Глава III. Карина

               
  Римская провинция Ахайя.  Город Коринф.    
  Зима,  809 год от основания Рима
  (56 год нашей эры).
               
   
      
      Ликастид проснулся среди ночи и сел на ложе; смутное беспокойство терзало его душу… В окружавшей его ночной тишине не раздавалось ни звука. Он подумал было, что видел какой-то сон, за долю секунды до пробуждения ускользнувший из его памяти, как вдруг ощутил легкое прикосновение к своему плечу. Вздрогнув от неожиданности, он обернулся. Сбоку от его ложа стояла девочка с длинными золотистыми волосами; она смотрела на Ликастида с ласковым сожалением. Ликастид даже не удивился увиденному…
    - Харита, - прошептал он с блаженной улыбкой на устах. – А ведь я знал, что ты придешь ко мне снова…
     Девочка смотрела на него глазами, полными любви.
    - Папа… - сказала она кротко и тут же лучезарно улыбнулась. Ликастиду показалось, что ее улыбка озарила все помещение – будто ангел сияющий посетил его темное жилище! Окружающая тьма отступила перед сиянием глаз его дочери. И он вдруг удивился – какие синие у нее глаза – подобной яркой и всепоглощающей синевы он не видел никогда и ни у кого…
    - Харита… - снова прошептал он, наслаждаясь охватившим его ощущением счастья. – Это ты… моя ненаглядная, мой ангел, моя доченька! А мне тут говорили, будто бы ты мне всего лишь снишься. Но ведь я сейчас не сплю… правда?
    Харита не шелохнулась, продолжая ласково улыбаться ему.
    - У тебя есть какие-то сомнения? – спросила она.
    И снова его поразило, что она говорила совсем не как ребенок. Но Ликастиду было не до этих тонкостей – слишком велика была его радость от встречи с любимой дочерью, о которой он с момента их разлуки не забывал ни на секунду.
   Харита протянула ему свою маленькую точеную ручку. Казалось, от нее исходит слабое, но вполне заметное золотистое свечение.
    Каллиграф понял этот приглашающий жест и несмело выставил навстречу ручке Хариты свою чуть подрагивающую ладонь. Кончики их пальцев встретились… Ликастид ощутил гладкость и нежность кожи своей дочки, мягкое тепло ее ладошки.
   Нет, это был не призрак. Перед ним стоял живой человек! Его ребенок…
    - Харита! – страстно воскликнул Ликастид, при этом понижая голос, словно боясь, что его могут услышать. – Ты здесь, со мной… Пойдем же отсюда! Пойдем прямо сейчас… Мы отправимся в город, мы найдем наших единоверцев! Мы…
   Он невольно умолк, внезапно осознав, что разговаривает с Харитой как со взрослым человеком. Как будто уговаривает и убеждает ее… А Харита продолжала нежно улыбаться ему.
     «Я так люблю тебя, папа…» - словно говорили ее синие глаза.
   - Поздно, - сказала она с грустной улыбкой.
   - Что поздно? Почему поздно? – растерянно воскликнул Ликастид.
   - Ты не переживай за меня! – мягко ответила Харита, будто пропустив мимо ушей его страстный вопрос. – Мне здесь очень хорошо… папа!
      Это он уже слышал в их первую встречу. Весьма странно было слышать такое из уст ребенка, очутившегося в подземном лабиринте, откуда невозможно найти выхода и куда не заглядывает солнце… Что здесь может быть для нее хорошего?
    - Харита, послушай… - горячо возразил Ликастид. – Девочка моя, о чем ты говоришь? Ты должна уйти отсюда со мной, твоим отцом! Мы пойдем наверх, мы вырвемся из этого могильного склепа, мы…
      Он попытался привстать и крепко взять ее за руку, но девочка с какой-то непостижимой легкостью вдруг высвободилась из его пальцев и внезапно очутилась от него в отдалении за добрый десяток шагов. Ликастид только беспомощно протянул к ней руки.
     - Харита… - вновь позвал он.
     - Не ищи меня больше…- тихо попросила она. – Я сама буду приходить к тебе…
     И, прежде, чем он успел что-либо ответить, Харита шагнула в сторону двери и пропала.
