Миллиард по трамвайному билету

Наконец-то сегодня, взяв небольшой роздых в работе, Сергей направился туда, куда давно мечтал, и она, конечно же, она увязалась следом. Ему захотелось глянуть, что там за озером, ведь он там никогда ещё не бывал. А у Аньки сегодня был праздник, она долго и с нетерпением ждала этой прогулки.
Стояло начало календарной осени, когда ещё природа не успела перестроиться, и по доброй привычке солнце всё так же весело смотрело на землю. Он, молча ехал на коляске, она же, как всегда, хвостиком следовала либо за ним, либо возле. Анька любила бывать с ним на людях, хотя летом это почти не удавалось: у него было слишком много работы. Ей нравилось ловить оценивающие и недоумённые взгляды, что, мол, делает молодая ухоженная женщина рядом с этим потертым жизнью инвалидом. Ей же хотелось выкрикнуть: “Люди, как мне повезло в жизни!!! Как жалко, что вы не знаете этого человека!!!” У неё был такой важный и счастливый вид, будто она выиграла миллион, нет, лучше – миллиард, по трамвайному билету.
Поначалу, когда удавалось выходить в город, Анька ерепенилась и даже бастовала насчет его одежды. Должны же быть какие-то приличия? Едет среди людей в бомжового вида трениках и бурках (у спинальников и шейников самое уязвимое место – ноги, их всегда лучше держать в тепле). Но однажды услышав: “не нравится – не неволю”, дальше старалась избегать ситуаций выбора. Себе дороже. Он-то распрекрасно мог обойтись и без неё. А она? Потом-то она поняла, что он нимало не выделывался, просто по причине болезни ему трудно было подобрать удобную одежду-обувку, поэтому он держался за старые удобные вещи. И между «мне удобно жить» и «им приятно смотреть» почти всегда выбирал первое.
– Вначале была практичность. Я, может быть, и хотел бы надеть красивый свитер, но он задирается у меня на пузе и на пояснице. Хотел бы надеть целые, без дыр, штаны, но не могу найти новые, в которых бы, извини, удобно держалась банка (не последнее дело для шейника-спинальника). Очень хотел бы красивые кроссовки, но ноги так деформированы, что никакая нормальная обувь не годится. Вникни речь идет не о свободе-независимости, не о пренебрежении общественным мнением, а о простом выживании! И я лучше буду беречь свое хлипкое тело, нежели одеваться-обуваться, чтобы пондра окружающим.
Когда собирались гульнуть, вдруг коляска начала артачиться, срывается с места ни с того ни с сего.
 – Застоялась, ругается, – определил Сергей.
– Дорога дальняя, хорошо зарядил?
– Дорога дальняя, казённый дом, – балагурил мужчина.– Должно хватить.
Как всегда, им повстречались нищие, и как всегда, Сергей не проехал мимо. Начал копошиться негнущимися куриными лапками в своем кошельке – целлофановом мешочке. Анька захотела ему помочь.
– Не надо, на таком уровне я ещё сам с усам.
– Какой же ты Сергей, ты отец Сергий, – в ответ подначивала она мужчину.
– Так делала моя бабушка, светлой памяти Ольга Ивановна. Когда в моем уже оченно далеком детстве мы с ней гуляли, она всегда подавала нищим. Я её спрашивал – почему? Она мне отвечала, но я, маленький балбес, конечно же, не запомнил. Хотя там была какая-то фамильная история, – загадочно откликнулся мужчина. И не обращая внимания на знаки вопроса в её глазах, продолжал:– А поскольку я числю ее дамой высоконравственной и мудрой, то и делаю, как она, не мудрствуя лукаво. Правда, она не могла давать рубли, давала мелочь.
– Но ведь рубли тогда были другими, – закончила Анька фразу. Ей захотелось присоединиться к его рассказу. – Хотя сейчас и нищие другие. Раньше побирались от нужды, а теперь больше от лени.
– Опять ты со своими обобщениями. Есть такое дивное выражение: “на самом деле все не так, как в действительности”, или наоборот. То есть ты описала какую-то ситуацию, а потом рассмотри её с других позиций. Не обобщай, у тебя это плохо получается. Хотя, с другой стороны, если не будешь обобщать, то вряд ли вообще получится. – Анька немного занималась писаниной. – Раньше тоже на попрошайничестве бизнес делали.
Вдруг Анька заметила улыбку в его озорных кошачьих глазах. И поняла, сейчас будет история. И не ошиблась:
– Я на базаре всегда слепым подаю: сам-то ведь все время глазами работаю. Ну вот, дело уж в конце сентября было, деньги кончились, живу в долг. И вот на базаре совсем жаба задушила: специально через другие ворота выехал, чтобы мимо нищего слепого не проезжать, сэкономил денежку! Так вот хошь верь, хошь не верь, но тем же вечером в парке по темноте налетел на пень и завалился вместе с коляской набок. Ну поорал маленько, люди подошли, подняли, коляска цела, слава Богу, но – в тот же вечер! А эта коляска за все годы вообще набок не заваливалась ни до, ни после, это был единственный раз. Я из нее вываливался, бывало, а она – ни-ни. Может быть, совпадение, конечно, но уж больно интересное, поучительное. Так что делай выводы...
– Человек сам решает для себя, хочет – подает, хочет не подает, – поддержала его Анька. – Сереж, стоп машина, – она нагнулась  и с любовью, намеренно поправила его трущуюся о колесо ногу. Как уже говорилось, она ловила кайф от того, что окружающие видели её отношение к нему.
– А вот это вопрос сложный, философический! Человеку, пока он «сидит внутри себя», не дано отличить: он думает или – им думают. Если говорить околонаучно: находясь внутри системы нельзя отследить ее взаимосвязи с окружающим миром, надо выскочить наружу и глянуть оттуда. А как из себя выскочишь? – непонятно возразил он.
Проехали насквозь яркий и говорливый, похожий на базар, летний курортный городок. Вышли на его окраину. Куда идти, он путем не знал, брели по дороге, ведущей примерно в нужную сторону. Сначала по щербатому асфальту, отдающему воздуху свой удушающий жар. На Сергее, как всегда надето то, что удобно ему: невесть когда купленная тенниска, такие же старые штаны, в сотый раз залатанные и снова порванные в интимном месте (но это известно только ей, с какой радостью она бросилась зашивать  их!). И как всегда, его любимица  соломенная шляпа.
Сначала шли молча, приходили моменты узнавания. Сергей тут почти местный, да и у неё с городком связана своя история. Он впереди, она чуть сзади. В этом было все: и уважение, и привычка, и даже некоторое обожествление.
А потом он опять начал баловать её стихами, которых знал великое множество. И главное, умел их читать, негромко, с лёгкой, рисующейся усталостью, очень шедшей к стихам. Сейчас это был Галич, до сих пор мало ей интересный. Она поравнялась с ним, заслушалась и, забывшись, вышла на проезжую часть. И тут же получила от него пинка:
– Как идешь, женщина? Ты что, порядков не знаешь? – мол, она должна идти у обочины, чтобы его тяжелая коляска хоть фиктивно, но загораживала ее от мчащихся машин.
Правильно кто-то из прописавшихся в их дворе отдыхающих кинул кликуху для него – барин. Но не барин-Обломов, барство для которого образ жизни.  Барин в хорошем, а не в господском смысле. Узнав чуть больше его быт, она решила, что это, скорее всего ответ окружающих на его любовь и уважение к ним. Или из-за большого количества пружинящих подушек и одеял, на которых он восседал, или в том, как нянька укладывала его ноги на коляску – немного вверх. В его посадке было что–то величественно-степенное, благородное, однако, опять же оговорюсь, без всякой примеси господской чванливости. Нарочитое ёрничество.
Вспомнила это, и её размякший взгляд сразу упал на его ноги:
– И носок болтается, – заботливым голосом заметила она. Ей так хотелось почувствовать себя хозяйкой над ним, хотя бы в этой мелочи.
– И носок болтается, и горы какие-то неровные, – смеясь, поддержал её мужчина.
А надо сказать, что Анька давно промышляла разными статейками, правда, была “вольным стрелком”, есть тема – накропала и оттащила в редакцию. Но в последнее время надоело работать на дядю, и она стала для удовлетворения собственного “эго” баловаться немудреными рассказиками. Писала про то, о чем знала. А в чем может разбираться женщина, как не в любви. Словом, графоманствовала…
Но хоть плачь, ничего с ней в особенного не происходило, а сочинить что-то этакое “фр-р-р” соображалки не хватало, как у плохой хозяйки, готовящей по книге. Книга-то была, а вот с опытом и со смелостью - загвоздка. И нужно было их где-то набираться. Но где и как? Так в жизни, как и все!
И внезапно память повела Аньку по всему лету, начинавшемуся, как обычно – никак.
Как-то в конце мая Аньке позвонила подруга, ну как подруга, так иногда созванивались, когда возникала небольшая нужда. Так вот, та звякнула и сразу выложила ей свою просьбу:
– Не могла бы ты сопроводить меня в С.?
– Не поняла, ты о чём?
– Ты, помнится мне, говорила, что не прочь отдохнуть в С. Я что-то засиделась дома, уже так давят эти стены. Да и мой тамошний любовник устал от постоянных наездов в легендарный город-герой и умоляет меня приехать. – И знаешь, – поспешила вставить Ирина, чтобы Анька не передумала, – хозяева интересные, интеллигентные люди. Он – переводчик, а она – экскурсовод. Заодно и соберёшь материал для будущей книги.
И Анька согласилась. Она вообще не очень умела и не привыкла отказывать, потому-то все кому не лень всегда и катаются на её стройной шейке. Ну и пусть катаются, у каждого своя судьба.   
Да, надо сказать, что обе женщины – инвалиды. Только одна спинальница, передвигается только на коляске, Анна же “на своих двоих”. С. – город особый: инвалидную коляску здесь можно увидеть чаще, чем детскую (хотя и детских в последнее время хватает!). И главное, тут на них никто пугливо не реагирует, это обычные жители города.
Была и ещё одна причина её согласия: ей вновь захотелось оживить в памяти с-кую зимнюю влюблённость. И заодно сравнить зиму и лето. Когда въезжали в городок, всплыли сладостные воспоминания. Зимой Анна их долго отгоняла, но сейчас, когда они уже стали не страшны, даже обрадовалась.

  ***
Они пожаловали во двор на роскошной новенькой “ауди”, и Анька сразу же почувствовала себя слоном в посудной лавке. Всё было таким миниатюрным и неправдоподобным, что казалось, будто находишься в гостях у эльфов или в каком-то кукольном королевстве.
И музыка-память… Никогда не знаешь, что она выдаст в следующий момент. Её сердце будто сделало лишний удар, и всплыло её детское прошлое, такое родное и тёплое. Возник двор её детства, с натянутыми веревками и раздувающимся пузырями бельем, радужно цветущими палисадниками, высокими и важными деревьями. И главное, в нем вечно кто-то толокся, вечно был слышен человеческий голос.
Двор, где они собирались осесть, был поделён на квадраты бетонными плитами, которыми здесь устланы многие дворы и тротуары. А по периметру, вплотную или с разрывами, стояли видавшие виды, весной отремонтированные, но сейчас уже снова кое-где обшарпанные клетушки-комнатушки для обязательно приезжающих на лето дальних и близких родственников и просто друзей и знакомых, или для сдачи отдыхающим. На прищуренных никогда не открывающихся окошках, выделялись неопрятные разводы от краски. В жару двери настежь. Развевающиеся занавески на них лениво откликались на ветер – когда он был. Немного сбоку клумба, словно пышная женщина в пёстром платье-разлетайке.
  А посредине переплелись кронами два дерева – абрикосовое и ореховое. И по тому, как хозяйка любовно рассказывала их историю, мол, когда-то посадила два прутика с детский палец толщиной, было понятно, что она гордится и дорожит ими. Хотя в них и не было никакого изящества – низкие, разлапистые, абрикос вообще весь кривой. Да разве это главное? Деревья исполняли роль некоего божества, охраняющего двор, не говоря уже о спасающей обширной тени. Они и вправду стояли, как два часовых.
И тут нашёл ветер, и деревья призывно зашелестели, словно захотели, чтобы она подняла голову. Захотели показаться ей, чтобы она похвалила их, сказала, какие они большие и… красивые. И ещё плодоносящие. Потому что на каждом сидели плоды: на орехе прятались в листве маленькие орешки, абрикос же был весь усыпан. “Колировка”, – оценила женщина. Тут же постучалась и другая мысль: “как тут можно жить?” Ей было немного тяжело представить себя в таких малопривлекательных условиях. Она – дитя комфорта. Но потом, как-то пошло само собой. Втянулась, разогрелась…
И под этим зелёным шатром, погрузив взгляд в газетный лист, сидел полуголый лысый пожилой мужчина. Сидел грузно, кычкой, на громоздкой инвалидной коляске, некрасиво расставив одетые в треники ноги. Мокрое полотенце, наброшенное на спину, должно было спасать его от небывалой жары, установившейся уже в начале июня.
