Больной кабан

Люся и кошка смотрели друг на друга. Кошка спокойно, с сознанием собственного превосходства, Люся с недоумением. Это странное создание, относилось к кошкам, в этом у Люси не было сомнения, но, в таком случае, где  ее уши? Девочка пригляделась к  приплюснутым, словно изломленным ушам кошки.

- Посмотри, мама,  что у нее с ушками?
- Порода очевидна - шотландская вислоухая, еще подросток, – мама при случае любила блеснуть эрудицией. -  Удивительно, породистое животное, а,  судя по  внешнему виду, давно на улице.
- Кошка была домашней, но кто-то, недобрый и нехороший человек,  за ненадобностью выкинул ее улицу,  - предположила Люся.
- Теперь ей  приходится  приспосабливаться к новой жизни. Человек иногда забывает, что  отвечает  за тех, кого приручил, - грустно заметила мама.

К котенку подошел дворовый пес по кличке Вангог, данной ему за то, что в драке лишился одного уха.  Люся рассмеялась – они странно смотрелись рядом: пес с одним ухом и котенок почти без ушей.
Вангог был настроен доброжелательно и вилял хвостом, но кошка выгнула спину, зашипела, вскинув вооруженную острыми кинжалами лапу.  Пес отрывисто загавкал -  не зло,  будто ругая кошку.

 Кошка собралась уступить, и метнулась  к ближайшему дереву, но, взглянув на маму Люси, изменила первоначальный замысел -  развернулась, да  так резко, что когти скрипнули по асфальту, повернулась мордой к собаке,  посмотрела ей в глаза.  Затаив дыхание, Люся и мама наблюдали за исходом поединка.
-  Вангог разозлился: смотри, как оскалил зубы. Давай прогоним его, - предложила Люся.
- У него внешняя уверенность, а нужна внутренняя и, кажется, она есть именно у кошки. Смотри, как она  смело  держится. Значит, чувствует превосходство.
Предположение  мамы  оказалось верным. Кошка молнией  бросилась на пса,  ударила лапой.  Бедолага Вангог взвизгнул от неожиданности и позорно отступил.
 
-  Вангог познакомиться хотел, подошел  с открытой душой, а  в результате получил по  морде, – засмеялась мама.
Люся  присела на скамейку. Кошка смело   прыгнула ей  на колени. Девочка   провела рукой по шелковистой шерсти, осторожно потрогала приплюснутые  ушки.
- Приятно смотреть и хочется гладить.
-  Пушистый полосатый хвостик, шерстка  лоснится на солнце, - умилилась мама, - жалко ее.
- Почему, мама?
 - Раньше  кошка была домашняя и, значит, погибнет на улице. По статистике продолжительность жизни домашних зверей на улице - в среднем две недели.
У Люси на глазах блеснули слезки.
- Тебе пятнадцать лет, а плачешь по пустякам,  как ребенок. - Заметила мама. - Не расстраивайся, может, кошка попадет в добрые руки, и будет в тепле, сытости и любви.
- Неправильно ждать, что доброту проявит кто-то другой.  Мама, давай заберем ее домой! Пусть живет у нас!
Мама задумалась.
 - Кошки  мне  нравятся больше чем собаки -  и обликом и характером.  За ними интересно наблюдать, вникая в тонкости их сложного общения друг с другом и с людьми.
- Мама, мамочка! - Люся запрыгала в нетерпении, - ты согласна?
Мама  покачала головой:
-  Я не против, но ты знаешь -  все важные вопросы решает бабушка.
Главой  семейства была бабушка Ирина Елисеевна.  Люся  и мама,  обе были на правах ее детей. Папу Люся совсем не помнила, он ушел из семьи, когда Люся  была совсем маленькая,  и, проживая в одном городе, встречаться с дочерью не хотел. 

С поры маминого развода  они жили втроем – бабушка,  мама и  Люся. Бабушка  заправляла в доме   всем.  В приобретении домашнего животного решающее слово будет за бабушкой и Люся это понимала.
- Мама, давай покажем бабушке это чудо, - взмолилась девочка, - может, она согласится!
Мама, поколебавшись, согласилась, и они принесли котенка в квартиру. Кошка  смотрела на бабушку смело -  тигриным,  золотисто-желтым взглядом.  Бабушка удивилась:
- Какой высокомерный взгляд!  У этой кошки замашки крупного начальника. Уж  слишком высокого о себе мнения. Все кошки, как кошки - а я генерал! К ней не кис-кис нужно обращаться, а по имени-отчеству. Зверек с характером, а такие мне нравятся. Пускай живет, дом без кошки не полон.
- У котов особенная энергетика, они лечат, - закрепила победу  мама.
Люся чувствовала себя счастливой. Её мама, казалось, была рада неожиданному приобретению кошки не менее дочери, а бабушке добавилось новых хлопот.

