Двойня

ОТ АВТОРА
Эта история и персонажи - вымышленные, хотя все проблемные ситуации, описанные в рассказе, к неcчастью, существуют.

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Майя нажала на кнопку телефона – повесила трубку. Пискнуло. Телефон разбудил Майю, на несколько минут опередив будильник. Майя некоторое время лежала в полумраке комнаты, в тепле и сладкой дремоте, склеивавшей тяжелые веки и делавшей тело неподъемным. Звонки продолжались. Тогда Майя вскочила, и в пижаме, босиком, побежала к телефону. Сегодня Майя могла поспать немного дольше, чем обычно: нужно было ехать ко второму уроку. Телефонный звонок и короткий разговор прогнали сон окончательно. Майю знобило. Бабушка уже уехала на работу, и Майя была довольна, что осталась одна: вечером она поссорилась с бабушкой и сейчас припоминала подробности ссоры – по пустяковому поводу, каких было и будет множество. Бабушке Майи было пятьдесят шесть лет, Майе – семнадцать. Они жили на последнем этаже хрущевской пятиэтажки в трехкомнатной квартире. В большой комнате светлые, шелковистые обои с рисунком, напоминавшим пышные белые ветви, которыми зарастают в мороз оконные стекла;  в двух других комнатах обои с цветочными гирляндами – несколько потертые. Темная мебель из ДСП, керамические статуэтки, кое-где – мягкие игрушки Майи. Всюду чисто и аккуратно.

Майя бдительно следила за молоком. Его поверхность морщилась, на ней образовалась пленочка, под пленочку начали всплывать пузыри. Они становились всё мельче и многочисленнее, образовалась пена и потащила пленочку вверх. Майя быстро повернула ручку регулировки и дунула на поднявшуюся подушку пены.
В окне сквозь движущиеся на ветру безлистные ветви плакучей березы было видно серые клочковатые облака и бледно-желтый рассвет.

Майя - невысокая, худая и неизящная, мешковатая девушка. Несколько широкое овальное лицо с высоким и выпуклым лбом. Нежная, тонкая, розовая кожа. Каре прямых, рыжеватых волос. Майя оделась в джинсы, клетчатую рубашку и пиджак от делового костюма. На шее – чокер с шипами, а на запястьях широкие черные браслеты – тоже с шипами, но небольшими и притупленными. По улице Майя ходила в куртке; на плече – сумка, усыпанная разноцветными значками.

Майя училась в очень хорошей гуманитарной школе, где, помимо основного курса английского языка было несколько дополнительных. Один из них – Английская литература. В маленьком кабинете, со стенами, увешанными глянцевыми постерами по английской грамматике, сдвинутые торцами парты стояли полукругом, а перед ними - стол учительницы. Это была элегантная, с коротко остриженными кудрями немолодая женщина, несколько шумная, цепкая и очень знающая. Майя не слишком любила этот предмет, но, поскольку группы были маленькие, не всегда могла рисовать, держа блокнот на коленях. Домашнее задание: метафорически описать свою жизнь в виде какого-нибудь предмета. Теперь все зачитывали то, что написали. Майю вдруг прохватила дрожь, и зажгло лицо. Майя понимала, что не сможет прочитать вслух текст, который написала вчера поздним вечером после занятий в художественной школе. Нельзя было так открываться в простом учебном задании. Майя сама себя подозревала в кокетстве и желании разжалобить других – и сама этим подозрениям не верила. Если бы ее стали убеждать, что она не должна так думать о себе, ей стало бы стыдно и неловко. Но вчера после ссоры на ум усталой и раздраженной Майи не шло ничего, кроме правды. Зато теперь мысли об образах, применимых к ее судьбе, роились и жужжали в голове, как осы над вареньем.
Майя хмуро взглянула на учительницу.
- Можно я не буду зачитывать?
Учительница дернула плечами и взяла тетрадь Майи. Появился ещё один повод, чтобы кровь хлынула к лицу, но стало так смешно, что хотелось хлопком закрыть глаза ладонью: в тетради буквы плясали на строчках, а поля были покрыты рисунками: были детально проработанные, агрессивные, похожие на граффити, были изящные, лаконичные, одной линией. К счастью, Майе хватило ума не рисовать карикатуры на школьную злобу дня. Но, как ни были рисунки хороши, в школьной тетради им все-таки не место. К счастью, на странице с последним домашним заданием рисунков не было.
«I am a bath toy. You can squeeze, stretch and throw it. When you squeeze it, you can hear chirp».
[«Я – резиновая игрушка. Её можно мять, растягивать и бросать. Когда на нее нажимают, раздается писк»].
У Майи в детстве были резиновые игрушки. В донце у этих игрушек были дырочки, и у некоторых в дырочку вставлена «пищалка», издававшая пронзительный гнусавый писк.
Учительница скользнула взглядом по нескольким строчкам, недоуменно, но с искренним состраданием взглянула на Майю и вернула той тетрадь.
- Что у тебя за ошейник? Сними его.
Майя сняла чокер и сунула в открытую сумку. В это мгновение Майя обожала учительницу. Та ушла к своему столу и по-английски сказала открыть учебник на такой-то странице. Майя вздохнула.

На литературе (не английской, а обычной) Майя сыграла целый моноспектакль. Проходили Маяковского. Майя опять надела ошейник, в этом ошейнике вышла к доске и с выражением, жестикулируя прочитала «Вот так я и сделался собакой». Иногда голос Майи срывался, и выдавал настоящую, собственную злость, слабость и самоиронию. Она сама это чувствовала, и, возможно, это заметил кто-то из тех, кто внимательно наблюдал за ней. Майя едва не рассмеялась, представив, как у нее или у героя стихотворения вырастает хвост. Учительница литературы, полноватая и флегматичная, круглолицая с хвостом негустых темно-русых волос, была строгой, но с чувством юмора и поощряла творческую инициативу. Кроме того, Майя была на особом счету: некоторые уроки представляли собой чуть ли не диалог Майи и учительницы. Часто устраивались литературные вечера. Майя читала стихи или участвовала в постановках – с неизменным успехом. В классе многие улыбались, некоторые смеялись, двое показывали большие пальцы, поднятые вверх. На перемене вокруг Майи раздавалось «Ты зажгла!». Одним словом, Майя с превращением в собаку имела успех.

В голове - будто ком мокрой ваты, и начал изнутри наливаться тяжестью лоб. Даже мыслей, на которых Майя могла бы сосредоточиться, не было. Закономерное предположение:
«Давление меняется?».

Майе было тревожно. Из-за болезни она сдала черновик реферата позже других, и сегодня должна была говорить о реферате с учительницей. Реферат – форма сдачи экзамена. Майя, как и большинство ее одноклассников, хотела написать реферат, а не сдавать устный экзамен по билетам, по всей программе 10 и 11 классов.  Тему выбрала сама: «О. Мандельштам и мировая художественная культура». Тема была хороша, но не для ученического реферата.
В опустевшем классе Майя стояла у учительского стола, а учительница перелистывала страницы, изрисованные красными линиями и испещренные мелко написанными замечаниями.
- Вы извините, Майя, я у вас тут понеистовствовала… Но вы же видите…
Майя слушала меццо учительницы, пыталась, было, возражать, а потом замолчала. Майя и сама видела, что реферат не удался, а менять тему было поздно.
- Буду сдавать устный экзамен.
Майе почти не верилось, что она сможет сдать этот экзамен на «пятерку». А если не сдаст на пятерку, можно проститься с надеждой на серебряную медаль, которая давала определенные преимущества при поступлении. Майя вспоминала, чего ей стоило вытянуть на пятерку по алгебре в прошлом полугодье. Сколько труда, сколько переживаний. И ликование. Сколько сил и времени было потрачено на реферат. Возможно, через много лет Майя с досадой и смехом будет вспоминать об этих переживаниях, но сейчас ей казалось, что ее будущее, самоуважение и спокойствие висят на тончайшем волоске. Конечно, оставалось только принять этот вызов и работать, но в это мгновение было так страшно и тошно, что хотелось схватить первое, что под руку подвернется, и швырнуть об пол. Но у Майи только потемнел и стал острым невидящий взгляд, вперенный в одну точку перед нею. Майя добьется своего. Но ещё предстояли вступительные экзамены и битва за то, чтобы удержаться в Университете во время первых двух сессий. Предстояло знакомство с преподавателями-вышибалами, ставящими своей целью «отсеять» как можно больше студентов. Кое-кто из них наслаждается, создавая «бутылочное горлышко». Чаще всего это преподаватели непрофильных предметов.

На эскалаторе Майя держалась за черный резиновый поручень, за короткое время ощутимо оттягивавший руку вниз, если не перекладывать ее. Иногда Майя играла, позволяя поручню увозить ее руку. Сейчас Майя не думала об этом и только морщилась. Стала сильно кружиться голова, и поташнивало.
«Точно давление меняется».
Майе следовало бы сберечь время, спускаясь по ступеням эскалатора пешком, но сейчас не хотелось шевелиться лишний раз. Хотелось, чтобы спуск никогда не кончался, и не нужно было бы идти к серо-голубым электричкам с белой полосой, ломавшейся на дверях. Поезда, разгоняясь и уносясь в тоннель, гудели на высоких нотах.

Майе вспомнилось: в один из своих приездов, чтобы унять расшалившуюся Майю (ей тогда было лет пять), ее мама, Елена Александровна, рассказала появившуюся в то время страшилку: якобы, в метро видели гигантских, больше человеческого роста, то ли мышей, то ли крыс. Майя очень забавно пугалась, и Елене Александровне нравилось пугать Майю. Но Майя обожала грызунов, и, стоя с бабушкой на платформе, всегда всматривалась в тоннель – вдруг оттуда выбежит большая-большая мышка? Очень хотелось ее увидеть. Хоть одним глазком.

