Однажды в Нижнем Тагиле...

    
               
   В этот прославленный город танкостроителей и металлургов я добирался поездом. Как мне показалось - дальше железной дороги не было. Автомобильной вроде бы тоже.
    Завела меня туда командировочная судьба. Было это почти на излете эпопеи нашей второй и, может быть, последней войны.
До этого раньше был Афган. И хотя мне было всего ничего лет, но уже тогда я задавался вопросом о том, почему наши войска оказались там, кому и что я должен возвращать собственной жизнью? И что такое интернациональный долг, который выполнялся нашими ребятами в далеком Афганистане? Хотя сам себе оправдывал события в Афганистане тем, что воинские приказы не обсуждаются. Так нас воспитывали. И, тем не менее, черная тень на тот самый Приказ об интернациональном долге легла в память, когда услыхал я вой соседки, во двор которой, в аккурат перед обедом втянулся автомобиль с огромным ящиком Груза -200 в кузове.
   Ящик сопровождали двое военных. Лейтенант и солдат-первогодок, который с гордостью выпячивал при каждом удобном случае медаль. У него из расстегнутого воротника постоянно вываливался солдатский посмертный орден, который не давали, а отбирали, если убивали его владельца душманы, но по которому могли опознать останки однополчане, и по нему же можно было сделать сообщение семье о том, где в последний раз вздохнул его владелец.
   Парни были на подпитии. О своем грузе сказали сразу. Мать солдата, наша соседка, вначале не поняла, что за ящик ей предлагают сгрузить во дворе. Но, машина стояла во дворе и разобралась она с ящиком, по сути, только тогда, когда словоохотливый сосед объяснил ей, что ящик этот содержит еще один, который называется «железный макинтош» и в нем уже находится гроб с останками её любимого отпрыска.
   Вот тогда и раздался тот неповторимый материнский вой, пронизывающий до последней клеточки тела, заставляющий холодеть все внутри и приостанавливающий удары сердца.
   Мать упала на ящик. Казалось, что она в состоянии порвать едва оструганные доски и железные полосы бандажей на кромках ящика голыми руками.
   -Открывайте! Открывайте! Сынок, кровинушка моя! Отзовись! Скажи маме хотя бы слово!
   И в момент понимания, что не скажут ей ничего, кто его знает, сколько и где пролежавшие останки сына – она опять заходилась в вое. Не в плаче. Ибо плачь выражение мысли, а вой - голос отчаяния и смертной тоски.
   Мать, в конце концов, потеряла сознание, и мы внесли её в дом. Офицер и сопровождающий его солдатик порывались было уйти ночевать на вокзал, но соседи остановили, отпустили машину, которую сговорил на доставку траурного цветка начальник ближней железнодорожной станции.
   Водитель от платы отказался, хотя поначалу, приняв ящик за груз домашних вещей, заломил было цену.
   Соседи сорганизовали солдатам выпивку и закуску. Ребята дружно опростали бутылку казенки за четыре рубля и двенадцать копеек. Затем их устроили на отдых на сеновале в стайке. В дом они входить категорически отказались. А когда мать пришла в себя после обморока, опять пала на землю у ящика и все просила топор для того, чтобы вскрыть эти кое-как оструганные доски, которые отделяли её от сына, сыночка, кровинушки, голубочка, деточки единственного!
Лейтенант, пришедший в себя от дорожной и транспортной дозы водки,  в который раз стал просил женщину не вскрывать ящик, пока не прибудет с работы муж, отец прибывших останков сына. Но даже тогда, когда он пришел с работы и, казалось бы, все понял, досчатый ящик был вскрыт - женщина все так же настаивала на вскрытии второго жестяного ящика, щедро пропаянного по стыкам.
Лейтенант, наконец, договорился с отцом сослуживца, что вскроют цинк только перед самым погружением гроба в могилу. Он объяснил, что в предписании ему было указано быть на месте до похорон. А это значило, что устным распоряжением командования ему было поставлена задача: не допустить вскрытия самого гроба.