***
Ирина  Елисеевна была убеждена, что ее миссия контролировать каждое движение домочадцев. Как вездесущая птица, она летала по квартире,  ни на минуту не оставляя никого без внимания, давая бесконечные поручения,  отслеживая их выполнение, осуществляя полную доминацию, лишая каждого минимальной личной территории. Ей самой  уединение не требовалось, и она не понимала, что  есть люди с иным  складом характера, люди, которым  требуется  время и  кусочек пространства, принадлежащие только им. Раньше она контролировала дочь и внучку, теперь, дополнительно, пыталась отследить каждое движение кошки. Пульхерия, так за плюшевую набитую шубку назвали кошку, оказалась боевой. Она  бегала по всей квартире, запросто прыгала даже на полтора метра вверх, на лоджии  садилась на перильца, смотрела вниз. Ирина  Елисеевна беспрерывно ахала и охала. Её беспокоило, то, что кошка бегала по квартире и то,  что она может упасть с пятого этажа.
Порой она жаловалась на  Пульхерию:
-  Не знаю, куда от нее  деться, она успевает  повсюду, и уже  захватила квартиру! Приучила на свою голову. Она все время от меня что–то требует: "Мяу! И опять мяу!" Я начинаю чувствовать её заложницей.
Люся не принимала  слова бабушки всерьез. Она видела, что Ирина  Елисеевна привязалась к Пульхерии, хотя ни за что бы в этом не призналась.

Наступили майские праздники. Мама  с бабушкой смотрели эстрадные концерты по телевизору, Люся  подпевала, - свободно, не стесняясь, и  такая в эти дни была атмосфера взаимного принятия, что все чувствовали счастливыми. Мама и бабушка хвалили певиц, отмечали в них что-то особенное, но всегда хорошее,  любовались прыжками кошки,   хвалили её:  «как грациозна, как пропорциональна!», словом  настроение у всех   было радостное и  непринужденное,  - настоящая идиллия. Но праздники проходили, и наставали будни. А в обычные дни мама была всегда на работе,  а Ирина  Елисеевна занималась воспитанием Люси.
***
Объектом бабушкиного воспитания и, соответственно, бабушкиных нападок, прежде всего,  была Люся, но и маме  доставалось частенько.  Мама  перед Ириной Елисеевной привычно молчала, решив, что лучше всегда  соглашаться и не спорить. Ирина  Елисеевна  была постоянно ей  недовольна: что бы ни купила, что бы ни сделала дочь - все подвергалось жестокой критике.  Бабушка была уверена, что главное достоинство женщины – уметь вести домашнее хозяйство.   Мама  пыталась убираться и готовить, но  получалось у нее неважно, может потому, что  бабушка  не отходила от нее  ни на шаг, комментировала каждое движение – и в итоге, ничуть не стесняясь присутствием внучки,  подвергала уничижительной критике всю проделанную дочерью работу.  Покоя и отдыха в доме маме не было, ее ответом на третирование Ирины Елисеевны было молчание и безропотное исполнение.   Всегда ли это было так или мама признала окончательное поражение в результате  многочисленных битв, знать Люсе было не дано – она видела результат  - права голоса или даже мнения у мамы не было. В этом смысле, как побежденная и морально уничтоженная, мама  решила проблему просто  - помимо основной работы у нее  была дополнительная,  и даже свободное время она старалась проводить вне дома. Таким образом, воспитанием  Люси занималась исключительно бабушка.