Анька помнила их первую встречу всю-всю, до мельчайших подробностей. Не то, что он. Впрочем, с мужчинами всегда так, они мало придают значения мелочам. Для неё же мелочей в этой истории не было.
Человек широкой кости – вот, что мог взять её быстрый невнимательный взгляд. Более подробному и спокойному рассматриванию ей мешал его возраст и статус шейника,  да и особой надобности не было. Ну подумаешь, инвалид, да к тому ж ещё и пожилой.… Но Анька сразу определила его схожесть с раскормленным и довольным жизнью и собой в этой жизни котом, щурящимся солнышку на завалинке, мол, посмотрите, как мне хорошо, и присоединяйтесь…. Лицо у него белое и по-бабьему рыхлое, напоминавшее буханку свежей сдобы, вроде бы доброе и славное. Такое выражение она помнила только у одного человека – мамы. С большой головой, огромным навыкате лбом, переходящим в лысину. Чуть выпученные глаза прикрывали немного одутловатые мешки-веки с обычными, ничем не примечательными ресницами. Зато нос был очень даже примечателен – этакая большая славянская картофелина. И потому, что очки при чтении были посажены на лоб, Анька поняла – мужчина близорук. К тому же он был небрит, причем она подозревала, что это его обычное состояние (тут она, слава Богу, ошиблась), потому окрестила его равнодушной небритостью. И, конечно же, главная особенность всех шейников – вывалившийся, рахитичный живот, на котором едва заметной бездвижной букашкой лежал, погрузившись в мужскую поросль, небольшой алюминиевый крестик. Она и разглядела-то его, лишь скользнув взглядом вниз по жёлтой капроновой верёвочке, какую продают в церквях вместе с крестиком. Одряхлевшие соски уныло смотрели вниз. Он расслабленно восседал в своем электрокресле. Но сразу оживился, лишь только увидел новых жиличек.
– А это Сергей. Наш дамский угодник и любитель женских ручек, – похвасталась Ирина.
Она уже старожилка двора, потому не преминула отметить голосом своё превосходство над Анькой. Ирина настоящая женщина, живущая по выгоде. Где скуповата, а где и мотовата, как ей удобно. В общем, точно знающая, что ей нужно. Она никак не могла свыкнуться с мыслью, что всему свой срок, и чтобы обмануть этот срок, готова была на что угодно. В итоге, Ирина – женщина с лицом фарфоровой китайской куклы и с белёсыми, пергидрольными волосами, стоящими ирокезом. Часто женщины в погоне за молодостью, сами того не замечая, принимают смешной вид. Как раз это и приключалось с Ириной.
– Привет! Приятно, что Вы меня так рекомендуете, девушка! И пассивный любитель всего остального, – подал голос мужчина. В немного протяжном аканьи она явственно услышала московский акцент.
И Анькино детство вновь напомнило о себе. К их соседке приезжал на лето внук – москвич. И теперь, когда хотелось  поностальгировать, память сама собой доставала со дна своей копилочки образ этого длинношеего нескладного тинэйджера с его, смешившим местную ребятню московским говорком. Они бегали, задирали пришлого и передразнивали в растяжку: “Ма-а-сква-а, па-а-шли за ра-а-кушка-а-ми!”. И только много позже пришло понимание, что этот прыщавый мальчик и был её первой любовью. Вместе с детством исчез и этот смешной пацаненок, но у Аньки навсегда отложилась благодарность за подаренную сладость воспоминаний.
И мужчина живо произнёс своим тёплым музыкальным голоском:
– Разрешите припасть к Вашим прелестям?
Ирина подъехала ближе и протянула руку. Тот немного чопорно и аккуратно, будто хрупкий, дорогой предмет, совсем как в кино, взял своей, похожей на большую кавычку лапкой женскую руку, мигом превратившуюся в ручку, и поднёс к губам. Он не целовал, он священнодействовал. Причем было видно, что сам кайфует от этого, пожалуй, больше, чем его визави.
– Восторг, сударыня!!! Каждый пальчик отдельно! – смаковал он.
 Анька стояла ошалело, с улыбкой глупости на вишнёвых губах.
Потом подошла её очередь почувствовать на своих пальцах почтительное прикосновение мягких губ. И она вдруг ощутила себя Женщиной, у которой все хорошо, и не хватало только этого поцелуя, чтобы понять это.
– И так до самых бретелек…
Что-то глубоко интимное произошло с ней во время поцелуя, она живо почувствовала, что он обнажил её им. Что оказалось совсем некстати, и Анютка постаралась забыть об этом.
– Это он так обольщает нашу сестру. Ты с ним поосторожнее, а то глазом не успеешь моргнуть… – И Ирина фривольно подхихикнула. – Сергей, а ты все также неразлучен со своим брылем? Вечно нацепит шляпу, бочком, бочком и по бабам, по бабам... Я не обидела тебя? – вдруг спохватилась женщина.
 – Ты глянь на меня внимательно, – на них смотрела довольная мордаха. – Я что – похож на обиженного? Наоборот, сразу какие-то мечты, воспоминания о прошлом и о будущем…
Его необычность Анна почувствовала сразу, когда он на её попытку почтительно выкнуть ему, человеку гораздо старше себя, лукаво и немного актерствуя, нашёлся: “Тогда я тоже буду тебе выкать”. Анька поняла, что ему нужно было это легковесное “ты” для лучшего узнавания. Оно сближало собеседников, как бы делало их людьми одной крови. Ведь вокруг лето, лето и свобода… Вообще, что бы там ни говорили о сугубо уважительном английском “you”, здорово, что в русском языке имеется местоимение “ты”. “Вы” – это уже какая-то дистанция. А тут своей, показавшейся чуть наигранной простотой он стёр эту дистанцию. Будто все знал заранее. И всё… И ей сразу захотелось ему нравиться.  А потом был мужской напор, не стоивший ему ни малейших усилий. Но ей, как всякой женщине хотелось думать о напоре.
Домик, что им с Ириной определили под жилье, испугал Анну своей жалкостью. Создавалось впечатление, что слеплен он из того, что было под рукой. Когда в детском игровом ажиотаже стаскивается всякое старьё, что удалось найти. Приходилось удивляться количеству этого самого старья.
 Сразу с дороги расположились покушать. Прямо во дворе специально стояло несколько столов под цветастыми целофанками, но они намеренно устроились рядом с мужчиной. Вместе-то веселее.
– Щас, – вдруг сказал мужчина и стрелой, Анька и не думала, что в его положении возможна такая тараканья прыть, метнулся  в свои “нумера”. Появился из их чрева, держа за горло бутылку с ярким содержимым.
– Как ты с ней непочтительно, – проговорила Ирина, своим поставленным контральто.
И тут его электроколяска решила выпендриться, и его повело в сторону. Благо, в последний момент ему удалось зацепиться за дверь относительно действующей рукой-клешнёй. Анька – самая ходячая среди них, опешила от неожиданности и словно приросла к табурету. Но это длилось какой-то миг. В следующий миг она подорвалась, кинулась к нему и …поддержала спинку коляски.
– Балдарю! Только, пожалуйста, следующий раз не за коляску, а за руку, –  «не обращая внимания на инцидент», изрёк Сергей.
– Что-то я растерялась, – для неё был нов класс “шейников” и Анька испугалась, потому что абсолютно не знала, как себя с ними вести на физическом уровне. Это уже потом она поняла – это обычные люди, только с поломанной шеей.
После она часто с замиранием сердца прокручивала этот эпизод, словно в замедленной съёмке.
Между ними и небом существовала лишь одна преграда – зелёная. И это было здорово и непривычно для Анютки.
  – Кстати, она Скорпион.  Ты, если мне не изменяет память, тоже, – села на своего конька Ирина.
– Да, “мы пскопские”, – сладко мурлыкнул он, и Анна опять увидела перед собой отъевшегося и щурящегося солнышку кота.
– А ты, я не знаю, как ты оказался в нашей когорте – двадцать первое число.– Она была поклонницей астрологии-нумерологии и считала числа, кратные трем, счастливыми. – Это уже даже и не Скорпион, это чуть-чуть Стрелец.
– Нет, я взаправдашний Скорпион, – упрямствовал Сергей. Было видно, что он гордится своим знаком и ни за что не хочет от него отрекаться. – Я как прочитал, что написано про Скорпионов, мне оченно пондравилось. И главное, похоже на меня, моё мировосприятие.
– Серёж, ты нам ложечку сахеру не дашь? Пойди, возьми, а то творог совсем кислый, – приказным тоном произнесла Ирина. Анька давно обнаружила эту нехорошую черту в женщине, любила та покомандовать. За что её, как выяснилось позже, и активно недолюбливали во дворе. Вплоть до скандалов.
– А взамен ручку ей поцелуешь, или она тебе…– её разбитная, никогда не теряющаяся товарка улыбнулась удачно и быстро найденной остроте.
Но он быстро, словно испугался, что Анюта действительно может выкинуть такой фортель – поцеловать ему руку, схватил её за кисть, приблизил к своим губам и уже нежно коснулся.
– Надо же, шустрый какой. И так всегда, хлебом не корми, покажи только ручку, – тут же прокомментировала Ирина.
И куда бы Анна ни шла, в пределах двора, она чувствовала, что глаза мужчины всюду сопровождают её. И не просто сопровождают, а бесцеремонно, по-мужски пялятся и раздевают. Словно он имел на это право. И ей это нравилось. «Ой, пропала!» – подумала она с некоторой даже радостью.
 Любовь никогда не просит разрешения войти, но всегда без спроса врывается. На то она и любовь!
Время шло, от недели, которую она смогла выторговать на работе уже остались “рожки да ножки”, а материала для рассказа о жизни инвалидов она так и не нашла. Почему именно инвалидов? Потому что сама была таковой и знала эту братию, как облупленную (во всяком случае, так ей казалось). И вот за день до отъезда она достала-таки со дна сумки свой забытый диктофончик, обременила его новыми батарейками и, немного стесняясь и боясь отказа, пошла на нашего “шейника”. Но по-видимому, мужчина не умел никому отказывать, или в голове его уже поселилась коварная идея обольщения, и он согласился. 
И как всякое своё дело, начал он с небольшой медитации: в безмерном счастье распахнул свои измученные болезнью, похожие на крылья грифа из мультика “Руки, крылья и хвосты” выщипанные руки с выраженными локтевыми узлами, словно хотел обнять весь этот мир. Да ещё и дурашливо помахал ими. И совсем приготовился уже произнести своё сакральное, как Анна опередила его: – Марафет!
– С языка сняла… – улыбнулся он. Сергей часто раскатывал по двору (спасибо, что не по городку!) в одном носке. Вот и теперь отекшая ступня, в болезненных струпьях, напоминавшая обрубок, торчала из спортивных штанов.
Она нежно и кокетливо засмеялась расходящимися ямочками от того, что угадала, но больше от лёгкой эйфории, мол, посмотри, я уже чуть-чуть тебя знаю.
Он же выдал одно из своих заклинаний:
– Господи, как мне хорошо в Твоем мире! Подержи меня ещё на этом свете, сколько можно!
И уже Аньке:
– Извини, хочу сразу предупредить: если буду ногой тебя касаться, не обращай внимания. Это не я, это бес во мне брыкается.
И тут она немного огорчилась, потому что ранее он в беседе неоднократно задевал её ногой. Анька, конечно, знала, что это спастика заигрывает с ней, но ей приятно было обманывать себя и думать, что это не только издержки болячки.
– Только давай сделаем так. Я тебе всё расскажу, но просто так, не под протокол. Ты выслушаешь и, если сочтёшь рассказ достойным внимания, я повторю его. Лады? –  и сгреб с тарелки ягодку подпорченной, уже взявшейся соком любимой черевишни.
