Как Кобейн Лермонтова подставил

   Я уже говорила вам, что мой брат Тимофей – дурак?
   Нееет! Ни  придурок,  ни полудурок, а самый настоящий ДУРАК!
   На всю голову! Честное слово!
   Были в старину такие – шуты гороховые…Их так дураками и звали, сама читала. Ему бы шутовской колпак – самое то! К его-то лошадиной роже в круглых очках, к его не менее лошадиной гри-ве, вечно или немытой, или нечесаной, а чаще и то и другое – О! - скоморох, ети его мать!
   Но при этом – хоть бы словечка дурного из его уст! – сама деликатность. Здрассьте, Марь Ванна! Доссьданья, Марь Ванна!
Гутен абенд, Иван Фанассьич! – и все в шоколаде! Ах, Тимочка, ах, ангел! Ждет Тимочку престижный вуз – 100 %-в, если он, гад, подстрижется…
  А вот – дуля! Вот тут-то наш дурень особо принципиален – сказал НЕТ! – как в небо выстрелил, и тут же опять улыбается, и Марь Ванна тоже улыбается, и вздыхает тяжело: а что попишешь? Должен же быть у человека хоть один недостаток???
   А еще мой братец стишками балуется... Слышали, да?! Нет, я не про  те, что со школьной сцены звучат. А те, что  для стёба над учителями. Они же доверчивые…Им скажи: «Не плюй в колодец – вылетит, не поймаешь!» - они уже в тихом шоке от твоей гениальности. А этот дурень опустит голову, типа в смирении и чинопочитании, и скалит там свои желтые зубы! Не видно же!
   Да по его выходкам можно книгу писать – для зоологов: «Особенности поведения лисы среди всяких там оленей и енотов». Он же, гад, в глаза тебе улыбается, а за глаза - и тем паче – от смеха давится…И не подавился же ни разу, ирод!
   А тут наши уважаемые педагоги доверили ему стихи почитать перед каким-то учительским съездом.
   Ну..я-то попроще, для меня – съехались люди в одну кучу – вот, вроде,  и «съезд» получается. А дурак-то наш сразу начал голову ломать. Только и слышно – ходит по своей комнате и бормочет про съезды, переезды, наезды, шикарные выезды, грязные подъезды, самолеты, полеты, пролеты, залеты и налеты…и все это складно, в стихах, чуть опереттой не поет…
- Э! – говорю, - Пиши про училок и не заморачивайся!
А он в ответ глаза выпучил и декламирует выставив правую руку:
- Как же съезды, без наездов
И без выездов – ну как???
Вздохнула я и отвечаю:
- Не морочь башку мне, Тима,
Я же знаю – ты дурак!
Отвечает: -Мерси! Эту рифму я уже имел в виду!
    Ну???
    Умный, что ли???
- Так писать о чем попросили, - спрашиваю.
    Мрачно отвечает:
- О Москве. И о народе. И еще – о реформе образования.
- Напишешь, - говорю, - Ты же у нас этот…чертов гений! Форест Гамп, ети его мать!
    А Тимофей вдруг посмотрел мне в глаза, так серьезно, что ему с рождения не свойственно, и говорит тихо-тихо:
- А спорняк на твой значок с «Нирваной», что я на весь их съезд скажу, что я дурак?!
   И сдался ему этот Курт Кобейн? Я чисто из-за мордахи симпатичной его на косухе таскаю, а этот дебил их еще и слушает…Где ж мозга не съедет? Вот тебе и съезд!!!
   -Ну! – говорю, - Спорняк! Сам захотел!
   Вот ту-то у него мысля-то и поперла! Огонь в глазах загорелся, косит на меня через очки лукаво-лукаво, строчит чего-то в блокноте, затылок свой нечесаный чешет и похохатывает тихо сам с собою – во картинка!!!
   А на следующий день только слышно было:
- Москва! Как много в этом звуке!!!
Плагиатор, ёклмн!
- Покажь! – говорю.
А он смеется: На сцене посмотришь!

…Вот и настал обозначенный День Икс. Народу в актовом зале – мама дорогая!!! За кулисами Марь Ванна Тимку наставляет: типа, мальчик мой, жаль, текста твоего почитать не успела, но ты, сынок, не подведи, и, типа, эспрессии побольше! Я, мол, в тебя верю!
Тоже мне, Николай Угодник!
   А этот дурень шары свои удвоенные линзами потупил, и бормочет: все, мол, как просили, о Москве, о народе,  о России, все как надо!
   -Угу! – думаю, - и о дураках! Иначе – плакал твой Кобейн, трижды покойный, не к ночи сказано!
    Вот вышел наш дурак на сцену. Даже, кажется, голову помыл для такого сурьезного случая…
   ,Перед сценой – почетный президиум, довольная круглая рожица Марь Ванны – русички, и лысина директора светится – Афанасьича.
