От Кубани до Дона. 3. Партизан

Отец мой Иноземцев Иван Иванович родился в 1914 году в селе Третьяки Воронежской области. Это большое и прежде богатое село находится около города Борисоглебска. Дом, моего деда окнами выходил на центральную площадь. В дореволюционные годы по воскресным дням на эту площадь мужики выводили своих набравших за лето силу быков. Быки отчаянно бились, и победитель потом становился осеменителем деревенского стада. Но после того, как мужики отвели свой скот в колхоз, сражения на площади рогатых исполинов прекратились. Однако по вечерам, как встарь, на площади собиралась молодежь. Ребята и девчата с балалайками, да под гармошку до темноты плясали и пели воронежские частушки. Здесь в Третьяках я своими детскими глазами впервые увидел настоящую Россию. Эта Россия, отличалась от моей родной Кубани. В наших местах приезжие из разных областей жили вперемешку, парни у нас никогда не играли на балалайках, а девчата не пели частушек. 

Мой дед Ивана Андреевича Иноземцев умер задолго до моего рождения. Рассказывали -  был он крепким хозяином. Была у него своя земля, сытые кони и большая семья. С весны до осени все работали в поле: сеяли да убирали. Зимой тоже никто без дела не сидел – гнули дуги, ладили сани, шили сапоги. Ещё лавка у деда была. Горд был Иван Андреевич, общался только с равными себе. Жена, Татьяна, родила ему пятерых сыновей и двух дочерей. Каждого сына он готовил к своему ремеслу. Ваня, отец мой, с малолетства знал, что будет сапожником. Нравом Иван Андреевич был крут. Жену свою, если она ему перечила, мог огреть, и даже в шкаф запирал. Но отец мой мать свою не помнил. Она умерла, когда ему было два года. Когда же Ване минуло шесть, скончался и отец. По зимнему льду кормилец отправился через Хопёр в другое село дом рубить. В марте, когда работу сделали, лед на Хопре тронулся, и дед мой возвращался по студёной воде. Домой он пришел с температурой, а через несколько дней от воспаления умер. Было это в 1920 году.

Иван Андреевич наказывал, чтобы дом после него отдали младшему, Ванюшке, отцу моему. Но вышло по-другому. Старший из братьев, дядька Егор, женился. Шестилетний Ваня был не нужен его жене Анне Ивановне. У нее появилась собственная дочь. В школу Ваня не ходил – не было обуви. Да и в уборную он и летом, и зимой босиком бегал. Старшая сестра Настя забрала братишку к себе и, можно сказать, спасла его. Настя вышла замуж. Бывший пленный австриец, влюбился в русскую девушку, Настю, и остался в России. Но, австрийца этого, как неблагонадежного отправили в ссылку на Урал. Оттуда он сбежал, и ночами, ориентируясь по звездам, стал пробираться на юг. За несколько месяцев обрусевший австриец дошел до Средней Азии. Настины знакомые получили от него письмо из Ташкента и передали ей, чтобы она ехала к нему. Настя вместе с Ваней отправилась в Среднюю Азию. О своей ташкентской жизни мой отец рассказывал мало. Только иногда, он употреблял колоритные узбекские словечки. Отец говорил, что в Ташкенте, пока Настя работала, ему нужно было смотреть за племянником Колеей, который был очень криклив. Потом, когда отец был постарше, ему доверили охранять с ружьём хлопковое поле. Юный охранник уснул на посту, а проверявший ночью это обнаружил и ружье отобрал.

Потом была служба в армии. На службе ему нравились порядок и дисциплина. А он был наблюдательным, исполнительным и сообразительным бойцом. В армии те, кто желал, могли учиться, и отец за время службы научился читать и писать. В то время человек с трёхклассным образованием считался уже грамотным. Перед войной, кстати, грамотных людей было мало, к тому же кадры менялись быстро, и грамотному человеку карьеру можно было сделать легко. Мой отец это понимал, и после демобилизации поступил на железнодорожные курсы. Через несколько месяцев учёбу он окончил, и был отправлен работать дежурным какой-то станции около Ташкента.

Молодой дежурный заприметил, что начальник станции что-то воровал. Он написал об этом куда надо. Факты, однако, не подтвердились. Другие работники станции – узбеки, «ничего не видели», так что увольняться нужно было моему отцу. Однако его не уволили, а перевели с повышением, заместителем начальника узловой станции Ломжа, в Польше. Наши войска в то время заняли восточную часть этой страны. Польша отцу понравилось – сытая буржуазная страна. Свежая булочка с изюмом, вспоминал отец, стоила три пенёнзы, на другой день ее уже продавали за две. В Польше, однако, нашим было опасно. Бойцам в одиночку ходить по улицам запрещалось. Бывали случаи, когда солдатам нашим из-за забора набрасывали петли на шеи. А вообще, он думал, что жизнь его удалась, и был рад тому, что он сирота смог пробиться в люди.