Её визави прижал ручки к обнажённому беременному животу, от чего стал ещё отчётливей походить на китайского болванчика. И начал удивительным образом сохранившим своё мальчишество говорком:
– Года три назад, у меня ещё не было ноутбука, и я ездил работать в местный компьютерный клуб. И вот как-то, третьего августа, точно помню, я отлично  поработал и уже ночью, по темноте, гордый, возвращался домой. Погоды стояли славные. Ну и решил поехать с одного конца улицы на другой кругалём, погулять, и у киоска наградил себя бутылочкой пепси. Качу себе, как всегда, под нос песенки мурлычу. А днем занял у дружка сто долларов, поменял их на гривны, кое-что сразу куда-то ухлопал. Ну и показал деньги около киоска. Лежали они в трикотажной шапочке сбоку, между бедром и боковиной коляски, вместе с паспортом и другими документами. Короче говоря, подъезжаю к дому, а дальше – провал…Очнулся, слава Богу, на коляске, очки на асфальте впереди валяются, по подбородку что-то течет. Лап-лап, по секретным местам, а шапочки с деньгами и документами нетути. Рыло мне начистили славно: губу насквозь, два зуба выбили.  Сначала накатила эйфория: милиционер меня опрашивает, а я не могу смех сдержать, нянечка рыдает, я ее успокаиваю. Потом полсуток посердился на обидчиков, куда ж без этого. И вдруг вспомнил две последние строчки из стихотворения одной из убиенных княжон, дочерей Николая II: “Нечеловеческие силы молиться кротко за врагов”. Попробовал и вдруг почувствовал, что никаких нечеловеческих сил для этого не надо. Очень даже все просто. Ну и, во-первых, собственная психика сразу пришла в норму. Я почувствовал, что стал спокоен, как Т-34. А во-вторых, на следующий день уже и опухоль спала, и почти все и прошло. А губа-то насквозь была пробита, зашивали. И в третьих, до меня вдруг дошло, что в духовном плане – они жертвы, а не я, их надо жалеть. Потому что, прикинь, какой путь должна  пройти вниз душа нормального человека, чтобы он совершил такое, ну отнял деньги у ребёнка, у беспомощного старика, у инвалида. Это  ведь для  обычного человека что-то запредельное. Ну вот, а они, бедняги, в этой черноте живут все время. Так что давайте их пожалеем. А сами, как писал Бродский, заломим брови. Ну как, складно я вру? – Анька уже привыкла к подобной концовке.
– А еще интересный момент! На следующий день сидим у санатория на колясках кружком, и одна дама восклицает: «Ну как можно грабить беспомощного, инвалида!». А сосед-остроумец ей: «Ты что же, Танюша, сторонница дискриминации инвалидов?».
Сергей рассказывал, а она представляла его избитым, окровавленным и про себя страдала. Ну почему не она оказалась возле? И вдруг в его неухоженности для неё открылась вся его одинокость, которая его вовсе не угнетала, не была ему в тягость, а наоборот, ему в ней было комфортно.
И была жалость, но не обидная, уничижающая (жалость – прекрасное, высокое чувство! А унижает не сама жалость, а форма, в которой она выражается), а простая бабья жалость. Потому что он шейник, а значит, по обычным человеческим понятиям, обделён простыми людскими радостями (потом она как-то услышала от него: «Вот когда столько отнято, понимаешь, как много еще осталось. Это ж сколько в нас всего заложено!»). И ей очень хотелось помочь ему получить эти радости. Постоянная зависимость от чужих рук, от чужого желания – это, пожалуй, самое малопривлекательное следствие болезни было главной зацепкой для жалости: ему, даже при его минимальных запросах, приходилось нанимать нянечку, настолько тяжелы были последствия травмы. А по старинной русской пословице и по её собственным наблюдениям – жалеет, значит любит. Сердце же Аньки было свободным и открытым для любви.
  А много ли нужно женщине ищущей любви? 
– Индусы учат: если ты сочувствуешь человеку, то не должен пропускать его боль в себя глубоко, а только поверхностно. Иначе ты…
– Захочешь помочь и не сможешь,– перебила Анютка.
Она всегда больше любила слушать. И теперь сидела, подперев правым кулачком щёку, и во все глаза смотрела-смотрела. И вдруг поймала себя на мысли, что ей абсолютно все равно, о чем он говорит. Воспользуется ли она этим сюжетом для рассказа, нет ли, какая разница. Ей хотелось ещё и ещё ловить музыку его слов и наслаждаться его просто так предлагаемым обществом. И ещё захотелось глубже подумать, насколько необычен и раним этот человек, и совсем не оттого, что он инвалид, а оттого, что – Человек.
– Да! – Согласился Сергей с её тихим и неуверенным словом: – ты не должна испытывать те же эмоции, ну столь же сильные. И вот я считаю, что наши и ваши тоже теленовости, где сплошь, то чернуха, то порнуха, они если даже и следуют человеческой природе, как сейчас принято глаголить, то во всяком случае, идут вразрез с милосердием Матери-Природы.
– Интересно, а что, по-твоему, есть это милосердие природы? – Анька постоянно твердила, как попка одно и то же: “интересно, интересно”. Ей действительно было очень интересно и приятно рядом с ним.
– Милосердная Мать-Природа намеренно защищает психику большинства людей от больших чужих горестей, делая страдания умирающих, инвалидов всех мастей, немощных стариков брошенных или просто нелюбимых детей недоступными для "нормальных" людей. Ей важно не продолжение жизни индивида и уж тем более не его счастье, а продолжение существования вида. Или, например: к старости люди в большинстве своем выглядят менее красивыми. Так природа облегчает нам расставание со старшим поколением.
– Вот это да! – открыла рот Анютка. – Я никогда не думала о старости с таких позиций. – Внезапно, хоть чуть-чуть ей захотелось соответствовать ему и она, выпалила: – И старику было бы не так страшно уходить из этого мира.
– Не знаю, буду уходить – погляжу. Правда, это мои личные соображения, не вычитанные, так что сослаться на авторитеты не могу. При этом милосердие понимается с наших, гуманных позиций. Но оно также и в том, что крысы первыми посылают в опасные места больных и слабых, а в неблагоприятных ситуациях даже съедают их. Слабые особи гибнут, вид крепчает. Так что - смотря как его понимать, милосердие-то.
– А милосердие-то жестоко. Слава Богу, мы не крысы. Я надеюсь, ты не делаешь это человеческой нормой, – Анька могла слушать его часами, настолько своеобразен был этот человек. Штучный товар, как однажды отозвалась о нём хозяйка двора.
– Нормы делаются без нас. А от крыс мы не очень далеко ушли. В Спарте, пишут, к этому очень серьезно подходили, и даже тремястами спартанцами она в веках справедливо прославлена, но вот само государство что-то быстро сникло. Но не будем отчаиваться: я читал, что какой-то северный народ, точно не помню, так вот они в голодные зимы душили своих стариков, так вот они целы, живут, слава Богу. Вобщем, на свете много диковин, – и внезапно плавно потекли красивые строчки:

Облагороженные сосны в цивилизованных лесах.
  Коммуникабельные лоси, с грустинкой сытою в глазах.
А где-то есть леса другие, где полумрак, где бурелом.
И нет людей. А звери - злые.
И я согласен с этим злом.

Он жил одновременно в реальном и в литературном мире, и конечно, быстро задел её слабинку – любовь к поэзии. По-сути ему больше женщину и развлечь-то нечем – это просто так совпало. Единство душ. Не совпало бы, может ничего и не случилось бы. Причем, гулял по многим странам и эпохам, что наизусть, что с экрана компа, что просто отдельными волшебными строчками. Она впервые встретилась со столь феноменальной памятью, в которой находилось место и для скабрёзных анекдотов и для нежных рифм.
И поэзией дело у них не ограничивалось. Он с удовольствием читал ей вслух Юрия Полякова, а то и своего любимого Достоевского, которого и она считала гением, но побаивалась, не совсем понимала, хотя много раз бралась за него. И Достоевский вдруг становился понятным, прозрачным, веселым, ехидным и – глубоким и мудрым, каким оно и есть на самом деле. Преклонялся перед Босхом, Пушкиным, Гоголем, Шекспиром, в общем, всем тем, благодаря чему из неё самой получилось то, что получилось. “Так не бывает, – думала Анька, – не бывает такого совпадения интересов, взглядов”. Анна узнала поэзию совсем уж незнакомых ей Бродского, Мандельштама, Галича, и оказалось, что они вовсе не так уж заумны и тяжелы, как думалось.
Мужчина обволакивал её стихами, цитатами из книг, и она, тонкая натура, плакала от ажурной, как паутинка нежности, затопляющей её душу. Поначалу она старалась, как могла, смирять плач, и давилась рыданиями. Но когда Сергей, услышав её приглушенное бульканье, заметил, что это “нормальная реакция на Искусство» больше не стыдилась выказывать бушующие в ней эмоции. А они у неё всегда близко.
Стояло начало лета и все, что должно было произойти, непременно произойдет. Зачем торопить время?
Все и произошло…
Они вели себя так, словно были первые человеки, сотворённые Богом друг для друга…. И потом, лежа на его плече, она расслабленная и разнеженная от уже забытых ласк, водя рукой по его шерстяной груди, ещё не свыкшись с новой для себя ролью, но утверждая её, немного смущаясь, спросила:
– Что это было, и как ты вообще рискнул?
 – Я знал, что тебе  завтра уезжать. И либо пан, либо пропал….
– Дурачок, я давно уже была твоей, – мягко произнесла она, немного громче, чем нужно. Ей очень хотелось, чтобы хоть кто-то, хотя бы эти стены знали о том, что она теперь принадлежит ему.
Анька слегка укусила своего Адама за бесчувственный сосок и огорчилась  тому, что он в полной мере не в силах почувствовать  ласку её тела:
– Ты действительно ничего не чувствуешь? – женщина все-таки решилась и озвучила свой вопрос.
– А должен? – Как всегда в таких ситуациях он отгородился юмором. За сорок лет болезни он привык к подобному интересу.
Нет, ему больше никогда не ощутить игру когда-то крепких мышц, как тел наливается энергией и желанием. Это странно и страшно, когда не хочет подчиняться то, что по природе должно безотказно служить тебе. (“Не верь политкорректным лицемерам и искренне заблуждающимся: инвалиды отличаются от здоровых, и именно своими дефектами, но – не более того”, – как-то произнёс Сергей, напомню, инвалид с сорокалетним стажем. И она запомнила.) Вообще, тело – деревяшка бесчувственная, в отличие от души…  Непонятно, как при таком незавидном отношении к нему жизни он сумел сберечь этот сосуд. Не затянутый ни житейской тиной, ни бурьяном, ни жиром, или что там ещё прилипает к человеческой душе?
– Только не надо думать. Ты не думай! – попросила, нет, почти приказала Анька и мягко, с бархатным оттенком коснулась его глаз.
– Поста-га-юсь. – шутливо скартавил Сергей нежно и одиноко погладил её белеющее плечо.
После он не единожды на её недоуменные вопросы по поводу своего несовременного отношения к женщине говорил, что он  служка в Храме Любви:
– То есть с верностью, конечно, швах, служу всем, кто в него заходит, но пока служу одной, другой вход заказан. И  ещё приходящим в Храм командовать в нем низззьззя. Мне вообще кажется, что моя миссия в том, чтобы после меня женщина почувствовала себя Жен-щи-ной, как говорится, отныне и навсегда.
Когда нянечка укладывала его на  послеобеденный отдых, к нему в кибитку иногда кто-то заходил, что-то брал, что-то говорил… Сначала Анна недоумевала и злилась. Ей казалось, что люди такие нечуткие и бесцеремонные. Думала: ну знакомые там, друзья. Оказалось жители двора и их соседи. Сказать “чужие” – неправда, для него вроде как все свои.
– Раньше хотелось подойти и крикнуть: “Ну дайте же ему поспать!”. Но хорошо, вовремя поняла – это твоя жизнь. И тебя она устраивает, – делилась она с Сергеем. – Сейчас уже …
– Понимать не стала, но привыкла. Самое главное – покой, чтобы меня впрямую не окликали, чтобы не приходилось как-то реагировать, напрягать мозги. А если я лежу носом к стенке, то я никому ничего не должен, берите сами, что надо. Господь управит.
  Работа задает свои правила, и их нужно выполнять. И назавтра Анька уехала домой. Как раз и можно будет осмыслить все, что с ней произошло. И…вернуться. Она уже точно знала это. Легко несла своё не совсем послушное тело навстречу ему, навстречу любви. И было абсолютно наплевать на тот малопривлекательный ранг любовницы, в который она сама себя возвела.
Вернулась, больше по инерции, даже не подозревая, как соскучилась. Хотела и боялась встречи. Опасалась, а вдруг уже не будет того, что радовало душу и разгоняло кровь, ведь он уже не мальчик. Напрасно. Он стал для Анны учителем. Он научил её любви, как женщину в сорок лет можно научить любить и чувствовать собственное тело, доверять ему, без ложного стыда откликаться на его зов …. А ведь и тут выполнил, козел старый, свою миссию, научил её быть Женщиной!
Сергей сразу, как только их отношения приняли новый оборот, оговорил их рамки:
– Я как правильный мафиози: ни при каких обстоятельствах не оставлю свою семью.
И это было для неё непреложно. Другая бы могла обидеться, “полезть в бутылку”. А ей даже не требовались его слова, она с самого начала их знакомства уяснила, что семья и работа для него незыблемы. Хотя сначала, как любая женщина попыталась вставить свое слово в его взаимоотношения с женой. Тут была скорее извечная женская претензия. И он ответил, ответил только потому, что отношения были для них ещё новы:
– Переступлю через нее, значит, и через тебя потом запросто переступлю.
– Добренько! – Анька старалась держаться непринуждённо. Только вот актриса-то она никудышная. Сразу определила, что этим “а нам все равно!” Сергея ей обмануть не удалось. – Только, при мне не упоминай о своей семье, …пожалуйста, – добавила она, немного подумав, чтобы смягчить просьбу.
