Взлет против ветра

                Наземникам
                северных аэропортов.
                С уважением!
                – Автор


I. ПЕРВЫЕ ДНИ
Сегодня аэродром сумрачный и неприветливый. Сиротливо мокнут под квёлым дождём самолёты на стоянках, кажется, даже крылья обвисли под тяжестью монотонных капель, сыплющихся из низко нависших тёмных туч, такие безвольные и неуклюжие.
Ничего хорошего не обещает метеослужба. Никто никуда не спешит. От здания зданию аэропортовских построек изредка перебегают одинокие человеческие фигуру. Мы, заправщики, сидим под навесом и покуриваем. Кажется, что дождю, как и этому бесконечно тянущемуся дню, нет и не будет конца!
До прихода на аэродром, что такое заправщик, я знал понаслышке. Да и о самолётах тоже только читал, да ещё летал несколько раз и, как многие другие пассажиры, был уверен, что "там, где начинается авиация, – кончается порядок". Хотя аэродром мне всегда казался очень загадочным и оттого привлекательным местом. Наверно всё так бы и осталось, но пришёл момент, когда нужна стала работа. Всё дело было в том, что я не понадобился институту, где добросовестно "отсидел" два курса или, может быть, он мне не очень был нужен, раз наше прощание состоялось взаимно спокойно. И на кой леший время только потратил?
Так я и оказался здесь. Всё, что осталось где-то там, в аудиториях, подчинявшееся расписанию "от деканата", занудливо-однообразное отошло на второй план и померло, вроде и не было ничего подобного со мной. А может быть, было, но не со мной?
В жизнь ворвались новые слова и понятия: метеослужба, питание, плоскости, пистолет, "маз" – всё это будоражило и звучало призывом к неизведанному. И хотя я продолжал спорить с самим собой, но знал каким-то отдалённым уверенным чувством, что я для себя разом и многое решил, а подтверждение тому – моё пребывание пусть пока и не работа на аэродроме, в числе людей, деловито снующих вокруг cepeбристых загадочных птиц.
– А вот папироски курить теперь так часто не сможешь. Смена двенадцать часов, работёнка – шустрить да шустрить. Горючее, сам понимаешь... – кадровик приметил меня в сквере напротив своего кабинета, где я сидел в день приёма на работу, ожидая решения своей участи. Комиссия отдела кадров решила меня принять, и теперь я 6ыл на всё согласен. Чёрт с ними, сигаретами. Аэродром! Работа! Это ли не главное после иногда очень скучных аудиторий, латыни и ещё множества других нуднейших вещей. Правда, в институте были книги, но ведь книги, как звание пионера и пионерский галстук, у меня никто не отнимал. Одно и другое – пожизненно твоё и совершенно независимо от того, какая во дворе погода. Это минувшее – прошлое для многих из нас.
Всё завертелось. Несколько комиссий, их инструктажи – прошёл быстро. Снова доложился седому кадровику. Он выписал направление – последнюю бумажку из вороха, которым я успел обрести за несколько дней оформления на работу. И вот завтра на смену.
В ночь перед выходом на работу мне снились самолёты. Самые разные крылатые творения человеческих рук и разума. Самолёты на разные голоса просили у меня заправки, и я важно кормил и поил их из своих рук.
Они прилетали и улетали, шумели пропеллерами, посвистывали на разные голоса турбинами, а я расхаживал среди них и сам себе казался невероятно значительным. А утром первого дня...

Девушка из отдела кадров, сохраняя пренебрежительно-непреодолимую дистанцию в незначительном разговоре со мной, новичком, привела и сдала меня на попечение старшего техника службы с таким необычным названием – ГСМ. Расшифровывалось оно очень просто. Служба горюче-смазочных материалов. И вот из неудавшегося студента я превратился в незаметного стажера-заправщика, который на первых порах не только не смел помышлять о том, чтобы заправлять самолеты, но даже к шлангам прикасаться не должен был. Несколько дней в мои непосредственные обязанности входило быть рядом с опытным заправщиком, научиться открывать, а особенно закрывать пробки топливных баков, которые ребята вокруг меня называли звучным словом – кессоны.
Я должен был в короткое время научиться "взлетать" по лёгким и прочным лестницам-стремянкам на плоскости самолётов. Именно плоскости, а не крылья. За крылья меня сразу же высмеяли в раздевалке, и поначалу я стал объясняться жестами и мычанием, когда хотел что-то назвать из частей летающей машины.
– Это. Ну, это... как… – показывал я на деталь и ждал, когда её назовет мой собеседник.
За спиной чувствовал смешки, иронические взгляды, но старался не замечать их. Да и всё это как-то терялось на неоглядном пространстве аэродрома.
Работа была нетрудная, но требовала сноровки. Надо было научиться ловко выдергивать на плоскость специальным крючком со шнуром заправочный шланг с тяжёлым пистолетом на конце, но так, чтобы не задеть, не поцарапать дюраль самолётной обшивки. До автоматизма заучить движения и их последовательность. Постепенно стал ясен весь процесс, который, как мне в начале показалось, можно было упростить. Но пока что я был не заправщиком, а сырьём, как в разговоре называл меня дежурный старший техник. Ещё он прилепил мне обидную кличку "студент", и с его лёгкой руки меня так и стали называть окружающие.
Я не задавал вопросов, и, видно, потому он определил меня рохлей и приставил к одному из самых опытных и молодцеватых на вид парней.
А я с удовольствием смотрел на всё, что меня окружало. Старался разгадать, объяснить себе, куда бегут автокары, откуда берётся бензин и керосин в цистернах топливозаправщиков-"мазов", почему горячее масло в баке-цистерне маслозаправщика и куда периодически исчезает один из автомобилей с тоже очень непонятным на первый взгляд названием – МЗ.
Топливозаправщики деловито ползали по бетону аэродрома, спешили пилоты по своим делам, толпились, как всегда, пассажиры, ожидая посадки и волнуясь перед полётом. А среди всей этой толчеи и суматохи единственными и самыми спокойными казались самолеты – милые моему сердцу, гордые и загадочные птицы. Они невозмутимо ждали.
Старший техник подвёл меня к Ан-24.
– Ну вот, – сказал он, – это самолёт генерального конструктора... модель…грузоподъемность... количество топлива...
Было очень жарко, и старший техник всё это произносил скороговоркой, а я, казалось, оцепенел, оказавшись вблизи машины, слушал кое-как.
– Полюбишь авиацию, – говорил мне старший техник, – никуда не сбежать от неё. Это такое, брат дело! Такое! Обувь вот только у тебя не того... Надо бахилы – чулки тряпичные, лучше ещё резиновые кеды. Плоскости скользкие, а падать с такой высоты – радости маловато. – Он прищурился и кивнул на плоскость. – Кстати, ещё у меня распишись в журнале по технике безопасности.
Потом мы стояли на плоскости, и здесь ветер чуть шевелил воздух. Слепил бетон отсветами солнца. Хорошо просматривалось зелёное поле, расчерченное серыми лентами рулежных дорожек, а далеко-далеко, в самом конце аэродрома, виднелся приближающийся силуэт самолёта.
Машина дотронулась колёсами бетона, выбив облачка пыли и дыма протекторами, побежала, зашумела винтами, приостановилась, развернулась и медленно, плавно покачивая крыльями, поползла в сторону стоянок. Ещё и ещё шумели винты. Наконец самолёт развернулся и замер. Постепенно стал стихать шум, который напоминал о том, что только недавно самолёт был в воздухе, расталкивал пространство, ввинчивался в него лопастями винтов. А в это же время по другую сторону полосы уже стоял другой самолёт, который, как видно, ожидал стартовой команды, и его моторы то взвывали в полный голос, то совершенно затихали.
Самолёт чуть клюнул носом и побежал. Скорость нарастала. Неожиданно между колёсами и бетонкой оказался зазор. Метр, два, пять и... Шасси поразительно быстро подогнулись, исчезли в теле самолёта, а сама машина рыбьей тенью скользнула над линией насыпи железной дороги, проводами и исчезла в ослепительном небе.
Самолёты! Сколько их тут! Переполняло чувство ответственности и гордости за своё место. Отныне я тоже причастен к полётам, пусть и немного, но участвую в работе всего огромного механизма.
Я дотронулся до нагретой солнцем обшивки. Слушал старшего техника и старался вникнуть во всё, что он мне говорил.
Когда спускался по стремянке на землю, обратил внимание на стоящий в самом конце зелёного поля крошечный самолёт с крыльями, которые распростёрлись над застеклённой кабиной. Вот где мы встретились!
Это был самолёт – сказочная птица моего детства. Тогда, давно. Этот маленький труженик в хорошую погоду прилетал в наш небольшой городок, который лепился по берегам извилистой речки. Летом по утрам я ждал его, глядя с крыши сарая в необозримую даль.
Маленькая птица садилась на поле у самого леса, а я шёл в детский сад.
– Скорее, мальчишка, – торопила мама. – И Як уже прилетел!
– Почему Як? — часто спрашивал я. – Ведь это самолёт?
– Ну, как тебе сказать?.. – задумчиво улыбалась мама. – Каждый самолёт имеет своё имя, как человек. И у тебя ведь есть имя. Не так ли?
– И в самом деле!
– Значит, пока самолёт маленький, его называют Як, а когда вырастет — будет называться Яковом?
– Конечно. Самолёты, как люди! – смеялась мама.
Иногда маленький Як прилетал и среди дня. Мы в детском саду всей группой выискивали в небе гудящую мотором крохотную точку. Тогда, по объяснению мамы, самолёт должен был забрать с собой больного человека и отнести его на своих лёгких крыльях далеко-далеко. Лечиться.
Как мне тогда хотелось заболеть.
Самолёт опускался все ниже и ниже, казалось, что место, где он садится, вовсе недалеко. Я ждал, может быть, он ошибётся. Ну, хоть разочек! Сядет рядом с нашим домом на зелёной лужайке.
Я кричал от восторга, увидев, как Як кружится над городом, рекой, нашим домом. Размахивал руками, стараясь, чтобы Як меня заметил, верил, что самолёт меня обязательно услышит.
Кто-то из взрослых сказал, что посадке Яка мешает огромное дерево, которое растёт в самом конце лужайки, с края которой стоял наш дом, и я стал очень серьёзно думать над тем, как его срубить.
В свои четыре года я не мог себе представить настоящих размеров самолёта. Он казался мне той самой игрушкой, которую мне как-то привезла мама из большого города. Мне не были понятны природа его взлётов и посадок. Я не знал, откуда возникает это чудо и куда исчезает. Но однажды я все-же твердо решил рассмотреть его поближе и, недолго думая, отправился к тому месту, где садился Як. Ведь так просто – пойти и проверить всё самому. Но... Меня вернули. Меня искали несколько часов. Я потерял в грязи новый ботинок, но и это не было бы так обидно, как то, что я так и не сумел побывать на месте, где Як садился и откуда взлетал. А он в тот раз тоже взлетел, прошумел мотором в стороне совершенно неожиданно, когда я брёл между высоких травяных кочек. Ко всему, и поднялся он вовсе не с той стороны, куда я направлялся.
Старший техник всё говорил и говорил. Вот он толкнул огромную лопасть, и она плавно пошла по кругу, внутри двигателя что-то ритмично пощелкивало. Старший техник прислушался.