   Тот лейтенант показался мне тогда гадом, и последней сволочью, что встала на пути единственно возможного перед похоронами свидания матери и сына, а моего старшего друга и кое в чем наставника в пацанских наших делах - Васьки. Как-то не укладывалось в голове, что мы больше никогда не встретимся, что никто больше не вступится он за нас, проштрафившихся в глазах ребят с соседского кутка, что нам теперь не спустят соседи нашу вину, а будут спускать с нас шкуру. И что  некому больше будет при встрече по деловому пожать нам, мелюзге, руки,  возвышая тем самым нас в  собственных глазах.
   Не укладывалось в голове, что Васьки больше нет.  Что вместо него  в нашу деревню тогда прибыла первая посылка такого рода, первый Черный тюльпан, которому выпала доля добраться до родной земли, и расцвести  там, где росли на грядках тюльпаны всякого цвета, но среди них мы никогда не видели черных
Вскоре такой же тюльпан пророс и в соседней деревне, и на похороны прибывших останков ходило много    жителей окрестных деревень.
   Гроб на погосте все же попытались открыть, но при первом же проникновении лезвия топора под крышку из щели пошел такой запах, что даже видавшие виды старики запротестовали, и гроб на льняных полотенцах быстро пошел в могильную нишу. И сама земля как бы поглотила его, отделила Ваську от нас, закрыла собой, избавила от запаха южной войны своей всепоглощающей тяжелой завесой. Но материнский голос навсегда  остался в памяти. До сих пор стоит в ушах звериный вой материнского отчаянья, непоправимого горя отца и все заполняющего его  молчания над гробом сына, над его могилой, когда отцовское горе является наружу лишь серебристыми ручейками из ввалившихся покрасневших глаз.
   Стонут раненые, неважно с какой стороны. Воют матери, сестры и скорбят отцы. Зачем это? Кто разрешил это? Кто начал это? Спрашивал я себя об этом много лет.
   Ответов ни тогда, ни сейчас не было.
   Но не все вернулись в ящиках. Многие тогда перешли тот самый мост с его настилом под железными фермами, Они выжили. Явились домой, правда, иногда и калеками, а часть молодежи так и не принесла последний поклон селу, городу, их жителям, полям, крестам погостов…
   Но я о Нижнем Тагиле. С вокзала направился в город. В гостиницу. Как-то совершенно непонятно обрушилась на меня и действовала на сознание особенная архитектура города. В мощных потрескавшихся стенах домов, которые, как я понимал, давно никто не ремонтировал. В  тяжеловесных коллонадах на фасадах просматривалось что-то очень значительное, мощное, капитальное. Эта же мощность  просматривалась и в широко размахнувшихся и не очень ухоженных городских улицах, по которым ветер свободно нес  золото опавших листьев. В Свердловске листопад только начинался, а здесь был уже в полном разгаре. Однако все, как мне казалось, в этом городе было выполнено  под движение гремящих колонн танков.  Крепко. На века!
   А наибольшее впечатление от пребывания в этом городе на меня произвела обыкновенная рабочая столовая, где я утром следующего дня завтракал, где было все по СССР-ровски. Котлеты и шницель, гуляш, макароны по-флотски. Хлеб в вазах на столах без мелочного его подсчета. С включением стоимости трех или четырех его ломтей, в избираемое блюдо. И горчица, профсоюзное масло, как мы называли е в студенчестве, резкая, с кислинкой, которую можно было есть с хлебом и солью, и после которой разгорался совершенно невероятный аппетит. И традиционный компот. И скольких же неимущих и голодных тот своеобразный  хлебный налог на общество оттащил от мусорных ящиков? Не дал одинокому и немощному свернуться от голода навсегда в тишине опустевшей квартиры, или полупустой комнаты? Да и мы в студенчестве не раз брали чай, прихлебывали его вместе с тем самым дармовым куском  хлеба. И видели это белохалатные женщины на раздаче. И ничего не говорили нам, двум трем голодным студягам, зная, что мы не разливаем под столом вино или водку, а едим. Запивая те куски  хлеба бледным общепитовским  чаем без сахара.
Завтрак в этой городской рабочей столовой оказался ностальгическим откровением. И когда шел по делам в конторы - чувство, что оказался в СССР, не оставляло. К обеду необходимо было быть на вокзале, выяснить отношения железнодорожной станции Нижний Тагил и нашей. Утрясти отправку груза.