Стоя в вагоне, возле дверей, Майя читала библиотечную книгу – «Остров доктора Моро». Оставалось дочитать несколько страниц. Чтение и переживания отвлекали Майю от ее мыслей и головокружения. Но вскоре она прочтет последнее слово, уберет книгу в сумку и сможет смотреть по сторонам.
«Не ходить на четвереньках - это Закон. Разве мы не люди? (…) Не обдирать когтями кору с деревьев - это Закон. Разве мы не люди? Не охотиться за другими людьми - это Закон. Разве мы не люди?»
Это же прелесть!
Зверолюдей Майя видела, как живых. Персонажи-люди тоже представлялись отчетливо, все, кроме главного героя: в книге нет его описания, поскольку история рассказана от первого лица. Стоило Майе поднять глаза, она увидела его. Почти напротив, немного наискосок, молодой мужчина тыкал пальцем в клавиатуру телефона. Черты лица и телосложение – те, что нужно – следует лишь сделать его более похожим на англичанина. Именно то, что Майя так долго и безуспешно вызывала из темноты своей души.
«Ради этого сегодня стоило выйти из дома!».
Майя рассматривала его, но то и дело отводила глаза вниз или в сторону, чтобы ее добыча не почувствовала на себе чужой взгляд. Долго рассматривать не пришлось: скоро мужчина поднялся с места и вышел из вагона.

«Я не смогу рисовать сейчас. Все в душе воспалено. Даже иллюстрации к «Острову доктора Моро» не получатся. Из презрения к людям получить произведение искусства невозможно».
Опыт, который уже был у Майи, показывал, что это так.
«Чтобы взяться за это дело, мне нужно поверить, что люди, включая меня, СПОСОБНЫ не быть похожими на зверолюдей из «Острова…». Для кого я стараюсь, как не для людей? По крайней мере, я хочу в это верить. Только вот вопросец: почему, если они СПОСОБНЫ, они даже не стремятся к этому. Или – не способны, раз не делают? Или количество тех, кто стремится, ничтожно».
Майя давно уже заметила, что для того, чтобы рисунок или картина удались, как бы ни волновала ее проблема, боль и беспокойство должны были хоть немного притупиться, а образы - несколько отдалиться и отделиться от нее.

Майя часто рисовала иллюстрации к прочитанным книгам и изображения, которые можно было бы считать символическими, но это тоже были иллюстрации к историям, которые сочиняла сама Майя. Она  не записывала их, и рассказывала только лучшей подруге. В детстве рассказывала и бабушке, Анне Викторовне, но лет в двенадцать, несколько раз нарвавшись на иронию и критику, перестала и замкнулась. Расстояние между взрослой женщиной и девочкой-подростком было уже не так велико, как между взрослым и ребенком, но больше расстояния между двумя взрослыми. Повзрослев, Майя поймет, что Анна Викторовна была права, что нельзя трещать, как сорока, о своих творческих планах. Иначе получается «Демьянова уха».

Едва маленькая Майя смогла взять в руки карандаш, ручку, кисточку или фломастер, стало ясно, что она – прирожденная рисовальщица. Шедевр Майи, которой было меньше двух лет, «Мячики на дорожке» (коричневая линия – дорожка, красные пятна – мячики) занял почетное место на стене коридора детского сада.

Пяти лет от роду Майя раз за разом просила бабушку включить песню «Жил да был черный кот за углом». Однажды даже расплакалась, слушая ее, хотя песня совсем не «жалостливая». Майя стала рисовать черного кота - то простым, гладкошерстным, то пушистым, но всегда – взъерошенным, то желтоглазым, то зеленоглазым, то испуганным, то грустным. Рисовала кошку, с которой «за версту приходилось встречаться коту». Рисовала отвратительных людишек – тех, что гоняли кота.

Анна Викторовна обратила внимание на способности внучки и с первого класса водила её в художественную школу. Рисунки Майи уже не помещались в ящики стола и отведенные под них секции стенки. На полу – небоскребы из папок. Целые листы усилий, тревоги, тоски и торжества, переживаний и боли, преодолеваемой работой.
Ещё целую папку, которую Анна Викторовна бережно хранила у себя, занимали грамоты за призовые места на конкурсах по рисованию и живописи.

Майя редко гордилась собой, и если ей хотелось воскликнуть «Ай да Сухотина, ай да с…. дочь!», сама пугалась. Не гордыня ли это? Как ни были приятны похвалы и признание, Майя всегда подозревала в них либо ошибку, либо иронию, либо подвох. Ей спокойнее было оставаться недовольной собой.
Майя была смешливой и могла шумно веселиться, но в душу радость редко проникала.
Елена Александровна не проявляла большого интереса к работам Майи, но все же иногда просматривала рисунки и грамоты.
«Моя дочь – вундеркинд? – думала она, веря и не веря в это. – Я – мать гения? А если бы второй ребенок тоже был бы гением?».

Майе вспоминалось детство.
…Майя и бабушка сидят в электричке на желтых скамейках с изогнутыми спинками. За окном – зеленый лес, а по оконной раме бегает оранжевая резиновая такса с бурыми ушами и бурым острым кончиком хвоста. Конечно, это бабушка быстро-быстро переставляет собачку по подоконнику, но воображение Майи так оживило игрушку, что бабушкина рука даже не запомнилась.
…На даче, через два дома, жили люди, с которыми Сухотины были в добрососедских и взаимно-полезных отношениях. Семья состояла из матери, отца, бабушки и длинноногой дочери, казавшейся Майе очень большой и взрослой. С ней Майя часто играла.
…Пекли в песочнице тортик. Майя носила дождевую воду из бочки в выгоревшем пластмассовом ведерке. Мокрая поверхность «тортика» из песка напоминала шоколадный крем. Тортик украшали кистями росшей у калитки белой и лиловой сирени. Упругие, со сладким ароматом, кисти из звезд с четырьмя лучами.
…Пережидали в доме дождь. Составили стулья, накрыли их пледом и забрались внутрь. Это был космический корабль. Девочка-подросток тут же сочинила лихо закрученную историю о космических приключениях. Вместе с Майей и ее старшей подругой на борту корабля желтая лошадка из киндер-сюрприза. Подруга сняла заколку в виде бабочки и медленно, медленно, вела в воздухе рукой.
- Это марсианская бабочка-шпион. Она записывает то, что мы говорим.
Майе жутко. Ведь это и вправду – не заколка, а марсианская бабочка-шпион, пробравшаяся в их корабль. Подруга ловит шпиона и узнает ужасное: корабль взорвется через 10 секунд… Девочки вылетают из-под пледа и бегут на кухню. Майя шлепает по полу подошвой единственного тапка и стучит босой пяткой.
- Успели!..
Бабушка на кухне варила обед. Обернулась. Смотрит на девочек с улыбкой.
- Майя, а где второй тапок?
Странно слышать бабушкин вопрос. Тапок остался во взорвавшемся корабле. Тапка больше нет. И вдруг на Майю накатывает страх и почти настоящая скорбь: лошадка осталась в корабле. Она наверняка погибла. Это Майя оставила ее там… Корабль – стулья и плед -  на месте. Тапок на середине комнаты подошвой кверху. Лошадка жива и здорова.

…Был и другой мир. Мир детского сада, где время тянулось вдвое медленнее, чем дома, потому что Майя не могла дождаться, когда за ней придет бабушка. Часто во время тихого часа Майя не могла уснуть, и иногда начинала плакать: так скучала по бабушке.
…Однажды во время каких-то занятий за болтливость и непослушание Майю отсадили от других детей за отдельный столик – прообраз школьной «галерки». Но наказание подействовало не так, как хотела воспитательница: Майя восприняла его как свою судьбу. Не огорчилась, не застыдилась, не заплакала. Майя почти всегда держалась в стороне от других детей. В школе Майя найдет единственную, настоящую, очень близкую подругу – а это дороже, чем тысяча приятелей.

…Скандал. Бабушка обнаружила под диваном заначку – несколько конфет. В существовании ещё двух заначек Майя призналась сама: ей стало стыдно. Майе очень сильно попало. Майе, когда она тайком таскала конфеты и прятала их, было лет шесть. От мысли о конфетах перешла к ещё более раннему воспоминанию. Морские камушки…

…Солнечный день, очевидно, в начале весны. Яркий, золотистый свет через мутноватое стекло заливал комнату; было тепло и душно. По телевизору шла передача «Информ-Тв». Майя помнила, что именно эта передача.
- Мама сегодня приедет? – спрашивает Майя бабушку.
- Нет, не приедет, - коротко и хмуро отвечает Анна Викторовна - худощавая подтянутая женщина с короткими кудрями и узким лицом с прямоугольным подбородком. Глаза большие, светлые, с лучиками вокруг зрачков. Они меняли оттенок в зависимости от цвета одежды и того, что окружало Анну Викторовну, могли быть блеклыми, а порой становились очень яркими.
- А, по-моему, приедет, - упрямо и не без лукавства говорит Майя. Прошлый раз мама приехала примерно в это же время и была такая же погода. Предвечерний свет, бросавший на стену два длинных прямоугольника, душное тепло – не может быть, чтобы мама не приехала. Майя точно это знает – отсюда ее лукавство. Мама не приехала. Майя огорчилась, но не слишком – у нее было много дел. Она открыла на бабушкиной кровати  магазин. Торговала вырезанными из бумаги разноцветными сердечками. Не давая бабушке дослушать про финансовые пирамиды и забастовки шахтеров, стала предлагать товар за «морские камушки». До ужина есть «морские камушки» не положено. Какую валюту нашли взамен, Майя не помнила. Но и ссоры не было – они тогда допоздна играли в магазин, вырезали из бумаги сердечки и раскрашивали их.

