Безмолвие. Глава 3

       Ты же заешь, что болен и стар,
    Гложет сердце смертельный недуг,
    Но теплом своих стынущих рук
    Греешь ночь, словно глину гончар.


     Дармиан отказался заночевать в шатре и оставил его Мальбьорну, сам же довольствовался палаткой и меховым спальником. На утро Теодор нашел Мальбьорна мертвым. Кровь застыла в разорванной глотке и во рту, глаза открыты, на парящих кишках, вывернутых клубком из разорванного брюха, положив морду в накрест сложенных лапах, спала огромная собака. Псина не услышала его. Он вынул меч из ножен, тихонько, с мягким шепотком стали о дерево, так, будто среди камней прошмыгнула полевая мышка и обошел ее со спины. Псина шевельнулась, повела ухом и подняла голову. Рассекая воздух, загудело лезвие клинка. Удар пришелся за левое ухо, через шею, над лопаткой. Захрустели кости позвоночника, брызнула кровь, Теодор лег на рукоять, не давая псине уползти с места. Псина заскребла когтями, дернулась, захрипела и вздрогнув, издохла.
   - Боже милосердный, холодина то какая! - голые ноги Дармиана торчали из-под мехов, - принеси дров что ли...
  - Он мертв, - Теодор поворошил золу в очаге, - огонь мог бы и сам разжечь. Я твой страж, но не прислуга.
  - Я знаю, - Дармиан взял паузу, капли дождя дробили навес палатки, - собака?
  - Я убил ее.
  - Зачем? Боже, упрямец, для чего ты это сделал?
  - Она напугала меня.
  - Напугала? Что за бред? Где мужик с псарни?
  - Какой мужик?
  - Ловчий.
  - Пригрели у Таранта. Напоили, накормили. Сейчас, наверное, спит.
  - Приведи его. И не смейте трогать второго пса.
   Теодор приволок ловчего за руку и пихнул под входной полог палатки. Разогнувшись, ловчий сбросил полог, потоптался на месте и сложил руки за спину. Дармиан молчал, спрятав ноги под меха и склонив голову на бок, следил за смущенным гостем.
   - Так вот оно как значит, - зубы у ловчего огромные и белые, резцы не помещаются во рту и улыбка обнажает их разом, до самых десен.
   - О чем ты?
   - Так вот оно оказывается как в разбойничках живется.
   - И как же? - не разумея, отчего столько радости, Дармиан огляделся, - не вижу особого шика или роскоши. Даже шлюх и жратвы не вижу.
   - Вольно.
   Ловчий оглядел палатку, пощупал украшенные чеканкой петли походного сундучка, тронул оголовье заправленного в ножны меча, косо торчавшего из сапога и опустился на колени, топорща серой ладонью против шерсти лежавшие в ногах волчьи шкуры.
   - Сан Хилл?
   - Что?
   - Зверь. Я говорю зверя забили в Сан Хилл.
   - Не знаю.
   - Подшерстка нету совсем. Точно оттуда. Не чета северному волку. Нежная животинка.
   - Животинка? Ты, я погляжу, разумен больно и во многом сведущ. О чем еще знаешь?
   - Много о чем. А чего знать хочешь?
  Дармиан откинул меха, загремев посудой, подтянул низкий круглый столик, на манер круглых столов кочевников востока и разлил вино.
   - Пей, - сунул он ловчему глиняную чашку.
   Ловчий дрожал от холода и возбуждения, ухватив чашку корявыми пальцами, высосал вино сквозь зубы, пока пил давился, перхал и шмыгал сопливым носом.
   - Собаку ты натравил? - спросил Дармиан почти невзначай, натянув через голову шерстяной кафтан.
   - Куда уж мне! - ловчий вытер губы рукавом и закашлялся, - Фенрис и Гракс решают все сами.
   - Как это?
   Пучеглазый улыбнулся от осознания того, что ему ведомо то, что невдомек такому властному и знатному господину.
