Обезьяна номер 2

Уборщица Федотовна, блюла благочестие. С Михалычем она была вызывающе горда и язвительна,  -  не менее язвительна,  чем с профессором Августом Марковичем  Рабиновичем.  Август Маркович раздражал Федотовну  и национальностью, особенно ее формальным показателем - большим  еврейским носом. Михалыч –  богоборным неприятием Бога, хотя его сестра Анастасия Михайловна,  с которой Федотовна была знакома,  говорила: их семья, - что было достаточно  редко среди амурских казаков, пришедших на Дальний Восток с Яика, - держалась старого, доникановского,  обряда.
Порывы девичьего целомудренного гнева   в шестидесяти трехлетней  бабке,   с достоинством вскидывавшей голову перед старым маленьким, помятым пьяницей, домовым-сантехником, был смехотворны. 
- Нечего тут подмигивать! С тобой бормотуху пить не собираюсь! - Нападала она на старого слесаря, когда тот, возвращаясь вечером из магазина с бутылкой, закуской и сигаретами, останавливался у проходной, поговорить с Мишей и Галей,  где рядом презрительно и гордо, вполоборота обернувшаяся к Михалычу  стояла Федотовна. 
- Да. я  же, тебя вроде, не приглашал.  Нет, если ты намекаешь,   - могу налить.
Синие, как колымские снега, глаза Михалыча в сшибках  с  Федотовной наполнялись философским  сарказмом.   
- Спасибо, сам лакай. Нормальных людей не трогай, со своей бормотухой. Иди к себе сортир! 
- Все же,  верно говорится: баба, что конь без яиц! - Махнув рукой, и  начиная сердиться,  Михалыч шел в свою камору.
- Иди, иди! Таракан безмудый!
Величайшее удовольствие Михалыч пережил от  книги  Франсуа Рабле.  Том из «Всемирной библиотеки»  дал старику почитать  Николай. Иные эпизоды. особенно в  «Пантагрюэле»,  касавшиеся женитьбы Панурга, доставляли ему подлинное наслаждение и вызвали неудержимый заливистый  смех.
Сам Михалыч тоже был записан в библиотеку и читал в основном мемуары советских полководцев и военачальников. Читая эти книги, он  все более проникался убеждением в виновности руководства страны, «Сталина и его комбедов», в поражениях в первые  годы войны.
- Журналисты пишут! Полководцы пишут! Что же эти комбеды мозги пудрят? Их вина налицо!
Говоря это после полбутылки портвейна, Михалыч  сорвался, стал  кричать о том, как раскулачивали их семью,  их соседей,  вспомнил Колыму,  покалеченного  в Сталинградской битве  брата  танкиста.  Что ж. эти суки комбедовские хотели, что бы мы.  стремясь отомстить, против России пошли? А х… им, ****ям!   Не было среди Корсаковых предателей!
Не были Корсаковы рабами ни царю, ни Богу!
Откричав, и  отматерясь, Михалыч  с полминуты сидел, вперив дикий взгляд в стену напротив, тяжело дыша и, в исступлении повторяя: проститутки, проститутки, проститутки…
Впрочем, с предателем, как это неудивительно,  Михалыч  общался вполне миролюбиво.  Миша как-то застал в бытовке еще  одного старика, с такими  же глубокими  морщинами,  на таком же бледно сером лице, как у Михалыча, с таким же необычным взглядом, только более спокойным и пристальным, чем у непрестанно философствующего Михалыча. У Миши,  как потом  он признавался другу,  мелькнула мысль: «Вот еще один волк колымский».
И точно, старик гость, которого Михалыч называл Кирюха,  оживленно говоривший с ним о каком-то «Фроле долбанном»,  общим знакомом из цеха электродвигателей завода подъемно транспортного оборудования,  был старым зеком-колымчанином, а до того - «власовцем»,  воевавшим в Италии с американцами.   
Именно в армии Власова он не состоял, как и в  сформированных  немцами  в казачьих дивизиях. Он  сражался на западном фронте,  в передовых частях вермахта, набранных из военнопленных красноармейцев.  Современные историки обходят вниманием  участие бывших советских солдат в авангарде вермахта, так же,  как бездарные, но получившие, при поддержке влиятельных финансистов, широкое признание  литераторы, всеми силами стараются  не замечать подлинно талантливых  авторов-самородков, публикующих свои творения на «Прозе ру».  Один несравненный  Альберто Моравия коснулся этой темы. 
