Воспоминания Н. В. Коноплевой

             ВОСПОМИНАНИЯ  МОЕЙ  БАБУШКИ  НИНЫ  ВАСИЛЬЕВНЫ  КОНОПЛЕВОЙ   Часть 2      
                Москва. 1979 г.               
               
                ТАК И ЖИЗНЬ ТЕЧЕТ С РАДОСТЯМИ И      
                ГОРЕСТЯМИ, СО СЧАСТИЕМ И БЕДАМИ, И ПОКОЕМ.
    
      Детство мое было счастливое. Родилась на Кубани в Ладожской станице, где папа работал в учительской семинарии Ладожской станицы. Многого я не помню. Сохранились в памяти только два случая. Олечка сидит на сундуке в прихожей у доктора Ивана Павловича Шишкина (мы были все у него в гостях) и стучит кулаками. Около Олечки стоит красивая тоненькая мама и успокаивает её. Нам всем дали вина, и Олечка разбушевалась. Второе воспоминание: я на каруселях. Папа стоит внизу, а я высоко-высоко держусь за столбик и лечу-лечу.
      Хорошо помню Гатчину. Туда перевели папу, так как он заболел на Кубани лихорадкой, и доктор велел менять климат. В Гатчине папу назначили инспектором городского училища. Это училище было в ведении старой царицы Марии Федоровны. В царские дни, в Рождество и на Пасху папа обязан был являться во дворец на прием с поздравлением. Не знаю – один он являлся или с мамой. Помню только, что какая-то фрейлина присылала нам, девчонкам, игрушки к праздникам. Помню, как все мы были у неё летом, и она подарила Лиде большого теленка на колесиках, Олечке – лошадь, а мне обезьянку. Я сидела верхом на теленке и ехала, держа обезьянку в руках.
      Здание городского училища было очень большое. На втором этаже были квартиры учителей, на первом – классы, в полуподвале – столярная мастерская. У нас была большая квартира: 5 комнат и на антресолях две комнаты. Туда из прихожей вела лестница. В одной комнате жила бабушка Анна Павловна, а другая была пустая, туда складывали ненужные вещи.  Каждое утро мы – три сестры, должны были являться к бабушке на молитву. Она заставляла выучить «Отче наш» и «Богородицу».  Помню, как я заучила «Богородица дева радуйся», конечно, ничего не понимая. После молитвы мы шли пить чай. Только мама умела наливать такой вкусный чай с молоком. Ели французскую булку с маслом. Обычно, мы с Олечкой оставляли по маленькому кусочку, слезали со стульев и шли в папин кабинет. Там была печка с медной дверцей. Обе присаживались на корточки и усердно смазывали всю дверцу маслом. Потом шли в залу и забирались на подоконник (подоконники были очень широкие) с ногами и смотрели на улицу. Почти каждое утро мимо нашего дома проезжали на конях воинские части: гусары, уланы, кирасиры, кавалергарды. Все в разной форме: красные, белые, голубые, черные. С султанами, позументами, эполетами, всякими золотыми шнурками. И лошади у разных эскадронов были разные: черные, белые, карие. Смотреть было интересно, красиво. Вероятно, ездили они за город на учения, недалеко на окраине города.
Мы с папой ходили иногда гулять за город. Там текла какая-то речка, и на берегу стоял каменный идол. Он немного уже наклонился в сторону. Любили мы ходить в парк. Там был грот с надписью вверху «ЭХО». Мы кричали что-нибудь в черную дыру, и откликалось эхо. Было жутко.
      Мы, три сестры, были разные: старшая Лида (на три года старше меня) не играла с нами, а играла с соседним мальчишкой Глебкой. Иногда с ними играл старший его брат Борис. Лида относилась к нам свысока и игнорировала. Средняя Олечка была болезненная, худенькая и очень упрямая. Её прозвали Козликом. Я была веселая проказливая толстушка и меня звали Мартышка. Я дружила с Олечкой и во всем подчинялась ей (вернее, уступала), так как «Олечка слабенькая и её нельзя обижать». Тем не менее, когда папа вынес её как-то после болезни на руках в залу, я запустила ей в лоб катушкой, потому что её носят на руках, а меня нет. Конечно, последовало наказание.  Мама потаскала меня за волосики и поставила в угол. Еще второе такое же наказание последовало, когда я прокусила Олечкин новый мяч, подаренный ей дядей Сережей. За всю жизнь это были два наказания. Я уже тогда своим маленьким умишком поняла, что нельзя делать зла другим, что тебе же будет хуже.
      Няньки у нас не было. Окна из столовой выходили во двор с садом. Мама постоянно сидела за столиком у окна и шила, и присматривала за нами. Я старалась подальше забраться в сад и залезать на деревья. Мама не видит. Залезешь, как можно выше, и чувствуешь себя героем: «Вот как высоко!», «Я выше всех!» Чувство высоты неизъяснимо! Залезть на забор, на лестницу, приставленную к стене, было геройством (мне было 4 года). Однажды, мальчишки по наваленным ящикам и бочкам забрались на крышу пристройки. А я, чем хуже других? Тоже, с великим трудом, забралась на крышу. Тут их кто-то спугнул, и они посыпались с крыши, развалив всю пирамиду. А я легла на живот, болтаю ногами, до земли далеко. Вот сорвусь. Хорошо, шел папа и так спокойненько говорит: «Погоди, Ниночка, я сейчас тебе помогу!»  И поймал меня на лету.
      Маленькая я грызла ногти, и загрызала до нарывов. Мама сводила меня как-то на перевязку в лечебницу. Доктор сказал мне, что если я не перестану грызть ногти, то он отрежет мне пальцы. Конечно, я не перестала грызть (потихоньку грызла), но стала панически бояться докторов. И если к нам приходил доктор (мама прихварывала), то Олечка хватала меня за руку, и мы мчались на антресоли в комнату с хламом. Я залезала в большую коробку, Олечка закрывала крышкой и сторожила, когда уйдет доктор. Мы любили играть с ней на антресолях. Любимая игра была в дядю Леню и черепашку. К нам приезжал как-то из Тотьмы дядя Леня и рассказал, что у него есть черепашка и живет она в коробке. Мы вообразили, что Черепашка его дочка и стали играть в Черепашку. Одна из нас была Черепашка и залезала в большую коробку и ложилась, а дядя Леня кормил её. Мне редко удавалось быть Черепашкой, так как приходилось уступать Олечке. Вообще, она была маленький узурпатор. Если мы играли с мамой на диване, она обязательно захватывала мамину руку с обручальным кольцом, а мне доставалась рука без кольца.
      
      Папа чем-то не угодил начальству, и его перевели в почетную ссылку, назначив инспектором народных училищ в Кемь Архангельской губернии. Тогда железной дороги в Кемь не было, и мы поездом ехали до Архангельска, а из Архангельска в Кемь через Белое море. Из этой дороги я помню только, что ужасно качало. Я слетела с верхней койки. Всех тошнило, только папу и меня - нет. Я вышла из каюты в коридорчик и кают-компанию.  Везде лежат люди и стонут. Больше не помню.
      В Кеми мы жили на берегу бурливой, порожистой речки Кемки, в двухэтажном доме какого-то купца. Занимали весь второй этаж. Детская комната выходила окнами не на речку, но все равно день и ночь слышался шум порогов. В нашей детской была мышиная норка, и мы каждый вечер клали около неё кусочки булки и наблюдали, как мышки утаскивали их в норку. Однажды, глядя в окно во двор, мы увидели, что хозяйский работник, вытрясая ковер, вытряс из него мышонка и раздавил его ногой. Что тут было!  Мы, все три сестры, ревели навзрыд, стучали в окно, грозили кулаками.
      В Кеми умер мой младший братец - Васенька.В Кеми мы жили, по-моему, не больше года. Лиде – старшей сестре, надо было поступать в гимназию, а в Кеми её не было. Кроме того, мама заболела ревматизмом. Папа попросил разрешения переехать в Архангельск. Путь в Архангельск я не помню. Помню только, что останавливались в Соловецком монастыре, и монах поил нас деревянным маслом из лампадки   маленькой ложечкой.  До сих пор помню отвратительный вкус.
В Архангельске мы жили на Кирочной улице во втором этаже деревянного дома.    Тротуар шел посреди улицы, а от него к домам шли дорожки. Тротуар был деревянный и дорожки тоже. Двор был огорожен высоким сплошным забором, и нам не разрешали выходить на улицу. Позади дома забор отделял другой двор, где жил наш враг – мальчишка. Мы постоянно грозили ему и ругали «дураком», когда он залезал на забор и дразнился. Иногда Коська соскакивал с забора, отплясывал какой-то дикий танец и поспешно взбирался на забор, пока мы не успели подбежать и схватить его. Мы с Олечкой задались целью поймать его и отколотить. Как-то папа рассказывал нам, как отец драл его в детстве: зажмет голову между колен и отстегает по заднице. Мы решили таким образом и отомстить Коське. Однажды, когда он залез на забор после очередной пляски, мы успели подбежать, схватили его за ноги и стащили с забора. Одна уселась на него верхом, а другая принялась шлепать его по попе. Коська извивался, визжал, кричал, что пожалуется маме. Наконец, вырвался и с ревом полез на забор. Было слышно, как он бежал по двору и ревел во все горло. Мы были отомщены и торжествовали. С тех пор Коська не показывался, и нам даже было скучно, что не с кем переругиваться.
Дальше был Летний сад. По вечерам там играла музыка и пели. Помню, пел мужской голос: «Та-ра-ра-бумбия, сижу на тумбе я, и очень весел я, и ножки свесил я». Я воображала, что он сидит на деревянной тумбе, болтает ногами и поет. Как-то ночью нас разбудили, быстро одели и отправили к знакомым в другой конец города. Горел театр в Летнем саду. Все небо было красное, летели красные хлопья. Удалось затушить без ущерба окружающим домам. С тех пор я не слыхала «Тара-ра-бумбию».
      
      Каждую зиму папа уезжал в Кемь на несколько месяцев. Мама напекала ему пирожков с изюмом, замораживала в мисочках щей. Эти замороженные лепешки щей складывались пирамидами в специальные мешки. Одевался папа поверх шубы в малицу, на ногах пимы. Ездил в специально сделанном возке. У него был огромный район. Как-то папа привез образцы «хлеба», которым питались чукчи, самоеды и другие жители севера. С этими образцами, так называемого хлеба, папа пошел к губернатору с заявлением о жалком существовании жителей своего района. Губернатор предложил папе не вмешиваться не в свое дело. Первый раз я видела папу таким разъяренным.
 
      И папа, и мама были безбожниками (мама выросла среди политических ссыльных в Холмогорах) и в церковь не ходили. Один только раз за всю мою жизнь в Архангельске, я помню папе пришлось идти на какой-то молебен в собор, когда приехало какое-то начальство. Папа чертыхался, надевая вицмундир и шпагу.
По летам мы уезжали из Архангельска. Одно лето были в Холмогорах, где я единственный раз увидела папину родню. Ездили на родину папы в деревню Могильники. Другое лето были в Шенкурске. Это красивый городок на Ваге. С трех сторон он окружен был густым хвойным лесом, а с четвертой – река с огромным песчаным валом. По преданию этот вал был насыпан жителями, как крепостная стена от врагов. На третье лето мы ездили в Аренсбург на о. Эзеле
    
      У мамы так обострился ревматизм, что ей были прописаны грязевые ванны. Вот всей семьей и ездили. Помню только море, куда ходили каждый день на берег, где играли в песок, но не купались. Вообще купающихся людей не помню. Помню, ветер вырвал у толстого господина зонтик и унес в море. Купались мы в ваннах в лечебнице.  Помню старинный полуразрушенный замок на горе. Туда мы ходили один раз, и сторож рассказывал, что замок принадлежал очень жестокому барону, который под башней в яме морил людей и наслаждался стонами и звоном цепей. И теперь по ночам он сидит у этой ямы и сам мучается, слушая стоны и звон цепей, и не может уйти.
      Когда Лида поступила в гимназию, то совсем перед нами с Олечкой загордилась и совершенно не играла. Только когда мы, изображая мамаш, ехали, будто куда-то с детьми-куклами, она изображала разбойника и нападала на нас в дороге. Это нападение кончалось ревом. Зато и я доводила её порой до бешенства. Сидит Лида, читает. Я подхожу и тихонько толкаю её локтем. Она: «Отстань, Нинка!» Слежу за её лицом и опять толкаю. «Говорят тебе, отстань!» Я гляжу, как лицо её начинает краснеть, и опять толкаю. «Отстань! Поколочу!» Я думаю, что она злится, терпела бы, и я отстала бы. Толкаю опять. Лида вскакивает, я бегу, она за мной. Влетаю в спальню, шлепаюсь на кровать и болтаю ногами, чтобы она не достала меня. Олечка несется к маме: «Мама, Лидка хочет Нинку поколотить». Приходит мама – «Нехорошо, девочки, ссориться!» - «Да, она мне читать не дает». - «Ай, ай, ай, Ниночка! Как нехорошо!» - «А, что она важничает и злится!» - «Идите, играйте с Олечкой и не трогайте Лиду!» Слова взрослых были для меня законом, а командирский тон сверстников не выносила.
      В нашей спальне была лежанка. Когда мы с Олечкой ложились спать, то накрывались одеялом с головой, и начиналось путешествие. Мы уходили за лежанку, спускались по лестнице в подземный ход, выходили на Кирочную улицу, или до Двины. Там садились на корабли и летели на парусах в дальние неведомые страны. У кого больше разыгрывалась фантазия, тот больше рассказывал о чудесных приключениях. Утомившись, «возвращались» из-за лежанки в кровати и засыпали, продолжая и во сне летать на коврах-самолетах, опускаться на дно морское, в подземное царство. А утром рассказывали сны.
      Зимой Лида ходила кататься на коньках. На катке была горка, ледяные домики, через которые можно было проезжать, стояли на задних лапах и просто белые ледяные медведи. Мы тоже с Олечкой ходили на каток, но только катались с горки на санках. Я любила смотреть, как катаются на коньках и попросила, чтобы и мне купили коньки. Когда я получила коньки и первый раз надела, то сердце прямо выскочить готово было от радости. Встала на лед и поехала, ни разу не упав. А Олечка долго не могла научиться.

      Подошло время и нам поступать в гимназию. Олечка поступила в первый класс, а я в приготовительный (старший). Папа нас подготовил. Да мы и сами, глядя на Лиду, научились читать и писать. Приготовительный класс я не помню, а первый помню. Помню свои фортели.  Диктовка. Учительница предупреждает: «Смотрите! Напишите христиане, а не крестьяне». Я думаю, а почему нельзя написать крестьяне? Пишу – «крестьяне». За диктовку получаю 2. Помню две толстые синие черты, которыми подчеркнуто «крестьяне». Задает учительница на дом списать стихотворение «Мужичок с ноготок» и выучить его. Я рассуждаю: сестры пишут пересказы, а мне просто списывать? – пишу пересказ. А раз пересказ, то заучивать стихотворение не надо. Вызывают меня к доске. Подаю тетрадь и молчу. Следует двойка или единица.  Немало было еще подобных трюков. Результатом была назначена переэкзаменовка по русскому языку при переходе во второй класс.
      Начальницей гимназии у нас была очень симпатичная, ласковая, маленькая старушка Минаева. Когда я была в приготовительном классе, гимназия устроила 1-го мая прогулку на пароходе в крепость на взморье. Эта прогулка была причислена к рабочим маевкам, и начальницу уволили. Мы очень горевали, когда придя осенью в гимназию, узнали, что нашей старушки нет, а вместо нее прислана княжна Мшецкая.
      Это была красивая, высокая, полная дама. Ходила в великолепных платьях. Она заявила, что не потерпит, чтобы в гимназии учились «кухаркины дочери», и ввела новую форму. В зале были поставлены манекены с платьями, шляпами, шапками. В каждом классе, за исключением двух приготовительных, были платья разного цвета и фасона. В первом классе коричневые – рефорш. Во втором, у Олечки, тоже коричневые, но другого фасона. В каких-то классах темно-бордовые, синие, темно-зеленые. У восьмиклассниц - светло-серые. На шляпах и зимних шапках герб «АЖК» - Архангельская женская гимназия. Мы говорили: «Архангельский жареный гусь». После восьми вечера нельзя было показываться на улице без родителей. В каждом классе сзади поставлен был столик для классной дамы, которая следила за поведением гимназисток на уроке. Вообще с приходом Мшецкой, в гимназии воцарилась какая-то гнетущая атмосфера.