– Ничего нельзя оставлять без внимания в нашем деле, – сказал он. — Всё, что необычно, что привлекло глаз, – все должно быть ясно и понятно. Понял? Любая вмятина на обшивке, шасси, винте должна заставить думать. Лучше переспроси у того, кто знает, укажи экипажу на замеченное тобой...
Затем старший техник подвёл меня к парню в ладно пригнанной спецовке. Из бокового нагрудного кармана у того торчало лезвие отвёртки и плоскогубцы. На голове видавший виды берет.
– Обучай, – сказал он ему, – на тебя, Витюк, как на каменную гору...
– Есть обучить, – шутливо приложил к голове руку парень, – но, кажется, его надо сначала курить отучить.
Он взглядом указал на сигареты и спички в моем нагрудном кармане.
– Давай знакомиться, Виктор, – назвал он себя. – Тут Витюком называют. А это, – Витюк сдержанным жестом указал на человека у автомашины – заправщика, – дед Мыслюк, шофёр, дразнят его так. Покрикивать любит, но ты не тушуйся. Это он так, по привычке. Лет... около тридцати здесь работает. И хотя на пенсии, но считает себя главным кадром, вроде профессора. Фамилия – Василюк. Экипаж наш – Мыслюк – Витюк.
Мыслюк – кряжистый и большерукий седоволосый человек почувствовал, что разговор идёт о нём, и шутливо погрозил Виктору кулаком.
– Не грозись, дед, не грозись, – озорно крикнул ему Витюк. – Не я просвещу новенького – другие скажут, а то ты сразу за него возьмёшься. А ты его не бойся. Он не зловредный. А поворчать любит – хлебом не корми.
По громкой связи дали команду заправлять борт на дальней стоянке. Мы втиснулись в кабину грохочущего и трясущегося "маза", покатили. Мыслюк меня будто не замечал, а мои мысли все были там, в далёком детстве, где летал маленький самолёт, приносивший в мою жизнь тревожные сны.
Ветер раздёрнул низкие тучи, они заклубились, задвигались. Выглянуло солнце, засверкало в лужах и лужицах на бетоне, на конце крыши навеса заблестели капли.
Побежали автокары, затараторила дикторша отдела перевозок, глотая, казалось, целые слоги, на горизонте появилась крошечная точка. Она быстро росла, то исчезая, то появляясь из облаков.
– Як-40 садится, – сощурил глаза дед Мыслюк.
– Это новый-то? – переспросил кто-то.
С иголочки, – засмеялся Мыслюк. – Да ты глянь, как садится! Стремительный, вот машина! Мать честная! Глянь!
Все, кто был рядом, тоже засмотрелись на снижающийся самолёт. Он же тем временем, быстро потеряв высоту, мягко коснулся двумя колесами бетона, некоторое время катился, затем плавно опустил нос на переднюю стойку и, резко затормозив, закончил пробег, так же стремительно и торопливо отвернул на рулежную дорожку.
Тонко посвистывали двигатели. Между самолётами замелькал непривычно высокий стабилизатор. Потом Як выскользнул из-за них и, на свободном пространстве развернувшись, замер. Напряжённый свист двигателей опал до низких тонов, затих вовсе.
Издали самолёт казался изящным и лёгким творением, недосягаемой игрушкой -самолётом моего детства.
Маленький Як вырос, – улыбнулся я про себя. Стал Яковом. К самолёту уже спешил аэродромный автобус, возле трапа толпились люди. Автобус втянул в себя горстку пассажиров и отъехал, а самолёт так и остался на отшибе с чуть вздёрнутыми крыльями, загадочный, неприступный в своей строгости и лаконизме.
Всё так же грустил на стоянке старый Як, который мне так хотелось повидать в моём навсегда минувшем детстве...
….Вот мы идем с мамой по улице и неторопливо решаем, как нам лучше потратить "копеечки", которые мне удалось извлечь из-за подкладки старенького маминого пальто. Моя рука это сделала свободно. Звенящих кружочков было много, целое состояние...
Сзади прошуршала по брусчатке шинами новенькая "Победа". Машина скрипнула тормозами, остановилась, и водитель, высунувшись из кабины, что-то спросил у мамы. Пока она ему отвечала, копеечки высыпались из моей руки и со звоном покатились по брусчатке мостовой. Сзади, на багажнике машины, был прикреплён самолёт, маленький и блестящий, совсем как Як.
Унести домой птицу было невозможно, но дотянуться до неё, потрогать руками...
Я стал осторожно приближаться к машине. А вдруг и этот улетит! Кузов был тёплый, таким оказался и самолёт. Тонкий слой пыли не смог притушить блеск. От прикосновения моих рук самолёт заблестел ещё ярче.
– Мама! Як! Маленький Як, правда!?
– Правда, сынок, правда, – согласилась она, вытирая мне, носовым платком руки. На всю жизнь, навсегда осталось у меня на руках ощущение тёплого металла и необъяснимого удивления при виде белой птицы, которая прилетала ко мне в моём детстве.
…Резко прозвучали удары железом по трубе – опоре навеса. Так наш диспетчер иногда "будил", как он считал, нас, заправщиков.
– Заснули там, – прокричал. – Заправку требуют!
– Ну, братва, солнышко обсушило, ветерок обдул, – Мыслюк подхватил интонацию диспетчера. – Витюк! Ви-ти-ук! – крикнул он маячившей неподалеку фигуре. – Со мной поехали! Да новенького не забудь прихватить. Заскучал. – Мыслюк уже усаживался в кабину своего "маза".
– Разбираемся уже кое в чём? – вдруг спросил сёрьезно и таким тоном, что я в несколько секунд в мыслях прокрутил весь ролик событий последних дней.
Осторожно кивнул, покосился на Витю. Он одобрительным кивком подтвердил.
– Смотри, сынок, – неожиданно тепло сказал Мыслюк, – смотри. Питание самолета вроде и не сложная штука, а на самом деле – тонкая. Недокорми – беда. Не досмотри – плохо вдвое. Мыслить надо! – Внимательно уставился дед в ветровое стекло и плотнее зажал руль в крепких руках. Мы осторожно объезжали Ан-24.
Витя подтолкнул меня локтем в бок, подмигнул и улыбнулся.
Мыслить надо – излюбленная фраза Василюка. Не обращая внимания на все насмешки и подначки коллег-шоферов, Василюк к месту и не к нему любит повторять эти слова.
Машина проползла мимо самолёта, и Мыслюк – Василюк облегчённо откинулся на спинку сидения, руль снова так и заскользил в его руках.
Витя испытующе посмотрел на меня. Мыслюк, казалось, уловил его взгляд.
– Ты, Витюк, с ним построже. Студенты – народ ненадежный. Не допускай...  – Хорош, дед, – Витя кивнул мне на стремянку, а сам стал подкладывать, подбивать под колёса ТЗ противооткатные тормозные конусы, колодки.
– А ты на него не обижайся. Он ничего. Только в последнее время видеть стал плохо, временами всех вроде контролирует, а в самом деле это он больше себя проверяет. У него здесь же в отряде сын летал и... короче, после этого старик расхворался, дома сидеть не хочет. За других летчиков теперь переживает, шебутной...
Прикопался было ко мне три года назад, так я ему вроде нечаянно заправочный пистолет на голову опустил, извинился сразу же. А он мне спокойно так: "Сынок, я ведь всё понимаю, ты устал, только поосторожней будь, а то больно ведь..."
– Мне стыдно стало. Подружились потом. Работаем, Витя опустил с плоскости шнур с крюком на конце и ловко выдернул снизу заправочный пистолет, который прицепил на шнур внизу Мыслюк.
Через неделю меня допустили к самостоятельной работе, и тут оказалось, что все пункты инструкции разом улетучились из памяти. Только нет, шалишь. Подъезжая к первому же борту, начал по пункту, по букве припоминать всё шаг за шагом, действовать по правилам. Вроде бы пошло, вроде бы само по себе всё стало складываться. Краем глаза всё время замечал поблизости Виктора. Да и Мыслюк дремать не давал.
Он в десятый и сотый раз переспрашивал меня о пробке, прокладке, всё время напоминал, что прежде, чем коснуться обшивки самолёта руками, надо дотронуться до неё стремянкой, конец которой должен надёжно стоять на бетоне.
А в следующую смену я стал назло Мыслюку всё делать наоборот. Раз и другой обошлось, а в момент, когда я уже было, забыл наставления деда, ощутил болезненный удар тока. От неожиданности выронил стремянку и растерялся.
Мыслюк только головой покачал. И заметил ведь!
– Мыслить же надо, сынок! Машина в полёте о воздух трётся, накапливает электричество. Даром что ли у меня цепь под машиной болтается? Забыл? То-то же! Мыслить надо!
Когда я незаметно наблюдал за Витюком, начинал по-настоящему понимать, что такое заправщик.
Пистолет со шлангом, казалось, сам выпрыгивает к нему на плоскость, шнур с крюком так и мелькает у него в руках, а пробки выскакивают из горловин или защелкиваются по мановению руки.
Вот Витюк придерживает подрагивающий от упругой струи пистолет в горловине и, кажется, вовсе не обращает внимания на то, что делается в баке. Хлещет из пистолета тугая струя керосина. Но откуда он знает, что через несколько секунд наступит переполнение, вернее переполнится место в кессоне, которое отделено от остальной части емкости переборками. Такое бывает, когда заправка подходит к концу. Витя поднимает руку, водитель за ним наблюдает, сбрасывает обороты мотора.
Витюк чуть красуется, посматривает по сторонам, а на самом деле – следит за лётным полем, замечает, что у соседа закончилось топливо, и тот уже в который раз поднимает над головой скрещенные руки, а наш диспетчер этого не видит.
– Сейчас, поддам от себя! – кричит он и переходит на другую плоскость. Потом он закончит заправку у соседа и снова внимательно осмотрит поле, безошибочно определит борт, который должен вот-вот запросить топливо.
За Витиной работой приятно наблюдать. Ни одного лишнего движения, жеста. И на заправку "Антошек" Витюк идёт без понуканий.
– Ты не нагибайся над баком, когда открываешь клапан, – поучал меня Витюк, – слушай плеск. По шуму поймёшь, что дело к концу идёт. А то к концу смены так надышишься… И порядок в движениях раз и навсегда один выработай. Мыслить надо!
Много раз я ловлю на себе его озабоченный взгляд. Это обескураживает. Он, вроде, и не проверяет, но после его взгляда я вновь и вновь начинаю себя проверять сам. И сомневаюсь. Смогу ли я так же ловко и легко работать когда-нибудь? Одним движением зашвыривать под колесо машины тормозную колодку, легко снимать с орта автозаправщика, перехватывать и опрокидывать на себя четырехметровую алюминиевую лестницу-стремянку, стремительно, но точно устанавливать её в самое удобное место у плоскости, затрачивая на всё это поменьше сил. И хотя почти каждую смену уматываюсь до отупения – работа нравится всё больше и больше. Теперь меня уже трудно отличить от остальных ребят. Появился комбинезон с боковым карманом, где позвякивают отвертка и плоскогубцы. По утрам я без напоминаний старшего техника сливаю отстой-пробу из вновь заправившихся топливозаправщиков, чётко придерживаюсь своей очереди на выезд и не очень позволяю покрикивать на себя любителям это делать.