   - Я вам так скажу, господин. Давеча, третьего дня пути от Дорбона шел я устьем Уинтерволл. Шел вдоль реки, чтобы не заплутать. Так этот стервец - хвать меня за руку и тащить на взгорок, от реки значит. Я откараскиваюсь, полно дескать, хватить, а он скулит щенком, ну как ребенок прям, ей богу и тащит, тащит. Ну, тут я в сердцах с собой и не совладал. Отвесил ему по морде пинка, знатно отвесил, грешен, признаюсь, так он в ответ так зубы оскалил и зарычал, так люто глянул на меня, что и не стал я больше перечить, а ягненком пошел за ним, след в след. Той же ночью стороной прошли конные, попалили деревни вдоль реки и убрались восвояси. Тут я и понял, что к чему.
   - Значит чует беду, пес твой?
   - Оба чуют. Чуяли... Хлыщ то ваш порубал Фенриса. Один Гракс и остался. Да и не мой он, а брата вашего.
   - Брата говоришь?
   - Брата. Была у него сука. Мелкая и злая больно, до мяса охочая. Велел он кормить ее свежиной да дичью, о чем заботился я исправно. Тогда же брат ваш повязался с одной деревенской девкой. Красивая баба, видная собой, но на передок слабая, гулящая значит. Уж как они там любились - миловались точно не знаю я, но как-то поругался он с ней крепко и прогнал со двора прочь. Помыкалась она где-то по окраинам месяца два или три и вернулася, хворая и с брюхом. "Со мной, - грит,  делай как знаешь, а дитятю родного от себя не прогоняй!" Посмеялся братец ваш от души. "Родной? - спрашивает, - да он родной еще десятку дорбонских бродяг. Не верю я тебя. Дай-ка я на него погляжу!" И полосонул тесаком по брюху. Суке скормил ее. Сука в скорости ощенилась. Принесла двоих щенят. Братец ваш тогда зачастил на большак и стал ее человечинкой баловать. Совсем умом тронулся, значит, таскал на манер дичи руки и ноги да срамные куски всякие. А щенки то как подросли, так мамашу и обглодали. Заживо. Хотел он их вздернуть и ободрать, но передумал. "Обожду, - грит, - пока не надумаю для них кару, достойную подобного черного деяния". Так то. А уж там. Ну, вы и сами знаете, что было дальше.
   Дармиан долил ловчему вина. Тот выхлебал его, давясь и обливая подбородок и ворот.
   - Значит, говоришь сами.
   - Как есть.
   - Как звать тебя, добрый человек?
   - Мельфал.
   - Мельфал? Странное имя, не здешнее.
   - Ганзинейское.
   - Ганзинейское значит...
   Дождь зачастил, зазвенел настилом, забурлил лужами. Вода натекла под полог и южную сторону палатки, заползла под ножку стола, сундук и сапоги Дармиана. Добрый человек Мельфал захмелел, отпахнул ворот накосо застегнутого жакета и приняв свободную позу, глядел уже без всякой опаски.
   - Вот что скажу я тебе, - сказал Дармиан, натянув бриджи и закрутив обмотки, - будешь служить при мне, так, как раньше служил моему брату. И даже лучше. Я же в обмен обещаю тебе кров и тепло, вино и пищу, которую сам и вкушаю. Взамен же требую от тебя одного только тщания и верности.
    - А собака?
    - Пса оставишь при себе. Посмотрим, как и что он там у тебя за других решает.
   Утро выдалось мозглое, дождь был холодным. Дармиан продрог и захотел поесть горячего, так что не стал дожидаться помощников, приносивших ему утром котелки. Теодора он встретил на улице, у входа в палатку и вместе они отправились к полевой кухне. Там уже было не в пролаз, народ сгрудился у жаровен под навесами, толкался, галдел и спорил о чем-то. Среди прочих голосов он признал нахально дребезжавший говор Долорес, бывалой маркитанки, износившейся за десятки походов душой и телом и прельщавшей вояк не дородными формами, а профессиональным навыком и разумением в жизни.
   - Негодяй, похабник, - Долорес заметно пришепетывала, - ишь, чего удумал!
   Зеваки теснили задние ряды, передние поджимали, но расталкивали напиравших, оставляя место для метавшейся гарпией маркитантки. Долорес хватала Лоло за рыжие мокрые патлы, била его кулаками и плевалась, дьявольски пуча черные глаза.
   - Ишь чего удумали, заразу я ему занесла, а сами с руки у этого охальника кормитесь, все одно что голуби на паперти и добавки еще просите.