      К осени папу перевели в захолустный городок Устюжну Новгородской губернии, в 100 километрах от железной дороги. Правда, зимой, когда замерзали болота, дорога сокращалась вдвое. Запомнилось путешествие от Архангельска до Петербурга по железной дороге. Тогда паровозы отапливались дровами и из труб паровоза летели снопы искр. Лес по обе стороны дороги постоянно горел. Мы – девчонки все время стояли у окна и наблюдали. Вечером особенно интересно было смотреть на красные искры и лесной пожар. Все за окнами было красно. Ехали долго, так как на станциях поезд стоял не менее 40 минут. На станциях обедали. Там специальное питание - обеды, ужины, завтраки – готовили для пассажиров. Кроме того, мама на дорогу напекла целую корзину (короб) пирожков. Мы все время жевали.
      В Устюжне я опять поступила в гимназию в первый класс. Мама с папой решили, что я еще мала-глупа и нечего мне сдавать переэкзаменовку по русскому языку для перехода во второй класс. Только я стала добавочно «учить» французский язык, кроме немецкого. Придя в новую гимназию, я сразу поумнела и стала первой ученицей. Так до конца гимназии и была первой. После архангельской гимназии мне удивительно было видеть гимназисток, ходящих в платках на голове вместо шляп с гербами, в платьях какого угодно фасона, но, конечно, коричневых с белыми воротничками и черными фартуками. Парадная форма была белые пелеринки и фартуки.
      Наш говор отличался от говора устюжан. Устюжане говорили на «о». Выговаривали слова, как они пишутся: «хорошо», «кого», «чего», «купаться», а мы говорили: «харашо», «каво», «чево», «купатса». Про нас говорили, что мы говорим свысока. Всем девочкам я говорила на «Вы». У меня была прекрасная память. На уроках я внимательно слушала преподавателей, и по книге уже не надо было учиться. Делала только письменные уроки и заучивала стихотворения. Мы – сестры очень много читали и поэтому знали задаваемый материал по географии, истории, литературе, естествознанию полнее задаваемых уроков. На переменах я постоянно рассказывала девочкам заданное. Это, вероятно, и сослужило для меня самой большую пользу. Я старательно готовила уроки, чтобы «не ударить лицом в грязь» и не потерять авторитета. Авторитетом я пользовалась большим и всегда выбиралась делегаткой от класса, если надо было вступать в переговоры с начальницей. Начальница меня не любила, так как я держалась очень вежливо, но независимо, без подобострастия. Учителя же любили нас как лучших учениц, кроме попа. Мы не ходили в церковь, кроме дней обязательных: 1) в вербную субботу ходили ко всенощной со свечами и с вербами; 2) на страстной неделе исповедовались и причащались; 3) в страстной четверг на 12 евангелий (со свечками); 4) на Пасхальную заутреню (со свечами); 5) в Троицу к обедне (с березками).  Потом целый год не ходили.
      Помню первую исповедь в первом классе. Вопросы попа: «Веруешь ли в Бога?» - «Верую». «Слушаешься ли маму и папу?» - «Слушаюсь» - «Почитаешь ли учителей?» - «Почитаю» - «Не воруешь ли сахар?»  Я возмутилась до глубины души: «Что Вы, батюшка!  Зачем я буду сахар воровать?» - «Какие грехи знаешь за собой?» - «Не знаю!»  Накрыл он мне голову эпитрахилью (такой узкий фартук, расшитый золотом): «Отпускаю грехи рабы Божьей Нины» - и перекрестил голову. Я потом рассказала девочкам о своей исповеди. А они говорят, что надо на каждый вопрос отвечать: «Грешна». Но я так не стала делать, потому что это было бы враньё. В бога я верила только до 4-го класса. В 4-ом классе заболела моя подружка Маня Снаксарева. Она жила на квартире у Мячниковых, в Устюжне на берегу Ворожи, а родители в деревне. За ней приехал отец и увез домой. Там она умерла. Когда отец увез её домой я горячо молилась Богу, чтобы Маня выздоровела. Стояла на коленях и жарко просила: «Боженька, миленький, сделай, чтобы Маня поправилась. Ты всё можешь!»  А Маня умерла. Я в гимназии закатила истерику, когда узнала эту печальную весть, и перестала верить в Бога. На молитвах перед ученьем не крестилась и, когда по обязанности ходила в церковь, тоже старалась не креститься.

      Устюжна стоит на реке Мологе, по обоим её берегам. Заречная часть небольшая. Дальше идут болотистые леса. Через реку ходил паром. После или во время войны построили мост. Строили пленные. Он обвалился в 1956 году. Основная часть Устюжны разделялась еще небольшой речкой Ворожей. На ней по зимам делали каток. Основное зимнее удовольствие было кататься на коньках. Мы несколько лет жили на окраине Устюжны за квартал от Ворожи.   Перед Ворожей была поляна – наше постоянное место игры с соседними девчонками и мальчишками. Мальчишки считали меня равноправной, так как я бегала быстрее всех (за исключением Яшки Кузнецова, которого никто не мог обогнать), здорово играла в «чижика», в лапту и ныряла в Вороже. Набегавшись, всей компанией садились на крыльцо заезжего двора Шемякина, и я рассказывала прочитанные сказки. На том берегу р. Ворожи стояли кузницы, а за окраиной шли бугры. Их почему-то называли черкесским кладбищем. Мы постоянно играли там летом. Роясь на берегу Ворожи у этих бугров, иногда находили железные острые четырехконечные фигурки. Как их ни кинешь - все становятся вверх острием. Недаром есть пословица: Как ни кинь – все клин. Существует предание, что когда поляки или татары подходили к Устюжне, кузнецы наковали эти клинья и усыпали все подступы к городу. Поляки не могли подойти, так как кони испортили себе ноги. Под собором, в подземелье, этих железок навалены целые кучи. Это теперь достояние музея Устюжна железнопольская.
Верстах в трех от Устюжны расположено старинное имение Михайловское, а дальше идет лес. Иногда, ребята часа в 4 утра заходили за мной, и мы шли за Михайловское за грибами. Я совершенно не умела искать грибы. Все возвращались с полными кузовками, а у меня на дне. Как-то уселась я у кочки в лесу отдохнуть. Подходят ребята и говорят: «Что же ты грибы не собрала?» Оказывается, вокруг меня шесть подосиновиков торчат. Ребята, конечно, собрали грибы. Я кричу: «Это мои!» А они: «Что же ты их до нас не брала?» Так мне было обидно, досадно. Такая зеворотая. Сыроежки почему-то мы не собирали, считали их плохими грибами. А наша хозяйка очень их любила. И её ребята прозвали Поплавой, так как сыроежки в Устюжне называли поплавками.
      
      Папа спустил нам на Ворожу старую лодку «Черепаху» и мы, сестры, решили исследовать речку до её истоков. Конечно, ничего не получилось, так как Ворожа глубокая только у мельничной плотины, а выше - то по камешкам бежит, то глубокие бочаги, в которых мы купались. Лодку большей частью тащили волоком. Целый день бились. В конце концов, застряли в кустах недалеко от Михайловского и решили пока оставить лодку в этом укрытии до следующего раза. Когда через несколько дней пришли, то лодка пропала и следов не осталось. На этом наша экспедиция закончилась. Да, по правде говоря, мы не жалели. Неинтересно было все время через кусты продираться. На Мологе у нас была новая хорошая лодка, и мы всей семьей постоянно по воскресеньям уплывали далеко вверх (за три деревни) и ловили рыбу на блесну. Лес подходил к самому берегу – очень красиво.

      К Поплавке приехали жить близкие родственники, и она отказала, к нашему сожалению, от квартиры. Папа нашел квартиру – отдельный бывший церковный дом около собора. Его только что отремонтировали.  Но мы не прожили там и месяца. Как наступал вечер, так за обоями начиналось шуршание на всю ночь. Отодрали в одном месте обои, а там мириады тараканов. Под полом крысы. Нашли квартиру у Кривоборских на большой улице. Заняли весь второй этаж. Квартира была удобная, но рядом не было садика и погулять на воздухе негде. Не то, что у Поплавки. Там сама улица была зеленая, как лужайка. Да на той улице, недалеко от нас жила нищая Саша – собачница. У неё была целая стая собак. К себе в домик она никого не пускала, и калитка была всегда на запоре. Когда она высокая, седая, лохматая, в длинной черной обремканной юбке и черном платке, сопровождаемая собаками, шла в город, мы сторонились подальше. Она ходила по купцам побираться. Когда она умерла, то в её тряпье на постели нашли запрятанными несколько тысяч. Мы в гимназию ходили мимо её дома, и всегда было слышно, как она разговаривает с собаками.

      Зимой улицу так заметало снегом, что мы ходили по снежным коридорам. Красиво! У Поплавкиного дома был большой балкон, и мы сажали в ящиках настурции. Они вились по веревочкам и с боков балкона образовывали зеленые цветочные стенки. Когда я влюбилась (в 13 лет) в Кольку Кириллова, приятеля Лиды, то бросала вслед ему цветочки настурции украдкой, когда он уходил от нас с компанией своих сверстников. Целых два года я была влюблена в него, а потом разочаровалась. Влюбилась в огромную баранью папаху, в которой прекрасно катался на коньках небольшого роста мальчишка. Бежишь по мосту через Ворожу, а внизу на катке папаха катается. Сердце так и бьется. Как-то на катке познакомили меня с этим мальчишкой - Мишкой Семухиным. Вся моя влюбленность исчезла: белобрысый, глаза, как у кролика, красные, веснушчатый, слова связать не умеет: пыхтит и краснеет. Я с Олечкой каждый день ходила на каток. Мы, девчонки, его эксплуатировали - заставляли водить цепь. Я старалась попасть на конец. Как цепь развернется, оторвешься от нее и летишь, как стрела, через весь каток. Хорошо! Также любила я кататься на Мологе, как только она замерзнет. Лед, как стекло. Летишь по реке, никто не мешает, лед скользкий. Огибаешь полыньи и не думаешь, что можешь провалиться. Лед-то ведь еще тоненький. Теперь, вспоминая, думаешь о том, какая молодежь бывает безрассудная. Ведь на реке ты одна, никого кругом. Попала в полынью -  и все. А ты несешься, дух захватывает, хочется петь и лететь, лететь.

      Когда переселились к Кривоборским, то на лето решили уехать в деревню. Папа выбрал Мерёжу на берегу р.Чагодощи, впадающей в Мологу. Мама с Милочкой поехали на лошадях со всей поклажей, а папа, я и Олечка на лодке. Лида отказалась ехать в деревню и осталась в городе с Надей, которая 13-летней девочкой поступила к нам в Кеми. Она была круглая сирота (прожила у нас 11 лет, пока не вышла замуж).
      В Мереже мы обосновались в новеньком с виду домике. В первую же ночь нас одолели клопы. Мы постелили матрацы пока на полу. Погасили огонь, и началось нашествие клопов. Тогда мы налили на пол вокруг матрацев воды, думали так спастись от клопов. А они ползли по потолку и с него шлепались вниз на нас. Я с Олечкой ушла на двор, на крыльцо. Промаялись ночь, а на утро переселились в школу. Там и прожили два месяца. Школа стояла за деревней, около хвойного леса на горушке, покрытой оленьим мхом. Горушка была сплошь усеяна маслятами. Мы их собирали корзинками. Мама солила и мариновала их. Ох, как я ненавидела эти маслята. Часами сидишь и чистишь их. Маленькие маслята мама мариновала в бутылках.
      Почти каждый день с 4 – 5 часов мы, т.е. я и Олечка, уезжали с папой на лодке ловить рыбу. Ловили мы блесной. Едешь себе на лодке и тянешь дорожку за собой. Я попеременно с Олечкой гребла, а папа правил и вёл дорожку. Иногда, кто-нибудь из нас вел другую дорожку. Сколько волнений было, когда щука схватит дорожку и сразу вдали выскочит наверх, разинув пасть. Тут уж не зевай – веди умеючи дорожку не ослабляя, а когда и отпуская немножко. Подведешь к лодке – другой стоит наготове с сачком. Надо умеючи подсачить. До сих пор помню, как однажды подвели щуку к самой лодке. Вода прозрачная – видно её всю фута на четыре. Только хотели подсачить, а она дерг, вильнула хвостом и ушла в камыши. Так было обидно и досадно! Попадаясь, щука дергала сильно и редко: раз – раз. А окунь часто: раз-раз-раз.

      В Устюжне вся наша семья считалась крамольной и на папу постоянно писали в губернию доносы (не ходили в церковь, устраивали у себя сборища учителей). Папа часто устраивал у себя, так называемые, субботники. Собирались за чашкой чая человек 12 учителей, что-то читали, о чем-то спорили. Лида собирала молодежь: студентов, семинаристов. Говорили о приближающейся революции, пели революционные песни. На исповеди Лида заявила попу, что не верит в Бога. Пришлось её взять из гимназии и отправить кончать гимназию в Архангельск, где жил дядя Федя.

      В 1911 году папу вызвали в Петербург, и министр просвещения Л.А.Кассо предложил уйти ему в отставку: «Вы рано родились и не соответствуете настоящему строю». Папа перешел служить в земство. Его назначили заведующим народным образованием в г. Ямбург Петербургской губ. (теперешний Кингисепп). Я с Олечкой осталась в Устюжне кончать учебный год, а мама с папой и Милочкой уехали в Ямбург весной. Лида была уже на 1 курсе Бестужевских курсов. Олечка кончала 8 класс, а мне еще оставались 7 и 8 классы. Мама устроила нас у моей классной дамы Марии Николаевны Кирилловой (сестры Кольки, в которого я когда-то была влюблена). Мы жили в Михайловском в старинном барском доме. Около дома был цветник: очень много роз, а дальше шел прекрасный парк. По ночам часто ухали и мяукали ночные птицы. Лидины приятели: Саша Адрианов, Лавровский и еще какие-то, не помню, считали своим долгом навещать нас. Саша научил меня стрелять из пистолета. Я у папы выпросила (до отъезда еще) Смит и Вессон. Я стреляла очень метко, а Олечка не стала – боялась.
      Кончив экзамены, уехали в Ямбург. Олечка кончила с золотой медалью и тоже поступила на Бестужевские курсы. А я осенью опять уехала в Устюжну продолжать учение в гимназии в 7-ом классе. В Ямбурге гимназии не было.  Поселилась я опять у Марии Николаевны Кирилловой. Осенью недолго мы жили в Михайловском, а потом переехали в город. До Михайловского, по-моему, было две с половиной версты. В дождливую погоду ходить было невесело. Любила в Михайловском бродить по парку: листья шуршат-шуршат под ногами, никого нет, идешь и поешь. В городе у меня была маленькая полутемная комнатка. Мария Николаевна велела в ней только спать, а заниматься рядом, в столовой. Но я всё время проводила в своей комнатке – не любила в столовой, стеснялась. Очень тосковала по дому. Едва дождалась рождественских каникул. Нас отпустили почти на три недели. До станции Сиуч ехала в кибитке на лошадях 50 верст. Едешь – лес белый, звездочки светят в небе. Лежишь, укутанная в тулуп, и глядишь, на душе радостно – едешь домой. Хорошо!
      Вернувшись с каникул, еще больше заскучала. Одно развлечение было – каток. И еще я очень любила театр. Изредка в Устюжну приезжали на гастроли какие-нибудь артисты и, с разрешения начальницы гимназии, ходили в Народный дом на спектакли. Я сама играла в гимназических спектаклях и была в классе чтицей.
Восьмой класс гимназии назывался педагогический – закончив его, получали права учительницы начальной школы. А в институт можно было поступить, окончив 7 классов. Давали аттестат об окончании гимназии. Опять ехать в Устюжну - заканчивать 8 класс - мне не хотелось. У меня было два желания: пойти в театральное училище – стать артисткой, или стать инженером. Я ужасно возмущалась, что у нас в России нет женщинам пути в технику. Все институты и курсы, кроме педагогических и медицинских, только для мужчин. В Петербурге открылись частные женские политехнические курсы. Папа отговорил меня от театральной дороги, которую можно вести параллельно основной, а посоветовал поступить на политехнические курсы. Я поступила на электромеханический факультет. На первом курсе было очень много предметов: высшая математика (дифференциальное исчисление и интегральное), начертательная геометрия, геодезия, химия, физика, сопротивление материалов, механика, черчение, рисование, работа в механической мастерской, лабораторные работы по химии и физике.  День был загружен с утра до вечера. Химию читал проф. Курбатов: высокий, тонкий, и голос у него был тонкий, как у женщины. Когда он пришел к нам и начал говорить, от неожиданности такого несоответствия голоса с ростом, затряслись от смеха, пригнулись за столы и трясемся. Потом привыкли. А читал он хорошо.

      У нас на курсах была своя столовая. Мой обычный обед был щи и гречневая каша. Это стоило 11 коп. Хлеб стоял на столах, и можно было есть сколько угодно бесплатно. Иногда я брала печенку. Тогда обед стоил 13 коп. Наискось от нас на Загородном проспекте был технологический институт. Там была отличная открытая для всех столовая. Иногда, очень редко, Саша Адрианов (он учился в психоневрологическом институте) звонил мне и звал пообедать в технологический. Там мы кутили: кроме первого, брали на второе свиные отбивные с жареной картошкой и компот. Такой обед обходился в 20 коп. До сих пор помню, какие вкусные были котлеты. У нас на курсах был телефон для пользования курсисток и при нем мальчишка для вызовов. Он меня вызывал: «Барышня Коноплева к телефону!» Конечно, если я была не на лекции, а в чертежной. Там мы проводили много времени, так как чертежей надо было сделать очень много. Я уходила к 9 утра и кончала занятия в 8 вечера.
    
      Жили мы с Олечкой первый год у Лиды. Она вышла замуж (гражданским браком) за Михаила Ушмарова - коммивояжера. Познакомилась с ним в каком-то нелегальном кружке. У них была квартира в 3 комнаты. У них народился Борька, и я очень часто по ночам нянчилась с ним. За это Михаил подарил мне золотое колечко с рубином. На следующий год Лида сдала Бориса в Ямбург на попечение мамы, а мы с Олечкой сняли отдельную комнату на Васильевском острове. Бестужевские курсы были на Васильевском.  А я на Загородный ездила на трамвае. Помню, как-то весной мы с Олечкой легли спать. Окно было открыто (жили на 2-ом этаже). Слышу сквозь сон кто-то кричит: «Нина! Оля!» Проснулась, выглянула в окно, а там стоит Саша Адрианов и группа студентов и вызывают нас. Оказывается, где-то на Петербургской стороне студенческий вечер, и они пришли за нами. Мы быстро оделись и отправились. Было ужасно весело. Плясали до утра.