Водитель ТЗ-десятитонника с первых же дней взял со мной полупрезрительный командирский тон. Чаще других он повторял обидную для меня кличку "студент". Несколько раз я должен был по его команде ходить за молоком, которое нам всем полагалось как спецпитание. Я ёршился, но помалкивал до поры до времени. Наконец появилась возможность открыто взбунтоваться. И в самом деле! Почему он так себя со мной ведёт?! Стал выискивать момент и возможность не подчиниться, открыто заявить о том, что мне надоели его окрики.
В то утро было особенно душно. Мы, как всегда, провели все обычные утренние работы, подготовили машины, взяли пробы топлива для лаборатории. Погода утра обещала очень напряженный день. Видимость – миллион на миллион, как говорят лётчики. Аэродром затаился в ожидании. Дали подёрнуты знойным перламутровым отсветом.
После утреннего затишья пошли первые «борты», всё завертелось. Становилось жарко. Часам к одиннадцати водитель десятитонника подошёл ко мне и предложил ехать с ним заправлять самолёты на водолейке, которая появилась минут пять назад перед зданием службы ГСМ.
Водой! Заправлять! Я снисходительно улыбнулся и ответил дежурным: Сейчас.
Через несколько минут водитель снова подошёл, теперь почти категорично предложил ехать и заправлять «Фантомасы» водой.
"Ясно. Забава с новичком, – подумал я про себя, – сначала водичку в самолёт, потом веником помехи от антенн гонять". – Что-то в этом роде я и ответил водителю.
Вокруг захохотали ребята. Правда, хохот под конец стал каким-то вынужденным.
Водитель ещё раз крикнул мне из коридора, чтобы я собирался и не валял дурака. А я, устроившись поудобней в прохладной раздевалке, приготовился "это дело о шуточках" перекурить. Но едва вытащил из шкафчика спички и пачку "Примы", как по громкоговорящей диспетчерской связи был потребован в кабинет старшего техника. "Начинается настоящий розыгрыш", – подумал, захлопнув шкафчик. Водители и заправщики иронически посмеивались, поглядывая в мою сторону. Точно так же смеялись, когда уходил после моей реплики водитель десятитонника.
Спектакль так спектакль. Ну, ребята, погодите! И я решительно направился на второй этаж.
– Почему не работаешь? – встретил меня «старшой» резким вопросом.– Разболтались, разленились заправщики в последнее время! Рук и так не хватает! Рейсов добавили, а рук не хватает..  Не успеваем. Задержки по вине ГСМ почти на каждой смене. – Словом, всё пошло, как и полагается при настоящем розыгрыше.
"Весёлые же здесь люди, – слушая старшего техника, думал я. – Действительно, трудно в летнее время, в пляжный сезон, справки о невыходах на работу так и сыплются. Хотя разве зимой лучше стоять на плоскости, когда хлещет пронизывающий ветер, но хватает времени и на розыгрыши. Даже начальство подключилось. Традиция в авиации такая, что ли? Крещение решили мне устроить? Но на это я просто так не клюну".
Когда старший техник выговорил всё, что, по его мнению, мне полагалось услышать, – предложил опять ехать на заправку самолётов водой, но я не тронулся с места.
– Что ещё? – озадачился старшой. – Чего стоишь? Иди же... – Ну уж тут я не сдержался, в очень спокойном тоне я сказал ему всё, что думал – что, мол, если старший техник приказывает, то я буду заправлять Фантомасы не только водой, но и томатным соком. Ко всему могу очищать от помех антенны, а также, при необходимости, если старший техник прикажет, я съезжу с ним вместе на склад ГСМ, привезём десять тонн компрессии...
Старшой даже рот открыл, когда я закончил свой монолог. Потёр рукой лицо, пальцами подавил глаза, разглядывая меня, как динозавра, будто что-то ему мешало меня видеть. Огляделся по сторонам и снова уставился на мою персону.
– ...Помехи, компрессия? Че-е-го? – И вдруг захохотал. – Ты что, парень, того? - покрутил пальцем возле лба. – Работаешь давно?
– Почти две недели, – отрубил я.
Глаза старшого заискрились, только что были сердитыми и вдруг потеплели. Он стал смеяться, вначале тихо, а потом всё громче и громче.
В кабинет протиснулся водитель десятитонника и удивлённо уставился на хохочущего старшого.
На заправку вместо меня поехал Витюк, а я в этот день узнал, что некоторые самолёты имеют специальные баки, куда заливается обыкновенная вода. Она необходима, когда жарко и повышенное атмосферное давление. Вода охлаждает корпуса двигателей во время взлета, ведь они работают с перегрузкой, при форсированной мощности.
– А за компрессией я и сам ходил, – добродушно закончил старшой, – да не просто так, а с целой бочкой автокару погнал. Досталось мне тогда и за бочку и за кару. Ведь меня на дальний склад отправили. Давно это было, правда.
В этот день вместо пяти заправщиков нас работало только трое. Конец августа, распогодило. На поле печёт, как в июле.
Мотались мы от самолёта к самолёту, диспетчер следил за нами и, как только заканчивалось горючее в цистерне одного ТЗ, немедленно подсылал следующий.
В стороне, примерно километров за двести-триста, шли проливные дожди, и наш аэродром кроме своих рейсов обеспечивал и тех, кто вынужденно приземлялся у нас, чтобы переждать непогоду.
Ну и досталось же нам! Солнце палило нещадно, слепил бетон. Если бы кто-то рассказал мне, не поверил бы, что серый бетон может стать зеркалом. Плоскости у только что пришедших из полёта самолётов жгли ноги даже через подошвы кед, обеда не предвиделось.
Требовали топливо, воду, масло и бензин на линейку Ан-2. Туда поехал сам старшой, но его скоро отозвали в штаб, и он только успел бросить мне на ходу: "Повнимательней, парни! Продержитесь ещё немного. Скоро эта свистопляска уляжется!"
Когда будет это "скоро" – вопрос, а пока всё шло с привычным автоматизмом. Задерживала струя топлива, которая лилась в горловину кессона под таким же давлением, как и раньше. Да и работать мы стали небрежнее. Чаще проливались керосин и масло на плоскости и капоты машин. Тряпка, которая всегда была сухой, намокла и стала оставлять скользкие следы.
Закончив заправку топливом, переходил к горловинам водяных баков. Потом я прыгал с плоскости прямо на цистерну водолейки и переезжал к следующему борту. Часа через полтора после того, как начал раздавать воду, понял, что могу вовсе работать без стремянки. Быстро всё объяснил Мыслюку, и работа пошла живее.
Дед только посмеивался.
А я ничего нового не придумал, более того, стал нарушать ту самую технику безопасности, над отдельными пунктами которой мы частенько посмеивались на перекурах. Только разве сейчас кто-то на это обращал внимание?
К самолёту я подкатывал, лежа на цистерне с водой. Машина небольшая, и по инструкции она имела право подъезда под плоскость Фантомаса. Топливозаправщик останавливался на своём обычном месте. Я открывал водяной люк и совал в него пистолет, водитель водолейки включал насос и придерживал шланг. Вода тонкой струйкой начинала поступать в бак. Давали небольшое давление. Потом переходил на другую плоскость, и всё повторялось. К следующему самолёту переезжал так же. Миновал процесс установки и уборки стремянки. Нарушение, конечно. Но лишь бы диспетчер не видел. Или контролёр на поле. Главное, ускорилась работа. Глядя на меня, то же самое стали делать и другие ребята. Через час нам кое-как удалось разогнать десяток другой самолётов, и диспетчер перестал занудно орать.
– Ну, студент! Голова! Мыслить надо – и мыслит! – посмеивался Мыслюк. – Знай наших!
Но всё же пробка до конца не рассосалась, и как только мы чуть ослабили темп – всё повторилось. Снова окрики железного голоса из динамиков и лихорадочное движение. Мы проклинали сегодняшний день и далекий дождь, которой загнал к нам неплановые самолёты.
Бортмеханик одного из Фантомасов, задерживающегося с вылетом по нашей вине, высунувшись из люка астрокупола пилотской кабины, сначала только торопил меня. Потом, видя, что я всё так же спокойно работаю, хотя это только так могло показаться со стороны, стал высказываться по моему адресу весьма резко.
Сейчас, когда мы старались изо всех сил, это было особенно обидно. Разве мы были виноваты в задержках?
Давно закончился обеденный перерыв, ломило голову от запахов керосина и бензина. В желудке ворочались голодные звери, а кусок хлеба с молоком были все так же недостижимы.
Стрекотали над аэродромом вертолеты, гудели "Моравы" и "Антошки". А ко всему стала давать перебои водолейка.
Я заканчивал заправку. Осталось заполнить водой еще один бак.
– Эй! Ты! Можешь поскорее, наконец? – снова крикнул мне механик из люка. А струя воды едва пульсировала – двигатель автомашины «бастовал» - поэтому ускорить процесс водозакачки не получалось.
С грехом пополам я залил в бак последние литры воды и стал закрывать пробку. Мешала цепочка, а штурвал пробки никак не проворачивался на положенные пять оборотов. Полтора-два оборота – и дальше ни в какую.
Механик все тявкал. Другого слова и придумать трудно по отношению к его занудным оскорблениям. Мы и неповоротливые, и ленивые, и сачки, и все, что угодно. И вообще, мы все делаем для того, чтобы сорвать рейс. Он был официален, какими бывают не очень уверенные в себе люди. Наконец, штурвал пробки вроде провернулся на три с лишним оборота. Потянул его и убедился, что пробка сидит в горловине плотно. Захлопнул люк и повернул фиксирующий болт.
Спрыгивая на цистерну водолейки, получил в спину очередь обидных слов и теперь огрызнулся зло, грубо и дерзко.
А дальнейшая работа пошла вовсе на нерве. Казалось, что если и дальше так будет, – сорвусь. Пойду на зеленое поле и брошусь вниз лицом на пыльную траву, и пусть заправляет самолеты кто хочет. Но подходила еще одна машина, подбегал очередной механик с требованием, и я снова ехал, открывал и закрывал пробки, таскал шланги. Но на душе так и оставалась тяжесть после перебранки с бортмехаником.
Часа в четыре снова заправлял, как мне показалось, знакомый «Фантомас». Из люка астрокупола показалась голова со знакомым лицом.
– Вот ты где! – Тон был злой и торжествующий. – Ну, погоди! Сейчас командир подойдет, и будем с тобой разбираться.
Я решил не отвечать ему, молча стал следить за струей топлива.
– Черт те что! Опять этот «дурко»!
Не хотелось даже ругаться с ним. Нашел тоже время сводить счеты!
– Фамилия как? – торжествующе – сурово меня спросил механик возле ТЗ. Я хотел было залезть в кабину, но механик жестко перехватил меня за комбинезон.
– Нет, ты погоди, дорогой. Все же разбираться с тобой будем основательно. Сейчас командир подойдет...
Тон был таким, что я понял – дело вовсе не в грубости.
