит из комнаты. Улыбка его выражает простое извинение за беспокойство.
   
    Сырники! Сегодня они у Димы получились!..

                *                *                *

    Недавно в каком-то разговоре, кажется о кулинарных способностях мужчин, Татьяна бросила:
         —  А Димка нам такие сырники приносил! Пальчики оближешь!
    Пальчики. Чем-то заняты сейчас тоненькие, голубоватые, длинные пальчики Инги? Говорят, женщины перед родами поднимаются до всепрощения. Мама говорила Диме, со смехом глядя на его очередные потуги справиться с коварными лепёшками, что сырники ему кто-то заколдовал. Мистика, конечно! Но две недели назад они у него получились. Инге скоро, совсем скоро рожать. Честно говоря, жаря сырники, он ощущал порой гнетущий внутренний озноб. Как-будто пытался растянуть кусок шагреневой кожи.
    Может быть, Инга простила ему? Вот только в чём она, его вина? Хм! Может быть, отсутствие вины   —  это и есть вина? Если так, то она никогда до конца не простит его. Потому что нечего прощать. Вина его настолько огромна, что не осознаётся. Вина его в том, что он   —  есть?
     Дима даже не пытался представить себя на месте Игоря. Инге скоро, совсем скоро рожать. Какое это должно быть счастье!.. И какая м;ка. „Спасибо за мук;!” Какое право имеет Татьяна так говорить: „В этом ты сам виноват.”? Да, это, наверное, так. Но и обвинить, и снять вину может только Инга. И почему так болит сердце, если, судя по сырникам, она уже сняла её?
    Хм! Мистика! Ей-богу!..

                июнь 1986.   
                ст. Персиановка.

       
    

         










                Всё вернётся, обязательно опять вернётся.
                Возвратится. А, значит, будем жить.            
                А. Розенбаум.            



Отголоски “Zoo”.

( Эпизод № 24. )

                1

    Верхушку с простокваши кошка съела сразу. Смотрела на Диму долгим неотрывным взглядом и не мяукала. На хлеб с простоквашей в глубине тарелки набросилась с плохо сдерживаемой, беззвучной жадностью. Постепенно, насыщаясь и успокаиваясь, потихоньку заурчала. Хлеб кошка явно предпочитала простокваше.
    Оторвалась, наконец, от тарелки. Села. Снова посмотрела Диме в глаза. Мяукнула. И принялась вылизывать заляпанные грязью лапы. Дима подумал, что чистится кошка больше для очистки совести.

    Второй день идёт дождь. Горячий, душный дождь в конце мая. От знойных, пёстрых верлибров Хикмета в голове неразбериха и оторопь, как от восточного базара. Правда, восточного базара Дима ни разу в жизни не видел.
    „Ми-а-у!”— кошка прыгнула на стул. Ну, и дела! А она, однако, красавица!.. Сколько он читал? Час? Полтора? Из грязного, изжелта-серого комка мокрой шерсти, потерянно и безнадёжно мяучащего под ливнем, возникла белоснежная красавица с серыми «мраморными» пятнами на спине. Шерсть чуть пушится и отливает голубизной. И почему он не заметил раньше этих огромных крыжовниковых глаз? Кошка улеглась, показывая младенчески розовые мякиши лап. Шерсть за ушами выдрана, раны едва затянулись. Следы недавней любви?

   Теперь понятно, почему она сидела на асфальте под ливнем и вопила о помощи. Кошка холёная, квартирная. Из тех, что спят на цветных телевизорах. Попала под дождь, испугалась, и заблудилась. Отсутствие жизненного опыта. Плоды доместификации.
   Нет, у Хикмета есть своя прелесть! Но чтобы воспринимать его верлибры поэтически, чего-то не хватает. Собственного душевного напряжения? Или отсутствие стиха в верлибре  —  следствие перевода? Скорее первое. Оставаясь наедине с собой, Дима во всех своих бедах всё чаще склонен обвинять прежде всего себя. Уничижение паче гордости?

   В роду у кошки явно были ангорские предки. От них она унаследовала маленькую, сухую голову и эти громадные зелёные глаза, в которых лишь угадывается лёгкая голубизна. Изумрудные? И эту лёгкую, ненавязчивую пушистость. Эго как аристократизм горностая перед показной и грубоватой лохматостью песца. Впрочем, тут всё о мехах  —  живым зверям несвойственно ни то, ни другое. Две продольные люминесцентные лампы поперёк чёрных ромбиков  —  два больших незрелых крыжовника с чёрно-белыми крестиками. Ну, что уставилась, кошка?

                2

  …  Это было почти два года назад.
  Увеличенную фотографию Инги на баракановом коврике над кроватью Ольга увидела сразу.
        —  Я такую у Инги не видела.
        —  Наверно, у неё такой и нет. Что будем пить?
        —  Чай, конечно.
        —  Эт-то хорошо! Потому что больше у меня ничего и нет. Но чай индийский.
        —  Хорошо живёшь.
        —  В меру сил. В меру сил. Это у меня сестра троюродная в чаеразвесочном цеху работает. На Аюте.
        —  Про такой населённый пункт слышала. Но не была. Автобус на Горловку сворачивает не доезжая.
        —  О! Да у тебя прекрасная ориентировка по местной карте.
        —  Не жалуюсь.
   Дима врал. Нет, не про троюродную сестру. Под кроватью у него стояла бутылка хорошего сухого  —  на всякий случай. Но случай  был явно не тот. Он не спаивал женщин. Хм! А почему под кроватью? Самое холодное место в комнате. Холодильник  в прокате они со Степаном так и не взяли.

   На веранде сосед разогревал борщ.
          —  У тебя гости, Дим? —  улыбка понимающе-ехидно-добродушная, но это не специально для этого вопроса, он так всегда улыбается. Дима улыбнулся в ответ.
          —  Да, у меня гости, Серёж.
          —  Желаю успеха, —  Сергей снял кастрюлю с плиты.
          —  Благодарю Вас, сэр,  —  сказал Дима уже его спине.
    Когда священный процесс заваривания чая подходил к концу, вошла хозяйка:
          —  Дим, я тут груши принесла. Это, что мы с тобой днём обрывали. Угостишь я тут самые лучшие отобрала.
     Ушла. Дима с двумя чайниками в руках вышел из веранды, направляясь к себе. Навстречу хозяйкина дочка Леночка:
          —  Привет, Дим, а она ничего, симпатичная!..
     Да что они все сегодня! Или Бог троицу любит?

     Вращается чёрный диск с жёлтой сердцевиной. Оттуда поёт Дольский. Ольга раскручивает сигарету.
         —  Обожди ещё минуту! Сейчас груши принесу.
     Дима переложил эти даже на вид сладкие плоды из хозяйкиной тарелки в свою. Первые груши. Несмотря на вид, довольно безвкусные. Но почти не вяжут. Алевтина Тимофеевна отобрала, и в самом деле, самые крупные. Что-то не совсем понятна её, их квартирной хозяйки, доброта.

        —  Тебе покрепче, Оль?
        —  Да. На сигарету. Кури. Люблю табачный дым.
   Дима знает, что Ольга курит. Но не постоянно, а так, от случая к случаю. Значит, тоже не тот случай. Гурманствуют: Ольга  —  чай с грушами, Дима  —  чай с сигаретой. Сначала слушают Дольского. Потом Окуджаву. Молчат. Ольга смотрит на Диму долгим неотрывным взглядом. У неё странный взгляд: он не настораживает, не надоедает, не требует ответного взгляда. От него ни жарко, ни холодно. Комфортный взгляд.
         —  Инга обещала приехать, —  голос у Ольги чуть хрипловатый, грудной, с картавинкой.
         —  Писала? Когда?
         —  На днях.
         —  Как тебе сегодняшний вечер?
    Ольга посмотрела на будильник.
         —  Да. Уже пора. А то в общагу не пустят. Хорошо всё, Дим. Спасибо. Где бы я послушала такую музыку. И чаю в таких количествах нигде не подают. И тебе спасибо.
         —  Да я-то тут причём?...
         —  Не скажи. Слушай, я такую книгу видела у Инги. Но она не дала  —  сама читала. Твоя?
         —  Да.
         —  Можно взять?
         —  Пожалуйста.
   Ольга взяла с этажерки  «Жили-были» Шкловского. Наугад раскрыла. Неужели …  «Zoo»?
         — «Письма не о любви», они же «Zoo» и они же  —  «Третья Элоиза»…  Инга рассказывала. Так я беру?
         —  Я тебя провожу.
         —  Вы так любезны, сэр!  —  Ольга впервые за весь вечер рассмеялась. В широко раскрытых глазах вспыхнул отражённый электрический свет. Но Диме показалось, что это в глазах Ольги зажёгся ведьмацкий зелёный огонь. Крыжовник уже поспел, а в этих глазах он такой же зелёный.

                3

    Кошке надоело смотреть на читающего Диму. Она села, потянулась, напружинив тело. Спрыгнула со стула на пол.
          — Ми-а-у!..  —  Сидит на полу подле Димы и бьёт хвостом о кафельные плитки. Ждёт приглашения? Не дождалась, прыгнула на колени. Заурчала, трётся головой о рубашку, перебирает лапами. „Мой Савелий обычно в таких случаях выпускает когти,” —  подумал Дима о своём коте. Через несколько минут ему это надоело, он попытался мягко столкнуть кошку на пол. Она присела, уперлась, ткнулась головой в его руку. Дима почувствовал царапанье струпиков за ушами  —  отдёрнул руку. Ему стало до тошноты брезгливо. И от этих следов кошачьей любви за её ушами. И … от навязываемой ему ласки?
    С какой нежностью прижимал он к рубашке это грязное, мокрое, орущее создание, унося его из-под дождя!..  И как неприятна ему ласка этой вот, голубоватой, зеленоглазой аристократки. Хм! Если предмет, возбуждающий в нём нежность, начинает проявлять нежность к нему, через некоторое время это отвращает? Может быть, стоит благодарить тех, от кого он ждал, но так и не дождался ласки?

    Стук в дверь. Мокрая бригадирша с зонтом.
           —  Привет, Дим! Дежуришь? Давай книжку, —  расписывается.  —  Я ещё приду проверять, под утро.
           —  А у меня гости.
           —  Вижу. Что ты, как Анна Сергеевна  —  то кошечка, то собачка!.. Ну, она в детство впадает, возраст подходящий, а ты? —  то ли от её громкого голоса, то ли от тона кошка спрыгивает со стула.

    Закрыл дверь. Кошки нигде нет. Убежала.
    Нет, у Хикмета, всё-таки, своя поэзия. Маяковский? Верлибра у Маяковского он не встречал. Но дело не в этом. Похоже, их роднит положение  —  на гребне исторической волны. Элюар, Лорка…  Уитмен? Нет, не то. Не бывает отдельных поэзий. Поэзия едина. Но Пушкина переводят прозою…  От японских хокку до Хикмета —   столетия. Что изменилось? Многое. Но поэзия всё же едина. И  …  необъяснима.

    Кошкин крик за дверью.
          —  Испугалась и убежала? Дурашка!.. Ну, иди, сохни.
    Идёт дождь. Поздний вечер. Наконец-то стало прохладно.
    Проверки не было. Утром кошка ушла по своим делам. Прикосновение струпиков за ушами к рукам, похоже, навсегда осталось в памяти.

                4

         … —  А откуда груши, Дим? Покупал? —  Ольга покусывает лист, сорванный с сирени. Закрытое платье с воротничком-стоечкой. Рукава-фонарики. Прямые, без завивки, волосы. И этот листик, поднесённый средним и большим пальцем к губам. Чем не девушка из русской литературной классики? Ах, да! Ещё и книга, прижатая согнутой в локте рукой к груди.
         —  Хозяйка дала. Для тебя.
         —  Хозяйка? Она меня видела?
         —  Не знаю. Но я говорил, что у меня будут гости. Во избежание инцидента, произошедшего со Степаном. 
         —  Значит  —  не видела. Я бы не хотела с ней встречаться.

    Степан уехал недели полторы назад. Анна согласилась на развод по согласию сторон  —  без суда.  Развести их пообещали в сентябре. А больше его  здесь ничего не держало. Учёба? Какая учёба!..  Лучше в армию, в Афган, куда угодно  —  лишь бы подальше отсюда! Дима его понимал, но… Всё-таки это казалось ему немножко позой. Хм! Не пройдёт и года, как он, Дима, сделает тоже самое. Может быть, чуть умнее. Или наоборот?
    А в тот момент в голове Димы  мелькают оговорки и недомолвки Степана о своей однофамилице  —  Ольге Ясененко. Значит, перед его отъездом у них на квартире во время Диминого дежурства была … Ольга? Он выслушал получасовое излияние хозяйки о том, что утром она нос к носу столкнулась с выходящей от Степана б…ю, что они превращают квартиру чёрт знает, во что, и так далее. Хотя…  Это могла быть и совсем не Ольга. Да и какая разница! Мало ли у кого и где она бывает?
   Значит, хозяйка не изменила своим принципам   —  в комнату не заглядывала. И то ладно. Или, всё-таки, заглядывала?...