И все …
 “Навсегда” и “никогда” - вот для неё точные слова, обозначающие их связь, нет, не связь - отношения. Анютка сразу поняла, что ловить тут в плане уз Гименея нечего. И пробудить в нём ответное чувство не в её власти. Что единственная женщина, которую он любит, даже ещё и не женщина, а только проклюнувшийся птенчик – восьмилетняя дочь. Хотя, конечно, мечталось быть с ним всегда. Анька опасалась его реакции на слово любовь, потому никогда его не произносила (оно оставалось за скобками их отношений), хотя постоянно думала. Они никогда не строили планов друг на друга, вообще не говорили о будущем….
Её не обижала ситуация подчиненности, которую Анька смягчала тем, что почти на четверть века моложе его. И вовсе не тяготилась тем, что играет при нём вторую скрипку. Да и не ощущала себя этакой шавкой при боссе, который благосклонно позволял любить себя. Сергей воспринимал её, как цельного состоявшегося человека. Хотя вроде и не говорил об этом, но это вытекало из его поведения: “женщина - другой зверь, но равный”. “Возлюби себя, ибо ты создана по образу и подобию Божьему” (да и не только поэтому) – призывал этот “недостойный сын Православной церкви”, как он себя иногда называл.  И почти в самом начале знакомства предупредил ее: «Если тебе покажется, что я сказал какую-то гадость, ну там что-то унизительное, не торопись обижаться: это наверняка недоразумение, взаимонепонимание».
Заболевшая женщина – это одно, но совсем другое, если женщина не хочет выздоравливать. А Анька не хотела.
Сергей никогда никого не искал и не добивался. Она хоть и маловато знала его для такого вывода, но женское чутье ей это подсказывало. Он бережно, с благодарностью брал, что ему посылалось свыше. На этот раз – это была Анька. 
Аньке же Сергей ещё был дан в опровержение сложившемуся в её голове стереотипу. Она раньше думала, что мужчина после шестидесяти перестает замечать, что рядом ходят женщины, и не просто замечать, а активно замечать. Он же пристыдил её.
Он был абсолютно не похож на мужчин его возраста и даже младше, виденных ею на улице, в транспорте или дома в кресле. Она специально сравнивала. Она была ещё молода, и ей нужны были сладкие доказательства любви. Казалось, его возраст только подстегивал любовные игры. Сергей вроде как боялся опоздать и гнал повозку любви, или пытался доказать свою мужскую силу более молодой любовнице. Хотя последнее вряд ли. Никогда и никому он ничего не доказывал, жил себе как Божья пташка, но конечно, зело грешная.
Удивительное дело, за всю добрую половину своих жизненных лет Анька ни разу не встречала никого похожего на Сергея. Ей попадались типичные представители человека разумного. И тут она увидела его – необычного этим-то и интересного.
В личной жизни ей не слишком везло, её вечно преследовали какие-то недомерки, не в плане роста, а в плане характера. Один любил маму, которая придумывала разную небывальщину, чтобы изжить её из жизни своего сына. И надо отдать ей должное, сказки её выгладили весьма и весьма натурально и оригинально, заслушаешься. Анька удивлялась её изобретательности: “Выдумала новую страничку в мировой войне свекровей и невесток”. Для другого мамой была “беленькая”. И всегда получалось, что место первой леди было занято. Не свободно оно и сейчас. Но здесь она могла хотя бы рассчитывать на три месяца безмятежного счастья. И она получила их. “Живи сейчас, а дальше - будет видно”. Наконец-то, наконец-то и Аньке встретился тот человек, проявлять слабость при котором было в удовольствие, которому хотелось просто и без рассуждений подчиняться, без оглядки на женское “эмансипэ” и различные “принципэ”. Она смело могла вручить себя в эти сильные мужские руки, которые, казалось, не в состоянии удержать ничего тяжелее кружки.
Анька чувствовала, что таких людей так просто не оставляют и если ей случится рвать отношения, то придется рвать с мясом.
 И ещё она твердо усвоила – это личность, которой, несмотря на мягкий характер, не дай Бог перечить. Внешне все также, но – чуть меняется лицо, и сразу чувствуется холодок отстраненности. Одно слово – Скорпион. Что он часто подчеркивал и гордился этим. Ему очень нравилось, что она тоже принадлежала к этому “дьявольскому клану” – Скорпионьему.
Сергей абсолютно не прилагал усилий, чтобы закрепить свой успех над ней, просто само собой выходило так, что ей хорошо именно и только рядом с ним.
Сначала у Аньки возникало много вопросов по поводу его московского житья-бытья. Она любила, поэтому ей очень хотелось знать о своей пассии все-все. И хотя он установил лимит для этого всего, но она с удовольствием мирилась с малым, так как боялась своим интересом «замкнуть» его. Боялась однозначного: не твое дело (ее прежние возлюбленные так говаривали). Потом вопросы ушли совсем, как ненужные. Все, что она знала о его личной жизни – это либо его ответы на вопросы других, либо его недомолвки, либо её догадки. И этого оказалось довольно.
 Самое трудное было спрятать глаза, в которых плескалось счастье. Она даже первое время старалась не смотреть по сторонам, по двору бегала, живо интересуясь расположением бетонных плит. “Люди не дурнее нас” - опять же его присказка. Хотя, чтобы не заметить её состояние, нужно быть - именно им…
***
За время её отсутствия двор оброс новыми гостями и колясками.
Съезжались на лето, на прикормленное-намоленное место люди уже знавшие и ценившие его плюсы. Были и случайно забредшие, для разбавки, без этого-то все равно не получится. Хозяева всегда с вниманием и пониманием относились к своим поселенцам, видимо поэтому люди помнили этот двор. Много приехало колясочников, но были и двуногие, в качестве сопровождающих или с не бросающимися в глаза болячками. Среда инвалидов – особая. Отношения проще, жизнь сложнее. Проще в плане общения, понимание и юмор всегда сопровождают его. Вообще инвалид – это человек, которому приходится задумываться о вещах, которым здоровый и значения-то не придает, за ненадобностью, ведь болезнь не висит у него на загривке. Между инвалидами существует своя градация. Тут кто тяжелее болен, тот и генерал, ему всегда больше внимания и участия. Сложнее в бытовом плане. Понятно, что под тебя никто и ничто не будет перестраиваться, поэтому приходилось приспосабливаться к имеющимся условиям. Но на мелкие неудобства по большому счёту было наплевать, ведь вокруг играло лето. А серьезные проблемы, так или иначе, решались.
Люди были разные, но почти все знакомы между собой, почти все уважали, а то и тихонько любили друг друга. Обычно во дворе ощущалась аура покоя и тихого благожелательства. Хотя «чужаков» иногда пытались учить жизни. И тот, кого поучали, естественно воспринимал это в штыки. А кто послабее и сам не мог защититься, доказывали свою правоту почему-то Анютке. И она должна была исполнять роль третейского судьи, но только это у неё плохо получалась. Потому что она всегда, с самого детства отдавала свой мало что решающий голос не тому, кто прав, она в этом так же мало разбиралась, как слон в алгебре, а тому, кто слабее. Мамино воспитание. Выслушивала обязательно с понимающим и слышащим видом, с лучиком сочувствия в глубоких глазах. Иногда, когда ситуация была особо трагичной для жалующегося, она силилась добавить к голому и неинтересному сочувствию более существенную слезинку. Нет, это вовсе не притворство. Это – психология. Люди всегда видят неравнодушие, пускай даже и наигранное, любят и ценят его.
Иногда в своей оценке она шла против совести, потому что совесть и сердце у нее порой расходились. Так в трёхместку вселилась семья: мама на коляске и двое детей, погодков. Мальчик и девочка по подростковому вытянутые, вместо рук и ног из летней одёжки торчали костлявые “палки”, и по подростковому же ершистые. Особенно девочка. Если мальчишка старался все-таки адекватно реагировать на взрослых, то младшее дитя природы было неуправляемым. Для неё никто не указ, она сама себе хозяйка, случалось, и на мать голос поднимала. Настоящая дичка. И самое печальное, дети подростково-ленивы, совсем не приучены к взрослой жизни, почти не готовили и, главное, не мыли посуду. Так что медлительная мама иногда, переводя дых, просто сидела у общей мойки (на дворовом жаргоне “китайской прачечной”) и попадала под огонь критики. А это общежитие, не помыл посуду – получай шкандаллль.
 Но по сути своей, она и девочка-то неплохая, только запущенная, дворовая и, согласно возрасту, остро относящаяся к замечаниям взрослых. А у хозяев была собака, ещё молодой игривый щенок, рыжий с серыми подпалинками и с перебитой лапкой – хозяйский сын постарался. Трогательно было смотреть, с каким юным азартом и энергией одна молодость бросалась в объятья другой. Как ребята, особенно девочка, ошалело носилась с псом, а он в благодарность, вынужден был есть не собачью еду – всякие чипсы и сухарики. И однажды в двенадцатом часу ночи, девочка все так же громко тетешкалась с дворовым любимцем. И на справедливое замечание отдыхающих, что ночь на дворе и надо бы умерить свой пыл, в довольно-таки грубой форме выразила свой протест. Не совсем учтиво отозвалась, слово за слово и дошло до ненормативной лексики. Отрезала и потом сама пожалела, испугалась своего ответа. Опять же не хочу повторяться, не потому что она шпана, просто в ней остро сидела подростковая сопротивляемость. Ей неважно было, правильно, неправильно, главное, по- своему. И тут у двора, как говорится “лопнул терпец”, и ей припомнили немытые чашки и подгоревшие кастрюли, неубранный стол, и неуважение к матери. В запале под горячую руку попала и мамаша, плохо воспитавшая своё чадо. Девочка, конечно, на дыбки в защиту мамы и совсем утратила контроль над собой. И заклевали… Взрослые дяди и тети.
На следующий день эта самая мамаша усиленно извинялась перед Анькой и Сергеем, потому что, по её словам, чувствовала особое неудобство перед ними за ночной инцидент. Доказывала, что Женя не такая уж оторва, как говорят о ней. “Сама не знаю, что с ней случилось….Это она с испугу…. За меня вступилась”. («Ну это-то она как раз правильно сделала», - тихонько вякнул Сергей). Женщина словно искала в Аньке защиту. Это в ней-то? Аньке стало жалко эту мамашу, и она пошла на поводу у своего, желающего всех обогреть, сердца.
Из этого малопривлекательного случая Анька вывела главное, привлекательное для себя: некоторые уже объединяют их общим и сладким для неё местоимением “ВЫ”.
Их окружали люди. Они придавали этой истории больше живости и правды. Они были её свидетелями. Без них “это была бы совсем другая история”.
 Редкое простодушие отличало Сергея. Но совсем не детское, т.е. он не заносился. Был он удобным для окружающих, но в тоже время, ни у кого не подымался голос обидеть его. Главное его правило – все мы люди, все человеки. Как-то так получалось, что он со всеми был равный ... И при случае объяснял это тем, что перед Господом мы все равны, вот, мол, я и стараюсь соответствовать.
Она не встречала  человека, который бы так много и изнурительно работал. Причем изнурительно с точки зрения других. Сам же не видел в этом ничего противоестественного. “Я мальчик по вызову”,  – не раз повторял Сергей, при этом все-таки немного лукавил. Поднимался рано, ложился поздно, иногда чуть не до утра засиживался. Почти все время упрямо тюкал по компьютерной клавиатуре. Отрешённо, на первый взгляд. Но если кто подходил, быстро переключался, травил свои байки, веселил, слегка обескураживал окружающих анекдотами, которые постоянно крутились у него на языке и обычно были сочны и выдержаны. Всегда занятно, когда интеллигентный человек, рассказывает анекдоты с пошлинкой. О чем не заведёшь разговор, тут же алаверды, начинаешь качаться на тихих волнах его спокойствия и хорошего настроения. Умел рассказывать. Всегда вживался в образ, а не просто бурчал себе под нос. Особо заражало то, что от своих анекдотов и шуточек он, пожалуй, балдел больше, чем слушатели, но не ржал громко первый, как иногда бывает, а  – спокойно делился радостью, которую испытывал сам. За это-то мудрое отношение к жизни все относились к нему не просто с уважением, а с симпатией и любовью. Откроет рот – и перед тобой уже не дохлый инвалид, а умный собеседник и… “обаяшка”, особенно для женщин.
У него можно было разжиться всем, от спичек и сахара, банка с которым неоднократно ночевала на общем столе, до сала и спиртного. Даже соорудил у себя под столом небольшой барчик. Однажды к его стыду, он оказался пуст. И мужчина, несмотря на свою занятость, решил развеяться. Как всегда поинтересовавшись, не нужно ли чего народонаселению?
Обычно заказывали только что-нибудь громоздкое и тяжёлое: баллоны с водой, там арбуз или дыню… Обогреватель ли, флешку ли, денежку взаймы, или нужно перевезти вещи на электроколяске... Не вопрос. Всё, что в его силах с дорогой душой. На Анькин интерес об этом ответил: «Ну это элемент самореализации. Раз Господь дает шанс что-то пузитивное сделать – вперед, как на буфет с рублем!». Этому человеку просто необходимо было о ком-то заботиться. Иначе он не умел! И люди, зная мгновенную реакцию Сергея и его занятость, были деликатны и лишний раз не дёргали его.