– Значит, это ты нас заправлял утром? – услыхал я сзади. Обернулся. Передо мной стоял невысокий человек, он разглядывал меня, будто экспонат. Глаза у него были очень спокойными, а виски белые, будто заиндевевшие. Белый воротничок оттенял загорелую шею. Человек смотрел и молчал, раздумывая, что мне сказать, а может быть, решал, что со мной делать, как поступить. Покачал головой, произнес совсем тихо:
– Что же это ты? А? Небрежно ведь никому не дозволено работать. Никому и никогда. А уж здесь это просто невозможно, у нас... мы-то ладно, трое, четверо, а за нашими спинами еще пятьдесят душ, которые... – Помолчал, махнул рукой и отвернулся. Пошел к трапу.
Я ничего не понял. Вот если бы он крикнул, обругал меня, может, ударил... Но он ничего этого не сделал. Более того: не принял даже меня всерьез. Просто так. Заметил только по необходимости. Как же это?! Почему?!
– Товарищ командир!!!
Я в тот момент не боялся взыскания, но хотел понять, что произошло. Понять причину такого осуждающего и одновременно жалостливого к себе отношения.
Утомленное лицо. Заиндевевшие виски, затеки пота на воротничке и на рукавах у плеч, усталое равнодушие к чему-то минувшему, прошедшему, хотя и угрожающему. Все это разом заставило меня побежать за ним. Именно побежать.
А он был уже на трапе.
– Товарищ командир!!!
Меня подталкивало чувство большой вины, которую я переложил на человека, простившего это мне, снисходительно оценившего с высоты своего опыта и возраста мои возраст и опыт.
– Товарищ командир!!! Что я сделал?!
– Да ты успокойся, – он приостановился, помолчал. – Проехали. Но впредь будь внимательней. – Сказал, попросил по-дружески, по-отцовски, по-товарищески.
– Проехали, – он потер пальцами висок. – Сегодня жарко. Загрузка полная. Пятьдесят душ за спиной. Воду вроде брали. Бежим, бежим, понимаешь, а лампочка на приборной доске не горит. Конец полосы, отрываться надо, а она, проклятая, не горит, значит, в левом баке воды нет. Но ведь брали. А перед нами железная дорога, насыпь, высоковольтная линия и пятьдесят душ сзади. Теперь понял? Ну да ладно. Понять это... почувствовать...
С этими словами командир поднялся по трапу и скрылся в проеме двери.
Нет. Я все-таки ничего не понял. Стоял и перебирал фразы. Бежим... не горит, проклятая... насыпь... пятьдесят душ... высоковольтная линия... горит...
– Заправщик! – скрипучий голос бортмеханика вывел меня из оцепенения.
– Хватит, Волков, – голос командира послышался из форточки пилотской кабины. – Сам ведь парня в шею гнал.
Над полем гремел железный голос диспетчера, он вызывал свободного заправщика, но мне сейчас было вовсе не до того. Я подошел ко второму пилоту, он, вроде, доброжелательнее.
– Скажите же толком, что случилось?
– Да что там рассказывать? – тот устало поморщился. – Воду ты нам заливал, пробку путем не закрыл. Датчик давления не сработал. Лампочка контрольная не зажглась. А не горит сигналка – нет воды. А двигатели на взлете у нас трудятся с перегрузкой. Впрыск в рубашки движков воды идет под давлением. Командир же сказал тебе об ощущении в тот момент. Полоса кончается, лампочка не горит, значит, можно и не взлететь, если клинанёт движок, а скоростенка на пределе, тормозить поздно, секунды до отрыва от полосы. А по курсу совсем недалеко железнодорожная насыпь и высоковольтная линия. Хорошо, что наш командир, – он уважительно подчеркнул это слово, – с большим опытом. Приборы оглядел, рога на себя...и команда – полный газ. Перепрыгнули мы высоковольтную, в набор скорости ушли, движки вышли на предельную мощность, вроде бы все хорошо.., а тут в кабину проводница влетает: "Ребята, горим! С левой плоскости дым валит!"
Мы с механиком огляделись – ничего нет. А командир то все слышит. Командует... как обычно, царапаемся повыше, понятно стало, что воду у нас из бака разряжением отсосало, и насос ещё помог её продавить. Она вроде дыма с плоскости в тот момент попёрла, и показалась стюардессе из салона, что мы горим.
Командир решение на взлёт принял. А как оно ему далось – вопрос. У него после и сорочка мокрая, а на голову, будто ведро воды вылили. Пилотировал до порта назначения. Потом с сердцем неважно стало, но это не для прессы. Кроме как в высоту нам больше было некуда.
– Но ведь пробку-то я закрыл.
– Правильно. Только под пробку цепочку защемил, которой она к горловине прикреплена. Вот и дыра. Небольшая, вроде, а через нее воду разряжением и погнало…потому и давления на датчике не было. И хорошо, что небольшая дырочка. Большая часть воды в рубашку движка ушла. А если бы… Некогда, – он тоже направился к трапу.
К самолету подкатил аэродромный автобус. Из него хлынули пассажиры. Снова запросил диспетчер свободного заправщика.
В тот день я по-настоящему понял, что для птиц моего детства нет мелочей. Нет, и не может быть, что вся их жизнь в полете начинается на земле, зависит от каждого из нас.
Долго не мог успокоиться. Потерял уверенность в движениях и стал перепроверять себя по каждому поводу. Казалось, что в ушах выли сирены пожарных машин, перед глазами стояло видение подраненного корабля, возле которого хлопотали люди, из крыла валил черный дым, а в стороне стоял летчик, размазывал кулаком по лицу дождевые капли, неестественно прижав к телу поврежденную руку. Вспышками мелькали перед глазами картинки виденной мной раньше аварии.
Но сегодняшний случай не дошел даже до нашего диспетчера.
Что-то понял Мыслюк, но не стал вмешиваться в мой разговор с экипажем, предоставив мне прочувствовать самому всю меру ответственности перед теми, кого я волей-неволей отправляю в полет и кому нужны по настоящему и моя внимательность, и добрые пожелания, и мой небольшой, но важный труд. В душевой, когда мы с Витюком остались один на один, я признался ему в своей оплошности.
– Э, брат! Да ты же темный еще. Послать надо было этого механика подальше, вовсе прекратить заправку, а еще лучше предложить ему самому закрывать пробки. Это их прямая обязанность. И снова Витя, в который раз, открыл мне глаза на еще одну сторону моей работы. – Потому он на тебя и не пожаловался. Борт ты говоришь, какой?
Я назвал номер самолета. Наш. Командир там ас. Давно летает. Седой? Вернее, с белыми висками?
Я утвердительно кивнул.
– Так ему не впервой принимать рискованные решения. Было тут: техники предполётное обслуживание «Фантомасу» сделали. Он в рейс ушел. А на возврате, уже посадочную глиссаду заканчивал – дождь хлынул. Дворники включили, а они после третьего маха разом отлетели. Он успел крикнуть второму: «поддерживай», – а сам форточку открыл и садил машину как бы наощупь. Зарулили на стоянку – вышел из самолёта, а стояночный технарь давай смеяться.
– Что, мол, ты, Юра, из рейса такую физиономию привёз. Не иначе кто с правой руки в аэропорту назначения въехал?
У него вмиг от ударов дождевых капель правая часть лица багровая стала и глаз запух. А он технарю спокойно и мягко так: «Предполётный регламент ты делал?»
– Ну, я. – насторожился технарь.
– А дворники где? После третьего маха ветром сдуло. Не знаешь почему?
Тот глянул, а дворников и нет на кабине. Вот тут-то технаря и проняло по полной программе. Они контровки на крепёж дворников забыли поставить.
Вот их вместе водой и сдуло. А остекление водой перекрыто – ни черта не видно. Ливень оказался полосной, стена воды обрушилась, когда они уже в нескольких сотнях метров от полосы оказались. Другого было не дано.
Садить машину и точка.
Бригада технарей чуть в ногах не валялась. Только бы замечание не записал. А он и не записал. И даже не обругал.
Я резко приоткрыл кран смесителя, и капли жестко хлестнули по телу, застучали по голове. Подставил лицо – оказалось, что они колко бьют по коже. Но это в душе. Вода тёплая. Как же в тот момент они могли хлестать! Скорость то, около двухсот шестидесяти километров при посадке.
Почти дробины.
– Ты-то сам как? – Витюк прервал мои размышления. Он перекрыл воду в душевой кабинке напротив и внимательно смотрел на меня, расправляя полотенце.
– Что как?
– Выйдешь в следующую смену?
Прозвучал вопрос, о котором я думал, но не задавал его себе весь сегодняшний день. Чего было проще сказать, что я болен, что по каким-то обстоятельствам не могу работать, трудно и далеко ездить из дома на аэродром.
И вообще, хватит. Ведь я шел, в конце концов, на пару месяцев всего, а задержался. В конце концов, зачем мне все это надо? Может быть, и правда это сделать? Отказаться, пока не поздно, пока легко порвать тонкую нить, которая привязывает меня к аэродрому, ребятам, Вите, деду Василюку. Копают же люди землю, укладывают асфальт, ездят с грузом на автомобилях от складов к магазинам. Можно пойти в ученики к токарю, слесарю, вовремя приходить на работу, отсиживать без всякого риска и нервов положенные часы, сверлить, точить, клепать, сдавать ОТК работу. Хотя где гарантия, что я не пущу в брак детали, которые до меня делали несколько человек? Что я полюблю новое дело? Вопрос даже не в этом. Сегодняшний день, который заставил меня по-настоящему ощутить самого себя, был всеми событиями против меня. А я сам? Что я могу этому противопоставить? Что я сделал, чтобы облегчить труд других? Может быть, я вовсе не нужен на аэродроме?
Сегодня я защемил цепочку пробкой, а завтра вообще не дожму ее, и в полете из бака попрет керосин. Что тогда?
Воды в баке – тридцать пять литров. Топлива – тонны. Глубоко в душе поселилась неуверенность, этакая коварная и добренькая мыслишка, которая подсказывала, что надо это все бросить. Пусть рискуют другие.
Другие?
Витя, казалось, забыл о своем вопросе. Неторопливо одевался, но я чувствовал, что он ждет ответа, ждет возможности понять меня. Он ничего не скажет, даже если я сейчас откажусь от выхода на работу завтра.
Он ничего не скажет мне в упрек. Наоборот, по-деловому объяснит, как найти бухгалтерию, как получить плату за дезертирство, как ответить на вопросы людей, которые будут меня спрашивать о причинах ухода.
Витюк все поймет. Именно все. Поймет мою трусость и не скажет об этом. А как потом ходить по одному городу, глядеть на одно и то же небо, дышать одним и тем же воздухом? Зная, что в трудный момент ты спасовал, предал парней, которые были к тебе внимательны и добры. Пусть иногда шутили невпопад, разыгрывали, но все это для того, чтобы закалить тебя, пришедшего в коллектив ещё ничего не умеющего в жизни.
Что из того, что я студент? Что из того, что я неплохо сдавал экзамены по не очень любимым мною предметам науки. Там проще. Можно пять лет учиться, и никто не узнает, что твоя будущая специальность тебе не нравится. Но себе признаться во всем откровенно – самое трудное, а главное, что от этого признания невозможно никуда спрятаться, убежать. Нельзя ничем отгородиться. Сам ты тут есть, и все мысли твои – тоже, в тебе, с тобой.
