Макаров Александр Николаевич. Статья 2

А.Н.Макаров. Литература и судьба.

Александр Николаевич Макаров – один из самых влиятельных критиков 1960-х гг., писал о людях не схожих по опыту, по возрасту, по убеждениям. У него была своя вполне определенная жизненная и литературная позиция, которую он последовательно отстаивал, но он никогда не оставался равнодушным к мыслям и идеям других людей, к художественным манифестам новых литературных поколений. Писатели, знавшие Макарова, наряду с несомненной значимостью его трудов, признавали благотворное влияние его личности: «Он был умнее своих умных, интереснее своих интересных статей, и общение с ним было для нас радостью и школой хорошей закалки», – так  отзывался о Макарове известный белорусский поэт Владимир Короткевич 1.  Знакомство и недолгое время дружбы с Макаровым, Виктор Астафьев оценил как «счастье, подаренное судьбой»: «Он был старше меня, но он был мудр, деликатен, чист мыслями, и я в наших с ним отношениях никогда не чувствовал разницы в возрасте и подавляющего его превосходства в интеллектуальном развитии. Мы дружили на равных, но это не мешало мне в то же время почтительно относиться к его трудным сединам, к его феноменальным познаниям» 2.
Виктор Борисович Шкловский, вспоминая  о  работе с Макаровым, редактировавшим книгу «Художественная проза», писал: «…Легко мне было с ним. Он уважал человеческую душу. Вот, говорят: когда птицы летят, они синхронно машут крыльями. В ритм с крыльями Макарова легко было лететь, и можно было так лететь долго» 3.
В многообразии профессиональных интересов Макарова не было всеядности, но сказывались широта его взглядов и чувство уважения, как к зрелому, так и к едва оперившемуся таланту. К молодым литераторам он относился с особой чуткостью, во многих угадал будущих мастеров, помог определиться в жизни и творчестве. Хорошо знал и высоко ценил творчество писателей из национальных республик Советского Союза: Ахмедхана Абу-Бакара, Раисы Ахматовой, Халимат Байрамуковой, Олеся Гончара, Андрея Лупана, Мавляна Икрама, Миколы Руденко, Андрея Упита, Якова Ухсая, В 1972 г. в издательстве «Vaga» на литовском языке» вышла книга Макарова «Apie bi;iuliu knigas» («О книгах друзей»), в которую вошли его статьи о представителях нескольких поколений литовских писателей: Юозасе Балтушисе, Антанасе Венцлове, Эдуардасе Межелайтисе, Юстинасе Марцинкявичюсе. В послесловии к изданию книги Макарова «Человеку о человеке» Эд. Межелайтис написал: «Глубоко русский человек, он  [Макаров] – может быть, именно поэтому! – воспринимал национальные культуры с поразительной непосредственностью и прозорливостью. <…> Без тени ревности признаю, что немалую частицу своей богатой души и своего большого сердца А.Макаров подарил и латышам, и эстонцам и башкирам и многим нашим братьям. Причем происходило это отнюдь не в ущерб его горячей сыновней любви к великой русской литературе, которой посвящен ряд его блестящих работ» 4.
Архив Макарова (статьи, внутренние рецензии, дневники, переписка, воспоминания писателей о нем и другие материалы) находится в Отделе рукописей ИМЛИ РАН (Ф. 583). Хотелось бы добавить к этим материалам несколько сохранившихся в моей памяти и в записях моей матери Натальи Федоровны Макаровой  эпизодах, отражающих переломные моменты его судьбы.

 «Литературу нашу люблю страстно, необоримо верю в ее неограниченные возможности облагораживать человеческую душу…», – написал отец в своей автобиографии. Любовь к литературе, к книге, как к святому источнику, пробудилась в нем с раннего детства. Его мать умерла через две недели после родов. Оставленного на попечение дальней родни младенца спасли две женщины – бабушка Анна, школьная сторожиха, которая принесла его полумертвого в Константиновскую школу под Калязином и учительница Софья Дмитриевна Носова. Софья Дмитриевна была одинока и  приняла брошенного ребенка в свою жизнь и сердце.  Как  ее любимец, он в любое время мог заходить в класс, вместе с ребятами учил буквы, и в три с половиной года самостоятельно научился бегло читать, чем напугал даже саму Софью Дмитриевну. «Как-то, – вспоминал отец в одном из писем к Астафьеву, – сидел я с бабушкой на кухне и читал ей какую-то сытинскую книжку5, вдруг вихрем влетает Софья Дмитриевна – была она резкая, рослая, красивая, ее и ученики и отцы (бывшие ученики) трепетали и спрашивает: «Анна, что это Шурка тут у тебя разговорился, я из-за стенки слышу».
 – Да вот, – отвечает бабка,– говорит, что читает, так, болтает что-то.
Я даже обиделся, и тут же продемонстрировал свои возможности. Учительница просто в ужас пришла  и наутро повела меня в город к врачу, которого обычно вызывали ко мне – в раннем детстве я хворый был.
– Андрей Петрович! Он читает.
¬– Читает?
– Да, читает.
– А вы, Софья Дмитриевна, заставляете?
–Что Вы, помилуй Бог!
– Ну, тогда Вам-то, какое дело? Пусть читает <...>
А тут гражданская война, приехала сестра учительницы, бывшая начальница гимназии. Стала второй учительницей и от скуки начала обучать меня немецкому и французскому» 6.
Софье Дмитриевне и Анне Дмитриевне обязан отец своим исключительным по тем временам для выходца из  крестьянской среды образованием. Здесь, в тверской глубинке, рядом с труженицей бабушкой – и двумя чудесными высокообразованными женщинами, посвятившими всю жизнь обучению и воспитанию деревенских ребят, формировался его характер, его любовь к литературе.
Одиннадцати лет отцу пришлось покинуть Константиновскую школу и отправиться в Москву в новую семью своего отца, чтобы продолжить учебу. Учился он прекрасно, но литература была для него важнее школьной учебы, и, вместо того, чтобы готовиться к выпускным экзаменам, он бегал на Первый съезд пролетарских писателей 7, происходивший, как он говорил, где-то «у Харитонья, в переулке». 