   Общежитие. В четвёртом окне справа на четвёртом этаже горит свет. Тот свет. Настольная лампа стоит на полу, и Инга читает книгу, лежащую рядом с лампой, свесив голову с кровати.
       —  Инга приехала, Оля!
       —  Да, в самом деле, её свет! Тогда я пошла! Привет передавать?
       —  Обязательно. До свидания. Спокойной ночи.
       —  Взаимно.
  Диме стало отчаянно тоскливо. Может быть оттого, что сейчас эти подружки с детского сада будут после долгой разлуки обсуждать всё и вся. И этот вечер. Хотя… Может  —  и не будут.

    Зачем он позвал в гости её сегодня? Глупый вопрос. И такой же глупый ответ: просто так. Тогда  —  почему? Уж очень тоскливыми показались ему Ольгины одинокие вечера. Почему бы не подарить хороший вечер одинокому человеку. Его, Димино, одиночество? Оно неизлечимо такими средствами. Может быть, её одиночество тоже неизлечимо такими средствами? Значит  —  всё зря?

   Дома, в тот момент, когда человек ещё не спит, но уже и не бодрствует, Дима почти ясно видел следы человеческих укусов на смуглой упругой груди Ольги. Под серым закрытым платьем с воротничком-стоечкой. Впрочем, это лишь больное воображение. Но ему до тошноты брезгливо стало при мысли о возможной близости с ней. А Инга? Ревность  —  да. До темноты в глазах, до… До чего угодно! Но брезгливости тут быть не может. Неужели то самое святое чувство настолько … физиологично? Или это он такой урод? О чём они говорят сейчас? Горит ли свет в четвёртом с краю окне на четвёртом этаже? О чём зелёные глаза говорят синим? И что синие отвечают зелёным? Может быть, синие глаза стали совсем тёмно-серыми, почти чёрными от тоски? Или бирюзово мерцают от вальяжности и лукавства? Синее небо и зелёная трава. Небо не станет зелёным как трава. Трава не станет синей как небо. Понятно ли это незрячему?

                5

    … Да. Это было без малого два года назад. У Инги уже, наверное, родился сын. Или дочь. Какое имя дали этому существу —  продолжению Инги? По-настоящему ли счастлив Игорь? Впрочем, какое дело Диме до его счастья. Каждый счастлив по-своему.

     Кошка сегодня снова орёт под дверью. Но Дима её не пустит: в это дежурство, в отличие от прошлого  —  ясное небо, звёзды, соловьи поют. Её изумрудные глаза предназначены не для него. Оценит ли их очередной кот?
    Какая ночь сегодня!..

                июнь 1986.
                ст. Персиановка.

        

 

             
 

























                Дочь.
                ( Эпизод № 25)

                1
      Ехать Дима не хотел. Его однокурсник, заместитель председателя студпрофкома Хамиль Цей, в этот утренний автобус не сел. Дал «ЦУ» и ушёл. Дела. Приедет на базу отдыха вечером. Как его встретит директор базы, Дима представлял себе с трудом. Отношения у них с этим парнем неплохие, всегда он Диме рад, да и обговорен этот материал «по следам наших выступлений» уже давно. И в профкоме, и в редакции многотиражки. Но Дима всегда появлялся на базе в сопровождении профсоюзного шефа, как бы под его опекой. Больше половины дороги его мучила эта неопределённость? С точки зрения журналистики было бы даже интереснее увидеть другое лицо директора. Но по-человечески… Журналиста в нём, похоже, совсем-совсем мало.
     Впереди Димы сидит «звезда Голливуда». Ещё на институтской автостоянке его глаза выловили её из толпы. Б;льшая часть фигуры  —  стройные ноги в бледно-голубых джинсах. Очень короткая стрижка очень светлых волос. Очень лёгкий румянец на очень белом лице. Такая кожа загорает не до черноты, а до чуть темноватого золота. Мужская сорочка в среднюю голубовато-серовато-коричневую клетку. На ногах —  на ногах дешёвые вылинявшие голубые кроссовки. Большие, сильные, но узкие кисти рук.
     Сейчас Дима видит её шею. Жалкий, купированный какой-то, хвостик короткой стрижки на затылке. Шея тонкая. Слабая? Требующая защиты? «Звезда Голливуда» везёт два объёмистых, тяжёлых чемодана. Всю дорогу она удерживает от падений стоящее ногами на сиденье существо. Существу нет и года. Делает она это одной рукой, не глядя. Неужели ей не страшно? Какие-то миллиметры порой только и отделяют лоб или нос малыша от стекла или никелированной дуги сиденья. А она смотрит  себе в ноги и о чём-то думает. Что погнало эту молодую маму в бивачный быт базы отдыха? После моста через Аксай автобус сильно тряхнуло. Существо ухватилось ручонками за подставленную Димой ладонь. Мама даже не обернулась! Ну, и выдержка! Или безразличие? Да и мама ли она? Впрочем, какая мать отпустит с такой девчонкой своё малое дитя? Странная мама. Существо улыбнулось Диме во весь рот. А в нём уже немало зубов! До самой базы оно Димину руку не отпускало. Смотрело то в окно, то на маму, то на Диму. В глазах уже почти нет младенческой голубизны. Цвет у них серо-зелёный, как вода в Дону.
Похоже, что существо это  —  девочка. У мамы тоже такие глаза.
    
             — Привет отдыхающим! — директор в закатанных до колен спортивных штанах и с голым, негритянского колера, торсом стоит у дверей автобуса. Дима выходит первым. Потому что налегке. Все остальные с вещами. —  О! Долгожданная пресса!
Как раз на открытие! Ты пока постой, а? Я тут поселю людей, — смотрит в глаза ласково , по-свойски. Начинает знакомиться. Расселяет. Бегает. Суетится. Всем смотрит в глаза так же по-свойски. Знает Дима, что у директора давно всё готово. Осталось приехавшим сдать путёвки, да постель получить. Зачем весь этот концерт? Усиленное внимание? Кривая усмешка на корреспондентском лице постепенно добреет. Дима видит, что для директора заезд отдыхающих и в самом деле праздник. Ну, а какой же праздник без суеты?
              —  Ты тут пока походи-посмотри. Жить будешь в третьем домике. Завхоз со спасателем уехали экзамен сдавать, там один физрук. Ты же завтра уедешь? Вот и хорошо. До завтра там у меня два свободных места. Хамиль вечером приедет? Ну, я бегу! Дела. Эй! Эй! Ребята! Помогите девушке! Девушка, Вас как зовут?
             —  Наташа.
             —  А дочку? Это ведь девочка?
             —  Катя.
             —  Ребята, помогайте!
     Ребята неохотно берут чемоданы «звезды Голливуда». Физрук Диме знаком, парень с их факультета. Здороваются. Показывается Наташа с Катей на руках.
            —  Слушай, Саш, давай сделаем доброе дело. Я забираю Катю, а ты помогаешь маме принести, что положено. Идёт?
            —  Давай,  —  равнодушно соглашается физрук.
            —  Наташа, давайте я с ней побуду.
            —  Пожалуйста,  —  господи! Ну, зачем же столько равнодушия? Ведь её же дочка. А вдруг  Дима этот, как его… детоубийца? Маньяк? Ну, и мама!
      Дима несёт Катю к седьмому домику. Туда определил их с Наташей директор. Катя ведёт себя, как вполне взрослый человек.
Не вырывается, не улыбается, просто смотрит на базу и на Диму очень серьёзными речными глазами.
             —  Не надо её на руках. Пусть больше ходит. Спасибо.
      Это уже вернулась Наташа с физруком. Катя по-медвежьи топает вслед за мамой в домик. Сама.

                2

      С прошлого Диминого приезда база заметно преобразилась. Раб;тает директор. Но очень резкое выступление многотиражки, похоже, помогло мало. Машину базе выделили только вчера. Хм! А почему у домиков выкрашены только фасады? Или АХЧ краску не выделила? Или что? Лавочки, мостки, беседка с бильярдом  —  как были, так и есть. Ага, вон физрук с гвоздями во рту что-то приколачивает. А где же обещанный АХЧ ремонт всего этого?
      Красиво здесь! Домики хоть и так странно выкрашены, но уютны внутри, на три-четыре человека. Стоят на кирпичных тумбах во всхолмлённой пойме. И тумбы надо бы подремонтировать, а они просто побелены. Песок. Трава на песке выше колена, мягкая, шёлковая  —  вода совсем близко. Песчаные узкие дорожки. Надо бы на пляж сходить. Посмотреть, как там. Идёт в домик. Одевает плавки.
      Непривычно босиком! Дорога через лес влажная, прохладная. Лес молодой, светло-зелёный, солнечный. Жёлтая полоса пляжа впереди. „Дон ты мой, родной!..” —  непроизвольно вырывается у Димы. Через мгновение он удивляется:„С чего это я? Ведь и казак-то только на одну четверть. Странно…”
     Ух, ты! Где это пляжные «грибочки» директор откопал? Не было же! И пляж отлично вычистили. Утро. Вода ещё холодная. Волнёшки ласковые, прямо родные. Солнце в воде переливается. Подходит к картёжной компании. Два папы и два сына. Одному лет шесть, другому полтора.  Сыновьям, понятно. Знакомятся. Дима тут же забывает имена. Но младшего зовут Валера, это он запомнил. „Вале-а.”  Подключается к игре.
              —  Дима, а ты здесь  —  отдыхать?  —  это старший из пап.
              —  Нет, по делу.
              —  А. А мы уже две недели здесь. И первый солнечный день. То всё низовка, то дожди.
              —  На базе?
              —  Нет, у родственников, в Тальниковом. А здесь пляж хороший. Пошли купаться? Вода уже согрелась, наверно.
     Бр-рр!.. Холодно! Р-раз!.. Ага, работай руками-ногами, ну!.. Согрелся. Вода и в самом деле, тёплая. Это воздух ещё холодный. Скоро зажарит. Дима поворачивает назад. „Вале-а” стоит по щиколотку в воде и тихо, безнадёжно плачет. Младший папа пытается заманить его дальше  —  безрезультатно.
               —  Боится воды?
               —  Да он её в первый раз видит. Они-то в отпуск с Камчатки приехали. Там на пляжах только моржам тепло. Брат офицерит там. Два года дома не был,  —  это оправдывается папа старший, уже вышедший на берег. Да, в младшем папе Дима как-то сразу угадал офицера. По каким таким признакам?


               —  Ну, как пляж?
               —  Ничего, товарищ директор, работаешь, вижу. Отдыхающие со стороны приходят: пляж нравится.
               —  Мы ещё «грибочки» покрасим  и пляж расширим!
               —  Зачем расширять, Лёнь? Нормально, по-моему.
               — Ну, мы ещё решим. Я пошёл купаться.
      Тут же выскакивает из воды, складывает руки рупором и орёт «благим матом»:
               —  Гражданин!  Заплывший за буй!  Немедленно вернитесь! Немедленно!
               —  Да это же мой!.. —  вскидывается испуганно старший папа.
               —  Следите!  —  откуда столько властности и строгости у Лёни-директора? Шестилетний пловец на дальние дистанции, как ни в чём ни бывало, выходит на берег.
      
       
     „Вале-а” совершенно не похож на отца. Только глаза светлые да волосы русые. Но замечает это Дима только сейчас, когда появляется „Вале-ина” мама. Вот это да! Камчадалка? Какое совершенство! Какое благородное монголоидное лицо! Какого непередаваемого оттенка смуглота! Вот это да!.. Впрочем, офицерские жёны  —  всегда красавицы. Камчадалка вошла в Дон. А рядом? Наташа? Ну, да. И на красном надувном матраце, как на палубе линкора  — Катя.
       Дима играет в шахматы с камчатским офицером. Дело к эндшпилю. Позиция ничейная. Подъезжает коляска. Старший папа достаёт оттуда нечто живое, розовое, нежное:
               —  Это мой младший. Твой тёзка —  Дима.
       Офицер думает. По Дону  идёт самоходная баржа. Волна подбрасывает надувной матрац. Да что ж она, мама, не смотрит? Смоет ведь! А от берега порядочно!..
               —  Ох, уж эти мне юные мамы!
               —  А что?
               —  А ты обернись! Видишь? Кто ж так делает! Хоть бы судно своё надувное поперёк волны поставила! Кто им, вообще, детей рожать доверил! Не говоря уж про воспитание…
               —  Проиграл ты, Дима, —  офицер спокоен, как индийская гробница.
               —  Почему?
               —А ты погляди внимательно. Из-за этого красного матраца ты сделал неверный ход.
               —  Н-да, ты прав… Ну, ладно, я пошёл купаться.

