История, которую нельзя переписать. Глава 8

                8.



          Егор Игнатьевич с минуту лежал, не делая попыток пошевелить руками или ногами, любимый с детства запах сосновой смолы кружил голову, огромная ветка только слегка придавила грудь. Высоко-высоко  между макушками деревьев качалась белёсая полынья, почти как в тот год, когда шёл под конвоем Петрухи получать свой срок, только это было совсем другое небо. Захотелось закрыть глаза и заснуть, чтобы всё оказалось сном, но от следующей мысли его губы растянулись в неуместной улыбке: «А ведь небо всегда другое, оно не стоит на месте, и всё же только в родных местах мы считаем его своим. Да, брат, а ты становишься философом, выходит, годы в неволе тебе пошли на пользу. Боже, хорошо-то как!».

          Он давно перестал удивляться тем обстоятельствам, в силу которых оказался заключенным, наслушался за эти годы историй от сидельцев, одна нелепее другой. И всё же пытался понять, что за власть такая пришла в его страну, по приказу которой он, фронтовик, дошедший до Берлина, оказался лагерной пылью.

          Знакомство с писателем переросло в мужскую дружбу. Егор учил Николая Родионовича нехитрым житейским премудростям, без которых в суровых условиях лагеря интеллигентному человеку было не выжить. Работа на лесоповале сблизила и закалила друзей, в обычной жизни они никогда не могли бы встретиться.

          С утра, больше чем обычно, ломило спину и выворачивало суставы, бросало в дрожь от перспективы выхода на просеку в тридцатиградусный мороз. Трудовую повинность никакие катаклизмы отменить не в силах, здесь только одна «костлявая с косой» могла дать законный выходной. И он мысленно поливал  растреклятую жизнь последними словами. Взял грех на душу и Всевышнего не хорошо поминал, Бог - не советская власть, простит. А когда сосна пошла не в ту сторону, кинулся спасать себя и своего напарника.  Выходит, пожить-то ещё хочется.

          Работа не ладилась, с топора слетел черенок и больно ударил выше голенища, а к обеду у Николая Родионовича разболелась голова и пошла носом кровь, основную нагрузку пришлось взять Егору на себя.

          Снегу навалило почти по пояс, даже просто передвигаться стало тяжело не то, что работать. Летом подгнивший корень дерева заметил бы сразу. Догадался, когда раньше времени раздался сухой треск, и сосна начала разворачиваться. Решение Егор принял молниеносно, успел оттолкнуть друга, хотя рванул к нему так, что где-то в сугробе оставил валенок с левой ноги.

          Как же мало нужно человеку для радости, ещё пару минут назад ёжился на морозе, проклиная весь белый свет, а теперь лежит и глупо улыбается:

          - Николай, ты как там?

          - Нормально, сейчас выберусь, в снег немного вогнало, а так порядок.

          Николай Родионович подошёл к Егору с валенком в руке.

          - Ну, брат у тебя и реакция, скачешь, как сайгак. Я и не сообразил даже.

          Посмеялись и сели покурить, прислушиваясь к себе, было странно слышать собственный смех, отвыкли.

          - Знаешь, Егор, хотел забыть и вычеркнуть прошлое из жизни. Думаешь, откуда у меня такой табачок? Не махорка, настоящая Герцеговина Флор.

          - Не знаю. Откуда?

          - Бывший друг и бывшая жена присылают. Она актриса. Лежал я сейчас по уши в снегу, пока приходил в себя и вспоминал,  как она играла Екатерину в драме Островского: «Отчего люди не летаю так, как птицы?». Так искренне, с таким накалом. Казалось ещё немного и воспарит над сценой. Влюбился с первого взгляда, роман был бурным. Я молодой прозаик, уже лауреат Сталинской премии. В средствах не стеснён, ухаживал красиво. Впереди блестящее будущее. Мучила ли меня совесть, когда писал  насквозь лживые сценарии? Нет. Жизнь прекрасна и удивительна, меня несло, как щепку в бурном потоке. Совершенно не задумывался.  Знакомые шёпотом сообщали, взяли того, другого. За дело! Ничтоже сумняшеся, отмахивался в ответ. Каким ударом был собственный арест, и говорить нечего. Первое время, пока не сошёл жирок нагулянный в столичных ресторанах, отказывался от посылок, ерепенился, до того мне обидно было сознавать, что я здесь в этом долбанном бараке, в этой вонючей робе, а жизнь продолжается, словно ничего не случилось. Она по-прежнему играет в театре и замужем за моим другом. Всё банально и просто. Возможно, прямо в эту минуту вдохновенно выдыхает в зал: «Отчего люди не летают так, как птицы!». И восторженные зрители аплодируют и засыпают сцену цветами. Она знает, что я здесь и мир для неё не рухнул, более того, благополучно живёт в моей квартире с лучшим другом и счастлива. Сколько фальши, всё игра и самообман. Все эти актёрские штучки, насмотрелся, в мире искусства сейчас столько же правды, сколько в советском строе. Плюнул и перестал жалеть себя. Знаешь, Егор Игнатьевич, слушаю тебя и завидую. Твоя жизнь была намного правильнее моей. Даже если не вернешься, не дай Бог, будет, кому вспомнить о тебе и поплакать. Сегодня понял, как это важно, чтобы помнили, тогда ты продолжаешь жить. Мир не кажется таким сволочным, и значит, ты ещё не превратился в животное.

          Николай Родионович после короткой паузы спросил:

          - Ты, так своим и не написал?

          - Нет. О чём писать, жаловаться глупо, утешать тоже. Знаю, что ждут. Есть вещи, о которых сказать трудно. Не хочу.