Целыми днями отец пропадал в библиотеках, читал запоем, на книги тратил все свои скромные сбережения, и книги не однажды сыграли драматическую роль в его жизни.  Впервые это было связано с выходом Постановления Секретариата  ЦК ВКП (б)  от 30 октября 1929 г. «Об улучшении библиотечной работы», в котором предписывалось провести просмотр книжного состава всех библиотек и очистить его от идеологически вредной, устаревшей и не подходящей к данному типу библиотек литературы. Чистке подлежала религиозная литература, литература монархического толка, художественная русская и зарубежная  литература: в том числе, книги Боккаччо, Данилевского, Загоскина, некоторые сочинения Лескова,  Толстого, сочинения Дюма–отца. «Вычищенные» книги  передавались на фабрики для переработки в макулатуру. Библиотеки проводили изъятие книг, руководствуясь наспех подготовленными списками Главлита, и по усмотрению сотрудников, действующих согласно известному принципу «как бы чего не выщло», тем более что увольнение с работы неблагонадежных библиотекарей и даже репрессивные меры по отношению к  ним уже имели место.
Кто-то из соседей отца, прослышав о развернувшейся в стране кампании по изъятию контрреволюционной литературы, «проявил бдительность» и донес, куда следует, что  Макаров читает и хранит дома книги на иностранных языках. Жил отец тогда на 1-й Мещанской в Банном переулке, в квартире двухэтажного деревянного дома, построенного, как и тысячи других после пожара Москвы 1812 года. Дом в основном был заселен дворниками и ломовыми извозчиками, для которых подозрительным представлялось уже то, что сын портного вместо того, чтобы обучаться прибыльному мастерству, целыми днями шатается по библиотекам и возвращается домой с ворохом каких-то непонятных книжек. За отсутствие интереса к «настоящему делу» и пристрастие к книгам попрекали отца и домашние. В письме Виктору Астафьеву он вспоминает:  «Мачеха говорила: «Он все романсье почитывает», а отец «нет-нет и ляпнет – ни <…>, мол, из тебя не выйдет» 8. 
Ночью пришли с обыском, книги конфисковали, и  отца арестовали. Сначала отвезли на Лубянку, потом в Бутырскую тюрьму. Об аресте при мне он упомянул только однажды. Было это в 1957 г., разговор шел о репрессированных родственниках – в 1938 г. был расстрелян двоюродный брат моей матери, обвиненный в участии в подготовке военного заговора, а в исправительно-трудовом лагере покончил самоубийством ее отчим, известный врач. И как бы к слову, отец сказал: «А я ведь тоже сидел, в Бутырке по политическому делу».
Я была потрясена:
– За что?
¬– Представь, за книги, следователь так объяснил мне причину ареста: «Вы обвиняетесь в том, что читаете и храните книги наших врагов, подлежащие изъятию и уничтожению». На что я возразил: но это же ваш Ленин сказал, что врагов надо знать.
«Боже мой, – подумала я, – еще и «ваш Ленин», к чему эта мальчишеская бравада. Сейчас я сожалею, что не расспросила об аресте подробнее, – но была так напугана, что у меня пропало всякое желание продолжать разговор.
За хранение литературы контрреволюционного содержания в соответствии со статьей 58.10 Уголовного кодекса РСФСР отцу грозило тогда, по меньшей мере, полгода тюрьмы, хотя в изъятых книгах не обнаружили чего-либо явно антисоветского. Отец был далек от текущей политики, его интересовала классическая философия: он увлекался работами Канта, Гегеля, русской и немецкой поэзией.  Разумеется, чтобы вынести обвинительный приговор, хватило бы и этого, но, видимо, в пользу отца сработала начавшаяся в книжном деле после выхода Постановления ЦК неразбериха: массовые чистки книг проводились второпях и с такими перегибами, что вызвали озабоченность даже в высших партийных и государственных органах. Уже в декабре 1929 г. в «Правде» и других изданиях появились статьи с требованиями немедленно прекратить бессистемное массовое изъятие книг из библиотек. Тем не менее, отца выпустили только через три месяца после ареста под поручительство зав. библиотекой им. А.С.Грибоедова [А.И.] Шишова 9, который, используя развернувшуюся в центральной прессе кампанию против перегибов в книжном деле,  заступился за своего постоянного читателя и, видимо, смог убедить следователей в нелепости предъявленного ему обвинения. Об участии Шишова в судьбе отца мне стало  известно из записанного моей матерью разговора с Шишовым, состоявшегося где-то в начале 1970-х гг. 
Решение «книжной проблемы», как известно, затянулось на десятилетие: в формировании политики по массовому изъятию книг из библиотек принимали участие Главлит, Главполитпросвет, Наркомпрос, КОГИЗ (Книготорговое объединение государственных издательств), пока  контроль над процессом  окончательно перешел под жесткую руку государства, а точнее ЦК ВКП (б).
Выйдя на свободу, отец не исключал угрозу повторного ареста, особенно в период массовых репрессий 1937–1938 гг., но своему принципу: «не солгать перед жизнью» не изменял. Если считал себя правым, отстаивал свою позицию, не думая, чем это ему грозит, и как он будет жить дальше. Верность своему призванию он сохранял вопреки всем соблазнам и опасностям, которые случались в его нелегкой судьбе.  В этом отношении весьма примечательна сохранившаяся в семейном архиве запись еще об одном поворотном моменте в его жизни: «Вызвали в ЦК ВЛКСМ. Зачем бы? В приемной сидело несколько человек, но секретарь, посмотрев на мой пропуск,  провел мимо всех к кабинету, на дверях которого было написано «Зав. Отделом пропаганды». Из-за стола поднялся человек с коротко стрижеными волосами и холодным недоброжелательно пристальным взглядом.
– Садитесь, товарищ Макаров.
Почему он узнал, что это я? Ага, вон у него на столе моя анкета и моя фотография, на которой Иса Ротин 10 написал «Личность А.Макарова удостоверяю».
Он прочитал мою, анкету и стал внимательно рассматривать фотографию. Неодобрительно:
Почему так угрюмо здесь ваше лицо? И не дождавшись ответа: Догадываетесь, зачем Вас вызвали. Мы хотим Вам предложить комсомольскую работу. Очень почетную – в ЦК, в Отделе пропаганды.
Онемел от удивления и огорчения
– Вот Вы в деревне вели комсомольскую работу, и в Институте Вас хвалят (с 1936 по 1938 год отец был секретарем комсомольской организации Литературного института им. А.М.Горького).
– Но я еще учусь, я на  четвертом курсе.
– Вы учитесь на отлично, сможете совмещать. Протянул отпечатанную на белой глянцевой бумаге анкету.
– Нет, не могу пойти на эту работу, я не хочу связывать свою судьбу с комсомольской работой. Мне уже 24 года, я люблю литературу и хочу заниматься литературой.
В комнату вошел еще один – в бриджах, гимнастерке, в сияющих сапожках.
Резко вмешался в наш разговор: «ЦК ВЛКСМ советуется, но ведь оно может и приказывать».
– Тогда зачем же советоваться?