Других книг, кроме «Острова…» у Майи с собой не было, и она стала слушать mp3-плеер.
Imagine all the people
Living for today
«Спасибо, сэр. Мне не нужно воображать людей, живущих «настоящим», «сегодняшним днем»: я вижу их каждый день. Мне было бы их жаль, если бы они не внушали мне смертельный страх. Отрекаются от прошлого – но неужели у них нет ни одного радостного или хотя бы полезного воспоминания? Или настолько не умеют ценить их? Взглянут в будущее – головы кружатся от страха. Вот и остается им настоящее - среди прошлого и будущего ужаса – исчезающе маленький островок, который можно сжимать до долей секунды. На деле – до минут и часов. И в это самое краткое мгновение им нужно, не думая о последствиях, урвать себе удовольствие. Не мной отмечено – для них время утрачивает непрерывность, и мир рассыпается». 
Дети минут никогда не поймут
Круговорота часов.
И придут на порог, и сломают дверь,
И расколют чашки весов.
Они не верят в победы добра над злом,
Как в победы зла над добром.
Они знают, что у них есть только серый день.
И они хотят жить этим днем.
Дети минут*.
 «Это – счастье? Это – благополучие?  Нет. Это – отчаяние. Тихое и безболезненное, как рак до последней стадии, полное отчаяние. Я лучше воображу либо тех, кто находит радость и в воспоминаниях, и в настоящем мгновении, кто храбро и с надеждой смотрит в будущее. Либо тех, для кого прошлое и будущее входят в настоящее, кто живет вне времени… «Быть или иметь» Фромма. Вот это я понимаю!».
Нет, конечно, когда человек глядит назад, не замечая радостей настоящего, или  ведет себя, как осел, пробегающий мимо сочной травы в погоне за морковкой на удочке – это прескорбно**. Люди часто объявляют «подготовкой к жизни» целые возрасты. Но, достигнув «настоящей жизни», находят там только рутину, тоску зеленую, и хватаются за голову – «подготовка к жизни» оказалась чуть ли не лучшими годами этой самой жизни. Есть жизнь, есть смерть и небытие – а «подготовки к жизни» не бывает. Жизнь, едва начавшаяся – уже жизнь.
[*Примечание: текст песни: В. Цой
**Образ из книги Шарля де Костера «Легенда об Уленшпигеле», с незначительными изменениями]

…Майя лет трех-четырех хлебает чай чайной ложкой. Логика: суп едят столовой ложкой, значит, чай пьют чайной.
…Майя ерзает на стуле.
- Ну, что ты вертишься, как уж на сковородке? – усмехается Анна Викторовна.

…В кухне сидел молодой человек. Трехлетней Майе он казался огромным. Особенно большими и длинными были его ноги. Это – папа. Он пришел, и это – праздник. Майя некоторое время назад выбежала ему навстречу из комнаты. Папа принес Майе яблоко – теперь оно лежало на столе - светло-зеленое с розовым боком в более ярких красно-розовых штрихах. Папа сидел, покачивая одной длинной ногой, положенной на другую и что-то напевал. Майя стояла, держа обеими руками мягкую игрушку – обезьянку, нечто вроде японской макаки – белое пушистое тело и ярко-розовые мордочка и ладошки. Да, приход папы должен был быть праздником, но у Майи никакой  радости не было, а было замешательство. Майя не знала, что ей делать и говорить. Ребенок, конечно, не выражал словами эту мысль-чувство, но, повзрослев и осмыслив все это, Майя сможет сказать: отец был чужим.
Слава Садовников просидел на кухне минут 15. Для Майи это было много, потому что для детей время течет медленно, для двадцатилетнего молодого человека время растянулось: как и Майя, он не знал, что делать и говорить, и ему было скучно. Для женщины четверть часа прошла, как один миг. Слава скользнул взглядом вокруг себя, продолжая напевать, взял яблоко со стола. Откусил от яблока три раза – остался огрызок. Майя не огорчилась, что папа съел ее яблоко, а только удивилась. Анна Викторовна смерила молодого человека долгим, недоуменным и гневным взглядом. Слава поднял на нее глаза и посмотрел подозрительно. Он не понимал, чем недовольна Анна Викторовна. Потом заметил огрызок на столе и догадался.
- Майя, иди в комнату, - сказала бабушка.
- ?
- Тебя там игрушки заждались.
Майя стояла на месте.
- Майя, иди в комнату. Я приду, и мы поиграем.
Майя ушла. Анна Викторовна посмотрела на Славу с уже нескрываемым презрением.
- Я не понимаю, зачем ты пришел?
- Я к ней пришел. К Майе.
- Да? – почти вскричала Анна Викторовна. – Как не стыдно!?
Ей было мерзко. Человек, с которым она не хотела бы иметь ничего общего, явился к ней в квартиру и мог причинить вред Майе. Если бы Майя заплакала, Анна Викторовна набросилась бы на него и вытолкала за дверь. Любовь и гнев придали бы Анне Викторовне достаточно сил. Анну Викторовну вдруг охватила какая-то ненасытимая нежность и тревога. Проводив молодого человека, женщина поспешила в комнату, подхватила Майю на руки, тискала и прижимала к себе, будто боялась потерять. Ее рыжие стриженые волосы, ее личико, серые глаза. Все маленькое тело во фланелевом голубом платьице и серых колготках, собиравшихся гармошкой на коленях и голенях. На Майю было не насмотреться.
«Как я жила без нее?»
  Слава был доволен, что его прогнали. Он все же собирался позвонить на следующий день, но совершенно забыл об этом. И через день не позвонил. Стоило подумать об этом, как рука тяжелела и опускалась, и находилось множество дел. А потом решил не звонить вообще.

Майя шла по улице.
«Да, наши жизни вторглись в ваши и нарушили ваши планы. Но разве мы были в этом виноваты? Я не могу понять одного. Казалось бы, мечта каждого – человек, любящий его таким, какой он есть, не «за», а «просто так» и «вопреки». Не такова ли любовь маленьких детей к родителям? Неужели на свете так много людей, готовых любить вас - так? Наши жизни тогда уже начались. Нас было двое. Вы для нас могли стать всем. И разве это само по себе не счастье – любить другого? Любовь стала бы смыслом и полным оправданием всего, что случилось».
Уже давно Майя невесело забавлялась такой мыслью:
«Если принадлежность к роду человеческому – вопрос чьей-то договоренности, то почему кто-то не может сам, добровольно исключиться из человечества? «Я, имярек, отныне не человек, а неведома зверушка». И начать расправляться с людишками, если (или когда) уж очень досадят. Так много требований к кандидату в «настоящие человеки». А стоит ли за это звание бороться? Это – хорошие дети, это – плохие дети, а это - Майя Сухотина. Шутка. Ха-ха».

Маленькая Майя смотрела в окно. По изогнутой темно-серой асфальтовой ленте быстро, стремительно шла молодая женщина в легком клеенчатом темно-синем плаще. Майя быстро повернулась к бабушке. У Майи глаза круглые от радости.
- Мама идет!

Майя, в обнимку с обезьянкой, плачет, свернувшись в кресле. Лицо у девочки красное и опухшее, как будто слезы пропитывали его изнутри.
- Ну что, сиротинка? – сказала, подойдя, бабушка. - Что ты плачешь?
- Вы меня не г‘юбите, - почти рявкнула Майя.
- Ну, что ты болтаешь!
- Я пг’охая девочка. Я капг’изная.
- А ты не капризничай.
- Буду капг’изничать! – заявила Майя.
Анна Викторовна усмехнулась.
- Мы тебя и такую любим. Любим, какая бы ни была. Любую.
Она хотела убедить Майю, что ее, Анны Викторовны, любовь, постоянна и ни от чего не зависит. Майя же услышала, что любить ее – дело очень нелегкое, требующее больших усилий. Это было так ясно, что воспринималось почти без огорчения.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Лена быстро шла по коридору института, взглядывая на номера на дверях кабинетов и аудиторий. Лена – вмеру плотная, среднего роста девушка с высокой грудью, стриженая, с прямыми волосами пепельная блондинка. Круглое лицо, очень короткий нос и широко поставленные серые глаза, как и материнские, менявшие цвет.
Она подумала, что должна быть счастлива: несколько месяцев все вечера после школы и все выходные проводила за раскрытым секретером, крышка которого служила ей письменным столом. А потом, в толпе других абитуриентов, за несколько минут до начала экзамена, пыталась «надышаться перед смертью», листая учебники. Ей было уже хорошо знакомо ложное, но непреодолимое ощущение, что перед экзаменом голова совершенно пустая. Но сейчас, вспоминая об этих переживаниях, Лена горько усмехнулась. Она вошла в аудиторию. Преподаватель ещё не пришел. Лена  заметила крупного темноволосого молодого человека, сидевшего на второй парте. Он болтал с двумя приятелями и хохотал. Его смех был для Лены оскорблением. Она едва заставила себя не смотреть в ту сторону.  Она повернулась, блеснула глазами и влажными зубами и села рядом с длинным рыжеватым молодым человеком с узким прямоугольным лицом. Хотя конспекты были открыты, двое всю лекцию переписывались на листке бумаги. Молодой человек накрывал своей рукой маленькую руку Лены. Она косилась на него нежным, озорным глазом, но все же во взгляде был и испуг. Она бы хотела, чтобы ее руку накрывал своей рукой тот, темный и крупный, что в перерыве болтал с приятелями, а сейчас быстро записывал что-то в конспект, пытаясь угнаться за лектором. А лучше бы переписывался с Леной. Все это было в их жизни. И этот, рыжий, был нужен только для того, чтобы вызвать ревность. На Лене был ее лучший костюм. Лена начала эту игру. Лене казалось, что она крепко держит в своих руках себя и других. Но сейчас она уже ясно видела, что это не так. Происходящее увлекало ее, как течение, и бороться с этим течением не хотелось.

После лекции пошли домой к Славе (так звали молодого человека). В коридоре коммунальной квартиры – просторном, но загроможденном рухлядью, была почти непроглядная темень. Крошечная комнатенка с ободранными стенами. Старый зеленый диван. Над диваном висел бархатистый бордовый ковер с чудовищно-желтыми оленями. За стеной кто-то шаркал и кашлял, потом, очевидно, уронил что-то. Где-то пронзительно крикнул ребенок.
То, что произошло, было для Лены потрясением, не слишком приятным и не слишком болезненным. В течение месяца ее порой пронимала тревога, но Лена тотчас успокаивала себя мыслью, что всё было сделано, как должно. Месяц прошел. Лена боялась идти к врачу. Она твердила себе, что сегодня, завтра, послезавтра, слишком занята. Иногда ее охватывала тоска и била дрожь. Тогда Лена клала руку на стол и падала лбом на руку, но тосковать долго и сильно не получалось. Как будто что-то успокаивало ее.

Как-то Лена и ее близкая подруга после пар долго сидели в курилке на подоконнике и то и дело закатывались хохотом. Лена начала курить, едва поступила, и очень боялась, что мать узнает об этом.
- Нет, - сказала Лена. – Сегодня у меня слишком хорошее настроение. Сегодня я ничего не буду говорить.
Подруга кивнула.
- Главное, до трех месяцев все решить.
Засмеялись.