Всё поломала война. Немцы перешли нашу границу двумя колоннами. Станцию Ломжа осталась между ними. Отец понял, что ему нужно было пробираться к своим на восток. Несколько месяцев шел он из Польши и дальше по Белоруссии. Наши войска в это время с боями отступали к Москве. Мне трудно представить, как он, в это время жил, пробираясь по полям, или по каким-то просёлкам от деревни к деревне. Чем он тогда питался, где ночевал? Ведь он шел по захваченной немцами территории, а там в любом селе могли быть полицаи, он мог нарваться на немецкую часть или комендатуру. От мысли перейти фронт он отказался. В то время, как раз, шла битва за Москву. В конце концов, он повстречал Белорусских партизан и остался в их отряде. Понять, что значит быть партизаном, я до сих пор не могу. Партизанам нужно было среди болот в лесу ночевать в землянках, находить какое-то пропитание, постоянно менять место дислокации, отбивать у немцев оружие, патроны, уходить от облав. Но Белорусские партизаны не просто спасали себя, они взрывали эшелоны с оружием, с боеприпасами, занимали села, захваченные немцами, и уничтожали вражеские гарнизоны. Ночью они подходили к домам, где были фашисты. На краю деревни кто-то из них поднимали стрельбу, а когда оккупанты выскакивали в нижнем белье из изб, бесшумно прикладами сносили им черепа. В то же время при такой операции могли убить любого из них.

Однажды группа бойцов, в которой был мой отец, возвращался с задания. Было раннее утро, – рассказывал он, – небо начинало сереть. Партизаны из леса вышли на открытое место, и собрались перейти дорогу, но неожиданно за поворотом появилась немецкая колонна. Убегать было поздно, и партизаны рядом с дорогой залегли. По тракту шли огромные баварские кони, и отец опасался, что они учуют людской запах, и заржут. Немцы бы сразу открыли огонь и партизан перестреляли. К счастью, их не заметили, но отец мой за эти минуты у дороги поседел, хотя ему тогда не было и тридцать лет.

Как-то командир партизанского отряда приказал заключить одного бойца под стражу. Младший сержант Иноземцев, добрая душа, распоряжение командира нарушил, и велел покормить задержанного. О его самоуправстве донесли командиру отряда. - За нарушение приказа, тебя полагается расстрелять, - сказал, глядя ему в глаза командир. К счастью для отца, это была лишь угроза. За это под арест посадили его самого. Но вообще расстрелять в партизанах могли легко. Никакого решения суда там для этого не требовалось.

Отец рассказывал, что их отряд воевал в районе станции Орша и в Витебских лесах. За операции его наградили медалями и тремя орденами. Особенно он гордился орденом Слава. Но награды свои он получил потом, а тогда в Белоруссии немцы устроили партизанам котел. Нужно было через болота прорываться к своим. При отступлении моего отца ранило. Пуля попала в руку, и вышла через лопатку. После ранения отец ослаб, у него начался жар, и сам не мог идти. Но майор, командир их подразделения, приказал бойцам Иноземцева не бросать. Если бросите – расстреляю! – сказал он. И раненного отца, с воспалением, вывели из болот.

У своих моего отца подлечили, и признали достаточно здоровым, для того чтобы идти воевать, но не к немцам в тыл, а на фронт. Фронт был Прибалтийским, и в то время была зима. После ранения в пехоту отец уже не годился, и его взяли санинструктором.

Когда началось наступление, пехотинцы по команде пошли в атаку. Немцы наступавших обстреливали из миномётов. На поле появились убитые и раненные. Раненых нужно было вывозить, но санитары из-за разрывов мин, боялись высунуться из окопа. Отец решил санитаров поднять, и выглянул наверх. Мина разорвалась рядом. В него попало несколько десятков осколков. Санитары уложили его на сани и на собаках по снегу отвезли в медпункт. Ранения у отца были серьезные. Самое главное, осколком повредило глаз, и потому на фронт его взять уже не могли. Его отправили в госпиталь в Москву, потом в другой госпиталь в Сочи.

