Призрак внутри меня. Глава 1 Когда меня похоронили

Глава 1. Когда меня похоронили.

1.
…Нельзя сказать, что с того дня я повзрослела. Скорее ушла в глубочайшее детство. В то детство, которое беспрестанно должно генерировать тот или иной миф. В то детство, что из-под каждой кровати, из-за тёмного угла ждёт Бабу-Ягу. В то детство, из которого никто и никогда не пытался меня вырвать. Напротив, кажется, всё вокруг убаюкивало меня байками о добром Своём и злом Чужом. И о том, что чтобы я не сделала – всё суета сует.
2.
…Нельзя сказать, что я скорбела, когда багровый гроб с синюшными руками и ногами, с головой и туловищем коснулся пугающей прорвы. Напротив, я испытала облегчение. Может быть замурованный провалами гвоздей мой страх оставит меня?
…Нельзя сказать, что в тот момент я была взрослой. Напротив, я была настоль взрослой насколько может шестилетний ребёнок. Я и сейчас – по всем мыслям своим и ощущениям своим – та большеротая девочка с расширенными от ужаса зрачками. Тогда уже познавшая всю пустоту одиночества, когда не верят ни одному твоему слову. А они не верили – никто: ни дядя Слава, ни дядя Серёжа, ни дядя Лёша, ни метры других дядь и тёть, что выстроились в ряд, продвигаясь к коротюсенькому отрезку земли. И большие девочки из пансиона в мини юбках и декольте на распашку, которым не позволили стать  для меня более чем Чужими.
…А потом более сотни сотен лакированных пальцев, отражавших солнечный свет, сыпали вниз, во вспоротое брюхо земли – бурые марающие её частицы. Тупые и звонкие. Они сыпали. И я знала, что должна, как и все, буду бросить на багровую крышку тупую и звонкую горсть. Я крепилась, мяла в своей ладони землю, как кусок старого бесформенного пластилина, пропуская вместо себя новых и новых соболезнующих. Что я могла, кроме того как пятиться, опасаясь глядеть вниз? Боясь смотреть на папу – у него было такое лицо – сморщенное, как мятый сапог. Сверху упала ветка – ветер разрыдался. Я вздрогнула. Ветер уже стал моим врагом. Шаман ветер, шумом и вздохами пытающийся вдохнуть дыхание в ту, кого я боялась. В ту, что (а вдруг!) по его злой воле всё-таки могла преодолеть гвозди гроба и, наконец, зацепить меня всю. Я очень боялась её – моего двойника. 
И с того момента явь перетекла для меня в иное состояние. Как свинцовая дождливая туча опустился кошмар. Хотя нет, кошмар опустился ещё раньше…
3.
Помню, как испуганно и неловко подол жался к моим ногам, очерчивал их контуры. Помню, как было легко и ветрено, когда вприпрыжку я поднималась по горбу лохматого склона. Запястье моё кольцами огибали ручки корзинки. Той самой, на дне которой кучились круглые и конусообразные ягоды.
Помню, было ветряно – так, что насквозь пронизывало, хотя с утра, когда я вышла из дома, слишком уж припекало июльское солнце. А потом, неожиданно, как ягоды вытряхнутые из корзинки (только бесцветно-холодные), просыпал град. Средние такие драже – просто так и будто ниоткуда просыпались на вечер моих волос, замочили платьишко. И светлого палящего солнца как не бывало. Из сдвинувшихся угрюмыми бровями туч повеяло холодом. И отчего-то стало зябко. «Домой, - подумала я. – Мне надо домой». Там уже ждали меня папа и мачеха. А ещё чужие и непонятные большие девочки из пансиона, с которыми мне не разрешали играть. Отчего-то стало грустно и скучно. Я помотала головой – ну уж нет!  Лучше в лес, где босыми (если бы вы знали, как я люблю ходить босиком) ногами, можно коснуться вспухших вен тропинки. Что такое варикозное расширение я тогда не знала – представлялся просто старый лес  и его корни, мощные, выпирающие из-под земли. Итак, вопреки время от времени просыпающемуся граду и пронизывающему ветру, я шагала по варикозному расширению тропы. Такой венистой, что казалось удивительным, что она не бьётся пульсом.