Наконец, через два месяца после того, как Лена побывала в квартире Славы, Лена в сопровождении подруги пошла в женскую консультацию. Из кабинета УЗИ Лена вышла не печальная, не огорченная и не испуганная, а напряженная и задумчивая.
- Мне аборт надо делать. Не знаю, как так получилось… Не должно было…

Мать задернула портьерами окно, в которое было видно темно-синее небо с клочковатыми темными облаками, и включила свет. Пили чай. Отчего-то именно сейчас Лена поняла, что не сможет не сказать матери о своей беременности, хотя вначале вообще не собиралась говорить.
- Ты меня сейчас убьешь, - Лена хотела улыбнуться, но вместо этого ее рот скривился, и глаза вдруг опустели от страха.
- Не боись, - ответила Анна Викторовна. – Авось, не убью.
- Убьешь, - сказала Лена. – Я беременна.
Потрясение Анны Викторовны продолжалось несколько секунд, а потом в голове возник рой мыслей: от вопросов до решений, касавшихся быта.
«Да как же это!? от кого!? Да как же теперь!..»
Среди первых мыслей были мысли об аборте, как будто он отменил бы ненормальное состояние Лены, грозившее изломать всю ее жизнь. Но стоило Анне Викторовне вспомнить свой аборт и последующие полгода, эти мысли рассеялись.
«Так тяжело было поступить, что же ты сделала!? Маленькая комната будет детской. Надо скорее поменять там окна – там такой сквозняк».
Это подумалось Анне Викторовне потому, что весь прошедший вечер она провела, половинкой ножниц заталкивая в щели вату… Вспомнила про знакомых, которые смогут отдать коляску. Начало девяностых годов. «Шок без терапии». Пустые полки в магазинах. Очереди. Сахар, соль и мыло по карточкам.
«И теперь у нас ребенок? Ну, так что же – жизнь должна остановиться!? Ведь кончится же это когда-нибудь».
А потом Анна Викторовна вспомнила, как носила Лену, и душу затопила жгучая, жадная нежность. Лена ожидала от матери ругани и проклятий. Готовилась даже к тому, что Анна Викторовна погонит дочь вон из дому. Но не сомневалась, что мать согласится – беременность нужно прервать.

Лена сидела за столом, подперев рукой голову. Анна Викторовна говорила. Она всматривалась в лицо дочери, надеясь увидеть, что ее слова действуют, но видела только безучастие и тоску. Если бы Лене было, что возразить, или она хотя бы считала, что ей есть, что возразить, если бы она спорила, ругалась – было бы лучше. Но слова Анны Викторовны выталкивались из сознания Лены, как пробка из воды. Лена твердила одно и то же. Анна Викторовна говорила то, что знала о себе и своих знакомых – простые, всем понятные вещи.
- Ты когда-то тоже была – как твой ребенок сейчас.
- Зародыш – это не ребенок.
- Это ТВОЙ ребенок. И когда вырастет и защитит диссертацию – будет ТВОИМ РЕБЕНКОМ. Ты уж мне поверь.
- У него и мозга-то ещё нет. Это сгусток клеток.
Анна Викторовна всю жизнь проработала переводчицей, и биологичеких знаний у нее почти не было. Но чтобы опровергнуть слова Лены, достаточно взять любой учебник по эмбриологии.
- Хочешь, я запишу этого ребенка как своего? Хочешь, я буду его растить?
Услышав это, Лена задохнулась от возмущения.

Через пять месяцев после рождения Лены Анна Викторовна забеременела вторым ребенком (этого не должно было случиться во время кормления, но это случилось). Семья жила в двенадцатиметровой комнате в коммунальной квартире. Анна Викторовна, как и многие, считала, что сделать аборт – это как удалить больной зуб. Но ощущения были теми же, что и в первую, желанную беременность. Анна Викторовна никак не ожидала, что полгода будет оглушена скорбью, что душу будут высасывать тоска и угрызения совести.
Однажды Анна Викторовна стояла на набережной Невы, глядя на серые отражения и отсветы, двигавшиеся на воде. Неожиданно в нескольких шагах от женщины прозвучал детский голос – не крик, не плач - негромкое, но отчетливое удивленное «а-а». Анна Викторовна выпрямилась и посмотрела по сторонам. Она ожидала увидеть женщину с коляской. Но вокруг было почти безлюдно. Только в отдалении стоял рыбак в «энцефалитке». Хотя испуг был не слишком сильным, на мгновение в груди похолодело. Ничего мистического в этом происшествии не было - это была галлюцинация.
Через три года семье дали трехкомнатную квартиру. Хотели родить второго ребенка – но оказалось, что это невозможно. Вылечиться от бесплодия Анне Викторовне не удалось. А потом её муж ушел к другой женщине.

Лена, раскоряченная в гинекологическом кресле, с надетой на лицо маской, дрожала от тревоги. Дрожь началась в палате, где женщины, пришедшие на аборт, дожидались своей очереди. Эта дрожь ожидания была похожа на ту, что мучила Лену перед неприятными медицинскими процедурами, но сильнее.
- Считайте!
Лене показалось, что она без страха, без замирания проваливается куда-то.
Аборт Лене делали методом вакуум-аспирации под общим наркозом.
Медсестра – маленькая, шустрая и бойкая женщина лет сорока - обязана была удостовериться, что все части плода извлечены. В емкости с отходами в кровавой жиже - две крошечные ножки, две ручки, растерзанные тельце и голова с лобастым личиком и синевой за сомкнутыми веками.

Мы так зависим от образов и символов. То, что происходит в медицинском кабинете, воспринимается нами только как медицинская процедура…
Даже новорожденные особо реагируют на человеческие лица и то, что на них похоже. Это изначально заложено в человеческой психике и получило мощную поддержку в культуре. Лицо – это символ. Многим, чтобы убить человека, глядя ему в лицо, нужна воля. Таким же символом может быть вся фигура человека. А если его не видно, если не взывает к чему-то важному в нас вид двух глаз, носа, рта – тут уже что угодно можно делать, особенно чужими руками. Человека как будто не существует. Впрочем, у некоторых разорванное тело или тельце вызывает не большую жалость, чем куриная тушка. Это – предел…
Конечно, проще сострадать людям, чувства которых знакомы нам. Мы не помним себя в чреве матери и мало знаем о том, как ощущают мир зародыши и плоды – они нам непонятны. Им нелегко сочувствовать. Но ведь есть же у нас то, что мы называем разумом и воображением.

Лена понемногу приходила в себя. Сначала она лежала, не думая ни о том, что произошло, ни даже кто она и где находится. Она лежала на спине. На сером потолке стеклянные светильники. На них был какой-то растительный узор, и они напомнили Лене хрустальные розетки для варенья. Кровать была очень мягкой, у Лены затекла и заболела спина. Это была даже не кровать - гибрид кровати и гамака: дном была продавленная металлическая сетка. Во рту Лены был неприятный привкус, и хотелось кислого. Женщина, лежавшая на кровати напротив, захлебывалась рыданиями. Ещё одна женщина – плотная, с круглой светловолосой головой, неподвижно лежала на койке лицом к стене. Третья закончила одеваться и вышла вон. За стеной смеялись. Если бы не было этих двух оставшихся женщин, Лене было бы менее одиноко. Боль была терпимой, но навязчивой, и голова кружилась. Лена приподняла голову, но тотчас опять упала на подушку, лицо Лены перекосилось, она громко, со вскриком, вдохнула полуоткрытым ртом, но не заплакала. У нее было чувство – но не физическое ощущение – что ее выпотрошили, и внутри у нее образовалась пустота. Лене хотелось, чтобы мать была рядом и пожалела ее.
Ей вспомнился разговор с матерью и представился разговор, который предстояло выдержать. И ещё чернее и глубже стало одиночество. И тогда, вместе с тоской, из глубины души, начала подниматься злость.
«Вы же такие чистенькие, вы же такие правильные. Ну, давайте, ругайте меня, осуждайте меня!».
От этих мыслей почему-то делалось легче.
После разговора с врачом Лена пошла в больничный буфет и выпила чаю с лимоном из пластикового стаканчика. За стаканчик едва-едва можно было держаться через салфетку; пластик от кипятка стал мягким. Лена успевала к третьей паре.

В институте Лена сидела на последней парте, положив руки перед собой и зарывшись лицом в рукава. Поднимая голову и взглядывая в окно аудитории, Лена видела солнце, золотившее стены домов и асфальт, и темно-синие облака в бирюзовом вечернем небе. Лена знала, что это красиво. Но любоваться не могла. Если бы красота вызывала муку, было бы лучше. Всё опустело и выцвело. Лена не выражала всё это словами.  Она ни о чем не думала и не хотела думать. Потом она снова вспомнила о матери, и эта мысль прозвучала в голове как громкий пронзительный писк – мать предала Лену. Бросила один на один с физической болью, с пустотой и тьмой в глазах, с тошнотой, которая от больничного чая только усилилась. Лена знала, что это неправда.
«Ей ЭТО было важнее меня»
…ходящей на двух ногах, разумной,  говорящей дочери.
Слово «ребенок» редко, но всё же приходило на ум, и Лена холодела, но тотчас успокаивала себя. Думать «плод», «зародыш», а особенно - «эмбрион» было проще, но дыхание все равно обрывалось.
Чем больше Лена гнала мысли об аборте и ребенке, тем навязчивее они становились, тем больнее жалили, и тем сильнее становилось озлобление против матери.
«Не хочу идти домой».
После пар Лена стояла у перил лестницы, глядя в пролет. Далеко внизу был прямоугольник пола, выложенного узорчатой плиткой.
«А если – вниз!?».
Немного закружилась голова, Лена испугалась, и этот испуг немного отрезвил ее.