Словом, разговор пошел не очень-то доброжелательный. Я был резок, как всегда, когда не могу доказать, а не мог, потому что был убежден, не поймут. Посчитают рисовкой.
Словом – вот вам сутки на размышления. Не советуем отказываться, хотя при таком вашем отношении непонятном.
Иду по лестнице – невесело, и выхода нет.
Конечно – они могут приказывать. Что делать с Наташей (женой). Ведь обрадуется. Еще бы, с институтской скамьи, недоучившийся юнец – на «почетную» и «ответственную». Для нее все комсомольские работники – идеал, с которого она и собирается писать романы.
Неожиданно часовой задерживает
Вам придется вернуться. Только не на второй, на четвертый этаж.
На это раз в приемной пришлось посидеть около часа.
За дверями, где было написано Н.А.Михайлов, (Михайлов Николай Александрович в 1938-1952 гг. первый секретарь ЦК ВЛКСМ), слышался глухой шум, кого-то отчитывали. Наконец из двери выскочил мой знакомец по второму этажу, проскочил мимо, уронив какую-то бумагу и не подняв, исчез, впрочем, аккуратно притворив дверь.
Кабинет Михайлова был без кресел, без диванов. На стуле, подперев голову ладонью, сидел человек и внимательно наблюдал за тем, как я вхожу и иду к столу.
– Садитесь.
Михайлову лет 36–37. Смугл, темноволос. Большие темные глаза полуприкрыты веками. Взгляд тяжел.
Михайлов читает: Боже мой, моя курсовая работа «О социалистическом реализме». На обложке – уже получив ее с отметкой «отлично», нарисовал Геркулеса сомнительных античных форм.
– Что ж, – сказал Михайлов, – я успел прочесть. Пишете разумно и справедливо. Слог хорош. И рисуете неплохо (Ах, зажгло лицо от стыда, кто удружил, отдал в ЦК с этим дурацким рисунком).
Так вот, мы посоветовались тут с товарищами (слышно было, как советовались) и решили не назначать Вас на комсомольскую работу – она ведь вас мало прельщает.
Да, совсем не прельщает.
Мы так и подумали.
Итак, выходил из ЦК уже без пяти минут зам. главного редактора журнала «Детская литература». Только тут сообразил: детская. Причем же тут я и детская литература…» 
В должности зам. редактора «Детской литературы» Макаров пробыл несколько месяцев.  В 1938 году в печати стали появляться его первые критические работы, в том числе,  небольшая рецензия на фильм-роман Всеволода Вишневского «Мы русский народ» под одноименным названием. Роман  Вишневского уже подвергся серьезной критике в статье В.Перцова «Эпос и характер» («Литературная газета», 1938, 30 января). Не понравилось известному критику название романа, которое он счел «нескромным». Суровой критике подверглись художественные особенности манеры и стиля Вишневского. Вслед за этой статьей разносные статьи появились в «Литературной газете» и  «Красной нови».  И только никому еще не известный критик Макаров выступил в защиту писателя,  отметив особо высокое мастерство художника в создании эпических образов-символов, актуальность содержания произведения с его патриотическим накалом, способностью автора на остром, напряженном материале показать несокрушимую силу и духовную мощь русского народа, раскрепощенного революцией. «Сила произведения,  – писал Макаров, ¬– в том, что слишком кровные чувства он умеет задеть, возвышая, претворить их в искусство, в образы и высечь эти образы так рельефно, что не только чувствуешь, но и видишь их. Сила Вишневского в том, что эмоционален он от первой до последней строки. И как заразительная эта эмоция!» Рецензия заканчивалась пожеланием переиздать роман для  детей. 11.  За это Макаров получил серьезную выволочку от главного педагога страна Антона Семеновича Макаренко, обвинившего молодого критика в великодержавном шовинизме: русского патриотизма не существует –  патриотизм может быть только советским.
Неизвестно, какие последствия могло иметь для Макарова статья Макаренко, если бы ему не пришла повестка из военкомата. В армию он уходил без сожаления. 18 сентября 1938 г. записал в дневнике: «Ожидал ли я этого? Ожидал. Хотел ли? Да, хотел. Черт побери, но если бы меня не взяли в армию, я бы, наверное, запил с горя или еще того хуже продолжал бы тянуть покорно лямку в «Дет. лит». И все бы шло заведенным порядком. Совершенно необходимо, чтобы людям, у которых  не хватает сил и уменья ломать свою жизнь (к таким, определенно, принадлежу я) приходила помощь извне» 14. После статьи в «Литературной газете» и последовавшим за ней вызовом в ЦК ВКП (б) стало очевидным, что «писать как на духу» не позволят. Тогда, по молодости лет и по складу характера, отец еще не был готов смириться с этим. «Чистая душа, но отнюдь не дистиллированная. Его натура бурная, боевая, многосложная», – так охарактеризовал отца преподаватель Литературного института, профессор Василий Иванович Сидорин в одном из писем к моей матери.
Отказавшись от прохождения службы в окружной армейской газете, Макаров  ушел в армию рядовым-пехотинцем. С октября 1938 г. он находился в «учебке», затем какое-то время тянул солдатскую лямку, но «сидения в редакционных кабинетах» не избежал – с лета 1939 г. был назначен секретарем дивизионной газеты «Защитник Родины», а во время освободительного похода Красной армии в Бессарабию возглавил газету «Новая жизнь» Тираспольского укрепрайона. 
В годы Великой Отечественной войны отец занимал должность ответственного секретаря в журнале «Краснофлотец», откуда в 1946 г. и переманил  его Владимир Владимирович Ермилов в «Литературную газету». Началась холодная война, – в стране разворачивалась жестокая идейно-политическая борьба с американским империализмом и «низкопоклонничеством» перед Западом. «Литературная газета», получив в 1947 г. статус общественно-политической, была выдвинута на передовую этой борьбы. Красноречиво свидетельствует об этом первый номер литературки, открывавшийся статьей «Гарри Трумэн».