        Ликастид некоторое время ошеломленно глядел на дверь, за которой исчезла его дочь. Он чувствовал, что надо бежать за нею, догнать ее, вернуть… Но – у него совершенно не было сил. Веки сделались как свинцовые, голова бессильно клонилась, мысли путались и смешивались в голове. Поборовшись с навалившейся слабостью какое-то время, каллиграф склонил голову набок и упал на ложе. Последняя мысль, посетившая его, была, как ни странно, о двери… Ликастид никак не мог вспомнить, открывала ли Харита дверь, когда выходила из его комнаты, или же она прошла как бы сквозь нее. Он мучительно пытался вспомнить это, и не мог. А потом словно провалился в темное небытие…
 
         Когда Ликастид пробудился, он увидел на столе расставленные тарелки со снедью. Рядом горел светильник, распространяя вокруг мягкий и ровный свет.
        Неожиданно для себя каллиграф ощутил сильнейший голод. Ликастид вскочил с ложа, подсел к столу и принялся жадно поглощать принесенную ему еду. Он съел во мгновение ока полбяную кашу, еще не успевшую остыть, ароматную и вкусную, сдобренную оливковым маслом, затем набросился на рыбу и вареные овощи. Запив все съеденное теплым молоком, он сразу почувствовал себя много спокойнее. Оставив на столе использованную посуду, он перебрался обратно на застеленное ложе и снова прилег. Теперь он испытывал вполне умиротворенное состояние, и принялся размышлять о хозяйке этого подземного дома. Эта женщина, принявшая его в своем странном и зловещем жилище, не переставала его удивлять. Похоже было на то, что у нее нет мужа, нет детей… судя по всему, отца и братьев тоже нет. Зачем она держит его в своем доме, зачем выхаживает его? Он ей для чего-то нужен? Если она видит в нем своего будущего мужчину, то зачем тогда относится к нему как к малому ребенку? Или он и вправду болен, просто не замечает этого и не желает этого признавать?
   А может быть, она, будучи совершенно одинокой, завладела им для того, чтобы таким вот странным образом реализовывать с ним свои нерастраченные материнские инстинкты? Женщинам ведь часто бывает просто необходимо о ком-то заботиться, кого-то холить, кого-то кормить… И не потому ли и Хариту она держит у себя, но отрицает это, боясь, что он заберет девочку и покинет ее подземное жилище? Всю свою невостребованную материнскую ласку она дарит теперь Харите, и может быть,  поэтому Харита уже дважды уверяла его, что ей здесь хорошо?
      Подобное предположение показалось Ликастиду вполне логичным, и если его принять, то многое становилось объяснимым. И Ликастид вдруг ощутил в сердце глубокое чувство признательности к этой странной и непонятной женщине, испытал к ней настоящее искреннее сопереживание; ему захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее…
        Хозяйка появилась в его комнате как всегда – внезапно и стремительно. Она молча собрала пустые тарелки, сложив их одна в другую; Ликастид в это время смотрел на нее с молчаливым сожалением.
      - Карина, – тихо заметил он, - прости мою дерзость, но я устал так жить…
      - Как ты устал жить? – женщина сочувственно глянула на него.
      - Я устал жить в подземелье, словно крот в норе. Я вообще не понимаю, как ты сама живешь здесь, не видя солнца.
      - А разве я говорила, что не вижу солнца? Я выхожу на земную поверхность каждый день. Мне надо добывать пищу тебе и себе, ведь в моем подземном доме еда не растет.
     - Я тоже хочу выйти на поверхность… Я хочу солнечного света, я хочу вдохнуть запах моря… ощутить аромат нагретых солнцем трав…
   - Красивые слова, - улыбнулась женщина. – Видно, что ты знаком с творениями поэтов, а возможно, что и сам поэт? Что ж… я позволю тебе выходить на поверхность, однако не сейчас, а немного позже.
     Она произнесла эти слова доброжелательно и спокойно, однако он уловил неумолимую жесткость в ее голосе. Ему стало ясно, что развивать эту тему не следует. Тогда он попробовал зайти с другой стороны.
     - Но как мне быть с Харитой, Карина? – спросил он как только мог смиреннее. – Моя дочь… Она снова приходила ко мне. Ты говорила, что ее у тебя здесь нет, но откуда тогда она приходит ко мне? Сегодня она снова была у меня… Была здесь!
     - Но я не занимаюсь толкованием сновидений, - сухо заметила хозяйка.
    - Однако это был не сон! – выкрикнул Ликастид.
   - Я это уже слышала от тебя, - заметила Карина. – Ты не устал повторять одно и то же?
   - Если ты это слышала, то должна была услышать и другое…
   - Неужели? – она чуть заметно улыбнулась. – И что же это?
   - Что я уже давно не болен, что я вполне здоров.