Бабушка видела в Люсе  цель своей жизни, но, в то же время, внучка  раздражала ее. Для этого  были  объективные причины.  Бабушка, деятельная и  стеничная,   буквально кипела энергией, а  Люся была  медлительна.    Какое-то время бабушка терпела слабость и вялость Люси, но подспудно ее раздражение нарастало: уже не скрывая его,  она ругала Люсю  за ее  извечную неторопливость.   Но и Люсе было плохо от проявлений бабушкиного темперамента. Энергия бабушки казалась  Люсе раздражающей для ее нервов.   Ирина Елисеевна    даже будила Люсю в соответствии со своим характером. Она подходила к ней, еще спящей,  резко сбрасывала одеяло и зычным, хорошо поставленным начальственным  голосом приказывала:
   -  Подъем!
   Задержка на пять минут  каралась незамедлительно, в этом случае на Люсю  обрушивалась вся бабушкина,  скопившаяся за ночь,  энергия,  а иногда и ковшик ледяной воды. С утра до вечера бабушка громко говорила, энергично хлопала  дверьми, включала на всю мощность телевизор. Все это неприятно диссонировало с тем, что Люся  всегда жаждала тишины и покоя.   
Стремление Ирины Елисеевны сделать из внучки свою копию наталкивалось на  сопротивление Люси -  в итоге она слушалась бабушку, но без  понуканий не обходилось. Чем старше становилась девочка, тем активнее сопротивлялась. Обстановка дома стала нервная, отношения  Люси и бабушки напряженными: конфликты возникали постоянно. Причины и поводы для них находились всегда,  и, чаще всего, были настолько ничтожны, что по окончанию ссоры ни бабушка, ни Люся уже  не могли вспомнить, из-за чего, собственно, она разгорелась. Ирина Елисеевна   легко добивалась доверительности и теплоты, но такие отношения не были для нее самоцелью: от родственников она ожидала, прежде всего,  дисциплины и подчинения. Кроме  того, слишком близкие отношения для Ирины Елисеевны не были комфортными - ей была необходима дистанция. Бабушка явно  наслаждалась, когда ей удавалось проявить  силу и властность.       Она гордилась тем, что даже на пенсии не утратила характер и умение управлять людьми.  Поэтому, вслед за коротким сближением неизбежно следовал конфликт и холодное бабушкино пренебрежение.
   За недостойное, со своей точки зрения,  поведение бабушка наказывала не только молчанием и демонстрацией отчуждения. Это было бы слишком однообразно. Она была убежденной противницей физических воздействий, но  не ограничивала себя в арсенале    психологических методов воспитания  и наказаний - здесь она не ставила себе ограничений.
   Из  всего многообразия мягких средств воздействия бабушка выбирала только одно – нотацию. И каким счастьем было для Люси, что к этому методу бабушка прибегала крайне редко, лишь в минуты  редкой расслабленности и апатии – ведь девочка воспринимала «беседы о её нравственном состоянии»  исключительно как наказание. В такие моменты бабушка лежала, больная или уставшая и просила Люсю присесть рядом. Она говорила о том, что хочет обсудить её проступок, но говорила не о нем – начинала издалека.  Если бы Ирина Елисеевна  верила в переселение душ, то, как предполагала Люся,  она начинала бы именно оттуда, от описания грехов и ошибок предшествующего воплощению Люсе животного. Но бабушка была атеисткой и ограничивалась рассмотрением всех проступков внучки  в течение последних   десяти лет.
   Тон для нотации бабушка избирала всегда один, она говорила без интонаций, медленно и  размеренно. Мысль, которую бабушка пыталась  донести до Люси, была ясна девочке  с первой минуты разговора - назидательная многословность была избыточной,  и не только в силу своей очевидности и простоты, эта самая мысль уже много раз  высказывалась практически одними и теми же словами  и  сохраняла первозданный вид, не изменяясь ни по форме, ни по содержанию. Воспитательная беседа, даже сама по себе, была для Люси наказанием, испытанием скукой. Нотация была неприятна, поскольку девочка понимала, что  в бабушкиных словах много правды, а ее  обвинения  справедливы. Люся  и так  знала о своих недостатках и, наделенная многочисленными комплексами, страдала от своей неполноценности.  Все вкупе, бабушкин монотонный голос, слушание хорошо известного и неприятного приводило к тому, что Люся  некоторое время ерзала, вертела головой,  будто желая вытрясти из себя все, что слышала, и, в итоге, застывала в тупом гипнотическом оцепенении.  Бабушка развивала мысль, припоминала  подробности, причем с реальными фактами она обращалась вольно, - усилив одно, преуменьшив другое, она решительно не хотела вспоминать того, что могло трактоваться в пользу Люси  – ей нужно было составить картину исключительно из черных тонов, такую, которая заставила бы внучку содрогнуться и  побудила желание мгновенного и решительного исправления.
    Ирина Елисеевна  подробно излагала свою точку зрения на проступок Люси и, наконец, истощив все доводы, переходила к внушениям,  многократно повторяла их,  затем обращала взор на внучку и,  пристально посмотрев на её неподвижное лицо и устремленные в одну точку глаза, восклицала:
-  Нет, вижу, разговоры с тобой бесполезны, добрых слов ты не понимаешь!
 После этого вывода она,  с видимым облегчением, отсылала её с глаз долой. Метод нотации совершенно не отвечал энергичному темпераменту Ирины Елисеевны.
  Спустя несколько дней бабушка возобновляла попытку исправительного воздействия. Но действовала по-другому,  возвращаясь к испытанным методам воздействия: бабушка была убеждена, что ничто не воздействует на человека лучше демонстрации силы.    Сначала в ход шла мелкая дробь - бабушка была мастер  тонких намеков. Она знала,  какие темы Люсе были особенно неприятными, - говорила обидные слова, но тонко, так, что со стороны, быть может,  никто бы и не понял. Не осуждая прямо, давала понять свое негативное отношение к тому, что для Люси  было особенно значимым;  порой лишь  им  двоим было очевидно, на какую особенно болезненную для Люси  тему бабушка неявно указывает. Поначалу девочка  не реагировала,  затем,  когда неприятные намеки становились все нестерпимее, начинала нервничать, но  терпела, сдерживалась и не возражала.
   Тогда  бабушка усиливала давление на Люсины нервы.  Для этого избирались другие приемы, среди которых излюбленными  были более откровенные, едкие замечания и  громкий голос – на пределе того, что могли выдержать уши Люси. При этом бабушка придавала лицу   выражение, в котором в утрированной форме пыталась выразить неприятие и осуждение  поступков Люси. 
Слова бабушки  далеко не всегда были оскорбительными, они могли быть и достаточно нейтральными, но, в восприятии Люси,   мимика и интонация, по мере  нарастания ссоры, все менее соответствовали смыслу речи - она воспринимала их  как нечто болезненно-безобразное и потихоньку теряла терпение. Отвечать  тем же Люся не могла –  наблюдая за поведением Ирины Елисеевны со стороны, она ни за что не хотела хоть раз в жизни так выглядеть. На  бабушкины психологические изыски в этом, уже раздраженном состоянии, Люся  отвечала прямолинейно, не вежливыми, а иной раз почти грубыми словами, но, если этого не происходило, и Люся  «держалась», бабушка применяла коронный  прием  -  улыбку. Бабушка  улыбалась, скорее, кривила рот в  будто бы доброжелательной улыбке,  но глаза ее оставались холодными и осуждающими. Эту улыбку бабушка приберегала под конец разговора, когда ей, собственно, уже нечего было сказать, поскольку  она знала, что этого зрелища нервы Люси  не выдержат, внучка попадет под власть вышедшего из под контроля раздражения -  самообладание совершенно изменит ей,  она сорвется и будет кричать. С этого момента ссора неизбежно достигала точки кипения: Люся, действительно,  срывалась на крик, – и это было хуже всего.
    На этом данный этап инцидента был исчерпан,  потому что на восклицания Люси  бабушка реагировала всегда одинаково, она, несколько картинно, принимала соответствующую моменту - оскорбленную позу, смотрела на Люсю с изумлением обиженной  добродетели, будто не веря ушам и глазам, что ее, воплощенную справедливость и невинность, вот так оскорбляет неблагодарное создание, собственная внучка. Она повторяла слова, в пылу гнева сказанные  Люсей,  одни - проговаривая дословно, как они и были сказаны, другие,  переворачивая  с ног на голову, преувеличивая и искажая.  Бабушка обвиняла,  подробно перечисляла нанесенные Люсей обиды, а ей в такие моменты почти все казалось оскорбительным: «Ты сказала мне страшные слова!» Сколько не вспоминала потом Люся  только что произошедшую ссору, никаких страшных слов она не помнила, но сомнение, напополам с виной уже закрадывались в душу – наверняка они были, эти, сказанные ей,  оскорбительные слова. Потом бабушка начинала плакать, -  притом ее слезы мгновенно вызывали  у Люси  раскаяние в своем поведении.  Состояние  девочки  в такие моменты становилось ужасным. Она испытывала  целый комплекс неприятных чувств:  одиночества, непонимания,  самообвинения и раскаяния за несдержанность. Это  было поражение.
   С этого момента Люся   винила только себя,  казнилась в несдержанности, давала себе слово больше не грубить бабушке. Люся  раскаивалась, но это было бесплодное раскаяние. В  душе она  знала, что все бесполезно. Она никогда не    сможет  измениться в лучшую сторону,  надежды нет!  Во  время ссор с бабушкой она  опять сорвется, и  это будет  повторяться без конца. Как же ненавидела Люся  себя в минуты таких раздумий. Совесть  мучила иной раз так, что  она уже не  надеялась на прощение и мир в душе. Люся спрашивала себя, почему она даёт зарок быть лучше, сдержаннее, совершеннее, но   ничего не получается?  Ответ был,  увы, только один: она ничтожество, безвольное, грубое и неисправимое. И с каждым своим срывом,  с каждым криком Люся  все больше убеждалась, что её характер уже не исправишь.
   На этом мучения Люси не заканчивались – внутренние терзания дополнялись дальнейшими бабушкиными действиями.  Старушка  плакала, а после слез замыкалась в отчуждающем холодном  молчании. А молчать бабушка умела красноречиво.  Она не смотрела на внучку,  избегала даже поворачивать голову в её сторону, но в каждом  движении сквозило презрение и осуждение.
Нарушения субординации наказывались многодневным молчанием и, практически полным, игнорированием.  В доме воцарялась тягостная атмосфера.
   Для Люси оставалось загадкой, зависела ли длительность «холодной войны»   от тяжести  содеянного или от капризов настроения бабушки. Продолжительность  периода наказания молчанием бабушка устанавливала произвольно, исходя из одних лишь ей известных соображений. Сколько он продлится, угадать было невозможно,  в этом смысле бабушка была не просчитываемой.
***
Частые ссоры не проходили даром, бабушка и Люся  отдалились  друг друга.
- Мы с тобой, Люся, разные люди, мы не понимаем и  никогда не поймем друг друга, - сокрушалась бабушка.   