В конце рабочего дня врачи и медсестры, работавшие в абортарии, собрались в ординаторской. На полках шкафа стояли ещё не открытые бутылки коньяка и стопками - коробки шоколадных конфет. За бойкой медсестрой заехал ее муж, профессиональный водитель. И его зазвали. Коньяк он не мог себе позволить, но конфетам уделил самое пристальное внимание. Медицинские работники пили, ели, хохотали и травили байки и анекдоты – такие, что шофер смутился.
Прежде эта медсестра работала фельдшером где-то в Якутии; там и познакомилась с будущим мужем. По земле ходят люди, обязанные этой женщине жизнью и здоровьем. Как многие любят говорить: «ничего личного», профессиональные обязанности. Раньше они состояли главным образом в том, чтобы лечить людей, а теперь в том, чтобы забирать жизни одних и уменьшать вред, причиняемый другим. Одним женщинам, приходившим в абортарий, она сочувствовала, других презирала, но ни то, ни друге чувство не были сильными.

Вечером Лена и Анна Викторовна снова сидели на кухне. Четко выговаривая слова, почти с вызовом, Лена рассказала, что сделала аборт. Анна Викторовна сидела прямо, сцепив руки на коленях, и одно выражение её глаз и всего лица перетекало в другое. Она пыталась твердить себе, что дочери по-прежнему нужна любовь и забота, что ей, возможно, причинен непоправимый вред, что внука больше нет и нет смысла о нем думать, а нужно думать о живой дочери… Но Анне Викторовне казалось, что между ней и Леной возникла прозрачная, ледяная перегородка. И неизвестно было, когда эта перегородка растает. Анне Викторовне легко верилось, что никогда. Ей казалось, что Лена все сделала не сама, а ее вела чья-то чужая воля, которую Анна Викторовна не смогла заменить своей. Анна Викторовна винила себя больше, чем дочь, было жутко и хотелось плакать. Но, как только эта мысль промелькнула, выраженная словами, стала очевидна ее нелепость.
- Мама, ты что? – проговорила Лена.
- Ты приняла решение. Сделанного не воротишь, - произнесла Анна Викторовна и встала на ноги. – Оставь меня сейчас.
- Мама!
Анна Викторовна поспешно вышла. Лена вскочила с места.
- Мама!
- Оставь меня! – крикнула Анна Викторовна.
Лена не знала, от чего Анна Викторовна избавляла дочь, сейчас выйдя с кухни, и потом обходя аборт молчанием. Лена снова опустилась на стул и зарыдала в голос. Услышав рыдания, Анна Викторовна почти бегом вернулась, нагнулась к Лене и прижала ее  к себе. Прозрачная перегородка позволяла это делать, но никуда не исчезала.

Лена чаще, чем прежде, прислушивалась к своим ощущениям.  Она до конца прочувствовала свое опустошение, но все же была смутная, самой Лене непонятная надежда. Через две недели у Лены неожиданно началось сильное кровотечение. Пришлось вызвать скорую помощь.

Лена расстелила пеленку и легла на кожаную кушетку. Врач выдавила Лене на кожу холодный гель и стала перекатывать по животу «утюжок» аппарата УЗИ.
- Очень интересно, - проговорила врач.
На мониторе, в треугольнике со скругленной вершиной и нижней стороной было видно темную амниотическую полость и в ней силуэт относительно большой лобастой головы, курносого личика, тельца с выпуклым животом. Дитя выгибалось, двигало ногами и руками, которые то появлялись, то исчезали на экране.
- Вы беременны, - сказала врач. – Здесь все 11 недель.
- Что!? – закричала Лена. Ее брови поднялись, и глаза превратились в темные щели. - Этого не может быть! У меня был аборт две недели назад!
- Ничего не могу поделать, - сказала врач. – Вы беременны. - Она подумала мгновение. – Возможно, вы были беременны двойней. Второго близнеца не заметили. Вы что, в провинции аборт делали?
- Нет, - почти огрызнулась Лена.
Врач поджала губы на этот грубый тон и продолжала:
- Возможно, тот плод развивался лучше. Теперь развивается этот. Близнецы конкурируют. Будете делать повторную чистку?

- Я не знаю, - проговорила Лена слабо и отрешенно. Лежа на койке, она смотрела невидящим взглядом в потолок.
- Оставь, - сказала Анна Викторовна. – Значит, судьба.
Лена вспоминала, как, считая, проваливалась куда-то, как очнулась на помеси кровати и гамака и всё, что было потом. От мысли, что все это придется пережить ещё раз, у Лены все холодело и обрывалось внутри. Или – чуть больше, чем через полгода – часы криков от нестерпимой боли. Лена медленно выдохнула и расплакалась. Мать припала к ней, Лена немного приподнялась. Обнялись. Анне Викторовне лезло в голову: обычай (какой страны, какого времени?) – если при повешении веревка рвалась, осужденного отпускали. 

Прожить положенное время спокойно Лене не удалось: её ещё два раза клали на сохранение. Девочка родилась в срок, но с низким весом. При родах выяснилось, что плацента и количество вод были ненормально малы. Врачи только руками развели. Новорожденную с родильного стола отправили в реанимацию. Лицо у девочки было сморщенное, с огромными миндалевидными ярко-синими глазами, рыжие короткие волосики, когда высохли, встали щетиной. Вскоре девочку перевели туда, где находились остальные новорожденные. Та сразу принялась нарушать общественный порядок: проснувшись, поднимала крик, и остальные младенцы тоже начинали кричать. Но ее голос заглушал многие другие голоса.
- Певицей будет, - сказала матери медсестра.
Возможно, девочке нездоровилось или что-то мешало, но единственный человек, которому это было интересно, мог приходить только раз в сутки и, стоя под окном и глядя вверх, махать рукой. В темном окне белели халат дочери и пеленки внучки.
«Сделали меня молодой бабушкой».
Анна Викторовна не думала о втором внуке, но мысль о том, что внучка могла не родиться, была непереносима.
- Ты моя хорошая. Ты моя умница. Ты моя красавица, – говорила Анна Викторовна, первый раз взяв девочку на руки. Всмотрелась в красное личико со складками под глазами и усмехнулась. – Страшна, как смертный грех. Всё равно – красавица.

Почти месяц решали, как назвать девочку. Родственниц и знакомых по имени Майя у Анны Викторовны и Лены не было. Это имя пришло на ум Анне Викторовне  вдруг, неожиданно, и ей сразу стало ясно, что именно так внучку и зовут.

Слава был отчислен с первого курса после второй сессии. Полтора года Лена пробыла в декретном отпуске. Она кормила, мыла и обстирывала Майю, возила гулять в коляске, но на руки брала редко. «Чтобы не приучать» - говорила Лена. В пятиэтажке не было лифта. Затаскивая коляску в подъезд и поднимая ее по лестнице, Лена, красная и взмокшая, радовалась, что коляска НЕ ДВОЙНАЯ. Как-то – то ли в шутку, то ли всерьез, поделилась этим соображением с матерью. Та ничего не ответила, как будто не услышала, но однажды, через много лет, серьезно рассердившись на дочь, расскажет об этом Майе. С тех пор Майя, всегда, когда видела женщин с колясками в транспорте или в подъезде, бросалась помогать – чтобы те не пожалели ни о чьем рождении и никому не пожелали смерти.

Майю отдали в ясли, а Лена продолжила обучение в институте. Она окончит институт, но никогда не будет работать по специальности, а станет офис-менеджером.  Когда Майе было два с половиной года, Лена вышла замуж и переехала к мужу. Майя осталась с бабушкой. Лена изредка приезжала к матери и Майе.
- Так получилось. Так получилось, Майя, - торопливо говорила Анна Викторовна. Когда Майя  пыталась узнать у бабушки, почему мама исчезла из их жизни, к лицу женщины будто изнутри приливал кипяток.
Тогда Майю это нисколько не удивило – она была уверена, что мама ушла от них, не выдержав ее, Майи, капризы. Но, когда она вырастет, то, думая об этом, часто будет сжимать кулаки. Майя была приучена искать причину всех своих неудач и несчастий в себе. Но все же она ясно видела, что в этом ее вины не было.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Майя ещё вчера вечером созвонилась с матерью и сейчас приехала к ней в гости. Та предложила Майе пообедать.
- Спасибо, я не голодная.
Елена Александровна не стала настаивать.
- Алина не дома? - В квартире было тихо, и Майя понимала, что сестры дома нет, но на всякий случай решила спросить.
- Нет. Она у бабушки.
Имелась в виду бабушка по отцовской линии. Майя порылась в сумке и вытащила сначала ожерелье из черного и рыжего халцедона, затем – смешную мягкую игрушку - мишку.
- Это вам подарки, - сказала Майя. – Жаль, что Алины нет.
- Я ей передам.
Мать убрала ожерелье в ящик трельяжа, повертела мишку в руках и чмокнула воздух.
- Милаха!
- Это с продажи рисунков, - сказала Майя.

Некоторые свои рисунки и картины Майя копировала и копии продавала через Интернет. Копии были технически совершеннее, чем оригиналы, но последние были дороже самой Майе: в них застыло ее вдохновение.