                3

     Катя сидит в воде у берега и перебирает ракушки между ног. Длинноногая её мама ходит вокруг и пополняет Катин запас. Дима замечает очень красивую цветную ракушку и несёт туда же. Катерина долго её рассматривает и принимается грызть.
               —  А в ракушках что, кальций? —  говор у Наташи неопределённый, какой-то агеографический. Дима в таких случаях применяет термин «американизированный». Подчёркивая анациональную сущность Соединённых Штатов. Какой ещё говор может быть у «звезды Голливуда»?
              —  Да. А…  —  не опасно?
             —  Хочется человеку  —  пусть грызёт.
     Наташа бросает в воду красный матрац:
             —  Поплыли, Катерина.
     Уплыли. К берегу подходит „Вале-а”. Ковыряет пальцем в носу. Выражение лица при этом у него философское.
             —  Плавать хочешь?
             —  Да,  —  выдыхает мальчик.
             —  Ну, пошли.
     Вода поднимается Валерию до колен. Он останавливается. Вопросительно смотрит на Диму, на воду.
             —   Давай дальше? —  Дима легонько тянет его за руки.
             —  Ст-ашно!..  —  но всё-таки идёт. Вода  —  по пояс.
            —  Всё?
            —  Да…
     Дима берёт малыша на руки и идёт в воду.
            —  Плавать будем?
            —  Да…
     Дима держит его в воде, подхватывая его двумя руками. „Вале-а” отчаянно верещит и бултыхает руками и ногами. После нескольких попыток Дима сдаётся:
            —  На берег пойдёшь?
            —  Нет…
             —  В воду спустить?
             —  Нет…
             — Что, так тебя держать?
             —  Да…
             —  Даёшь!
    Но когда он поворачивается к берегу, раздаётся такой плач, что Дима и сам рад бы заплакать. Может, на матрац его отнести? Места там много, пятерых можно возить.
             —  Пустите нас?
            —  Если Катерина не против, пожалуйста.
     Катерина не против. Царственно возлежит на красной надувной тверди и равнодушно смотрит на плачущего мальчика. „Вале-е” на матраце неуютно. Он почти с ужасом смотрит на слабую речную волнёшку вокруг себя. Дима придерживает их обоих и медленно идёт по дну. Катерина пошевелилась. Мальчик дёрнулся, нога попала в воду. И заплакал. Безнадёжно, стыдясь своих слёз, и от того ещё больше распаляясь. Наташа вынырнула рядом с Димой:
               —   А что это он?
               —  Воды боится.
               —  А он откуда?
               —  Говорят, с Камчатки.
               —  Почти мой земляк.
      Плач становится невыносимым. Дима понёс мальчика к берегу. Там уже стоят и офицер, и камчадалка.
               —  Господи, какой же ты дикий, —  мама берёт „Валер-у” на руки, говорит без всякого акцента.
               —  Дядя с тобой играет, а ты концерт устраиваешь, —  офицер недоволен; видимо, задета его отцовская офицерская честь.
      
               —  Вас покатать?
               —  Покатайте.
      Дима берёт край матраца руками и быстро-быстро идёт-бежит по дну задом наперёд. Но быстро в воде не получается. Наташа полулежит грудью на матраце и помогает, болтая ногами. Катерина лежит лицом к Диме, улыбается. Блаженствует. Ловят волну  —  Дима разворачивает их «судно» поперёк реки.
              —  Не устали?
              —  Вроде, нет,  —  Диму бесит это её обращение на «Вы».
              —  Я сплаваю до буя и назад?
     Плывёт она хорошо. Спортивно. Красиво. Дима так не умеет. Его «стиль» представляет собой нечто среднее между кролем и «по-собачьему». Ныряет она тоже здорово. Выныривает перед матрацем. Берёт Катю, заставляет её ухватится за край, поддерживает под животик. Катя счастливо бултыхает ножками. За этим занятием Дима их и оставляет.

     Директор стоит на берегу в плавках, руки в боки. Наблюдает спиной к Дону, как ребята красят пляжные «грибы».
            —  Обед скоро будет, начальник?
            —  Дим, да часа через полтора. Мы сегодня немного подзадержались. Печи там что-то…
            —  А.
            —  Слушай, давай в волейбол! Сто лет не играл.
            —  Я тоже.
            —  Эй, физрук, мяч у тебя? Давай сюда.
    В волейбол играют: директор, Дима, оба папы, физрук. Вошли в азарт. Волейбол пляжный. По кругу. Каждый за себя. Присоединяется Наташа. Вот это  —  в самом деле волейболистка. А где же Катя? Катя общается с „Вале-ой”. То, что она безвозмездно представляла ему временную площадь для плавания по Дону, не мешает ему отобрать у неё сначала лопатку, а потом и ведро. В конце концов он сгребает все свои игрушки и отбегает прочь. Катерина бегать ещё не умеет, и громко плачет. Обидно. Ещё бы! Какая чёрная неблагодарность.    
      Финал этой сцены видят все.
            —  Сейчас я ему!.. —  порывается офицер.
            —  И это  —  мой племянник!..  —  с улыбкой сокрушается старший папа.
            —  Да пусть сами разбираются!  —  эта реплика Наташи приводит всех в лёгкое недоумение. Она приводит Катю к себе, садит в ногах. Тем самым оберегая себя от низовых ударов физрука. Катя успокаивается и зачарованно следит за мячом.
            —  Ты что  —  слепой?!  —  Дима взрывается яростью против физрука, чей мяч прошёл в пяти сантиметрах от головы Кати. А удар-то  —  пушечный.
            —  Да я нечаянно!..  —  тот даже не пытается оправдаться.
            —  Голова, мать тв… ! —  обрывает себя директор.
            —  Вы легче играйте, Дима, легче и мягче,  —  как ни в чём не бывало, говорит Наташа.  Железная женщина! Не может он мягче. Он и играет-то раз в год. Да и рука правая всё ещё не слушается полностью…

                4

            —  В кафе и пищеблоке у нас, как видишь, порядок. Электропечи установлены и функционируют. Статейка твоя тоже помогла. Но жарят-варят они уж слишком медленно. Поэтому с обедом запоздали. А газ только сегодня привезём. На той же машине и Хамиль приедет. Электропечи будут для резерва  —  на случай перебоев с газом. Нужно бы наоборот. Но нам так лучше. Холодильную камеру обещали отремонтировать. А-то  этого  холодильничка, пусть он и огромный, на базу маловато, сам понимаешь.
             —  Как добился? С камерой?
             —  Секрет фирмы.
             —  Ну, ладно. Сейчас будем оценивать кулинарные способности твоего пищеварительно-жарительного персонала.


             —  Молодой человек! А Вашей девочке тоже полную порцию?
             —  Наташ, полную?
             —  Давайте полную. Там разберёмся.
      „ «Моя», стало быть, девочка? Забавно!”  —  думает Дима, пряча улыбку.
             —  Да, Дима, ещё одну тарелку возьмите, пустую. Спасибо.
    Наташа старательно разминает в тарелке хлеб с супом, мнёт картошку, разрывает на мелкие волоконца мясо, растирает морковь. Пока она кормит Катю, Дима испытывает странное чувство. Ему вроде бы стыдно, что он ест, а она толчёт и кормит. Катиной порции хватает и маме. Наташа забирает со своего «второго» мясо в полиэтиленовый пакетик. Наливает компот в бутылочку с соской.
            —  Нам пора спать.

      Директор сидит на лавочке в тени. Отдыхает. Маленький, коротконогий, коренастый. Ноги у Леонида Чернобылова по-казачьи кривоваты. Даже у сидящего без движения директора вся фигура, лицо, руки выражают заботливую тревогу, граничащую с суетливостью. Дима садится рядом. Закуривает. Лёне за тридцать. Был в этих местах главным агрономом. Сейчас завлабом в научной части, СНС. Почему ушёл из агрономов? Непонятно. Очень обрадовался предложению студпрофкома поработать сезон директором базы отдыха. В студенческую пору руководил и пел в «Серпантине»  —  первом институтском ВИА. Как-то так получилось, что все его участники через годы снова собрались в институте. Теперь у них два «Серпантина»  —  студенческий и сотрудников. Чернобылов руководит вторым.
             —  Куришь? А я бросил.
             —  А я с утра не курил. На пляже забыл вообще о сигаретах. Пожить бы тут недельку  —  глядишь, бросил бы.
             —  Да. Смена обстановки. Ладно, пошли, посмотришь на сердце базы  —  насосную.
             —  Починили?
            —   Движок заменили. А вентилятор охлаждения полетел. Пятнадцать минут работает  —  час остывает.
             —  А вода?
             —  Пока хватает. Через день вентилятор привезём. Трубы прочистили. Бак отдраили.
             —  А резервная скважина?
             —  Обещанного три гола ждут…  Но трубы привезли. А когда бурить будут  —  одному богу известно.
             —  А почему у тебя домики… —  Дима недоговорил.
             — Что? Как у плохой бабы: морда накрашена, а задница…—  директор болезненно поморщился.  —  Машину вчера дали. Краску привезти не на чем. Покрасили той, что была тут.
     Вернулись на лавочку.
            —  Лысеешь? Рановато. А я уже… —  в тоне директора и усмешка, и безнадёжность.
            —  Тебе-то можно. А я  —  холостой-неженатый…
            —  А я разведённый. Жена ушла. С дочкой. То я и подался в институт. И сюда…  Здесь вроде о людях заботишься  —  душе легче. А я стараюсь, чтобы всем всё…
     Помолчали. Дима пошёл к себе в домик:
            —  Пошёл я на сиесту. Сиестну с часок.
            —  Ну, иди.

     Но «сиестнуть», то бишь поспать, у Димы  не получилось.  Уже засыпая, он сообразил, что если уснёт, то проспит до вечера, и не будет спать ночь. Он же в эту ночь дежурил. Пришлось приостановить сладостный процесс засыпания. О чём бы таком поразмыслить? О ком? Ну, хотя бы о Наташе с Катей.
     Фамилия у Наташи  —  Табачникова. А у Кати  —  Нечаева. Это он в путёвке у директора подсмотрел. Разведённая? Да и кольца у неё на руке нет. Табачников?... Ах, да, точно: на институтской автостоянке их с девочкой провожал доцент Табачников. Отец Наташи? Да, что-то такое звучало в их разговоре. Дима краем уха слышал. Она, кажется, называла доцента папой. Но почему Дима ни разу не видел её в студгородке? Они с отцом очень похожи, тот то же  —  «звезда Голливуда». Говорят ли так о мужчине, применительно к длине его, мужских, ног?
     Кто это там колотит кием по шарам? Или шаром по шару? Уже полчаса громыхает, а в домике всё слышно. Пойти посмотреть?

     Наташа руками катает шары по зелёному сукну стола.
              —  И как это называется?
              —  Не знаю, —  сокрушается «звезда Голливуда».  —  Неправильный какой-то бильярд.
     …Совсем девчонка. Ничего материнского.
              —  Давай, я!
     Со стороны Димы это поступок героический. Последний раз он держал в руках кий, кажется, по окончание третьего класса, в пионерлагере. Наташе надоедает наблюдать за Димиными потугами. Выходит из беседки, смотрит вверх:
             —  А тут тютина!
             —  Не может быть. Она уже отошла.
     Она  поднимает с земли кусок газеты, очень придирчиво и подозрительно оглядывает его, лезет на дерево.
             —  Наташа! Это неправильная тютина! И ягоды на ней неправильные!
             —  Для Катерины  —  в самый раз. Тем более, что полдника сегодня, наверно, не будет.
     С Димой творится что-то невообразимое. Нелепое. В детство впадает, что ли? Он неудержимо хохочет, произнося между приступами смеха:
             —  Эпоха собирательства!.. Нужно ещё поохотиться: кур у сторожа набить!.. Эпоха собирательства и охоты!..
     Через полчаса он загоняет таки в лузу последнего. Пятнадцатый шар. Отдыхающую мирную окрестность оглашает дикий победный клич неизвестного науке племени.
            —  Последнего загнал? —  доносится из зелёной кроны.
            —  Да!..
            —  Тютины всё равно не дам.
            —  А и не надо!..
    В беседку заглядывает директор, потом сторож. Начинается партия завзятых бильярдистов. Наташа спускается с дерев. Скоро приходит с Катей и литровой банкой мытой тютины.
             —  А… она всё это съест?
             —  Ещё и мало покажется,  —  сама Наташа смеётся.
             —  Лёнь, ты маму с дочкой полдником покорми, а? А-то, видишь,  уже от голода собирательством занимается.
             —  Ага! А представитель прессы собирается поохотиться на кур сторожа! —  ябедничает Наташа. И чуть язык не показывает!
    Сторож удивлённо и весело улыбается одним глазом. Другого у него нет. Директор слегка растерян:
             —  Да я же!.. Все же отказались от полдника, обед-то поздно был. Но там есть, что покушать. Пойдёмте, Наташа!
     Катя с фиолетовым до глаз, от тютины, лицом по-медвежьи топает за мамой в бледно-голубых джинсах. В кафе.

                5

     Приезжает базовская машина  —  бортовой УАЗ-ик. Привозит газ и Хамиля Цея. Не вечером. Несколько раньше. Поскольку председатель студпрофкома делами базы не занимается, то Хамиль здесь  —  очень большое начальство. Оказывается, забыл плавки.
              —  Эх, ты! Начальник! Тудыть тебя не тудыть, не в мать, не так!  — Диме весело. А Хамиль, кажется, смущён своим начальственным положением.
     Из кафе выходит Наташа.
               —  Дим, подержите Катю. Я пойду переоденусь.
     Катерина грызёт-сосёт шоколадную конфету. Дима вспоминает, что детям её возраста такое нельзя. Но раз мать дала…  Не лицо  —  африканско-индейская маска. По фиолетовым разводам  —  коричневые. Диме тоже досталось шоколадных пятен и полос. Несёт её к умывальнику. Обнаруживает, что Катя мокрая.
              —  Куда это вы? —  появляется мама в зелёном купальнике с матрацем подмышкой.
              —  Умываться.
              —  На речке умоемся. И постираемся,  —  в руках у мамы не пустой полиэтиленовый пакет.
              —  А тебе идёт!  —  Хамиль наблюдает и вовсю улыбается.