А на вокзале мне сказали, что багажная касса будет закрыта до прихода того самого поезда, которым я прибыл вчера, что сразу по его прибытии ходить в грузовую кассу не надо. Будет много груза и кладовщица, кассир все равно пошлют подальше, пока не отдадут пассажирам их багаж, и не выгрузят «малую скорость» - тот самый вид багажных отправлений, который на других линиях железных дорог уже забыли и как называется.
   Дело было к обеду, и я зашел в ресторан на вокзале. Улыбчивая девушка, сразу разгадав мой коварный план не попадать в состав ликеро-водочной клиентуры, очень доброжелательно посоветовала, что лучше заказать на обед, накрыла стол, подала первое, затем второе, традиционный компот. Все блюда были замечательные на вкус. И компот тоже. А когда я уже пообедал и принялся за десертный компот – подоспел  и поезд из Свердловска. Платформу заполонили пассажиры и я, глядя на их муравьиное движение  через витринные окна ресторана, старался по внешнему виду и поведению пассажиров угадать, кто и с чем приехал. Кто в командировку, как я, а кто домой? Кто вещи ждет, а кто поезда, который должен вроде бы еще куда-то отправиться.
   Внимание привлекли два солдата, явившиеся на платформу из вагона, что оказался прямо против моего своего рода наблюдательного пункта в ресторане. Поначалу даже не понял, что привлекло взгляд именно к ним. Может быть то, что они выходили  из вагона  последними. Один помогал другому спуститься по ступенькам на низкую платформу первого пути. Солдатских пожитков было - два тощих рюкзака. Ребята отошли от выхода  и  стали растеряно оглядываться по сторонам. В движениях обоих было что-то необычное. Один передвигался, практически не шевеля торсом. Даже свой тощий рюкзак держал как-то на отлете. Движения второго привлекли внимание особой скупостью. Если первый, как говорят, крутил головой по сторонам, - второй почти не поворачивал голову. Он разворачивал весь торс в сторону взгляда и, как мне показалось, все же нас разделяло метров пятнадцать, как бы фиксировал взгляд на каком либо объекте, чуть доворачивая в одну или другую сторону верхнюю часть тела. Ноги же в это время оставались как-бы приклеенными к асфальту перрона, а скорее расслабленными. Что-то в нем было от зверя, как  отметил про себя. Но, что?
    Ага! Вспомнил. Видел в тундре крупного полярного волка. Дело было весной. Солнце сплотило верхний слой снега в белый асфальт прочного наста. Волк вышел метрах в тридцати от нас  с приятелем из ближнего массива, занесенного снегом кустарника. По всему было видно с одного взгляда, что зверь матерый. Что он не прост. Что он видит и слышит все вокруг себя на много метров. Мы с товарищем замерли. Волк осматривался.  А через секунд тридцать забеспокоился,  стал разворачивать все тело по сторонам.  Пытаясь понять, что его беспокоит,  где это самое «что» находится.
    Легкий ветерок тянул по весеннему насту  в нашу сторону тонкие  струйки снега. Скорее всего, зверь не различал нас, замерших на фоне такого же островка кустарника, из-за которого вышел он сам. И  он как бы панорамировал окружающее пространство пристальным взглядом. Но при этом голова оставалась неподвижной на массивной шее с огромным шерстяным воротником. Точь-в-точь, как ищет цель параболическая  антенна, или прицел на стволе, находясь на крепком  основании.  Вот приостановилось движение. Зверь чуть было приподнял голову, едва шевельнулся нос. Он пытался  поймать едва уловимые  запахи.  Он чуял нас даже при ветерке, который  дул в нашу сторону.
  Возможно, кто-то из нас чуть шевельнулся. А, скорее всего, волк уловил моргушку, мгновенное движение век. И этого зверю оказалось достаточно.
В долю секунды волчье тело стало распрямившейся пружиной. В  прыжке он спрямил движение, оказался по отношению нас за редким кустарником. Еще секундная пауза. Припечатал нас  взгляд зверя, как мгновенная фотография, и волчье тело мелькнуло уже в гуще  кустарника. При этом не шевельнулся ни один мерзлый прут.