Но Люся не могла смириться с этим фактом.
- Нет, нет, - твердила она,  -  это не так.
Ей   было больно слышать  слова бабушки, хотя в глубине души она  понимала, что то, что она  говорит, правда -  они становились чужими. Когда Люся думала о том что во всем мире у нее нет по-настоящему близкого человека, ей  даже не хотелось жить.
Однажды, после очередной ссоры с бабушкой, Люся вышла на  улицу  и распахнула шубку.  Она подумала, что если заболеет, то  бабушка  начнет относится к ней лучше.  Девочка и правда, простыла, да так, что попала в больницу.  Болезнь развивалась стремительно и скорая забрала ее прямо из школы, с урока математики.   

Когда учитель сообщил об этом событии  Ирине  Елисеевне,  она пришла в ужас.  Ей была непереносима мысль о том, что внучка, главная цель ее жизни, тяжело заболела и, возможно, ее жизнь  в опасности.  Мама Люси была в длительной командировке:  действовать нужно самостоятельно. Ирина  Елисеевна побежала в больницу и, щедро одарив  врача и медицинских сестер, направилась к внучке. 
 
Зайдя в больничную палату, усилием воли  она придала лицу спокойное выражение.  Ирина  Елисеевна заговорила  с Люсей строго: ласковые слова, сочувствие, прикосновения, уж не говоря об объятиях,  в традициях семьи были не приняты.  Девочке хотелось, что бы бабушка её обняла, поцеловала или просто подержала за руку. Но строгие бабушкины глаза смотрели холодно и осуждающе. Ирина  Елисеевна    отчитала Люсю за небрежное отношение к собственному здоровью и, подробно расспросив о назначениях врача, настрого велела их выполнять. Она   ушла, так и не сказав не единого ласкового или ободряющего слова.  Люсе после визита   бабушки стало  еще хуже. Она подумала, что  может, если заболеет  сильнее, бабушка, наконец, станет относится к ней хорошо.

Дождавшись ночи, Лиза распахнула окно. Она  стояла под потоками морозного воздуха до тех пор,  пока подошедшая медсестра, всплеснув от ужаса руками, не уложила ее в постель. На этот раз выздоравливающий организм выдержал испытание холодом успешно. Девочка  быстро выздоравливала   и  скоро ее выписали домой.
 