    Что такое?!..  У Димы как-будто останавливается сердце. Волосы ощутимо встают дыбом. Наташа и матрац!.. А где Катя? Он кидается к реке, но Наташа уже выхватывает из-под воды розово-загорелую Катю. 
              —  Как же!.. — ему перехватывает дыхание.
     Катя перепугано, быстро-быстро дышит, крепко обхватив ручонками мамину шею. Потом начинает плакать.
              —  Да так вот… Соскользнула,  — у Наташи подрагивают губы. И без того белое лицо кажется мёртвым. Несколько раз, едва прикасаясь губами, целует дочку в плечо. Как-будто приговаривает что-то. Постепенно малыш успокаивается.  —  Дед её вчера из коляски на лестничной площадке уронил, сегодня я…  —  она улыбается сквозь блеснувшие было слёзы.  —  Как только успела выхватить?
              —  В рубашке родилась, —  Дима уже успокоился.
              —  Ага, в рубашке!.. Катька! Катёныш ты мой!
              —  Серьёзно в рубашке?
              —  Правда.

    Катя сидит в воде у берега и тихо, но внятно выговаривает дрожащими от холода губами:
              —  Ма-ма, хо-о-ло-о!
              — Ишь ты, от страха человеческим языком заговорила! —
Наташа развешивает на поставленном на бок матраце Катины трусята-рубашата.
              —  Может ей и вправду холодно?
              —  Нет. Она закалённая. Это запоздалая реакция еа утопление.  Пусть посидит в воде. Хорошо успокаивает нервную систему.
     В самом деле, скоро Катя успокаивается, но смотрит на маму и Диму без улыбки. Он находит на берегу кусок угля. В ржавых пятнах, набухший водой. Родной уголёк. Да, родной…
              —  Странно, откуда он здесь?
              —  С баржи. Я видела баржу с углём.
     Хм! В самом деле, сейчас ведь, как  в старые добрые времена, стали возить уголь речным путём.
               —  У нас дома такие же баржи, только больше,  —  Наташа смотрит на проходящую по Дону порожнюю «самоходку»
               —  А где это  —  у вас?
               —  В Тикси.
               —  Там у вас, наверно, огромная река? —  Дима поражён. Тикси  —  это ведь такая даль!
               —  Не знаю. Я Лену не видела никогда. Только протоки. Там у нас  —  море… На лодке бы покататься…

     На границе пляжа Дима видит лодку. Подходят. Нет, это не с базы. Это чья-то собственность. Видно же.
              —  А мы сейчас директора спросим!
      Директор прыгает на одной ноге, выдёргивая другую из штанины.
              —  Что такое?
              —  Лёнь, как бы лодку взять?
              —  Очень просто. Идёшь к сторожу и берёшь. Спуско-подъёмов у нас нет. Так что поэксплуатируй школьников из палатки. Они сегодня «грибки» красили. Усёк?
              —  Понятно.
     Директор разгоняется и силой вгоняет тело в воду, оставляя за собой пенный след.

             —  Ты что понесёшь? Давай я матрац, а ты Катю?
             —  Давай, но…
      Дима несёт матрац с развешанными на нём Катиными одёжками. Его разбирает смех.
             —  Я же говорила. Давайте меняться.
             —  Нет! Так интереснее.
      Школьникам Дима предлагает:
             —  Давайте так. Вы спускаете лодку. Мы немного поплаваем. А потом она в вашем распоряжении, только поднимите на место. Идёт?
             —  Идёт. Подойдите к нам после ужина. И мы всё сделаем.
     Чёрт! Почему к нему все обращаются на «Вы»? И Наташа, и эти мальчишки  —  в сущности, его ровесники? Неужели он так старо или солидно выглядит? Постригся в двухсантиметровый «ёжик», бороду сбрил, усы подстриг. Что ещё надо, ну?

                6

     Ужин. Хамиль, директор и физрук настраивают телевизионную антенну. На экране  —  цветные кошмары.
             —  Вот тебе ещё на заметку. Просмотр телепрограмм и, вообще, любые мероприятия запрещено проводить в зале кафе. Но других помещений нет. А в заявке мы писали. Хотя бы большую беседку под брезентом. Как бильярдная. Хамиль, покрути ещё!  —  это директор мешает Диме нормально поглощать пищу.
     А школьники ещё ужинать не пришли. Наташа сидит на лавочке с Катей за стеклянной стенкой кафе. Уж слишком легко одеты. Ладно, ужинать они не захотели, но зачем же одевать вечером на Дон шорты? Пусть они и разымпортные.
              —  Наташа, пойди, оденься посущественнее. Вечером на реке прохладно.
              —  Да? Хорошо, я быстро.
              —  И Катю одень. Да не торопись. Школяра только ужинать сели. Организмы молодые. Долго будут насыщаться.

    Дима снял взятые у физрука кеды, поставил на нос лодки. Вошёл в воду, столкнул посудину с берега. Уже перед фарватером в днище открылась небольшая течь. Никакой посуды в лодке не было.
              —  На том берегу что-нибудь найдём,  —  он приналёг на вёсла, с низу по Дону шёл «Волго-Дон» .
              —  Да успеем, —  успокоила Наташа.
              —  Бережёного бог бережёт.
     Дон переплыли неожиданно быстро. По носу  —  рыбак на лодке. Дима успел отвернуть метрах в семи. С трудом нашёл узкую глинистую полоску под обрывистым берегом. Наташа легко взбежала по вертикальному трёхметровому обрыву. Через минуту вернулась с ещё не очень ржавой консервной банкой:
              —  Там их полно!
              —  Н-да… Человек всюду гадит.
              —  Слушай, давай я сяду на вёсла, а? А ты с Катериной на корму. И черпайте воду вдвоём. Погрести хочется! А?
               —  Ну, садись… А грести умеешь?  —  Диму обрадовало это прорвавшееся наконец у неё «ты».
               —  Немного.

     Вёсла он ей зря доверил. Бакены здесь стоят у самого берега  —  стремнина. Лодку кидало и заносило. Когда прошли метров  двести, слева открылся большой приток. Мощный, широкий. Судя по размерам  —  Сал. Или Маныч? Что именно, Дима не сообразил. В месте соединения вод лодку развернуло на сто восемьдесят, швырнуло, закрутило. Но Наташа как-то выгребла.
              —  Катя, ты что делаешь?
              —  А что она делает?  —  Дима посмотрел вниз. Катерина полоскала ботинки в уже хорошей луже. Самозабвенно и увлечённо.
              — Сними ей ботинки. Вода тёплая — пусть полощется,  —
Наташа гребла сильно, но неумело, слишком глубоко опуская вёсла и вынимая их раньше времени.
              —  Давай, греби на правый берег.
              —  А что там?
              —  База другого института. Посмотрим?
     Ничего интересного там не оказалось. Пляж оборудован лучше, но дно  —  ил.
              —  Вот теперь на вёсла сяду я.
             —  А что?
              —  То, что по течению ты устала, а теперь к базе выгребать против. А я несу ответственность  —  моя инициатива.
              —  И ничего подобного. Про лодку я первая сказала.
              —  Всё равно.
    Дима вёл лодку ближе к берегу, где течение послабее. Не очень торопился.
              —  А ты тоже не очень хорошо гребёшь.
              —  Да я дно пробую время от времени. Тут же мелко.
              —  Правда? А сейчас?
     Дима рассмеялся:
              —  Знаешь, на юге тебе не сразу признаются в каком-нибудь изъяне. Скажут, но не сразу. Я ведь уже года три на вёслах не сидел. Неудивительно. Да и до этого особым мастаком не был. Но я всё равно сильнее и гребу получше тебя, правда? Ну, да ладно, северянка.
               —  Но я на Кубани родилась.
               —  А жила?
               —  До пяти лет в Ленинграде, а потом  —  Тикси. Пока школу не окончила. Уже два года здесь.
    Странно. Отец, если он отец, здесь уже лет шесть работает. Что она, в интернате там жила? С мамой? У родственников?
               —  А я в самом деле дно пробую. Вот сейчас будет мель. Нужно подальше от берега. Понимаешь, человек формируется там, где проходит его детство и юность. Даже национальное здесь уступает географическому. Вернее, социальному в географии.
               —  Ты южанин? Это как?
               —  Нет, ты неправильно поняла,  —  Дима смеётся. —  Местный я. Донской-донецкий. Но ведь это Юг России.
               —  А. Я думала…
    Что? И эта цыгана в Диме разглядела?
               — Дим, я когда сюда приехала, всё спрашивала, где же здесь леса… А здесь, оказывается, степи… Тут всё по-другому…
     А как же школьный курс географии?
     Неожиданно разревелась Катя. Попытки успокоить ни к чему не привели.
              —  Сколько времени?
              —  Девять. Десятый, Наташ.
              —  Вот она и кричит. Спать пора.
              —  Сейчас придём.
              —  Не торопись. Я просто объясняю каприз, так сказать.
      Но плач Кати Дима не мог перенести спокойно. Приналёг. Стало жарко. Струйки пота побежали за воротник. Ещё! Ещё! Когда лодка ткнулась носом в берег, почти наполовину выскочив на него с разбега, Дима понял, что напрочь свёз ладони. Наташа взяла на руки Катю, вышла на берег, девочка мгновенно заснула.
             —  Мы пойдём. Я её уложу, —  шепчет Наташа.
             —  Иди. Там скажи школярам, что лодка свободна. Я их подожду, —  в ответ шепчет Дима.

                7

     На лавочке его встречают Хамиль с директором.
                —  Ну, как с операцией по спуску лодок ознакомился?
               —  Вполне.
               —  Жаль, что поднимать тебе её не пришлось. Напиши, как есть. Без спуско-подъёмов больше одного раза не захочешь кататься.
              —  Руки свёз? —  это уже Хамиль.
              —  Да, порядком.
              —  А я вижу, гребёт Дима, как на соревнованиях! Я тоже свёз в прошлый раз.  Четырёх девчат на другую базу возил. Показывать.
              —  Вот, видишь! Ты  —  четырёх! А я только одну! Вернее, двух…  —  смешливое настроение у Димы пропадает.
             —  В общем, пиши, как есть. Ты тут всё осмотрел.
    Подходит сторож, он же завхоз и фактический директор базы в межсезонье.
             —  Ты, сынок, напиши ещё, что сушняк из лесу надо убрать. Я за четыре года одну треть вычистил  —  на дрова. В лесничестве ругаются. Да, летом директор со школьниками дорогу к пляжу хорошо почистили. Они бы и больше сделали. Но мало их. Тут бы человек тридцать студентов в июле на недельку. Совмещали бы полезное с приятным. Да и, вообще, начальство о базе только перед открытием и думает. Ректор с проректором приедут — ублажай их тут. То оба. Да с семьями. А то и без семей. И каждый-то не один. Два домика для них пустыми держим. А они для базы и пальцем не пошевелят. Но только ты этого не пиши. Хотя… Если и напишешь, то умные люди всё равно не пропустят. Верно говорю?
     У сторожа на правой руке  —  два пальца. Мизинец и большой. Была у него когда-то, видимо, привычка  —  говорить, жестикулируя растопыренной пятернёй. Теперь получается красноречивый международный жест. Но сторож из непьющих. Уходит сторож.
               —  Куркуль. Птицеферму развёл, свиноферму. В этом году хоть одну корову оставил, а то у него раньше здесь целое стадо было,  —  это Хамиль.
               —  Ты обратил внимание, Хамильюшка? Он же  чистую рубаху надел! Это за прошедший месяц-то!  —  директор смеётся вольно, по-доброму. Но Диме очень не нравится этот смех.
               —  А что вы так человека за глаза?  —  спрашивает он.
              —  Ха! Ты что, думаешь, мы ему в глаза иное говорим?  Обратил внимание: сорочка чистая и даже почти новая, а ширинку так и не застёгивает! Говорит, я здесь один и мне для вентиляции. Ну? Горбатого ведь и могила не исправляет…  —  да, Хамилю и вправду не до смеха: ещё бы, приехал на базу, а плавки забыл!
     Мимо идёт Наташа с пакетом. На Дон. Стирать? Дима поднимается с лавочки:
              —  Переоденусь. Вернее переобуюсь. Не нравятся мне эти физруковые кеды.