   А уже через  секунд десять мы увидели волка  метрах в ста от места, где он только что  охотился, искал, высматривал добычу  - в стелящимся беге по насту.
  В отличие от лисы, собаки - волчий хвост на бегу не развевался, не вытягивался, являясь продолжением тела. Приятель выстрелил  для острастки в воздух и волк на бегу резко изменил направление бега, но при этом очень ловко помог себе при повороте тела отмашкой тяжелого хвоста. Как поленом махнул и опять хвост стал неподвижным.
   -Ну, пес! -Восхитился приятель. - Ну, зверюга! Килограмм на девяносто потянет такой бандит.
   -Врежется в стадо оленей - перепластает минимум штук тридцать.
   -Ну, да, -добавил приятель, - а утащит одного и самого крупного, и нажрется до того, что будет волочить по снегу, по земле огромное пузо. И заляжет, где есть вода поблизости.
   -Тогда бы его и достать из карабина!
   -Как же! Достанешь. Его надо вначале найти! А это, брат…Чутье-то, видишь, какое! А достать его на лежке, обожравшегося, можно даже палкой.- Приятель был опытным охотником. Знал повадки зверей. И та краткая встреча с матерым волчиной запомнилась мне надолго.
   Вот и сейчас в движениях солдата просматривалось что-то очень сходное с движениями того самого волка. Такие же скупые, сдержанные и расслабленные, припечатанные к поверхности земли ноги, которые были готовы мгновенно спружинить, подбросить тело, переместить его в прыжке на другое место. В этот момент и подбежали к солдатам две девушки. Одна припала к тому, что держал на отлете рюкзак. Вторая приостановилась у первого, они заговорили, поглядывая на обнимающихся.
  Опоздавшие встречающие, наконец, прибыли, подумал я. В какой-то момент отвлекся. По часам мне надо было ждать открытия багажки еще минут сорок. Да и перекурить прибытие поезда не мешало. Тем более, что на столе была и пепельница. Пока доставал сигареты, прикуривал - теперь уже довольная встречей группа - солдаты и девушки, двинулись вдоль перрона.
   А после того, как прикурил сигарету, привлек шум на входе в ресторан. В широких входных дверях показалась четверка. Девушка в обнимку с солдатом и вторая пара. Они держались на расстоянии.  Из их реплик понял, что не приехала обещанная машина, что им обязательно её надо ждать.
Компания усаживалась за стол неподалеку. Милая официантка помогла четверке расположиться.
   Солдат, который зашел в обнимку с девушкой, оказался напротив меня за соседним столиком. Второй сел ко мне спиной. Девушка тоже.
   -Водки. Закуски. Слышь, хозяйка. Пару шампусиков для девченок!
   -Может не надо все это? А если машина скоро подойдет! - Запротестовала та, что села рядом с первым солдатом.
   -Пождет, машина! Мы дома! - По всему было видно, что парни и так были уже навеселе.
   Официантка молча дожидалась, что еще закажет четверка.
   -Ну, что стоим. -Предводитель был грубоват. Если не сказать, что просто груб.-Я ж сказал, водки. Пожрать тоже. Только не шрапнель, не перловку. Мясо. И конфет для девок. Шоколада.
   Девушки возражали против водки, против шампанского, но предводитель был категоричен.
   -Дома я! Дома! Ну, почти дома. Вот этого, моего друга сдам предкам… - Я не стал прислушиваться к их обсуждениям деталей встречи.
За окном был опустевший перрон. Оставалось минут двадцать до открытия багажки.
   На столе четверки появился графин с водкой. Пара бутылок шампанского. Парни разливали водку в фужеры. Затем наполнили шампанским девченочьи фужеры.
   -Ну,- предводитель чокнулся со всеми и лихо опрокинул водку. Потянулся за хлебом, шумно вдохнул запах. - Не сухари, хлеб! Как там, парни?! Он снова налил себе водки. Теперь доза была поменьше.
   -За парней. Слышь, ты, батя! –Повернулся солдат ко мне. -Что сидишь один? За парней, что сейчас на блокпосту делят фляжку воды с нами выпей!- Он немного отодвинулся от стола и оказался ко мне в пол оборота. Рванул ворот. Выгреб из-за полосатого тельника два солдатских медальена. -За парней! И вот за Ваську! Че, сидишь один!  Вы тоже, девки! Там парни на блокпосту, а Васьки нет! - Последние слова прозвучали тоскливо. Полностью повернулся ко мне.