      Мы с Олечкой состояли в Устюжском землячестве. Каждый год землячества устраивали благотворительные вечера в пользу неимущих студентов для оплаты учебы. Снимался какой-нибудь клуб. Приглашали известных артистов, устраивали всякие аттракционы, сооружали в залах ларьки цветов, открыток, партии и т.п. Был, конечно, буфет. Я придумала как-то закупить маленьких рыболовных колокольчиков, привязать ленточки, чтобы можно было надеть на руку. Их моментально раскупили для дам, и дамы танцевали, звеня разными тоненькими голосами. Всем очень понравилось. Из Устюжны выписали манные белые пряники. В Устюжне была традиция: 1 октября была ярмарка и на ней торговали этими пряниками, специально выпекаемыми к этому дню (Покров-праздник). Пряники были фигурные: люди, всякие звери, птицы, рыбы. Украшены были сахаром и сусальным золотом. На следующий год какой-то богач заказал такие пряники для выставки в Антверпене или Брюсселе, не помню. Так что Устюжские пряники прославились. С этого вечера мы собрали много денег и внесли плату за учение нескольких студентов (в том числе и за Сашу Адрианова). Адрианов приехал в Петербург с З руб. в кармане и зарабатывал на жизнь, давая уроки латинского языка курсисткам-бестужевкам. Ходил он очень быстро – на трамвай денег не тратил. Как-то еду на трамвае по Измайловскому проспекту, вижу в окно – шагает Саша Адрианов. Трамвай обогнал его. На остановке Саша обогнал трамвай, потом трамвай его. На следующей остановке опять Саша обогнал трамвай. Здесь я сошла и не видела конца соревнования. Мы прозвали Сашу «Трамваем». Мне Саша очень нравился еще с Устюжны и я, как видно, полюбилась ему, т.к. он очень часто стал приходить к нам по вечерам. Рассказывал мне обо всех своих делах, о прошлых увлечениях. Очень нравилось мне бродить по вечерам по улицам, держась за руки, и говорить-говорить обо всем. Я удивлялась, как наши взгляды на жизнь во многом совпадали. Оба мы были революционно настроены и много говорили о методах свержения самодержавия.

      Тем временем подошла первая империалистическая война. Всех моих знакомых и студентов-друзей мобилизовали и произвели в прапорщики. Сашу, как студента психоневрологического института, хотели досрочно сделать врачом, но он категорически запротестовал. Его направили в Петербургский Николаевский военный госпиталь в бактериологическую лабораторию фельдшером.
У одного из служащих госпиталя брат был капельдинером в Таврическом дворце, где заседала Государственная Дума. Он сообщал, когда предполагалось интересное заседание с выступлением левых депутатов, и приносил билеты на эти заседания. Ну, а Саша приносил их нам. Если смотреть в зал со стороны президиума, то правые места занимали монархисты, дальше октябристы, потом кадеты, потом народные социалисты, потом эсеры, потом социал-демократы меньшевики и чуточку совсем слева – большевики.
      Запомнился монархист-черносотенец Пуришкевич, который редко сидел на своем месте, а больше на барьере: болтал ногами и выкрикивал бранные слова при выступлении левых депутатов. Меня страшно поражало, как интеллигентный человек может так хулигански вести себя на государственных заседаниях. А председатель Родзянко слегка позванивал в колокольчик. Среди октябристов и монархистов было изрядно попов. Запомнился еще монархист-погромщик Марков 2-ой – толстенная туша.
Среди кадетов выделялся казак Караулов - очень красиво говорил. Мы, студенты, конечно с нетерпением ждали выступлений эсдеков и эсеров. Особенно выделялся своим красноречием Керенский. Его выступления обычно заканчивались скандалом: правые и октябристы вопили, стучали, вскакивали с мест (и попы тоже), грозили кулаками, а Пуришкевич, как черт, прыгал чуть не на трибуну. Заседание обычно прерывалось и публику просили очистить ложи. Мы были довольны таким представлением. Очень было жаль, что Керенский после свержения самодержавия со всеми эсерами занял антидемократическую линию. Оказался просто болтуном-фразером.
      С Керенским я однажды встретилась в Вольно-экономическом обществе. Дело было так. Как-то в институтской лаборатории (наши курсы были переименованы в Женский политехнический институт) ко мне подошла Соня Вачнадзе и предложила работать в свободные вечера в Вольно-экономическом обществе, по разборке книг и отправке их во фронтовые библиотеки. Там можно встретиться с очень интересными людьми и познакомиться с интересной работой. Я с удовольствием согласилась. Книг было масса: все классики, публицисты, критики. Мы комплектовали библиотеки под руководством старших товарищей, фамилии которых не знали, а звали «товарищ Николай», «товарищ Сергей» и т.д. В одной из комнат иногда собирались для бесед на политические темы. Собрания проходили бурно. Помню, на одно собрание пришел бывший ссыльный с серьезными стальными глазами, очень суровым выражением лица – звали его тов. Лев. Он громил всё и вся. Нашу работу называл детской забавой. Говорил, что надо в книги вкладывать революционные листовки, в которых открывать солдатам глаза на правду, что война нужна только капиталистам для наживы, чтобы отвлечь народ от волнений, что надо брататься, т.к. и немецкий солдат тот же пролетарий и бедняк, что и русский. Долго спорили на эти темы, т.к. был большой риск попасться с листовками, и нашу библиотечную работу прекратили бы, а так, хоть и небольшая, но просветительская работа была. Ведь в библиотеку входили книги Герцена, Чернышевского и других замечательных писателей.
      Как-то к нам пожаловал Керенский. Принес нам, курсисткам, пирожного к чаю, всем пожал ручки, назвал нас яркими звездочками, пробивающими ночной мрак невежества, маяками, показывающими путь кораблю революции. Не помню, чего еще наговорил, но мне он не понравился напыщенностью языка и наружностью (прыщавый, серый). Он прошел в комнатку, где мы обычно заседали, но нас в этот раз не пригласили. О чем там очень бурно говорили, не знаю. Все-таки через некоторое время нам принесли листовки, и мы начали вкладывать их изредка в толстые книги. Они были небольшие, на папиросной бумаге, и совсем незаметно. Но все-таки пришел конец. Однажды подошла ко мне Соня и шепнула: «Идите скорее в Вольно-экономическое общество и набирайте себе лично библиотеку, т.к. я из точных источников знаю, что общество прикрывают – попались все-таки с листовками. Всем, кого из наших увидите, передайте то же самое. Я помчалась. Отобрала себе полные собрания Герцена, Чернышевского, Белинского, еще кого не помню. Одним словом, еле приперла книги.

      Это был 1916 год. Через Вольно-экономическое общество я познакомилась с Марией Львовной Лихтенштадт – матерью шлиссельбургского заключенного Владимира Лихтенштадт. Она прикрепила ко мне 12 шлиссельбургских заключенных, которым я должна была пересылать по 3 руб. в месяц. Деньги собирали с благотворительных вечеров. Я их пересылала, как будто от родных: братьев, родителей и т.п. С одним из заключенных – Михаилом Кононовым, я имела право переписываться, как сестра его Елизавета. Он некоторое время сидел в одной камере с Владимиром Лихтенштадтом. О чем я ему писала, не помню. Помню, что он раз попросил меня – не могу ли я прислать теплые носки, а то после болезни очень зябли ноги. Я не стала обращаться к Марии Львовне, а урезала обеденные деньги и купила шерстяные носки и плитку шоколада за 15 коп. фабрики Жорж Борман. Он прислал мне большую благодарность за носки, а шоколад не передали – не положено. Было очень досадно, что плитку слопали тюремщики.
      Мне захотелось познакомиться с семьями заключенных, от имени которых я посылала деньги. К первой, я пошла к жене типографского рабочего Калашникова. На всю жизнь я запомнила это жилище. Глубокий подвал. В него я спускаюсь по скользким каменным ступенькам, держась за стенку. Полутемная комната, под потолком окно, в которое видны ноги проходивших людей. Большая деревянная кровать, из-под лоскутного одеяла выглядывают две растрепанные головки. У стола стоит худая женщина. Из мебели - скамейка, какой-то шкафчик, рукомойник с лоханью, ведро. Промозгло, холодно. - Я пришла узнать, как вы живете?
 - Как видите.
 - На что же вы существуете?
 - Хожу на поденную работу, когда постираю, пол помою, товарищи мужа из типографии иногда помогают.
- Я поговорю в одном месте, и вам должны помочь. Мы вашему мужу, будто бы от вас, по три рубля в месяц пересылаем.
 - Спасибо вам за заботу, только лучше бы эти 3 рубля ребятишкам. А там ему не дадут с голоду умереть.
      Второе посещение совершенно противоположное. Чистенькая квартира (дальше прихожей меня не пустили). Упитанный хозяин, отрекшийся от своего брата. Неприятный разговор. Одним словом, когда я пришла к Марии Львовне и рассказала ей о своих двух посещениях, то разревелась от обиды. Она запретила мне ходить по адресам, во избежание неприятностей, и сказала, что Калашниковой помогут.
Не помню, в конце 1916 года или в январе 1917 г. состоялась встреча делегатов московских и петербургских студентов различных высших учебных заведений. Мы собрались в столовой женского медицинского института. После горячих споров, была выработана программа действий по подготовке к революции и вовремя её. Решено было твердо примкнуть к рабочему движению: никаких отступлений, никаких скидок. Конечно, на нашем собрании не было белоподкладочников – путейцев и им подобных.
      После рождественских каникул учеба пошла кувырком: постоянно митинговали, то у себя, то носились к бестужевкам, то собирались на частных квартирах. Подошел февраль. Наступила революция. Вечером бежим на Невский, где слышна перестрелка – на Знаменской площади митинг. При входе на Невский стоят казаки и не пропускают. Подходим и спрашиваем: «Будете стрелять в рабочих?» - «Нет! Идите лучше, барышни, домой, мало ли, что может случиться». Несемся в институт и кричим: «Казаки не будут стрелять!» Волынский и Семеновский полки примкнули к рабочим, а Измайловский – нет. Нас всех попросили уйти из института по домам. Нечего делать - пошли. На улицах темнота. Сидим дома и слушаем, что-то будет? Иногда слышно, кто-то пробежит мимо дома, слышится изредка перестрелка. Вдруг, со стороны Балтийского вокзала послышался грохот артиллерии. Едут по Измайловскому проспекту. Куда? К кому примкнули? Перестрелка усилилась. Звонок. Бегу, открываю дверь. Папа. Он приехал из Ямбурга по своим делам. Там ничего не знали, что началась настоящая революция. Едва пробился к нам мимо Измайловских казарм. Там засели офицеры и ведут стрельбу. Артиллерия проехала. Постепенно стрельба стихла. Ночь не спали – всё слушали. Утром вышли на улицу. Полно народу. Царь отрекся от престола. Но стрельба нет-нет, да возникает, то там, то тут. Мы идем с папой под ручку посреди улицы и ни капельки не страшно, а весело-весело. С крыш постреливают городовые, горит окружной суд. Вечером примчался Саша и принес нам всем револьверы. Их навалом оказалось в полицейском участке. Лида взяла себе дамский браунинг, я – наган, папа – браунинг, а Олечка отказалась. Саша оставил еще один браунинг и умчался.

      В нашем институте разместили стрелковый полк, прибывший с фронта. Мы студентки включились в хозяйственную комиссию по обеспечению его питанием на первый день. Вооружившись мешками, отправились по квартирам за продовольствием. Публика встречала по-разному: кто с радостью старался дать, как можно больше, а кто, услышав, зачем мы пришли, захлопывал перед носом дверь.
      Так как занятия прекратились, то через некоторое время нам, электромеханикам, предложили поступить на снарядный завод при пересыльной тюрьме, откуда выпущены были все заключенные, и завод стоял. Эта работа зачислилась бы нам, как и практика. Нас собралась порядочная группа. Меня выбрали бригадиром. Работали мы на токарных, фрезерных и сверлильных станках. Моя бригада совершенно не давала брака. Работницы же, переведенные с другого завода, где они делали ручные гранаты, долго не могли освоить новое для них производство. Проработала я только месяца 3-4, а потом заболела. Начала страшно уставать, слабость такая, что пот льется, кашель. Пошла к доктору, а тот говорит: «Немедленно уезжайте из Петрограда. У Вас легкие не в порядке. Вообще Вам надо уехать куда-нибудь в среднюю Россию». Год назад у меня было затяжное воспаление легких. Пропустила весь весенний семестр. Теперь работа на заводе и сырой климат дали осложнение.
      
      Тем временем Сашу демобилизовали. Он списался с сестрой Анютой учительницей в Б.Алексеевском Коломенского уезда Московской области. Узнал, что в её школе есть место учителя, и предложил мне поехать туда вместе, как мужу и жене. У меня была полнейшая апатия ко всему. Я сказала, что мне все равно, и что я, кажется, его не люблю.  Саша сказал, что я сейчас не здорова и оттого безразлична ко всему, что это пройдет, и он постарается сделать все, чтобы мне было хорошо, и я поправилась. Мама беспокоилась, как на нас будут смотреть крестьяне, раз мы не венчаны.  Мы сказали, что после революции не может быть и речи о церковном браке, а когда выйдет закон о гражданском браке, мы его заключим, если не разойдемся.  Так я оказалась в Коломенском уезде.
      Я совсем не написала, как мы проводили летние каникулы в Ямбурге. Наша квартира, т.е. отдельный дом Яухцы, стоял на высоком берегу реки Луги, в саду, на окраине города. Конечно, папа купил лодку и мы, т.е.  я, Олечка и папа, почти каждый день ездили с дорожкой. Луга очень быстрая и за городом порожистая.  Большое искусство надо было водить лодку через пороги. Одно лето мы трое поехали на неделю в деревню. Добрались благополучно, прожили неделю или две. Отвели душу рыбалкой и отправились в обратный путь. Этот путь был кошмарен. По Луге спускали пробсы (трехметровые бревна) и мы попали в затор. Пробивались, пробивались: я с Олечкой лежали на носу и расталкивали бревна, а папа орудовал веслом. Выбились из сил и решили заночевать посреди реки между бревен. Не тут-то было. Напало полчище комаров. Опять пришлось разгребать бревна. Всю ночь, а она светлая, провозились. Наконец пробились на чистое место и пристали к песчаному берегу. Папа послал нас купаться, а сам стал разводить костер и кипятить чай. Мы с Олечкой с наслаждением прыгали в воде, смывая усталость, и пели во весь голос: «Мы в Аф, мы в Аф, мы в Африке живем. И Вам, и Вам Вампуку мы найдем!» (В Петербурге был театр «Кривое зеркало», который высмеивал различные общественные недостатки: чиновничье угодничество, зазнайство, старинные оперные постановки, когда артисты обязательно выходили на авансцену, чтобы спеть свою партию. Не было настоящей игры. Игра не соответствовала пению. «Мы – э, мы – фи, мы – о, мы – пы, мы – эфиопы». Или поют: «За нами погоня, давай убежим. Бежим, спешим, бежим, спешим!» А сами, обнявшись тихонечко идут, садятся на скамеечку и продолжают петь: «Бежим, спешим!» Вот мы с Олечкой и пели про эфиопов. Пока папа не позвал нас пить чай.
Первый раз я узнала, как можно спать. Я держала кружку с чаем в руке и откусывала бутерброд, держа его в другой руке. Только и помню – закусила зубами бутерброд, дальше ничего не помню. Проснулась – бутерброд с чаем на газете около меня, Олечка и папа тоже. Он взял от меня чай    с бутербродом, поставил около и уложил меня. Я, проснувшись, дожевала, что оставалось во рту. Мы дозавтракали и тронулись дальше. По пути встретились еще две запани: теперь мы были умнее – вытягивали лодку на берег и волоком перетаскивали к концу запани. Несмотря на трудности нашего путешествия, мы были очень довольны поездкой.
      Соседка, жена судьи, предложила мне велосипед - поучиться кататься. Я с первого же раза самостоятельно поехала. А на четвертый раз компания молодежи предложила мне совершить прогулку на велосипедах за город. Поехали. В одном месте дорога спускалась с горы к речке. Через речку узкий мостик, но такой, что может проехать телега. Мои товарищи помчались вперед (у них велосипеды со свободным ходом, а у меня без свободного – надо все время крутить ногами), а я, чем хуже?  Двинулась с горы, подняла ноги и несусь. И тут вижу – навстречу с того берега спускается воз сена, вот - вот въедет на мостик. Каким-то чудом успела проскочить мимо морды лошади у самого мостика. Та шарахнулась, чуть не свернула в сторону. Возница-эстонец что-то сердито закричал на меня. У меня у самой сердце выскочить хочет. Товарищи побранили меня, конечно. Да, лихачество присуще молодежи! Олечка не научилась на велосипеде, поэтому я каталась одна со знакомыми
      Одно лето, после воспаления легких я прожила в имении в лесу. Там был военный госпиталь и врач (наш знакомый) предложил мне провести лето в лесу. Он зачислил меня в госпиталь, как культработника. Я каждый день после обеда читала раненым. Они очень любили эти чтения. А потом разговаривали и рассказывали, что делали до войны. Спрашивали и меня, чем я занимаюсь. Особенно дотошно расспрашивал меня Василий Коробов – кубанский казак. Что я умею делать? Я говорю, что надо, то и сделаю. «А если не умеешь?» - «Научусь и сделаю» - «Ишь ты, какая ловкая!» - «А я с отцом и рыбачу, и столярничаю, и вообще считаю, что женщина должна уметь все делать, что и мужчина». Тут поднимался спор – одни говорили, что баба должна своими бабьими делами заниматься, а другие: «Верно, сестричка, говоришь!»
      Одним словом, время шло. Часть раненых поправилась и выписалась. Выписался и Василий Коробов. И вдруг, в один прекрасный день я получаю от него письмо. Пишет, что ничего мне загодя не говорил, а теперь посоветовался с родителями и решил на мне жениться. У них-де хозяйство справное. Живут богато. Есть постоялый двор, несколько работников. Будем жить в полном достатке. Родители же в преклонном возрасте, хотя полные еще сил. «А такая веселая сноха, как ты, будет им утешенье. Приезжай, не мешкай, а то, глядишь, опять на фронт придется идти». Я так и обалдела.  Дочиталась! Написала ему вежливый ответ. Поблагодарила за предложение и сказала, что у меня есть жених, и я скоро выхожу замуж. На том госпитальный «роман» закончился.
      А Саша ко мне несколько раз этим летом приезжал в гости.  Как его Василий не приметил? Одним словом, кулацкая психология не допускает, чтобы люди были равнодушны к богатству. Для них сытая жизнь - всё.
Итак, Саша начал учительствовать в Б.А. Мы жили в школе, там были квартиры для учителей. Мы занимали комнату у Анюты. Я вела праздный образ жизни. Не помню, что делала. Иногда, когда кто-нибудь из учителей (их было четверо) заболевал или отлучался в район, я занималась с ребятами. Мне очень нравилось заниматься с ними. И я решила поступить учительницей. Чувствовала я себя хорошо и осенью 1918 года подала заявление в Коломенский ОНО. Мужа Анюты и еще одного учителя из Б.Алексеевской школы демобилизовали. Сашу и меня назначили учителями в Голочелово в семи верстах от Б.Алексеевского.
      Там была церковно-приходская школа и занималась одна учительница Наталия Семеновна с 4 классами. Ей оставили 4-ый класс, а мне дали 1-ый в соседней комнате. А 2-ой и 3-ий классы разместили в барском доме, вернее, в доме управляющего Бутурлиновскими садами. Огромный зал разделили перегородкой на два класса. В одном занимался Саша, а в другом Николаша Тимофеев из деревни Лаптево. Сам управляющий смылся на юг. А жена его осталась и жила одна в другой половине дома.