Но тут Ольга, перезревшая красавица с вежливыми ямочками, которые она всем  всегда эффектно демонстрировала, подала голос:
 – Сереж, что-то ты нас в этом году не балуешь мороженком!
– А и вправду. Надо исправляться! – Аньку под мышку, куда ж без неё и айда в магазин.
И вновь повторилась обычная история. Как только куда выйдут, Анька не успеет скрыться за магазинными или аптечными дверьми, а её кавалер уже лижет ручки знакомым женщинам. А таких у него полгорода. Движение, которым он брал дамскую ручку хотя и было несколько светским, но и одновременно к каждой женщине он подходил индивидуально, казалось он видит только её. Сначала она ревновала, даже не к женщинам, а к вниманию, которому он им оказывал. Позже успокоилась своим возрастом и тем, что рядом, и терпеливо принимала его маленькие слабости.
Вечером, когда она первым делом, потому что была так приучена – сначала мужчина, подала ему мороженое, Сергей сказал:
– Ты давай сама покупай. Увидишь и купи. Я часто забываю. – Эта фраза мазнула теплом по её душе. Много было таких слов, кинутых вроде бы мимоходом, но они создавали теплый  фон их отношений.
Особенно Анна полюбила вечерние посиделки со всеми атрибутами жизни отдыхающих. С варёной картошечкой в мундирах, толсто, впопыхах порезанными шматами сала, как правило, двух-трёх сортов с надломленными кусочками хлеба, оставшимися от дня помидорками, или какой другой фруктой-овощью, и конечно, с разговорами под водочку, или, если с девочками, то и с мадамскими напитками. Чем проще, тем вкуснее: помидоры, хлеб, абрикосы с земли… Лампа над столом в железном абажуре. И свет от неё, тускло мерцающий в уже набравшей сок листве. Вокруг комары и кайф общения…. Сергей, если погода не противилась, работал на улице за столом, а все дворовые были полуночники, возвращались поздновато и иногда зависали возле него. А там ещё и хозяин подваливал. Если собиралось трое-четверо,  тут уж Сергей сразу, как бы ни был занят, отодвигал свою работу. И не потому, что она терпела, он обычно говорил: пока силы есть надо крутиться. Просто работа будет всегда, а лето-то сегодня – вот, а завтра – пшик. Бери, пока дают. Да и неудобно было выделываться, строить из себя серьезного, когда люди рядом отдыхают.
Аньку смущали рассказы соседок о его прошлой жизни в С. Она хотела и боялась их. Понятно, ревновала. Слушала и тихо сожалела, что люди, о которых говорилось, были ей незнакомы. Да естественно, было время, когда её не существовало в его жизни. И от этого ей становилось горько, горько и тоскливо.  Она очень нервничала и обижалась на себя, если во время посиделок находилась далеко, потому что ей хотелось быть возле, знать о нём как можно больше, греться его теплом. А если сидела напротив, на другом краю стола, во все глаза, боясь пропустить малую малость, наблюдала за ним, уткнув подбородок в сложенные замочком руки. И видела, как его немного потускневшие и уставшие от беспрерывного пяленья в экран ноутбука глаза постепенно вбирают в себя оттенки южного неба. 
Аньку прикалывала эта жизнь, уменьшенная до словосочетания “под деревом”. Главное, что было в ней – свобода, которой так не хватало в привычной жизни.
А лето делилось с ними мягкостью ночи, тишиной напополам с комариным звоном. И абрикосами… Которые, поспев стали громко заявлять о себе. Идёшь, а рядом с тобой вдруг яркая бомбочка плюхнется. Когда только начался этот абрикосопад, дворовые жители живо подлетали и жадно хватали эти солнечные яйца. Поначалу ездили-ступали аккуратно, глядя под колеса или под ноги (кому как повезло), старались не раздавить их. Часто перезревшие абрикосы не выдерживали падения и растекались сочной, сладкой жижей на бетонных квадратах. “Шлёп!” – и потекла нежная, мягкая, как яичный желток серединка. Радужная фруктовая мякоть переливалась, играла на солнце. И как итог над сочным месивом вовсю кружат мухи, которым осы оставили часть сладостей.
Не терялись и хозяева. Начали появляться тазы и тазики, миски и мисочки, ведра и ведерки… И вот они уже наполнены летней радостью. И из-за недостачи тары плоды радовали глаз и на столе. Хватило вволю и жильцам.
 “Чревоугодие” процветало по полной. Уже и не хотелось, но спина сама кланялась, рука поднимала и тащила в рот порядком приевшийся фрукт или брала его из миски на столе. Зато наелись все.
Праздник постепенно сменился ропотом и досадой:
– Володя, убери это варенье от моей двери. Запах невозможный!
Анька с сожалением смотрела на вывороченное, знойное, как само лето, абрикосовое нутро. Уже ставшие неучтивыми ноги и коляски не притормаживали перед упавшими дарами лета.
Под конец красотка Ольга даже заявила голосом капризного ребёнка: “С этого дерева абрикосы я уже не хочу. Я с того хочу! Володя, вон тот вот красненький, достань мне, пожалуйста!”. И Володя – ходячий инвалид, вместе с Анькой подвизавшийся помогать народу, с трудом сбивает высоко висящий фрукт и показывает ей. Она же повела носом: “Что-то они не очень красивые!”. На что мужчина благодушным тоном заметил: “Зажрались вы, сударыня! Перебираете харчами!”
Лето выдалось невыносимо жарким. Население двора ползало по нему в прострации, как сонные мухи по стеклу. Даже коляски скрипели как-то по-особому лениво. Горячий и тягучий стоял воздух, деревья не качнут и листочком. Ночь не давала отдыха измученным телам, слишком коротка. Всему хозяйкой стала матушка-лень. Дождя безрезультатно ждали второй месяц. Ждали-пождали, а на небе-то пусто. Кроме упрямого жгучего солнца – ничего. На тучи и надежды нет.
И надумали поливать двор.
И всё вмиг повеселело, взбодрилось и наполнилось ожиданием праздника. От понурых, уткнувшихся в землю хибарок с печально обвисшими штилевыми парусами-занавесками до людей, повыползавших из своих конурок. Некоторые упрямо лезли под струю живой водицы. Анька тоже при первой возможности подставила свои недужные ноги под самодельный дождик, благо была в шортиках. Поначалу она жадно наслаждалась, боясь пропустить хоть капельку, но после, когда тело упилось, начала по-детски дурачиться, играть со струйкой воды, красоваться и подставляться, то одним бочком, то другим. Здорово снова почувствовать себя маленькой девочкой, для которой нет никаких запретов, кроме родительских.
Руководил всем этим озорством пятидесятилетний ребёнок – Владимир, тоже, как и Анька, болевший ногами.
– Урра-а-а! Заработало!!! Поливальная машина в действии. Володька работает дождиком! – Анька, уже изрядно подмокнув, теперь радостно и свободно загребала тёплые лужи ногами.  Ей сделалось “ужас как хорошо”, и  жизнь этим летом в который раз показалась ей цветной.
А однажды случилась гроза. Летом в Крыму – обычное дело, а во время такой засухи она ожидалась. С вечера все небо походило на большую чернильную кляксу, бесформенную и безразмерную. Стало не по-летнему темно и страшно. Недаром прилагательное «грозный» образовано от существительного «гроза». И было от чего приходить в ужас. Ветер, враз набравший силу, рвал и расшвыривал по двору мусор, забытую или оставленную посуду, остатки пищи, сохнущее на веревках бельё.... Тарабанил по крышам, с какой-то бессмысленной злостью раздирал занавески на дверях.
Анька ещё с детских поездок в деревню прочно затвердила, что если гром глухой и густой – к тихому мелкому дождю, гулкий – к ливню; раскаты частые – ненастье надолго; перекаты короткие – скоро проясниться. Сейчас звук грозы шёл накатом издалека, был раскатистым и обещал ливень. Сначала пушечный «бу-бух». И с блаженным «наконец-то» и в ожидании нарядного фейёрверка все уставились на небо. И словно ответ на месячное воздержание белое от молний небо и огромадные райские капли дождя.
Добрался дождь и до людских жилищ. И был потоп. Из-за плохой работы канализационного стока совсем как всемирный. Постепенно стало подтоплять все лачужки, оказавшиеся в низине, Серёжкин «кабинет» в первую очередь. Поплыло все, что могло плавать, остальное потонуло. Но даже это не смутило его, помните, «работа, прежде всего», сидит себе, барабанит в такт ливню по «клаве».
Анька вставала рано. Она привыкла к утренним беседам-спорам с Володей. Когда весь двор спал, а Сергея ещё не подняли. Она выросла девочкой начитанной, потому её вроде и захватывали интеллектуальные разговоры о поэтах-писателях или каляканье на жизненные темы; но она все время следила за появлением  главного для неё персонажа – Сергея, и горевала про себя, если нянька его запаздывала. Хотя Анютка старалась не показывать этого и особо не стрелять глазами, словно влюбленная школьница.
Этот барин-лизун никогда не лез на первый план, подъедет, встанет в сторонке и потягивает поданное ему кофе, этакий «я не я и хата не моя». Но своими редкими репликами, он делал эту праздную болтовню, запоминающейся и значимой для Анютки, и не только для неё. И ещё, она с удовольствием, до дрожи в сердце, смаковала прошедшую ночь. И ей ужасно нравилось и интриговало, что люди ничего и не подозревают про них. Хотя, кто знает, как неоднократно повторял Сергей – «люди не глупее нас».
Но она знала, что за скоротечным и сладким летом непременно наступит неуютная и скучноватая зима, мол, не Афродита, не на Кипре родилась, и старалась оставить для себя и для Сергея маленькие островки-воспоминания, которые будут согревать их всю зиму, до будущей встречи. Она очень надеялась на это.
Анька, как всякая влюблённая женщина жаждала заботы о кавалере своего сердца. И Сергей предоставил ей такую возможность. Как здорово было готовить ему нехитрую еду! Анька с радостью откликалась на его редкие просьбы, чаще сама предлагала. Да и кормёжка при этом больше походила на шведский стол (на словарь шведского языка ставилась кружка с чаем, а рядом тарелка с помидорами и хлеб).
….Но иногда Анька все-таки копошилась на кухне. Готовила ему постный борщ. Вообще-то борщ – смело сказано, так, отваренные овощи в своем же бульоне. Зимнюю еду, всякие там колбасы, пельмени, блины, он не признавал. И не показывай. А с местными курами у него вообще были натянутые отношения: “Здешние куры меня категорически не уважают”. Он вообще ел мало (нянечка сетовала – “как цыпленок”), но со смаком. Она сначала подумала, а не вегетарианец-ли он? Но глядя, с каким аппетитом он уплетает сырую телятину или свинину, послушав, как у него трещит за ушами, сменила мнение. Скорее, его можно было назвать непринципиальным сторонником сыроедения. Какая уж тут принципиальность, когда понемножку, но с зажигательным аппетитом трескает картошку в мундирах? Да еще прямо со шкуркой чтобы не обременять других чисткой ни до, ни после варки (ценное качество для инвалида). Понемногу, но жадно он брал все, что дает лето, дома этого не будет. Аньке же дозволялось готовить салаты из зеленухи: лук, укроп, петрушка, базилик, под настроение – сельдерей, а то и свекольная или даже редисочная ботва. Этой-то нехитрой стряпнёй она и утешалась. В самую жару основным блюдом у него стала простокваша; молоко или приносили прямо во двор, или он сам ездил и покупал его у одной и той же старушки в крапчатом платке, а потом оно целый день скисало на солнце. Анька присоседилась, так как очень любила, правда, неизвестно кого больше: мужчину, или кислое молоко. Иногда пили и теплое, если забывали его ставить в холодильник.
Однажды женщина как всегда мастерила на кухне его фирменный борщик, странно понравившийся ей, и вдруг слышит непривычно дребезжащий гул. От чего она быстро обернулась. На кухню пожаловала Нина Семеновна – дворовая сплетница, а вернее, правдоискательница, что впрочем, одно и то же. И вообще отрицательный персонаж в Анькиной истории. Вот человек, вроде и хочет добра, но оно у неё получается каким-то злым и косоруким. Нина Семёновна ничего специально не вынюхивала, просто так получалось. Само собой в её пользу. Женщина всегда оказывалась чем-то недовольна. Её смущали то мешочки спитого чая в раковине, то оставленная, именно нарочно оставленная, по её мнению посуда там же. Этакий радетель порядка. Такие люди всегда найдут к чему придраться. Не сплетничала, так бурчала – года! Хорошо на них можно многое списать.
Подъехала и стала рядом. Анька почувствовала небольшой напряг, нужно разговаривать. А это-то она как раз не очень любила.