   -  Ты здоров? – Карина выпрямилась, держа глиняные тарелки перед собой. – Хотела бы я в этом убедиться. Может быть, ты тогда сделаешь кое-какую работу у меня в доме? Я ведь всего лишь женщина, живу здесь одна, и у меня всегда найдется дело для мужских рук.
     - Конечно, Карина! – искренне отозвался Ликастид. – Я готов… ведь мне бывает тягостно от мысли, что я до сих пор не отблагодарил тебя за твою доброту ко мне.
     - Хорошо, - ласково улыбнулась женщина. – Тогда я сейчас отнесу посуду на кухню и вернусь за тобой. Посмотрим, насколько ты у нас действительно выздоровел!
      Она ушла, а Ликастид задумался над тем, что если она и впрямь убедится, что он больше не болен, то она станет выпускать его наверх. Он не сомневался, что здесь имеется другой выход на поверхность, которым пользуется она сама, о чем она как бы ненароком только что сама сказала ему. И тогда он запомнит эту дорогу, а потом, улучив момент, заберет Хариту и в один прекрасный день покинет это мрачное и зловещее место…
      Карина вскоре вернулась и пригласила его следовать за ней. Они довольно долго шли по коридору, озаряемому светом настенных ламп. Миновав собственную спальню, хозяйка прошла дальше по проходу, делающему здесь большой дугообразный поворот, и вскоре остановилась перед плотно запертой дверью. Достав откуда-то из своей длинной одежды ключ, она отперла дверь и тут же распахнула ее, предлагая ему войти. Ликастид шагнул в помещение, переступив через массивный каменный порог.
    Комната была пуста. Пол ее был выстлан квадратными плитами, а стены были выложены из рваного камня. На стене одиноко мерцал светильник.
  - И что же здесь надо сделать? – спросил Ликастид, оглядев мрачное помещение.
  - Надо спуститься в подполье, - отозвалась Карина.
     Она показала на массивную крышку люка, видневшуюся в полу. Эта крышка имела почти квадратную форму и была весьма внушительных размеров. С внешней стороны в нее была вделана большая бронзовая скоба.
     Ликастид взялся за скобу одной рукой и попытался поднять крышку, однако она даже не дрогнула. Тогда он схватил скобу обеими руками и с усилием потянул крышку на себя.
      На этот раз люк приоткрылся, однако поднять крышку выше уровня собственных голеней у Ликастида не хватило сил. Подергавшись несколько секунд, он был вынужден опустить крышку люка на место.
     - Разве не проще было сделать две вполне подъемные створки вместо этой тяжеленной двери? – с досадой спросил он. – Тогда и такие здоровенные петли были бы не нужны… - он кивнул на две огромные металлические петли, тускло поблескивающие в свете настенной лампы.
     - Кажется, ты говорил, что вполне здоров, - заметила Карина. – Почему же ты тогда обычный люк в полу открыть не можешь?
     Ликастид хотел было возразить, но Карина оттолкнула его и сама взялась за бронзовую скобу. Под ее натужным, но вполне соразмерному ее росту усилием крышка с лязгом приподнялась. Отступив назад, женщина привела ее в вертикальное положение и уже без всякого напряга откинула крышку к стене. Повернувшись на мощных петлях, крышка замерла, упершись одной стороной в каменную кладку стены.
     Каллиграф не мог скрыть изумления. Он невольно окинул взглядом откинутую хозяйкой крышку: толщина ее немного не достигала ширины двух ладоней, а изготовлена она была из твердого, как железо, дерева и с обеих сторон обита листовой медью.
Ликастид был уверен: чтобы поднять такую крышку, понадобились бы совместные усилия по крайней мере двоих крепких мужчин.
  - Ну, что смотришь? – спросила Карина с нетерпением.
  - Как ты это сделала?.. – растерянно спросил каллиграф.
  - Очень просто, милый Ликастид: руками! – ответила женщина насмешливо. – Мне ведь не приходится уповать на чью-то помощь – все привыкла делать сама. Ну и что ты замер, как статуя Аполлона на площади? Спускайся же… Ликастид! – и она указала длинным пальцем в черный провал открывшегося хода.
      Ликастид боязливо заглянул в проем: туда уводила узкая деревянная лестница. Из непроглядной тьмы веяло пронизывающим холодом.
   - Там так темно, - нерешительно буркнул он.
   - Да, темновато, - согласилась хозяйка. – Я сейчас принесу лампу.
       Она отступила от люка и вышла из комнаты. Оставшись один, Ликастид попробовал самостоятельно спуститься немного вниз, используя свет лампы, висящей на стене. Поставив ногу на деревянную ступень, он начал осторожно спускаться. Вскоре Карина вернулась, держа в руке лампу, снятую со стены в коридоре. Сразу стало намного светлее.
