Призрак внутри меня. 4 глава Паук

4 глава.
Паук.
1.
Я вижу себя на большом балконе, окружённая его палочками и перекладинами. И яблони в кружевах и сладкий цветочный запах, похожий на тонкий шарфик, с которыми танцуют в комнате-шатре большие девочки. И всё так размыто за белыми кружевами, что кажется точками, галочками и знаками тире. И большие девочки в кружевах совсем как те красные и  чёрные палочки и чёрточки, что рисовали они на лице. И голоса их как крик тех галочек и изогнутых палочек, что с неба окунаются в воду и снова выныривают, звучат их голоса и смех.
Я вижу себя на большом балконе, похожем на детский манеж. И снова кружева на яблонях и они пахнут также сладко, как большие девочки и всё остальное. И на небе кружева вокруг солнышка. А ещё птички в воздухе плетут кружева-струи – то опускаются вниз, то поднимаются вверх. То вдаль от меня, то приближаются ко мне. Я тяну к ним свои маленькие ручки, пытаюсь ухватиться – а они тут же испуганно, подальше сплошными пляшущими галочками. Также подальше, как те белые кружева, что рядом с солнышком, только не наверх, а в сторону. К тому многоцветному гаражу, куда собираются сейчас машины. Такие же разные и красочные, как фломастеры в коробочке, лежащей передо мной на широкой и каменной палочке балкона. Фломастеры в коробочке, которыми на полосатой бумаге я рисую иногда галочки и чёрточки и получаются совсем негалочные рисунки. Собираются машины, перестают рычать и закрывают глаза. Знаю, сейчас из машин выходят дяди. Много-много дядь и очень мало тёть галдящих, как птицы на моём любимом озере, неторопливо ступают по полосатой, красной, сладко-пахнущей дорожке…
… А потом небо как будто прячется, заходит в тёмный шатёр на подобии той цыганской комнаты, когда в ней не горят палочками свечи. Возможно, небо прячется от моего страха, который без него выходит наружу. И я боюсь, что Она снова появится тёмная с моим лицом в моём окне. А на спрятанном небе разрываются большие звёздочки. Они салютом называются, я знаю, мне мой любимый добрый дядя Слава рассказывал. А ещё там много рваных голосов и смеха, такого же, как эти рвущиеся большие звёздочки. Все любят друг друга, обнимают и целуют. Я тоже люблю всех, но обнять и поцеловать не могу. Папа говорит, что маленьким девочкам это нельзя. Маленькие девочки могут обнимать  только папу и мачеху Игану. И целовать их только в щёчку перед сном. Или днём за подарок на День рождение или на Новый год. Обычно это платьишки с гномиками или гномики, такие же как на стене, только мягкие или твёрдые (папа говорит, что пластмассовые).
Небо совсем прячется и выставляет напоказ свои жёлтые глазки. Может оно думает, что я не вижу, что оно за всеми нами подглядывает.  Совсем как большой многоголодный паук. Я знаю. У паука много глаз. Но папа, когда пришёл проверить сплю ли я, и увидел, что наблюдаю за всеми на балконе, сказал, что никакого паука на небе нет, а есть один большой Бог. И он всё видит. «Всех-всех?», - не верю я, присаживаясь на кроватку. Мне мягко-мягко, как, наверное, было бы в цветке-соцветии. Папа большой рукой, как ластиком стирает одеяло, остаётся белый незаконченный лист простыни. «Всех-всех!», - когда папа так сказал от него пахло и совсем не сладко, как-то кисло-горько, как его глаза. «И этих больших девочек? И мою мамочку?  И Ягу-Игану?».  Папа кивает. Его губы, как мягкий ластик стирает Лену-злыдню с моей щеки. И хочется просто, чтобы мои реснички щекотали щёчки. И глазки прячутся совсем как моё небо.  Слышу, что он где-то далеко уже ходит, у двери. Он уйдёт и… «Пап, пап, а сказку можно? Про девочку русалочку и про её двойника. Или про Орфея, который потерял свою Эвридику».  И в меня тихонечко входит:  «Была у Орфея Эвредика. Но забрал её Аид…». И спрятанные глазки уже не тёмные, как то небо, там звёздочки, а у меня Орфей.
2.
…Птички из сада плели на небе паутину-облака. А маленькая Эвредика неслышно опустилась на соцветие-креслице пахучей яблони в моём саду...
Птички из сада плели на небе паутину-облака, и соцветия креслица пахли также приятно и знакомо. Когда стало пахнуть и совсем  не пахуче. А как-то едко и горюче, и даже очень тяжело. Так тяжело, будто на мою грудь кто-то положил свою большую, как у моего папы, и тёмную, как у моего любимого дяди Славы, руку. Да так, что сдавливало горючестью и тяжестью моё горло. Будто на него свои тяжёлые давящие ладони кто-то опустил. Я открыла ротик, чтобы лучше дышать и неслышно прохрипела.  Стало очень горько. Так, хоть кашлей. Что-то очень страшное стало входить в мою грудь, проникать в мой сон. Появилось много-много больших девочек, которые почему-то нападали на меня. Как вьюга-пурга зимой. Они всё мели и мели. А я бежала и бежала, по песку, как по сугробам зимой. Перепрыгивала ножками в красных сапожках, через лесенки. Наступала красными сапожками на низ своего сарафанчика с гномиками, цеплялась длинными косичками, как мягкими палочками за твёрдые палочки перил. По полосатым дощечкам в комнатку с гномиками, на кроватку, под белое одеяльце. Там тихо, спокойно. Там нет больших девочек, которые гонятся за мной. Можно зажмурить глазки –  нет больше больших девочек, нет их метельных голосов. Есть только неприятный вкус во рту и кашель.