  Бабушка, которой врачи сообщили о поступке Люси, смягчилась и   простила  непочтительную внучку. Наступил период мира. Обычное раздражение, обостренную враждебность и холодное отчуждение бабушка заменила беседами по душам. Проявляя редкое терпение и снисходительность, она  демонстрировала  участие и понимание.   В доме воцарились покой и радость. Люсе казалось, что небо над головой  прояснилось навсегда.  Девочка   оттаивала, забывая обо всем плохом. Полагая,  что такие, самые естественные, отношения бабушки  и внучки будут длиться вечно, она начинала делиться с бабушкой переживаниями, советовалась, проявляла свои чувства. Однако скоро Люся поняла, что поторопилась с выводами: в добродушном настроении бабушка могла находиться недолго -   её мечты о том, что бы мир в семье длился вечно, не более чем иллюзия.

   День  ото дня, бабушкино настроение становилось хуже, Люся  начинала ее раздражать, и, поскольку сдерживать себя бабушка не желала,  («Перед кем молчать? Перед собственной внучкой, но это просто смешно»),  скоро начиналась  череда одергиваний,  замечаний, и, наконец, криков. Это более соответствовало характеру бабушки: агрессия, напористость, доминантность  были для нее  признаками здоровья. Чем  лучше было ее самочувствие, тем энергичнее проявляла она эти черты характера. В своем хорошем настроении она обращалась к Люсе исключительно в приказном тоне, отдавая отрывистые, резкие приказания, - девочке  и в голову не приходило их обсуждать,  она терпела, стараясь не показывать отрицательных эмоций. Теперь девочка   жила в состоянии «боевой тревоги». Внутреннее напряжение нарастало.

Памятуя о разрывающем душу чувстве вины,  Люся  продолжала безропотно терпеть  третирование, но бабушка распоясывалась: упреки, окрики шли сплошной чередой, фактически без остановки, - Люся  потихоньку начинала  отвечать на  агрессию все менее вежливо.   Бабушка не обращала на это внимание. Пока, с ее точки зрения, дерзости не переходили некой границы, она не находила ничего ненормального в том, что бабушка и внучка повышают друг на друга голос, - не обращала на это внимание, но взаимное неприятие нарастало и  не за горами был новый скандал.

  Во  время ссор бабушка чувствовала себя как рыба в воде - они не вредили ее нервной системе, а лишь тонизировали её. Бабушка не осознавала, что для девочки  практически ежедневные конфликты являются серьезной  нагрузкой.
Люся  начинала понимать, что борьба неравная и  её нервная система может не выдержать бесконечной череды домашних скандалов.   Однажды она   решилась  на откровенный разговор:
- Бабушка, я не могу так дальше. Я думаю, что кричу и веду себя так плохо, потому что у меня  не в порядке  нервы. Отведи меня к врачу.
-  Ты, ведешь себя совершенно нестерпимо, потому что не уважаешь и не любишь свою бабушку. Тут доктор не поможет, - холодно парировала Ирина  Елисеевна.
- Бабушка, у меня постоянно дрожат руки. Стыдно, конечно, хотя к этому уже все привыкли и в школе, но  у меня начала  пульсировать жилка над глазом, и я понимаю, что если так будет продолжаться,  у меня начнет трястись голова.
- Глупости! Вот почитай,  - бабушка бросила  на колени Люси  книгу,  – басня «Больной кабан». Там о таком же больном, как и ты. Он, как и ты:
  «Не трогает волков,
Ни тигров и ни львов,
а значит, разумеет,
Что голос повышать на сильного не смеет,
И перед ними вовремя робеет, —
Он, с точки зренья докторов, Здоров!».
Бабушка победно улыбнулась.
- На родную бабушку ты голос повышаешь, и, в тоже время, умеешь сдерживаться и не  кричишь на учителей, даже если они поступают несправедливо.  Значит, здорова и собой владеешь. Твое поведение   обычная распущенность, только и всего.
***
Люся любила решать  математические   задачи.  Особенно ей нравились трудные, те, которые, на первый взгляд, выглядели  неразрешимыми.   Такая  задача  словно бросала вызов ее  логическим и умственным способностям.  Она словно смеялась над Люсей и девочка, чувствуя  нахальное самодовольство непокорной задачки,   могла думать над ней  часами, в ущерб других уроков и даже сна. Зато, решив,   чувствовала себя настоящей победительницей. Может быть поэтому любимым предметом Люси была математика. Формулы она запоминала легко, применяла слету, арифметические действия выполняла молниеносно.    Математически операции с числами и неизвестными успокаивали и вселяли уверенность. Они были надежны и предсказуемы, эти цифры, и легкий росчерк ручки будто превращал их в послушных ее   воле цирковых зверьков, способных исполнить самые невероятные трюки. А самым увлекательным в математике были объяснения Люсиного учителя  Сергея Николаевича.  Он был совсем молодой, но, работая второй год после университета, по мнению Люси, был гораздо лучше других учителей. Новый материал Сергей Николаевич объяснял так, что у Люси создавалась впечатление, будто она сама, вместе с  великими математиками, доказывает новые  теоремы.

По математике Люся была лучшей в классе, значительно опережая сверстников – это дарило ей чувство гордости и даже некоторого превосходства. Другие дисциплины давались гораздо хуже, но она и относилась к ним гораздо прохладнее, а литературу просто ненавидела.  Отчасти это было связано с неприязненными отношениями с учителем литературы Снежаной Павловной. Снежане  Павловне во всем везло. Она была  высокой и высокомерной блондинкой,  и, Люся была вынуждена это признать, весьма красивой особой. Кроме того, Снежана  Павловна являлась  дочерью директрисы и  невестой Люсиного учителя по математике.