      Однако от этого Ликастиду не стало спокойнее. Его все больше охватывал страх – вовсе не перед поглощающим его мраком, что царил внизу. Его охватывал страх перед этой женщиной – такой необычно высокой и такой неожиданно сильной; женщиной, чьи замыслы и намерения были для него глубочайшей тайной… Когда по мере спуска его лицо оказалось на уровне ее колен, ему вдруг подумалось о том, с какой легкостью она могла бы одним пинком своей ноги столкнуть его с лестницы вниз, в непроницаемую темноту, а потом захлопнуть крышку и запереть ее. И он навсегда останется там, в бездонной глубине, и ни одна живая душа не узнает, где он находится…Никто и никогда не узнает! От одной этой мысли ему едва не сделалось дурно.
     - Ну, что же ты остановился? – прозвучал сверху нетерпеливый голос Карины. – Испугался чего-то? Там, внизу, никого нет…
    - Но я ничего не вижу, - ответил каллиграф.
        Женщина осторожно начала спускаться по лестнице, подняв повыше лампу. Другой рукой она придерживала подол своего длинного одеяния. Ликастид не двигался, пока прямо перед его лицом не остановились ее ступни, обутые в кожаные сандалии, и он увидел ее крепкие, будто беломраморные, щиколотки, плавно переходящие в длинные голени, налитые упругой мощью, вызывающей в его душе томление…
      - Ты будешь шевелиться? – резко спросила хозяйка. Ее голос мгновенно вывел Ликастида из состояния оцепенения. – Если совсем еще слаб, давай вернемся, и я снова уложу тебя в постель.
      - Нет, нет! – горячо запротестовал Ликастид, с ужасом вспомнив о бесконечных часах, проведенных им в пустой комнате среди пустого щемящего одиночества. – Я вполне здоров…
      - Ну, тогда иди!.. - воскликнула Карина, качнув лампой над его головой.
     Подрагивающий свет лампы вырвал из мрака подножие лестницы, и Ликастид увидел земляной пол, до которого оставалось несколько шагов. Каллиграф почувствовал себя увереннее, и скоро уже твердо стоял на обеих ногах в самом низу. Женщина неслышной тенью спустилась вслед за ним. Теперь они находились в небольшом помещении прямоугольной формы. Стены были выложены из массивных каменных блоков, даже с виду невероятно древних. Приглядевшись, Ликастид заметил, что потолок комнаты представлял собой сплошную каменную плиту. На полу у стены были сложены заготовленные доски.
      Впервые каллиграф подумал, что помимо него у этой женщины здесь есть кто-то еще: не сама же она стаскивала сюда весь этот материал. Ему вдруг сразу сделалось как-то тоскливо и тревожно.
      - Я хочу, чтобы у меня в этой комнате были прочные полки вдоль стен, - прозвучал из темноты бесстрастный голос хозяйки. – Здесь ты найдешь брусья, гвозди, инструмент и все необходимое…Тебе когда-нибудь доводилось плотничать? Если нет, так скажи сразу, а то потом будет поздно…
      - Доводилось и плотничать, и стены класть, - заверил Ликастид, не очень поняв, что означает это странное предупреждение – будет поздно. Угроза, что ли?.. Но Карина уже подробно объясняла ему – что и как здесь должно быть.
      - Ты все понял? – спросила она.
      - Кажется, да…- не слишком уверенно ответил Ликастид.
      - Смотри же,  - сказала вдруг Карина строго, - если что-то будет не так, я оставлю тебя в этом подвале… навсегда! Понятно?
       Он поднял на нее глаза, ожидая увидеть на ее лице хотя бы след улыбки, сопровождающей высказанную довольно зловещую шутку. Однако никакой улыбки не было и в помине, а в ее глазах Ликастид смог узреть только мрак и холод безлунной зимней ночи…
   - Если мне что-то будет неясно, я спрошу твоего совета… Карина, - заметил он осторожно. – Надеюсь, ты позволишь?..
   - Позволю. Я буду время от времени навещать тебя…
 Он помолчал, ощутив на себе ее тяжелый и хмурый взгляд.
    - А что находится за этой стеной? – спросил каллиграф, хлопнув ладонью по стене, вдоль которой ему предстояло выставить брусчатые опоры.
    - Кладовая для кухни, - был ответ.
    - А где же тогда дверь в кладовую из этой комнаты?
 Женщина молча указала на дверь в самом углу. Свет лампы почти не проникал туда, поэтому Ликастид ее поначалу не заметил.