   Мужики подзуживали шлюху, щипали ее за задницу, хватали за груди и толкали в бока раскрасневшегося от стыда Лоло. Лоло подобрал слетевший с головы грязный чепец и потупив глаза, твердил невнятные оправдания.
   - Чего жилы рвешь, Долорес?
   Шлюха обернулась, выжигая пространства глазами, признала Дармиана и немного смягчившись, выдохнула.
   - Совсем сума сдурели лабухи твои, - объяснила она и оскалила кровоточащую щербину на месте верхних передних зубов, - гляди чего учудили. Поколотили меня. Еще и втроем. Рыцари, мать их!
   - Да умолкните вы все! Ей богу, как бабы! - обратился Дармиан к стервятникам и те затихли, - что случилось рассказывай!
   - А чего рассказывать? Занесла, говорят значит, заразу, сучка неумытая. Женщина говорят от дьявола, Шериам от того и покрылся коростой. Вот так. Сказали и давай колотить. И невдомек им, что от шлюхи зараза перво-наперво промеж ног бывает. Отлежалась я, отплакалась, а поутру, чуть свет, пока нет никого, за водой прошмыгнула. А тут этот. Пойдем говорит Долорес ко мне в палатку. Не до этого мне, говорю милый мой. А он улыбается и руку гладит мне, нежный такой, мать его. Согласилась я, значит, чего уж там, копейка не лишняя. Потащил он меня в логово свое, стал раздеваться, а там - боже правый! Прыщ на прыще, вся спина в чиряках, а на руках короста шелудивая, гноиться вся и красная. Убежала я. Думала поначалу отмолчаться - ан нет, пусть все правду знают! Без зубов оставили, гады. Пусть поплатиться за увечья и страдания мои!
   - Какие страдания, милашка! - раздалось в толпе.
   - Тебя так даже лучше!
   - Считай это за услугу!
   - Теперь ты будешь в сто крат лучше ублажать меня, стоя на коленях!
   - Закрыли пасти! - Дармиан криком своим едва легкие не ободрал, - у кого-то есть лишняя голова? А?
   Стервятники сникли, по рядам полетел ропот. Долорес заткнулась, морщась потрогала подушечками пальцев разбитые губы, оглядела лица опустивших головы мужчин.
   - Рубаху сними.
   Лоло поднял голову, не понимая, что сказанное было сказано ему.
   - Снимай давай, снимай, кому говорят!
   - Зачем?
   - Сними, - Дармиан выдавил слова сквозь зубы и сделал жест рукой.
   Лоло вздрогнул, глянув на окруживших его людей, тряхнул рыхлым зобом и послушно ухватился за край торчавшей из-под передника рубахи. Пальцы не слушались его.
   - Передник сними, - Дармиан сделал шаг, дернул узел за спиной кухаря и скинул с него передник.
   Лоло поднял рубаху до груди, ткань проползла через складки жирного тела, обнажая красную сыпь загрубевшей коросты, рытвины глубоких шрамов и набрякшие до лилового цвета чирьи, извергшиеся зрелым гноем.
   - Довольно. Опускай.
   - Да он же весь в этой пакости! - горбоносый юнец с южным говорком, невысокий и подозрительно глядевший на всех, один из тех, кто присоединился к стервятникам недавно, смело выступил из общей массы, - на кол его!
   - Как тебя зовут, сынок? - Дармиан свел брови и поглядел на юнца с интересом.
   - Рино.
   - А полное имя?
   - Ринольдо. Ринольдо Ревино, сударь.
   - Ринольдо, - произнес Дармиан, словно вспомнил о чем-то и воспоминание это причиняло ему боль, - господа, кто из вас принял в наши ряды этого благородного юношу? Я не слышу. Здесь нет этого человека?
   - Джон, Веселый Джон принял его, - пояснил кто-то сзади.
   - Так значит ты из Весельчаков?
   - Да сударь.
   - Странно. Малыш Джон разочаровывает меня. Он не учил тебя, как нужно себя вести в присутствии старших. А?
   Парень захлопал длиннющими, как у коровы ресницами и попятился, но встретив руки подпиравших со спины Стервятников, сделал шаг и оказался еще ближе к Дармиану.