          - Может и верно.

          - Нам орут, давай работать.


          Впервые Николай Родионович поведал другу о своей личной жизни, раньше обходил эту тему, видимо, большой занозой в сердце сидела история предательства близких людей. Рассказал и распрощался со своими воспоминаниями, словно сук отрубил. Пусть живут, как совесть позволяет. «Вся жизнь игра, а люди в ней актёры», - всплыла в памяти писателя знаменитая фраза - «Если вдуматься, какие глупые слова, но с какой охотой их повторяют те, кто воображает себя гениальными актёрами, теша своё мелкое самолюбие». Для него сейчас всего дороже другие слова: друг познаётся в беде.

          Николай Родионович благодарил судьбу, которая смилостивилась и в самый тяжёлый час послала Егора. С ним без опаски говорил на самые разные, даже запретные темы. Сексотам поживиться было не чем, друзья выбирали правильное время для откровенных бесед. Каким же глупым казался теперь ему прежний Николай, а ведь мнил себя властителем дум, создателем человека новой формации. Верил в свою исключительность,  если и не верил искренне, то дурачил других с удовольствием. Какие могли быть сомнения, если  сыт, модно одет и не нуждаешься в деньгах? Кум королю, да и только.

          С рабочими сцены держался запросто, везде свой парень и со всеми на равных. Нравилась, откровенно нравилась такая жизнь. Покурив с рабочими, он шёл в дорогой ресторан, а они в пыльную подсобку. Вечером возвращался в шикарные апартаменты, где вокруг него хлопотала не прислуга, слуг отменили ещё в семнадцатом, а домработница. Рабочие занимали полуподвальные комнаты в коммунальных квартирах. Это не он, советская власть так распорядилась. Вот построим социализм, тогда все так будут жить. Откуда возьмутся домработницы, вопрос не возникал, слишком далеко ещё до полного социального равенства.

          Это сейчас, слушая Егора, он начинал видеть весь ужас и беспредел творимый в стране. Какая справедливость? Русские деревни разорены полностью, кому работать в колхозах, если лучшие сельские труженики сидят по лагерям. С другой стороны начинал понимать, что власть держится именно на этих трудовых лагерных зонах. Иначе обеспечить промышленный рост было бы не возможно. «Системы нет», - Николай Родионович даже подскочил от такой мысли - «Советской системы нет. Вот и весь секрет. Никакой системы не существует. Чтобы скрыть свою полную несостоятельность, большевики создали грандиозную по своим масштабам террористическую машину, по устранению неудобных для власти людей, а потом уже мели всех без разбора даже своих, чтобы боялись остальные».

          Миф о справедливом государстве для него рухнул. Это не ошибка, а закономерность. Рано или поздно он должен был оказаться в лагере.  Стало даже легче дышать, вертухаи  теперь вызывали некоторую жалость. Они казались Николаю Родионовичу ещё большими невольниками, чем он сам. Вся их звериная злоба от глубоко затаённого страха впасть в немилость, и тогда хозяева лишат  сытой пайки.

          С новым этапом к ним в барак поселили батюшку. Воинственный атеист Николай Родионович стал страстно интересоваться религией, с большим удивлением открывая для себя целый мир, доселе неведомый. Егор иногда тоже беседовал со священником, по всему было видно, что дело это ему, если и не привычное, то знакомое. Он умел правильно складывать руки для благословения, знал главные молитвы и основы Закона Божия. Николай Родионович учился познавать новую для себя реальность. В том, что православная религия удивительная реальность, живущая насыщенной духовной жизнью, стало для писателя потрясающим открытием.

          У Николая был шок, когда он лишился элитной пайки, совершенно неожиданно для себя оказался выброшен, размазан, уничтожен теми, кому служил преданно со скрытым подобострастием. Жить не хотелось, ещё немного и сломался бы, но Егор поразил его стойкостью, с которой переносил все тяготы заключения.  Николай присматривался к другу и пытался понять, в чём секрет его достойной уважения выносливости. Возможно в том, что он всегда жил ближе к реалиям, не строил воздушные замки на песке. Как человек, воспитанный в православии, не завидовал чужому благополучию, а радовался результатам собственного труда и умел бескорыстно поделиться с другими.


          Комфортнее всего на зонах чувствовали себя уголовники, это их родная среда обитания. С приходом Советов их мир остался прежним. Новая власть легко нашла с ними общий язык, даже использовала и перенимала опыт.


          Одной из главных опор власти был отлаженный механизм пропаганды: газеты, журналы, искусство, кино в первую очередь, согласно завету Ленина, всё работало на раздувание  и поддержание мифа. Небольшая часть населения жила весело и беззаботно, просыпаясь под бодрые спортивные марши из радиоприёмников. Это была элита, фасад страны. Другая часть населения должна была стремиться к такой жизни и активно работать на благо Родины. Здесь деление шло по этажам. А третья, самая бесправная её часть, выполняла чёрную работу, невидимую для остальных: подвал, подсобные помещения и просто выгребные ямы общества.

          Но так, как системы не было, любой человек в любое время мог оказаться в положении жертвы, если рядом затаится шакал, рыскающий в поисках жертвы. И как определить, кто есть кто, если в шакала мог превратиться сосед, друг, сослуживец.
 
          Мир стал похож на бредовую детскую считалочку: «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, всё равно тебе голить». Долгие десятилетия руководил игрой один человек, и пока он у власти, установленное бесправие изменить невозможно. На многочисленных портретах с подачи мифотворцев, приближенных к телу, отец народов усмехался в пышные усы: «Кто не спрятался, я не виноват».