Ермилов пришел в «Краснофлотец», чтобы лично познакомиться с  молодым критиком Макаровым. Почему его внимание привлек какой-то старший политрук из военного журнала? Дело в том, что к этому времени Макаров был автором критических работ, в которых уже явственно проявились особенности его творческого почерка: эрудиция, смелость, глубокая заинтересованность в творческой судьбе художника, умение определить его место в потоке литературы. Его статьи о повести Симонова «Дни и ночи», о «Морской душе» Л.Соболева, о книгах Л. Соловьева, о поэме П. Антокольского «Сын», о романах Дж. Стейнбека и Л. Синклера уже отличались высоким профессионализмом. Наверняка читал Ермилов и статью Макарова о поэме Твардовского «Василий Теркин» в «Новом мире», которую критик считал началом своего творческого пути. В статье Макаров решительно отстаивал право Твардовского на первое место в современной русской поэзии, а его героя поставил в ряд с теми «удивительным созданиям искусства, которые, подобно Уленшпигелю де Костера или Брюньону Роллана воплощают в себе национальный тип. Теркин по праву мог бы сказать о себе гордыми словами Уленшпигеля, что он «не тело, а дух», дух своей родины. «Я не умру никогда. Впрочем, именно потому, что он дух своей родины – России, он и не произносит таких слов» 15. Судьба статьи  сложилась  неудачно для ее автора: написанная в 1945 г. она полгода пролежала в редакции «Нового мира» в ожидании сигнала сверху. Ходили слухи, что поэма в высших партийных кругах воспринималась как идейно-несостоятельная и, скорее всего, будет разгромлена критикой. Поводов для этого было достаточно, хотя бы потому, что в поэме не  упоминалось ни имя Сталина, ни руководящая роль Коммунистической партии.  Тревожные слухи о судьбе «Теркина» доходили и до Макарова, и он с присущей ему горячностью поспешил выступить в защиту поэта и одного из лучших его творений. Статья Макарова была принята редакцией «Нового мира» в конце 1945 года, опубликовать же ее решились только в 1946, в 3-м номере журнала, уже после того, как Твардовскому за поэму «Василий Теркин» была присуждена Сталинская премия 1-й степени, т.е. когда борьба за «Теркина» с его недоброжелателями фактически утратила свое значение. 
К поэзии Твардовского Макаров относился с особым пристрастием. В письме к Астафьеву он  поделился с ним своими впечатлениями, о стихах Твардовского, напечатанных в 1965 г. в «Новом мире»: «Читал я эти стихи, и было мне почему-то грустно. Есенин писал: «Я последний поэт деревни». И почему-то подумалось, что Твардовский мог бы сказать: «Я последний поэт России», именно России, а не СССР. Уйдет Твардовский, и никто уже и никогда не заговорит так по-русски душевно, с такими переливами языка, ясного и точного, такими звуками родной речи, идущей с поля, от села» 16.
«В редакцию «Краснофлотца», –  рассказывал отец, –  Ермилов вошел, распахнув дверь так, что она грохнула о стену, полетели со столов листки бумаги от ударившего в комнату сквозного ветра. Ермилов оглядел всех и громогласно поздоровался. Поговорил о чем-то с Жаровым, потом со Щербиной и, наконец, подошел ко мне: «А талантливо пишите… Ей–ей!». И, повернувшись к Щербине, совмещавшему в это время должности главного редактора «Краснофлотца» и «Нового мира», сказал: «Помяните мое слово, из этого французистого политрука будет большущий толк. Он еще скажет свое слово. Вот увидите. Я за ним давно слежу почти год. О Соловьеве хорошо написал, заметил талантливого парня. Ну и, конечно, о Симонове. Талантливо работает, с огоньком да с лирикой». И обратившись к отцу: «Так что поменьше корпите за этим столом, почаще появляйтесь в журнале «Новый мир».
В «Литературной газете» Макаров проработал с 1946 по 1950 год, сначала в должности зам. главного редактора.  Но сработаться с Ермиловым  не смог. Поначалу отношения складывались более или менее приемлемо. Ермилов, и в самом деле, был талантливый организатор и выдумщик. В бумагах моей матери сохранилась о нем короткая запись: «Сидит, бывало, подбрасывает карандаш, смотрит на всех своими маленькими острыми глазками и придумывает. По 12 раз порой переделывали заголовки. Вот уж умел выжимать из людей все, на что они способны. То одну мысль подбросит, то другую идею подаст, и все начинают думать, и вот уже сыплются предложения, соображения вслух. Начнет кто-то высказываться, Ермилов послушает и скажет: «Бред сыпнотифозного медведя», отмахнется, как от мухи. Но уже привыкли, не обижаются, ищут, рассуждают вслух, Ермилов прислушается, подхватит: «Здорово! Ну, гений! Ура! Так и сделаем!».
Александр Николаевич изредка вырывался в деревню [за привязанность к родной земле Ермилов звал его Антеем]. Ермилов, бывало, скажет: «Напишите, я Вас на двое суток отпущу в Калязин»… как взятку предлагал. И редко Макаров мог устоять от искушения поехать домой. Помню, был вечер. Выступал знаменитый редакционный ансамбль «Верстки и правки», И среди других была сценка: выходила Ася Берзер17 – такая жалкая в картузишке и, мусоля карандаш, начинала писать письмо, одновременно читая вслух: «На деревню дедушке Макарову». Читала о том, что без дедушки Макарова в редакции жить стало невозможно. «Приезжай, спаси, погибаем. Ермилов нас замучил. По 15 раз заставляет менять заголовки, И все равно недоволен. А найдет малюсенькую ошибку, так мокрыми гранками нам в морду тычет». Хохотали все и громче всех Ермилов».
Но со временем отец все чаще вступал в спор с Ермиловым по принципиальным вопросам общественно-культурной политики газеты, неприемлемы были для него и излюбленные для Ермилова-полемиста приемы «на истребление» оппонента.  С одной стороны, Ермилов ценил Макарова, считал его человеком талантливым, с другой – не терпел того сопротивления, которое тот ему оказывал по многим принципиальным вопросам, как организационным, так и творческим. В «Литературной газете» от 11 сентября 1948 г. Ермилов раскритиковал Макарова за его высказывания о роли романтики в социалистическом искусстве. Макарова фактически убрали из первых заместителей, а в разделе «Литература и искусство», редактором которого он оставался, Ермилов проводил свою линию,  не позволяя Макарову принимать самостоятельные решения. Политическая обстановка в стране в 1948-1950 гг. была крайне накаленной. У руководства  газеты с секретариатом Союза с первых же выпусков сложились непростые отношения. На каждом партийном собрании редколлегию  Литературной газеты  нещадно критиковали. Доставалось и  Макарову, его отругали за положительный отзыв о роман Симонова «Дым отечества». Эти собрания, эти беспощадно-злые выступления, схватки на трибуне хорошо запомнились моей матери, которая была членом партийной организации Союза писателей.
Дело дошло до того, что на все усилившуюся конфронтацию отреагировали зарубежные органы печати. В статье «Рабы» от 5.05.1948 г. Ермилову пришлось опровергать «измышления» западной прессы, озвученные египетским писателем Мохаммедом–аль–Табей, по поводу того, что в Союзе советских писателей, проходит чистка, «жертвой которой  пали некоторые литераторы». Вот имена этих жертв: Константин Симонов, Александр Фадеев, Илья Эренбург, Константин Федин и Александр Макаров. Выясняется, «что литературная и художественная карьера этих журналистов и писателей кончена» 16.