    - Простите, сударь... Я хотел сказать... Я думал.
    - Неужели вы и ребенку позволили сунуть свой огрызок в эту помойку?
    Стервятники заржали.
    - Иди малыш. Беги, пока я не отшлепал тебя, - Дармиан отмахнулся от парня, вырвал из рук кухаря берет и косо напялил его ему на голову, - для того, чтобы посадить кого-то на кол, нужно этот кол для начала отрастить и научить подниматься по первому зову, как галлоплессийскую кобру из корзины заклинателя. Не смешите меня, расходитесь. Тем, кто избил шлюху - плетей, шлюхе десять серебренных, Лоло к Джошуа, Кейла на раздачу еды...
    - Почему я?
    - Бери половник и заткнись, пока я добр! ...а сопляку... сопляку, Вилли, ты отвесишь пинка.
    Вилли охотно зарядил с правой и толпа задавилась смехом. Озираясь, Лоло неловко поплелся в сторону госпиталя, Долорес приняла собранное в складчину серебро и одарила обидчиков кокетливой улыбкой. Толпа охотно подхватила  идею задать плетей провинившимся и позабыв про жратву, повалила к позорному столбу во главе с десятником Оборванцев, который бил маркитантку вместе со своими людьми и сам себе назначил наказание.
    На завтрак была вчерашняя фасоль и хлеб. Дармиан сел на разбитый ящик, Теодор ел стоя, поставив миску с парящей едой на бочку с водой. Оставшиеся при кухне Стервятники разбрелись по палаткам, держа перед собой котелки, Кейл охотился половником на мясо и внушительно зависнув над чугунком, выискивал куски повкуснее.
    - Эй! - пригрозил Дармиан и показал кулак. Вывалив синий язык, Кейл облизал подливу с губы и обиженно потянулся за оловянной плашкой.            
   Покончив с едой, они перешли мост. В лоскутные разрывы грозовых облаков прорывалось солнце. Ветер окреп, поднимал рябь в забросанных мусором лужах, трепал знамена и грязную ткань вымокших палаток. Стервятники залегли под отвалом рва у ореховой рощи, правили тележные колеса, понемногу подтаскивали падаль и грузили ее.
   - Все готово? - спросил Дармиан, боком подбираясь вдоль отвала к Дервиану.
   Сотник кивнул.
   - У нас небольшие осложнения, - сказал он, поднимаясь на гребень и поманил за собой Дармиана, - скорпионы. Они притащили их южной стороны и укрепили вон за теми мерлонами. Скорострельность конечно не высокая, но приятного мало. Ночью в нас зарядили требушетом. Ранили лошадь.
   - Где они взяли камни?
   - Расковыряли стену. Это была кладка, ручаюсь. Больше снарядам взяться неоткуда.
   - Хорошо. Когда начинаем?
   - Как стемнеет. Три - четыре часа на подвоз заряда. Все зависит от сопротивления. Если не пожалеют стрел и усилий, возможно придется ожидать глубокой ночи.
   - Тогда не теряй времени.
   Дармиан скатился вниз по грязи и принял руку Теодора. У подвозов крутилось человек двадцать, звенели молотки, растопырив копыта, поднимались на лебедках округлившиеся от трупных газов туши коров и свиней, громыхали, закатываясь на телеги и прыгая по древесному настилу бочки с маслом и гзарканским огнем. Осада Переправы была непривычно унылой и порядком опостылела Стервятникам. Предвкушая скорую расправу над защитниками крепости, бандиты повеселели, потешались и задорно бранясь, подзуживали друг друга и тем самым ускоряли работу.
   - Эй, Билл, что там? - Дервиан спустился за Дармианам и Теодором, - где солома?
   Билл, угрюмый бородач, одетый в вытертое до дыр сюрко, грязный, по бродяжьи заскорузлый и обросший черными космами так, что видно только краешек уха, смотрел устало и снисходительно, как - будто знал все и обо всем в этом мире и разговаривал сейчас с Дервианом только от безысходности и скуки. 
   - Нету соломы сухой негде, - объясним он сотнику, как ребенку, - совсем нет. Все ж под открытым небом или попалено. Сами ведь палили.