…А там на другом, более высоком склоне среди зарослей и Иван-чая – стояло оно – дерево. Осина по своему назначению и облику. Моя подруга – по восприятию внутренним одиночеством. Я любила это дерево, часто приходила к нему. И очень ревновала, ко всем остальным – деревьям, птицам, людям, животным. Обиженная ревность, как градом окатила меня, когда издалека возле неё я увидела некое существо. Я шагнула ближе и увидела, что существо не стоит, а просто болтается на дереве, раскачиваясь в разные стороны. Так обиженно и любопытно я шагала вперёд-вперёд-вперёд. Вот уже виден песочный мешок, скрывающий голову существа. И вообще, это не существо, а человек, что качается туда-сюда на ветру и скрипит, сильно скрипит. У неё – а это оказалась она – голые синие руки и ноги, местами, чёрные и обгорелые. Страшное существо, с пальчиками согнутыми назад, а не вперёд, как у меня. «Это женщина и она мертва», - как-то неожиданно возникло само собой, хотя прежде мёртвых я не видела. Нет, вру, видела - в мультфильмах. Дядя Слава читал мне «Вий» и там тоже были мёртвые. Дядя Слава говорил, что все мёртвые злые, и они спят и видят, как забрать меня в преисподнюю. А дядя Слава такой умный, он всё знает.  Значит, голая незнакомка, болтающаяся и скрипящая на осине, напялившая на голову этот некрасивый и грязный мешок, – она злая. А если злая – то живая. А если живая – она сейчас прыгнет на меня. Не успела я подумать, ветер зашелестел сильнее, и будто оттолкнул меня назад и… Ветка с незнакомкой прыгнула на то самое место, откуда столкнул меня ветер.
Ужас, озноб, мурашки – всё  и сразу на меня маленькую такую горошину (так меня дядя Слава называл). Я одеревенела. Мне даже как-то показалось, что я сама превратилась в то дерево, откуда спрыгнуло чудище. Представляете – мурашки с невиданной силой жгут и жгут тело, тебя бросает то в жар, то в холод, и ты даже пальчики не можешь согнуть. Я так стояла, а незнакомка не двигалась, прикованная к земле. Преодолев одеревенение, я сделала попытку шага вперёд, наклонилась.
Мешок на ощупь и на цвет показался очень знакомым – один из тех, куда папа и девочки из пансиона собирают осенью картошку. А верёвочка, очень твердая. Таких толстых верёвок я до этого не видела. Она уже без моей помощи отпустила шею существа. Так, что с моей стороны усилий практически не было.
…Н-е-е-е-е-е-е-т! Это была она, посиневшая моя она. Ветер, осина, и, казалась бы сплотившийся вокруг холма, лес слышали то истошное отчаяние, что проорала я, и что насмешливо повторил сбивчивый двойник моего голоса…
…Её жёлтые волосы тлеющей осенней листвой волочились по земле. Лёгкая чёлка, приоткрывала пекло вместо открытого когда-то лазурного глаза. И я уже знала – что это изодранное и посиневшее – я или мой двойник, очень похожий на меня.
Ветер взбесился. Он рвался и метался и, казалось, он добьётся своего – существо взметнётся в воздух…
Ужас, озноб, мурашки – не могли уже держать меня в своих деревянных объятиях. Не могла удерживать и пахнущая летом корзинка, так неосмотрительно поставленная мною на землю и опрокинутая ногами.  Ведь ветер того и добивался, чтобы существо неожиданно поднялось и взвилось за мною…
Больше я не думала. Только углублялась в лес, сама не зная куда. Не разбирая дороги, по тёмным зарослям. Спотыкалась о взбухшие вены тропинок. Ударялась о пугающие овраги. Не чувствуя ни ссадин, ни поцелуев крапивы, ни щедрого помёта репейника. И всё время казалось, что мой двойник, мой проклятый невезучий двойник вонзит в меня свои отравляющие когти. Я готова была задохнуться от каждого шороха, от щекотания травы. А ещё этот дятел издали будто гвозди вколачивает.
4.
В тот день я появилась в пансионе другой. С ошарашенными почерневшими от ужаса глазами. С расцарапанными руками, ссадинами и ушибами.
Я заикалась. Я несколько раз пыталась произнести одну и ту же фразу. А она мягкая, как каша-маляша размазня после дождя, меня не слушалась. Глоталась и глоталась суть. «Лена. Она  злая. Она - «Вий». Она меня съест, папочка», - протянула я липкие, грязные руки к отцу. И своё чумазое лицо. Тот удивлённо взглянул на меня. Затем за меня, в окно.
«Лена злая? Но её нет, она уже два дня как в городе. В колледж поступает».
- Дядя Слава, скажите папе, что Лена – вампир, - обратилась я к большому полнеющему дяде. Тому, что рядом с дядей Лешей стоял, с дядей Сашей и кучей других дядь.
Оглушительный дядьский хохот ударил мне в уши. Тысячи оскаленных ртов мгновенным фотощёлком зафиксировал мой взгляд. Мне захотелось плакать.
…Я почти заикалась в гостиной. А потом жадно вперемешку со слезами глотала воду, что принесла мне мачеха. Мне что-то говорили, что-то шептали, как-то убаюкивали. Но я уже ничего не видела и не слышала – будто тот песочный мешок у меня на голове, а горло перехвачено ядовитой верёвкой. «Лена… дерево…прыгнуло…на меня… больно…»
Но я шептала в пустоту. Смятым непрочитанным письмом вертелись вокруг меня взгляды, покачивания головой, оскалы… У всех оскалов – её синюшний оскал.