   -Батя! Давай к нам! Давай!
Начинается пьяный треп, подумал я. Надо бы было уйти раньше. Вот, не подумал!
   -Спасибо, ребята. У меня еще дела.
   -Что за дела! За что спасибо! Какие могут быть дела? Мы вернулись! К нам давай, отец. К нам! Ты че, брезгуешь? - Интонация стала агрессивной.
Этого мне только не хватало. Только успел подумать, что рядом с такой компанией не стоило задерживаться.
   -Ребята, ну, не надо. - Пытался отговориться я. -У вас встреча. А я при чем?
   -Чего надо? Эй, мент! - Как я понял, это уже относилось не ко мне.
У входных дверей стоял милиционер, которого я только что видел на перроне.
   -Че шумите, ребята? – Лейтенант подошел к столу  парней. Служивый был вежлив, и вопрос его  прозвучал миролюбиво.
   -Не шумим. Радуемся, что сидим вот тут. Что дома, что разливаем. Вот! А ты знаешь, где сейчас наши парни?- И, не дожидаясь ответа милиционера, рубанул.- А они на блокпосту. А вокруг за камнями могут быть обезьяны! Обезьяны могут подкрасться незаметно. Ты давай к нам, лейтенант. Присядь…
Милиционер покачал головой.
   -Некогда, ребята. Некогда. – Твердо отрезал тот. - Только не шумите. Пожалуйста!  Он козырнул и решительно развернулся к входной двери.
   -Слышь, ты че брезгуешь вмазать за парней на блокпосту?! Брезгуешь?
Милиционер сделал вид, что не слышит, решительно вышел из ресторана и оказался на перроне.
   -Крыса с кокардой! Батя, а ты тоже брезгуешь. За парней! За жизнь! За Ваську, что остался там..!
   Я опять попытался было отговориться делами. За обед я рассчитался заранее, и мне можно было спокойно уходить. Что и попытался было сделать. Но оба солдата оказались рядом.
   -Пошли за наш стол. А, давай его по-нашему.
Солдаты разом легко толкнули меня на стул, подхватили  вместе с ним и перенесли к своему столу. Второй солдат поднимал мое кресло одной рукой. Другой рукой только чуть поддерживал груз.

   -Мамочка, -крикнул предводитель.- Мамочка, хозяйка! Еще посуду для бати.
Стало понятно, что теперь мне уже не уйти просто так. Что сегодня не все складывается, как мне бы хотелось. Милая девушка, официантка подошла с тарелкой, фужером и рюмкой.

   -За парней, которые остались. Там остались. -Он зажал ножку фужера в кулак.-Делай, как я. -Я сделал тоже самое.
   -Все так сделайте, все. За парней, которые там остались! Ты не откажешься! За парней!
   Мы сдвинули кулаки с зажатыми в них ножками фужеров, столкнули.         
   Переглядывались между собой девушки.
   Принял предводитель полную меру, которая была налита в его фужер раньше. Я еще надеялся, что мне удастся зайти в багажку и договориться насчет отправки моего неординарного груза. Никак не хотелось там дышать спиртным духом на женщин. Отпил глоток из фужера.
   -Ты че? Ты че пригубливаешь?! За тех, которые там остались! Вот за него.  - Он выбрал один из двух медальйонов, которые болтались поверх тельника. - Он там навсегда остался. Васька! Друг мой! Вместе призывались. Вместе спали рядом. И в детдоме вместе были. Вместе в секретках… Он там остался!!! А я здесь, сейчас за него выпью!
   Мне стало ясно, откуда вывалились эти ребята. Стали понятными движения солдата и неподвижный его торс с панорамированием окружающего пространства всем корпусом. Вот откуда это волчье постоянное ожидание опасности и  пристальный взгляд остановившихся глаз по сторонам. Расслабленная стойка с постоянной готовностью к прыжку!
   -Вот, сдам этого! Он тоже наш. Только молодой. Ему повезло.
   -Чем?