Майя приложила руку ко лбу.
- У тебя нет цитрамона?
- Есть. А что?
- Голова болит и кружится, - сказала Майя. Вдруг лицо у нее осветилось, и глаза блеснули. – Знаешь, кто мне сегодня с утра позвонил?
- Поклонник, - усмехнулась мать с лукавым и даже торжественным видом. Майе странно было услышать это применительно к себе. Разве мог у нее быть поклонник?
- Поклонник. Но не мой. Мне отец позвонил.
- Отец? – переспросила Елена Александровна, и ее взгляд тотчас переменился и потускнел. В ее душе порознь вспыхнули самые тяжелые воспоминания. Но они так отличались от жизни, которую она вела сейчас, что Елене Александровне казалось, что все это случилось не с ней. Однако то, как заныло на душе, и девушка, стоявшая перед Еленой Александровной, были доказательством - все произошло на самом деле.
- Да.
- Что ему нужно?
- Не знаю. Он сам меня спросил, не нужно ли мне чего. Видимо, хочет общаться.
- Он что, был пьян?
- Не знаю. Не могу этого исключить. Но мне так не показалось.
Женщина боком сидела за столом и барабанила по нему пальцами с длинными глянцевыми ногтями. В чайнике на конфорке гудело и негромко звенело – бурлил кипяток.
- Ты не обидишься, если я тебя спрошу? – проговорила Майя.
- Как я могу сказать заранее? - Елена Александровна повела плечом.
- Ладно, - кивнула Майя. – Чайник кипит… Что мой отец говорил по поводу твоей беременности?
Елена Александровна взяла чайник с плиты. Майя помимо воли посторонилась от стола, пока мать наливала чай. Елена Александровна случайно плеснула кипятком на клеенку.
- Ничего не говорил. Самоликвидировался.
Майя кивнула.
- Значит, он был согласен на аборт?
- Да я с ним особенно об этом и не говорила.
- Он знал, что нас было двое?
Елена Александровна удивилась, когда поняла, что не может вспомнить этого. Некоторые события, связанные с зачатием и рождением Майи, были как будто аккуратно, почти начисто, вырезаны из памяти, некоторые заволоклись плотным туманом. Майя почти с испугом увидела, как потемнело лицо Елены Александровны и изменился её голос.
- Майя, ты никогда не слышала о такой вещи, как бестактность?
Елена Александровна вскочила с места, большими, шумными шагами вышла с кухни, но вскоре вернулась, раскуривая сигарету. Майя знала, что трижды права, но все же ей стало неловко. Так уж случилось, что сама ее жизнь и разговоры о ней причиняли людям столько неудобств. Майе захотелось уйти.
- Мама, извини, - проговорила Майя. И вдруг что-то у нее в груди сжалось от тоски и злости; так, что душевная боль переходила в физическую. Мать курила, выпуская дым изо рта.
- Ты не о том думаешь. А нашей бабушке совсем не обязательно было тебе об этом рассказывать.
- Почему? Это моя жизнь, честь, здоровье. И не только моя жизнь...
- А чья ещё?
- Моего брата или сестры.
- У тебя не было ни брата, ни сестры. Это была так… заготовка. Кстати говоря, бабушка тоже когда-то сделала аборт. Но мне и в голову не приходит осуждать её за это.
- Я тебя и не осуждаю, - пробормотала Майя. Елена Александровна закинула ногу на ногу и сцепила руки на коленях.
- Ты живешь благодаря аборту!
- Что ты за бред несешь!? Стыдно слушать.
- Отчего же – бред. Ты и этот твой… близнец конкурировали. Он развивался лучше, чем ты. Если бы он остался, могло бы случиться так, что ты бы умерла. Что было бы тогда? Что, прикусила язык?
- Нет, - проговорила Майя. – Я думаю.
- Ну, думай, думай…
- А если бы тебя абортировали?
- Тогда сейчас мне было бы пофиг, - ответила Елена Александровна.
«Ну и кошмар, - подумала Майя. – Хочу проснуться».
- Ты жестока, - проговорила Елена Александровна низким, дрогнувшим голосом.
- Это я - жестока?! – вскричала Майя, раскрывая улыбающийся рот и указывая себе на грудь указательными пальцами обеих рук.
- Я думаю, это возрастное – твой максимализм и твоя жестокость!.. Если б я только знала, что мне предстоит услышать!..
- В чем моя жестокость? – холодно осведомилась Майя.
- Гораздо проще любить и жалеть тех, кого нет, чем тех, кто есть, с их недостатками, слабостями…

Майя поймала себя на том, что пошла через дорогу в нескольких шагах от зебры. Майе хотелось, хотя она не признавалась себе в этом, чтобы кто-нибудь не успел затормозить и сбил ее. Осознав, как что-то, едва поддающееся ей, играло ею, Майя бросилась бегом на тротуар противоположной стороны.

Майя дошла до метро и стояла на эскалаторе. Ей стало хуже. Она снова вставила в уши наушники плеера и выбрала «random».
«Почему я живу? Почему судьба – что-то или Кто-то - оказалась так милостива ко мне и так жестока к тебе? Я не верю и не хочу верить, что у твоей смерти был смысл. Что во мне такого, что я осталась жить, а ты - нет?»

Какого пола был её близнец, осталось неизвестным. Но Майя часто представляла его рядом с собой - то крупного рыжеватого молодого человека, то девушку, и эта девушка была то егозой с «конским хвостом», непохожей на Майю, то её зеркальным отражением. Были ли они когда-то единым целым? Майе иногда виделось что-нибудь простое, бытовое. Например, брат или сестра налетели на Майю и принимались ерошить ей волосы с дурацким воплем:
- Взрыв на макаронной фабрике!
Как, бывает, захватывают мечты, как одолевают и дразнят. Но это был лишь миг. Как ни пыталась Майя направить свое воображение определенным образом, мысли разбредались, путались, и образы блекли, таяли, рассыпались.

Когда Майя смотрела на закатное солнце, плавящее красные и оранжевые облака, на мягкие груды туч с сияющим контуром, на изломы древесных ветвей, на чешую листвы, Майе порой казалось, что она украла всё это, получила незаслуженно. И поскольку за чувством вины, вошедшим в кровь и плоть, в самую темную глубину души, не было никакого проступка, оно было неискоренимо.

Майя очень любила Елену Александровну. И вся обида Майи, и всё её НЕДОУМЕНИЕ не уменьшали эту любовь, а как будто оттеняли её. Как любить человека, от которого когда-то исходила смертельная опасность и который забрал жизнь твоего брата или сестры? Это невообразимо, но это возможно и встречается очень часто. Более того - за этим едва ли стоит сложная и тяжелая душевная эквилибристика: испытывать ужас и стыд, никого не осуждая. Поразительна человеческая способность жить припеваючи в невыносимых условиях. Или, всё-таки, не припеваючи?
«Души у нас – из резины. Мни их, жми их, выкручивай, растягивай… Долго и сильно можно растягивать. Но однажды могут и порваться».
«Ты живешь благодаря аборту».
Прадед и прабабушка встретились во время войны. Может, мне четверку на «Г» во главе с фюрером-психопатом поблагодарить за эту войну? И всех, кто восхищенно смотрел ему в рот? «Что ни делается, все к лучшему»? Только люди с ожиревшим мозгом могут делать своим девизом эту глупость. Есть явления и события, БЛАГОДАРЯ которым ничто хорошее не бывает - только ВОПРЕКИ. У прабабушки и прадедушки было намного больше шансов погибнуть или просто никогда не узнать друг о друге, чем встретиться, сойтись и родить ребенка. И у меня намного больше шансов было погибнуть. А, может быть, мы оба смогли бы выжить? Он мог бы быть крупнее и здоровее, и тогда из родильного отделения его отнесли бы к здоровым детям, а меня – туда же, куда я в итоге и попала – в палату интенсивной терапии. А потом мы бы воссоединились.

Но если и вправду я живу потому, что ты погиб (или погибла)? Если бы мне сейчас, в эту самую минуту предложили обменять мою жизнь на твою – я бы это сделала. По крайней мере, я знаю, что должна была бы это сделать. Надеюсь, мне хватило бы храбрости и мужества. Но теперь нет смысла об этом думать.

Мать не должна была уступать моему отцу. Контрацепция подвела... Можно подумать, это большая новость, что контрацепция иногда подводит... Аппарат УЗИ должен был показать нас обоих. Врачи должны были меня заметить – не на УЗИ, так… потом. Нагромождение эгоизма, безответственности, головотяпства (редчайший случай, когда оно не погубило, а спасло жизнь) – и вот я здесь. Череда ошибок или чудес? Мне слишком легко поверить, что это – череда ошибок».
Майя подумала о том, что может не сдать на пятерку экзамен по литературе и не получить свою серебряную медаль. И не будет у нее в руках доказательства, которым можно любого сразить наповал, что она на самом деле хороша и жить ей стоит. И в это мгновение Майя не сомневалась, что раз медали не будет, то одиннадцать лет жизни прошли впустую. Майя тогда не подумала, что при желании можно принизить кого угодно и обесценить любую заслугу...
Меня опять заставляют поверить,
Что вся моя жизнь –
Одна большая ошибка*.
Даже страшновато было вдруг услышать из наушников свою мысль. Порой Майе казалось, что кто-то пасет ее и, возможно, играет с ней, подкладывая под руку книги или давая услышать песни, в которых Майя находила поддержку и помощь.
«Но я не дам убедить меня в этом. Не надейтесь, что вам удастся внушить мне, что мне и таким, как я, нет места на этой земле. Как бы там ни было – я есть! Я есть! Я есть – так же, как есть любой из вас! Я занимаю в этом мире свое место. Чужого не хочу. Я никому намеренно не причинила вреда. Стараюсь по мере своих скромных сил приносить пользу!
Я не должна умирать. Мое отчаяние и такая моя смерть способны отнять у многих последнюю надежду, а мое мужество и успех – наоборот. В книге «Джек-из-Тени» Р. Желязны есть такие слова: «ее слюна и  кровь  - вот чернила для его  обвинительного  акта». Мои слезы – чернила для смертного приговора множеству людей, но не тех, кто причинил мне зло, а для тех, кто попал в ту же беду, что и я. Я должна прожить две жизни».
Майя слышала, что такое решение когда-то принял Д.С. Лихачев. Случилось, что в концлагере вместо Лихачева расстреляли другого человека.
«Прожить две жизни. Если рассматривать жизнь с точки зрения того, какой она должна быть, то и одну прожить очень трудно. Не поле перейти. Но жизни большинства людей так бессодержательны, что задача прожить две жизни кажется не столь уж сложной».

«Может быть, мне не приезжать к ней больше? Что происходит в её душе, когда она видит меня? Она счастлива со своим мужем, обожает Алину, желанного ребенка. Сдувает с Алинки пылинки. А я своим появлением превращаю семейное гнездышко в Солярис. А что, если она не может любить – ни Алину, ни тем более меня?»

Сколько женщин, не сговариваясь, на разных языках, произносят примерно одно и то же: «Вместе с ребенком из меня как будто вырезали часть души».
 
«Чем были для нее мои слова – клеветой? Возможно, она считает страшное обвинение безосновательным. А, может быть, её совести всё было ясно с самого начала? И это – попытки заговорить, заглушить её».
Когда совесть не может говорить в полный голос, она мычит и стонет, выдавая, кроме прочего, кошмары с одним и  тем же сюжетом, боязнь определенных звуков, непрошенные навязчивые мысли. Многие женщины годами не знают покоя, рисуют своих нерожденнных детей, посвящают им стихи. Блага, купленные ценой аборта, больше не радуют. Бывают очень, очень тяжелые ситуации. Но можно обратиться за помощью – это не зазорно. Многое можно преодолеть. Только мертвых нельзя оживить.