В этом южном приморском городе отец встретил мою маму. Была она в то время красивой и совсем юной медсестрой. В госпитале мама ухаживала за ранеными. Родители мои вскоре поженились. Им предлагали остаться в Сочи, и жизнь бы их тогда наверняка бы сложилась иначе. Но об этом они позже могли только вспоминать. Тем более, что  Сочи во время войны был жалким захолустным городком, а мама очень хотела вернуться, к своим родителям и сёстрам. И потому они с отцом отправились в кубанский хутор Вишневский. Там ютиться им пришлось на чужой квартире. Они жили вместе с хозяйкой в её хате.

Отец мой мечтал вернуться на железную дорогу. Здесь в семи километрах от Вишневского находился город Кропоткин и узловая станция Кавказская. Но из-за того, что он одним глазом не видел, на железную дорогу его не взяли. Взяли его на станцию весовщиком. Силы у него даже после ранений были, и он первое время на работу и с работы добирался бегом. А это семь километров. Бежать приходилось через весь карьер, потом через лес по дороге, потом по железному мосту через Кубань. Мост во время войны построили немцы. За мостом находился маслозавод, где первое время через колючую проволоку меняли у немцев кукурузу на макуху.

Рассказывали, что в сорок шестом году начался голод. На базаре килограмм хлеба, зерна, макухи, стоил столько же, сколько получали работавшие за месяц. Но дед мой Яша, старый железнодорожник, ходил вдоль вагонов по станции и насобирал грязной соли, которая просыпалась на землю из товарных вагонов. Эту соль, а также кое-что из теплых вещей обменяли на кукурузу в хуторах.

Платить за квартиру было дорого, и отец мой с дедом заняли участки на карьерской земле, за дорогой, которая шла мимо хутора. Прежде там был пустырь. Хаты в то время строили из того, что было. А кроме глины, после войны, да и до войны, ничего и не было. Глину заливали водой, добавляли солому и лошадиный помёт месили и потом формовали необожженные кирпичи - саман. Глину нужно было хорошо вымесить. Месили лошадьми или сами босыми ногами. Так, наверно, пращуры наши готовили строительный материал для жилья и сто, и тысячу лет назад. И отец с дедом наделали самана, но его получилось мало. Хватило только на хату деду. Отец после этого решил строить сам. По углам хаты он поставил деревянные столбы, стены заложил хворостом (турлуком), а турлук они с мамой обмазали глиной. Для столбов отец спилил в лесополосе несколько деревьев, и ночью на себе принёс их домой. Потолок в хате, как и у всех, тоже был из глины, а крышу накрыли камышом.

Вместе с тем, отец после работы и мама моя, беременная мной, перекопали занятый участок и засадили его кукурузой. Осенью кукурузы уродило очень много. Кукуруза в те годы на Кубани спасала всех. В каждом доме была мельница. Кукурузу мололи вручную, потом размол сеяли через сито. Из мелочи на печке, которую топили хворостом, пекли пышки, а из крупы варили кашу – мамалыгу, к которую добавляли тыкву. У деда моего была тогда уже корова. И он только мне приносил по вечерам пол-литровую баночку молока. Стакан молока я выпивал сразу, а остаток оставлял «на завтра». В Кропоткин отцу на работу бегать было очень далеко, но он смог найти работу в Карьере.

Хлеба в магазинах в те годы свободно не продавали. Но поскольку карьер принадлежал железной дороге, специально для работников карьера, в магазин привозили хлеб. Хлеб всегда был только черный. Каждому работающему в карьере полагалось в день 500 г. хлеба. Иждивенцам, то есть нам с мамой выдавали по 250. В течение дня возле магазина за хлебом занимали очередь. Магазин находился от нашего дома за полтора километра, и там собирались сотни человек. Хлеба ждала часами. Но вот из города приезжала крытая хлебовозка, и пожилой продавец Иванченко, выдавал чёрные буханки через узкое окошко и делал химическим карандашом отметки в толстой тетради за каждый день против фамилий. Колхозникам-вишневцам хлеба не полагалось. Хлеб они пекли в своих печках сами, но чаще обходились кукурузной кашей. Свободно хлеб в магазине стали продавать, уже после смерти Сталина, когда я учился, кажется, в третьем классе. Помню впервые мы с мамой встали в очередь вдвоем, купили по буханке, потом встали опять, а после отстояли очередь еще два раза, для бабушки и для тёти Наты. Это был уже белый хлеб. За ним тоже нужно было стоять в очереди, но отпускали его уже всем.