   -Спрашиваешь! Он теперь дома будет. Он из госпиталя. Списан вчистую.
   -А ты?
   -Я, я недолго тут буду. С друзьями повидаюсь. Там ребята остались. Мне за Ваську поквитаться надо! У-у-у-й, как над-до! С-суки эти. Они за каждую эту железку по  пять сот зеленых получают. За офицерскую - штуку. Но за Ваську! Падлой буду последней, если не загоню  с десяток на тот свет! Пусть их души к Васкиной душе уходят и плачут вместе. Пусть их мамки тоже плачут… Я-то, детдомовский! Вот только этого сдам родичам. Я ж сопроводить набился, чтобы встретиться с ребятами и вернуться. Ну, ты че, батя, давай вмажем. Теперь по-нашему, за встречу, за знакомство. За Ваську! Он теперь никогда не сможет выпить!
   -Может тебе будет? Может не надо? Видишь, и милиция тут неподалеку.-Передо мной был не волк, а обиженный подросток со всеми чертами мужчины.
   -А пусть тронет. Только не тронет он. Они нас сейчас не цепляют. У меня, может, и железка в кармане оказаться. Смотри, вот она.
 Он достал из кармана рубчатую зеленую тушку Ф-1. Подбросил на ладони.
   -Всего десять баксов чья-то житуха на растяжке обходится или стоит! Всего десять баксов! Но это на крайняк. Потому менты  нас и не трогают. Только здесь нельзя махаться. Здесь свои. Свои не тронут. Не уголовник же я. Я оттуда!
   -Слышь, девченка! Ты хорошая. Спасибо, что меня встретила! Только у меня там тоже такая есть. Сирота она теперь. Это я, падла, её деревню кончил. Я бы её сюда забрал с братишкой, к мамке своей названной. Звал. Просил! Так не поехала! А почему? Я ж её люблю! Мы там месяц стояли и никого не обидели. Такой был приказ. Мы в охране были у москвичей, которые на ихнего главного охотились. Особо три их ящика мы охраняли. Это были прицелы, которыми спецы навели ракеты на телефон главного из обезьян. Москвичи со своими ящиками свалили. Мы остались. А потом обезьяны… они в нас ...  Мы утром умываемся, а они из гранатометов. Они тупые, не понимают, что мы федералы. Мы сила! Вот мы и кончили ту деревуху. Раскатали! Заровняли дома и дувалы вместе с погребами и огородами. Мы ж деревню не трогали, а обезьяны в нас из гранатометов! Бате персоналка-вертушка, носилки, а ребятам… их вывозили тоже вертушкой, но навалом. Живых на мертвых повезли. Мы же в мирных жителей не стреляли. Я ж не падла последняя! Я с бабами и стариками не хотел воевать! Никто из нас со стариками и бабами не хотел воевать! Не воевали! И с деревенскими мы не ссорились. Мы с Васькой этой девченке с братиком, они из другой деревни к родичам прибилась, мы им, что могли из продуктов носили. От нашей кухни малого кормили. Тоже сироты. А обезьяны в нас из гранатометов не в чистом поле, из-за домов. Подло так! Ну и заровняли мы эту деревню. Мы же федералы и все равно добьем обезьян. Только лучше бы миром. Так давай, батя! За Ваську, за нашего Батю! А у тебя, отец, сын есть?
   -Есть. Еще малой.
   -Так ты его в нашу армию не отпускай, ни под каким видом. А то, ведь, тоже… А она там, на развалинах одна осталась, сирота теперь совсем. Так и я детдомовский. Она ж цивильная, русский знает хорошо. Она наша! В школе училась, закончила. Просил её уехать со мной. Не схотела…плакала очень…  Какая же я падла! Может, ждёт?! Я вернусь! Я ж её люблю! Мы ж не виноваты в том, что Приказ был и Присяга. А людям в деревне мы помогали, чем могли. Пока нас не обстреляли эти придурки. Помогли? Вмажем, отец!
Всхлипывали, заливались слезами обе девушки.
   -Ой, вмажем!
   На перроне появились две «Волги». Ввалились в ресторан еще двое парней. Надо было видеть эту встречу! Обнимали приехавшие парни демобилизованного инвалида, медалью восторгались. Пожимали руку сопровождавшему солдату друзья дембеля.