   - Я ж тебе, дурья башка, сам амбар на окраине показывал. Напортив мукомольни ветряной. Показывал или как?
   - Не мне показывал.
   - Так это что выходит, я значит вру?
   - Не знаю. Но мне не показывал.
   - Собирай своих дармоедов и дуй за соломой, пока я тебя в капусту не порубал. Чего ждешь, бегом давай!
     Из - за насыпи прилетел мальчишка, грязные босые ноги, лицо и тело в смазанной дождем жирной ламповой гари, глаза блестят, круглый животик идет ходуном под зашедшимся от бега дыханием, оттопыренные уши горят огнем, в кулачке глиняная окаринка - не крашенная чубатая коровка на лугу с отколотой задней ножкой.
     - Готово, - закричал он, махнув свистулькой над гладко выбритой головой, - все готово, можно закладывать!
     - Обождать нужно, - тряхнул головой Дервиан.
     - Обождем, - согласился Дармиан.
     В темноте, под ропот обложного дождя, пошли груженые падалью и бочками обозы. Под скрип тележных осей и переборы обрываемых ветром дождевых гроздей на стенах замка загорелись факельные огни и в огнях этих, тревожно заигрывая со светом, разбредались, таясь в сумраке и укрываясь от глаз мерлонами башен, согбенные, боязливые тени защитников крепости. Когда обозы и бредущие за ними люди подошли ближе, на стенах стали загораться новые огни, их было много, но куда меньше факельных. Началась пристрелка. Хлопая на ветру обрывками гаснувшего пламени, стрелы прорывали темноту и описав дугу, протыкали землю, падаль и дерево телег, изредка находя себе цель среди людей, или тягловой скотины. Уже сейчас, в дождливом сумраке этого вечера было видно, что надежда осажденных обманчива, словно огоньки вымоченных в масле тряпиц, которыми обмотаны их стрелы. Стрелы эти некому пускать. Детские и женские руки слабы, а мужчин, способных удержать оружие, слишком мало для того, чтобы создать подобие лавины, не лавины даже - весомой угрозы людям, на своих руках тащивших под стены Переправы смерть. 
     На подвоз и закладку мины ушло чуть больше двух часов. В помощь землекопам Дармиан отправил с десяток людей, которые таскали с телег бочки и трупы животных и веревками сволакивали в подкоп, где укладывали друг на друга по указке сведущего в подобных делах Уголька. К этому времени они потеряли одного человека убитым, трое были ранены, покалечены три лошади и один бычок, а черного мерина по кличке Хахаль шибануло в лоб из баллисты и разорвало едва ли не до кончика залепленного навозом хвоста. Но то были сущие мелочи. На запал отправили телегу с бочками гзарканского огня, две телеги хвороста, дрова и две телеги соломы, из того самого сарайчика у водяной мукомольни, сухой и бережно укрытой от дождя. Когда обоз скрылся под сенью деревьев, защитники облили ореховую рощу гзарканским огнем и подожгли, однако отсыревшая древесина горела плохо, к тому же вокруг ямы Уголек и его ребята предусмотрительно выкорчевали внушительную просеку.
     Подошли землекопы. За отвалом рва уже стоял Дервиан, Дармиан, несколько десятников и Теодор, которого часом ранее Дармиан повысил до сотника. Нил и Рурк прибежали налегке, с одной только киркой, которую Рурк назвал счастливой и погрозился воткнуть в череп Голожопому Тобби, парню из Сауспорта, обрюхатившему его любимую проститутку. Гром вел под руку Каракатицу, тот забавно растопыривал ноги при каждом коротком шаге и предчувствуя опасность, задирал подбородок вверх и вертелся по сторонам. Каракатица стар и обременителен в походе, но где еще найдешь равного ему столяра и плотника, который на ощупь крепит створы туннелей и шахт куда лучше всех молодых и зрячих? В поисках поживы Стервятники мыкались по всему Сторму, нередко забредая за границы Кантора и Руара, мелкие склоки и большие ссоры случались между феодалами всегда и везде и прибившись к осаде какого-нибудь замка, можно было неплохо поживиться, а команда толковых саперов заметно увеличивала долю Дармиана от грабежа, на который сюзерен отпускал своих псов после взятия неприступной твердыни. 