Он – в черном, она – в горошек вся, рядом какая-то селедка под шубой из РОНО парится, и еще три булочки разного формата и конфигурации, из разных школ и лицеев. Пальчики оближешь, зубки – обломаешь!!!
   Зал затих.
   Тима, как товарищ Ульянов-Ленин, протянул руку вперед и патетически возвопил:
Москва…Как много в этом звуке…
   В президиуме благосклонно закачали головами. Марь Ванна выпучила глаза.
   И тут мой братец простер десницу уже к ней:
Всегда, заламывая руки,
Вы говорили о Москве…
   Афанасьич с удивление повернулся к Ванне, та пожала плечами.
Олух царя небесного продолжил:
Хоть руки ломаными были,
Вы в грудь себя усердно били,
Что царь быть должен – в голове!
    В президиуме еще более благосклонно закивали головами.
Тима сделал шаг вперед. Выпад. Крик души:
Он должен быть!
   Поза мыслителя:
Но – все же…все же…
   Руки к президиуму:
Скажите! Есть ли в небе БОЖЕ???
   И – дикий вопль к потолку, простерши руки вверх:
О, БОЖЕ!!! Есть ли в небе ты???!
   Марь Ванна заелозила на месте. А Тима продолжал театрально «рыдать»:
А я никак не унимаюсь!
А я и мучаюсь, и маюсь,
Ища приметы и мечты….
  Афанасьич вздохнул и нервно забарабанил пальцами по крышке стола…
Блуждая в дебрях бессознанья
Средь СОШ и всяческих МУДО,
Возник итог образованья:
    Пауза, выпученные сквозь очки глаза:
Образовалось КОЕ-ЧТО!!!
   Тихий ропот пошел по рядам.
   А Тимка продолжал издеваться:
Пускай в семье – не без урода,
Пускай дурачусь за троих –
   Удар кулаком в грудь:
Я вышел родом – из народа!
В народе нас полно таких!!!
   С двух или трех мест раздались жидкие аплодисменты, но вокруг зашикал, типа: Дай дослушать! О чем это он???
   А Тима страдал не по-детски:
А я никак не унимаюсь!
А я и мучаюсь, и маюсь,
Кто заседает ТАМ …
   Рука – за спину:
В  Москве…?!
С умом, с царем ли – в голове?
   Я видела, как Марь Ванна достала платочек и стала вытирать обильный, думаю – холодный, пот с лица…
   Тимка сделал еще шаг вперед к краю сцены, простер руки в зал:
Скажите, кто святой и правый?
Кто управляет сей управой?
Скажите, кто из вас - мессия…?!!
   И с воплем:
Прощай, немытая Россия!!!
   -  наш дурень свалился за край сцены…
  Секунд десять в зале царила гробовая тишина.  Потом педагоги и педагогини с визгом бросились спасать нестандартно выражающуюся личность, зашибнутую через удар об дно. Однако братец мой не дал им насладиться собственным милосердием к ближнему, он встрепенулся, откланялся, и, на глазах изумленной публики, как говориться, спешно ретировался.
   И вовремя!
   Ой, что тут началось?!!!
   Селедка из РОНО вопила:
- А что это было, господа? Я не поняла?!
   Марь Ванна слабо отбивалась:
- Ничего страшного!! Поппури из Пушкина и Лермонтова!
   Мрачный Иван Афанасьич констатировал:
- Бандит ваш Лермонтов! Правильно его на Кавказ ссылали!
   И тут возник классический вопрос:
- А где мальчик, господа?!
   А мальчик в гардеробе откручивал с моей куртки Курта, и дебиловато похохатывал над своей шуткой…
   Думаете, что-нибудь ему за нее было?!
   Ха! Точно, на дураков не обижаются!
   Тимка объявлен был гением, слегка заучившемся и весьма легко сбрендившим на этой почве…Знали бы они, как это у него «не слегка» и «весьма не легко»…
   На приеме у психиатра он тоже нес всякую чушь… Одним словом,  итог всему:
- братца моего в армию не взяли,
- ни в один вуз – тоже,
   А главное – реформа та, образовательная, не прошла. А на кой -лукой она нужна, если с нее у детишек крышу рвет, а?!
    Братец мой подрос, полысел, слегка остепенился, метет с утра улицы, песни напевает. Сын у него – Кузька. Такой же дурак! Жена –  та еще Кузькина мать! Людям лучше не показывать! Книжонки всей семьей пописывают, Марь Ванне дарят. Милая старушка вытирает слезы в углах глаз и все сетует: «Ах, какие надежды подавал сей отрок! Ах, какая незадача!»
    А я вот – институт закончила, литературу преподаю вместе с Марь Ванной. Все классно, только вот Лермонтова цитировать с некоторых пор опасаюсь…
    Потому, что умная.
    Вот выражаюсь только иной раз нецензурно. То есть матом…
    А что попишешь? Должен же быть у человека хоть один недостаток?!