   Он совал мне бутылку водки, а я отказывался. Приехавшие парни звали меня с собой праздновать возвращение домой солдата. В конце концов, я согласился взять злополучную бутылку, но возле машины незаметно передал водку одному из встречавших. Девченки утирали слезы в машине. Парни еще обсуждали маршрут поездки возле машин, спорили. Меня потеряли из вида. Удалось незаметно отойти в сторону, оставить компанию. Никому не было дела до того, что две легковушки въехали на перрон.
Ветер мел по опустевшему перрону опавшие листья.

   В гостинице мое несколько размазанное состояние было встречено с пониманием, как и дальнейшая моя вечерняя выпивка.
Эх, русские бабы! Ведь сделали вид, гостиничные, что не заметили моего подпития днем, и вечером тоже не увидели пьяного тихушника, который без всякой закуски всадил сверху бутылку водки из буфета. В прихлеб. Гостиничные-то все видят и знают все про постояльцев. Мы только думаем, что никто и ничего не замечает…
  А я выхлебал ту водку прямо из горла. Пил за ребят, которым обещали ордена через три часа после выполнения Приказа. Только Приказ остался, а пацанов нет. Как не стало, вдруг, и авторов этого Приказа и верхних командиров, что из Москвы руководили. Как не обнаружилось и виновных в том, что столько оружия там оставили, что продавали все, что могли продать вместе с оружием  хитроделы-прапорщики. Не оказалось и виновных в безвестной гибели пацанов, что иногда безвестно терялись на местах боев, будучи  смешанными с землей траками танковых гусениц вместе с костями и потрохами. Их нет, оставшихся в этом кровавом тесте, как и нет для родственников информации о конкретном месте, где приняла их останки земля. Но, остались ведь их личные дела - картонные папки где-то в штабных архивах, а родственникам  от этих папок достались только клочки похоронок. А ребята, которые вернулись с изуродованными после той кампании не только руками и ногами, но и мозгами? Или те, что вроде бы вчистую выжили, которые по нескольку лет после всего случившегося жили, а может, и сейчас живут в состоянии «отходняка», которым по сей день снятся «мухи» и зуд очередей над головами?
   Кто за это ответил? Кто предложил для нашей памяти об ушедших пацанах, возвести единый российский монумент Неизвестному Интернационалисту, что ушел в небытие в соответствии с Приказом?! И это ведь не первый раз состоялось, это уже было в нашей истории не раз!

   Через три дня я возвратился в Свердловск, где перед отъездом в Нижний Тагил  была обусловлена встреча с друзьями. Был вечер у накрытого стола. Зашел разговор на тему, и я вкратце рассказал о своей встрече с ребятами в Нижнем Тагиле. Среди гостей оказалась подруга моих давних приятелей. Её сын тоже недавно  возвратился из «горячки».  Она услыхала  наш разговор и  горько заплакала.
   -Мой, вот тоже, этой весной возвратился оттуда. Взрослый такой стал. Колючий. Все вроде было хорошо. Пару недель выпивал с друзьями, гулял. Мы его не сдерживали с отцом. Пусть. Потом он неделю лежал на диване лицом к стене. Не разговаривал. Вскользь только сказал, что хочет возвратиться туда. Мы с мужем даже и внимания на его слова не обратили. А через несколько дней приходим с работы, а его дома нет. На столе записка.
   "...Мама, папа! Я здесь быть не могу. Там остались друзья. Вы меня ждите. Я вернусь..."- И вот уже четвертый месяц ничего о нем не знаем.
   -И не  пишет?
   -Написал сразу, что все в порядке, что доехал. А я сплю, как на битом стекле. Отец тоже часами молчит. Улеглось бы все это быстрее! Как это прекратить!? Изломанные ведь возвращаются наши дети оттуда.
   -Если возвращаются, - Добавил кто-то.
   -Кто? Кто все это придумал?! Самого бы его туда!
   -Или его ребенка, - очень захотелось добавить!  Но промолчал. Разве виноваты дети?
   И все мы даже не знаем, как звали этих ребят, что в местах конфликтов остались навсегда! Важно, что сегодня нет даже им общего памятника.