     Почему ему так хочется видеть Наташу? Прямо невмоготу. Только что ведь расстались! Чушь какая-то! Но он уже идёт по лесной дороге на пляж. Здесь уже не сумерки — почти ночь. Самое интересное, что увидеть её Дима не надеется. Идёт, и всё. И как это ни странно, слышит её голос. Да, директор и Наташа.
             —  Лёнь, пацаны лодку припарковали?
             —  Всё в ажуре, —  обычная теплота и ласковость в голосе директора. Дима идёт с ними назад. Как это он сымпровизировал такой удачный, к месту, вопрос?
             — Товарищ директор, так молоко можно здесь брать, говорите?
             —  Да, Наташа, в Тальниках, два километра. Правда, пешком…
             —  Ничего.
             —  Только у сторожа нашего не берите, даже если бесплатно предложит. Не советую. Не чисто там. В самом прямом смысле. А в Тальниках первый дом от дороги. Можно третий.
            —  Найду.
            —  Лёнь, ты нам сегодня сыграешь?
            —  Сыграю, Дим, если гитару школьники дадут. Свою не взял, а съездить некогда. Ладно, я пошёл к сторожу,  —  директор уходит, оставляя их одних.
     Сумерки. Синий лес. Желтый запад. Фонари на базе зажглись. Цикады запели. Хотя, может это и не цикады вовсе, а обычные кузнечики. Но слишком громка их песня в этой тишине. Свет в маленьких квадратных окнах домиков. Наташа с Димой идут по мостку. Их здесь много, мостков, переброшенных через узенькие ручейки и сухие балочки. Если бы не свет фонарей, ходить по базе отдыха ночью было бы небезопасно.
            —  Катя спит?
            — Да. А Вы ( „Опять это проклятое «Вы»!”) в карты играете?
            —  Во что?
            —  Ну, покер, вист, преферанс?
            —  Нет. В интеллектуальные азартные игры не играю. Не умею совмещать. Наверное.
             —  А в «козла»?
             —  С удовольствием.
             —  Тогда пойдём, я возьму карты.
             —  У тебя есть?
             —  Да.
    Наташа осторожно, на цыпочках, входит в домик. Включает свет. Катина кровать стоит у стенки и отгорожена спинками двух других кроватей, чтобы не упала.
             —  Комар!  —  Наташа ловко ловит насекомое своими длинными сильными пальцами,  —  Э! Да тут одного стекла нет! И сетки вместо него тоже. Хоть занавеска и белоснежная, —  всё это шёпотом.
     Достаёт карты. Смотрит на Катю. Поправляет простынку.
             —  Я думаю, здесь мы играть не будем?
             —  Конечно, что же девочке мешать,  —  шепчет Дима.

    В бильярдной никого нет. Но свет горит. Играет Наташа неважно, часто делает совершенно глупые промахи.
            —  Нужно мне тебе проиграть, а-то не по-джентльменски как-то.
            —  Ничего подобного!  — Наташа прикусывает губу. Ишь, непримиримая какая!
            —  Наташ, а я бы не решился с дочкой так обращаться  —  уж слишком смело.
            —  Просто мужчины редко берут на себя ответственность за ребёнка полностью. Мне тоже страшно было. Особенно вначале. Ни мышц, ни костей  —  желе какое-то. Ничего… Ребёнка нужно воспитывать с самого первого дня. И самостоятельность и упорство… Это же не кукла, а живой человек.
             —  Хорошо уснула?
             —  Хорошо. Вода. Да и впечатлений много. Загорела сильно. Боюсь, как бы не обгорела.
             —  Наташ, вот если мужик, то «козёл», а если женщина  —  «коза»?
             —  Ах, ты!..  —  Наташа легонько хватает Диму за нос.
      Приходит шофёр базовского  УАЗ-а. Играют в «козла» втроём.
             —  А не боитесь дочку в лодку брать? —  говорит он Наташе.
             —  Ой! А это ведь Вы рыбалили там, на том берегу, да? — Наташа как-будто обрадовалась, что узнала рыбака.
             —  То-то я удивился, как это он нас матом не накрыл, а это, оказывается,  свой был, —  Дима тоже улыбается шофёру.
             —  Да чего ж крыть-то? Как раз вовремя отвернул.
     Наташа снова остаётся «козой». Приходит директор. Вдвоём с Натальей они оставляют «козлами» Диму с шофёром. Вскоре они уходят. Какие-то у них там дела.
            —  Наташ, пойдёшь спать?
            —  Я как все…
            —  Иди, ложись, ты сегодня устала.
     Идут по мостку.
            —  Спокойной ночи. До свидания.
            —  А Вы когда уезжаете?
            —  Завтра утром, как машина пойдёт.
            —  Спокойной ночи,  —  Наташа нерешительно медлит. Чуть-чуть.  —  …До свидания…

     В домике никого. Темнота. Тишина. Дима выходит на веранду. Закуривает. Сладко, глубоко затягивается. Всего-то  четвёртая сигарета сегодня. Бросать надо. Мимо идёт директор. Интересно, сколько километров намотал он сегодня во исполнение своих обязанностей по суете-заботе-уходу?
             —  Лёнь, ты гитару возьмёшь?
             —  Да. Обещали. Но попозже. Пока школьники школьниц развлекают.
             —  Слушь, Лёнь. Там у Наташи стекла нет…
             —  А у всех по одному стеклу выставлено. Так задумано. Вот только сетку я не везде поставил. Это уже моя недоработка.
Они уже спят?
             — Да.
             — Тогда утром приколочу.
             — Хорошо. Ты меня разбудишь на машину?
             —  Ладно. В семь…

    Ночь. Окошко у Наташи не горит. Спят. Звёзды. Большие. Мохнатые. Деревья шумят. Днём на базе  —  вольная природа. Ночью  —  цивилизация. Потому что горят фиолетово-голубые «кобры». Насекомые. И эти  —  то ли цикады, то ли кузнечики. И комары. Громко. Назойливо. Спать хочется. Завтра рано вставать. Не пойдёт он слушать песни руководителя «Серпантина», Леонида Чернобылова. А голос его уже доносится с большой костровой площадки. И костёр там горит.
     Спать пора.
     Только он улёгся и почти заснул, пришли Хамиль с физруком.
              —  Как женщина? Попробовал?
              —  Нет.
              —  Целый день провозжался!.. Чудак!
              —  Она замужем?
              —  Табачников  —  её отец?
              —  Да отцепитесь вы, ради Бога! Как бабы на базаре, честное слово! Мне от неё совсем другое надо было!..
              —  Ну, и идиот!
     „Странные люди! Ленька же не спрашивает ничего. А эти!..” Прерванный сон всё не шёл. Много разных мыслей вертелось в голове. „Женщина? Значит, чем-то он спровоцировал именно такую их реакцию? В таком случае, виноват в этом не он один. Хотя… Похоже, она дала себя чуть-чуть приручить. А он ей себя?
Вот в этом они виноваты. Оба? Или всё-таки он? Всё уже закончилось. Слишком мал срок. Это хорошо или плохо? А женщину в Наташе он не заметил. Заметил маму Кати. Одновременно и совсем-совсем девчонку, и человека мудрее и старше себя. На Катину жизнь. А женщину так и не увидел. Совсем. Совсем?  …И эти последние слова сторожа. Хм! Гласность! Перестройка! Какой встретит его страна двадцать первый век? Какой она будет? Но люди-то не меняются. Хм! Какая смешная профессия  —  журналист! Слава богу, она у него вторая, общественная…”
      Дима уснул. Ему снова снилась мысль. Одна. Именно не сон, а мысль: „Как там Инга? Как они с Игорем назвали свою дочь? Как там их здоровье? И Инги, и дочери. …” Утром, как ни старался, он не мог вспомнить эту свою мысль.
     Машину в это лето базе дали хорошую, вопреки обыкновению. «С нуля». Статья помогла? Вряд ли. И шофёр не пьющий. Доехали быстро.

                8

     Общага полупустая. Лето. Да и спят ещё многие. Позавтракал. Заварил чаю. Поспать? Пожалуй. Часок-другой. Засыпая, он вспомнил мысль сегодняшней ночи. Сон пропал.
     Недавно он был на совещании молодых специалистов  —  выпускников этого года. Там была Таня Мельничевская. Она сказала Диме, что у Инги родилась дочь. Ещё добавила, что роды были совсем чуть-чуть раньше положенного, и что так бывает. Лицо у Димы было при этом  настолько каменно-безразличное, что дальше она не продолжала. Нет, он его , лицо, таким не делал. Получилось непроизвольно. Оборонялся? Идиот! Можно было расспросить. Таня бы рассказала даже то, что Диме знать не следует. Почему роды были раньше? «Совсем чуть-чуть»  —  это сколько? Как её здоровье? А дочери? Как они с Игорем назвали свою дочь? Не призвали ли Игоря в армию до её рождения? Кто мешал спросить? Слюнтяй! Эгоист! Нытик! Идиот!..  Хм! А вот репортаж с совещания, вопреки всему, получился неплохим.
     Сегодня третье, день получки. Надо съездить во вневедомственную охрану, получить зарплату. Попозже. Чтобы не было очереди в кассу. Ну, да, третье. Вчера было второе июля. База открылась с опозданием на один день. Нужно сесть и написать статью. По свежим впечатлениям. Не откладывая.
    
    После статьи взялся за Глеба Горышина. «Открытки с дороги».
Молодец чертяка! Слав Богу, что практика, преддипломная, идёт вяло. Он там пока совсем никому не нужен. Можно работать в газете, читать, вволю писать. Пора ехать за зарплатой.

      В автобусе ему досталось его любимое место. Служебное. У мотора. Мотор укрыт верблюжьим одеялом, окна открыты, поэтому не жарко. С этого места можно обозревать и салон, и дорогу.  Правда, приходиться выполнять функции кассира. Но если это недолго, то даже интересно.
     В салоне две мамы с маленькими детьми. Она со свёртком,  другая с десяти-одиннадцати месячным мальчишкой на руках. Да, теперь у Инги родилась дочь. Это  —  их дочь. Их обоих дочь. Инги и Игоря. Тем самым Дима навсегда становится для Инги всего лишь далёким воспоминанием  юности. Она  —  мать. Но бьётся, бьётся в подставленной струе встречного ветра, в окно, голове:„…Как там Инга? …Как? …Как дочь? …Как … Игорь? Да-да! Ведь Игорь теперь часть её дочери. А, значит, и часть … Инги? Как там они? …Как?”
       А то, что им до Димы нет сейчас никакого дела…  Это нормально. Как и абсолютно нормальна эта его тревога? В общем, да. Наверное.


                сентябрь 1986.
                ст. Персиановка.
 
               




               
               
       
 

 
      
         
            
               



Конь не наступит на упавшего всадника?

(Эпизод № 26.)

                1

    Он умирал долго. Десяток пуль превратили низ его живота в бурое месиво. Но сознания он не потерял. Только почувствовал запах смерти. Этот дух исходил от низа живота. Видимо, пули пробили мочевой пузырь и прямую кишку. Но кости были целы. Или ему казалось, что целы. Он перетянул индивидуальным пакетом то, что только что было низом живота, спустил ремень ниже, затянул. Он понимал, что особой боли нет, потому что это шок.
   Он оглянулся. Чуть левее и сзади лежали его подчинённые. Он шёл первым, струя пулемётной очереди отбросила его за эти валуны, и поэтому он теперь будет умирать долго. Они погибли сразу. Он понимал, что даже если сразу после ранения на стол, то вероятность летального исхода всё равно максимальна. Их заберут отсюда, и живых, и мёртвых. Заберут. Но когда?

   Время для него исчезло. Он считал только тех душманов, которых убивал наверняка. Отвечать из пулемёта на выстрелы автоматических винтовок с оптикой  —  дело неблагодарное. Патронов душманы не жалели. А их пулемёт, который первой же очередью срезал их всех, почему-то молчал. Заело, наверное. Так бывает со старыми пулемётами после очень длинных очередей.
    Когда закончился диск, он пересчитал духов, убитых из его пулемёта. Мысленно. Сделать это было уже трудно. Четверо. Маловато, вообще-то. За товарищей отомстил. А за себя? Рука потянулась к ножу. Не учили их в танковых войсках метать ножи. Он научился ещё в детдоме. Ох, и попадало ему за это! С той стороны ущелья медленно высунулась голова. „Неосторожно,”—  подумалось ему. Но ещё раньше рука машинально метнула нож. В горле душмана торчала рукоятка. Враг медленно, словно удивляясь, приподнялся и повернулся в профиль. С рукоятки струёй сбегала алая кровь. Солнце ослепительно сверкнуло на вышедшем чуть пониже затылка лезвии. „Сейчас умрёт,”—  подумал о нём, как о счастливчике. Второго диска под рукой не было. Искать его уже не было сил. Взял гранату. Долго собирал силы для броска. Бросил. За валунами раздалось несколько криков. Похоже, не предсмертных. А жаль. Осталась одна граната. Обе стороны ущелья плевали друг в друга огнём. Но у него совсем иссякли силы.               
    Умирать всё равно где. В плену , так в плену. К тому же «пропал безвести»  сообщать некому. Он впервые пожалел, что Лена  Гнедич …   А, может, так всё же лучше? Сейчас дело не в этом. Уже не в этом. Он выдернул кольцо. Крепко сжал гранату в ладони. Если духи всё же рискнут придти сюда, то некоторые  встретят свою смерть вместе с ним, здесь, под валунами. А если нет…  То он в конце-концов потеряет сознание от боли, разожмёт руку, и  —  всё.