Ну, не трусь же! Будь до конца честным. Скажи сейчас же, что не выйдешь, и точка. Дело добровольное!
Не осудят. В лицо не скажут ничего. Но подумают… Не стоит и бояться того, что скажут. Бойся того, что не сказали, что подумали о тебе, что отложили в потаённый уголок с мыслями. Это та неизвестность, которая в любой момент может выстрелить.
– Время сейчас у нас трудное, – голос Витюка долетел, как через вату, – На днях будет общее собрание всех служб обеспечения полетов. Август к концу, а отпускников еще море. Летят и летят. По сравнению с прошлым годом и рейсов добавилось. – Зараза! Он и здесь понял все в секунды. Витюк явно протягивает мне руку. Делает меня значимее, чем я сам себя считаю. Не принимает во внимание, или делает вид, что не принимает во внимание сегодняшнее происшествие. Подленькая мыслишка об уходе – из большой превратилась в маленькую, совсем крохотную, стала почти незаметной. Я понял, что этот разговор имеет место постольку – поскольку, что Витюк все же ждет от меня ответа на главный вопрос. Ну, как ему сказать все? Как это сделать так, чтобы у него и мысли не возникло о том, что несколько минут назад я колебался, обдумывал способ побега?
Витюк подмигнул: – Прорвёмся. Разве мы не из десанта?
У меня будто камень свалился с сердца. Он со мной со своим опытом и знаниями. Настал момент, когда можно откровенно улыбнуться, также подмигнуть, подхватить этот шутливый тон, и не останется даже тени от собственной неуверенности. Все будет отлично! Мы вместе. Мы – служба ГСМ, служба горюче-смазочных материалов, служба питания самолетов. И даже если нас послезавтра снова окажется трое – прорвемся. Все равно будем под завязку, под пробочку заливать в баки прожорливым крылатым чудовищам керосин, бензин, масло, и воду, чтобы они дрожали от сдерживаемой мощи двигателей, летели, носили людей и грузы.
– Нас мало, – бросил я.
– Но мы в тельняшках! – закончил Витюк – И даже в бахилах бываем.
– По лапам? – С размаха хлопнули на прощание ладошками.
Прочерчивая подфарниками темноту, жужжа шинами по асфальту, проносились автобусы, машины.
– Смену не проспи, – шутливо крикнул Витюк из дверей автобуса.
– Смену – ладно, А вот что-то самое главное человек не может, не должен в своей жизни проспать, пройти мимо этого самого главного, А какое оно, это главное? Где? Кто скажет, как его искать?
Кто из окружающих нас, с тактом и всей мерой участия постарается помочь разобраться в жизни, в ее событиях? Кто сможет подать руку в трудный момент и сделать это незаметно, ненавязчиво, кто даст нам почувствовать собственную значимость? Может быть, сами события жизни так устроены, что мы ежедневно должны пробовать свои чувства, будто на твердом наждачном круге, который вращается с огромной скоростью, порой ранит, а временами оттачивает лезвие характера до остроты бритвы?
Скорее бы новая смена. Это ничего, что боязно. Рядом будет Витюк с его зорким глазом, Мыслюк со своими вечными подначками. В них всегда есть смысл, хотя, кажется, что он просто балаболит, – Студент! Сводку погоды сегодняшнюю, когда слушал? В десять? А я думал, что в восемь. Погода изменилась. Ветерок. – Смеется, – Дует, дует. К чему он это сказал?

II. ТРУДНЫЙ ДЕНЬ
Сегодня я вторую очередь дежурю на стоянке АН-2. На "Антошку" – машину крохотную, по сравнению с АН-24, приходится карабкаться по встроенной лестнице на фюзеляже. Ступеньки открываются внутрь тела фюзеляжа, щелкая створками-крышками, эти крышки часто закусывают ногу и сбивают ритм работы. Сменщика все нет. Видимость миллион на миллион, как говорят пилоты, и жужжащие стрекозы так и валятся с неба. Требуют топлива, иногда масла.
Бегу по узкому фюзеляжу, переступаю канатик антенны, но самое главное – впереди. Плоскость. Небольшая полоска ребристой чешуи из дюраля, сужающаяся спереди, в районе пробки бака, а дальше перкаль – удивительно прочный в воздухе, но легко повреждаемый на земле. Приходится быть осмотрительным, следить, чтобы из кармана не выпала отвертка, плоскогубцы. Без отвертки самолет не заправить. Не открыть поворачивающийся на один оборот винт защелки. Сам самолет кажется игрушечным, и странно, что он летает, перевозит пассажиров на севере и на юге, делает массу других полезных вещей. Для взлета и посадки этому самолету нужна минимальная площадка. На днях видел, как отрывались крылатые стрекозы, не успев пробежать и ста метров. Коротко разбегались против ветра, и он их как бы подбрасывал в высоту. Только бензин у "Антошки" противный. Зеленоватый, с резким запахом. От него кружится голова и поташнивает. Кожа рук, если бензин случайно попадает на нее, белеет и долго держится сухой. Сегодня полетов много, носишься, как ошалелый  между стоянками Заправка за заправкой, а сменщика нет. Некому сменить меня.
Стрекоза за стрекозой заруливает на стоянку. Только поворачивайся. Заправил, перешел к следующей крылатой машине, а та, что ты заправил, коротко взвыла стартёром, звучно чихнула, встряхнулась, завертела пропеллером – и снова в полет.
Пилоты на "Аннушках" молодые, задорные, Шумят и балагурят с нами, а от этого веселее и легче, но сегодня не везет. И даже шутки пилотов не радуют. Сменщик где?
Рулит по зеленому полю самый маленький самолёт в нашем парке – чех – «Морава». Строгие и законченные формы, два мотора. Заправлять его – одно удовольствие. Баки на концах крыльев. Автомобиль, да и только. И весит столько же, сколько автомашина «Волга». Только летает. Заправил я их сегодня три. Еще один рулит. Эти самолеты заправлять надо вне очереди, и не потому, что они самые маленькие. Просто у них срочные вылеты. Их используют доктора, ещё какие-то специальные службы.
Иду с дежурства – стараюсь пройти поближе к стоянке малышей. Но какие бы они не были маленькие – вовсю жужжат своими моторами, рулят по дорожке и тоже, совсем как лайнеры, требуют взлета и посадки. Мы так и называем их между собой – малые. Но самое интересное на этих самолетах – пилоты. Они тихие и незаметные, сосредоточенные, в основном все пожилые.
Заруливает "Морава" на стоянку, жужжит несколько минут двигателями и затихает. Некоторое время пилот сидит в кабине, будто вслушивается в тишину. Лязгает дверцей, повозится с замком, обойдёт свою кроху, проверяя, не потерялось ли чего и не испортилось ли что-то, оставит листок с требованием на бензин под резинкой дворника остекления кабины, уходит, не оглядываясь. Вроде бы стесняется человек своей несерьезной, игрушечной машины, будто неудобно ему, пилоту со стажем, летать на этакой птичке.
Идет по летному полю одинокий человек в форме с портфелем в руках. Ну, какой-же это, в самом деле, экипаж "машины боевой"?
Идет летчик, и, наверное, у него за плечами, как годы, так и опыт. Ведь он один, один за всех. Сам. Идет он мимо больших самолетов, смотрит на них. Может, с завистью? О чем он думает?
Любит ли он свой крошечный самолет?
Снова с надеждой смотрю в сторону здания ГСМ. Где же ты, сменщик? Десять талонов на молоко, дополнительное питание за работу с горюче-смазочными материалами отдам только за твое появление, сменщик. Все отдам! Ноги гудят, а в горле перекатывается бензиновый ком.

III.ТРИДЦАТЬ КОПЕЕК ЛЕТИТ…
Известие о состоявшемся собрании взбудоражило не только нашу службу. Повестку дня, которая была известна, обсуждали во всех службах.
Командование все же приняло решение круто бороться с задержками рейсов по вине ГСМ. На этот счет было много разных мнений, но все сводилось к тому, что у нашей службы нет больше возможностей для того, чтобы принять на работу еще одного или двух человек, но были деньги для работы по нарядам.
В летний период, когда рейсы учащались, аэродром не раз становился запасным и для других самолетов. Тогда задержки плановых рейсов были особенно часты.
Нас много раз посещали представители высокого начальства, поглядывали на часы, засекая время заправки. Кое-кто из этих товарищей, в фуражках с золотыми кантами из дубовых листьев и множеством шевронов на рукавах, даже сами пробовали потаскать стремянку и шланги, проверяя на практике нашу работу. Засекали время секундомерами. И все эти «одубевшие» господа, как мы их про себя называли, соглашались с тем, что мы периодически работаем на пределе возможностей, что движения наши во время заправки точные и ускорять процесс просто никак нельзя. Что держат нас только возможности нашей далеко не новой техники. А все сводилось к тому, что у нас на самолётных стоянках изначально не были проложены трубы, по которым можно было подавать топливо централизованно, прямо с базы ГСМ. Тогда бы все упростилось. Подключил шланг к специальному крану под крылом, включил насосы – и точка. Но наш порт построен давно, небо над ним, наверное, помнит еще Нестерова и его мертвые петли и перестраивать сейчас всё, очевидно, дорого. Больше людей брать тоже не выгодно из-за того, что в последние годы наш старейший в стране порт часто стал закрываться по метеоусловиям. Тогда все мы в один голос ругали ученых и инженеров, которые придумали неподалеку искусственное море, оно-то и вырабатывало туманы. Но все это ничего не меняло.
Трудно сказать, как, но ещё до собрания к нам просочились слухи, что за каждый заправленный самолет будут платить. Никто не знал сколько, никто не ведал о том, как будет вестись учет. Никто не знал также, откуда в разговорах появилась цифра тридцать копеек. Но все упрямо говорили, что это именно то количество копеек, которое будет стоить бланк каждого сданного требования. Что бы мы не заливали в баки и сколько.
Многим из нас цифра казалась нереальной. Мы-то знали, как можно работать и сколько машин заправить за смену, если крутиться волчком. Возможная сумма дневного заработка ошеломляла.
Мыслюк работал давно и был уверен, что после первого же месяца работы по новой системе оплаты, командование откажется от своего предложения из-за затрат, как обычно бывает с такими нововведениями, но категорично об этом не высказывался. Иронично посмеивался, рассуждал, но на вопросы отвечать не торопился.
– Мыслят отцы-командиры. Такая у них работа!
Старшие техники смен тоже были в полном неведении, а, может, им просто было приказано помалкивать до поры? Разговоры о новой системе оплаты, стоимости заправки, учете – не умолкали. Да и мы сами не знали, что нам принесет это решение. Волновались, конечно, обсуждали это при каждом удобном случае. Витюк, один из немногих, посмеивался и был рад любому переустройству.
– Кому-кому, а сачкам нашим достанется, – только и сказал он. По его подсчетам, он без особого напряжения мог заправить сорок пять-пятьдесят самолетов.
– «Куротников» наших все это тряхнет и сачков. Посмотришь. А то, как погода хорошая – болеют, чистый курорт за наш счёт. А на пляже встретишь – не больной.