      Мы с Сашей развили бурную деятельность по оборудованию новой школы. Он постоянно путешествовал на своих двоих в Коломну за 35 верст. Приносил книги для библиотеки (учебники и тетради привезли через сельсовет) и достал переплетные приспособления (тиски сделал сам), столярные инструменты. Ребятишки учились после уроков переплетать книги, столярничать. Организовали драмкружок. В нем принимали участие даже пожилые крестьяне. Особенно увлекался Спиридон Васильевич Шведов, лет под 50. Общими усилиями сделали сцену с декорациями. Первый спектакль «На бойком месте» Островского не вместил всех желающих. Собрались жители из окрестных деревень. Особенно привлекало, что играли свои мужики.
      Голочелово – это погост, церковь на горе, дом попа, дьякона, барский дом с большим (верхним) садом, школа и за садом 8 крестьянских дворов. Под горой два огромных (нижних) яблоневых сада, за ними сразу деревня Хомутово. В 2-х верстах дер. Старое – влево. К северу от Голочелова - дер. Скрябино в 3-4 верстах. Из этих деревень и ходили ребятишки в школу.
      Мы с Сашей поселились сначала в Хомутове. У меня есть картинка: пруд в Хомутове зимой. Её нарисовал Саша из окна нашей квартиры. Жили мы в так называемой чистой половине избы. В первую же ночь загрызли клопы. Решили сделать ремонт. Ободрали в маленькой комнате (спальне) обои, а там вся стена, как мхом покрыта слоем засохших и живых клопов. Мы их сметали метлой, шпарили кипятком. Стены промыли с карболкой и оклеили синей бумагой. К сожалению, большую комнату не смогли отремонтировать. Запротестовали хозяева. У них в этой комнате висели картинки, фотокарточки, зеркало, стояла горка, диван и т.п. Зиму мы перезимовали с грехом пополам, а потом сговорились с вдовцом дьяконом и переехали к нему на гору.
      Нам с Сашей сельсовет дал корову из барской усадьбы, пополам с дьяконом. Дьякон научил меня доить. Первый раз я доила «Дочку» чуть не час. Она у меня под конец улеглась. Дьякон поднял её и додоил. Постепенно привыкла. Сначала болели пальцы. Корова была молодая и нераздоенная. Дьякон научил меня печь хлебы. Вообще, хороший был дядька. Дом его стоял у спуска к пруду. Саша решил вскопать огород – участок был большой. Он подбил и дьякона сделать огородик. Когда мы вскапывали землю, местные крестьяне часто останавливались и говорили, посмеиваясь, что ничего у нас не получится, что ни у кого в округе нет огородов, а только сады, да картошку в поле сажают, а это баловство. Саша всё устроил и пришкольный участок с ребятишками засадил морковью, свеклой, огурцами, репой.
      Мы же у себя посадили огурцы, морковь, помидоры, репу, свеклу. Дьякон посадил только огурцы и помидоры («дольматы», как он говорил). Урожай оказался прекрасный и «дольматы» вызрели. На следующий год и соседние крестьяне вскопали у себя огороды.
      Еще одно общеполезное дело мы сделали – устроили общественную баню на барском дворе. Бань в ближайших деревнях не строили, а мылись в избах, в печах. Крестьянам устройство бани пришлось по душе. Сговаривались семьями и топили по очереди.

      Мои школьные дела шли хорошо, хотя и не было педагогического образования. Я очень любила ребят, была очень жизнерадостным, веселым человеком, большая хохотушка, певунья и плясунья. Еще в гимназии на вечерах, как говорится, не сходила с пола. На ребятишек я никогда не сердилась. Рядом в классе Наталья Семеновна кричит, по столу стучит, а ребята громче кричат. У меня в классе тишина. Все заняты. Помню, раз Устя Шведова (в Хомутове половина деревни Шведовы) что-то под партой ковыряется. Подошла, а она в тряпичную куколку играет. Ну, разве можно сердиться на девчушку! «Хорошая у тебя куколка, Устинька, только ты лучше на перемене поиграй, а сейчас допиши эту строчку». А Коля Кочетков (из дер. Старое) кричит: «А Наталья Семеновна её бы за это за волосы оттаскала. Мне брат говорил, что она девчонок за косички таскает, а мальчишек по лбу щелкает линейкой». - «Тише, тише, Коля, не кричи и не выдумывай». Тут как все закричат: «Правда, правда. У нее плохо учиться. Она злая, а у тебя весело. Ты добрая!»
      На перемене маленькие девицы устраивались на полу у печки и сбивали в бутылках молоко, пока не образовывался маленький комочек масла. Они извлекали его, мазали хлеб и ели, запивая обезжиренным молоком. Танька Романова частенько плясала, припевая: «Ципа-ципа, гуль-гуль-гуль». Однажды поднялась сильная метель – зги не видно, и мы решили несколько малышей оставить ночевать в школе. Я наварила картошки, притащила от дьякона всякого барахла, настелила на пол у печки. Получилась огромная мягкая постель. Сначала мои ночлежники поиграли, потом я почитала им сказки. Ушла из школы, когда все уснули. Утром раненько пришла. Опять накормила и напоила морковным чаем. После этого меня частенько спрашивали: «Скоро ли будет метель?» Хотелось опять ночевать в школе.
Саша сговорился с деревнями Скрябиным и Старым, чтобы ребятишек привозили зимой в школу и отвозили обратно в сильные морозы и непогоду.


      В 18-м году, когда Юденич подступал к Петрограду, папа перевелся в Ярославль, и мы с Сашей решили в весенние каникулы навестить мою семью. Жалование мы тогда получали, а деньги тратить было не на что, и радовались, что приедем, привезем денег, и всего накупим. Но, увы! Произошла катастрофа: вошли мы с Сашей в трамвай, поехали. Вдруг какой-то парень оттолкнул меня от двери (была давка) и на ходу соскочил с трамвая. Саша схватился за карман – бумажника с деньгами и билетами нет. И как его угораздило в наружный карман сунуть бумажник? Приехали на Ярославский вокзал. Там Саша сразу сообщил о покраже и о нашем безвыходном положении. После долгих мытарств нам разрешили ехать в Ярославль в товарном вагоне. Сколько времени мы ехали, не помню. Помню только, что проснулась утром на полу. На голове у меня лежит чья-то нога в валенке. Вагон был битком набит. Так в Ярославль приехали мы бедными родственниками и вместо помощи оказались обузой. Мама с папой нас же утешали. Побыли несколько дней и уехали. После нашего отъезда в Ярославле начался Савинковский мятеж. Какой-то подлец написал на папу ложный донос и папу арестовали. Мама, Олечка и Борис 13 суток спасались от обстрелов на паперти церкви. Сослуживцы папы опровергли донос, и его выпустили. Мы написали, чтобы папа перебирался в Коломенский р-н. Они приехали к нам, и папа отправился в Коломну для переговоров о месте. Ему предложили место в Коломне, а если хочет, то учителем в Мещерино, где было 2 места. Мы уговорили папу отдохнуть годик в деревне. Ему очень не хотелось возвращаться на первоначальную учительскую должность, но нехотя согласился. Мещерино было от нас в нескольких километрах. Там в сельсовете мы с Сашей заключили первый в книге записей гражданский брак. Олечка тоже стала учительствовать в Мещерине.
      Началась эпидемия сыпного тифа. Первой из наших родных умерла Анюта. Саша пошел её хоронить, а я заболела. Оказался тоже тиф. Очень тяжелая эта болезнь. Меня все англичане таскали по каким-то подземельям. Приехала врачиха и велела, как можно больше пить. Лекарств нет. В больницу нет смысла везти – там все загружено больными. Из Мещерина пришла Олечка ухаживать за мной. Остригли волосы, и я все просила сжечь их, т.к. боялась, что через них еще кто-нибудь заболеет. Поправилась. Заболел папа в самую распутицу и умер.  Олечка осталась учительствовать в Мещерине. Этот год был очень урожайный на яблоки, и райсовет пригласил учителей охранять сады. Часть учителей охраняла Краснощековские сады, а 12 человек, в том числе я, Саша и Олечка – наши, Бутурлиновские: 4 человека в верхнем саду и 8 человек в нижнем. Окрестные крестьяне, узнав, что охраняют учителя, совершенно прекратили хищение. Так что было совершенно спокойно. За работу нам платили пайком: мука, селедки, картошка и сколько угодно яблок-падалицы. Мы жили в школе коммуной. Мама была поварихой и пекла нам огромные трехэтажные пироги с яблоками. Нам предложили сушить падалицу исполу. Так что насушили в запас очень много. В верхнем саду караулили по 2 человека: я с Олечкой и еще двое. А в нижнем - 8 человек. Там было очень весело. Мы с Олечкой, сидя на дереве, слушали песни снизу и веселый смех. Когда началось учение и учителя ушли, прислали какого-то типа с подсобными рабочими и начался бессовестный грабеж садов. Только и слышался скрип телег.
      
      В 20-м году в Коломне открылся педтехникум, и Сашу пригласили преподавателем естествознания (биология, зоология, ботаника).  Педтехникум должен был обосноваться в имении Найденова в Северске, в нескольких километрах от Коломны. Там Саше предоставили огромную комнату в барском доме. Меня из Голочелова перевели в Северскую школу. Мама приехала к нам, т.к. Лида устроила Борьку в детский дом под Москвой, и Олечка уехала туда воспитательницей.  Тут же, в имении, был детский дом. Он помещался в доме управляющего. Конечно, и хозяин имения, и управляющий сбежали на юг к Деникину. Из барского дома была вывезена вся мебель в различные учреждения. Только портреты предков висели на стенах. Перед отъездом нас в Северское к дьякону приехала кума со своей коровой, и он продал нам свою половину коровы. Так мы оказались владельцами целой коровы. Она была настоящей кормилицей в те голодные годы. Паслась она самостоятельно в парке. Когда я была занята, кухарка детского дома Дуняша Зотова доила её. У Дуняши была дочка Маруся. Она училась у меня в школе в 1-м классе. Была замечательная серьезная рыженькая девчушка. Раз со своей подружкой Галей примчалась она к своей матери. Обе в слезах. Оказывается, моя корова зашла в пруд и не выходит. Они вообразили, что корова утонет.
      В Северске мы прожили только полгода, т.к. здравотдел оттягал имение у отдела народного образования под дом отдыха. Пришлось и детскому дому, и нам переселяться в Коломну. Педтехникум занимался по разным школам. Нам дали квартиру в бывшей церковно-приходской школе, а в основном здании школы организовался Дом просвещения. Саша по совместительству был назначен заведующим Домом просвещения. Саша с правлением профсоюза распланировал так: 1) Зрительный зал, где надо было сделать эстраду и наделать скамеек для зрителей; 2) комната для приезжих учителей; 3) комната для кружковой работы (шахматы, шашки и т.п.); 4) кухня, где поставили титан для чая. Организовать при Доме просвещения кружки: драматический, хоровой, краеведческий, биологический и др.
      Работа закипела. Учительский актив принялся за работу. Сделали эстраду, наделали скамеек, достали столы, две кровати для ночлежников. Большую помощь по сбору и приведению в порядок библиотеки оказывали учащиеся педтехникума.  Домпрос зажил полнокровной жизнью. Потянулись учителя и из города, и из района. Организовался хороший хоркружок: им руководил Дмитрий Мартынович Орешников. Выявились прекрасные певцы-солисты. Я в хоре не пела. Саша пел шуточную песенку. Однажды, он спел, например: 1. «Уж вы лапти мои, лапоточки семиплетенные, восьмиплетенные, заковырчастые, подковырчастые, еще праздничные-е-е»; 2. «Ты, Настасья, душа полюби ты меня, будешь в лаптях ходить, будешь лапти носить семиплетенные, восьмиплетенные, заковырчатые, еще праздничные»; 3. «У нас поп Сергей и дьячок Сергей, пономарь Сергей, архиерей Сергей и я то ж Сергей. Уж вы лапти мои, лапоточечки, семиплетенные, восьмиплетенные, заковырчастые, подковырчастые, подковырчатые еще праздничные е-е». Он надевал лапти, вышитую рубаху и пел приплясывая. Публике очень нравилось.
Организовался драмкружок. И я, и Саша играли в нем. Кроме того, я декламировала. С декламацией меня приглашали в рабочий клуб и на концерты в театр. Я очень любила стих Вейнберга «Море»:

Развернулось предо мною, бесконечной пеленою
Старый друг мой море.
Сколько власти благодатной
В этой шири необъятной, В царственном просторе!
Я пришел на берег милый истомленный и унылый,
С ношею старинной: всех надежд моих разбитых,
Всех сомнений ядовитых,
Всей тоски змеиной.
Я пришел поведать морю, что с судьбой уже не спорю,
Что смирился и позорно покорился безобразной доле.
Но когда передо мною бесконечной пеленою
Развернулось море,
И отваги львиной полны, вдруг запели песню волны
В исполинском хоре,
Песню мощи и свободы,
Песню грозную природы, жизнь берущей с бою,
Все во мне затрепетало и так стыдно-стыдно стало,
За унынье, за усталость,
За губительную вялость, за потерю силы.
Ни пред чем не преклоняться!
И с врагом-судьбой сражаться
Смело до могилы!
Отряхнул с себя я снова малодушия пустого
Пагубное бремя.
И врагу с отвагой твердой
Снова бросил вызов гордый, как в былое время.
А седые волны моря, пробужденью духа вторя,
Откликом природы
Все быстрей вперед летели,
Все грознее песню пели жизни и свободы!