                2

     Как-будто молотом ударило по голове. И не по голове вовсе, а по наковальне, тяжко и звонко. Сергей  понял, что выключился. Насколько? Сначала подумал, что это рванула его граната. Но тут же ощутил её тяжесть на груди. И затёкшую тяжёлую руку. Она всё ещё сжимала  металл. Что-то пятнистое метнулось к нему. Граната полетела в это пятнистое. Сергею казалось, что до цели метров пятнадцать, а не было и двух.
          —  Да хай тоби!.. —  кратко и смачно заматерилось пятнистое и, поймав гранату, отбросило её на другую сторону ущелья. —  Ты живый, чи шо? Як тебя усего…  Говорить не можешь? Контузило? Да вертолётчики вроде не сюда жахнули. Так это ты цю дюжину голубкив ухандокив?
     Контузии Сергей Чернов не почувствовал. Просто не мог говорить от боли. Десантник легко поднял жокейское тело Сергея на руки, понёс к вертолёту.
         —  Это живой. Двенадцать духов завалил.
    Его уложили на носилки в вертолёте. „На ридный суржик перешёл от волнения? Ну, ещё бы, я ведь его чуть к праотцам не отправил,”— как-то отстранённо подумалось Сергею. Потом принесли четверых его товарищей. Вернее, их тела.
        —  Твои все, сержант? —  спросил у Сергея его недавний спаситель.
        —  Да… —  тот с трудом оторвал одну губу от другой и прохрипел это «да».
   Потом ещё несли  и раненых, и убитых.
       —  Ну, и работёнка у меня се…  —  десантник не договорил. Две пули вошли в него почти одновременно. Одна чуть повыше петлички с вечно пьющей змеёй. Другая в лоб.
   Ребята с видимой неохотой втащили разгорячённый работой труп в вертолёт. Машина с трудом оторвалась от крошечной площадки. Перегруженный борт полетел к медсанбату танкового полка.
    Бой продолжался. Десантники выпрыгивали из вертолётов на скалы, запирая духов в ущелье. Штурмовики утюжили и утюжили эти валуны, как-будто стремясь превратить их в песок…
     …  В этом относительно спокойном месте никто не ожидал нападения на колонну.  Она была интендантская. Для сил афганской  самообороны. И охраняли её афганцы. Лишь впереди и позади шли по танку с БТР-ом.  Танк Сергея Чернова шёл первым. Первым его и сожгли. Почти одновременно с бронетранспортёром.  Из уцелевших ребят Сергей пытался организовать оборону. И почему ему показалось, что относительно ровный участок метров в пятнадцать не простреливается? Он побежал, пригибаясь, к большому валуну. Та самая горячая струя ударила чуть сбоку. И швырнула его за камень. А ребята погибли.
     Сколько продолжался бой, Сергей не знал. В вертолёте у него затеплилась надежда: „… А, может, выживу?...”

     Он не знал, что   десантник подобрал его после почти пяти часов после ранения. Разведка у духов работала хорошо. Они знали, что рации у афганцев в колонне нет. То есть достаточно уничтожить советское сопровождение и делай с колонной что хочешь. Но афганская самооборона дралась отчаянно. А духам нужна была сама колонна, вернее то, что она везла. Просто спалить её им было не надо. И то, что Сергея не добили сразу, как только у того закончился диск, объясняется очень просто опять-таки   —  не до него было. В штабе полка забили тревогу только когда их танкисты не вышли на связь. Время подлёта вертолёта разведки. Время подлёта и развёртывания десантников. Танковый полк потерял убитыми шестнадцать человек. Десантники  — троих. Афганцы более полусотни. После боя посчитали трупы духов. Около пятисот. Получилась классическая «замануха». Хотя никто её не планировал. К тому же духи так и не успели почти ничего сжечь. В общем, хорошая получилась операция.

    Всю дорогу в вертолёте Сергей был в сознании. Запах смерти перестал раздражать. Видимо, от потери крови всё плыло и качалось перед глазами.
    Выключили двигатель. Значит, сели.  Из внезапной, глухой тишины выплыл доктор. Несмотря на обычную форму, Сергей учуял в нём доктора. Перед армией сержант закончил зооветтехникум. И ему, фельдшеру, пусть и ветеринарному, узнать своего  было легко. Пропал. Снова появился. Теперь Сергей разглядел медицинские эмблемы в петлицах и  среди прочих орденских планок две  —  «Отечественной войны». Он снова потерял ощущение времени. Вот на докторе белый халат  уже. Вопрос:
         —  Когда получили ранение?
         —  В самом начале.
         —  Стало быть, пять часов назад? —  спросил доктор, как-будто упрекая Сергея Чернова в столь позднем обращении в больницу.
         —  Сколько?  —  тихо прохрипел Серёжа, он удивился, зная, что по идее он уже давно мёртв. Значит, умирать ему совсем недолго.
          —  Готовить к операции. Первая группа. Резус положительный. Быстро!

   Доктор вышел покурить. Он давно уже курил американские «Уинстон». Сигареты противника? Ну, что ж, дым врага пахнет хорошо. Да, он, доктор Поровян, знает, что жить этому солдату нет-ничего. Но оперировать он будет. Выглянул операционный фельдшер:
         —  Наркоз какой?
         —  Омнопон в вену.

                3
 
    Обволакивающее, густое тепло заслонило боль. Жарко. Жарко полуторагодовалому мальчишке на этой заброшенной, полузаросшей коричневой травой дороге. Но что-то мешает ему уползти или уйти в тень высокого бурьяна на обочине. И очень хочется пить. Очень! Ветер раздувает белые, как пух, волосы на голове, но ветер горячий, с крупной пылью. Он беззвучно плачет, давно уже устав от своих слёз. И охрипшим, едва слышимым голоском зовёт маму. Нет, ему не страшно. Может быть, он ещё просто не научился бояться. Но очень жарко. И очень хочется пить.
    Внезапно что-то громоздкое, гулкое, чёрное, грохочущее вырывается из-за поворота. Мальчик то ли не успел испугаться, то ли в самом деле испугался настолько сильно, что перестал плакать, и только икает. Раздаётся незнакомая речь. Кто-то поднимает его с земли. На него смотрят чёрные глаза с очень смуглого  лица. Вокруг коричневого лица седая шевелюра и седая борода, такого же почти цвета, как волосы у мальчика.
        —  Ты кто? Как зовут тебя? Не знаешь ещё? Ну-ка, Мария, давай погадаем, как его зовут.
        —  Да ты что, старый хрыч, на девятом десятке совсем из ума выжил? Накорми дитя, напои  —  потом и спрашивай. Может, у него горло пересохло от страха? Или заикой его наши кони сделали?
         —  Ну! Ты потише, на деда-то! А-то кнута получишь! Возьми мальчишку.
    Пахнуло горячим, родным, материнским.
         —  Не берёт грудь. Давно отучен, видно.
         —  Ну, воды хоть ему дай, —  старик замолчал. Потом сказал чуть тише.  —  А это и хорошо, что не взял. Ты его потом бы сама от себя не отпустила…  Ну-ка, сахар достань.
    Снова сильные руки подняли мальчика. Снова приблизилось седое с коричневым. Старик положил в маленькую ручку кусочек сахару. Поднёс малыша к огромной лошадиной голове. Та потянулась недоверчиво к розовой ручке, но, дёрнув губами, отвернулась.
       —  Нервничает. Ну, ещё бы, человеческого мальца едва не погубили. Ну, ничего, сами ведь остановились. Живой, видите? Ну, что вы нервничаете? Ишь ты, манерная какая!..
     Старик сдвинул сахар с пальчиков малыша на его ладонь. На этот раз, вздохнув, кобыла мягко и неслышно взяла сахар с ладошки. Жеребец долго не брал сахар. Потом из его правого глаза вытекла большая слеза. Он закрыл глаза и, не видя, ткнулся в ладонь мальчика, взял сахар. Потом, положив голову старику на плечо, вздохнул. Глубоко и тяжко.
         —  Да, старые вы у меня уже. У вас больше не будет своих, жеребят-то. Так хоть этого уберегли, спасибо. И  за то, что сами ноги не переломали, спасибо. А-то как бы мы дальше ехали, золотые вы мои.
    Малыш задремал. Потом молодая женщина кормила его чем-то вкусным, жёванным, вынимая это изо рта. Рядом лежал её ребёнок, грудной, а дочка лет четырёх спросила:
         —  Кто же его на дороге бросил?
         —  Не знаю, —  не без горечи ответила мать.
    Среди множества русских имён, произносимых и молодой матерью, и дочкой, малыш вдруг улыбнулся на одно.
        —  Серёжа? Так ты  —  Сережа?
    Мальчик залился звонким смехом.
    В милицию они его не сдали. Видимо, не хотели иметь лишних дел с этой организацией. Довезли до ближайшего детдома. Там дед попросил записать мальчишку на его отчество и фамилию, пока, может, настоящие родители не отыщутся. Так малыш стал Сергеем Николаевичем Черновым.
    Родители не нашлись. И хотя переходил он в разные детдома, по возрасту, так и осталось за ним  —  «цыганский подкидыш». Но он не обижался. Наоборот. Ведь у него были имя, отчество и фамилия. И этот полуявь-полусон. Почему это цыгане говорили в его сне по-русски? Может, для него? Этот сон снился ему часто. Не рассказывал он его никому. Только Лене. Лене Гнедич.
    Сергей понимал, что и сейчас видит сон. Внезапно снова запахло смертью. И боль. Ох, уж эта боль! Он скрипнул зубами. Почувствовал, как игла снова вошла в вену. Снова боль вместе с запахом смерти заслонило густое, обволакивающее тепло.

                4

      Нет, начштаба, майор Чхеидзе, не знал Сергея Чернова в лицо. Но первый вертолёт с ранеными и убитыми на площадке медсанбата встречал он. И когда этот тщедушный, бараньего веса сержант оказался, по словам лётчиков и сопровождающих  —  героем, первое, что почувствовал майор  — обиду. Как же так? Он, играющий двухпудовыми гирями, майор Чхеидзе  —  не герой. Почему на его оперативных картах  —  пусто? Да, его не учили убивать  —  его учили тактике. Но где всё это здесь?  Вот неожиданно получилась хорошая операция. С точки зрения тактики. Но большие потери в афганской самообороне выворачивают всё наизнанку. Стратегический просчёт. Ну, и как прикажете совмещать? Обозная какая-то война получается. Вокруг обозов и  из-за обозов. Ах, да! Это же не война  —  это интернациональная помощь.  А ребята всё равно гибнут…  Второе, что пришло в голову, мысль о награде. Орден Красной Звезды? Ну, в общем, да.
    Стоп! Чернов! А не тот ли это Чернов, который больше месяца назад отказался от медали? Поменял её на отпуск домой. За что же он его представлял? В условиях боестолкновения  принял на себя командование экипажем танка, заменив раненого командира, тем самым обеспечив выполнение боевой задачи. Так он, кажется, это сформулировал. Хм! Задача была простая: опробовать ходовую после ремонта.  И бинокль не потребовался, чтобы всё это видеть. Майор никак не мог привыкнуть, что прогулка, километр туда  —  километр обратно, в условиях этой … войны может превратиться в бой. А чуть нависшая над дорогой горка может оказаться местом упокоения. Лейтенант на пару минут высунулся из люка. Этого хватило снайперу. Пуля прошла по касательной. Но разбила лейтенанту нижнюю челюсть. И кость разбила, и артерию порвала, и нерв задела. Танк на мгновение остановился. Если бы Сергей Чернов не передал рычаги, и оказывая помощь раненому, не скомандовал «вперёд»…  Или танк бы подорвали, или  лейтенант бы умер от потери крови.
    Ему захотелось взглянуть на Чернова. Пошёл к медсанбату.

    Жарко. Воскресенье. Лена отлично сдала экзамены за восьмой класс, пришла на ипподром с папой и мамой. Сергей встретил их у входа. Отдал цветы Лене, поздравил с успешным завершением  учебного года. Анна Ивановна и Павел Михайлович Гнедичи очень смотрятся друг с другом. И доверяют Сергею свою дочь настолько, что будь он отцом…  Впрочем, до его отцовства ещё довольно далеко, так что все эти мысли  —  бред, конечно.
    Папа с мамой пошли на трибуны. Они с Леной подались к самому ограждению.
    Жарко, очень хочется пить, но накал соревнований прилепил их обоих к металлу перекладины. Вдруг!..  Что это? Перед самым финишем, оторвавшись от соперников почти на четыре корпуса, Зина Смууляйнен на Пробоине … перелетает через голову лошади и финишную черту! „Споткнулась Пробоина? Что там?...”—  пытается оценить ситуацию Сергей, но уже находу, перепрыгивая, вернее —  перелетая  —  через ограждения.  Он видит, как Пробоина слегка задевает бедро Зины копытом. На ярко-жёлтых штанах вспыхивает тёмно-вишнёвый след.
    Мимо проносятся финиширующие горячие кони. Сережа хватает Пробоину под уздцы, но та даже не пытается сопротивляться. Через узду он слышит дрожь и ужас кобылы.
         —  Ну, помогай дойти, гордячка, —  Зина медленно поднимается и, опираясь одной рукой о седло, другой о Сережу, двигается к служебным воротам ипподрома.
         —  Ну, ты и дала сегодня, Пробоина…  — чуть хрипловато говорит Зина, садясь прямо на землю за воротами. От половины бедра её жёлтая штанина становится вишнёвой. От запаха крови кобыле становится плохо. Она мелко дрожит, с губы течёт слюна.
    Зина тогда восстановилась за полтора месяца: кость была цела. Лошадь сильно похудела, пока не было Зины. Обрадовалась её приходу. Охотно катала. Но именно катала, потому что как только Зина пыталась придать ей гоночное ускорение  —  Пробоина шла медленнее. Сезон заканчивался. Зина выступала на других лошадях. Тренер рукой махнул:
         —  Да чистокровке после такого долго очухиваться!..
    Но в конном спорте побеждает и проигрывает совсем не жокей, а — лошадь. И в конце сезона Зина победила. Нет, в заезде Пробоина пришла третьей. Но лошадь больше не боялась скорости.
    Лена ходила к Зине в больницу. Вообще, Гнедичи очень переживали эту историю. А вдруг так же и с Сережей? Но Сергей уверял, что это редкость, исключение. Тогда он и рассказал Лене свой полусон-полуявь из далёкого детства.         
    