В Карьере отец сначала работал завхозом-комендантом. Обязанностей у него было много, а платили, как и всем, мало. Но зато его работа была недалеко от дома. Кроме всего прочего, в его распоряжении была карьерская конюшня. Карьерских лошадей нужно было кормить, и мой отец, после работы сеял и заготавливал сено для них. Через несколько лет, когда не стало лошадей, он пошел работать кладовщиком. Система выдачи со склада была мудреная. Детали для автомобилей выдавались по требованиям, подписанным механиком и главным инженером. Но, обычно, кого-то из них на месте не было, а выдавать было необходимо. Если не дать нужный подшипник, то за то, что машина не поехала, виноватым мог оказаться отец. Как бы то ни было, но за все время работы у него не было ни одной недостачи. Он помнил все, когда, что и при ком выдавал.

У Андрея Димитриевича, начальника карьера, рабочий день начинался с планерки. На оперативке начальник устраивал разнос кому-нибудь из подчинённых. Виноватый работник мог потом себя реабилитировать в буфете, угощая начальника водкой. На следующий день уже другой провинившийся вёл Андрея Димитриевича в буфет. Получалась такая карусель. Отца такой порядок возмущал, но изменить он, конечно, ничего не мог. Ведь в конце каждого года работников в карьере сокращали, и тот, кто не клялся шефу в преданности за бутылкой, сильно рисковал. В случае увольнения найти работу в Карьере было невозможно.

Гирейский карьер, в котором работал мой отец, относился к железной дороге. Из карьера отгружали балласт в вагоны. Штат карьера был очень раздут. Там работало около четырёхсот человек. Но главными карьерскими работниками были машинисты экскаватора, которые за сутки грузили целый состав вагонов. Экскаваторщиками работали братья – Коля и Митя. Их сытые и довольные физиономии украшали доску почёта. С этой же доски всех призывали брать пример с передовиков и работать, как они. Братья получали очень большую зарплату - по пять тысяч. У других работников она была раз в десять меньше. Как прочие карьерцы по зарплате могли догнать передовиков, было непонятно? Моего отца это раздражало.   

Нередко к отцу приходили бывшие фронтовики, его приятели. За бутылкой водки до рассвета они рассказывали друг другу, на каких фронтах воевали, в пехоте или в артиллерии, как ходили в психические атаки, и на кого приходилось наступать – на немцев, на финнов или на венгров? Мама, при этом уходила ночевать к бабушке, а я не мог уснуть, и до утра слушал. Отца обычно интересовало, где были люди, в то время, когда он был на войне, и мог бы сто раз погибнуть, но только благодаря счастливой случайности остался жив.

Послевоенная жизнь многих фронтовиков сложилась очень тяжело. Но они рассказывали друг другу и расспрашивали других о войне все: кто кем служил, был ли во время войны на фронте или в тылу, в каком звании воевал, был ли ранен и какие награды получил. Обмануть этих выживших под осколочным дождем воителей было невозможно, и они сами своим судом судили каждого. Бывшие красноармейцы к своему брату-фронтовику относились с уважением, но если они узнавали, что кто-то был в плену, и при этом немцам танки ремонтировал, то такому никто из них руки не подавал.

Мама говорила, что отец мой в молодости не пил. Начал он выпивать с дедушкой. Потом были воспоминания с фронтовиками по ночам, и с какого-то времени он без выпивки уже не мог. Следует сказать, что пока он был трезвым, он был наблюдательным и предусмотрительным человеком, и во всем себя контролировал. Но стоило ему выпить пару стаканов, он распускался, и позволял себе то, что, будучи трезвым, никогда бы не сделал. Меня удивляла эта неожиданная метаморфоза, и я подозревал, что от выпивки он вовсе не отключался. Он, я думаю, ненавидел свою жизнь и намеренно переходил в иное состояние, в котором хмельным людям многое позволялось. Думаю, он отлично понимал, то, как вёл себя. Но при этом он рассчитывал на снисхождение, на которое, по его мнению, могли рассчитывать пьяные люди. Полагаю, что так оно и было, потому что, протрезвев, он никогда в своих поступках не раскаивался. Причина его такого поведения, думаю, была в том, что ему было тягостно его положение, то, что ему приходилось унижаться, и это свое жалкое настоящее он ненавидел, ненавидел всех этих начальников и их подхалимов, ибо не мог смириться с тем, что война изломала его жизнь.

Давно нет моего отца. Мне часто от него доставалось. Человек он, как это принято говорить, был не простой. Иногда он говорил, - Зря ты на меня обижаешься. – Вырастишь – скажешь, мало ты меня бил папа, а за то, что бил тебя спасибо скажешь. Но, нет. Не дождался от меня папочка благодарности. Но я ему всё простил. Простил, за то, что не мне, а ему пришлось скитаться в белорусских лесах, что ему, а не мне, достались осколки от немецкой мины.