Женские разговоры всегда перли из Нины Семеновны. Только у одних – это внешность, у других – здоровье, у третьих – семья… У неё же – сплетни. Нет, она совсем не была этакой забитой “старушкой божий одуванчик”, вроде подъездных бабушек, с ней можно поговорить на массу интересных тем, но жизнь без сплетен казалась пресной.
Нина Семеновна выглядела очень недурственно для своих под семьдесят. Красивые серо-голубые глаза с девичьей поволокой, не тронутые старческой влажностью. Лицо хранило форму, щёки ещё не упали. Оно не имело того через чур бледного, старческого цвета, было загорело и живо. Правда, на нём уже обозначились предательские бурые старушечьи отметины. У неё ухоженный подбородок. Часто у женщин в её возрасте он зарастает одуванчиковым пушком, что делает из них неаккуратных старух. Нижняя губа как-то интересно подворачивалась под верхнюю, отчего на подбородке образовывалась “п-образная морщинка. И косметикой она не брезговала, остановилась на  помаде. Дворовой острослов за глаза прозвал её Тортила. Что как всегда, получилось у Володьки в самую точку. Она и в самом деле походила на известную сказочную черепаху, сыгранную Риной Зеленой, особенно если в панаме.
Нина Семеновна, в отличие от молодящейся Ирины, относилась к своему возрасту как к данности: все равно от этого не уйти. Да и жизнь прожила хорошо, за хорошим, любящим  мужем. И это тихое спокойствие нравилось Анне.
Погода в этот день выдалась немного прохладной, и женщина предусмотрительно накинула овечью доху, на такой же шубе она сидела. Как-то Сергей пошутил:
– Нина, у Вас шерсть между ног виднеется натуральная или синтетическая?
 Все сидящие зашлись в смехе. Но обиды не было. На Серегу вообще обижаться, что на ребёнка, пустое дело. Лёгкий человек.
Лёгкий человек с тяжелой судьбой. Хотя какой меркой тут измеришь не весами же, в самом деле.
– Весело! –  Нина Семеновна предпочла улыбнуться.
– Ну дык я ваще парнишка веселый. – Вообще, как один раз прокомментировала его нянечка, «улыбка – второе имя Сергея».
Начала она, как обычно издалека. И как обычно с жалобы. Для затравки, как Анька поняла позже:
– Слышишь, как коляска буксует? Сегодня была в мастерской. Отстегнула за просто так сто гривен. Ничего не хотят делать, дармоеды, только деньги подавай.
Но Анька не проявила интереса к её колясочным проблемам. И та решила подойти с другого бока:
– Сергей опять борщ заказал? А я нашла, где здесь можно недорого попробовать вкусного борща, - и началась экскурсия по кулинарному С. Но этот разговор уже для самой Нины Семеновны был малоувлекателен. Гораздо пикантнее копаться в чужом белье. Причем повторюсь – это не была домашняя заготовка. Все время, как-то приходилось к слову. И началось:
–  А ты не видала жену Сергея?
  Вдруг отчетливо вспомнилась обычная женщина, улыбающаяся обычной приветливой улыбкой. И Анькино разочарование при этом. Она-то думала, что у него жена “о-го-го”. А оказалась ничего особенного, таких много. Хотя с другой стороны, он на вид, если не вникать, вообще хмырь болотный.  И потом на самом-то деле  способных прожить жизнь с тяжеленным инвалидом, пусть даже умным и работящим, ой как мало.
– Да, – односложно  ответила Анька, она уже подозревала, о чем будет продолжение. И не ошиблась. Нина Семёновна оказалась предсказуема.
– Молодая, интересная женщина. Что она в нём нашла? Хотя понятно что. Он даже летом высылает ей деньги. А сам посмотри, в чем ходит. Слезы! – Нина Семёновна при этом эффектно, как она всегда и все делала, поджала губы, и в миг на подбородке появилась фирменная скобочка.
– Это и понятно, она же его жена, – Анька никак не хотела поддерживать беседу.
И тут при воспоминании о деньгах, какая-то новая-старая мысль очередной морщинкой легла на лицо Нины Семеновны:
– А тебе-то он хоть платит за уход, за помощь? – Анна с неловкостью восприняла этот вопрос, передёрнула плечами, что-то промычав нечленораздельное. И сразу ей что-то понадобилось в холодильнике. Грубо ответить не позволял возраст кумушки. Та видела, с каким трепетом она относится к Сергею, и эта неопределённость не давала ей покоя. Она не понимала, почему молодая женщина возится с шейником, если не из-за денег. Хотелось ясности.
– Жена ещё та штучка. Навязала ему чужого ребёнка, – не унималась Нина Семёновна. Внезапно Анька явственно увидела, что её спелые девичьи зубы вдруг превращаются в длинные белоснежные клыки Дракулы. “Мистика какая-то” - подумала она.
И Анька вдруг дернулась всем телом, спина напряглась, шея вытянулась, как у гусыни и “Остапа понесло”…
– Нина Семеновна, что вы такое говорите! Эта женщина дала смысл его жизни. И потом её тоже нужно понять. Женщины потеряны в жизни без детей... и если он не смог дать ей ребёнка... – Анна  понимала, что по существу женщина права. А в частности ой-ой-ой! И при мысли о его ребёнке вдруг улыбнулась, потому что ей стало тепло и спокойно за него, за его старость: – Представьте свою жизнь, без своего Саши, а значит, и Миши с Володей. Вот поистине, русский человек, что имеем, не ценим. – Она говорила наставительно. Куда девалось привитое ей в детстве почтение к старшим: – А куда ему деть любовь к детям? Желание передать пусть не гены, но хоть свои знания и опыт? Как с этим быть? – Анна вдруг запнулась, незваные слезы предательски наполнили её глаза и встали в горле, ещё мгновенье и она подавится ими… И она подхватила кастрюльку с чищеными овощами и почти бегом  припустила к мойке. 
И внезапно, пока мыла морковку её нашла новая, никогда не думанная мысль о его жене и дочери: “Хорошо, что это была не я. Я бы так не смогла, слишком люблю”.
Когда она вернулась к своему борщу, Нина Семеновна в ожидании что-то мурчала себе под нос. “Когда же ты уйдешь, зуда старая?”. А неприятный для неё разговор все длился и длился.
– А чего это ты так разнервничалась?
– Да ничего, просто не люблю, когда говорят не подумав. Особенно о Сергее, – здраво поразмыслив, ответила она. На резкую смену настроения её соседка по двору тоже может посмотреть криво. Не дай Бог, женщина что-то заподозрит и начнёт провоцировать на откровенность. Тогда беда. Анька не сможет отвертеться, и её лицо расскажет обо всем. И тут она опять вспомнила его: “Знаешь, говорят: признаешься – дадут меньше, не признаешься – ничего не дадут!”. И начала интенсивнее рубить капусту.
– А ты молодец! – просторно выдохнула Нина Семеновна, будто в сердце поселилась мировая тяжесть, и сейчас ей удалось благополучно избавиться от неё. Она так же быстро сменила тему. Вроде как поняла, что жена-то Сергея далеко, а Анька – вот она, рядом. И им тут жить.
Когда пришло время обеда, то Анька, разливая по тарелкам лёгкий летний супец, чуть иронично заявила:
– Сегодня борщ вкуснее, чем обычно. Нина Семёновна готовить помогала.
– О! А не отравимся? – засмеялся Сергей.
И всё. Больше ничего…Никаких «что, где, когда?»
– Сережа, а что бы ты съел такое-этакое? – тут же позабыв о противной соседке, поинтересовалась Анька, очень уж ей хотелось побаловать его.
– Не знаю. Как ты заметила, я малоежка, и не от ума, а по жизни. Но при слове «фасоль» у меня тёплая волна в брюхе. Я её редко ем, но иногда о ней мечтаю. Почему-то редко попадается, а так вспоминаешь с нежностью.
Были и ещё любопытные:
– А что у вас с Сергеем? – спрашивали они.
– А ты спроси об этом у Нины Семёновны, – по научению Сергея отсылала их Анна.
Грустно, когда в отношения двоих суются со своей инспекцией доброжелатели. Конечно, им всегда виднее. Анька старалась отмежеваться от прошлой и домашней жизни Сергея. В конце концов, это не её дело, главное – это данность их отношений. “Что мне до его прошлого? Наличие других женщин только поднимает его, как мужчину. Мне хорошо, и, слава Богу.” – думалось ей.
Часто она ловила себя на мысли, что слишком много для себя знает о его семье, хотелось бы поменьше. Знания мешали просто и незатейливо любить его. Отсюда возникали и обиды, которые она, понимая, что они ни к чему хорошему не приведут, стараясь не холить и не лелеять. Но они почему-то сами холились и лелеялись. Нужно просто не позволять себе относиться к собственным сомнениям серьезно. И не делать их тяжелее, чем они есть на самом деле и чем в состоянии вынести.
***
Наконец-то они вырулили прямо на озеро. Здесь вдоль него бежала узкая и шишковатая дорожка, почти тропка. Потом, уже вдалеке от проезжей части, она слилась с выжженной летним зноем натоптанной и наезженной земляной дорогой.
– Ну места же обитаемые, значит, вокруг озера должна идти дорога.
– То есть ты хочешь сказать, что в точности про неё и не знал? Она была у тебя в голове?– вдруг Анька перетрусила. Чего – она и сама не знала. Просто захотелось испугаться за него. Разве она не женщина и не имеет права испугаться за своего мужчину?
– Ну не знал, и что из этого, ее просто не могло не быть, люди ж не дурнее нас, – насмешливо отреагировал на  её испуг Сергей.
– А я вообще топографический кретин. Меня заведи куда-нибудь, брось, там мне и смерть.
– Молодая исчо, жизни не знаешь, –  не заставил себя ждать с ответом Сергей, заложив левую руку за коляску, как Ленин за спину.
И они весело тронулись вперед, осторожно преодолевая неровности дороги, а в некоторых местах и крутые холмики:
– Совсем как у тебя! – вырвалось у мужчины.
– Или у тебя, - быстренько отреагировала Анна.
– Я рад, что Вы, сударыня, обо мне такого вы-со-ко-го мнения.
Он так смело и рискованно переваливал колдобины на своей колымаге, что ей становилось  не по себе от этих манёвров. И Анька, кинув ему на колени свою сумочку, на опасных участках изо всех своих смешных сил упиралась в коляску, чтобы он ненароком не вывалился. Глупая, будто она, в самом деле, могла удержать эту многокилограммовую махину с мужиком-неваляшкой на борту.
Разговор вдруг зашёл о его травме. Аньке даже стало немного неловко от легкости, с которой Сергей откликнулся на эту, как ей казалось, больную тему:
– Первый или второй месяц после травмы, я ещё свеженький. Меня нужно повернуть. И вот матушка, первая жена, сестра дежурная и нянечка дежурная. Долго примериваются…, обсуждают, как лучше, кому за что взяться. Потом «три-четыре», и крутанули: двое в одну сторону, двое в другую. Что-то в спине хрустнуло, но это было настолько смешно, что я заржал. Ну и все остальные тоже…, – сказано это было без тени горечи.
– А как ты покалечился, вообще, как это произошло? – окончательно осмелела Анька.
– Да таким же Макаром, как почти все шейники. Тут всегда виновата голова: либо нырнул не там, либо прокатился неудачно. В моей ситуации – классический случай нарушения техники безопасности: сел на мотоцикл и решил, что он будет делать то, что я хочу. А он и рад бы, да он ведь рычагов слушается, а не мыслей моих просторных. Навыки не отработаны, на скользкой дороге ногой не туда, рукой не туда, слава Богу, головой в землю, а не в асфальт. Эти все надписи типа «Не стой под стрелой!», над ними хорошо хихикать тем, кто со стрелой дел не имеет, и когда все хорошо. А когда все плохо, оказывается: не стоял бы под стрелой, сейчас бы пивка с мужиками попил, и домой к жене под теплый бочок. И знаешь, что самое забавное? Разбился я пятого августа, а двадцатого августа должен был иттить на практику на три месяца в Атлантический океан. И оченно беспокоился, что, наверное, не успею обздороветь. Так я так радовался, что практику перенесли аж на двадцатое сентября.
– А как ты справился с травмой?
– Сначала мне не с чем не пришлось справляться. Врачи сказали моим родным, что я не выживу. А я просто не понимал, что со мной произошло. Молодой, сильный, думал – поболит и отпустит. Друзья привели мне психиатрессу, она загадочно улыбнулась и сказала: “О, мне тут делать нечего!”. А потом наступила апатия, и не душевная, а телесная. Я так накушался советов, что нашло ощущение безысходности: “будь что будет, лишь бы не трогали”. Но если пропустить все остальное, мне и сейчас еще кажется, что вот-вот где-то что-то щелкнет, встанет на место и всерьез отпустит на швободу. Вот только стопы могут не выдержать, сломаться.
– И что было тяжелее? Привыкать к недвижимости или к чужим рукам? Или ты настолько независим, что чужие руки для тебя не проблема?