  Он приступил к осмотру помещения и материала. Карина немного постояла возле него и чуть погодя сказала:
    - Я пойду наверх, надо приготовить обед.
          Хозяйка ушла, а он сноровисто взялся за дело. Лампу она оставила, и свету было вполне достаточно. Ликастид подобрал брусья, сделал разметку. Выбрал, замерил и разложил доски. Затем принялся сооружать стойки-опоры. Каждую стойку крепил к стене найденными здесь же стальными штырями над полом, по середине и под потолочной плитой. Карина оказалась запасливой хозяйкой, и все, что требовалось Ликастиду для работы, тотчас оказывалось у него под рукой. Поэтому дело продвигалось размеренно и быстро.
       Время пролетело незаметно, и он даже удивился, когда Карина заглянула к нему через открытый люк и позвала его обедать. Он поднялся по лестнице, и хозяйка проводила его в ванную комнату, где Ликастид с удовольствием совершил омовение, причем Карина сама поливала ему из объемистого кувшина. Затем они прошли в его комнату, и Ликастид увидел на столе непритязательный, но такой желанный обед: ароматная полбяная каша, аппетитный кусок жареного окорока, сдобренный специями, а на сладкое – ломтики сушеной айвы, поданные с медом…
        Ликастид давно уже оценил кулинарные способности своей хозяйки, однако никогда еще приготовленный ею обед не казался ему таким вкусным, как сейчас. Наверное, это объяснялось довольно просто: он хорошо поработал, а раньше он все время проводил в постели и пищу принимал не столько от голода, сколько по необходимости.
  Хозяйка взглянула на него с улыбкой, наблюдая, с каким аппетитом он воздает должное ее стряпне, и направилась было к двери.
   - Карина…- остановил ее Ликастид, подняв глаза от глиняной тарелки. – Прошу тебя, не уходи…
   - Я не хочу тебе мешать, Ликастид, - улыбнулась она.
   - Ты не можешь мне помешать. Раздели лучше эту трапезу со мной…
   - Нет, Ликастид, - отчужденно отведала женщина. – Я не буду обедать с тобой.
   - Но почему? – с жаром воскликнул он. – Ты ведь никогда…
   - Я ем совсем другую пищу, - холодно заметила она.
   - Ну хорошо… Давай и я стану есть вместе с тобой твою пищу, - сказал каллиграф.
       Улыбка мгновенно исчезла с ее бледного и узкого лица, взгляд сделался очень серьезным. Она остановилась прямо на пороге комнаты и взглянула на него так, будто увидела впервые.
     - Я сказал что-то не то?..- растерянно спросил он.
     - Нет, Ликастид…Ты все сказал честно, искренне, и я очень ценю это, - женщина смущенно опустила глаза. – Но всему свое время, и оно еще не пришло.
     - Какое время? Для чего не пришло время? – воскликнул Ликастид, который внезапно осознал, как мучительно он не хочет, чтобы она уходила.
     - Я принесу молоко, - сказала она просто, но таким тоном, что Ликастид понял: их разговор закончен…
    
        После обеда он вновь спустился на нижний уровень и вернулся к прерванной работе. Трудился он с охотой, не отвлекаясь и ничего не замечая вокруг себя, кроме работы. А потому испытал легкий шок, когда в какой-то момент ему почудилось, что в этом подполье он не один.
     Ликастид прервал работу и тревожно уставился взглядом в темный угол под лестницей. Ему явно показалось, что оттуда кто-то пристально наблюдает за ним.
     Каллиграф порывисто схватил лампу и поднял ее над головой. Яркое желтое сияние озарило каменную стену, земляную поверхность пола… волны света и тени заскользили в стороны от резко освещенного темного угла.
    - Кто там? – отрывисто спросил Ликастид.
      Ответом было только гнетущее молчание. Набравшись смелости, Ликастид с поднятой лампой шагнул под лестницу, наклонившись, чтобы не удариться головой о ступени. Под лестницей он присел и осветил лампой самое темное место в углу помещения. Там что-то шевельнулось, послышался шорох. В сиянии лампы Ликастид увидел весьма крупную крысу, сидевшую на хвосте и наблюдавшую за ним. Ослепленный снопом света, грызун опустился на все четыре лапки и мгновенно исчез, шмыгнув в какую-то невидимую щель. Ликастиду показалось, что хвостатая тварь тащила за собой какой-то предмет, отдаленно напомнивший ему огромного паука с растопырившимися толстыми лапами. 