    … Сергей Чернов скачет на «будёновце» Букете, 15\16 кровности чистокровных. Но масть он сохранил донскую  —  золотой, в белых «чулках». Хотя всё, кроме масти —  чистокровка. Так бы всю селекцию на «будёновцах» провести. Горячий ветер свистит в ушах. И перед самым финишем!..  Нет, так не бывает. Это же сон? Но Букет сбрасывает с себя Сергея и наступает ему задним копытом в низ живота. Запах смерти. Гнедичи бегут почему-то все сразу. Куда они? Ведь они сейчас услышат запах смерти, исходящий от него… „Больно! Букет ты мой родной, зачем же ты так? Как больно!..”

   По тому, что в операционную заглянул начштаба, Сергей подумал: „Всё, конец.”
        —  Орден кому направить, сержант?
        —  Орден? …Елене Павловне Гнедич. Ростов-на-Дону. Если заслужил. Только похороните меня здесь. Если можно.
        —  Задачу мы выполнили. Банда уничтожена, —  других слов у майора не нашлось.
    Снова в вену вошла игла.
 
        —  Рана у него смертельная. Если в самом начале боя получил, как он говорит, то шесть часов. Вы бы, товарищ майор, давно к праотцам отошли. Одиннадцать пуль вынул. И доза омнопона критическая. А он живёт. Почему?...  И всё-таки зря Вы. Про орден.
        —  Послушайте, военврач третьего ранга, Вы что , забыли случай с лейтенантом? Чернов  —  фельдшер. Пусть и ветеринарный. Он давно сам всё понял.

                5
 
    Сергею снился весенний Ростов. Город готовится к Первомаю. После Афгана почти холодно в летней «парадке».  Он понимает, что это сон. Но уж слишком реальный. Да-да. Он спит. Но очень благодарен  доктору за эти последние сны. И руке своей благодарен, которая не разжалась. Да, ему больно, но…  Гнедичи встречают его так, как могут только они.  Ленка цветёт, не скрывая. Всё было бы отлично, если бы не предложение Гнедичей провести отпуск у них. Квартира у них двухкомнатная, так что приходится спать в лоджии. После Афганистана это очень похоже на вытрезвитель.  В комнате родителей ночевать было глупо. А в комнате с Леной  — страшно. Похоже, что только Павел  Михайлович понимает парня.   Но сдаваться Сергей не собирается. Встаёт раньше всех и, стуча зубами от холода, идёт на кухню варить кофе. Мимо кровати Лены. Школьница. Десятый класс. Да. Он давно уже не видит в ней ребёнка. Так тем более!.. Анна Ивановна  называет его варево «турецким янычаром», разбавляет в пять раз и ждёт, когда отстоится. Отец и Ленка пьют с удовольствием. Ленка чуть не хрюкает.
     Письма он присылает не часто. А письма к себе велит складывать, не отправляя  —  приедет, прочтёт. Вот он их и читает. Не может же он прямо или косвенно указать место службы. Никак не может. Однажды Павел Михайлович заходит к нему в лоджию, едва Сергей открывает глаза:
           —  Мне-то ты скажешь, где служишь? Ей не скажу. Мы с матерью давно всё поняли.
           —  Вот поэтому и не скажу.
    Ипподром. Поехали они с Леной рано, чтобы успеть к концу утренней тренировки. Букета увидел издалека. Хорошо идёт! Жокей Букета узнал Сергея. Заканчивая тренировку, спрыгнул с жеребца. Слегка подтолкнул его рукой по крупу:
          —  Ну-ну!.. Иди, милуйся с ним!..
    Букет заржал тоненько, как жеребёнок, и медленно пошёл к Сергею. Подошёл, помотал головой, ещё раз ржанул. Усталый. В хлопьях «мыла».
          —  Хорошо тебя Игорёк гоняет! Хорошо!
    Протянул приготовленный сахар на ладони. Подошёл Игорь.
          — Кандидатом в сборную идёт.
          — А ты?
          — Я нет. Молод ещё.
    Подошёл тренер. Потряс руку. Молча ушёл. Потом вернулся с фотоаппаратом.
          —  Давай-ка, я вас сниму. Ну-ка, Сергей, посади девушку на коня. Правда, дамских сёдел нет, а она в платье… Да ничего, ноги на одну сторону, а рукой Серёжку обнимешь, хорошо? —  это он уже к Лене обращается.
    Сергей поднял Лену на руки. Удивился приобретённой в армии силе. Посадил на коня. Жеребец заёрзал, ревнуя его к Лене и, вообще, ко всем и всему.
          —  А теперь без Букета «щёлкну». Игорь, уводи его в денник. Долгие проводы  —  долгие слёзы.
    Лена в платье цвета французского флага. Оно ей очень нравится. Наверно, потому, что шила сама. Тренер говорит, что фотографии будут цветные:
          —  Лене отдам. А тебе вышлю… —  он едва не проговаривается, куда.
     Первомайская демонстрация. Красные флаги. Много красных флагов. Солнце блестит на острие. Вот оно ослепительно сверкнуло на вышедшем из-под затылка душмана лезвие. Нет, боли нет. И запаха смерти тоже. Видимо, доктор сделал там, в низу живота, всё, что мог. И лежит Сергей не на операционном столе, а в постели. Он очень издалека слышит голос военврача третьего ранга:
         —  Температура?
         —  Тридцать пять и две.
         —  Давление?
         —  Шестьдесят на сорок.
         —  Всё. Лизис.
  Да. Сергей знает, что такое лизис. Пытается закрыть глаза, не получается. Ладно, будет умирать с открытыми. Он умирал долго. Он умер.

                6

   Доктор Поровян вышел покурить. Он твёрдо решил: как только из Союза придёт замена, он в Союзе попросит отставку. В ту войну он был сержантом. Тоже танкистом. Два раза горел. Приходилось и чистить изнутри сгоревшие танки. Но это закончилось почти сорок лет назад. Ну, пусть тридцать девять. Да. Он твёрдо решил просить отставки. Вчера, тридцать первого мая ему исполнилось пятьдесят девять.
   Да, он, армянин, воевал в Белоруссии, потерявшей каждого четвёртого. Освобождал. Да, у них сводило челюсти, когда они смотрели на восставшую Варшаву в бинокль, не в силах помочь. … И только, пожалуй, народу Германии они несли освобождение против его воли. Но Германия была агрессором. А тут, в Афганистане?
    От приземлявшихся «вертушек» целый день несли и несли носилки. Убитые. Есть и раненые. В основном, в форме сил самообороны, как почему-то именует себя афганская регулярная армия. Что ж, значит ему, военврачу третьего ранга, или как сейчас стали говорить, майору, Поровяну предстоит трудная ночь. Сейчас там работают молодые врачи.
    Запылила, приближаясь, колонна регулярной афганской армии. Да. Это ведь, собственно, их война. И дерутся они жестоко. Хотя и неумело. Поэтому и гибнут. Погибают лучшие. Лучшая молодёжь Афганистана. Цвет революции. Но их ощутимо мало. А там, за дувалами кишлака не хотят войны. Там не хотят ни революции, ни войны. И оттого эта затея с интернациональной помощью могла бы показаться смешной, если бы не была такой грустной. Как и чем помочь тому, кто сам не знает, чего он хочет? Он, советский доктор Поровян, лечит больных и зашивает детей, разорванных красивыми игрушками. А наши машины с продовольствием и медикаментами для афганцев всё рвутся и рвутся на минах. В этом тоже есть логика. В этих колоннах ведь и боеприпасы, и горючее для войск. А кишлаки хотят мира. Значит, не убедили их драться за своё счастье? А в чём оно —  счастье?
   Ему, ветерану той войны, подумалось как-то очень уж ясно, а можно ли убивать людей, чтобы быть счастливым. Может, эти мысли от старости? Он прикурил «Уинстон» от сигареты. Подумалось вдруг вне всякой связи с предыдущим, а армянин ли он. Думает он давно уже на русском. Вот только сны из далёкого детства снятся на армянском. Язык он помнит. Вот только давно уже ничего не читал на армянском. Ну, вот пойдёт в отставку  — и почитает. К курящему человеку трудно придраться. Даже полковнику Григорьеву, идущему в медсанбат. Хотя полку Григорьева его, майора Поровяна медсанбат придан только оперативно, но всё же.
     Доктор докурил сигарету. Пора работать.

     В тот же день начштаба Чхеидзе подписывал «похоронки». Вместо шестнадцати  —  семнадцать. Он всё-таки до конца надеялся, что Сергей Чернов выживет. Ну, нет, так нет…
     Слава богу, что не было пропавших безвести. Родился майор Чхеидзе в сорок втором. И даже фотографии отца не видел. Только в заветной шкатулке у матери хранилась пожелтевшая бумага с этими странными словами: «пропал безвести».
     Написав представление на орден, он вспомнил о предсмертном желании  Сергея. Нет, в записной книжке адреса Елены Павловны Гнедич не было. И письма с адресом тоже. Только две фотографии. Она ли это сидит на коне? Может, совсем не она. В сопроводительной к грузу «200» он напишет, конечно, чтобы документы отдали ей. Но её ведь надо ещё искать. А Чернов завещал похоронить его здесь. Понятно, хоронить  —  не орден получать. Значит, не родственница. Невеста? А похоронить его здесь не получится. Нельзя. Приказано всех убитых и умерших хоронить в Союзе. Так что примет тело Сергея родная земля. Похоронит военкомат призыва. Напишет он, конечно, в военкомат, что орден, по предсмертному желанию его кавалера, вместе с документами необходимо вручить Елене Павловне Гнедич. Но дойдёт ли «Красная Звезда» до военкомата? Детдомовский парень, родственников нет. Может, и посылать не будут? Написать на представлении? Он, скрепя сердце, написал. Но будет ли кто с этим разбираться? Может, не все там в Москве законченные бюрократы?

                7

   С утра шёл снег. Белый-белый. Он казался особенно белым после оттепели, когда все южные города России особенно серы и тоскливы. И хотя скоро оранжевые, как апельсины, снегоочистители стали оголять серый мутный асфальт на центральных улицах, настроение у Лены не испортилось. Тем более, что она сдала сегодня последний экзамен своей первой сессии. На «отлично». Как и предыдущие. Но радость от этого была умеренной. Она не привыкла жить иначе. Даже в это, страшное от непонимания происходящего и чёрное от отчаяния лето она сдала на «пять» выпускные и вступительные. Конечно, и Дима ей помог. Светлов. Может быть, этот белый-белый снег напомнил Лене о нём.
    Она шла пешком. Хотя она жила в центре города, и расстояние от истфака было небольшим, оно показалось ей чуть большим, чем обычно. Истинные горожане ведь и одну, и две остановки непременно на чём-нибудь едут. Может быть, поэтому. Большие белые снежинки медленно таяли на её длинных чёрных ресницах. Этот белый-белый снег напомнил ей и другую фамилию. Нет, его место в её сердце никогда не подёргивалось пеплом.  После смерти Сережи она просто стала ещё и им  —  Сергеем Черновым. Стыдно сказать, но когда на ней останавливался заинтересованный взгляд какого-нибудь парня, она чувствовала ревность. Чувство, о котором она лишь догадывалась с Сережей, но никогда не чувствовала с его стороны, не говоря уж про себя. Сережа очень её берёг. Для чего? Для кого? Ведь не для этих же парней? Когда она представляла, что кто-то из них просто берёт её за руку, ей становилось брезгливо до отвращения. И к самой себе больше всего.  К Диме она этого не испытывала, чувствовала в нём нечто родственное, пока не поняла, что нужна ему всё-таки как женщина. Это-то её и испугало! К такому она была не готова.
Он ушёл, и ей стало очень легко. Значит, всё правильно.
    Вытянув из почтового ящика вместе с почтой повестку в военкомат, она тут же стала её читать, и не смогла дочитать до конца. Стало солоно во рту. На ватных ногах она дошла до лифта, поднялась к себе на этаж. Вошла в квартиру. Дома  —  никого. Повестка на завтра. Она села к фортепиано. Стала играть. Шопен? Да-да. Граве! Несмотря ни на что! Граве и форте! Фортиссимо! Несмотря ни на что!..