     В черных глазах Дармиана расползались пятна и блики далеких огней. Где-то там, в темноте этих глаз, ложились на радужные узоры отраженные фигуры людей, чье время, отведенное небом, случаем или богами, было уже сочтено.
    - Я думал сегодня утром, - сказал он толкнув плечом Дервиана, - что если из Переправы был бы подкоп? Они смогли бы уйти. По крайней мере отец и мать.
    - Твой отец человек чести. Он не оставил бы замка.
    - Оставил. Но только если бы мог сделать это незаметно и без позора. Глубокой ночью. Как наделал себе с десяток бастардов.
    - Ты можешь потребовать мать. Пусть они выдадут ее.
    - Она не согласится. Представь, что творится у нее на душе. Я убийца ее любимых детей. Этого уже не исправить. Пусть все останется как есть. Я подумал об этом и вдруг поймал себя на мысли, что мне было бы известно об этом подкопе.
    - Так даже проще. О нашем наступлении никто не знал. Мы застали бы их врасплох. Они не успели бы им воспользоваться. 
    - И даже завалив подкоп, только отсрочили свою гибель.      
    Они засмеялись.
    В темноте залилась окаринка, расплескав дождевые лужи, задробили в веселом беге детские ножки и по размокшей глине закиданного рва между молчаливо стоявших рядками мужчин забежал лопоухий мальчишка.
    - Горит!
  Выбиваясь из туннеля, дым поднимался вверх и перестилал своими обрывками свет факельных огней. Последним к насыпи подошел Уголек. Он возвращался не спеша, останавливался и оглядывал темноту.
    - Чего там? - спросил его Дармиан.
    - Запалил. Надо ждать.
    Распорки сгорали и ломались неравномерно, земля проседала и осыпалась, образуя под стенами башни ямы и полости в которые прорывался густо валивший дым, кладка шла на излом и камень взялся трещинами, не выдержав веса, лопался и трещал булыжник, крошился сырец. Среди Стервятников стало тихо, как на кладбище в зимнюю ночь. В темноте съеживались и моргая гасли светлячки стрел, сквозь промозглый воздух и порывы ветра через поле крался обложной дождь, продрогший и пугливый, словно умирающий зверь, он с тоской скреб когтями лужи и землю, ластился к пожухшей траве и шипел на огонь. Факелы метались по галерее, маячили в амбразурах башни, рассыпались в стороны и собирались вновь. Дармиан вслушивался в многоголосые крики, морщился от детского крика и бабьих причитаний. Грохнуло. Выдавливая длинные тени ореховых деревьев, над входной ямой туннеля пыхнула и осела оранжевая шапка пламени - метнулась, точно голодный хищник из провонявшей падалью норы и скрылась в черноте своего убежища. Земля издала ощутимый вздох, посыпался разрываемый осевшей стеной серо-голубой шифер, в щели брызнули голодные языки огня и под треск сложившихся распорок внешняя стена сорвалась под землю. Ветер был встречный, но и сквозь его сопротивление Стервятников обдало мелкой каменной крошкой и пылью. Кто-то чихнул и закашлялся. Вместо победных криков был слышен одобрительный шепот, плевки и шелест смешков. Все смотрели на Дармиана. Все ждали его реакции. Решения человека, разграбившего родной дом и поднявшего руку на отца и мать. Он молчал.
    - Будем брать? - в пожарище башни Дармиан видел лицо Дервиана, хмурое и усталое, с кривым росчерком шрама на плотно сжатых губах.
    - Нет, - ответил Дармиан, - пусть горит. Утром поглядим, что останется.               
    Далеко за полночь Дармиан еще не спал и слушал дождь, глядя на зарево пожара у открытого входа палатки, когда к нему подошел Теодор.
    - С тобой хотят поговорить, - сказал Теодор прячась от дождя.
    - Кто?
    - Твоя мать.