   - Надо же! – вслух сказал Ликастид, сразу испытав заметное облегчение. – Если Карина собирается хранить здесь какие-то припасы, надо непременно избавиться от крыс! Нужно будет сказать ей, чтобы раздобыла отраву…
     Он вернулся к работе, но смутное беспокойство не оставляло его. То ему слышались странные шорохи, то его настигали волны неведомо откуда взявшегося холода, то он начинал  чувствовать какие-то неприятные запахи…Так продолжалось, наверное, несколько часов кряду, и когда становилось совсем невмоготу, Ликастид прерывал работу и обращался с молитвой к Богу. Ему становилось легче или же он сам убеждал себя в этом. Однако силы в руках заметно прибавлялось, на душе становилось не так тревожно, и он мог трудиться дальше.
       Он прилаживал к стене очередную опору, устраивая ее пятку в заготовленном «гнезде» в полу, как вдруг ощутил легкое прикосновение к своим волосам. Ликастид вздрогнул от неожиданности и резко выпрямился, оставаясь при этом на коленях. За спиной у него стояла Карина в своей неизменной черной столе, закрывающей ее от шеи до пят.
   - Я напугала тебя? – тихо спросила она. – Прости, я не хотела…
   - Ты вошла так неслышно…- прошептал в ответ Ликастид.
   - Как змея, правда? – женщина улыбнулась краешком губ.
   - Скорее, как черная пантера! – он попытался улыбнуться. – Змеи обычно ползают.   
       Она стояла, возвышаясь над ним, словно корабельная мачта, а он пребывал где-то внизу, вблизи ее колен. Карина склонила к нему голову и царственно взглянула на него с высоты своего роста; у него затрепетало сердце… она же положила руку ему на голову и запустила пальцы в его густые черные волосы. Ликастид судорожно втянул в ноздри воздух… как же ему не хотелось подниматься на ноги! Он вдруг осознал с поразительной ясностью, что хочет так и оставаться на коленях, возле ее ступней! Он желал, чтобы так было всегда, чтобы никогда не кончалась эта благословенная минута! Она отпустила его волосы, ее пальцы скользнули вниз по его разгоряченному лбу… эти дивные, такие невероятно длинные, гибкие пальцы… Каллиграф вдруг задышал часто-часто и почувствовал, как на глаза внезапно навернулись слезы. Никогда еще в своей жизни он не ощущал себя таким счастливым.
     Карина не двигалась, она как будто чего-то ждала. Ликастид с благоговением коснулся губами кончиков ее пальцев. Эти кончики были так прекрасны, будто тщательно выточены резцом гениального мастера. И когда он поцеловал их, то ощутил, что кожа была загрубелой от постоянной работы… От пальцев Карины исходил терпкий пьянящий запах свежевырытой земли. Ногти ее были не очень длинны, но они заметно выступали над кончиками пальцев, концы их обрезаны под прямым углом, и под ногти набилась земля, отчего все они имели черную каемку по внешнему краю. Ликастида вдруг охватило невероятное возбуждение при виде этих прекрасных и натруженных пальцев, ему безумно захотелось, чтобы Карина провела этими дивными пальцами по его лицу, чтобы внезапно вонзила свои твердые острые ногти ему в лоб, щеки, губы… Он судорожно припал к ее узкой и крупной кисти, продолжая неистово лобзать ее пальцы до тех пор, пока она не высвободила их из его ладоней, сделав это хотя и мягко, но вполне решительно.
      - Ты неплохо поработал, милый Ликастид, - сказала она одобрительно. – А я, признаться, сильно сомневалась, можно ли тебе доверить такую работу.
     - Наш Учитель Иисус был сыном плотника, - заметил Ликастид, - и мы, Его последователи, обязаны владеть полезными ремеслами…
        Он поднялся с колен и теперь стоял перед ней. Однако Карина продолжала взирать на него сверху вниз: стоял ли он на коленях или же на выпрямленных ногах, она все равно оставалась много выше его ростом.
      - Ты осталась довольна, испытав меня как плотника…- сказал Ликастид чуть дрогнувшим голосом, - но ты могла бы, если бы захотела, испытать меня и как…
      - Я рада, что ты наконец-то выздоравливаешь, - перебила она его бесстрастным тоном. – А теперь пойдем наверх – тебе пора отдохнуть и поесть. Твой ужин готов и ждет тебя…
      Каллиграф сильно смутился и отвел взгляд. Похоже, он зря поторопился – для подобных разговоров время явно не пришло…
    - Благодарю тебя, Карина…- смущенно отвечал он, - но я вполне мог бы еще поработать…
    - Ты еще не слишком окреп, мой Ликастид, - заметила хозяйка, - и я не хочу, чтобы ты свалился снова и лежал без сил в своей постели… Продолжишь завтра.