«А если бы и Алина пострадала или погибла? Привычный выкидыш, внематочная беременность… К счастью, мама не узнала об этих последствиях аборта на личном опыте. Фетоплацентарная недостаточность тоже – если абортов было несколько».
[* Примечание: «Погружаюсь» - песня группы «Смысловые галлюцинации»]

…Средний мяч – ярко-зеленый, с мелкими мягкими пупырышками. Два братца: большой и маленький мячи с полоской на экваторе. Одна половина – красная, другая – синяя. Две тряпочки: одна неприятная на ощупь, гобеленовая, с красными и белыми ветвями, другая, любимая, мягкая и бархатистая бордовая. И множество мелких лоскутков, особенно – нейлоновых скользких в черных и желтых цветах. Они жили в коробке в одном из самых загадочных мест квартиры – в верхней секции стенки, где бабушка хранила рукоделие. Ещё Майю в ее первом детстве очень интересовали вантузы. Два вантуза – один старый, другой – новый, жили в полутьме под ванной. Они очень веселили Майю. Слово какое-то неуклюжее - «вантуз». Присоска на палке, чавкает низким голосом…

Лоскутки, мячики, совки, ведерко для песка – всё было живым. Ещё: кружка с желтыми пушистыми цыплятами и коричневой мамой-курицей. И фарфоровый стаканчик: с одной стороны был нарисован куст красных, серых и черных листьев и ягоды, а с другой стороны Майя налепила наклейку с вислоухим грустным щенком. Непуганая жительница советской страны, Анна Викторовна, покупала Майе жвачки, вняв стонам «Ну, купи!» или «Купишь!? Купишь!?». Иногда отвечала «Купишь уехал в Париж». А Майя думала: а что говорят своим детям и внукам парижанки – «Купишь уехал в Санкт-Петербург»? Вообще странные вещи творятся в Париже – почему-то над ним фанера пролетает.

…Майя думала о своем детстве, и ей начало жечь глаза от слез. Это первобытное ощущение таинственности и одушевленности всего, что окружало Майю. Мир был глубже, значительнее, прекраснее. Цветущая черемуха, белое медовое облако – праздник, событие, чудо. Сказочность реальности, реальность сказки. И странная для взрослых двойственность: знаю, что это не так, но все же верю, что я – не я, а какой-нибудь сказочный герой, что игрушки – живые, что, если попросить, летчик, пролетая над дачным участком, бросит из самолета конфетку; и совершенно не важно, что точно такие же конфеты бабушка принесла из магазина. При этом ребенком Майя была вполне разумным: когда подружки ей ВСЕРЬЕЗ говорили, что игрушки ночью оживают, не верила. Школьницей слушая страшилки про «гроб на колесиках», хохотала в голос. И сейчас, вспоминая их, хмыкала.
Что бы ни происходило, Майя всем существом знала, что ей ЕСТЬ место в этом мире. Она не думала об этом, потому что мысли, что ей, сколь угодно плохой девочке, на свете места нет, даже не возникало. Не решался вопрос «быть или не быть». БЫТЬ однозначно. И ещё: постоянное творчество, естественное и необходимое, как дыхание, без оценок, без оглядки на других. Выражение «дети – это боги» - конечно, метафора и преувеличение, но, несомненно, они в большей степени, чем взрослые, Творцы. Во взрослении для Майи была страшнее всего потеря этих трех составляющих. Это произошло не одномоментно, но осознала потерю Майя в 14 лет вдруг, спускаясь по школьным ступеням. И вот теперь Майя едва не заплакала, вспоминая детство: там было всё, чего не было сейчас, и хотелось погрузиться в тот воздух и тягучее время, укрыться в них.

«Интересно, в этой толпе в метро – много ли  тех, кто считает, что мне лучше было не рождаться? Тех, кто желает мне смерти – хоть «задним числом», хоть прямо сейчас? Всё-таки нежеланный, назапланированный, незаконнорожденный ребенок – ублюдок недорезанный. Выросла в неполной семье, больше того, воспитывалась одной бабушкой. Если и не стану уголовницей, то непременно закончу свои дни под забором или в петле. И жизнь моя, уж конечно, сплошное страдание – лучше и не жить, не так ли, господа!? Люди с мышлением самоубийц сеют смерть не меньше, чем те, кто, скажем, отравился или прыгнул из окна.
Не дождетесь! «I will survive, I will survive! Hey-hey!». И не будет мне прощения, если я не спасу чью-нибудь жизнь».

Люди, немногого добившиеся своим трудом, умом и волей, примитивные и несамостоятельные смотрят не на личные заслуги другого, а на те его признаки, с которыми он пришел в мир и на которые нельзя повлиять.  Национальность, классовая принадлежность, пол, обстоятельства рождения, даже протекание родов и способ вскармливания. То есть то, что свойственно большим и очень разнородным группам людей. Но обывателям (в худшем смысле этого  слова) кажется, что любой из этих признаков имеет роковое и даже мистическое значение и определяет в человеке едва ли не всё. И совершенно не важно, что из одного обстоятельства можно сделать противоположные выводы. Но даже если статистически выявляются определенные закономерности – кто может знать, какое место в пространстве под гауссовской кривой будет занимать определенный человек, судьба которого решается в эту минуту?

«Сколько людей, ни разу в глаза меня не видевших, желает мне зла? Например, за то, что я русская? Или наоборот - за то, что я «недостаточно» русская?»
Среди предков Майи, помимо русских из-под Ярославля, были вепсы и одесские греки. И это – только с материнской стороны.
«Они бы пожелали мне смерти, глядя прямо мне в лицо!? Порой мне хочется, чтобы окружающие меня люди показали мне свое истинное отношение. Бросайтесь на меня, рвите меня на части, бейте ногами. И я, наконец, увижу, что вы собой представляете. Ну же, подходите. Вам ничего за это не будет, обещаю. Вы совершенно безнаказанны. Знаю – ничто, кроме страха наказания извне, не сдерживает РАБОВ. Не природная же доброта удержит вас, и уж тем более не уважение к Человеку или к Закону (хотя бы Закону зверолюдей).  Что меня жалеть? Впрочем, нет. Едва ли бы им захотелось терзать меня. Для этого нужно ненавидеть или быть садистом, быть холодным или горячим. Теплохладные скорее прихлопнут меня, как назойливого комара, почти машинально. И это – ещё страшее.
«…ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».
Эти слова из Апокалипсиса Майя знала постольку, поскольку они процитированы в «Бесах» Достоевского. Есть и другая подходящая цитата:
«Равнодушие — есть наивысшая жестокость». Митчел Уилсон.

Майя вышла из вагона на станции «Технологический институт» - нужно было перейти на другую линию, сев на поезд, шедший по противоположной стороне станции. Но Майе стало так дурно, что она смогла только распластаться на одной из колонн.
 «Сейчас мне ещё сделают замечание – что это я тут стою».
Майе вспомнилось множество случаев, о которых она читала – как люди умирали или падали в обморок в толпе или на улице, и подходили к ним, чтобы помочь, в лучшем случае единицы. Майя прижалась лбом к холодному камню.
«Никто не подойдет, - подумала Майя. – И хорошо! Не хочу их жалости. Пусть в очередной раз покажут себя во всей красе».
«Вы все, согласные на мою гибель и гибель моего брата или сестры – как вы смеете смотреть мне в глаза!? вообще – как вы смеете на меня смотреть!?».
Казалось, что голова такая тяжелая, что, если бы Майя оторвала лоб от нагревавшегося от ее тепла камня, шея сломалась бы, как тростинка. Майя закрыла глаза и стояла в темноте, в которой плавились и плыли пятна света. Через некоторое время Майя открыла глаза – она уже могла четко видеть все, что ее окружало. Она смогла отделиться от колонны и войти в электричку. В вагоне она стояла, держась за поручень, который для нее был слишком высоко.
«Вот так висят на ветках обезьяны и ленивцы. Человек-ленивец».
Снова на Майю накатила дрожь. Снова стянуло голову, и начался звон в ушах.
- Девушка! Девушка!
Ее окликала пожилая женщина с разноцветными, полуседыми прямыми волосами и серо-голубыми глазами.
- Тебе плохо?
- Да, - честно сказала Майя. – Мне очень плохо.
- А что с вами? – видимо, женщина не могла определиться, как обращаться к Майе: на «ты» или на «вы».
- Я сейчас в обморок упаду.
- Растирай мочки ушей! Растирай мочки ушей скорее!
Майя морщилась и щурилась. Продолжая держаться за поручень одной рукой, двумя пальцами свободной руки стала добросовестно теребить мочку правого уха. Так странно – ничего не чувствовалось, кроме прикосновения – и то слабо. Какая слабая чувствительность у мочек. Женщина вытащила из сумки бутылочку воды и смочила водой бумажный платок.
- Оботри лицо!
Майя взяла мокрый, расползающийся в руках платок и обтерла им свое лицо – синюшно-бледное. В глазах и в голове немного прояснело.
- Спасибо вам большое, - проговорила Майя и улыбнулась. – Вы меня оживили.
«Неужели и вправду настоящий, всамомделешный добрый человек? Интересно, у нее были аборты?»
Майя ещё некоторое время рассыпалась в благодарностях. Она знала, что через некоторое время будет вспоминать об этом суховатом лице и серо-голубых глазах, как о свете, и мысли об этой пожилой женщине и ещё о некоторых людях – знакомых лично, и тех, о ком Майя читала в Интернете, будут как прибрежные травы и кустарник, за которые Майя будет хвататься, чтобы не утонуть в темной ледяной воде своего как будто отчаяния, а в действительности – испуга.