Рассказывая о своем госте, Михалыч повторял его рассказ о победах русских солдат в немецкой форме над американцами.  «Мы, - говорит. – крошили их, как хотели.
 А дело было как? В первом эшелоне обороны – мы, а во втором немцы. Вот, американцы сначала посылают авиацию, бомбят, потом проводят артподготовку,  – отсиживаемся во втором эшелоне, у немцев.  Американцы переходят в атаку. Немцы говорят: «Ну. Иваны, вперед. Возвращайтесь в свои окопы». Мы возвращаемся,  и давай  американцев расстреливать. Положим сотню-другую,  американцы отступят, -  мы назад, к немцам.   Американцы опять начинают  трамбовать  передовую, где никого нет. Если бы по флангам итальянцы,  массово в плен не сдавались, а  мы, говорит, чтобы не попасть в окружении, тоже не были вынуждены отступать, -  хрен бы союзники Италию прошли. 
Сталина Михалыч называл «обезьяна номер два».
- А номер один кто? – Спрашивал Миша, - Гитлер?      
- Нет. -  Михалыч,  загадочно улыбаясь, качал головой. – Геббельс…
Надо сказать, что на дух  непринимавший коммунистов и Сталина Михалыч, чтил Ленина: «Он же,  был философ…».   И Миша и Николай слушали его  страстный рассказ о первой встрече, в детстве,  с неумолимой машиной  государственного  контроля надо всеми и вся.
Рассказ о  «двух гадах и старом чекисте»: сыне директора сельской школы,  самом директоре  и старом,  опытном чекисте.      
Как-то в своем селе, на речке,  в трех километрах, от ее впадения в Амур. он  разговорился с одноклассниками о японских  милитаристах и о фашистах.  На песке он нарисовал  кружок. символ солнца,  которой используют  японцы и свастику тогда, в начале тридцатых, несвязанную накрепко с германским нацизмом и  невызывавшую отторжения. Михалыч рассказал одноклассникам, среди которых  был и сын школьного директора, о смысле круга и свастики. А на следующий день его прямо  с урока вызвали в кабинет к директору.  Там,  вместе с директором, сидел  уже не молодой человек.  «Видно, -  умный, опытный чекист».  Директор смотрел на вошедшего с недоброй уверенностью  и некоторым торжеством. Чекист - спокойнее и немного устало.   
«…Директор попытался что-то на меня вякнуть, но чекист его  остановил. Говорит: «Мы тут сами побеседуем…»,  то есть, дал понять директору, что бы он шел из своего же кабинета к лешему, ага.  Директор тут же, выскочил, как ветром сдуло. Ну, а чекист видит, – пацан.  Спросил меня, что я про японцев и про фашистов говорил.  Ну. Я рассказал, что  говорил про их символы, ага…   Он меня спрашивает: «А ты знаешь. Кто такие фашисты»?  Я подумал. Пожал плечами, говорю: « Ну, это, как у нас до революции - помещики, так  там, в Италии  и в Германии - фашисты».  Чекист, говорю, был, человек неглупый, видит: ничего особенного, никакой крамолы. Подними руку и опусти. «Ладно,  - говорит,  - иди».   
Потом эту суку, директорского сына,  мы с друзьями выловили. Он перепугался,  глаза таращит, мычит:  «… да, я  не хотел, я не знаю….». Я на него так глянул, – говорю ребятам: пошли, оставьте этого гаденыша. Говно  не тронь, – вонять не будет.
И этот старик с изуродованной судьбой оставался патриотом России! Он внимательно изучал историю войн и живо рассказывал о  победах русского оружия, гордясь полководцами, начиная со Святослава и  Владимира Мономаха. Михалыч вычитал и записал в свою «тетрадь философа» цитату  Ленина о дворянах,  которых Петр Великий посылал в экспедиции на край света, и те не считаясь с трудностями, в адских условиях, не щадя себя,  исполняли волю императора.  В  их судьбах Михалыч видел этический идеал.