      И она повернулась, намереваясь подниматься по лестнице.
- Карина, - с невольным трепетом в голосе спросил он. – А почему твои пальцы пахнут землей?
   Она полуобернулась и посмотрела на него через плечо.
 - Пока ты работал, мой милый каллиграф, я тоже не сидела без дела.
 - Но ты копала землю… Это тяжелая работа, и я вполне мог бы…
 - Не стоит, - улыбнулась Карина. – Если я могу что-то делать сама, то я делаю это сама. Плотничать я не обучена, но вот копать землю пока не разучилась.
       Женщина начала подниматься по лестнице, и Ликастид, захватив лампу, последовал за ней. Оказавшись наверху, оба проследовали в ванную, чтобы совершить омовение рук перед едой.
   Ликастид сидел в своей комнате за столом, а хозяйка принесла ему ужин. Поставив тарелки на стол, женщина хотела уйти, но Ликастид остановил ее замечанием:
   - У тебя в подвале водятся крысы. Сегодня я видел одну… И преогромную!
    - Неужели? – удивилась Карина. – Сколько здесь живу, не помню, чтобы видела хоть одну крысу. А впрочем – неудивительно: ведь мой подземный дом занимает лишь малую часть очень большого подземелья давно заброшенного храма… Здесь может водиться кто угодно, не только крысы. Однако раньше их тут не было!
      Ликастид пододвинул к себе тарелку с кашей и взялся за ложку.
 - Но крысы в подвале – это очень плохо, Карина, - заметил он. – Кажется, ты говорила, что у тебя там кухня…
     Женщина молча наблюдала, как он приступил к еде. Так же молча налила ему свежего молока в глиняную чашку.
  - Эти твари распространяют заразные болезни, - продолжал между тем Ликастид. – Например, чуму… Их необходимо изводить, поэтому тебе стоит раздобыть хорошего крысиного яду.
  - Не беспокойся, Ликастид…- отозвалась хозяйка. – У меня никогда не было крыс, не будет и теперь. Ты видел наверняка какую-то приблудную. Я уничтожу и ее, и других, если таковые объявятся…
      Ликастид замолчал. Что ж – его дело предупредить, а Карина пусть сама решает, какие именно меры следует принять.
       Каллиграф с наслаждением пил прохладное молоко, наблюдая поверх края чаши, как хозяйка нарезает хлеб. Ее длинные сильные пальцы крепко сжимали печеный хлебный круг, словно это было живое существо, способное ненароком ускользнуть, а в другой ее руке сверкал широкий стальной нож, которым она уверенно и сноровисто отсекала удивительно ровные ломти. Это вполне обыденное действо Карины неожиданно наполнило сердце Ликастида приятным, прямо-таки упоительным томлением…
   Женщина заметила его взгляд и остановилась. Ее тяжелый нож с тихим звоном опустился на хлебную доску.
    - Что с тобой, Ликастид? – спросила она заботливо.
    - Ничего, Карина… - ответил он. – Ничего… твои руки! Никогда ни у одной женщины я не видел таких красивых рук. Эти длинные точеные пальцы… они прекрасны!
   Карина чуть лукаво улыбнулась, слегка пожав плечами, будто говоря: «Что ж, я рада, что тебе нравится…»
   - Госпожа…- продолжал Ликастид. – А ты позволишь мне хоть иногда целовать их?
    Хозяйка молча улыбнулась – застенчиво и немного смущенно. Она присела за стол напротив него, хотя разделять с ним трапезу по-прежнему не собиралась.
     - Даже если эти пальцы вымазаны в земле? – спросила она с улыбкой.
   - Это неважно…- ответил он. – Ведь они так восхитительны… И это – твои пальцы.
   - Ты сумасшедший, Ликастид, - сказала женщина чуть слышно. – Ты просто сумасшедший… ты не находишь? Я всего лишь полунищая чужестранка, обитающая в глубокой земляной норе… И никакой особенной красотой я не наделена.
   - Но ведь и я не повелитель Азии и не римский проконсул, - заметил Ликастид с усмешкой. – Я всего лишь бродяга, потерявший свою семью. У меня ничего нет, кроме сумы с принадлежностями моего нехитрого ремесла… Почему бы нам…
   - Не говори так, - мягко перебила его женщина. – Твоя жена спустилась в обитель Персефоны, однако твоя дочь жива… Не стоит испытывать терпение богов.