Майя снова на охоте. Многих, очень многих людей, Майя была бы рада нарисовать. Она скользила взглядом по лицам пассажиров, замечала наиболее интересные лица, всматривалась в них, то и дело отводя глаза, запоминала: лоб, глаза, нос, скулы, щеки, подбородок. Подбородки почему-то запоминались хуже всего.
Да разве она по-настоящему ненавидела людей? Среди них были несимпатичные ей, были страшные. Но неинтересных не было. Все они были интересны Майе до своеобразного вожделения, до влюбленности. И негодовала она потому, что любила людей.
«А всё-таки хотелось бы знать, почему отец позвонил. Что за жареный петух его клюнул? И чего теперь ждать? Интересно, он позвонит ещё раз?»
Майе слабо в это верилось.
«А если позвонит, то что ему сказать?»

С утра он проснулся, лежа на боку на диване, застеленном колючим голубым одеялом. Накануне вечером Слава, а точнее, Вячеслав Петрович, лег не раздеваясь и тотчас провалился в сон. От долгого лежания в неудобном положении у него затекла и теперь болела шея. Он застонал, и, пошевелившись, лег так, как ему было удобно.  Понемногу он начал вспоминать мысли, которые появились у него примерно неделю назад, сначала без намерения осуществить, но потом, пройдя через «а почему бы и нет?», превратились в решение. Он лежал у себя дома,  в маленькой комнате со стенкой, столом, стулом и диваном, с истертыми обоями, вздувшимися и лопнувшими по углам. Он подумал о женщине, недавно уехавшей из этой квартиры. Развод должен был состояться в ближайший месяц. Эта женщина полтора года назад родила дочь – теперь тихую, пугливую глазастую девочку. Потом подумал о первой жене – матери высокой и худощавой девочки-подростка. Ее отчество не «Вячеславовна», поскольку, когда ее мать была беременна, и когда девочка родилась, отец продолжал твердить, что отцом быть не готов. Но она – его дочь. Это факт, стоивший Вячеславу Петровичу алиментов. Он морщился, вспоминая ссоры и ругань. Думал о своих дочерях – в круглом и гладком, как мяч, с вылезшим пупком, животе жены, а потом – на руках или в коляске, о гнусовом пронзительном крике. Эти чужие ему, непонятые маленькие существа оттягивали от него всё внимание его женщин. В любовный мир родителей и детей путь ему никто не закрывал, но Вячеславу Петровичу самому не хотелось входить туда.

Он нашарил босыми ногами шлепанцы, и, шаркая, пошел за телефонной трубкой и телефонной книжкой (нужный ему номер был только там, он не был вписан в адресные книги мобильных телефонов). Четырнадцать лет прошли, как миг. Сейчас ей 17 лет. А кажется, что ей всегда должно быть 3 года, и она, в голубом халатике и в колготках, вечно стоит на кухне, держа в руках игрушечную обезьянку. Он чувствовал хоть и не сильный и не мучительный, но все же стыд. И  хотел снять с себя свою вину. Он надеялся, что  номер не изменился, и что к телефону подойдет именно дочь. Когда его пальцы бегали по горевшим голубым кнопкам телефона, немного давило грудь от волнения. Раздались долгие гудки. Наконец трубку взяли.
- Да, - сказал сонный девичий голос.
- Это квартира Сухотиных? Майя!?
- Да. Простите, а кто это?
- Майя! Это твой папа говорит!
Наступило молчание.
- Здравствуйте, - проговорила Майя.
- Здравствуйте, - проговорил Вячеслав Петрович, невесело усмехнувшись в усы.
- Что-что? – переспросила Майя.
- Ничего, Майечка, ничего. Расскажи, как ты живешь. Хоть в двух словах.
- Ничего. Нормально.
- Тебе, может быть, нужно что-нибудь? – спросил он уже ровным, без волнения голосом.
- Нет. Спасибо.
- Может быть, в воскресенье погулять пойдем?
Майя не знала, что ответить,  и сказала, что не знает, будет ли воскресенье у нее свободным. Вячеслав Петрович оставил Майе мобильный телефон и сказал, что позвонит пятничным вечером.

Звонок отца взволновал Майю. Ни гнева, ни обиды у нее не было, хотя для поступка отца она давно нашла подходящее слово: предательство. Было неприятно от самого ощущения равнодушия. Оно напоминало анестезию после лечения зубов, когда замерзшие язык, губу, щеку можно кусать и жевать. Даже если мы рождаемся наравнодушными к кому-то, то затем учимся поддерживать в себе любовь. В детстве Майя любила отца. Как не любить папу? Теперь – нет.
«Зато у меня замечательная бабушка. Я нужна ей. Ей я обязана жизнью. Она  вступилась за нас. Она  пыталась нас отстоять. Вечная, ничем не замутненная благодарность и вечное уважение. А сколько было случаев, когда родители тащили дочерей на аборт, в том числе на очень поздних сроках.
И в том, что касалось воспитания, она делала, что должно, и не ее вина, что стало то, что стало… Скульптор прекрасен. Материал плох».

Майя шла к дому от метро. За день тучи рассеялись. В светло-голубом небе, более светлом у горизонта, собрались небольшие облака с плоскими лиловыми донцами. Высохшие газоны, желтоватые, в прошлогодней траве, подернулись зеленью. Темные ветви деревьев поблескивали, как глянцевые. Предвечернее солнце стало золотистым. Над землей мрела легкая молочная дымка. В апреле радость как будто разлита в воздухе.
«Стоит жить на этом свете, черт возьми!».

Майя  пришла домой, и, едва переобувшись, сбросив куртку, легла на диван в большой комнате, натянула на себя плед, свернулась калачиком и некоторое время лежала неподвижно. Ее поташнивало, и есть ей не хотелось. Потом ей стало легче, и она взяла из сумки маленький альбом для эскизов и карандаш. Рисование увлекло ее, и Майя даже забыла про головокружение. Изредка Майя резинкой воевала с неудачными линиями. Но потом голова опять налилась тяжестью, и Майя легла.
«Да что сегодня за день!?».

Неожиданно Майе позвонила мать. Напряженным и, как показалось Майе, виноватым голосом спросила, как та себя чувствует. Майя сконфуженно соврала, что у нее всё в полном порядке, и что голова прошла. Майя говорила себе, что была права и не сделала ничего плохого, но отчего-то ей было стыдно.

Майя не слышала, как Анна Викторовна вошла в квартиру, и ее появление показалось Майе неожиданным. Анна Викторовна очень устала. В автобусе она думала о том, как приедет домой и ляжет на диван – упругий, бархатистый в золотых лилиях, под клетчатый плед. Но диван оказался занят.
- Ты валяешься в школьной одежде!? Как ты одета… Ошейник этот. Слов нет... Слезь с дивана.
Майя зашевелилась, встала и пересела на кресло. Сидела, понурив голову – шея напряжена – и упираясь руками в сидение, как будто хотела оттолкнуться. Напряжение Майи передалось Анне Викторовне, и она вздрогнула, как от слабого тока.
- Что-то случилось?
- Нет, все в порядке.
- Извини, я не права, - сказала Анна Викторовна. – Иди на диван, если хочешь.
Если бы Анна Викторовна не извинилась, Майя даже не подумала бы, что перед ней неправы. Майя очень редко сидела на этом диване, и он как бы закрепился за Анной Викторовной.
- Жертва Освенцима, - подумала вслух Анна Викторовна, посмотрев на тонкую руку Майи.
- Я тебя очень прошу, - выговорила Майя, - составь, пожалуйста, перечень моих параметров и их значений: рост, вес, цвет, фактура. Я повешу его над кроватью и буду соответствовать. Мне надоело, что меня шпыняют постоянно!
- Я люблю тебя и такую.
Это привычное «и такую» отдалось у Майи в голове болезненным эхом.
- И именно потому, что люблю, я требовательна. Знаешь такой афоризм – «Любящий видит человека таким, каким его задумал Бог»? Чем больше я тебя люблю, тем обиднее мне твои недостатки.
- А тебе не кажется, что, если предъявлять к человеку завышенные требования, он не станет выполнять даже минимальные?
- По-твоему они завышенные?! Если ты не способна выполнить даже такие требования – это позор для тебя. Пока я верю в твои возможности – буду требовать. Не обессудь. А почему от тебя табачищем пахнет!?
- Потому что я в день высаживаю по двадцать пачек… - это была, конечно, шутка. - Я к маме ездила.
Помолчали. Анна Викторовна потянулась за альбомом с эскизами.
- Можно посмотреть?
- Смотри, - вяло ответила Майя, но сердце у нее замерло, а потом дернулось.
Анна Викторовна стала листать.
- Ну и кунсткамера… Нет, конечно, нарисовано мастерски, по крайней мере, на мой непосвященный взгляд. Кто это?
- Это – гиеносвинья. Это – лиса-медведица. Это – человек-павиан.
- Гиеносвинья… Как тебе такое в голову пришло?
- Это не мне в голову пришло.
- А кому?
- Уэллсу. Это иллюстрации к «Острову доктора Моро». Ты читала?
- Это – нет. Я ещё в школе читала «Войну миров» и «Человека-невидимку». Но сейчас уже ничего не помню.
- А мне сегодня отец позвонил, - сказала Майя.
- Кто? – переспросила Анна Викторовна.
- Чувак, который яблоко принес и сам съел.
- Да, я поняла, - проговорила Анна Викторовна. – Неожиданно.
- Неожиданно, - процедила Майя.
- Что ему нужно?
- Хочет общаться.
- Трогательно. Нечего сказать.
Женщина и девушка некоторое время сидели молча.
- Я все-таки должна была записать тебя как свою дочь.
Майя помотала головой.
- Я очень благодарна тебе, что ты этого не сделала. По крайней мере, я знаю, с чем я пришла в этот мир, и что мне делать.
«И что же ты думаешь? – подумала Анна Викторовна с тревогой. – С чем ты пришла!?».
- И зачем ты пришла в этот мир, по-твоему?
- Бичевать пороки и исправлять нравы волшебной силой искусства. Устроить мировую революцию и стать кровавым тираном. Шучу-шучу.
- Шутница. Иди сюда!
- Зачем!?
- Да чего ты пугаешься? У меня приступ нежности.
Майя села рядом с бабушкой на диван. Анна Викторовна обняла Майю, прижала к себе, гладила ей плечи и спину. Майя положила подбородок на бабушкино плечо, на колкую шерсть свитера, и закрыла глаза.
КОНЕЦ
09.02.13-29.09.13