– Чужие руки очевидным образом помогали, а тело все равно почти ничего не чувствовало. И были другие ощущения, на фоне которых проблема чужих рук вообще была десятой-двадцатой-тридцатой.
Ужасно хотелось узнать, что это было. Но чуткой Аньке это казалось чем-то сугубо личным. Снова вмешалась природная скромность. Вспомнился приговор, вынесенный ей знакомым редактором: “Не выйдет из тебя настоящего матерого журналюги. Нету в тебе присущей этой профессии нахрапистости. Боишься обидеть человека вопросом”.
– Ну и как ты свыкался с тем, что вольной жизни конец и тебе остается тупая подчиненность? – Анька все же, несмотря на свою гипер деликатность, дала себе свободу и тут же поймала скуку на лице Сергея:
– Мадемуазель, откуда это – тупая подчиненность? Твой опыт, чужие рассказы? По-моему, я про это ни слова, ни полслова, ни шепотом, ни в голос.
– Это мое понимание ситуации. Ведь стандартно: шейник – глубоко зависимый человек. А вообще, извини, я согласна. Ты – и подчиненность, особенно тупая…  – Она вновь смутилась, потому что ляпнула, не подумав. И  спросила уже осторожнее:– и как ты привыкал к новой для тебя жизни?
– А я к ней и не привыкал. Я просто жил, как мог. Помнишь как Хемингуэя (можно было просто сказать просто – старика Хема. Но ещё одна Серёгина немаловажная черта никогда он фамильярно не говорил про писателей-поэтов! Только с уважением, часто по имени-отчеству) в “Старике и море” сказано об огромной рыбине: “Я ничего не мог с ней поделать, а она ничего не могла поделать со мной”. Но главное – повезло, конечно: жена первая ухаживала, родители еще в силе были, сестренка, другая родня, друзья…
Анька снова окунулась в неповторимый мир его слов и выражений.
Она не переставала удивляться легкости, с какой он излагал свои мысли, даже фразы на грани фола звучали у него просто и естественно, без хамства. Он каждому слову давал свою неповторимую окраску, что под силу лишь человеку, безупречно владеющему языком. Из него прямо-таки перли эти  непривычные и неприличные словечки, фразы и фразочки, эти фривольные искорки среди обычных слов: пердизиум, диштанция, пузитивно. И в конце, словно закрепляя твоё удивление, выдавал свою “коронку”: “Я ещё не то знаю, только молчу!”. С непривычки даже кажется, немного развязно и пошловато. Нет, потом-то уже свыкаешься и даже ищёшь их в его речи, становится скучновато без этих сочетаний.
Порой Анне казалось, что обычные слова “кушать”, “дерево” - это не его слова. Как-то обыденно тускло становилось, когда они слетали с его губ. Словно “Евгений Онегин” в прозе.   
– Откуда у тебя это? – по-детски удивлялась Анна.
 – Словечки-то? Они в большинстве своем заимствованные, подслушанные и у добрых людей спернутые. К сожалению, книги – чуть ли не единственная радость, доступная мне. Книги и работа, – так же бесхитростно отозвался Сергей.
– И все равно, я не понимаю. Ведь ты имеешь свободу, правда, сам её ограничиваешь работой, всего три-четыре месяца в году. А свободного, непринуждённого владения языком не бывает без свободы общения.
– А ты больше читай, – призывал Сергей: – это рождает чувство слова. И ещё, Владимир Владимирович, нет, не Путин – Маяковский, так вот, он даже прозаикам советовал писать стихи.
– А как же гиперболы, синонимы, всякие преувеличения и приукрашивания...., их в поэзии тьма и тьма. А ты говоришь, чтоб я писала просто и доступно, без красопеток.
– Дело не в ентим, а в том, что стих требует дисциплины и учит искать слова и выстраивать их. А вообще, прошу учесть, я же не писатель, я цитатель, одновременно и очень благодарный, и очень вредный и  придирчивый. Я не знаю, что и как надо, но когда читаю, вижу, что и как НЕ надо.– Запомни, твою работу можно сравнить с работой режиссера. В твоей власти не только судьбы персонажей, но и свет, звук, монтаж. Ты должна видеть всю панораму.
Позже Анька убедилась в его, если можно так сказать болезненной дотошности. Когда в отданном ему на правку рассказе он безжалостно отметал её вроде бы не плохие фразы, и призывал: “Арбайт, фройляйн, арбайт!”
– Да, тебе тяжело угодить, немножко даже обиделась она.
– Единственный человек, которому ты должна угождать – ты сама. Слушай себя!
Он научил её не бояться слова. Заставлял трудиться над ним, искать в великом и могучем, то единственное, необходимое именно в этом месте. “Писательство – это, прежде всего, труд”, – навсегда усвоила она.
И она, словно классическая отличница, не расставалась с книгой всё выделенное им лето и осень. Это ей было не привыкать, ведь она выросла в “самой читающей стране в мире”. Дома-то времени всегда нехватка. Не успеешь перешагнуть порог – возле уже юлой крутится сынишка. Да и она лучше отдаст ему своё время, чем какому-нибудь новомодному роману. Анька была в Сережкиных размороженных лапках, словно глыба мрамора в дланях Микеланджело.
И вдруг то, что писала раньше, показалось убогим и скучным, и самое ужасное уже где-то читанным.
Анька даже решила записывать все его словесные художества, для чего и купила толстую тетрадь с летом на обложке. В последнее время она с ней была прямо, как “мы с Тамарой”. Она и сейчас лежала в болтающейся через плечо сумке. Это была ещё та картинка. Он кинет как бы между прочим тирадку, Анька же мигом хватается за тетрадку. Шагала быстро, ногу ставила грузно и тяжело, словно вязла в болоте, отчего подустала и задохлась, и почерк у неё превратился из круглого библиотечного в скачущие каракули, как “курица лапой”. Он уедет себе далеко, стоит и ждёт её, а она на весу пытается запечатлеть его “мгновенный шедевр”.
– Что от мыслей отбоя нет? – ухмылялся он.
Так и шли, он с шутками-прибаутками, она следом с тетрадью. Ветер неизвестно откуда появившийся, останавливал их, зализывал лоб, превращая Аньку в строгую учителку. В С. удивительный климат. Непонятный. Вроде степь, но и море рядом. И то и дело лупцуют ветра. И теперь ветер срывался и забирался под кожу, а Сергей спокойно, не поежившись, сидел в своей орлиной позе:
– Тебе не холодно?
– Нет, я люблю ветер, – поспешила успокоить своего кавалера Анютка.
– Скорпионы! – Потом пошла какая-то фраза, заглушённая порывом ветра.
–Что?
– Скорпионы! Ветер, особенно со свистом или воем, вдувает в меня жизнь. Люблю вой ветра и котов.
– Вот где я ещё не ездил! – внезапно оживился мужчина и, отрываясь от Аньки, припустил на своем вездеходе в какой-то уличный карман. Здесь всё было как всегда, как в жизни. Рядом с обшарпанными домами с пристройками для кур и петухов выросли крепкими грибочками уютные котеджики с английскими газонами. И все это благолепие обнесено добротным каменным забором:
– Капитализм драный. А забор-то очень хорош. Взрывать впору. Что ж они всё заборами-то огородили?
Вдруг прямо под коляску с душераздирающим воплем выскочил котофей. И застыл возле, стал с умным видом рассматривать мужчину.
– Будто что-то понимэ, – заметила женщина.
– А как же, на то он и кот, – отозвался уважительно, будто речь шла, по меньшей мере, о людях голубых кровей. И жалостливо продолжил: – Несмотря на кошачье естество, жизнь-то у тебя, брат, собачья.
Сергей любил котов и, завидев Ваську, усердно намывающего гостей или просто пробегающего мимо по своим кошачьим делам, обычно негромко говорил ему несколько приятных слов. И, по-видимому, эта любовь настолько проникла в него, что и сам он напоминал раскормленного и умиротворенного, щурящегося солнцу кота, растёкшегося на завалинке. Особенно, когда выезжал погреться на солнечное место. Он даже за ухом чесал как кот. И на замечания Аньки по этому поводу говорил:
– Приятно слышать.
Но вот, слава Богу, и долгожданный вокзал с громыхающими звуками:
– Ну что, укатал я тебя манёхо?
– И вовсе и нет… Ты же знаешь, что для меня любая прогулка с тобой. А уж этот поход я никогда не забуду! – Анька то и дело поправляла разворачивающуюся на 180 градусов юбку. Она всю дорогу мешала ей, гуляя по тонкой талии.
Существовало у Сергея одно особое пристрастие, необычное. Какой человек такие у него и страстишки. Он любил ездить на вокзал и наблюдать за поездами. Хотя вокзал и был вот, под боком, но ему мало когда удавалось посетить его. И, как правило, ездил один, даже Аньку с собой не брал. Потакал своему одиночеству. Она естественно в обиду, Сергей тут же гасил её, ну не выносил он надутых людей:
– Я смотрю обида твоё любимое времяпрепровождение.
– Моё любимое времяпрепровождение – ты, – тут же отмазалась Анютка, и взяла под контроль свои частенько напрасные обидки. Вообще, ей хотелось рядом с ним быть идеальной.
Его довольную физиономию обдувал встречный ветер от поездов. И наблюдая за тем, с каким интересом Сергей смотрит в даль светлую, наблюдая покой на его лопоухой обличности, Анька интеллигентно и аккуратно, чтобы лишний раз не возникать со своей персоной и не нарушать музыку тишины:
– А о чем ты думаешь, когда смотришь на поезда?
– Я вообще не думаю, просто, тихо улетаю. В глубине может быть что и думается… Но мысли скользят поверху, отмечая лишь дамские прелести и иные примечательные плюсы и минусы.
Небольшая косица дороги, ведущая к дому, доводилась дорожниками до ума уже не первый год. Начнут её делать и вдруг забудут. Но сейчас они катили уже по новосделанной, заасфальтированной дороге. Хозяева, оказавшиеся во дворе, сразу же полюбопытствовали:
– Ну и как вам наш Бродвей?
– Как игрушечный, правда, правда… И асфальтом пахнет, – Анька без сил плюхнулась на стоящий возле стола табурет.
– Ехать-то хорошо, ровно. Но романтики меньше. Раньше, бывало, каждую кочку, каждую колдобину знаешь. Заранее примериваешься, как её объехать. А сейчас скучно, – пошутил мужчина. Без шуток и хохм и Сергей не Сергей и не потому что прятался за них, а потому что такой уж он – неунывака.
  – Ничего не попишешь. Придется привыкать.
***
И вот она – матушка осень! Просушенные погожим сентябрём солнечные листья жёстко чиркали по плитам, словно старушка перетаскивала свои негнущиеся ноги. А то вдруг ветер задует как-то по новому, более нежно, и шаркающие шаги превращаются в лёгкую поступь молодой девушки. Уже особенно ценен каждый погожий денек. Солнце уже грело пятнами: куда упадёт его луч, там и тепло. На то он и сентябрь…
Этот городок постепенно взял над ней власть. 
Отпуска Аньке не давали, поэтому приходилось вертеться и изыскивать “подкожные резервы”. Во дворе они с Сергеем остались практически одни. Именно поэтому она так и стремилась к нему. Все нормальные люди уже разъехались. Его же не пускали незалеченные зубы. Поздно спохватился. Хорошо, он уедет, а как дома разболятся, придется только рвать.
К тому же дома Аньку ждал маленький непоседа и почемучка, постоянно болеющий. Плохая она мать. Приходилось делить себя между двумя любовями: к сыну и к мужчине. Неблагодарное занятие. К тому же в её опеке нуждались престарелые родители. Тяжеловато им приходилось с внуком, руки и ноги уже не те. “Сама себя заездила”, - смеялась она, научилась у Сергея. Анна поймала себя на том, что иногда говорит и думает его словами, начала, как он, вольно переиначивать их. И ничуть не смущалась этой своей зависимости. Наоборот, хотелось, как в детстве во всем походить на своего кумира.
Ездила, прежде всего, для себя, из-за радости общения с Сергеем. Мало видела она её в жизни. Она растворилась в нём без остатка, как чеховская “душечка”. И боялась вновь оказаться в привычной ситуации, то есть без него. Каждый приезд она давала себе зарок, что на этом всё, и дальше, по крайней мере, будет перерыв. Надоело смешить людей своими непонятками. Но как только подумает о невозвращении, сразу подымают голову надуманные страшилки о том, что он там сидит холодный-голодный, один-одинешенек, абсолютно никому, даже себе не нужный. И становилось тяжело, каждый час без него казался годом. Ноги сами несли назад, к нему в берлогу, чтобы хоть как-то скрасить его гнетущее, как казалось ей, одиночество. Но сам Сергей ни о каком одиночестве и думать не думал, постоянно был при работе. Самодостаточен.