 Подготовкой к урокам Снежана  Павловна  себя не затрудняла. Содержание уроков, также, как домашних заданий, ни на одно слово не выходило за рамки школьного учебника.   К Люсе, по мнению девочки, Снежана Павловна относилась предвзято. Этим Люся объясняла себе единственный трояк по литературе. Остальные предметы особенных трудностей  не вызывали. Школа вообще не напрягала.  Проблемой была семья, а,  именно, бабушка.   

Удрученная последним домашним скандалом, Люся так задумалась, что не заметила, как учитель математики раздал тетради. Она машинально открыла последнюю исписанную  вычислениями страницами и вздрогнула, увидев оценку  по последней самостоятельной  -  тройка.    
Люсе стала  так стыдно, что, как только прозвенел звонок на перемену,  она попыталось мышкой, как можно быстрее, ускользнуть с класса, но Сергей Николаевич оказался проворнее.  Словно привидение он возник между девочкой и входной дверью.

- Останься, нам нужно поговорить.
Вздохнув, Люся направилась к  учительскому столу.
- Что это? – Сергей Николаевич осторожно, словно опасаясь нападения гремучей змеи, открыл  тетрадь Люси, -  в работе четыре ошибки. Из них три(!) в элементарных вычислениях.
- Это…Это все… Бабушка.

  Люся не могла продолжать. Из глаз неудержимым потоком лились слезы,  хрупкие плечи сотрясали рыдания.   Сергей Николаевич, столкнувшись со столь неожиданной эмоциональной реакцией,  растерялся. В силу молодости и неопытности он не всегда знал, как поступить в нестандартных ситуациях.  Учитель безуспешно попытался скрыть охватившие его смущение, но обнаружив, что девушка увлечена слезами, подал ей свой, благоухающий  кедровым одеколоном, носовой платок и стакан воды.
Удостоверившись, что девочка успокаивается и угроза истерики миновала, Сергей Николаевич придал лицу надлежащий строгий, назидательный  вид.

- Так это бабушка самостоятельную так написала? - спросил он с саркастической усмешкой. 
Люся глубоко вздохнула и вдруг слова словно сами полились из ее рта.
Пока она  рассказывала подоплеку отношений с бабушкой, Сергей Николаевич  думал,  как, без долгих разговоров направить девочку к школьному психологу. Внезапно  ход его мыслей изменил направление. Он вспомнил, как на последнем собрании директор, не смущаясь присутствием коллег, отчитывала его за то, что он представляет себя теоретиком высшей математики, в то время как   в школе он, прежде всего, педагог, а в этой ипостаси он до сих пор никак себя не проявил. 
И вот теперь представился отличный случай доказать свою профессиональную компетентность. Решено. Он сам, без всякого психолога,  поможет разрешить ребенку трудную психологическую ситуацию.
- Почему ты ничего не рассказываешь про родителей? – начал он задавать наводящие вопросы.
 
Девочка задумалась. Отца она не помнила, а в перманентных конфликтах Люси с бабушкой мама была всегда на стороне матери, они представляли единое целое. Мама  для бабушки была  все еще маленькая дочь и  ее мнение в спорах не учитывалось.  Мама бабушке  ни в чем ни противоречила, может быть, поэтому, в вопросах воспитания  Люси у них и не было  разногласий. Авторитет бабушки в  глазах мамы был безусловен.  Люся знала, что бабушка не всегда и не во всех случаях была справедлива к ней, тем не менее,  поддержкой мамы она располагала всегда.
- Мама много работает,  у нее часто бывают  командировки, - после долгой паузы ответила девочка. 

Сергей Николаевич наморщил лоб. Его мысли лихорадочно метались. Он пытался направить их броуновское движение в нужном, педагогическом направлении.
 -  Постарайся понять и объяснить   свое  поведение и слова бабушки - вот и все! – Сергей Николаевич чувствовал, что находит правильные слова, - чувство жалости к себе расслабляет: через  две недели начнутся годовые контрольные. Как ты будешь решать их в таком состоянии? 
- Если бы у меня дома было все спокойно, я бы написала эту самостоятельную значительно лучше! – Люся пыталась найти себе оправдание.
- Сомневаюсь,  – сухо парировал Сергей Николаевич, - с  чего ты вообще взяла, что комфортная обстановка дома это то, что нужно,  что бы хорошо учиться? – продолжил он уже мягче, - если бы все было так просто!  Парадокс в том, что просчеты воспитания могут стать источником развития математических  способностей.
- Как это? – Люся смотрела на Сергей Николаевича с недоверием.
-  Я заметил, что  мои ученики из семей, в которых к детям относятся  особенно хорошо, окружают    любовью и заботой, чаще всего не  стремятся к учебе. Способностей, быть может, у них не меньше, но они слишком расслаблены и пассивны.
- Странно, - Люся уже не плакала. Она смотрела на Сергей Николаевича широко открытыми глазами, - как такое может быть? Добро порождает лень?
-   Мне не раз приходилось выслушивать истории о  трудном  детстве  успешных, состоявшихся людей, - ответил Сергей Николаевич, - о физических лишениях, бедности, полуголодном существовании, или об одиночестве, отсутствии заботы, равнодушии, недостатке внимания, холодном, жестоком, почти издевательском отношении родителей.
-  И как такое  объяснить? – Удивилась Люся.
-  Возможно,  природой было заложено столько хорошего, что природный талант, как росток, пробившийся через толщу асфальта, нашел дорогу к свободе,  но я вижу ситуацию по-другому, - он помолчал, подбирая слова попроще, но не нашелся и продолжил, будто забыв присутствие ученицы, -  такое детство - своеобразный вызов, нарушающий естественное развитие. Ребенок может сломиться под гнетом трудностей, но может, напротив, мобилизоваться. Так что радуйся, Люся, что у тебя не все благополучно в отношениях с бабушкой. Иначе бы  ты росла самой заурядной девочкой, а сейчас  - победительница математических олимпиад.
 