      Каждую субботу в Домпросе были вечера самодеятельности. Зал был битком набит народом. Интенсивно работал шахматный кружок. Я любила смотреть игру в шахматы. Смотрела-смотрела и сама стала играть. Получила 5-ое место.
Для ночлежников я была приветливая хозяйка. Наша квартира соединялась с Домпросом маленьким, темным коридорчиком и техничка Маша всегда сообщала, когда кто приходил ночевать. Сразу поили их чаем
      Раз со мной произошла большая неприятность: мы ставили «Грозу», - вернее, отрывок из «Грозы». Я играла Катерину. Перед спектаклем была спешка по устройству сцены. Кто-то положил доску, как раз около входа в наш коридорчик. Я мчалась с двумя ведрами воды, споткнулась о доску и грохнулась. Ударилась коленом о доску так, что затошнило от боли. Еле пришла домой, села: потерла-потерла колено, а меня уже зовут на сцену. Мне – Катерине надо было становиться на колени, провожая Тихона в отъезд. Ой, что это за мука была: конечно, ногу разнесло, ходить не могла. Побюллютенила дома, а потом положили в больницу. Лежала, лежала. Собрался консилиум. Что-то говорили. Главврач Брушлинский не соглашался в чем-то с другими. Вечером спрашиваю сестру, что у меня с ногой? А она говорит, что все, кроме Брушлинского, решили, что туберкулез синовиальной жидкости. Я спрашиваю: «Это очень опасно?», а она: «Знаете, у нас лежал мальчик 12-ти лет, так он через две недели умер. Ну, а Вы старше, крепче». После такого сообщения я не спала всю ночь: готовилась к смерти, рассудив, что если мальчик прожил две недели, то я проживу месяц. Перебрала за ночь всю свою жизнь и смирилась. Сестра приносила мне снотворного, но оно на меня не действовало. Утром на обходе Брушлинский спросил, что со мной? Почему я так отвратительно выгляжу? Я и говорю:
- Не спала, готовилась к смерти.
 - Это что еще за фокусы
- Нет, не фокусы,
и рассказала, на чем основано мое настроение. Ух, как он разозлился на сестру! А мне сказал, чтобы я выбросила из головы такие глупости, а чтобы скорее поправиться, надо выхлопотать путевку на юг, на грязи. Профсоюз достал мне двухмесячную путевку в Куяльник, и Саша отвез меня. После осмотра и рентгена врачи отобрали у меня костыли (я не могла шагу ступить – падала), меня поучили держать равновесие и вручили палочку. Сказали, что просто воспаление сустава. Прописали массаж, грязи на ногу и солнечные ванны. Колено у меня совсем не сгибалось. Велели ходить, пересиливая боль.
      Я сдружилась с Полиной Беркал, соседкой по палате, у которой была та же история. Еще мы с ней сдружились с двумя хромоногими: Фомичем Дорожинским, трамвайным вожатым в Киеве, и техником Иваном Ивановичем. Постоянно четверкой и ковыляли на лиман и на гору – погреться на солнце. Фомич изливался мне о своей неудачной любви к дочери какого-то профессора, с которой встречается в филармонии. «Ведь я же не пара ей. Постараюсь поступить на рабфак, но будет ли она меня ждать?» Я, конечно, старалась его утешить. Потом в Коломне я получила от него письмо, что он учится и надеется на хорошее будущее.
      А рядом с нашей палатой, балкон в балкон, жил Клишевич. Он был не ходячий. Его вывозили на балкон, и он проводил там целые дни. От скуки влюбился в меня, и я стала избегать выходить на балкон. В Коломне я получила от него огромное письмо, в котором он убеждал меня, что я не люблю своего мужа, чтобы я приезжала к нему в Житомир, что у него прекрасный сад и очень хорошая мать. Есть же такие дураки на свете. Я ничего не ответила. У кого он достал мой адрес?
В общем, мы хорошо поправились и готовились уже к отъезду. Конечно, с палочками еще не расставались – хромали. Как-то в лунный вечер после ужина я с Полиной отправилась прогуляться по аллее. Навстречу нам врач: «Куда это, милые женщины, вы направились?» - «Принимать лунные ванны» - «Что-о? А вы знаете, что такое лунные ванны?»  Я говорю: «Прогулка при луне». Он хохочет: «Это, говорит, миловаться под кустиком с дружком». Меня аж в жар бросило. Ляпнула! Когда мы уезжали, он подтрунивал над нами – много ли мы лунных ванн приняли?
      Вернувшись домой, я рассказала Саше о Климовиче, о том, как кокетничала с Ив. Ив., а тот все вздыхал и жалел, что я замужем. А Саша говорит: «Там в тебя влюблялись. А я здесь влюбился в Нату Соловьеву» - «Сильно влюбился?» - «Сильно!» - «Помни наш уговор, что если кого другого полюбим, то мирно разойдемся. Если у вас это серьезно, то давай расходиться» - «Что ты! Да я ж люблю тебя! А это увлечение пройдет. Просто тебя очень долго не было. А мы вместе ездили на велосипеде, на лодке. Было очень хорошо! Сколько раз ты мне говорила, что у тебя опять сердцебиение, а я удивлялся, как это ты можешь увлекаться другими, раз любишь меня. Ты сама   на вечере в Педтехникуме обратила внимание на Нату и сказала, что в такую дивчину можно влюбиться. Вот я и влюбился». Саша был прав – мне самой Ната очень нравилась. Мы долго с ним проговорили в эту ночь и решили заиметь ребеночка. В мае 26-го 1925г у меня родилась Светланочка. Сашино увлечение не проходило. Ната с подружками частенько приходила к нам, и Саша провожал её домой. Я, конечно, переживала. На лето Саша с учителями уехал на Кавказ, на экскурсию. «Уеду, говорит, и все пройдет». Не прошло. Я опять поставила вопрос о разводе. Поговорила с Натой: «Ну что нам всем троим мучиться!» Ната сказала, что Саша не променяет меня на неё, что она осенью уезжает в деревню учительствовать и разлука и время помогут им побороть свои чувства.
      С Сашей мы жили, как хорошие друзья: он в своей комнате, а я со Светланочкой в своей. Моя комната была и общей столовой, а его - для занятий и приема гостей. Лето я со Светланочкой крутилась одна, а осенью, когда надо идти в школу, пришлось пригласить нянечку. К нам поступила прекрасная женщина-вдова. Она вела все хозяйство и очень хорошо ухаживала за Светланочкой. Я не знала никаких хозяйственных забот, а только школьные. Лидия Андреевна научила меня многому.

      Вернусь теперь к школе. 1921 год. Когда мы переехали из Северска в Коломну, меня назначили в Коломзаводскую школу №16 в 5 класс (тогда начальная школа была пятиклассная). До меня в этом классе занимался старый учитель Бизюков (он ушел), потом немного позанимался молодой учитель и почему-то не справился – ушел. В середине года назначили меня. Школа была в двух зданиях. Зав.школой Нина Ивановна Абрамова (у нее была удивительная память на имена и фамилии. Она знала по именам и фамилиям всех 1200 учащихся) представила меня классу, сказала, что просит вести себя хорошо, и ушла. Ой-ой-ой! Какие большие мальчишки и дивчины! Не то, что мои голочеловские и северские малыши. Улыбнулась и говорю: «Садитесь, пожалуйста. Вам Нина Ивановна сказала, что меня зовут Нина Васильевна, а теперь я хочу познакомиться с вами. Я буду по журналу называть имя и фамилию, а вас прошу вставать». Сделала перекличку и говорю: «Я одна и вы сразу запомнили мое имя, а вас много и вы не обижайтесь, если я не запомню сразу ваши имена и фамилии. Буду теперь знакомиться с вашими знаниями». Стала задавать вопросы. После ответов говорю: «Хорошо. Садитесь, пожалуйста!»  Кончился урок, прозвонил звонок. Говорю дежурному: «Откройте, пожалуйста, форточки и все выходите из класса». Ушла в учительскую. Спрашивают учителя: «Как класс?» - «Нормальный, только очень большие ребята, я привыкла к маленьким» - «Ничего, говорит учитель Власов, привыкните и к этим», и почему-то усмехается.
      Занятия пошли своим чередом. На перемену в учительскую я не любила ходить и оставалась большей частью в классе. Часть ребят, против правил, частенько оставались со мной и расспрашивали меня, где я раньше была и т.д. Я рассказывала им и о своем ученье, и о своей работе, и о февральской революции. Они очень любили мои рассказы. Отвечать уроки я вызывала ребят к доске. Помню Мишу Кондакова – стоит коренастый, круглолицый парнишка с меня ростом, переминается с ноги на ногу, краснеет и отвечает. А мне смешно (я была ужасно смешливая), что краснеет и смущается. Как-то сторож Никита спросил меня: «Чем ты околдовала ребят? Ведь с этим классом сладу не было. Только дашь звонок на перемену, так они как сатаны из класса вырываются, только сторонись, а то сшибут. Орево такое, что хоть уши зажимай. А у тебя и из класса не хотят уходить».
      Много лет спустя я встретила Мишу Кондакова – уже отца семейства. Разговорились, вспомнили школу. Он и говорит: «Знаете, Нина Васильевна, чем Вы взяли нас, озорников? Вы говорили нам на Вы. Это нас так поразило, что мы почувствовали себя взрослыми, и нам неудобно было перед Вами озорничать и плохо учиться. До Вас на нас только кричали, стучали по столу, выгоняли из класса. А Вы, если кто зашепчется или чем отвлечется, только посмотрите, покачаете головой укоризненно, да бывает, еще улыбнетесь. Какое тут озорничать – в краску бросит и присмиреешь. Мы все были влюблены в Вас. Вы очень интересно занимались с нами». Когда 5-ый класс кончал, то приподнес мне адрес, а группа девочек подарила свою фотографию.
      На следующий год мне дали 1-ый класс. Запомнились две девчушки: Катя Мишина и Таня Скачкова. Обе были малышки, особенно Катя. Сидели они передо мной на 1-ой парте. Когда мы ходили за город на экскурсии, я по очереди несла их на закорках. Весной, как-то на уроке, смотрю, Катя слезла с парты, подлезла под мой стол, уткнулась мне в колени и заплакала. «Ты что Катюша?» - «Папу переводят под Москву (отец – железнодорожник), а я не хочу от Вас уезжать». Утешала-утешала её, говорила, что будет хорошая учительница и все будет хорошо. Занималось мне легко, весело! Любила я ребятишек!

      Кроме школьных занятий у меня была профсоюзная нагрузка. Меня избрали председателем месткома всех Бобровских школ, куда входили и начальные, и средние. (Начиная от старой заставы у кладбища до Оки, весь район назывался Боброво). Тогда время было суровое, голодное. Пайки очень маленькие. Жили впроголодь. А у рабочих пайки, естественно, больше. Так как наши школы тогда еще не назывались заводскими и в них учились преимущественно дети рабочих, я решила обратиться к директору Коломзавода с просьбой дать нам, учителям, рабочий паек. Директор был сравнительно молодой, симпатичный (к сожалению, забыла его фамилию). Принял нас (меня и секретаря месткома) очень хорошо. Но сказал, что ничего не может сделать – учителя относятся к служащим. Мы убеждали, что школы-то заводские, все-таки и можно сделать исключение – не так уж много нас, и учим мы детей рабочих, а на голодный желудок голова плохо работает. «Что ж поделаешь, пока учителя не приравняли к рабочим». Протянул руку прощаться, а мне стало так горько-обидно, что ткнулась ему в грудь головой и заревела. Он гладит меня по голове и говорит: «Ну, полно-полно, не плачьте. Постараюсь что-нибудь сделать!»

      Сделал! Мы получили рабочий паек. Стало полегче. Еще подбросили по 5 метров ситцу и несколько пар валенок. Одну пару общее собрание присудило мне. Я отказывалась-отказывалась: ведь работаю у них только второй год, что мне и в ботинках тепло. Говорят: «Вы ходите из Коломны, а мы все в Боброве живем. А кто нам паек выхлопотал?» - «Я ж не за плату паек хлопотала, давайте определять самых нуждающихся». Оказалось, у всех валенки есть – у кого получше, у кого похуже. Распределили и мне - категорически всучили. Мне до сих пор неловко, как вспомню эти валенки. Конечно, в метель и в большие морозы ходила в них. 
В Боброве, кроме 5-го класса, я проучила 1-ый и 2-ой, а потом меня перевели во вновь организованный опытный первый класс при Педтехникуме, как хорошую учительницу с педагогическим подходом к ребятам. (А я никакого педагогического образования не имела, просто любила ребятишек и своё дело). Очень не хотелось мне уходить!
      Ребят собрали из всех близлежащих школ. Ясно, что постарались сбыть более слабых. У меня был, например, третьегодник Митя. Он спал на последней парте – высокий мальчишка. Он как-то заявляет мне: «Я завтра не приду. У меня голова будет болеть». Оказывается, завтра какой-то церковный праздник, и он будет звонить на колокольне.
      Был еще маленький мальчишка-второгодник (похожий на артиста Джавакари). Фрол. У него не было родителей. С кем он жил, не помню, может быть с сестрой. Меня предупредили, что это невозможный озорник и лентяй. Как-то на уроке слышу дзинь-дзинь! Смотрю, Фрол воткнул перышко в парту и дзынькает, а сам смотрит на меня. Подождала немного, потом подошла. Он как-то съежился весь, будто ждет, что ударят. Я положила ему руку на голову, улыбнулась и говорю: «Ну, как, наигрался? Знаешь, лучше давай сейчас читать, а поиграешь на перемене». Всё! Фрола не узнать – как тень стал ходить за мной. На перемене стоит за моим стулом. Оказалось, что хорошо рисует и увлекся рисованием.
      Я, чтобы интереснее было учиться грамоте, нарисовала лото. Ребятишки быстро научились читать и очень любили играть в это лото. На уроки ко мне часто приходили педтехнички. Набивался полон класс. Я не любила посторонних на уроке – всегда как-то хуже было заниматься. Год просуществовал этот класс, а потом педтехникум решил, что практику целесообразно проходить по разным школам без перегрузки. Так эта отдельная школа при педтехникуме закрылась. Меня назначили в школу №8 в первый класс. Там я проработала до 1927 года. Занятия шли очень хорошо. Я там организовала вместе с Клавдией Александровной художественный кружок, и мы разукрасили зал верхними занавесками с библейскими мотивами, а в простенках между окнами, Клавдия Александровна нарисовала панно-силуэты.    Организовали такой драмкружок, что выступали в театре для всех школ. Одним словом, можно сказать, я жила в школе. Саша часто упрекал меня, что я не бываю почти дома, а все в школе и в школе. Зав. школой Константин Алексеевич Рыкунов – партнер Саши по преферансу, нахваливал меня, как клад для школы. По общественной линии мне удалось выхлопотать персональную пенсию Евдокии Ивановне Лебедевой, которая проработала 40 лет в 8-ой школе, раньше эта школа была гимназией.

      В 1927 году меня вызвали в ГОРОНО и сказали, что меня переводят в семилетку на уроки математики и физики, так как учителей не хватает, а у меня 3,5 года высшего учебного заведения. Мне очень не хотелось уходить от своих ребятишек, но дело заставляло. Так пришлось перейти в семилетку №14, прикрепленную к педтехникуму, которая была потом переименована в №3. В третьей школе я, конечно, опять организовала драмкружок. А так как школа №14 была при педтехникуме, то первый спектакль «Вильгельм Телль» мы поставили в педтехникуме (он помещался в бывшей мужской гимназии и зал был огромный). Декорацию леса нам расписал художник – преподаватель педтехникума Христофор Александрович Ушенин (он был наш с Сашей друг). Потом, спустя несколько лет, военное ведомство отобрало у педтехникума гимназию под артиллерийское училище.
      Зав. школой был Владимир Карлович Раделов. Он с семьей жил при школе. Одна девочка Вика была ровесница Светланочки, Валя постарше и Вася уже большой мальчик. Ольга Федоровна – очень симпатичная женщина, предложила мне приводить Светланочку к ним, пока я занимаюсь. Частенько, я, посадив Светланочку на закорки, отравлялась в школу. А зимой везла её на саночках. Эта зима, не помню в каком году, была очень голодная, и в школах варили приварок для учащихся и учителей. Сколько раз, бывало, сидит Светланочка на санках, обхватив ручонками кастрюлю с бурдой из зеленых помидоров. До сих пор с отвращением помню вкус этого супа. Ничего - ели. Ничего! Несмотря на материальные трудности, жили полной жизнью – не тужили. Я и Саша играли на сцене, вели драмкружок, Саша вел еще краеведческую работу и работу по антирелигиозной пропаганде. Жизнь была очень интересная. Саша сделал лодку, и мы по летам уезжали в Игнатьево на Оке. Каждый почти день рыбачили (на дорожку), ходили за грибами. У хозяйки было два сына и дочь. Собирались соседские ребятишки, и я рассказывала им сказки и истории, прочитанные в книжках. Купили крокет и перед домом на лужайке сделали площадку и каждый вечер играли в крокет. Одним летом, перед отъездом в Коломну, решили съездить через Оку в лес – разведать, много ли там грибов. Как и всегда, захватили дорожку. Только что причалили к берегу и стали наматывать дорожку, как её схватила какая-то рыбина: даже катушку вырвала из рук. Пришлось отчалить и плыть куда тянет рыба. Вытянули полупудовую щуку. Вся наша Игнатьевская гора сбежалась смотреть, когда Саша нес её домой. Величина её была от плеча до полу. Говорят, что такие большие щуки невкусные, грубые. Ничего подобного: я её замариновала и была такая вкуснятина – пальчики оближешь.
      У меня в классе, где я была классной руководительницей, училась девочка: красивая головка, нормально развитый корпус, а ножки тоненькие, маленькие и болтались, как плети. Она ходила на костылях, выбрасывая ноги вперед. Когда она оканчивала школу, то с грустью сказала мне, что жизнь её теперь кончается: мать сказала, что она будет теперь все время сидеть дома и вышивать или вязать. Она жила в деревне. Девочка училась хорошо. Я вызвала мать в школу и долго уговаривала её, чтобы Аня училась дальше, что есть достаточно сидячих работ, а обрекать девочку на тюрьму – жестоко. Мать повздыхала-повздыхала и ушла, ничего определенного несказав. Прошло немало лет. Иду как-то по Красногвардейской, а навстречу мне женщина на костылях. Смотрю – Аня с портфелем: «Нина Васильевна, а я к Вам». Оказывается, она окончила бухгалтерские курсы и работает бухгалтером. «Такое Вам спасибо, что уговорили маму. Она все вспоминает Вас – душевный, говорит, человек, пожалела калеку. А я сейчас и калекой себя не чувствую – дела много и все среди людей». Так у меня на душе стало радостно за неё.