Тогда я особо не надеялся, что мне долго достанется наблюдать всю эту кутерьму. Работать на аэродроме всю жизнь я не собирался. Тот заработок, который мне был обещан, для меня и так был высок. Особо в эти разговоры не вникал еще и потому, что не чувствовал себя достаточно опытным или авторитетным в работе. Мысленно все высказывания проверял через то, как это воспримут Витюк и Василюк – Мыслюк, с его неожиданными оборотами в понимании всего, что нас окружало.
День собрания совпал с моим выходным, и, когда я вышел в следующую смену, неожиданно услышал: "Тридцать копеек летит!" Не обратил на это внимания. Взялся было за банку для слива отстоя, но оказалось, что отстой горючего, пробы топлива для лаборатории уже взяты, машины ТЗ все заправлены, а двух уже и вовсе нет на месте.
Сегодня нас было пятеро, как обычно. И первая размолвка, которая произошла в раздевалке – была из-за очереди на выезд.
Черт возьми! Неужели тридцать копеек имеют такую силу? Потом стало понятно, что не столько силу имеют эти самые тридцать копеек, сколько сумма всех копеек вообще. Никто из нас почему-то вдруг не захотел стать обладателем меньшей суммы, чем остальные, но, повторяю, вовсе не из-за самого существа денег, а из-за того, что деньги вдруг оказались мерилом нашей работы, количества выездов к самолетам, подходов к борту, нажимов клапана заправочного пистолета. Эта общая сумма заставила задуматься и о топливе, которое мы сливаем в баки. К примеру: в один борт я плеснул пару тонн горючего, а в другой мне надо влить всего шестьсот килограммов. Время-то разное. Вот и получается, что если я буду работать на линейке АН-2 – наберу за целый день огромную сумму, а если буду только "Фантомасы* заправлять – едва в норму уложусь. Получилось, что не надо теперь каждого из нас гнать в шею, не надо думать о соблюдении очереди, и если ты, заправщик, не хочешь ударить в грязь лицом – должен сам за всем следить. Сам все соблюдать, и даже больше: не должен допускать нарушений со стороны своего товарища. Ведь его нарушение — твоя сума копеек – не должна быть меньше той, которая есть у соседа. И, повторяю, вовсе не из-за денег, а из-за того, что cума эта оказалась мерилом твоего труда.
Таким образом, вдруг определилась в перспективе роль каждого из нас и, как бы там ни было – надо по-настоящему переходить на рельсы, которые предложили нам новые условия. И хотя я не собирался работать на аэродроме долго, все время напоминал ceбe об этом, но все-же не устоял и задал вопрос о стоимости заправки одного самолета в зимнее время. Как будут платить?
До собрания об этом тоже было много толков, но все единодушно решили, что тридцать копеек, сума явно малая для оплаты. Сорок пять копеек – стоимость заправки борта зимой – оптимальна. И еще, что выговорила служба ГСМ для себя: возможность переходить на эту оплату согласно изменениям метеоусловий. Это, как мне сказали, предложил Витюк, и к его выступлению прислушались, поддержали. Отныне по условиям температуры и атмосферного давления не только воду надо будет заправлять, но и оплата работы людей будет связана и с температурой и с давлением.
А Виток все также посмеивался, как будто ничего особенного не произошло. Вообще он всегда так держался, что невозможно было понять, где шутка, а где серьезно.
– Жаль, что ты не был на собрании. Там еще кое-что обговаривали.
Я уже был в курсе дела этого «кое-чего». Именовалось оно, словом из двух букв! ЧП! Собрание, в лице представителей служб и подразделений, было информировано о случившемся несколько дней назад с водителем одной из машин "АПА". Машина аэродромного питания с аккумуляторами обязательно подъезжала к месту, где готовили к запуску двигатели любого из самолетов. Специальным кабелем "АПА" подключалась к «борту», и двигатели оживали. Водитель одной из машин ночью не разобрался в сигналах стартового техника и тронулся с места. В результате был вырван так называемый «ШРАП» – вилка или штепсельный разъём для подключения кабеля от машины к аккумуляторам. Повреждение, казалось бы, незначительное, но должно было быть устранено, и птица попала в ремонтный ангар вместо неба.
Я понял также, зачем Витюк завел этот разговор. В памяти еще был свеж случай с пробкой, которую я тоже не защелкнул до конца и её выщелкнули пружины на исполнительном старте, когда самолёт даже трясёт от сдерживаемой мощи опробуемых двигателей. Тогда, рядом с «Фантомасом», а вернее над ним, оказалась «Морава». Самолет заходил на посадку, на зеленку поперёк бетонки. Пилот предложил экипажу по рации осмотреть самолёт перед стартом (на предмет наличия на плоскости постороннего предмета). Пробка ёрзала на цепочке от вибрации и опытный лётчик это заметил. Бортмеханик через астрокупол выскочил на плоскость, поставил пробку на место, но, тем не менее, моя фамилия в этой ситуации прозвучала. Поначалу она связывалась с угрозой всяческих санкций, но затем кто-то вдруг вспомнил, что во время заправки, особенно под конец процесса, рядом с заправщиком должен находиться бортмеханик воздушного судна и ему, как никому другому, надлежит контролировать закрытие пробок топливных баков. И, тем не менее, мы между собой, а не только командование, обсудили эту ситуацию и, как бы поставили её самим себе на вид. В отношении же меня высказался только Мыслюк. Да и то, один на один в раздевалке. Нет, дед не ругнулся. Он не обвинил меня ни в чём.
– Понимаешь, студент, нет моего сына и никто не доказал, кто конкретно в этом виноват. Но ведь кто-то носит на душе тяжесть от содеянного. От того самого недоверченного болта и незаконтренной специальной проволокой гайки. И он это будет носить в душе пожизненно. Суд души – самый тяжкий. Правда, если есть она, душа, у того человека, который недовертел, незаконтрил ту самую гайку.
Суд души. Эту фразу я запомнил.
И вновь закралась в голову мысль о том, что надо отказаться от этой работы, не ждать, когда со мной случиться такое же ЧП. Но с другой стороны было интересно проверить самого себя, проверить на сумму, которая складывалась из выкрика: "Тридцать копеек летит!11
Я вовсе отогнал от себя эту мысль об отказе, отмахнулся от самой сути дезертирства. Посмотрим, сколько я раз сумею за смену отреагировать на выкрик: "Тридцать копеек летит!" У Витюка в последнюю смену было шестьдесят с лишним заправок.
Проверим, как оно получится. Разберемся. С самим собой разберёмся! Сам того не ожидая, заразился азартом работы, ее четкостью, точностью. Посмотрим!

IV. КОНФЛИКТЫ
Сегодня мы с Витюком выезжаем на заправку ЯК-40. Эти стремительные машины совсем не похожи на все остальные. Да и гости они у нас пока не частые. Всего несколько рейсов в день. Экспериментальные, как поговаривают. Сначала их заправлял стартех, потом Витюк. Теперь он передает премудрости работы с этим самолетом мне. Здесь мы не считаемся со временем. Задержек после введения новой системы оплаты у нас не наблюдается. И все-таки я не могу догнать Виктора по количеству заправок. Выше семидесяти шести не получается. Да и то было только один раз, когда мне пришлось шесть часов работать на стоянке АН-2. Вместо трех. У Витка рекорд – восемьдесят. Но это ничего. Все равно догоню. Горючее у него под большим давлением льется, что ли? Крутимся одинаково, а он еще и поболтаться где-то успевает, в ангар сходить.
Витюк готовится стать пилотом. Летчиком-инженером. Заработок у него солидный. Одно огорчает, как он говорит, срезать могут. У него есть цель: отложить денег, чтобы учиться на дневном отделении. Виктор не отказывается от любой работы на аэродроме. Единственное, что его держит – время. Ему его не хватает. Через день Витя работает на заправке, в выходные – мойщиком самолетов. На аэродроме он каждый день, а потому в курсе всех дел.
Начальство дозналось, что Витя работает на двух должностях. Разыгрался скандал. Витюка обвинили в рвачестве. Он не ушел, но оформил за себя знакомого парня. Потом отцы-командиры разобрались, что он фанат лётной профессии и больше никто ему палки в колёса ставить не ставит.
– Работаю до первого марта следующего года, а потом в отпуск за три года сразу. Поеду в Ленинград, обойду все музеи, заодно и в Академию схожу,– он говорил мне об этом в свободную минуту. – Потом можно будет года три учиться и не думать о деньгах…
Медленно ползём с Витюком по летному полю. Туда, где только что возник высокий стабилизатор Яка. Витюк прикрыл глаза рукой, будто козырьком, старается угадать, откуда пришла машина. Из Одессы или Измаила? Это были первые авиалинии, которые осваивали Як и 40-е.
– В прошлый раз, продолжает Витюк, – бортмеханик-одессит торопил: скорее, скорее. Вижу, в город ему сбегать охота, а для меня машина новая, стараюсь сделать все, как положено, сам себя проверяю, а он сзади гундит и гундит: "Я на микролайнере. Понял, – говорит, – задержек не потерплю, понял?!" -Понял-то, понял, – отвечаю, – только делать все буду как полагается. Кричать на меня не надо, с перепугу заикой стану. Эх, как он обозлится!
Мы подрулили к ЯКу. В ту же минуту из него выкатился механик и набросился на нас.
– Работнички! Тоже мне! Телят вам гонять, а не лайнеры обслуживать!
– Старый знакомый. – Витюк толкнул меня локтем, – здравствуйте! – Витюк невозмутимо любезен. Всё будет в лучшем виде…
В глазах Виктора будто черти запрыгали. Коротко шепнув мне: "Не сорвись на грубость. Все испортишь. Сейчас дойму по правилам».
Механик еще что-то говорил, но мы делали вид, что нас это не касается. Готовились к заправке со всей основательностью и по всем правилам.
Для начала Витя попросил Мыслюка подъехать к самолёту еще раз.
– Да ты чего это хоть? – Мыслюк вытаращил глаза и возмущенно огрызнулся, – Я что, первый раз к машине подруливаю?
– Не знаю. Будьте добры, – они коротко обменялись взглядами,– будьте так добры, машина ТЗ должна стоять на несколько метров дальше. Это вам не «фантомас», а микролайнер!
– Ладно. – Мыслюк огляделся и беспрекословно полез в кабину.
Удобная четырёхточечная площадка-стремянка стояла метров за двести от самолета. Витюк, подмигнув мне, очень вежливо обратился к механику: Я через плоскость. Можно?
– Только по стремянке, – отрезал тот, – вон она стоит, указал на четырёхточку в отдалении.
– Далековато» – с сожалением протянул Витюк, уставился на механика невинными глазами.
– Я сказал!
– Так у вас же на борту есть. Удобная такая, раскладная, а это вон какая дура на колесах.
– Нет у меня ничего, – рявкнул механик»
– Ну, ладно, согласился Витюк, – Пошли, – кивнул мне, притащим.
– Правда, почему нельзя через плоскость? Там ведь и ручка есть на фюзеляже? И таскать ничего не надо?
– Ты вернись, а я сам схожу. Мыслюка еще раз предупреди, чтобы ничему не удивлялся. Сам залей чего-нибудь, чтобы«шеф-директор» слыхал, что-то о свитерах арабских или кофточках французских, которые сегодня в нашем магазине «выбросили» возле аэропорта. Можешь и про туфли чешские ввернуть. У него, кажется, туфельки того…
– Я все понял. Я решил врать. Но так, чтобы без промаха. Механик расхаживал возле самолета. Я подошел к Мыслюку, он возился с гаечными ключами возле насосного отсека, как всегда, что-то подтягивал и подкручивал. Мыслюк с интересом ожидал, что придумает Витюк.