Окончательно испортила отношения Ермилова с секретариатом ССП и генеральным секретарем ССП А. А. Фадеевым история с романом Ф.И.Панферова «Высокое искусство». Ермилов намеревался написать о романе разгромную статью, Фадеев возражал. И тогда Ермилов решил действовать через голову Фадеева, обратившись к пленуму Союза писателей, который должен был собраться в ближайшее время. Статья Ермилова называлась «Дурное сочинительство» и чтобы успеть во время представить ее на пленуме – газета выходила в среду, а пленум начинался во вторник – Ермилов ускорил выпуск газеты на день. Со слов отца моя мать записала, как разворачивались события: Ермилов «с мокрыми еще оттисками «Литературной газеты приехал на пленум и собственноручно развесил их в зрительном зале на спинки стульев делегатов.
Макаров был глубоко огорчен происходящим.
– Жестокий цирк, – сказал он тогда, – прямое избиение. Почти вся редколлегия была против этой статьи, но Владимира Владимировича понесло! <….>
Выступление Ермилова было остро критичным, он занял испытанную позицию наступления, обвинял секретариат ССП в плохом руководстве газетой, в раболепстве перед авторитетами…  И тогда Фадеев сказал: «Ермилов, как скорпион – сам себя жалит».
Владимир Владимирович возмущенный покинул пленум. В следующем номере «Литературной газеты» нужно было напечатать заключительное слово Фадеева. Однако Ермилов сказал: «Пока я редактор – печатать с фразой о скорпионе не буду!»
В тот день я со своей маленькой дочкой поджидала Сашу на улице. И вдруг в дверях возник Владимир Владимирович – в распахнутом пальто , с трубкой во рту. Лицо его было гневным, Он рванулся было к своей машине, но остановился, увидев мою семилетнюю дочку, поставил на тротуар свой огромный портфель и, нагнувшись, погладил ее по голове. И совсем уж неожиданно пропел ей вполголоса:
Жареная рыбка, бедный мой карась.
Где ж твоя улыбка, что была вчерась? 17
Девочка засмеялась, но в этот момент хлопнула редакционная дверь, Ермилов выпрямился и мгновенно переменился – из редакции вышли сотрудники газеты.
– Где Макаров? – сердито крикнул Ермилов. – Я его уже одну вторую часа жду!
Саша подошел.
- Попрошу Вас отправиться со мной. В машине поговорим о следующем номере.
Саша сказал мне, что Ермилов едет в Переделкино кФадееву.
Домой он явился поздним вечером. <…>
– Ничего не могу  тебе рассказать, – сказал Саша. – Я не был у Фадеева.
– Как?!
– Ермилов всю дорогу ругался, а когда подъехали к Переделкино и оказалось, что говорить о номере уже поздно, выругался еще раз и крикнул мне: «Ждите меня в машине. Через десять минут буду». Исчез. И вернулся через три часа. Я сидел, сидел, замерз! Вышел побродить погреться. И сквозь двойные рамы услышал такую перебранку, какую могут позволить себеп только очень близкие друзья. Стало неловко – словно подслушивал. Пошел было к машине, тут дверь настежь. Появился Ермилов, за ним Фадеев. Он посмотрел на меня невидящим взглядом, и я от неожиданности забыл с ним поздороваться, думаю, он этого не заметил.
Дорогой Ермилов долго молчал, а потом сказал тихонько: «Ну, Антей, конец. Прощайте…»
Больше Владимир Владимирович в редакции не появлялся, хотя следующий номер был подписан его именем.
Пока не назначили нового редактора, газету вел Макаров»  <…>
Одиннадцатого февраля заключительное слово Фадеева на пленуме было напечатано без фразы о скорпионе.
Свое суждение о  главном редакторе Макаров со всей откровенностью выразил в беседе  с Астафьевым:
– Говорить по отношению к покойному Ермилову о какой-то морали, совести, порядочности просто кощунственно. <…> Где этим всем вещам следует находиться, там у него волос вырос, а уж кто-кто, но он всегда и всюду качал права за идейность.<…> В самой газете он почти не появлялся, ну изредка, на редколлегиях, экстраординарных совещаниях и в «пожарном» случае. Полосы подписывал у себя на даче, в Переделкине, чаще всего на даче у Фадеева.
Приеду я с полосами. В дом не пускают. Стою у стены под застрехой полчаса, час, дождь льет, снег лепит, в покоях Фадеева жеребячий хохот, визг, а я под навесом дрожу и думаю: «Хоть бы рюмаху вынесли, ведь даже ямщику раньше выносили…» Страшно было то, что Ермилов не был дураком, он был умен, по-своему умен, но погорел, как дурак. Жизни-то не знал, последнее время ничего не читал. И Сталина и культ уже изобличили, а он все в пьяном чаду пребывал. Но дело грешное – злее божьего: и написал он передовицу во здравие Сталина, когда уже следовало  – «за упокой», и поперли его отовсюду, ну, не столько уж из-за передовицы, сколько потому, что минула пора таких вот направителей духовной жизни» 18.
Трехчасовое блуждание Макарова по саду фадеевской дачи получило продолжение. Однажды, случайно встретив его в ЦДЛ, Фадеев неожиданно спросил: почему, приехав с Ермиловым в Переделкино, он не вошел в дом? – Стеснялся, – ответил отец. Фадеев засмеялся и сказал, что он-то подумал, что  не соблаговолил войти к нему, то ли чураясь его, то ли презирая. Так ли думал Фадеев на самом деле? Возможно, что и так.  Отец, действительно, сторонился высокого начальства: «Я не умею с ними, – отмахивался он, –… скажут, вот лезет, хочет показаться: не надо мне этого». Так или иначе, после разговора в ЦДЛ Фадеев перешел в общении с отцом на «ты», ввел его в Комиссию по критике и в Комиссию по теории литературы.  И именно Фадеев подписал назначение отца сначала в «Знамя», а в 1955 г. – главным редактором в «Молодую гвардию».
С июля 1951 до 1956 г. отец тянул лямку первого зам. главного редактора журнала «Знамя», был  «рабочей лошадкой» в паре со вторым замом – Людмилой Ивановной Скорино, женщиной умной и осмотрительной. Отца она ценила за талант, за врожденное чувство справедливости, за то, что он никогда никому не завидовал и не прислушивался к мнению литературных группировок. Она неустанно повторяла ему: «Ищите у каждого писателя голубые глаза, а то наживете себе лишних врагов и справа и слева». Во время работы над статьей об Астафьеве Людмила Ивановна отцу, по его словам, «всемерно помогала, вычеркивая и снимая слишком острые цитаты». «Что это значит? – спрашивала она: «Это он, Толя понял на своих боках в милиции». Его что, там били?» И, получив утвердительный ответ, резюмировала: «Так зачем же нам об этом писать? Достаточно, чтобы об этом писатель написал»19.