И лишь отец, милый мой, любящий и любимый отец, укутал меня взглядом полным сочувствия и какой-то успокаивающей веры. Теперь-то я понимаю, что в зрачках, да в радужках его отразился не мой страх, а страх за меня. Потрясение оттого, что нечто неосторожное могло превратить сумерки моих глаз в зимнюю безлунную ночь.
Его коленки были как никогда мягкие, а ладошки нежные. И зрачки смотрели вглубь моих, пытаясь понять. «Ну и где же тот Бабай, что напугал мою девочку?», - успокаивающий, как десять капель валерианы, звук укутал меня. «В-ле-су», - доверчиво растягивая произнесла я. «Пошли, я этому Бабаю покажу! Будет он пугать мою девочку!» - «Это - не Бабай, Это – Лена. И она - вампир. Злыдня».
Сейчас-то я понимаю, что он не поверил ни одному моему слову. Он просто хотел показать, что мой страх – химера.
Он поверил там – в Лесу, под осиной, два часа спустя.  Помню, он закричал, склонился над моей давно остывшей сестрой. И помню те слёзы и бешенство, что рвались из самой его сути. А потом напряжённо-гортанные попытки речи: «Не человек – зверь!» - «Изверг» - «Попадись он мне! О, попадись он мне!.. Лена…», - рыдал он, пока мачеха, обхватив его худощавые плечи, пыталась отвести к серой «газели», где мы с дядями его уже ждали.
…Когда две стрелки на часах упали вниз, появился дядя Слава. Отец всё также метался по комнате, беспорядочно восклицая: «Где милиция? Почему же не едет?»
- Филь, не надо милиции. Она это дело никак не решит. Ещё и о нашем деле узнает, - на этой фразе дядя Слава осёкся. Огляделся по сторонам и увидел меня. – А ты, что здесь делаешь? Маленькие девочки давно в это время уже спят, - чуть недовольно он.
- Не правда, не спят. Спать они должны, когда две стрелки встанут вверх. Одна на другую. Или должны быть рядом с верхом. А они ещё лежат.
- Валерия, иди спать, а то…
- Не пойду, там страшно, - в панике воскликнула я. – Там Лена – вампир. Она придёт за мной и заберёт!
- Что за ребёнок! - зло произнёс дядя Слава. Дядя Слава для меня всегда был моим любимым, моим добрым дядей Славой. А тут я узнала, что дядя Слава может быть очень даже злым дядей Славой. И всё же Лены я боялась больше.
- Папа скажи ему. Я не хочу спать. Я буду с тобою милицию ждать.
Папа что-то хотел мне сказать, но дядя Слава уже дал распоряжение мачехе вывести меня. «Нам надо поговорить с глазу на глаз».
О чём они говорили, я не знаю. Помню только, мне удалось ускользнуть от мачехи. И я стояла рядом с гостиной, вперев глаз в дверную скважину. Их голоса лишь рваными отрезками доносились до моего уха. Голос дяди Славы был похож на шипенье тигра. Голос папы на бесконтрольный рёв попавшейся в пасть льва антилопы. Ещё мне запомнились «Милиция» - и «Не посмеешь! Нас слишком много связывает!» Дядя Слава в этот момент (мой взгляд из щели) походил на раззадоренную электрическую лампочку, лоснящуюся чужим светом. Папа показался мне похожим на лучину свою, но тусклую, догорающую.
А потом дверь распахнулась, я едва только отпрыгнула в сторону. Появился спокойный дядя Слава и словно забитый в собственные плечи мой отец. «Как мы ещё не спим?» - произнёс дядя Слава. Я покачала головой. «Пошли, я отнесу тебя наверх. Расскажу сказку. Хочешь? Какую сказку ты хочешь?»
- Про девочку русалочку и её злого двойника, что счастья у неё забрала. И девочка-русалочка исчезла.
Дядя Слава усмехнулся. Готов был подхватить меня на руки, как мой отец буквально взвыл: «Не трогай её. Это МОЯ дочь!». «Но и МОЯ тоже… крестница. Ну что ты, тихо, я же её крёстный, как я могу допустить, чтобы моя девочка боялась». Отец безвольно опустил руки, позволив дяде Славе увлечь меня за собой, по лестнице, наверх, в детскую.
…Через два дня на сельском кладбище, что в двух километрах от пансиона. Отпустили её, зарубцевали в шрам землю, поставили белый конус с её лицом – моим лицом. И я больше никогда не была на её могиле. И папа тоже не был. Лишь мачеха и дядя Слава изредка приносили ей цветы. И опускали свежие, в баночке – на него, стоящий лишь на внешне зарубцованной ране.