      В 1932 году меня пригласили на уроки физики в медтехникум по совместительству. Медтехникум был еще молодой - существовал только два года. Заниматься надо было с одной подготовительной группой, состоящей преимущественно из санитарок, и одной группой первокурсников, окончивших семилетку. Я боялась туда идти, но завуч Блинов Александр Иванович (врач) уговорил меня, сказав, что преподаватель педтехникума Георгий Михайлович Горшков периодически дает учителям физики консультации и всегда поможет при затруднениях. Согласилась. Мы – городские физики, и сами по себе частенько собирались в физическом кабинете педтехникума, готовиться к занятиям.  Проделывали опыты, делились друг с другом. В 3-ей школе было две физички: я и еще молоденькая, недавно кончившая. 1933 год дал мало учащихся в семилетку. Сильно сократилось число групп. Встал вопрос - как быть с учителями. Моя молоденькая коллега была совсем не обеспечена: у нее было двое маленьких детишек, а муж ушел. Жила она с матерью. Не могла же я, имея уроки в медтехникуме, обездолевать её, держась за уроки в школе. Так, к всеобщему сожалению, пришлось мне расстаться со школой и надолго обосноваться в медтехникуме. Очень любопытная обстановка была в медтехникуме, когда я пришла туда. Во-первых, помещался он в здании бывшей земской управы. В верхнем этаже физический кабинет, еще две аудитории, огромный зал, крохотная канцелярия, за ней квартира заведующего (тогда звания директора учебного заведения не было), а в нижнем – общежитие и кухня.
      За весь 1932-33 учебный год я ни разу не видела директора, знала только, что фамилия его Лисицын. Завуча Блинова А.И. видела раза 3 – 4. Он заведовал детской больницей, преподавал в педтехникуме гигиену, вел физкультуру, так что все время был в бегах. Всеми делами в медтехникуме ведала делопроизводитель Маргарита Диденко. Она частенько жаловалась мне, что невозможно работать, что только настоящие преподаватели общеобразовательных дисциплин серьезно и добросовестно относятся к делу, а врачи-преподаватели считают занятия принудительной нагрузкой и постоянно манкируют.  Только хирург Стучинский много сделал по приготовлению пособий по анатомии, которую преподает, да Брушлинский Б.А. и Вертоградов П.А. А остальные не пользуются никакими пособиями, хотя их много закуплено при открытии техникума. Все пособия валяются вперемежку в разных шкафах и сарае. Дисциплины никакой. Пока не наболтаются всласть, на уроки не идут, хотя звонок давно был. Заявляют, что если будет транспорт, то будут приезжать, а ходить в такую даль нет времени. Хоть бы хорошего директора, заинтересованного техникумом, назначить! И вот весной 1933 г. приехал новый молодой директор - не врач, а преподаватель обществоведения, коммунист Клепиков Захар Борисович. Это был человек неуемной энергии, прекрасный администратор. Все пошло вверх. Медтехникум стал значительной единицей в городе. Врачи забыли свое наплевательское отношение. Правда, Клепиков завел сначала пару лошадей для доставки врачей на занятия, а позже машину, чтобы не было никаких отговорок от занятий. Внутренность здания была перестроена, и в ней располагалось уже 8 кабинетов, зал, учительская, кабинет директора. Общежития в других зданиях, библиотека и еще два кабинета в Шевлягинском доме. Я, как всегда, увлеклась, кроме занятий, драмкружком, еще вела астрономический кружок, была избрана председателем месткома. Да еще помогала выпускать стенную газету. Вообще жизнь была очень интересная. Через год меня премировали научной библиотекой с дарственной надписью от директора. Конечно, драмкружок и оформление стенгазет (газеты выпускались каждой группой) проходило по вечерам, после занятий по медицинским дисциплинам, т.к. врачи могли заниматься только с 2-3 часов дня. Дневных уборщиц у нас не было, а приходили ночные уборщицы. У нас, кружковцев, частенько были с ними стычки. Помню, тетя Лена несется с метелкой за моим редактором – пришлось уговаривать грозную старушку (что у нас серьезная работа и её надо вовремя кончить, а днем классы заняты, а они уборщицы ночные, должны подождать).
      Я забыла написать, что медтехникум был открыт в 1930 году и инициаторами его основания были врач-терапевт, заведующий городской больницей Борис Афиногенович Брушлинский и врач-психиатр Петр Алексеевич Вертоградов. Это были прекрасные врачи и люди. Оба проработали в медтехникуме до самой смерти (не считая небольшого вынужденного перерыва). Борис Афиногенович придавал огромное значение воспитанию медицинских кадров, а не только обучению. Он постоянно твердил оканчивающим на выпускных вечерах: «Помните! Медицинский работник всегда должен быть ласков с больными, терпелив, скрывать свое дурное настроение, вселять надежду на хороший исход болезни. Ласковое отношение поднимает настроение больного и, значит, лечит его». Когда я лежала у него в больнице, мы все любили его обходы – сразу делалось веселее. А хирурга Соколову Марию Алексеевну не любили. Это красивая женщина, но настоящий сухарь.
       В медтехникуме было уже много групп разного профиля: фельдшерские, акушерские санфельдшерские и медсестринские. Мы – преподаватели общеобразовательных дисциплин, получили по группе для классного руководства. Дела еще прибавилось. Хорошо, что была у меня такая замечательная домоправительница Лидия Андреевна. Она и с хозяйством управлялась, и с ребятишками Светланочкой и Валюшкой.  Она очень любила детей. У нее у самой было когда-то трое детишек, но они погибли при каком-то несчастном случае. Саша тоже много был занят. Он организовал прекрасный биологический кабинет в педтехникуме. Все пособия были сделаны собственноручно им и учащимися. Собрал огромный гербарий, как средней полосы России, так и Кавказа. (После смерти Саши, кавказский гербарий у меня купил МГУ за 2000 рублей). С Валюшкой и Светланочкой мы проводили полные выходные и вечера в будни, когда свободны. Конечно, на обед приходили домой. Жили дружно. Да, Саша вел еще наблюдения за погодой. Но вот грянула ужасная беда.
    
      Ведь в стране не могли успокоиться «бывшие» люди. Постоянно, то тут, то там открывались вредительства. Встало на дыбы кулачьё, т.к. шла коллективизация. И вот новый председатель ОГПУ Ежов по радио в своей речи сказал: «Позвольте мне потихоньку ликвидировать всех врагов народа. Будьте и вы бдительны». Слушая его по радио, мы с Сашей радовались, что все старое отребье будет уничтожено, и можно будет спокойно работать на процветание Родины. Но началось что-то странное. Начались повальные аресты. Взяли Брушлинского, но по счастью скоро освободили. Взяли Вертоградова – его подержали, по-моему, несколько недель и освободили. На этом коломенских врачей оставили в покое. Принялись за аграномов, инженеров, рабочих и, наконец, за учителей.
19 января 1938 года прихожу с занятий домой, а Лидия Андреевна говорит: «Александра Никаноровича вызвали во время обеда в педтехникум. Он поел только первое, а второе, сказал, поест, когда вернется. Вот уже 6 часов, а его все нет». «Вероятно, какое-нибудь экстренное дело задержало». Пообедала, жду. Нет и нет. Стало одолевать беспокойство. Оделась, пошла в педтехникум. Там темно – никого нет, дверь заперта. Не спала всю ночь. Утром к началу занятий пошла в педтехникум к директору. Директор Кудрявцева сообщила, что Саша взят НКВД. «За что?» - «Не знаю. Думаю, что это недоразумение», а сама не смотрит на меня. Помчалась в НКВД. Народу там, в приемной, тьма. Принял меня следователь Потапов. Спрашиваю: «За что арестовали мужа?» - «Следствие выяснит» - «Вы, что же, сначала хватаете невинных людей, а потом выясняете, не виновен ли в чем? Почему же за компанию не взяли меня? Я 21 год живу с мужем – оба учителя, у обоих одинаковые интересы, общие знакомые» - «Потише - потише, а то и впрямь придется вас задержать, а пока оснований нету. А сейчас советую идти домой, успокоиться и зайти через несколько дней». Шла домой, как очумелая. Милее, казалось, смерть, чем такой страшный удар. Примчалось несколько педтехничек, успокаивать. «Все, мол, разъяснится. А.Н. настоящий советский учитель, это ошибка, мы очень любим его». Я была им благодарна, но от этого не стало легче.
Пошла в свой медтехникум и рассказала директору о несчастье. Тот выслушал меня и сказал: «Нина Васильевна, мы все знаем Вас, как прекрасного педагога, настоящего советского человека, и я уверен, что Вы не стали бы жить с «врагом народа», как теперь говорят. Я уверен, что это печальная ошибка и все разъяснится, а Вы спокойно работайте, как работали, и хлопочите о муже. Желаю Вам удачи!» Я поблагодарила его за теплые слова и сказала, что, конечно, буду работать не покладая рук, но из председателей месткома должна уйти, пока все не встанет на свои места. Как было ужасно тяжело! Спасали только работа и ребята. Лидии Андреевне пришлось уйти. Она очень жалела меня, но понимала, что мне материально не справиться. Светланочке было уже почти 13 лет, а Валюше - 7 лет. Так что сестричка могла хозяйничать и присматривать за братом.
      Из педтехникума взяли еще преподавателя литературы В.П.Успенского – прекрасного преподавателя и нашего режиссера учительского драмкружка, преподавателя химии, немецкого языка. Из других школ города и района: педагогов – Марию Ивановну Рейнфельд, из 3-ей школы – математика Добрынина, моего партнера по сцене. Забрали весь учительский актив – энтузиастов своего дела. Домпрос был обескровлен – распались все кружки. Об учительских самодеятельных вечерах по субботам и разговору не было. Подозрительность развилась чудовищная. Жена Тархановского - математика, тоже учительница, жаловалась мне, что знакомые, завидя её, перебегают на другую сторону улицы, как от зачумленной. Я, по отношению к себе, не замечала отчужденности со стороны других. Все в медтехникуме относились ко мне очень хорошо.
      Написала в НКВД огромное заявление с описанием нашей с Сашей работы и в деревне, и здесь. Написала о его антирелигиозной пропаганде в районе по заданию райкома партии, о краеведческой работе, о блокноте натуралиста, который он ведет в газете, одним словом о всей его общественной работе (кстати Саша окончил вечерний институт марксизма-ленинизма). Заявление заключила уверенностью, что правда восторжествует, и он будет освобожден, как невинно пострадавший. С этим заявлением пошла к следователю Потапову. Тот прочитал заявление и сказал, что разберется. На мой вопрос, какое же обвинение предъявляется, ответил: «Я же сказал, что разберемся!» Он был очень мрачен в этот раз. Уходя от него, я в коридоре встретила В.П.Успенского, его вели к следователю. Я едва узнала его – таким распухшим было его лицо. Обычно днем арестованных не водили – не знаю, почему было нарушено их правило.
      Время шло, ничего не изменялось. Я пошла на прием к депутату Малышеву на Коломзавод. Рассказа все: сказала, что мне не говорят, какое обвинение предъявляют, и обыска не делали, а просто ни за что, ни про что посадили человека - и все. «Что-нибудь, чего Вы не знаете, есть. Не будут у нас арестовывать человека без оснований» - «Так зачем же жену держать в темноте? Так трудно опровергать неизвестные обвинения и мне и друзьям» - «Я ничего не могу поделать – это не в моей компетенции». Пошла к 1-му секретарю Горкома. Смотрю – секретарь другой. Рассказала все, сказала, что пришла за помощью к нему на основании того, что партия поручала Адрианову антирелигиозную пропаганду, значит доверяла ему, и он оправдывал всегда доверие своей работой, что его называли даже беспартийным большевиком. Секретарь (забыла его фамилию) сказал, что я не могу знать всего про своего мужа, и раз арестовали, то за дело. Видно было, что хочет поскорее отвязаться от меня.
      Опять пошла в НКВД. Оказалось, что мой следователь Потапов ушел с работы. Принял меня сам начальник НКВД Галкин. Он произвел на меня очень неприятное впечатление. У меня начало возникать сомнение: не вредительство ли это - аресты всех лучших учителей? А тут еще узнаю, что арестован отец педтехнички Щегловой Иван Гаврилович, который с 13 лет работал на заводе, еще при Струве. Человек, отдавший всю жизнь заводу, «враг народа!» Дикая нелепица! Написала М.И.Калинину, в ОГПУ. Получила ответ, что дело расследуют. Саша содержался в Коломенской тюрьме.
      И вот, однажды, зашел ко мне выпущенный уголовник и принес от Саши письмо, написанное химическим карандашом на куске материи (вероятно от рубашки). Саша пишет, что сидит по доносу математика Дёмина (Демин Лука Павлович – молодой математик, присланный год назад, не терпел Сашу за его популярность среди учащихся и учителей). На открытом партийном собрании Саше предложили написать резолюцию. Он отказался, мотивируя это тем, что резолюцию удобнее написать члену партии. Это было зачтено как антисоветский выпад и послужило поводом к доносу. Саше предъявили еще ряд вымышленных обвинений и заставили подписать протокол. Две недели его мучили ночными допросами, заставляли стоять. У него на ноге был огромный фурункул. От боли он терял сознание, а потом опять стоял. В конце концов не выдержал и подписал всё, что на него наклепали. С ним сидел 1-ый секретарь Горкома партии Горемыкин. Его морили без сна три недели, но он выдержал и не подписал (он был здоровый мужик и сравнительно молодой). Тем временем его жена в Москве, занимающая какой-то важный пост, добилась освобождения мужа и его выпустили (Галкина сняли с работы в Коломенском НКВД).
      Саша просил меня съездить в Москву к Горемыкину (он дал Саше адрес) и посоветоваться с ним. Я поехала. Горемыкин встретил меня очень хорошо. Рассказал все про Сашу, как тот, придя в камеру после подписания протокола, плакал, что не смог вынести пыток. И написал огромное опровержение - отказ от своей подписи под ложным протоколом. Горемыкин сказал, чтобы я спешила с хлопотами, а то если вышлют из Коломны, то будет труднее хлопотать. Рассказал и о применяемых пытках. Сказал, что сейчас страшное время.
Приехала в Коломну, предварительно зайдя в приемную Московского НКВД (ой, сколько же там народу! – все родственники арестованных). Опять сказали, что расследуют и надо ждать.
      В Коломне ко мне заявился новый следователь Ушаков и попросил у меня фотокарточку Саши. Я спрашиваю: «Зачем? Вы снимите его там у себя» - «Это нам неудобно» - «А у меня только студенческие карточки мужа» - «Нет, нам молодого не надо!» - «Это что же, хотите сфабриковать какое-то новое обвинение, если старых придуманных мало?» - «Вы опасно говорите!» - «А я ничего не боюсь! Страшна только клевета и ложь» - «Очень жаль, что нет нужной карточки, а это надо для дела». Я ничего не стала больше говорить. Он ушел.
      Написала еще Ворошилову. И все мне отвечали, что расследуют дело. Я была убеждена, что Сталин не знает о том, что творится в стране. Что его ограждают от всего. Ведь Олечка работала в Кремле дежурным секретарем и говорила, что даже в Кремле Сталина всегда сопровождают два охранника, и когда он идет по коридору, никто не должен выходить из комнат. Как я ошибалась в нем!
После посещения Ушакова я написала в Московский НКВД, высказав свое подозрение о вредительстве в органах внутренних дел. И все ждала-ждала. Всех учителей уже выслали, а Сашу все держали. Меня утешали: раз не высылают, значит выпустят. Думала, будет суд и все тогда откроется о клевете. Никакого суда тогда не было. Были «тройки». Они сами и вершили суд и расправу без судей, защитников и свидетелей. Царил полный произвол, основанный на ложных доносах, сведении личных счетов, желании выслужиться. Правильно сказал Горемыкин: «Страшное время».
      Через год Сашу все-таки выслали в Магадан. Оттуда он прислал мне с оказией огромное заявление на имя Сталина, чтобы я сама сдала его в приемную Сталина. В нем он описал всю свою жизнь, всю работу и методы ведения следствия по поводу обвинения в несуществующей с его стороны антисоветской пропаганде и просил о справедливом расследовании, глубоко веря, что правда восторжествует, что не может быть в Советском Союзе такого страшного издевательства над человеком. Съездила в Москву, сдала. Все свои заявления я сдавала под расписку. На Сашино заявление к Сталину получила ответ: «Оснований к пересмотру дела нет». Это был уже 1939 -1940.
      Саша работал сначала на заготовке дров, а потом его взяли фельдшером в больницу. Весь медперсонал (врачи, профессор) были ссыльные. Он писал, что относятся к нему очень хорошо. Два раза я высылала ему посылки, а брат Петя каждый месяц пересылал ему 50 рублей. Когда Саша перешел в больницу, то написал, что он вполне обеспечен и ему не надо ни денег, ни посылок.  Саша был осужден на 8 лет с правом переписки. Я написала, что по существу мне надо приехать к нему с ребятами, чтобы скрасить там жизнь. В ответ получила категорический запрет даже думать об этом, т.к. он уверен, что это временное тяжелое испытание, а портить жизнь ребятам нельзя.  Просил писать только почаще.
В Москве арестовали Лиду (30.04.1937) с конфискацией имущества (а её имущество – носильное бельё и швейная машинка). Олечка ушла из Кремля. Только ушла, как арестовали её сослуживиц – секретарей, в том числе её приятельницу Меренову. (Все они после смерти Сталина были реабилитированы и получали персональные пенсии). Я пишу не в строго хронологическом порядке, а как что вспомню.
После ответа, что оснований к пересмотру дела нет, я все-таки еще написала в НКВД просьбу сообщить конкретно, где и когда Адрианов занимался антисоветской агитацией, которую ему голословно приписали. Ответа не получила.
      Еще в феврале 1938 года, как-то пришла ко мне педтехничка Люба (забыла ее фамилию) и рассказала о происшествиях в их классе. К ним назначили вместо Саши преподавателя биологии из сельхозтехникума, по совместительству. Явившись на урок и рассматривая препараты и гербарий, он увидел под названиями пособий подписи: Адрианов, и потребовал, чтобы все подписи были уничтожены. В классе поднялся шум – «Почему?» Ответ преподавателя: «Это же враг народа!» Шум нарастал, послышался насмешливый голос: «Это что же, заспиртованные лягушки будут квакать речи против советской власти?» Преподаватель стукнул кулаком по столу: «Молчать!» Встала староста: «Тише, девочки! Я сейчас скажу. Вы у нас временный преподаватель-совместитель: пришли и уйдете, а Александр Никанорович работал в педтехникуме с самого основания. Все препараты, гербарий, рисунки сделаны его руками вместе с учащимися. Вместе с ними он исходил весь район, собирая материал для биологического кабинета. А Вы говорите: «уничтожить». Мы уважаем и любим Александра Никифоровича и ждем, что он вернется. Мы уверены, что какой-то негодяй-завистник оклеветал его. Можете идти жаловаться на нас директору, а пособия мы портить не будем». Чем дело кончилось, не помню. Знаю, что старосту и еще несколько человек вызывали в НКВД. Но все они благополучно кончили педтехникум.

