Призрак внутри меня. Глава 2 Микролог

2 глава. Микролог.
1.
 С тех самых пор я боюсь темноты. С тех самых пор, я боюсь, когда из темноты в зеркале выглядывает моё отражение. Ведь это может быть вполне не моё отражение – а её лицо. Мои глаза – это её глаза, только темнее, чем прежде. Словно лазурь ушла в сумерки. Мои волосы – это её волосы, только темнее и путанее, чем прежде. Словно летний солнечный свет развеялся и наступил зимний сумеречный вечер, наполненный тенями и холодом. Моя кожа – это её кожа. Словно, её фарфоровая белизна была закопчена чем-то чёрным, - оттого я и такая смуглая.
«Моя мамочка… мою мамочку звали Светой. «Светлая» значит», - когда-то с охотой повторяла Лена. От мамочки тогда давно уже как останки души оставались слова, да песни, да пара фотоснимков. На фотоснимках Света почти всегда была со своим классом, и лишь на одном с отцом. Она больше любила своих учеников, чем отца. Дни и вечера она проводила, выдумывая забавные игры и рисуя всякие безделицы, чтобы побаловать учеников. И даже за семейным ужином, на котором Светлана редко появлялась, все её речи и чувства были поглощены классным руководством. Пансиона тогда у папы не было. Он жил в городе. Он занимался тем, что водил машины и возил молодого дядю Славу на работу.
«Мою мамочку звали Светланой. Светлая значит, - повторяла Лена. – И я такая же светлая – божий одуванчик». Она и свои картины подписывала как «Божий одуванчик». А ещё Лена много и много рисовала. Только почему-то себя самою. То глаз свой нарисует – огромный во всю страницу. Прорисует зрачок, а потом всё то, что отражается в нём: белообнажённые и белоискажённый вершины Гималаев, эйфилева башня, и даже тот красивый мальчик на рисунке был заключён в её зрачке.
Её мамочку звали Света, значит светлая. И свет её погас за десять лет до того, когда кто-то в лесу сдул божий одуванчик. 
2.
Мне внушали ужас её фотографии хранившиеся в нашей спальне. Мне внушали ужас её автопортреты, сплошь покрывавшие обои с гномиками. В первую же ночь после похорон я собрала все ее рисунки и выкинула. Лишь бы она не смотрела на меня. Я попробовала порезать все фотографии из общего семейного альбома. «Лера, что ты делаешь?» - услышала позади кипящий голос отца, когда уже в моей руке ножницы щёлкнули по одному из её лиц. Я оглянулась и ошпарилась о лицо отца – оно такое почти, как должно было стать у Лены, если бы ей дали шанс стать большой. От неожиданности я вздрогнула, как будто делаю что-то очень и очень плохое. Повернулась. Вы не поверите, но в «Лера, что ты делаешь?» - моё собственное имя цепануло меня до озноба, а точнее сочетание букв «Ле-а». Я до сих пор не выношу звука своего собственного имени, когда оно переходит с грубого «Ва» на мягкое «Ле» и чуть прорычав «Рь» становится болящей «А-а-а-а-а».
«Лера, что ты делаешь?!» - вскипел мой отец, вырывая из моих пальчиков два кольца переходящих в два конца – два конца одной фотографии. На ней Лена была точь в точь как я тогда  – шестилетняя девочка, крошечная и с испуганными глазенками,  она отличалась от меня только светлыми косичками вокруг головы. Здесь – на фотографии - и папа, и дядя Слава и я крошечная (свёрток в конверте) на руках  моей мамочки. Моя мамочка не была Светлая, как мама Лены. Она была тёмная, как тень дерева или как дядя Слава. У неё такие же кудряшки вокруг головы, но только красные губы и очень крупные белые зубы. А ещё мне нравятся её серёжки, как погремушки длинные висячие. Если бы моя мамочка была со мной, она обязательно дала бы с ними поиграть и шариками на шее. А ещё она обязательно предсказала бы мне судьбу. Ведь за этим к ней приходило столько больших девочек. Она гладила их ладони и про жизнь длинную говорила, про любовь крепкую говорила – всем всегда одинаково говорила. Но, когда мне было три пальчика на руке, она бросила  нас с папой. Она бросила нас с папой и Леной, как только пришли какие-то дяди в фуражках, в голубых рубашках.  Сказали, что она что-то украла. Папа выбежал, сказал, что такого быть не может. Но когда милиция показала ему какие-то бумаги, он громко отрёкся от мамы, заявил, что знать её не знает и она не мать его дочери. Это было за два года до того, как божий одуванчик стал вампиром. Потом дядя Слава привёз нас с папой сюда к большим деревьям и озеру. Папа и дяди построили здесь дом, где теперь живут девочки из пансиона. Потому что дом так и называется пансион… для девочек. Мне так мачеха сказала. Мачеха тоже была девочкой из пансиона, а потом стала моей новой мамой. Она такая же большая, как Лена, только побольше.
«Лера, что ты делаешь?» - слово в слово выкрикнул мой отец, когда я стукнула зеркалом по столу, и оно распалось на мозаику взглядов и носов. Но так было лучше, там не было детского личика Лены.
3.
Беда в том, что с тех пор моё лицо стало для меня ночным кошмаром. Беда в том, что моё отражение в воде стало для меня призраком и чудищем… Беда в том, что я уже боялась самою себя. Боялась быть собой. Боялась просто быть.