Сергей Николаевич пытался  произвести впечатление парадоксами и неожиданными выводами и с удовлетворением отметил,  как удивилась девочка неожиданному повороту беседы.  Она явно ожидала другого – жалости и сочувствия.
- Я прочитал  множество книг о том, как правильно относится к ребенку, призывающих к более гуманному отношению, к  любви, заботе, пониманию.  С другой стороны, существует целый пласт автобиографических и полу-автобиографических  произведений, в которых  автор, талантливый или гениальный человек рассказывает о том, как плохо к нему относились в детстве, о страданиях и несправедливом отношении  родителей.  Возникает закономерный вопрос, отчего же, если все так было плохо,  почему гонимый в детстве превращается  в незаурядную, талантливую личность? Этот факт можно интерпретировать как то, что природой было заложено столько хорошего, что никакие изверги родители не смогли перебороть природный талант, но можно и по-другому. Неблагоприятные условия детства являются своеобразным вызовом, нарушающим естественное развитие, создающим «запруды» для естественного развития. Ребенок может сломиться под гнетом вызовов, но может, напротив, мобилизовать  ресурсы своего развития.
 
  Сергей Николаевич так увлекся рассуждениями, что забыл о присутствии ученицы и педагогической цели беседы. 
- Деформированное влияние среды – может стать условием уникальной, не похожей на других, ярко-индивидуальной личности. Комфортное и безмятежное детство  - в итоге  и  человек вырастает конформный, ничем не примечательный, достойный винтик в общественном механизме, - продолжил он, намереваясь основательно развить мысль, но его прервали.
Дверь в класс распахнулась и в комнату вошла, почти влетела, Снежана  Павловна. 
- Сережа, в театр опаздываем! – поторопила она молодого человека.
 - Уже иду! – отозвался он, улыбаясь невесте, и, вновь обратив взгляд на девочку, произнес назидательным тоном, - теперь иди домой и хорошенько подумай о моих словах. Надеюсь, ты сделаешь правильные выводы.   
***
Люся  прищурила глаза, посмотрела на опушку леса, на ближайшие кусты и деревья. Как, все же, замечательно, что Сергей Николаевич пошел с классом на экскурсию  организовали экскурсию в парк. Девочка запрокинула голову и   сквозь ресницы посмотрела на небо.   И вдруг что-то  маленькое вспыхнуло всеми цветами радуги, мелькнуло, как молния,  и исчезло. Неужели бабочка? Она поискала взглядом –  вот оно - почти прямо над нами, почти неподвижно, замерла  маленькая, но эффектная яркая птица.  Она была разноцветной, и в ее оперении  преобладали оттенки синего. Птица немного спустилась вниз, будто рассматривая их,  опять застыла. Она была крупнее бабочки -  чуть больше воробья, но меньше скворца.

- Смотрите, Сергей Николаевич, - обратилась девочка к учителю, -  синяя колибри. Люся  говорила тихонько, что бы не спугнуть  птичку.
Сергей Николаевич ответил, не глядя:
- Теперь и я согласен с твоей бабушкой,  у тебя есть пробелы в школьных предметах. Какие  могут быть у нас колибри, ведь мы не в Африке.
- Да знаю, но ведь и глазам нужно верить, - возразила Люся.
Учитель посмотрел на небо.
- Похожа. Не колибри, конечно, но тоже удивительная и редкая птица, обитающая в наших краях.  Это зимородок. Красивый,  не зря его называют  райская птичка.
- Какой же он яркий! Никогда не видела таких красочных птиц.
-  А вот это, Люся, иллюзия. Если рассматривать птичку вблизи – она покажется тусклой, невзрачной. Парадокс в том, что  при такой тропической внешности её замечают редко.
- Как это может быть?
- Перья так сложно преломляют свет, что кажутся яркими только издалека. Вблизи ты его никогда не увидишь, такой он будет серенькой и неприметной пташкой. Вот такой хитрец.
Виктория  залюбовалась блестящим оперением зимородка -  насыщенным, с глянцевым блеском. 
-   Глаз не оторвать, какой яркий и красивый!
- Природа не обделила его красками. Если смотреть издалека,    птица подобна драгоценному камню, так переливается ее оперение на солнце. Зимородок цвета морской волны: надхвостье и  спинка  яркие, лазурно-синие, а грудка  зелено-голубая, с золотистом отливом.
- Такая хрупкая красота! - заметила Люся.
- Он маленький, но совсем не слабый,  -  возразил учитель, - зимородок роет длинные, метровые норы, без устали ловит рыбку, а затем  прокалывает ее  сильным, заострённым клювом.  А еще  существует легенда о красавице Альцион,  которая не смогла пережить смерть возлюбленного, и, предпочла кинуться с обрыва  в море. Удивлённые силой её чувств Боги спасли ее жизнь: едва Альцион коснулась ледяной воды,  как  превратилась в зимородка, птичку с оперением самых прекрасных оттенков моря – цвета морской волны и лазури. Синяя  птица зимородок стала  символом счастья.   

Люся   подумала, что  Альцион была красивой и глупой.  Совсем, как Снежана Павловна.  Наверное они похожи,   а таким и боги симпатизируют. И как Альцион могла прийти в голову  мысль умереть, когда жизнь так прекрасна, и каждый день дарит столько интересного?