Связь с журналом не прерывалась: Макаров оставался бессменным членом его редколлегии; в «Знамени», печатались его статьи: «Товарищи по оружию» (1953), «О поэзии молодых» (1956), «Разговор по поводу» (1958), «Проклятие собственничества» (1959), «Серьезная жизнь» (1961), «Художник – искусство – время» (1965), «Раздумья над поэмой Евг. Евтушенко» (1966) «Из цикла «Во глубине России». Виктор Астафьев» и многие другие, вошедшие затем в сборники его критических работ.
В 1956 г. Макаров был назначен главным редактором «Молодой гвардии»,  возродившейся как ежемесячный литературно-художественный  и общественно-политический журнал. За полтора года  (с июля 1956 по декабрь 1957), пока отец вел журнал, на его страницах появились стихи, рассказы, очерки многих талантливых молодых писателей, чье творчество отражало происходящие в обществе в конце 1950-х гг. благотворные перемены в литературе и искусстве. Идеологическое ярмо несколько ослабло, люди прониклись доверием к политике новой власти, еще не осознавая, что это лишь ее очередной тактический прием.
В «Молодой гвардии» зазвучали имена  Беллы Ахмадулиной, Евгения Евтушенко, Фазиля Искандера, Инны Мориц, Василия Федорова, Булата Окуджавы, Владимира Гордейчева, Юрия Казакова, Юрия Трифонова, Марка Щеглова.  Публиковали стихи Бориса Корнилова, Павла Васильева, Дмитрия Кедрина, Всеволода Багрицкого, Павла Когана. В разделе «Беседы о ремесле» передавали молодым свой опыт Константин Федин, Всеволод Иванов, Николай Заболоцкий, Михаил Исаковский. Но, едва вышел 1-й номер журнала, как  отец успел получить нагоняй от высокого начальника из ЦК ВЛКСМ. Об этом он упомянул в одном из писем Астафьеву: «Писателю всегда жилось трудно, таков уж его удел. Помню, в № 1 «Молодой гвардии» опубликовали мы письма Горького. И в одном из них была такая фраза. Так не Горькому, а мне так влетело от товарища одного, не буду называть его фамилию, скажу только, что он был одним из «хозяев» журнала, тогда двойного подчинения (ЦК ВКЛСМ и ССП),  что мне сразу же после выпуска первого номера редактором быть расхотелось» 20.
Молодым «цекамольцам» Макаров пришелся не ко двору, но и «второй хозяин», из ССП, хотя и поддержал его, но только в личной беседе. В разговоре с Астафьевым отец обрисовал совсем уж безобразную сцену, наглядно свидетельствующую, что методы властных структур по управлению литературой к лучшему не изменились: «Собрались однажды обсуждать номера журнала, вышедшего за год, ну не бог весть, что в них было, но было, и вместо обсуждения прозы, поэзии, публицистики давай чихвостить редактора. Из ЦК комсомола мальчики орут: «Он такой разэтакий!», из секретариата Союза им поддакивают: «Да, да, рассякой и разэтакий», и кто-то из ораторов подает здоровую мысль: «Снять его, выгнать в шею, а Шолохова попросить возглавить журнал..» – «Вот э-то да-а! Вот это здорово! Как раньше-то не додумались?!» «Шолохова! Шолохова!». И все это в моем присутствии, – горестно качая головой, рассказывал Александр Николаевич. – Не посоветовавшись ни с кем, в том числе и с самим Михаилом Александровичем. А они ведь поорут, подергаются, заранее зная, что Шолохов не пойдет, не поедет в Москву добивать последнее здоровье на этом журналишке, и уйдут, разбредутся по своим уютным кабинетам, а мне ведь завтра в котле кипеть, журнал выпускать, с людьми, в присутствии которых меня с г…м смешали, работать, не имея кадров, полиграфической базы, даже помещения не имея, не говоря уже о поддержке со стороны товарищей, руководящих этим громоздким органом, С бухты-барахты взяли постановили: «Возобновить толстый журнал!» – и точка! А дальше как будто их ничего не касается. В общем, теперь меня ни в какую журнальную должность арканом не затащишь, а в редакторы тем более»21. О каком серьезном обсуждении материалов журнала или об элементарной этике поведения присутствующих руководящих товарищей можно было думать, когда, как справедливо написал в своем предсмертном письме в ЦК А.Фадеев: «Литература — это святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых „высоких" трибун — таких как Московская конференция или XX партсъезд — раздался новый лозунг: ;Ату ее!" Тот путь, которым собираются исправить положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду…». Письмо Фадеева  было опубликовано только в 1990 г., в № 10 «Известий ЦК КПСС». 
Ушел бы Макаров по собственному желанию после такого неслыханного унижения, сняли бы его с треском, – неизвестно – ситуацию разрешила сама жизнь. Отец попал в тяжелейшую автомобильную катастрофу, и по состоянию здоровья Секретариат ССП СССР освободил его от обязанностей главного редактора «Молодой Гвардии». Макаров стал «вольным художником», оставаясь при этом членом редакционного издательства «Советский писатель», членом редколлегии нескольких толстых журналов, членом Ученого совета Литинститута им. А.М.Горького, членом Ученого совета Института мировой литературы им А.М.Горького, Членом Комиссии по Государственным премиям РСФСР, депутатом Фрунзенского райсовета г. Москвы, членом Правления Союза Советских писателей СССР и РСФСР. И поскольку относился к своим обязанностям со всей серьезностью, творческой работой по-прежнему мог заниматься только урывками. Тем не менее, сбросив с себя бремя административных должностей, Макаров много преуспел в творческой работе. Круг его литературных интересов по-прежнему чрезвычайно широк: он пишет о поэзии, военной прозе, о творчестве представителей «четвертого поколения», о литературе народов СССР. С равной увлеченностью пишет он о Демьяне Бедном и Евгении Евтушенко, о Вере Инбер и Белле Ахмадулиной, о Всеволоде Вишневском и Викторе Астафьеве о Михаиле Шолохове и Василии Аксенове. Открывая в литературе новые таланты, Макаров проявляет особый интерес к тем, кто там, «во глубине России». В его творческих замыслах немало имен из российской глубинки, к сожалению, написать он успел только о Викторе Астафьеве.