– Свитера арабские в нашем магазине видели? – забросил я удочку.
– Чего? – удивленно уставился дед. – Надо они мне.
– Свитера, говорю, – громче вдвое стал говорить я ему – вам не надо, а люди мечут вовсю. Деньги занимают друг у друга до зарплаты. Мохнатые такие. Арабские, по сорок пять рублей.
– По сорок пять? – Мыслюк все еще не понимал, в чем дело.
– Сбегать некогда, – засокрушался я, видя, что механик проглотил наживку и бросил заинтересованный взгляд в нашу сторону. Подошел поближе. Я продолжал в том же духе плести черт знает что. Говорил бы правду – не поверят, а всякий бред – легче всего за истину сходит. Парадокс!
– А промтоварный все там же? – не выдержал, спросил нас обоих бортмеханик.
– Там же. Только теперь ему огромное помещение дали. Овощной перевели, отделали хорошо, отремонтировали, зеркал понавесили – универмаг центральный да и только!
– И товары теперь завозят такие…Как будто прямо из Японии! – молоть продолжаю черт знает что.
Мыслюк всё также ошалело смотрел на меня. Рехнулся парень, что ли? А механик заглотил и эту наживку. Витюк тем временем подкатил стремянку.
– Ты подольше не мог?
Витя молчал. Достал из кабины автомашины стеклянную банку, стал протирать ее куском белой фланели. Осторожно слил отстой из крана отстойника, стал рассматривать керосин на просвет.
– Еще разок надо, – серьезно сказал, полез под машину,
– Да хватит, так видно, – буркнул механик.
Однако Витя снова слил отстой и протянул банку механику.
– Хорошо, – раздраженно сказал тот.
– Безопасность в нашем деле – главное. Инструкция тоже, – глубокомысленно изрек Витька. – Из пистолета отстойчик тоже надо слить, – он взялся за пистолет, Мыслюк чуть газнул, и Витя банкой ловко подхватил струю керосина.
– Вот теперь хорошо, простодушно улыбнулся Витька и взглянул на механика.
Механик внутренне кипел. Парень понимал, что комедия играется в его честь, но ничего возразить не мог. Ведь он сам требовал выполнения всех пунктов инструкции, он был прав, но его тон общения с нами не должен был остаться без внимания.
– Да, – снова остановился Витя, почти взобравшись на стремянку. – А бахилы? – Слез и пошел к машине.
– Ну, что там еще? – почти простонал механик.
– Понимаете, бахилы забыл надеть.
– Да чтоб тебя! Да давай уж так!
– На что вы меня толкаете? Плоскости микролайнера ведь полированные, – с издевкой, но на полном серьезе возразил Витюк.
– Да. Правильно, – Мыслюк поддержал Витю и снова уткнулся в насосный отсек.
Мы понимали, что в душе парень сейчас поминает нас "добрыми словами". Мыслюк тоже понял, что мы варим воду, но не подавал вида, всему поддакивал. Не обошлось и без привычной фразы: «мыслить надо, молодые люди!»
Тем временем Витя, поднявшись по стремянке и удобно усевшись, надевал бахилы. Открыл заправочный люк и придирчиво осмотрел прокладку на пробке. Механик утюжил бетонные плиты вдоль крыла.
– Да ты понимаешь, что я сегодня еще не обедал?! – Почти взмолился он.
– А мы так и не завтракали, – серьезно, в тон ему ответил-пробасил Витюк. – Что поделаешь, работа, обед подождёт!
Мыслюк, уткнувшись в насосный отсек, давился от смеха.
– Вот заправим ваш микролайнер, а там, глядишь, до обеда недолго.
– Я же, ребята, в город хотел сбегать, – уже вовсе миролюбиво стал говорить механик.
– Я бы тоже не отказался в город… – задумчиво сказал Витюк, придерживая пистолет, – так нет же, летают тут всякие асы на микролайнерах…
Механик понуро молчал.
Заправку Витюк закончил в тот момент, когда на стоянку, пофыркивая, подкатил микроавтобус с пассажирами.
– Ну вот, к сроку. Как раз, – мягко улыбаясь, и разводя руками, успокоил он механика. – Не опоздали. Никаких задержек.
– Доброго вам пути!
Механик, молча осмотрел пробки, исчез в самолёте.
– Ну, и как? Освоил ЯК? – спросил Витюк, когда мы снова катили по бетону?
– Освоил.
– Наверное, и он освоил заправку. – Витюк большим пальцем указал на самолет, где шла посадка, – Позавчера… все пункты инструкции мне этот авиамеханик вычитал, да покрикивал ещё при этом. Вот они, пункты, в действии. Микро-лайнер! Да я и так знаю, что машина новая, нежная, требовательная. Но и ты будь человеком. Мы ведь тоже работаем, хотим, чтобы всё было как надо. Совесть ведь потом замучает, если что. Кстати, знаешь, что самолёт этот имеет несколько прозвищ?
– ?
– Окурок! Огрызок! – Витя добродушно засмеялся,
– Черт-те что! Огрызок! Надо же!
– А машина красивая. И это его так за взлёт обзывают. Он может взлетать при самом коротком разбеге. Возле него швейцарцы ходят. Купить хотят для своих горных аэродромов. Да и потолок у него, сам формуляр видел, шестнадцать тысяч метров.
– Так он же пассажирский?
– А разрабатывался для военных. Как штабной. Для коротких перелётов и всего на восемнадцать или двадцать человек. Только вояки его почему-то не взяли. А дразнят – любят, значит. А для пассажиров он что надо. Действительно, микролайнер. Взлетает хорошо, удобный. Только если недалеко лететь. А то сел я в кресло, а голову некуда пристроить. Час-два – ничего, а попробуй три-пять часов – замаешься.
– Ты летал на нем?
– Сидел в кабине, говорю же тебе. Полетать не успел, а так почти на всех типах летал, что мы заправляем. Если не пассажиром – экипаж в облет с собой брал. Интересно ведь знать то, что ты заправляешь, выпускаешь в небо.
– А я все думал о том, как мы издевались над парнем, над бортмехаником. Может быть, мы не имели на это права? Я, наверное, нет, а Витюк –очевидно, имел право требовать к себе уважительного отношения, а как это сделать – ему было виднее.
А вот деду, наверное, было горьковато от произошедшего только что на поле. За чужое хамство, которому пришлось противопоставить такое же хамство, но более утонченное, базирущееся на служебных взаимоотношениях, и хорошем знании своей работы, своих обязанностей.
– Беречь надо, пацаны, друг друга больше. Житуха, она... одна каждому... без повторов, как наша работа.
Мыслюк сказал то, чтo где-то в глубине души чувствовал и я. Но он сказал, а я не сумел, хотя думал о том же самом, наверное, о том же самом.
Я снова посмотрел на деда иначе, может быть, он сам неожиданно повернулся ко мне другой стороной.
Виктора возле нас не было. Он исчез незаметно. Мыслюк перехватил мой недоуменный взгляд, улыбнулся грустно.
– Пришел совсем горячим. Сейчас вовсе другой стал. На сына похож моего. Ты уйдешь своей дорогой, он уйдет, а мне... уже некуда. Ездить скоро не разрешат по здоровью – хоть сторожем пойду. Вон, – указал через запыленное окно на застекленную будку проходной со шлагбаумом возле нашего здания.– Всё ж здесь давно моё… как уйти?
– Дай что ли сигаретку.
В ответ на мой недоумённый взгляд пояснил: – Давно ведь не курю. Иногда разве.
Зажал губами размятую примину и затянулся синим дымом, который? казалось, оседал на висках, на торчащих из-под замасленного берета волосах.
По громкой связи нам категорично заявили, что снова летит "тридцать копеек".
V. ИНОСТРАНЕЦ
Мы все не любим заправлять иностранцев. И хотя они, как бы и наши, у них такие же «Фантомасы», и пилоты практически все говорят на русском языке – заправка их всегда дело хлопотное. Выезд на заправку иностранца (поляка, чеха, немца) – обставляется почти торжественно. Поступает заявка, когда иностранца ещё и в помине нет. Но техника уже предупреждает АДП – аэродромный диспетчерский пункт, что к нам «следуют»… Дальше бывают троеточия, а могут быть и откровенные этакие и не совсем парламентские высказывания. Нет. Всё это без зла. Так, для порядка. При заправках иностранных «бортов» зачастую присутствует сам старший техник, который по факту заполнения баков даёт подписывать требование на горючее кому-то из экипажа. А всё это время рабочее место старшего техника или чье либо из ответственных ребят остаётся свободным, а это значит, что теряется часть информации о расходе ГСМ, о том, что делается на складе. А ещё потом раз пять необходимо разного уровня начальству доложить: почему телефон на рабочем месте не отвечал. Немецкие экипажи всегда корректны. Внимательны и практически всегда поднимаются на плоскости, когда мы их приглашаем, что соответствует нашим инструкциям. У них этого нет, и они подчас даже с любопытством оглядывают окрестности аэропорта. Удивляются стоящей в дали на линейке авиатехнике вояк, которая, обычно, даже не зачехлена. Они хвалят наш хлеб и охотно покупают его в припортовском продтоварнике для дома.
Балагурят, шутят чехи и болгары. У них бывают совершенно разные темы в разговорах, в основном о том, что наши девчонки очень красивые, что у нас красивый город. Они сожалеют, что их к нам загнала непогода, или, какой либо целевой полёт и что никак невозможно осмотреть город. Многие из них напротив, знают город неплохо, очень прилично говорят на русском языке. Это обычно те ребята, которые у нас в городе учились, провели здесь несколько лет. И с ними легко и приятно общаться.
Тошнотно заправлять поляков. Эти – разносторонние. От купи и продай и до вопроса о том, как в нашем городе можно пригласить на вечер девушку и сколько ему будет стоить это приключение. И это бы ладно, но в соответствии с инструкцией мы должны заправлять все эти «борты» соцлагеря «под пробочку». Ко всему, поляки уже при заправке абсолютно открыто говорят о том, как они присядут и «дольются» где-то в приграничном аэропорту, и потом, когда у них окажется излишек горючего – безо всякого якова сольют этот керосин в своём аэропорту для родственника – фермера или просто продадут покупателю. И хотя они не должны особо выжидать погоду, могут принимать решение на вылет самостоятельно – в большинстве своём ждут её улучшения по трассам полёта для экономии того самого горючего. Расчётное количество в почасовом исчислении до их пункта назначения – тонны полторы керосина, включая наличие горючего на борту, но… берётся обычно около трёх тонн. Мы щедрые и льём не считая. Такова инструкция. Всего у них на борту обычно оказывается тонн пять керосина.