Уже пришла первая половина октября, настойчивее стали опадать листья. А она все ездила. Словно открылось второе дыхание. Анька провела с ним все своё лето, и теперь бросить его – это уже предательство. Ведь хорошо, когда все хорошо: светло, тепло и много желающих разделить с тобой это тепло. А если наоборот: холод, слякоть и все разъехались? И она решилась. И успокоилась в однозначном решении. Ведь всегда успокаивает, когда нет распутья. Да и потом, стало больше внимания с его стороны, больше чувства.
Для него её приезд уже казался естественным. Появилась стойкая уверенность – всё будет так, а не иначе… Это было здорово, потому что даже самому самодостаточному человеку нужна уверенность в завтрашнем дне.
 Хотя всякое случалось. Бывало, ей хотелось показать зубки, когда особенно уставала бегать между домами. Гнела домашняя неустроенность. Не хватало терпения. Но хватало любви, чтобы гасить в зародыше зарождающиеся конфликты. Оставалось все как прежде, только благодаря его умной позиции. Сергей своим отношением к проблемам ненавязчиво лепил её, показывал, что в жизни главное, а что – так, мусор.
Спорить с ним было одно удовольствие. Иногда она намеренно лезла в спор, чтобы полюбоваться на отточенность фразы, оригинальность вывода, поучиться гибкости ума…
Однажды Анька развернула целую дискуссию насчет доброты пьяниц. Неизвестно почему, что-то навеяло...
– …Пьяным человеком управляет бес. И он всегда возьмет больше, чем человек в состоянии дать. Ты вспомни лицо мужика, которому надо опохмелиться и он просит деньги. Нет добрее лица. Ведь ещё Мармеладов нас учил: “Самый пьяный он самый добрый…” Да, они добры до определённого момента. Но ты поживи с пьяницей…
– Нет, я об отношении к слабым мира сего, к тебе, ко мне… Я не знаю отзывчивее людей…
– Неправомерное обобщение. Человек обращает внимание на то, на что обращает внимание. Например, мимо тебя прошли десять пьяных людей, и только один положительно среагировал. А говорить о системе ценностей пьяницы, как человека – это, по-моему, вообще перебор. Да, когда он ещё не был пьян, он имел некую систему ценностей, но потом в него вселился бес. А какая может быть система ценностей у беса? Возьмём более жесткий пример – наркомана. Для него главное достать дозу, а какими путями – это дело десятое. Они могут украсть, перешагнуть через человеческие отношения, повести себя так, как обычным людям не придет и в голову. Не все конечно. Какая может быть система ценностей, если человек собой не распоряжается? У моей давнишней знакомой дочка с детства жутко ненавидела пьяных, всегда и во всем виноватила их, вплоть до… А потом поступила в медицинский институт, а потом работала в алкогольном диспансере и быстренько записалась к ним адвокаты. И любое обвинение на их счет принимала в штыки: “Не трогайте моих алкоголиков – это больные люди”.
У них происходили беседы на любые темы, предложенные Анюткой. Порой толковые, а порой, наверняка с его точки зрения, наивные или даже бредовые. Но ни одной он не игнорировал, посчитав за вздор, не смотря на свою компьютерную сверхзанятость.
Один раз хозяйка двора – местная царица, большая и красивая в своей степенности женщина, в общении однако же достаточно простая, время от времени обходившая свои владенья, заметила:
– Как Сергей без тебя будет?
– Ой, не смешите! Он свободно обойдётся и без меня… При его-то запросах.  Другое дело, как я без него буду?
– А может он и останется до зимы. Поместим его в сносный домик, обогреем, – женщина то ли шутила, то ли делала вид.
“А ещё давайте замуруем его” – косо посмотрела на неё Анька. Но произнесла другое:
– Пожалейте меня! Я скоро сдуюсь.
– А ездить-то далеко?
– Да, если без ждать-пождать, то часа три.
Хозяйка деликатно промолчала.
Однажды она, как всегда вернулась в его хибарку. И то, что увидела, привело её в шок. Кругом невероятный хламовник и неразбериха из нарезанных бумажных и тканевых пеленок, его грязной и чистой одежды, надкусанной вареной картошки, подвявшего зеленого лука и засохшего хлеба... Видно, что тут потрудилась чужая рука. Не может “шейник” быть столь активным. А Сергею хоть бы что, уткнулся в свой писюшник и долбит себе и долбит.
– Здесь что была мужская вечеринка? – Анька, наводя порядок, тяжело нагнулась, все лето её мучил радикулит.
– Да, попросил Пашку, чтоб поднял меня. – Пашка – это хозяйский сын.  Тот ещё фрукт. Нет, парень он вроде и не плохой, но до самозабвения ленивый.
– Ну как можно тебя оставлять? – Ей казалось, что он без неё пропадет. Она быстренько разобрала этот кавардак. – А где Вера? – Вера – это его нянечка. Анютка её недолюбливала, но держала своё мнение при себе. Дольше проживет. В конце концов, ему виднее, нянька-то его.
– Да, отпросилась на рыбалку. Как Андрей? – Спросил мужчина, чтобы сойти со скользкой дорожки.
– Андрюха у меня молодчинка, – Анька, как-то натужно улыбнулась, припомнив, как сын обречённо спросил при расставании: “мамочка, ты опять надолго?” Что не ускользнуло от мужского внимательного взгляда: – Посмотри, что он сделал, пока болел.– И она бережно достала из сумки пластилиновое чудовище, какое-то неразбери пойми. Поцеловала и поставила на протянутую Сергееву лапку: – Вручил мне и сказал: передай дяде Сергею. Только я что-то не соображу, что это?
Он сразу увидел в этой кракозябре  летящую лошадь и отрезал:
– Хватит, Анька, завязывай-ка ты с этими поездками. Подумай о сыне. Парню нужна мать…
– Во-первых, я сама это понимаю! А во-вторых, как ты говоришь, не гони картину. И потом, разве любить – это плохо?  Это чудо, мало кому доступное. Так зачем же плодить пасынков судьбы? – на повышенных тонах, нетерпеливо  вставила она. Анька вначале пеняла себе за слабость, за то, что чувства были над ней, что забывала про святые обязанности дочери и матери. Боролась с чувствами. Но потом подумала, а зачем и кому нужна эта борьба. Она что мужчина или от её выбора зависит чья-то жизнь. Слава Богу – нет. “Нужно радоваться, что судьба послала ей это счастье любви и столкнула их. Ведь могло же этого и не быть” – часто говорила она себе. И прекратила заниматься самоедством, возблагодарила Бога, а может и черта за то, что просто удалось прикоснуться к судьбе Сергея.
– Давай лучше ты что-нибудь поклюешь. И заодно и мне чайку сообрази, – мужчина почувствовал её усталость и постарался сгладить возникшую шероховатость.
– И не страшно тебе находиться одному во дворе? – она уже сбегала в холодильник, нашла все так же, как и оставляла, тихо вздохнула и теперь готовила бутерброды.
– А я тут и не один вовсе. Да и потом, привык я. Когда жил в гараже по соседству, меня просто запирали на всю ночь. Да и мне не бывает страшно. Скорее досадно, если что-то не могу достать. Или завидно, что добрые люди водку пьянствуют и морально разлагаются, а тут сидит этакая крыса и строчит... А во-вторых - на все воля Господня. –  И как же я раньше без тебя-то обходился? – то ли серьезно, то ли как всегда ерничая, закончил свою речь Сергей. Видимо он долго думал над этой фразой.
– Раньше ты был моложе и я тебя не знала. А дома ты не скучаешь по С.? – спросила Анютка, на этот раз она решила сменить тему.
– Начинаю скучать, еще не уехав отсюда. Дома-то у меня, как и у всех нас шейничков-спинальничков, возможностей гораздо меньше.
И всё-таки в итоге она победила его, его жену, всех бывших и будущих его женщин. Так ей хотелось думать. Она же – Скорпион! При очередном расставании, когда она наклонилась для поцелуя и тихо прошептала: "до завтра", он ответил еле слышно, но её сердце услышало: “надеюсь”. И эти отчаянные поездки заиграли для неё новыми красками.
 Раньше она видела его анфас: выпирающий белый лоб, отрощенный болезнью живот, царственную посадку. Этим же летом работы было валом, и он в основном показывал ей свою спину. С небольшими перерывами на сон и магазин.
Вид с тыла у него был такой же экстра…,  как и сам человек. Спина была колоритная. “Каларитная”, как передразнивал он Аньку.
Крупная голова, посаженная на красивые широкие плечи. Грязные от седины волосы обрамляли желтую лысину. По бокам её слепленные на скорую руку спешащей хозяйкой вареники-уши. Ладные уши. Дальше шел мясистый загривок и шея. Шея коротка и дюжа, как у быка. С поперечной складкой, а ниже верёвочка крестика, серая от грязи.
На каменных плечах нежно курчавилась бурная мужская растительность. Мягкая шерстистость была и чуть ниже: на руках и спине. Красивая, волосатая спина самца. Мускулистая на вид и упругая на щип. Когда он раскидывал руки, его лопатки, похожие на куриные окорочка, соединялись, и явственно обнаруживался провал между сильными мышцами. Гора мышц, словно у статуи Самсона в Петергофе.
Изнеженные, скрюченные болезнью и немного припухшие ручки маленького ребёнка. Сложенной уточкой ладошкой он периодически проводил по лбу, тёр затылок, шею. “Расправляю пальцы и одновременно придерживаю голову, чтоб не упала, когда куняю, и чтобы мысли не заносились в облака”,  – то ли объяснял он, то ли подшучивал над собой. Руки в задумчивости висели, словно жгуты мокрого белья. Но Аньке казалось, они в любую секунду готовы подняться, взлететь, протянуться: к ней, к клавиатуре, к персикам на столике слева. “Кому как повезёт”. Все время наготове.
Во всей его квелой фигуре только спина сохранилась здоровой и живой. Пахло от неё сладко потом и какой-то домашностью.
Иногда Анне до боли хотелось подойти и просто прижаться к этим гипер-формам, сделать их немного отзывчивей и родней. И этим самым облегчить его жизнь, но что она могла …? И потом, он её приучил – работа, прежде всего.
Выглядела спина сильно и броско, старость никак не коснулась её. Это хребтина здорового 45-летнего мужика, а вовсе не зажатого болезнью шестидесятилетнего шейника.
На Анькины же приставания Сергей постоянно отшучивался:
– Всем всегда нравится здоровое, не порченое. Да никогда я ничего выдающегося и не делал, все обычно. Мышцы эти нагуляны в результате банальных тренировок: гантельки ежедневно с одиннадцати лет, обливон холодной водой с двенадцати. И так постоянно, то легкая атлетика, то волейбол, то штангу тягал, походы при каждом удобном случае, почти не пил, курить бросил в седьмом классе. Такой интуитивно здоровый образ жизни. Все по понятиям: кайф не от курева-водки, а от ощущения здорового, сильного тела.
– Интуитивно здоровый, потому что так надо? 
– Ни Боже мой, совсем наоборот! Здоровый образ жизни по наитию, потому что мне это было приятно, а не по книжкам и командам.
Один раз он поведал ей историю в стиле “ню”:
– Как-то, еще до травмы, я ехал в автобусе дальнего следования. Стояла жара, я разделся и уснул. И девушка, сидевшая через проход, нарисовала мою спину. И потом показала мне. Там была та-ка-я мус-ку-ла-ту-ра!!!
Нужно ещё сказать, что мы видим эту спину глазами влюбленной женщины. Делайте вывод.
 Их время промелькнуло быстро. Словно берёшь книгу за один конец и резко пролистываешь, и листочки мельтешат быстро-быстро, и не удается ничего разглядеть.
Она ехала домой теперь уже совсем и навсегда. А в голове у неё каким-то гимном тоски звучали стихи Вознесенского, из которых она помнила лишь первые строчки и ответом на них две последние, звучавшие в ней голосом Галины Бесединой. И последние были, как успокоительное лекарство:   
Не покидайте своих возлюбленных.
Былых возлюбленных на свете нет...
А ветер сушил её слезы.
Это лето перевернуло её мировосприятие, оказалось, пожалуй, главным летом её жизни.
Человеческая жизнь непонятная и длинная штука, и череда людей проходит по ней. Иногда пустых, но никогда – ненужных. Все мы для кого-то или для чего-то живем. Но порой, когда особенно нужно, человеку дается ничем не подменное счастье, меняющее его судьбу – встреча с необычным человеком, личностью. Он просто открывает в человеке собственное «я», и из человека получается то, что ему предначертано свыше. Но сам этот человек-личность нисколько не задумывается над тем, что делает, да для него это и особого-то труда не стоит. Не каждому это дано. Нужно только не прозевать эту встречу. Неважно когда она случится, это “кому как повезет”, важно, чтобы случилась. Анютке повезло.
 И как бы ни сложилась её жизнь в дальнейшем, Анютка всегда будет беречь в себе эту встречу. Конечно, придут другие заботы, но чувство и радость прикосновения к чему-то новому и исключительному для неё навсегда. Она нашла себя, а это самое главное в человеческой жизни. А ещё у неё осталась заветная тетрадка с дорогими записями.