      Страх, подозрительность, клевета гуляли по стране. Арестовали и выслали на 5 лет мужа нашей игнатьевской хозяйки Анны Васильевны – Петра Ильича, за то, что он в компании колхозников высказал порицание, что ни за что, ни про что хватают и высылают хороших людей. В каком году не помню, кажется в 1940, вызвали меня в НКВД, предупредив, чтобы я взяла паспорт. Ну, думаю, пришла и моя очередь. Зашла к соседке, коммунистке Прасковии Николаевне и попросила её, если не вернусь, то пусть партия позаботится о моих детях.
      Неизвестный мне следователь взял первым делом мой паспорт и стал расспрашивать, как я живу, как работаю, к кому хожу в гости, с кем дружу. Отвечаю: «С тех пор, как вы взяли мужа, живется очень трудно – надо вырастить двух ребят. Работаю много. По гостям ходить некогда. Все сослуживцы – мои друзья» - «Все-таки приглядывайтесь к окружающим Вас людям и к своим соседям. Через месяц Вы должны явиться по такому-то адресу». Отдал мне паспорт и попрощался. Шла я домой с каким-то неприятным чувством, будто участвую в каком-то грязном деле. Что это? – идет проверка меня или хотят, чтобы я занималась слежкой за людьми? Мол, если муж в ссылке, то я должна выслуживаться? Муторно на душе! Через месяц пришла в назначенное место. Мне предлагают посещать церковь и доложить, кто из моих знакомых ходит в церковь. Я спрашиваю: «Мне загриммироваться?» - «Зачем?» - «Я же неверующая и дескредитировать себя перед учащимися не буду» - «Нет-нет, тогда не надо». Как-то предложили завести близкие отношения с Еленой Ивановной Рыбаковой. Отказалась, т.к. по гостям ходить нет времени. Спрашивали, кто ходит к Косте Манину? Ответила, что меня нет дома с 8 утра и до 8.15 вечера и кроме коммуниста директора школы, в которой работает Манин, никого не встречала. Спрашивали о настроении учащихся. Какое же настроение у 14-15-летних ребят? Учиться и веселиться. Пишем газеты к знаменательным датам и на учебные темы. Работают драмкружки, хоровой, оркестр. Как-то сказала, что меня очень угнетают эти тайные свидания. Мне ответили, что пока не будут меня тревожить, а если понадоблюсь, то вызовут.

      Началась финская война. Нашего директора З.П.Клепикова мобилизовали. Москва прислала нового директора – врача Адриановского, а жену его назначили завучем. Мы очень жалели Клепикова, но надеялись, что финская война скоро кончится, и он вернется.
      Новый директор осмотрел школу, детально ознакомился с кабинетами и предложил мне взять заведование всеми кабинетами, за исключением химического. «У Вас физический кабинет на высшем уровне, а других кабинетов, можно сказать, нет. Просто свалка запылившихся пособий вперемежку по всем классам. Я очень прошу Вас рассортировать все пособия по кабинетам анатомическому, хирургическому, кожному, биологическому. Вам лишние 400 рублей не помешают». «Что Вы, Федор Александрович, ведь я не медик!» «Ничего – не боги горшки обжигают. Возьмите инвентарные списки, на муляжах есть надписи. Для разборки возьмите себе помощников из учащихся. Потом посетите уроки преподавателей-врачей и составьте себе представление, чем надо пополнить кабинеты для полной, по возможности, наглядности преподавания. Без стеснения обращайтесь с вопросами и к врачам, и ко мне».
      Так я совсем закабалилась в медтехникуме. С утра уроки физики, а с 2 до 8 возня с пособиями. В кладовой в сарае обнаружила великолепные университетские таблицы по анатомии, скелет, эпидиаскоп и т.д., и т.п.
      Таблицы отдала в артель инвалидов для наклейки на марлю, а наш столяр закрепил их на реечки со шнурками. Сама собрала второй скелет, рассортировала по ящикам кости. Кабинет анатомии принял культурный вид. Разобрала все диапозитивы (тоже из кладовой извлекла) по анатомии и патологии. Преподаватель патологии был страшно доволен, что такие ценные пособия оказались. Он сам был патанатом и снабжал школу препаратами, которые сам «заформалинил» после вскрытия или операций больных. Василий Алексеевич Спасский был и судебным экспертом. Чрезвычайно симпатичный человек. Сходила на уроки нескольких врачей. При объяснении нового материала заметила, что они часто делают ссылку: «Ну, это Вы увидите на практике». Тогда как многие признаки можно показать на таблицах или при помощи проекции. Принялась за дело: нарисовала признаки эндокринных желез (при помощи эпидиаскопа), вычертила температурные кривые, нарисовала портреты знаменитых врачей. Сразу же мои таблицы пошли в дело. И аллоскоп стал постоянно требоваться на инфекционных, гигиене, патологии. Мне, конечно, было приятно, что врачи теперь постоянно обращались ко мне за пособиями. «Знаете, нам стало легче объяснять новый материал».
      Только своим ребятам приходилось уделять мало внимания. Уходила рано, приходила на обед, а возвращалась после 8 часов вечера. Не помню, когда я готовила обед. Как-то из Валюшкиной школы позвонили мне в медтехникум, что он нахватал двоек. Пришла домой вечером и заплакала. «Как же ты, Валюша, так плохо учишься. Я, видишь, как много работаю, чтобы поднять вас на ноги, чтобы вы могли и в институте потом учиться» - «Мама, даю тебе слово, что все двойки ликвидирую и не буду больше получать». Сдержал слово – двоек больше не было. Валюшка стоит передо мной вечным укором. Когда он кончил семилетку, то заявил, что пойдет работать. Сколько я ни уговаривала его – он все стоял на своем. В конце концов уговорила, и он поступил вместе со своими друзьями Канюгором и Зеленцовым в машиностроительный техникум. Через несколько месяцев при ГАРОЗе открылся новый техникум и друзья решили перейти туда. И я сделала непростительную ошибку, за которую казнюсь всю жизнь. Валюшка бегал в стареньком зимнем Светланином пальтишке. На ГАРОЗ ходить далеко. Зима суровая. Замерзнет мальчишка, простудится. В сущности, Кантер мог бы подвозить, а самолюбие не позволяло просить. Говорю: «Что же Вы из одного техникума будете летать в другой, да еще в такую даль!» Валюшка сразу согласился со мной, а те двое перешли.В техникуме у Валерия оказался хороший друг. Занятия шли как будто нормально. Но весной случилось большое несчастье. На глазах у Валерия его друг на велосипеде попал под грузовик и погиб. Это так потрясло Валюшку, что он, оказывается, совсем забросил занятия, и его отчислили из техникума, несмотря на мои хлопоты. Он поступил работать на Текстильмаш и работал там до призыва в армию. Я кляну себя за то, что оторвала его от друзей. Ведь если бы они трое вместе учились, то он кончил бы техникум и жизнь его пошла совсем по-другому.
Он меня утешает: «Да брось ты, мама, казниться! Ведь все от меня зависело». Я же чувствую свою непростительную вину. В армии он прослужил 4 года. Служил в какой-то части по радиолокации. Вернувшись, не застал свою любовь – Лиду. Она вышла замуж, не дождавшись Валерия. И тот довольно быстро женился на окончившей пединститут студентке. Поступил работать в СМУ по электромонтажу и учиться в вечерний техникум. Проучился полгода, а потом, занявшись стройкой квартиры (ему дали квартиру с условием принимать участие в стройке), забросил учение, сказав, что устроившись с квартирой, он будет учиться. К сожалению, его жена – Зоя все время твердила, что нечего учиться, что учение ничего не дает в материальном отношении, что рабочие зарабатывают больше, чем инженеры. Она была из семьи, в которой все блага видели в деньгах. У её отца была валяльная мастерская. Валерина первая любовь – работница Текстильмаша, была гораздо культурнее Зои, имевшей высшее образование. Правда, Валерий очень много читает. Большое несчастье, что пьет. Еще когда в Текстильмаше он получил первую получку, то дружки заявили, что надо угостить мастера. С тех пор пошло – как получка, так выпивка. Был талантливым парнем: какие замечательные художественные вещи делал! Да и теперь может все художественно сделать. Бич – водка. От нее и в семье нелады. Моя печаль! Тяжко обо всем этом думать.

      Однако, вернусь в сороковые годы. Запишу потешный случай. Спешу в обед домой. Нагоняю, недалеко от нашей улицы, четырех девиц. Идут под ручку, заняв весь тротуар, девицы лет пяти - шести. Слышу, одна говорит: «А Кланька говорит, когда вырастет большая и выйдет замуж, у нее будет двадцать ребенков». Другая восклицает: «С ума сойти! Двадцать ребенков! Нет! У меня будет только пять!» Свернула на свою улицу и не слышала продолжения разговора. Когда кто-нибудь говорит «с ума сойти», всегда вспоминаю этих девчушек. Любопытный народ эти малыши – большие фантазеры!
      Помню, Светланочка (лет 4-х) легла спать. Мы с Сашей сидим в другой комнате – готовимся к урокам. Слышим, Светланочка поет про Ленина. Поет, что любит Ленина, какой он хороший, что любит ребятишек, что работает и работает в Кремле, что ходит на заводы, что все люди любят Ленина. Раз Ленин шел по мосточкам и упал. «Мне жалко Ленина: очень-очень жалко!» Поворочалась, поворочалась, повздыхала и уснула. Песенка её была длинная – я записала ее и она заняла больше страницы. К сожалению, Светлана-студентка взяла ее у меня и потеряла. Так этот детский шедевр пропал. Я только приблизительно вспомнила частичку.
      Или Валюшка. Жили мы лето в Игнатьеве. Игнатьево стоит на берегу Оки. Та часть, где мы жили, на горе. Раз за обедом сидим, говорим о том, о сем. Валюшка решил вступить в разговор: «А я вышел на берег, на горку: засунул ягоду-черемуху в нос, да как «БУМ-М!!!» - прямо в пароход! Только никто не видел, потому что пароход был буксирный». Выдумщик!
      Какое прекрасное время было, когда наша дружная семья проводила лето в деревне. Через поле за Акатьевым (Акатьево примыкает к Игнатьеву) был молодой лесочек: березки и осинки, довольно тесно растут. Присядешь, глядишь - всюду торчат березовики и подосиновики. Видно на далекое расстояние. Иди и собирай: вернее ползи, т.к. ветви деревьев касались друг друга уже на половине роста человека. Я не любила этот лес – не было красоты. Настоящий лес был на другом берегу довольно далеко. Одно очень жаркое лето недели две прожили на том берегу, вверх по Оке, на полянке в палатке. Там лес подходил к самому берегу. Решили следующее лето провести в Притыке, которая стояла у самого леса на высоком берегу Оки. Не пришлось – лишились отца. Уже через 2 года я с ребятишками все-таки уехала на лето в Притыку. Нельзя же было оставлять их в пыльном городе. Лето 1939 года жили попрежнему в Игнатьеве вместе с сестрой Саши Лидой и её дочкой Ниной. А лето 40-го года в Притыке. Туда перегнали лодку. Конечно, каждый день рыбачили и ходили за грибами. К нам приехала Светланина подружка Галя Рындина. Жизнь текла. Осенью лодку оставили у хозяйки в сарае, т.к. собирались на следующее лето опять приехать.

      Июнь 1941 года. Война. Директора Клепикова З.Б. моментально мобилизовали. Он быстро сдал дела терапевту Татиане Фотиевне Горбуновой и уехал. Собрали митинг. Секретарь партячейки (недавно присланный историк, очень несимпатичный, похожий на немца, белобрысый), не помню фамилии, произнес хвастливую речь: «Будьте спокойны. Мы в две недели разобьем немца!» Болтал, болтал. Было неприятно слушать его несерьезное выступление. Он как-то незаметно исчез из педтехникума. Я до сих пор уверена, что это был немецкий шпион.
Немцы наступали. Наша Татиана Фотиевна была в панике. «Ой, Нина Васильевна, я так боюсь! Ведь если немцы дойдут сюда, то непременно убьют меня!» - «Что Вы, Татиана Фотиевна. Немцев не пустят в Москву» - «Есть приказ рыть щели, образовать группы самозащиты. Я Вас назначаю начальником группы самозащиты нашего объекта. Идите на собрание в горисполком и получите все инструкции. Я не могу».
      Вырыли во дворе длинное укрытие. Назначила круглосуточное дежурство. Можно сказать, дневала и ночевала в техникуме. Мои бедные ребятишки были совсем заброшены. На всякий случай приготовили котомки, если придется спешно уходить.
Большую часть врачей-преподавателей мобилизовали. Занятия шли через пень-колоду. В конце октября Татиана Фотиевна, никого не предупредив, исчезла навсегда в неизвестном направлении. Я с Е.И.Рыбаковой пошла в исполком, чтобы посоветоваться, как действовать дальше. Нам сказали, что положение очень напряженное и медтехникум надо распустить. «Как же так! Ведь фронту нужны медики!» - «Тогда так пока поступим: занимайтесь как возможно по наличию преподавателей, ройте противотанковые рвы, а там видно будет. Временно назначим Вам директора до распоряжения Мосздрава».
      Рыли рвы, рыли окопы. Аккуратно вел занятия по внутренним болезням доктор Брушлинский (один из основателей медтехникума) и маленький хроменький и ужасно злобный Николай Тимофеевич Черкасов. Он вел гигиену, внутренние болезни и еще что-то: одним словом, заменил целый ряд врачей, ушедших на фронт и в госпитали.
Враг приближался. Над Коломной, воя пролетали фашистские самолеты к Москве. Но Коломну не бомбили. Только один раз сбросили бомбу между Коломной и Голутвиным. Погибли извозчик и седок. Иногда, редко ранило кого-нибудь зенитными осколками. Я бегала в школу, держа над головой алюминиевую чашку, когда били зенитки. Как-то в 11 часов вечера (я дежурила в штабе). Дежурные учащиеся привели трех офицеров. Вид у них был испуганный и измученный. Я сросила документы.  Говорят: «Нет документов. Все зарыли в землю, так как едва убежали от немцев».
Один был офицер инженерных войск, а другие - не помню. Я оставила их до утра, хотя они твердили, что немцы близко, около Каширы, и могут занять Коломну. Утром их отвели в главный штаб. В городе была паника. Все исполкомовское начальство бежало втихаря. Я возмущалась, что не потрудились предупредить жителей о грозящей опасности, чтобы эвакуировались, кто куда может. (Аналогичная ситуация была и в Москве – см. Московская паника 1941 года из Википедии: Из письма военврача Казакова жене:[10]«16-го там была невероятная паника. Распустили слух, что через два дня немец будет в Москве.„Ответственные“ захватили своё имущество, казённые деньги и машины и смылись из Москвы. Многие фабрики остались без руководства и без денег. Часть этих сволочей перехватали и расстреляли, но, несомненно, многие улизнут. По дороге мы видели несколько машин. Легковых, до отказа набитых всякими домашними вещами. Мне очень хочется знать, какой вывод из всего этого сделает наше правительство». ВК)