    Дармиан пошел один, без факела, туда, куда глядя в ночь указал ему Теодор. Позади сомнамбулически бряцали сбруей и оружием засыпавшие часовые, впереди в неверных демонических отсветах высился остов башни, попиравшей кривыми щербинами обвалившейся кладки черные небеса. Он был взволнован, как никогда и дрожал, но трусливо минуя истинный источник своего страха, убеждал себя в том что продрог на ветру и возможно вскоре заболеет. Но страх от этого только усиливался. Защитники крепости бросили тщетные попытки погасить пожар и покинули стену, оставив на башнях одиноких и выстуженных сквозняком караульных. Он увидел пятно света между мерлонами башни издалека и пошел на встречу. Он была там, леди Франсиана, урожденная Билль-Вилье, сидела в открытой створке галерейной амбразуры по-девчоночьи свесив ноги над четырех саженным просветом под собой и держала сухую увядшую руку на медной ручке масляного светильника.
    - Пришел, - сказала она, немного повысив голос и в словах ее был слышен надрыв.
    - Мама...
    - Не называй меня так. Мы давно уже чужие люди друг другу. Тем более теперь.
    Лампада горела неровно и захлебывалась рвавшим в амбразурную щель сквозняком. Он хорошо видел складки грубой драпировки и шлейф простого по крою платья без лифа, шнуровок и узорчатого канта, видел присохшую грязь на его подоле и распахнутом гардкорпе, но за складками собравшегося на шее вимпла не мог разглядеть лица, одни только смазанные дыры, полные холода и тени на месте выцветших старушечьих глаз.
    - Ты был вторым ребенком в нашей семье, - продолжила она, - когда я понесла тебя, твой отец, уверенный, что следующим ребенком непременно будет еще один мальчик, сказал мне, что я уже родила ему наследника и защитника Переправы, а теперь на этот свет должен появиться истинный воин, поборник чести и правды, который прославит свое имя на службе у короля. Уже тогда ты требовал свое. Ты толкался больше и сильней своего брата и я не могла найти себе места. Когда ты появился на свет, мокрый и кричащий, я увидела сгусток своей крови в твоем маленьком кулачке. Повитуха не успела убрать пуповину, когда я попросила тебя на руки и почувствовав тепло моих рук, ты затих. Боги Дармиан, ты улыбался мне!
     Мать заплакала. Ей нездоровилось, она была больна и даже на этом расстоянии он слышал клекот мокроты, поднимавшейся в ее легких сквозь толчки сдавленных рыданий. Глядя наверх, на встречу каплям, осыпавшим его лицо приятным щекотанием, он видел серую тень скользнувшей к ламповому язычку руки, загоревшейся вдруг фарфоровой хрупкостью и прозрачностью, словно согретая изнутри, малиново-красным. На безымянном пальце вспыхнул кровью камень обручального кольца.
    - Если творишь зло, - сказала она, вымучивая каждое слово сквозь позывы рыданий, сопли и клекот мокроты, - то нужно иметь смелость брать ответственность за него на себя. Всякий феодал творит закон своею рукой. Ты хотел получить Переправу? Она твоя. Так имей же смелость взять ответственность на себя. Я не хочу на старости лет стать жертвой насилия и позора. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из твоих пропитых убийц и греховодников ухватил меня за косу и надругался где-нибудь на сеновале. Если уж взялся извести плоть и кровь свою, сделай это здесь и сейчас. Своими руками.
    Он вернулся во тьму, содрогаясь от холода, страха и возбуждения. В лагере отыскал палатку, бывшую Стервятникам за кордегардию, разогнал часовых, запалил лучину и долго выбирал арбалет. Остановился на самом внушительном, таком, что пробив человеческое тело, должен был вогнать болт в дерево галереи по самые летки. Кое-как отыскал подходящий вороток и пару болтов, а когда сунул ногу в стремя, долго не мог приладить его к ложу арбалета. Руки дрожали. Он на силу взвел тетиву, снял ворот и порезался наконечником болта.
    Когда он вернулся, задыхаясь от бега и плача, она все еще была там - тень у потухшей под рукою лампады. Один из двух болтов он обронил, пытаясь уложить его в желоб. Со следующим справился и вскинув ложе арбалета к плечу, закрыл левый глаз. Мать не шевельнулась. Дождь скреб когтями дерево галереи, касался его лица, омывал руки. Кровь собиралась в поднятой к небу ладони, распоротой наконечником болта вдоль линии жизни и капала на покрытую сажей раскисшую землю. Он закрыл глаза и нажал спусковой механизм. Болт зазвенел в черное небо.