Какие-то искры вспыхивали в душе девочки, и она не могла понять, с чем это связано. И вдруг, словно вспышка молнии пронзила  мозг. Не на Снежану Павловну похожа прекрасная птичка, а на бабушку, вернее, на ее отношение к Люсе.  Лишь вблизи отношение бабушки кажется неприятным  и невзрачным, но стоит посмотреть на ситуацию как бы издалека -  все меняется самым волшебным образом. Бабушка любит Люсю, как никто другой, любит глубоко, самоотверженно и совершенно бескорыстно. И ругает ее порой слишком сильно именно потому, что переживает за нее так, что не в состоянии справиться со своими эмоциями.  А что Люся? Вместо того, чтобы радоваться тому, что в ее жизни есть такой преданный человек,  обижается, нервничает, расстраивается и еще больше огорчает бабушку.

За последнюю четверть Сергей Николаевич несколько раз беседовал с девочкой на тему ее ссор с бабушкой, пытаясь довести до ее сознания тот факт, что  следствием неприятных жизненных ситуаций может быть не обида  или вина,  а понимание и объяснение. И вот сегодня  маленькая синяя птичка, словно завершающий аккорд, подвела итог беседам учителя.    Если Люся будет помнить о том, как бабушка любит ее и не обращать внимание на мелкие, неизбежно возникающие конфликты, домашние ссоры не будут разрушать ее нервы. Да и ссор серьезных, возможно, не будет. «Наверное, прав Сергей Николаевич с его  замысловатыми логическими теориями, но еще больше права бабушка, - думала Люся,  - я, и правда, больной кабан. В том смысле, что, зациклившись на плохом, перестала замечать хорошее. Бабушка часто бывает не права,  но она меня любит, да так сильно, что и жизнь свою готова за меня отдать. А это главное.  Что значат мои мелкие обиды по сравнению с ее каждодневными заботами о моей жизни»?

Гуляя  после экскурсии во дворе, Люся  продолжала думать о бабушке, о том, какая она удивительная и сколько много в ней хорошего. Люся вспомнила один из эпизодов раннего детства. У бабушки была коллекция золотых украшений, а Люся даже в младших классах школы  иногда  играла в куклы. Бабушка разрешила ей взять коробочку со всем ее золотом для украшения кукольного домика. Во дворе рабочие вырыли небольшой котлован, и, заигравшись, Люся забыла коробочку возле ямы; когда, на следующий день, кинулись искать заветную коробочку, она вспомнила, где ее оставила, но ее уже там не было.     Бабушка спустилась  на дно ямы, немного пошарила в земле и нашла коробку со своим золотом в целости и сохранности. Удивительно не это, а то, что она не только не ругала Люсю, она не сделала ей даже замечания и коробочка опять попала к ней для продолжения игр. Бабушка рассказала об этом случае Люсиной тете, со смехом, а  тетя с трудом сдержалась, что бы не поколотить племянницу – вполне естественная реакция, но бабушка  в тот  день  смотрела на девочку  с особенным  умилением.

 А еще как-то бабушка насобирала остатки разных цветов масляной краски и вручила Люсе, что бы она расписала обитые фанерой стены  дачи. Люся развлекалась целый месяц, в итоге на всех стенах появились изображения диковинных зверей. Приехавшие тетки, увидев это художество, сказали, что они обе сумасшедшие, а бабушка была довольна результатом. 
Люся продолжала вспоминать. Воспоминания хлынули потоком и в каждом из них бабушка говорила или делала ей что-то хорошее.   Девочка побежала домой. Едва зайдя в квартиру, с порога, она, обняв и поцеловав бабушку, со слезами на глазах попросила у нее прощенья.
 

***
  Прошло три года.  Мама Люси вышла замуж и они с дочерью переехали в другую квартиру, но Люся, при каждом возможном    случае,  навещала бабушку. Теперь они уже никогда не ссорились, и если что-то и огорчало девушку, так это то, что бабушка стала страдать от многих заболеваний.
С течением времени характер Ирины Елисеевны     изменился, стал мягче и терпимее. Особенно удивляло Люсю иное, чем раньше,  отношение бабушки к жизни -  появившийся сложный комплекс смирения, отсутствия зависти, сравнения с другими,  равнодушия к материальным благам; оценивание больших жизненных удач, как  временного, преходящего и  многое другое, вроде бы разное, но незримо объединенное в конгломерат жизненной позиции человека, прожившего целый век.

Ирина Елисеевна     умерла от инфаркта. Когда за ней, после первого инфаркта приехала скорая, бабушка категорически отказалась, что бы ее вынесли на носилках – «примета плохая», и вышла сама, хотя самочувствие  ее было такое, что врачи говорили, невозможно, что бы человек в таком состоянии мог идти. Все же она шла, и, в соответствии со своей приметой,   в этот раз выкарабкалась из практически безнадежного состояния.  Через год инфаркт повторился  и бабушка умерла.

Люся ужасно страдала. К тому времени она уже была взрослой девушкой и вышла замуж за пережившего развод со Снежаной, да, да, за  того самого Сергей Николавича. Союз их был исключительно счастливым, но даже любящий и обожаемый муж долгое время не мог  успокоить ее  тоску по бабушке. Прошло время и девушка смогла обрести душевное равновесие, но и теперь, спустя годы,  с неизменной теплотой и любовью она вспоминает бабушку - самого доброго, самого родного и дорогого человека  своей жизни.