Реснички к щекам и глазки спрятались. Как небо и солнышко. Так захотелось, чтобы внутри появились звёздочки. Но вместо звёздочёк большое и тёмное, как дядя Слава-тень, обхватило меня, только злое обхватило меня. Мне показалось, что кто-то обнимает меня крепко-крепко, как в одеяло пеленует, только снизу. Это тень, - я знала это - она спеленала меня полностью. И жужжаще проговорила: «я заберу тебя с собой». Совсем без голоса, одним дыханием. А вдруг это не тень, вдруг это Лена-злыдня? И она захватит меня к себе, и я стану ею – такой же безобразной с пеклом возле бровей… Я уже не думала, лишь ощущала, как всё во мне – сердце, лёгкие, живот связались в один комок непрерывной тошноты. Я хотела крикнуть: «помогите», но лишь в стягивающем кашле выплюнула воздух. А потом и выплюнула и себя с кровати. Быстро-быстро, к двери, за ручку в форме колпачка гномика.    По скрипучим, будто клавиши пианино, что подарил на день рождения дядя Слава,  лесенкам. Торопилась, наступала пятками на свой сарафанчик с гномиками. Ножки в сапожках увязали в лесенках. А перед глазами шли красно-жёлтые круги, как от солнышка, только солнышка не было, а были круги и были окружности. И я видела лишь рыжий коридор, похожий на дымящиюся трубочку, что тогда была в губах у моего любимого дяди Славы. Я бежала по этому коридору, пряталась, куталась в красно-жёлтых кругах перед глазами. С одним единственным выдохом, что выпускала сжавшаяся грудь: «Помогите»…  Я села на кроватку. И из красно-жёлтого света неспешно двигалась большая девочка Люба, та, что когда-то сказала, что я рыба. Глаза её уже не были плескучими, как тот старый пруд, в который я тогда бросала камешки.  «Помогите», - выкашляла я ей, и почувствовала, как ножки мои ватные, подогнулись прямо к креслецу-соцветию, как на большой яблоне, только красно-жёлтому. «Помогите,» - ещё один удушающий кашель, к большой девочке Любочке. К её почему-то неплескучим сейчас глазам. В её руках сейчас был фонарик и его жёлтые разводы – в мои глаза. «Она не реагирует на свет»… Ещё раз: «Помогите»… И свет замкнулся. А в открывшихся зрачках осколками паучки – ярко-рыжие, как свет того коридора. И совсем мне не темно. И даже красно-светло и горюче.
3.
Глазки мои открылись и я увидела его…
Он носится, он выжидающе плетёт паутину на моем столе. Я вижу его, как сейчас. Рыжего, разжиревшего, бесноватого, отпускающего из мохнатых, отливающих синивой, лап рваные тёмные куски паутины – прямо вверх, стремящегося  всё связать, превратить в раскачивающее полотно для своей охоты. Он голоден, он с жадностью сушит и выпивает всё, что моё. Рисунки и палочки – всё-всё что на моём столе он пожирает жадно и быстро. И мухи ему не нужны. Кто ему нужен? – я?
Рыжий, жиреющий, он что-то бормочет, выплёвывает замумиированные остатки. И иссушает. Мой ротик открывается в крике: «Спасите! Огонь!».
Никогда не думала, что и Яга-Игана может так кричать. Едва она вбежала в комнату, как сразу разразилась криком: Пожар! Горим! А-а-а-а...
Я помню этот крик даже сейчас. Вот только лица ее в этот миг не помню, лишь разинутый рот. А потом её уже нет в комнате. Остались только я и растущий рыжий паук…
Я не такая уж маленькая девочка, даже не маленькая. Я знаю, что это не паук вовсе, а огонь. Но так похож на паука. Он тоже выпускает паутину, а она вырастает тёмными знаками на стене. Он с бормотанием передвигается по моему столу, ища, чтобы ещё зажевать. Он неприхотлив. Но ему нужна она – правда-правда – она: рыжая, как он, с волосами вермишельками и горящими в темноте зелёными глазками. Но не дам я тебе свою куколку кусачий, я тебя побью, да! Вот оно – покрывальце – я побью тебя, вот увидишь. Что не нравится, что плюёшься и мечешься в разные стороны? Что прижимаешься к столу? – не нравится? Вот откуда ты вышел – из старого маминого светильника с горошинками. Ты уже дожевал абажур, облизал фарфоровую тарелку? Скачешь, трещишь, цепляешься за шнур и набираешься силы. А я сделаю вот так – вытащу из розетки резиновую вилку. И у тебя больше не будет сил!  Он кусачий. Но я должна спасти мою любимую куколку. Я хватаюсь за ноющий от жары пластмассовый конец. Ну вот – пляши теперь…