А ещё они невероятно придирчивы. Потому заправка «иностранца», такого же «Фантомаса», как и наш, кроме заливки его баков «под пробочку», обставляется бахилами, тремя-четырьмя взятыми пробами топлива из отстойников самолёта, из машины топливозаправщика. «Топчешь» его, «топчешь», а механик стоит над тобой и ждёт, когда осядет топливо в кессоне, а затем требует: «Лей ещё». Да, кроме бахил, и салфетки обязательно должны быть при заправке. И хотя тот же механик ни за что не возьмется руками– салфетки ему подавай обязательно. С одной стороны, это вроде бы и правильно, а с другой, когда тебя рвут на части, и ты вместо двадцати минут возишься сорок – сорок пять, а свои самолёты и пассажиры терпеливо ждут, да плюс откровенные разговоры о продаже топлива – приятного маловато.
Но, так или иначе, заканчивается заправка. И рулит наш самолёт АН-24 с чужестранным лейблом на борту, тащит представителей соцлагеря под предводительством и в сопровождении автомашины руководителя полётов на исполнительный старт. А потом взлетает пёстрый борт и совершенно так же, как и наши, мелькает над стартовой линией рыбьей тенью и уходит в горизонт. А мы снова скачем по лётному полю. Льем тонны керосина «Фантомасам», бензин «Моравам». Прессуем килограммы масла «Антошкам». И свято бережем бланки требований для того, что бы в конце смены сдать их под расписку в кабинете старшего техника.
У Витюка теперь рекорд – семьдесят заправок. У меня шестьдесят три. Иностранец помешал. Хотя и Витюк ведь тоже его заправлял. И вот уже несколько дней, как я так и не смог догнать по количеству заправок моего друга.
VI. БОЛЬНАЯ ПТИЦА
В короткие свободные минуты я люблю наблюдать за работой авиамехаников и техников. По-особенному трогательно они обхаживают в ангаре приболевший самолет. Страшно и непривычно видеть его громаду строгих форм под крышей. Пусть даже под прозрачной, но все же отделяющей его от неба, пространства.
Птицу лечат. Над ней колдуют, делают что-то непонятное для того, кто не знает назначения ее частей и деталей, чтобы она снова могла взлететь, жить в прозрачном небе.
В один из относительно спокойных дней я поехал заправлять «Фантомас». При подъезде по привычке окинул взглядом самолет, фюзеляж, шасси, передние закругления плоскостей. Что-то насторожило, а что – так и не понял. Поднялся на плоскость, и снова стало тревожно. Хотя – самолет как самолет. Разве что обшивка чуть не так, как обычно, потрескивает под шагами. Еще раз оглядел плоскости. Все как обычно. Может быть, чуть шире пазы между листами дюралевой обшивки? Это? А может быть, просто показалось? Машина с юга, а к этому времени я уже знал, что одинаковых машин, при всей их схожести, не бывает, что отличаются самолеты одной и той же марки исполнениями. С плотно пригнанными листами обшивки – наши, северные. С широкими зазорами – те, что летают на югах, в тропиках, потому по-разному отзывается на шаги, потрескивает, поскрипывает и обшивка разных машин. И все-таки что-то не так. Но что?
Заправил под пробочку один бак и пошел было ко второму. И тут внимание привлекли неровные полоски поперек плоскости. Они заканчивались капельками-сгустками. Присмотрелся и понял, что это капельки крови, а в них пушинки. Даже встречный воздушный поток не смог их сорвать. И тогда я понял, что вижу следы воздушного происшествия, катастрофы. Стало не по себе.
Проследил взглядом начало полос. На переднем закруглении крыла, напротив пробки кессона, заметил вмятину. В нее свободно могли поместиться два моих кулака. Казалось, обшивка в этом месте по-особенному напряжена, взбугрилась вокруг.
Это было очень неестественно после того, что всегда приходилось видеть обшивку без малейших следов деформации. Наверное, «Фантомасу» очень больно. Возможно, именно вмятина, которая едва просматривалась при подъезде, и поселила во мне тревожное чувство... Пусть неосознанно, но оно было, а раз это случилось... значит, я кое-что уже начал делать автоматически. Но стоит ли над этим задумываться? Так ведь можно и что-то недоглядеть.
Дальше заправлять самолет не стал. Подозвал бортмеханика. Он присвистнул, оглядел плоскость и ушел, оставил меня наедине с подраненным самолетом.
– Ты обнаружил? -спросил командир, осматривая и ощупывая вмятину.
– Я.
– Правильно сделал, что указал. В полете, понимаешь, перед посадкой мы слышали удар. Говорил тебе... – Он поглядел на механика. Тот отвел глаза, – хорошо, что птичка-невеличка была. Ладно, что не в кабину угодила, а если бы с лебедем или орлом столкнуться!
– И что тогда?
– Конец рабочего дня тогда, – хмуро подытожил механик.
Я понял, что сегодня самолет уже никуда не полетит. При помощи механика я слил горючее через нижний кран возле мотогондолы. Керосин уходил из баков стремительно и с необычным шумом, будто кровь из жил чудовищного живого существа, которому вдруг стали запретными небо и высота.
А через смену я вновь заправлял эту машину. Специально попросил диспетчера отправить меня к моему «Фантомасу». Номера его я запомнил хорошо.
От вмятины не осталось и следа. Заботливые руки ангарных лекарей-механиков ] вылечили рану. Было радостно, что самолет выздоровел, что снова будет шуметь пеллерами-крыльями, скользить по волнам упругого воздуха, что опять ему б доступна высота и скорость, дальние аэропорты, утреннее солнце, его первые лучи на рассвете нового дня.
Под дружный гогот парней старший техник примеряет на меня длинный плаш, отдельно выдает "галстук". Плащ сразу же тяжелеет от воды, брезентовые полы путаются в ногах, и даже кажется, что тянут с плоскости на бетон. Поднимать руки неприятно. Скопившаяся в складках вода с плеч и воротника пусть небольшой, назойливой и холодной струйкой вливается под одежду. Но пистолет со шлангом на крыле. Прижимаю шланг ногой и стаскиваю с пистолета чехол. Он тоже стал грубым и негнущимся. Чуть потягивает ветерок, отворачиваюсь в сторону, чтобы спрятать лицо от щекотливо щелкающих по коже капель. "Галстук" – треугольный кусок брезента под ногой. Прикрываю им пробку, выталкиваю ее и тут ловлю себя на том, что сделал это автоматически, не задумываясь над тем, как это надо делать, руки сами сработали. И ствол заправочного пистолета в горловине.
Шумит дождь, шумит струя керосина, бьется внутри бака, щелкают капли по плащу, капюшону, лицу, обшивке намокшей птицы.
Неподалеку на «Фантомасе» трудится Витюк. Все же мы крепко подружились в минувшее время.
Тогда обучение мое закончилось быстро. Витюк сдал меня, благословил на самостоятельную работу в присутствии старшего техника словами: "Внимательный. Серости не наблюдается". И все.
Для меня эти слова стали настоящей похвалой. Правда, в этот же день в раздевалке Витюк меня беззлобно высмеял за какую-то оплошность, но я не стал обижаться. Принял это как должное и еще внимательнее стал присматриваться к работе Bитюка…
…Конец лета. Дожди стали частыми. Вот уже второй месяц я стараюсь если не обогнать, то хотя бы догнать Витюка. Будто невзначай, при каждом удобном случае спрашиваю Виктора о количестве заправленных машин, а он, вероятно, замечает мои старания, улыбается и всегда отвечает. Черт! Горючее в моей машине на нулях! А ведь еще один бак. Везет мне. Второй раз за сегодняшнюю смену приходится "топтать" «Фантомас» под пробочку, заправлять основные и резервные баки, так называемые – мягкие группы. Почему мягкие – не знаю пока. Эти кессоны расположены поближе к фюзеляжу, и пробки отличаются от основных своими размерами, возле пробок почти нет царапин – следов многочисленных заправок. Их трогают редко и, наверное, чаще в такую погоду, как сегодня, ведь эта машина пришла на наш аэродром, как на запасной. Пришлось, видно, поплутать в поисках подходящей площадки.
Борт воронежский. И я уже не в первый раз его заправляю. И каждый раз, а может быть, мне это показалось, на нем прилетает в наш маленький столичный аэропорт милая девушка Нина с этакой своей птичьей фамилией – Сорокина, которую я сегодня неожиданно узнал. А что еще я знаю об этой красивой светловолосой стюардессе? Один раз мы даже перекинулись несколькими словами. Но на это очень неодобрительно отреагировал бортмеханик, который расхаживал возле и теперь мы только приветливо здороваемся. В Воронеж бы слетать! А так бы хотелось, чтобы именно она в полете принесла воды или карамельку. Но ceйчас не до экскурсий и полетов. И не до карамелек. На этом и складываю в укромный закуток потаенные мысли о Воронеже, тамошнем аэродроме, комнате бортпроводников, куда приходит на работу всегда, наверное, ослепительно улыбающаяся Нина Сорокина.
Следом за ее лицом исчезает в темном проеме трап, и дверь сравнивает поверхность фюзеляжа. Чуть угадывается только тонкая линия – абрис дверной ниши.
В иллюминаторах медленно проплывает фигурка Нины, её голубой китель. Мелькают белые кружевные манжеты рукавов, воротник кофточки. Ведь с кем-то она разговаривает, что-то спрашивает, отвечает. И я завидую этим пассажирам.
Смотрю искоса на водителя, он тоже не торопится отъезжать, облокотился на баранку, спокойно смотрит через стекло, которое прочерчивается водяными струйкам. Тоже думает о чем-то своем.
На малых оборотах урчит двигатель автомашины.
Вызова на очередную заправку пока нет.
Перед носом самолета появляется кургузый и курносый тягач-буксир. Он, попыхивая сизым дымком выхлопа, поведет эту, а затем и другие прибившиеся из-за непогоды птицы на старт. Пусть летят к себе домой. Наверное, небо над родным аэродромом стало чистым, раз выпускает руководитель полетов один за другим самолеты. Счастливого им пути!
* * *
Много времени прошло с той поры, когда я заправлял самолеты. На линии вышли новые машины, Як-40 давно освоен множеством экипажей и управлений, ещё летает. Кое где летает и старший брат семейства – самолет моего детства Як-12, а на игрушечных, как всегда кажется со стороны, Як-18-тых пилоты учатся, на Як-52 соревнуются, но всегда, когда над взлетной полосой прочерчивает незримую линию любой самолет, – волнуюсь.
Оказываясь в числе пассажиров, становлюсь в стороне от их возбужденной предстоящим полётом толпы и наблюдаю до мелочей знакомые действия у самолета, так и хочется подойти и тоже что-то сделать самому, чего-то не хватает мне...того самого…личного, что больше никогда, никогда не повторится…
Сколько же надо всякого разного проделать возле крылатого чуда, прежде чем будут запущены двигатели, и самолет, неуклюже покачиваясь на рулежной дорожке, будто подкрадется к линии старта, где еще и еще раз проверит мускулы-двигатели перед тем, как в стремительном рывке и разбеге, ринуться вперед, оторваться от земли, уйти в высоту, где и живёт крылатая птица своей настоящей и полной жизнью.
Сколько же всего надо, для того, чтобы в наушниках пилотов услышать голос руководителя полётов, диспетчера: "Взлет разрешаю!"
Но это самолет. А человек? Ведь за него никто и ничего не должен делать. Сам и только сам себе он должен разрешить и скомандовать всё.
Но одно только нужно и во всех случаях – встречный ветер. Ведь настоящий взлет всегда бывает только против ветра...