Общежитие опустело. Осталось несколько девочек и те сказали, что уйдут в деревню к подругам. Я все не верила, что немцев пустят сюда. По двору бродил только один кладовщик - инвалид Иван Яковлевич. Все раскрыто и пусто. Вдвоем держали совет – как поступить? Иван Яковлевич говорит: «Я все запру, не беспокойтесь и идите домой к своим детям. А завтра видно будет». Вместе прошли по школе, проверили все и заперли. Я ушла домой. День пробыла дома. Зашла ко мне Елена Алексеевна Минаева – преподавательница биологии. Сказала, что уходит в Арзамас к дочери. Оставила у меня огромную куклу, подушку, большой кувшин и кастрюлю. Ушла с небольшой котомкой в большой мороз. Я с ужасом думала, как я пойду с ребятами в такой мороз, если придется идти. А куда идти? Борис с семьей и Олечка с Галкой эвакуировались из Москвы в Новосибирск. Прошел день. Паника стала утихать. Немцев остановили.
      Пошла опять в школу: пусто. Дня через 2-3 стали собираться третьекурсники. Решили идти в исполком – требовать возобновить занятия. Занятия начались. Временным директором назначили преподавательницу истории 9-ой школы З.П.Лаптеву – очень некультурную и несимпатичную женщину. Её в 9-ой школе не любили за двуличие и грубость. Свою деятельность она начала с того, что отняла часть уроков истории у молодой исторички, тоже коммунистки: «Вам хватит того, что останется, а у меня маленькая дочь и мне недостаточно директорской зарплаты. У Вас же мать шьет, значит Вы обеспечены».  А у исторички сын-мальчишка на руках, а муж на войне. У Лаптевой же муж дома - рабочий. Вообще была очень неприятная история, в результате которой Лариса Викторовна (историчка) ушла работать в горком. А потом её пригласили в исторический институт.
      К нам, учителям, Лаптева относилась с каким-то недоверием. В глаза говорит: «Нина Васильевна, Вы такая хорошая. Вы так мне нравитесь!» А за глаза может всякую пакость сделать. В учительскую она не ходила, хотя уроки давала в классе напротив учительской. С учителями не зналась. Её излюбленное местопребывание была кухня. Если к ней какое-нибудь дело, то шли на прием в кухню. Наша библиотекарша смеялась, что кухня - это палата лордов, канцелярия – палата общин, а мы, учителя - плебеи, недостойные внимания директрисы. Директорствовала она всю войну.
      Продовольственные карточки, кроме хлебных, я сдавала какое-то время в школьную столовую и питалась с ребятишками школьными обедами, нося их домой. Всем работникам школы дали за городом участок земли для посадок картошки. У меня было 4 сотки. Хорошо, что нам всем участки вскопали (в школе была лошадь), а разбивать комья, докапывать было уже легче. Земля была плохая, удобрять нечем. Засадили всем, чем можно было. Хорошо, что близко был пруд, и овощи поливали. Как тяжко было ходить в гору, за бойню, на участок! Ребятишкам, конечно, очень не хотелось заниматься земледелием, но что поделаешь – приходилось. Первый год урожай был очень плохой (плохие, мелкие были семена), а потом получше. Ездила на пароходе и ходила по деревням менять на картошку все, что можно было. Как-то учащаяся из Молива позвала меня приехать к ним, т.к. там хорошая картошка и меняют хорошо. Наменяла целых 1,5 пуда. Накормили меня, и отправилась на пристань. Пристань далеко через поле. Несу картошку наперевес. Вдруг слышу гудок – пароход скоро отойдет, а идти еще далеко. Побежала. Ноги подгибаются. Второй гудок. Бегу – сердце выскочить хочет. Упала – не могу подняться, сил нет. Поднялась кое-как, тащусь через силу. Придется до утра на пристани сидеть, дрогнуть. Подхожу, а пароход стоит - что-то сломалось и его чинят. Мне машут с парохода: «Иди скорее», а я не могу. Доплелась, по сходням иду и шатаюсь. Какая-то женщина говорит: «Ну, твое счастье, что пароход задержался. Мы тебя далеко видели, как бежала, а потом пропала» (это я упала).
Другой раз натерпелась страху, когда ездила в Синицино. Пароход шел до Притыки, а там, через лес в Синицино – не помню сколько километров. Там жила тоже моя учащаяся. Наменяла я хорошо и картошки, и муки, и яичек. Яички – за заколочки-ромашки. Одно яйцо за ромашку. Это девчонки мне наменяли. Собираюсь обратно, а мне говорят, что в лесу пошаливают – у одной женщины отняли все, что она наменяла. Идти надо – поспеть на пароход: завтра занятия. Пошла, спешу. По пути, знаю, деревня есть в лесу недалеко от Притыки. Хоть бы до нее скорее добраться. Вдруг, слышу, сзади в стороне, листья шуршат. Я прибавила шагу. Шуршанье сильнее. Боюсь оглянуться. Ой, догонит, отнимет! Спешу. Спешу. Вот и деревня показалась, совсем рядом вынырнула из-за деревьев. Остановилась, перевела дух, оглянулась – никого! А листья шуршали-шуршали. Это, оказывается, кровь так в ушах шумела. В Притыке встретила соседку Наташу, у которой мы брали молоко, когда жили в Притыке летом до войны. Она говорит: «Что в такую даль ходила! Я тебе бы поменяла. Что у тебя еще есть, привози, хорошо дам». У меня была черная шерстяная юбка, которую оставила мне Парасковья Николаевна соседка, уходя в дом инвалидов, сказав, что я могу ей распорядиться в трудное время. Дом инвалидов эвакуировали, П.Н. умерла. Я решила поменять эту юбку. Она была длинная, широкая. Наташа была очень довольна. Дала мне много муки, топленого масла не меньше 1 кг, крупы, яиц. Я была так благодарна ей. Хорошая женщина! Но встречались и очень нехорошие. Так, Светланочка решила сама сходить в деревню, не то в Речки, не то еще куда по соседству подальше. У нас было 4 или 5 м коломянки. Я просила её поменять на муку. За эту материю ей дали бессовестные несколько кочанов капусты. Так было обидно-горько.
      Всю войну и первые годы после войны медтехникум работал на прополке, хлебоуборке, уборке картофеля, овощей, заготовке дров. Конечно, с учащимися в колхозы ездили мы учителя общеобразовательных предметов, как штатные работники.
Помню, 1 октября какого-то года отправили всех первокурсников на уборку картофеля в Парочу. С утра валил снег. Пароход подошел к барже, стоящей где-то у берега, высадил нас 120 человек и ушел дальше. Мы остались ждать, т.к. за нами должны были прийти или приехать провожатые. Ждали, ждали. Снег все валит и валит. Все иззябли. Наконец, появился какой-то мужчина и говорит: «С ума сошла Ваша начальница - в такую погоду посылать девчонок. У нас и колхозники не вышли, разве можно копать картошку, если все завалило снегом. Езжайте обратно, когда пароход будет возвращаться». Тогда много девчонок напростужалось. Снег не стаял, и картошка осталась в зиму под снегом. Весной копали мерзлую картошку, делали лепешки, крахмал. Был голодный год.
      Помню, послали меня с учащимися в колхоз Мякинино на прополку свеклы и молотьбу.  Из матрасника я сшила себе шаровары в синюю и серую полоску и щеголяла на удивление колхозниц. Со мной поехали и Валюшка со Светланой, т.к. одних их я не могла оставить. Валюшка работал вместе со всеми, а Светлана сбежала в Коломну. Я-то надеялась, что у нас накопится запас хлеба, пока мы работаем в колхозе, т.к. там кормили нормально. Но, конечно, ничего не накопилось, т.к. пайки были маленькие, а Светлана хлеб съедала.
      В нашей бригаде работал только один мальчишка Леша Широков – душа общества. Он прекрасно работал на прополке – всегда впереди с шутками-прибаутками, и все тянулись за ним. Я полола, конечно, со всеми вместе, а не надзирала только, как делали некоторые преподаватели. Правление колхоза было очень довольно нашей работой и подкинуло на питание, кроме картошки, больше молока, а иногда и яйца давали. Зимой в школу пришло извещение, чтобы мы явились за заработанной картошкой. Я отправилась с Клавдией Александровной Загородней, которая работала с бригадой в соседней деревне. Получили мы почти по мешку картошки. Впряглись в саночки и поехали. Выехали на шоссе. Нагоняет нас несколько орудий. Солдатики кричат: «Эй, бабоньки, давай подвезем!» Я уселась верхом на пушку. Санки мне приладили спереди и поехали. К.А. примостил к себе другой солдат. Так до самой Коломны с комфортом и доехали.
      Школьная столовая получала от колхозов картофель само собой за работу учащихся. Когда урожаи были хорошие, то хорошо зарабатывали. Помню, послали нас в Акатьево. Картошка – горох, кустики друг от друга чуть не на метр. Выбираешь-выбираешь, еле корзину наберешь. А своим колхозникам дали хорошие участки. Девчонки не хотели работать. Много энергии пришлось тратить на уговоры, доказывать, что и такую мелочь нельзя оставлять в поле.
      В каком-то году послали в Шатуру на торфоразработки. Лаптева направила меня и Елизавету Ивановну Демьянову, молодую историчку. Предварительно Лаптева съездила в Шатуру узнать все на месте и договориться. Приехала, собрала собрание учащихся и расписала, что условия работы прекрасные: «…хорошее общежитие, хорошая столовая. Питаться будете, как и здесь – в столовой (учащиеся сдавали карточки в столовую и за питание у них удерживали во время получения стипендии). Можно сказать, будете, как на курорте!» Ничего не сказала, какую брать одежду и обувь. Поехали! 20 учащихся и я с Демьяновной. Проверяя свой отряд, заметила несколько слабеньких девчушек, сказала Лаптевой. Та говорит: «Ничего, на свежем воздухе окрепнут». А дочерей председателя колхоза – здоровых крепышек, не послала.
      Приехали. Общежитие большое. А со столовой осложнение: надо платить за питание. Учащиеся денег с собой не взяли. Пришлось много хлопотать, чтобы питание зачислили в счет работы. Сразу выяснилось, что и обувь не подходит для работы на болоте. Выдали нам лапти. Вставали в 4 часа утра, пили чай и шли в туман на болото выкладывать торфяные змейки. Это надо было нарезанный специальными машинами торф переворачивать и класть елочкой для просушки. У Демьяновой была группа в 30 человек, как у молодой неопытной руководительницы, а у меня 90 человек. Я разбила свою группу на бригады. Прекрасно работала бригада Онопы. Мы все соревновались и вечером давали отчет, сколько змеек и какой длины выложили. Писали периодически отчет о работе в стенгазету. Я, помню, написала коротенький стишок:

Змейка вьется, вьется, вьется
Торфяной она зовется,
Наши руки её клали
Смерть фашистам приближали.

      Потом еще какое-то: «Мы торфушки-веселые подружки…» Дальше забыла. Взяла с собой из дома несколько интересных книг и по вечерам устраивали громкие чтения. Я читала вслух «Бурю» Воеводина и Рысс, всем очень нравились эти чтения.
Учащиеся начали простужаться, болеть. Двух положили в больницу. Я написала Лаптевой, что необходимо несколько человек освободить от работы (двух или трех) и нескольким съездить домой за подходящей одеждой. Мы проработали в это время две недели. Ответом на мое письмо был приезд Веры Николаевны Козыревой (эвакуированной из Ленинграда биологички) взамен меня. Я, забрав вышедших из больницы девочек, приехала в Коломну. Через день меня вызвали в НКВД. «Мы получили сигнал, что Вы подрываете работу по торфоразработкам!» - «Что-о-о?!» - вытаращила я глаза. - «Вы писали Лаптевой, что просите отозвать учащихся с торфа обратно?» - «Я писала, что необходимо освободить больных, а нескольким человекам съездить домой за соответствующей одеждой и обувью, т.к.  Лаптева, отправляя учащихся на торф, вместо того, чтобы сказать, что предстоит трудная работа, что наш долг помогать Родине не жалея сил, что надо взять соответствующую одежду и обувь, наговорила ерунды – «Вы будете, как на курорте!» Ведь это же несерьезное отношение к серьезному делу. А о том, как работала моя группа, вы можете запросить Шатуру. За свою группу я отвечаю и утверждаю, что работали для своих 14 лет очень хорошо, конечно не так, как специалисты и норму взрослых не вырабатывали, а все положенные часы отрабатывали добросовестно» - «Ваше разъяснение меняет дело. Можете быть свободны».
      Подложила Лаптева свинью! Между прочим, я как-то зашла днем на участок, где работала Елизаветина группа. Её не видно, и девчонок что-то не видно. Иду, смотрю за штабелями сложенного торфа, лежит целая компания. Спрашиваю: «Что же вы не работаете? Где Елизавета Ивановна?» - «А мы на курорте! Загораем! Елизавета Ивановна ушла к своим приятелям в правление». Что тут скажешь? Сказала, что нехорошо так, надо работать, а то питание не оправдают, и помощь будет мизерная. Мне говорили, что руководитель должен только следить за работой. Я не согласна – руководитель сам должен подавать пример работой. Я следила – где, какая группа отстает, я сразу присоединяюсь к ним, и работа идет веселее. Вот на выборке картофеля сама не выбирала, а только успевала подсчитывать корзины выбранного картофеля на хороших пашнях. Только и слышишь: «Нина Васильевна! У Смирновой 5-ая! Нина Васильевна! У Третьяковой 7-ая!» Прямо бегом с корзинами бегают. Только успевай подсчитывать. А на плохих пашнях, как в Акатьеве (я уже упоминала), была тоска, а не работа.
      После торфа, как-то зимой возвращаюсь домой, а Максим Павлович говорит: «Тебе тут дровишек привезли – у сарая сбросили» - «Кто? Откуда?» - «Не знаю. Возчик сказал, что тебе из Молитвина и уехал. В Молитвине жило несколько моих учащихся, которые ездили со мной на торф, и среди них болезненная девочка, которую я вызволила с торфа. Спрашиваю на другой день у девчонок о дровах. Смеются и говорят: «Ничего не знаем!» Много времени спустя моя догадка подтвердилась – дрова привез отец больной девочки. В войну наше центральное отопление не действовало, а в каждой комнате были поставлены железные печки с выводом железных труб в форточку. На этих печках-буржуйках мы и чай зачастую кипятили. Обед готовили в общей кухне на шестке русской печки на таганках, когда не было керосина для примуса.

      Сижу раз вечером в учительской, подклеиваю таблицы. Приходит Лаптева: «Нина Васильевна, Вам надо ехать с учащимися в Карасево за дровами!» - «Почему мне, а не завхозу?» - «Она не может» - «Когда надо ехать?» - «Сейчас. У нас дрова кончаются, а нам выделили и надо срочно забрать. Возьмите учащихся из общежития. Я уже дала там распоряжение. Скоро рабочий поезд идет на Карасево, а обратно, как погрузитесь, с товарным вернетесь. Это займет немного времени – часа два». (Трепло!) «Зинаида Павловна, ведь у меня нет ни валенок, ни теплого платка на голову. У завхоза-то и баранья шубка, и платок пуховый, и валенки новые». «Я Вам сказала, что она не может. Подденьте что-нибудь под свое пальто потеплее». Спорить не будешь, а то опять в НКВД потащат за срыв дровозаготовок. Побежала домой, на ноги навертела газеты под вторые чулки, сверху суконные ботики. Приехали в Карасево. Начальник на погрузке очень удивился, что прислали меня: «Что это Вас прислали? – помоложе, что ли, нет у вас там людей?» (Примечание: Н.В. было под 50 лет). Короче говоря, нагрузили платформу или вагон – не помню уже, и только утром, прозябшие до костей, приехали. Результат этой поездки – у меня двухстороннее воспаление среднего уха. В обоих ушах протыкали барабанные перепонки. Бюллетенила целый месяц. Лаптева сказала при встрече: «Проклинаю себя, что послала Вас». - Я говорю: «Я же предупреждала, что у меня нет теплой одежды!»
      На пилку дров мы ездили несколько раз целой школой. Пилили деревья и обрубали сучья. Это была веселая работа. В школе классы не отапливались как следует, а слегка, так, что зачастую занимались одетые. В зимние каникулы отапливалась только учительская, и мне приходилось заформалиненные препараты из кабинетов перетаскивать в учительскую, чтобы они не полопались. Раз несу банку и на глазах жидкость превратилась в лед. Очень интересно. Препарат переохложденный стоял спокойно. Как только его тронули, встряхнули – сразу произошло обледенение.
      Да, вспомнила. Раз Лаптева говорит: «Мне сказали, Нина Васильевна, что Вы весь спирт из препаратов вылили для обмена себе на продукты. Правда ли это?» - «Фу, какая гадость! Какой же негодяй мог это сказать? Прошу проверить инвентарные записи, где указано, что все препараты приготовлены в формалине. Только в биологическом кабинете есть один препарат – «Развитие цыпленка», в спирте. Он привезен из Москвы. Прошу Вас назвать того, кто наклеветал на меня!» - Лаптева замялась, что-то наговорила слащавым голосом. - «Прошу назначить комиссию по проверке пособий!» - «Успокойтесь, кто-то сболтнул, ну и забудем об этом». Дрянь эдакая! Сама без зазрения совести брала со склада соль для обмена и пользовалась всем, чем можно, из школьной столовой. Поэтому-то, вероятно, и считала всех ворами. У меня с окон физического кабинета исчезли черные суконные шторы. Следов не оставили. Пришлось сделать из черной бумаги.

      Давно не писала. Бросила – потому, что неприятно было вспоминать о Лаптевой.
      Итак, война шла, и мы старательно готовили медицинские кадры. Осенью 1945 года сижу в учительской за рисованием таблицы. Напротив сидит Евгений Владимирович – преподаватель латинского языка - и Елена Ивановна за своим столом завуча. Входит низенький человек в длинной потрепанной шинели, быстро направляется к Евгению Владимировичу и рекомендуется: «Я врач-терапевт Эмануил Вениаминович Райз, назначен к вам заведующим учебной частью». - Евг. Влад. Встал и вежливо говорит: «Очень приятно! Позвольте представить Вам завуча 1-ой смены Елену Ивановну Рыбакову». Так состоялось знакомство с новым завучем. Он лицом был ужасно похож на царя ассирийского. С утра же работал в поликлинике, а с 2-х часов до 8 вечера в медшколе. Работяга был усердный. Наконец-то у нас основался на многие годы постоянный завуч. Кроме того, он читал внутренние болезни.
      В начале 1946 г. был назначен новый директор Сарафьян Петр Артемьевич – хирург. Знакомство состоялось так: вечером было в учительской какое-то (не помню) учительское совещание. Входит Лаптева, а за ней огромный человек кавказского типа. Лаптева говорит слащавым голосом: «Товарищи, позвольте представить вам нового директора». Тот оглядел нас с высоты своего огромного роста и ничего не сказал, даже «здравствуйте». Мы молчим, и он молчит. Потом подошел к Райзу, что-то сказал ему и ушел. Мы только сказали: «Ну и ну!» На деле это оказался простой, добрый дядька! С ним было легко работать. С утра он, как и Райз, работал хирургом в больнице, а с 2-х часов в медшколе, как директор и преподаватель хирургии.  Конечно, уделять столько времени школе, как Клепиков, он не мог. Но школа стояла на крепких ногах. Почти все преподаватели-врачи вернулись. Погибла в плену только Лидия Яковлевна Бондаревская – врач по детским инфекциям, очень милый человек. Уехала обратно в Ленинград Вера Николаевна Козырева, которая передала мне уроки гигиены в 2-х группах.  вела биологию, анатомию и гигиену. Пришлось мне засесть за изучение гигиены - и школьной, и пищевой, и труда, и военной. К моему удивлению и гордости, оказалось, что на экзаменах по гигиене мои группы сдали лучше, чем у Черкасова. Я гигиену вела только 1 год (за недостатком врачей), т.к. потом по правилам вели уже врачи. А я вела, как говорится, по пословице – на безрыбье и рак рыба. Вероятно, мои учащиеся лучше знали потому, что я сама старательно училась и давала много жизненного материала из многочисленных, прочитанных мною книг по гигиене.
      Жизнь была интересна. Сейчас многие спрашивают на страницах газет, по радио: что такое счастье? Я, исходя из своей 85-летней жизни, твердо знаю и громко заявляю – счастье в работе, в труде. Но в работе не на себя только, а в работе для людей. Видеть, что твой труд, твоя работа нужны людям, что приносит им радость, пользу: это и есть счастье. Я счастлива была, когда на уроках внимательные глаза следили за моими рассказами, счастлива была, когда готовила с учащимися какую-нибудь постановку, помогала в выпуске стенгазеты. Счастлива была, когда рисовала какую-нибудь таблицу, портрет ученого, приготовила, сделала какое-нибудь пособие для занятий. Работа, забота о других спасает тебя, когда нагрянет страшное горе и не хочется жить.
Счастье многогранно. Ты счастлив, когда увидишь приветливое лицо, улыбку, услышишь ласковое слово. Ты счастлив, гуляя по лесу и слыша пение птичек, счастлив, когда найдешь грибочек, красивый цветок. Счастлив, просто сидя на пенечке, дышать свежим воздухом. Счастлив, сидеть на берегу речки и глядеть, глядеть на жизнь вокруг всякого живого существа. Вообще – жизнь прекрасна и нельзя её портить злобой.
2009 г.
   
      P.S. Мне были непонятны два момента: бабушка, говоря о сыне, называла его, то Валюшей, то Валерой. Зина мне пояснила, что речь об одном и том же человеке. И второе – а что же стало с Сашей Адриановым? Зина ответила: «Дедушка так и сгинул на Колыме. Кажется, в 1944г.»
                ---ооОоо---

 3 - 11 части искать по адресу:http://www.proza.ru/avtor/konvic  - список произведений