Суворова Михалыч боготворил, а поражение англичан на Дальнем Востоке в Крымскую войну смаковал с наслаждением.
 
 Как-то раз,  когда Михалыч вечером  вышел к проходной и приготовился облокотиться  о стойку  перед  столом Миши. В это время в вестибюль из спортзала  вышли компанией человек десять, студенты старшекурсники, спортсмены с баскетбольной тренировки, разгоряченные  игрой, и поэтому особенно плечистые и деловито серьезные.
Один, мужественный малый в «аляске», с усами, опередил взлохмаченного Михалыча, в его мятом спортивном свитерке в крошках-катушках  свалявшейся вискозы, быстро шагнул к стойке, оперся на нее и положил на стол сторожа ключи.
- От спортзала. - сдержанно пояснил молодой человек, и только тут заметил стоявшего рядом  Михалыча, точнее, ощутил исходивший  от  стоявшего рядом старика крепкий запах портвейна. Михалыч глядел на спортсмена своими хмельными, но ясными синими очами с некоторым, не то что бы вызовом, но с какою-то заносчивой иронией.
- Что, дед? Уже дерябнул? 
Пятеро баскетболистов, остановившихся  в вестибюле в ожидании товарища, солидарно и слаженно хохотнули, от чего взгляд  Михалыча стал еще заносчивей и философичней.
- Ты как, генерал! – воскликнул Михалыч.
 Но баскетболист, сдав ключ сторожу, не нашел нужным отвечать, а так же стремительно  и легко пошел во главе пятерых своих  товарищей к выходу.
- Много не пей,  дед,  -  на прощанье, не оборачиваясь, сказал кто-то из них. Кто-то еще хохотнул.
 - Во, жеребчики, мать их… - бросил им в след Михалыч. 
- Что вы хотите? -  Сказал Мища, проверявший глазами на доске все институтские ключи, - стране нужны сильные и здоровые парни.
 Михалыч расхохотался, и тут же  стал рассказывать о сражении при Ватерлоо, о Наполеоне и маршале Груши, тупом, преданном и исполнительном, в точности выполнившем все приказания императора и тем его погубившим.   
Еще через пару дежурств друзья сидели вместе в фанерном дзоте  вахты. Пили чай, когда из коридора, из глубин здания, донеслось рыдающее пение старика.   
- Ай-яй-яй-яй-яй-яй…
Михалыч, пивший третий день подряд,  вышел в  вестибюль, повернул к вахте и остановился, шатаясь, в двух шагах от нее, у массивной четырехугольной колонны.
 У себя в бытовке он чувствовал боль, двойную боль. Болело сердце, и казалось, что где-то в груди раскрывается какая-то полость и   хмельные страсти, то свиваясь в клубок, то разлетаясь вспышками, напомнили ему пытки и мучения харбинские, колымские, индигирские… Комбеды ликовали...  Он проснулся от собственного вопля и сел на диване, вперив округленные от мук глаза на пачку «Беломора» у  чайника на  столе.  Немного отлегло, однако надо бы принять еще, и Михалыч потянулся к валенку, где была спрятана наполовину полная бутылка с портвейном.
«Да… Старость… Горький «На дне»…
Выпил стакан и вновь поперли воспоминания: старость вывела из тьмы забвения пожилых солдат топографической роты,  которым он, тогда еще некурящий, отдавал свою махорку. Вспомнились и лендлизовские лопаты, из такой отменной, американской стали,  что солдаты точили  и брились ими.  Американская сталь лопат подняла из глубин памяти «Фордзон», винчестеры, - его винчестер, с  которыми он  охотился на фазанов у реки.  И вновь Михалыч ощутил нестерпимую боль и жалость, своему дому,  к отцу и матери, безвременно ушедшим после раскулачивания.
Вновь захмелев, он встал с дивана и пошел к вахте, к выходу, крича и рыдая…         
-Ай-яй-яй-яй-яй-яй… 
 Друзья встали,  приглашая старика сесть, развернули к  столу с чаем   стоявший  в фанерном углу стул, на котором обычно с конспектами или вязанием располагалась Галя, и усадили на него Михалыча.
- Ну что ж, уж, так, старый солдат…  - сказал Миша наливая ему только что заваренный крепкий чай.         
- Хреново солдату приходится! От рубля и выше…