Его давней мечтой была книга о Чехове, но в повседневной занятости времени хватило только на статью «Вспоминая Чехова» (1958 г.).
С годами все ярче проявляется его дар блестящего полемиста и тонкого аналитика,  высвечиваются особенности макаровского типа письма: вдохновенного, увлеченного, страстного, совершенствуется свободная доверительная манера разговора с читателем. Однако ему по-прежнему приходится выдавать «должные знаки ортодоксальности», чтобы преодолеть идеологические барьеры и донести искреннюю, независимую мысль до читателя. Но и при этом, как он признается в письме к Астафьеву, ни одна его статья не появилась в том виде, в каком он ее написал. «А из сборника «Серьезная жизнь, – добавляет Макаров, – пришлось снять главу о «Живых и мертвых», кое-какая критика романа показалась не ко времени. Получилось довольно смешно, книга вышла через два года после романа, в ней есть статья «Симонов как военный романист», а о последнем романе в статье ни слова. Кстати то обидно, что критика-то была, видимо, в верном направлении; в «Солдатами не рождаются» К[онстантин]. М[ихайлович]. не только менее анахроничен в изображении психологии, но и более тонок, на мой взгляд, и сумел показать и крупные фигуры, мне кажется удачно» 22.
Главным источником существования нашей семьи были внутренние рецензии, отцу приходилось читать немыслимое количество рукописей и решать их судьбу. И к этой работе он относился со всей серьезностью, однажды, как бы в шутку, сказал: лучшее, что я написал – это внутренние рецензии. За десять лет их набралось более пятисот. Восемьдесят семь вошли в сборник «Критик и писатель», вышедший в 1977 г. в издательстве «Советский писатель».
Отцу часто присылали рукописи спорные, вызывавшие сомнение по тому или иному поводу. Об одном из таких курьезных случаев он написал в письме Астафьеву: «До чего дошло – звонит из октября Стариков 22, просит прочесть роман Бубеннова, они, видите ли, не могут решить, плох он или хорош. Наташа (жена) отвечает, что он, то есть я, член другой редколлегии, у вас, мол, свои есть, а он в ответ «Нам нужен порядочный человек». Господи, да неужто перевелись порядочные люди…» 23
Внутренние рецензии не всегда показывали автору рукописи, передавали только редакционное заключение. Многие смогли прочитать их только после публикации в сборнике «Критик и писатель», как Василий Шукшкин, откликнувшийся в письме к моей матери на посланную ему рецензию Макарова на книгу «Там вдали…»: «Случилось так, что в то время, когда готовилась моя книга к печати, меня не было в Москве, и я не мог прочитать рецензию Александра Николаевича – мне передали только редакционное заключение. И вот теперь я прочел эту его рецензию. И почувствовал неодолимое желание побыть одному: точно откуда-то «оттуда» вдруг дошел до меня добрый спокойный голос, очень добрый, очень ясный. Как же мне дорого было бы это умное напутственное слово тогда – 10 лет назад! Как нужно!
Оно и теперь мне дорого» 24.
Много сил и времени отдавал отец сохранению памяти ушедших из жизни писателей, так было с книгой С. Гудзенко «Избранные стихи», с книгами воспоминаний о С. Маршаке, М. Светлове и других писателях. Макаров был членом Комиссий по литературному наследству Марины Цветаевой и Бориса Пастернака, участвовал в подготовке сборников их произведений к печати и «проталкивал их в свет», используя свой авторитет в издательских кругах и, особенно, в издательстве «Советский писатель». Он добился выхода «Избранной лирики» Цветаевой и ее книги «Мой Пушкин». Эту книгу Макаров не только ценил, но и любил, помнил наизусть целые страницы. Его ходатайства об издании этой работы сохранились в архиве Макарова в ОР ИМЛИ РАН. Поддержал Макаров и книгу А. Михайлова «Степная песнь. Поэзия Павла Васильева».
Макаров был убежденным сторонником непрерывности живого потока литературы. Только люди с предвзятым мнением могли  расценивать его статью «Разговор по поводу…», направленную против односторонности оценки творчества писателей, обращенной против самих писателей. Речь шла о статье М. Чарного об Артеме Веселом, предисловии И. Эренбурга к «Избранному» Исаака Бабеля, предисловии В. Гоффеншефера к «Избранному» Ивана Катаева, предисловии К. Зелинского к «Избранным стихотворениям и поэмам» Павла Васильева. Чрезмерная идеализация вместо серьезного объективного анализа произведений этих писателей в работах вышеупомянутых авторов, по мнению Макарова, была вредна для определения их роли и места в истории отечественной литературы. По существу, статья «Разговор по поводу…», призывала более взвешенно и сбалансировано взглянуть на творчество тех писателей, что «были людьми блестяще одаренными, <…> произведения которых нынче по достоинству может оценить читатель, чтобы стало ясным, сколь жестоким и несправедливым было незаслуженное забвение этих оригинальных художников». 25
«Разговор по поводу…» добавил тогда Макарову немало недоброжелателей.  И сегодня статья расценивается исследователями истории советской критики, как не лишенная конъюнктурности. Но прочитайте ее и убедитесь, что Макарову удалось столь тонко и основательно, в контексте основных литературных направлений 1910–1930 гг. ХХ столетия, раскрыть идейное и художественное своеобразие творчества этих писателей, понять их так глубоко, как не удалось это даже самым яростным их защитникам.
В чем-то Макаров мог ошибаться, он и сам признавал это, но никогда не действовал из расчета или из корыстных побуждений. Не боялся он вступать и в открытую полемику с сильными мира сего. На одном из совещаний в Министерстве культуры у Е.А.Фурцевой ему пришлось участвовать в обсуждении вопроса о публикации таких произведений, как «Раковый корпус» Солженицына,  рассказ Александра Яшина «Рычаги» и других, вызывающих серьезные сомнения у партийного руководства страны. Тогда при решении вопросов, относящихся к сфере культуры, еще соблюдался ритуал первых лет оттепели – советоваться с профессионалами.
Макаров высказался за публикацию этих произведений и попытался объяснить свою позицию руководящим товарищам. Фурцева несколько раз перебивала его. Он не выдержал и взорвался: «Я не перебивал Вас, когда Вы говорили, почему не даете мне высказать и обосновать свое мнение?» И продолжал говорить о том,  что, запрещая, мы отталкиваем от себя писателей, вызываем протест в обществе, а само  произведение уйдет в подполье, как уже было с романом Бориса Пастернака. Дайте писателю возможность сказать свое слово. Спорьте с ним, я готов дискутировать, опровергать то, что для меня неприемлемо. Но не мешайте писателю свободно мыслить. 