     Военком был «при параде». То есть надел наградные планки. Боевых наград у него не было. Юбилейные он не надевал никогда. Но вот в подобных случаях, стесняясь и нехотя, надевал планки юбилейных. Вошла очень красивая, небольшого роста девушка. О таких фигурах говорят  —  точёная. Но у неё эта точёность распространялась не только на фигуру.
           —  Я Елена Павловна Гнедич…
           —  Садитесь,  —  внезапно какая-то догадка мелькнула в глазах военкома.  —  Вы читали повестку?
           —  Да. То есть не до конца…
           —  Почему?
           —  Не смогла…
     Военком понял, что это именно та, для которой он так оделся. Он понял и смешался, все слова вылетели из головы. Он достал из сейфа небольшой, защитного цвета свёрток.
           —  Понимаете…  —  он развернул его как-то неловко, и на пол выпала фотография. Пока он её поднимал, увидел, что девушка на снимке, сидящая на коне, та самая, что перед ним.  —  Понимаете, тут личные вещи, вот документы, орден Сергея Чернова. Это Вам. Тут сказано, что это его предсмертное желание.
     Девушка внимательно осмотрела содержимое, не прикасаясь:
          —  Значит, он не сгорел в танке?
          —  Нет. Тут сказано, что смертельно раненый, продолжал вести бой и уничтожил двенадцать врагов молодой республики.
          —  А могила?
          —  В сопроводительной не были указаны родственники…
          —  Я не родственница, я  —  невеста!.. —  её голос сорвался, она закашлялась. Предчувствуя слёзы, военком потянулся к графину.  —  Не надо,  —  слабо, но твёрдо возразила девушка.
          — Вот. А невесты не хоронят,  —  видя, что этих объяснений мало, совсем мало, военком продолжил.  —  Если бы у нас был Ваш адрес, мы бы Вас пригласили на похороны. Но у нас были только Ваши имя, отчество и фамилия. Искали Вас больше месяца. А гроб с телом стоять…  Сами понимаете. А то, что орден через восемь месяцев пришёл  —  это нормально.
          —  …На похороны не приглашают… Нужно было самой. А ведь даже на работе его не сказали. Пожалели, называется… Сгорел в танке  —  хоронить нечего… Извините меня…  Скажите, как найти его могилу?
     Лицо у девушки затряслось. Плечи запрыгали. Она медленно опустилась лицом в свёрток. Но не плакала, а что-то тихонько-тихонько наговаривала…
     Зазвенел телефон. Военком снял и положил трубку снова на рычаги. Зазвонил другой. Эту трубку военком не мог вот так взять  —  и положить. Но и говорить он не мог. Пока эта невеста беседовала с…
            —  Извините…  —  девушка подняла от свёртка  лицо. На нём светилась … улыбка! Правда, ресницы намокли и спутались. Вокруг глаз не было кругов. Военком подумал, что ресницы у Елены Павловны в самом деле чёрные. 
           —  Сейчас я поговорю, а Вы пока посидите у секретаря.
    Он снял трубку.
    Через несколько минут он вышел:
           —  Послушайте, Вы хоть раз были на кладбище?
           —  Нет.
           —  Ну, тогда поехали. Ира,  —  обратился он к секретарю.  —  Машину к подъезду.

                8

   … На кладбище… Конечно, у неё закружилась голова ещё в машине, когда она увидела несколько одинаковых холмиков на его краю. Со стандартными табличками.  Поняла, что один из этих холмиков —…  И, конечно, шофёр и военком очень даже вовремя взяли её под руки…  Ей стало очень стыдно, что Сергей тогда, в мае, мёрз на лоджии и сейчас лежит под снежным сугробом…   Но она быстро взяла себя в руки. Или показалось, что быстро.  Военком  сказал, что всё здесь будет нормально. Памятники они ребятам поставят. И аллея здесь будет…  „Вот, видишь, Сережа, без меня  здесь всё…”  —  чуть было не сказала она вслух. „А ведь тебя здесь нет, Серёж…  Только тело. Да и не тело уже. Где ты, Сережа?”—  слёз не было. Только всё ещё мутилось в глазах. Они привезли её домой. Военком спросил, запомнила ли она место. Она удивилась, разве такое можно забыть.
     Ночь Лена не спала. Днём не смогла встать. Голова кружилась и не держали ноги. Первым пришёл с работы папа. Сварил ей кофе. По-Серёжиному. Добавил грамм пятьдесят коньяку.
          —  Выпей.
     Выпила. Стало легче. Даже впервые за эти два дня поела. Села к отцу на спинку кресла, обняла и, уткнувшись в воротник рубашки, сказала:
         —  Пап, давай завтра помянём Сережу.
         —  Давай. А как?
         —  Выпьем немного и помолчим. Он любил иногда так. Выпить и помолчать.
         —  …Значит, было о чём.
     Завтра была суббота.
     Анна Ивановна молчала.

     В субботу выпили и помянули.
     Анна Ивановна думала о том, что всё это, конечно, страшно.
И то, что от первой любви её дочери остались одни воспоминания…  И то, что она, как ни странно, завидует Лене.  … Ведь своего Павла она полюбила не как Павла, а потом всю жизнь научалась любить его таким, каков он есть…  А Лене ничего этого  не нужно. Она просто любит Сергея. Любила… Да нет, любит. И другого такого не будет. Её девочке долго ещё выздоравливать. От любви. И смерти. Это ведь и в ней, Лене, что-то умерло. Наверно.
    Павел Михайлович понял, что его дочь, девушка, девчонка, не познавшая мужчину  —  вдова. Как это совместить? Как объяснить? Он не знал.

    Вечером Лена уехала смотреть новые корпуса университета. На Западный. „Зачем?”  —  вертелось всю длинную дорогу в голове. „Просто так,” —  решила она.
     На мехмате, в одной из аудиторий с дисплеями «персоналок» сидел молодой человек, чем-то очень похожий на Диму Светлова. Играл в шахматы с машиной.
          —  Можно поиграть?
          —  А умеете?
          — Умею.
   Партию она выиграла.
          —  Хорошо играете.
          —  Может быть. Но неинтересно.
          —  Почему?
   Но она не стала объяснять.
          —  Скажите, а Дмитрий Светлов не ваш родственник?
          —  Да. Брат. Двоюродный.
          —  Передайте ему, что Лене Гнедич очень нужно его видеть. До свидания.
    Вид у неё был такой, что Юра Цветаев, не задумываясь, дол телеграмму Диме: „Выезжай в Ростов срочно. Юра.”

    В воскресенье она его не ждала. Была уверена: он не приедет. Потому что…  Потому что в воскресенье  —  это значит к ним домой. А там…  Здесь… Здесь живёт Сергей. В ней? Не только. И появление Димы  было бы кощунственно.  Не то слово? Подбирать слова ей казалось излишним. Для чего? Для самооправдания?
    А в понедельник ближе к вечеру Лена решила поехать на Западный. „Зачем?” Ей стало смешно от этого вопроса. И легко. „Просто так!” Корпус мехмата. „Зайти?” Та же аудитория. Она совсем не удивилась, увидев здесь и Диму, и позавчерашнего молодого человека. Удивилась скорее отсутствию удивления. Дима встал ей навстречу:
        —  Здравствуй, Лена.
        —  Здравствуй,  —  она подошла, подняла руку, собираясь положить её Диме на грудь, но так и не положила.  —  Пошли…
    Они шли через пустырь, который собирался стать то ли парком, то ли новыми корпусами университета, через проспект Стачки. В парк Плевена она углубляться не стала. Очень уютным показалось ей место под фонарём. Остановилась.
        —  Вот, смотри. Это ему посмертно… А всё это мне по его предсмертному слову… И в танке он не сгорел…  Похоронили здесь, в Ростове. Без меня. Так вышло.  …На кладбище я была. Неделю назад. Тоже так вышло… Понимаешь?  —  голос её не дрожал, он просто срывался. Но слёз в нём не было. Напротив, улыбка освещала её лицо.
         —  Да. Понимаю.
    Он простил ей всё. И совершенно неуместными и ненужными оказались приготовленные им оправдания, почему он не приехал в воскресенье. И как и почему он оказался здесь. И… Он осторожно прижал к себе её хрупкое тело. Прошептал:
       — Господи, как же ты сохранилась в этом бешеном Ростове? Такая?
    Она поняла его порыв:
        —  Значит, ты понял? Понял, что я люблю его? И сейчас люблю. И только недавно поняла, как люблю. Понимаешь? Да? — она отстранилась.
         —  Да.  …И сказать это непременно нужно было мне,  —  он посмотрел в её глаза с отражениями фонарей.
         —  Да, —  она замолчала. Потом продолжила, не отпуская его взгляд.  —  Потому что ты тоже потерял. Не спорь. Я знаю. Я в последнее время слишком много знаю. Это ведь так? Но она ведь жива?
         —  Да, —  Дима отвёл глаза от её чёрных ресниц.  —  Жива.
         — Это хорошо!  —  она опустила взгляд, потом подняла и заставила Диму смотреть в отражения фонарей меж своих чёрных ресниц.  —  Это очень хорошо! Это главное, понимаешь? Она жива  —  это главное!..  —  она помолчала, потом взяла в свою неожиданно очень горячую, сухую ладонь его руку.  —  Ты прости меня. Я понимаю, это эгоизм, наверное. Но мне и в самом деле нужно было сказать обо всём этом именно тебе. Простишь? И помни: она жива  —  это главное. Прощай!
     Она чмокнула его в верхнюю губу  —  в усы. И быстро пошла к остановке троллейбуса. Дима долго смотрел на неё, уходящую, сквозь голые зимние деревья. Дождался, пока Лена сядет в троллейбус.
     Снова оттепель. Он пешком пошёл к Цветаевым по белой ещё, холодящей ноги сквозь сапоги шуге.

                *            *           *

    …Дима шёл по центральной аллее студгородка от типографии к главному корпусу. Где-то далеко впереди мелькнуло платье … цвета французского флага. „Нет. Покрой не тот,”—  усмехнулось что-то в Диме. А воображение уже дорисовало лицо над платьем. Нет, это не было лицо Лены. Это было лицо той, что он «потерял». Лицо Инги. Какая же это потеря? Она жива! И это главное. Это… „Счастье?”— Дима усмехнулся, не веря своему открытию.
    Да. Лето. С той оттепели прошло уже полтора года. Много воды утекло в Дону. А война в Афганистане ещё идёт. И людской поток течёт по этой аллее. И он, Дима, течёт вместе с ним. Полчаса назад видел Андрея Трофимова. Хм! Как там поёт Высоцкий? „… Оденусь, как рыцарь я в драме Шекспира, знакомые вряд ли узнают меня…” и „ …Да это ж как-будто другой человек!” А я   —  тот же самый…” Конечно, Андрей выглядит совсем по-другому. Отутюженный, чистенький, выбритый, оставил только усы… Да сапоги. Правда, изящные, хромовые. Но Диме и таким его довелось увидеть. Или почти таким… Вот только такой улыбки, во весь рот, у него раньше не было. И выражения пусть и маленького, но превосходства над Димой  —   тоже… Ну, так! Оно и понятно! Через какие-то две недели Андрей станет полноценным ветеринарным врачом! Защита диплома у него уже прошла. И, единственный из всех трёхсот однокурсников, он получил свободное распределение. И на ипподроме его уже ждут на работу! Сбылась мечта? …Но если сбывается настоящая мечта  —  то это огромное несчастье… А Андрей несчастным не выглядит. Как раз наоборот! Что ж, значит, воплотились его очень трудновыполнимые, но, всё-таки   —  планы. А мечты!.. Кто знает, о чём мечтает Андрей Трофимов на самом деле!..
     Пройдёт ещё полгода, чуть больше…  И Дима тоже закончит эту учёбу. Чтобы никогда, по возможности, сюда не возвращаться. Кто знает, как, где, с кем сложится его жизнь… Но что такое счастье, он, кажется, знает…  А то, что счастье оказалось тяжеловатым…  Ну, что ж. Лена, конечно, права: „Она жива —  и это главное.” Инга   —  живёт! И она  —  Инга!  — тоже была права: „От себя не убежишь, Дим…” С этим надо жить. С этим счастьем внутри. Ничто в Диме не усмехнулось на этот раз. Бежать некуда. От этого понимания стало легко.

                июль 1988
                пос. Шолоховский.   
   
 
            
   
               
    
 
         
   




1984 —  2009.
                Ростовская область.
                Россия.






                Содержание:

  Гадальщик ( Эпизод №1) ……………………………………..3
  Два лебедя в луже ( Эпизод №2 )……………………………..17
  Праздник или Экстрасенс для двоих ( Эпизод №3 )…………38
  То лето… ( Эпизод №4 )……………………………………….54
   От автора ( Эпизод №5 )………………………………………77
   Письма Инги (  Эпизод №6 )………………………………….84
   Свадьба (Эпизод №7 )…………………………………………95
   Вина (Эпизод №8 )…………………………………………….112
   Шпаргалка ( Эпизод№9)………………………………………119
   Футляр для сердца ( Эпизод №10 )…………………………...139
   Без названия ( Эпизод №11)…………………………………..161
   Чёрный гиацинт (Эпизод №12 )………………………………172
   Нелепый день ( Эпизод №13 )………………………………...181
   Две встречи (Эпизод №14 )…………………………………...195
   Сплетение  (Эпизод №15 )…………………………………….209
   Чай  в  жестянке  (Эпизод № 16) ……………………………..231
   Импровизация (Эпизод №17)…………………………………250
   Хватит ли мне на зиму угля (Эпизод №18)…………………..263
   Многоточие (Эпизод №19 )…………………………………...275
   Пока не меркнет свет (Эпизод №20)…………………………285
   Под Новый год  (Эпизод №21)……………………………….294
   Прохожий (Эпизод №22)……………………………………..312
   Сырники  (Эпизод №23)………………………………………325
   Отголоски Zoo  (Эпизод №24)………………………………..337
   Дочь  (Эпизод №25)…………………………………………...345
   Конь не наступит на упавшего всадника ( Эпизод №26)…...369
   Содержание…………………………………………………….389