Отец не мог смириться с тем, что судьбу книги решают далекие от понимания литературы представители партийно-государственной бюрократии, исходящие из своих узко ведомственных представлений о ее роли и назначении.
Мне довелось печатать внутреннюю рецензию отца на повесть А.Солженицына «Раковый корпус». В обществе к этому времени расхожим стало мнение о том, что под раковым корпусом подразумевается советское общество, пораженное смертельной болезнью. Отец об этом, разумеется, знал. С Солженицыным он расходился по многим принципиальным вопросам, но это никак не повлияло на сделанный в рецензии вывод: повесть надо печатать.  Помню, что он  посоветовал автору убрать несколько особенно выразительно написанных жестоких сцен физических страданий, словно предчувствовал, что ему самому суждено в муках умирать от рака.
Рецензия, разумеется, не возымела действия. Судьба повести была предрешена. «Раковый корпус» не опубликовали в СССР, и, хотя несколько первых глав были уже набраны в «Новом мире», по распоряжению свыше набор был рассыпан. Как и предсказывал отец, повесть разошлась в стране в самиздате, а на Западе была издана на русском языке.
Последняя трагическая история в жизни Макарова связана с появлением в июле 1966 года в «Новом мире»  повести Бориса Можаева «Живой» под названием «Из жизни Фёдора Кузькина». И хотя действие повести разворачивается в начале 1950-х годов, то есть еще в сталинскую эпоху, она была воспринята действующей властью как циничная клевета на существующий советский образ жизни. Вопрос решался на уровне секретаря ЦК КПСС П.Н.Демичева и все той же Фурцевой. Травля писателя была предопределена и, как обычно, ее открывала «Правда». В поисках подходящей кандидатуры для написания разгромной статьи, как на грех, остановились на Макарове: признанный авторитет в критике, его слово имеет вес. Вызвали в «Правду», затем на совещание к Фурцевой. Отец рассказывал: «Она удивлялась, воздымая кверху свои изящные ручки, почему он отказывается раскритиковать повесть Можаева, разве он сам не знает о достижениях нашего сельского хозяйства, где на полях сплошные комбайны и трактора, где замечательные колхозы-миллионеры, и как при всем этом можно писать о каком-то неудачнике? Да этот Можаев, – негодовала она, – просто ретроград и левый крикун». Говорила: «Вы же умница, вы коммунист, вы наш человек, неужели не понимаете?»  Отец вступил в партию в 1942 г., для него слова «партийное задание» не были пустым звуком. Он был коммунистом, но «их человеком» он не был. Звонки из ЦК повторялись по несколько раз в день. Звонил И.С. Черноуцан, тогда зам. зав. Отделом культуры ЦК КПСС. Я помню, как эти звонки и вызовы к высокому начальству изводили отца, и  уверена, что это жесткое давление извне и внутренняя борьба между партийным долгом и совестью довели его до смертельной болезни. Тогда и начались у него первые приступы жестокой, ничем не снимаемой боли. Но разгромную статью о Можаеве он так и не написал. Хорошо помню его слова: «У Можаева эта повесть выстрадана, нельзя сбрасывать со счетов талант, даже если писатель в чем-то и не прав, и  критической дубинкой я не буду».
Страстную любовь к литературе отец сохранил до самых последних дней. Она подарила ему много радости в жизни, но немало он от нее и пострадал. Воистину: «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания – умножает скорбь» 26.

15. С.53.
1. Короткевич Владимир Семенович (1930–1984) поэт, драматург, с 1958 по 1960 г.  – слушатель поэтического семинара Высших литературных курсов Литературного Института им А.М.Горького.
2. Астафьев Виктор. Зрячий посох: Книга прозы. М.: Современник». 1988. С. 11.
3. Критик и писатель. М.: Советский писатель. 1974. С.283.
4. Макаров А. Человеку о человеке. Избранные статьи. М.: Художественная литература. 1971. С. 408
5. Сытин Иван Дмитриевич (1851–1934) русский   предприниматель, книгоиздатель, просветитель. Издавал школьные учебники, детские, научно-популярные и прикладные книги, среди которых значительное место занимают собрание сочинений А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого,
6. Виктор Астафьев, Александр Макаров. Твердь и посох. Переписка 1962–1967 гг. Иркутск: Издатель Сапронов. 2005. С. 158.
7. 1-й Всесоюзный съезд пролетарских писателей проходил в Москве в 1928 г.
8. Виктор Астафьев, Александр Макаров. Твердь и посох. Переписка 1962–1967 гг. Иркутск: Издатель Сапронов. 2005. С. 160.
9. Основная часть архив А.Н.Макарова находится в ОР ИМЛИ РАН (Ф. 593), но его переписка с женой и некоторые записи личного характера, используемые в этой статье, находятся в моей семье, поэтому ссылки на них отсутствуют.
10. Ротин Исаак Петрович, писатель, журналист, в 1934-1936 гг. секретарь комсомольской организации Литературного института.
11. Макаров А. «Мы русский народ». Статья // «Детская литература». 1938. № 7.
12. Вишневский Вс. Статьи. Дневники. Письма М.: Сов. пис. 1961. С.
13. Макаренко А.С.
14. Макаров А.Н. Дневник 1938 г. Л. ОР ИМЛИ РАН. Ф. 593. Фонд находится в обработке.
15. Макаров А. Человеку о человеке. Избранные статьи. М.: Художественная литература. 1971. С. 329.
16. Виктор Астафьев,  Твердь и посох. Иркутск: Издатель Сапронов. 2005. С. 66.
17. Анна Самойловна  Берзер, литературный критик; в 1944–1949 гг. редактор ЛГ.
18. Астафьев Виктор. Зрячий посох: Книга прозы. – М.: Современник. 1988. С. 181.
19. Астафьев Виктор. Александр Макаров. Твердь и посох. Переписка 1962–1967 гг. С. 191–192.
20. Виктор Астафьев, Александр Макаров. Твердь и посох. Переписка 1962–1967 гг. С. 53.
21. Астафьев Виктор. Зрячий посох. С. 145
22. Стариков Дмитрий Викторович русский советский критик; в 1964–1968 – зам. главного редактора журнала «Октябрь».
23. Виктор Астафьев, Александр Макаров. Твердь и посох. Переписка 1962–1967 гг. С 220.
24. Макаров А. Критик и писатель. С. 257.
25. Макаров А. Идущим вослед. Сборник статей. М.: Советский писатель. С.799.
26. Эккл. 1:18.


(1 декабря 1934г.) и организацией политических судебных процессов.

На самом деле Макаров немало пострадал от авторитарных методов руководства Ермилова, его привычки «литературного генерала» руководствоваться только своим мнением