   - Стало быть, ты согласна, что ко мне уже дважды приходила Харита? – тут же спросил он. – Это был не призрак, не болезненное видение… ведь так?
   - Ликастид, - строго заметила Карина. – Если я сказала, что твоя дочь жива – это вовсе не значит, что она находится здесь.
   - Но если Хариты здесь нет, - горячо возразил Ликастид, - то надежды найти ее живой совершенно ничтожны! Откуда же тебе известно, что она жива?
   - Надежда есть всегда, - ласково, но твердо сказала женщина. – Ты не должен ее терять, Ликастид… Никогда! Я тоже теряла детей, и знаю не понаслышке, как это бывает. Так что можешь мне верить.
       - У тебя… были дети? – оторопело произнес Ликастид.
  Карина не ответила. Она молча поднялась из-за стола и теперь взирала на него с высоты своего недюженного роста, кончиками своих невероятно длинных пальцев опираясь на дощатую поверхность.
   - Благодарю тебя, Ликастид, за работу, - сказала она. – Теперь отдыхай, а назавтра прошу тебя продолжить начатое дело, если, конечно, ты будешь чувствовать себя хорошо. В ванной комнате ты найдешь все необходимое для омовения. А я пошла к себе отдыхать… Доброй ночи.
    И хозяйка ушла. Ликастид остался наедине с ужином, проклиная себя за несдержанность. У них начинался такой доверительный и многообещающий разговор, а он все испортил...

***

      Ликастид уже чувствовал себя вполне здоровым. Раньше он временами ощущал во всех членах противную слабость – даже еще в тот день, когда начал мастерить в нижнем ярусе подземелья. И похоже было, что работа пошла ему на пользу – он окреп, обрел вновь гибкость тела и уверенность в движениях. Сон его сделался куда более спокойным и глубоким. Раньше, во время болезни, сон его больше напоминал обморочное состояние, по выходе из которого он ощущал себя изможденным и замученным настолько, что с трудом покидал постель. Теперь же все как будто начинало налаживаться.
      Но вот как-то ночью Ликастиду совсем не спалось. Он не мог отделаться от мыслей, назойливо лезших ему в голову. Ему вдруг стало казаться, что он размышляет об этой женщине, именующей себя Кариной, куда больше, чем о пропавшей дочке. Еще совсем недавно он жил одной только мыслью – скорее встать на ноги! Скорее выздороветь… И вот момент выздоровления, кажется, наступил – и что же? Ликастид начал ловить себя на мысли, что не слишком-то стремится покинуть это подземное обиталище. Ему не хочется возвращаться наверх, к свету, он совсем непрочь остаться здесь. Тут спокойно, нет римских властей, не надо задумываться о хлебе насущном. Его здесь кормят! Ему не хочется вновь оказаться среди людей, от которых он за всю свою жизнь не видел ничего, кроме зла, хотя сам не причинял зло никому. Но как же Харита? Если она и вправду здесь, то может ли он обречь и ее на подземное, словно в Аиде, существование – без солнца, без людей? Она ведь ребенок! Ей нужно бегать по траве, вдыхать аромат полевых цветов, купаться в лазурном ласковом море…
   Но самое страшное было даже не в этом. Куда страшнее было другое:
с некоторых пор Ликастид стал сомневаться в том, что Харита находится здесь.
Не внушил ли сам он себе эти мысли? Разве не говорила ему хозяйка подземного жилища, что ночные посещения его дочери – не более, чем морок, плод его больного воображения? Он не верил ее словам, не хотел верить! Для него это была настоящая, живая Харита… Но теперь, когда Ликастид окреп телом и духом, Харита перестала его посещать. Почему? Не в нем ли самом причина? Не означает ли это, что его дочка давно мертва, а к нему наведывалась лишь ее душа, только навещала она его не для того, чтобы стенать и жаловаться на раннюю кончину, а для того, чтобы поддержать его в болезни? «Мне здесь хорошо, папа…» - так ведь она говорила? Но что же хорошего может быть для его дочки, обожающей солнце, море и свет, в этом сумрачном глубоком подземелье, похожим скорее на царство самого Аида?
       Был и еще один важный момент, заставлявший Ликастида сомневаться. Он замечал его и раньше, но не желал принимать во внимание. Харита вела с ним совершенно не детские речи. Между тем, Ликастиду помнилось утверждение кого-то из древних мудрецов о том, что бессмертная душа не имеет возраста, что умирает ли человек в старости или в юности, душа его, высвобождаясь из умирающего тела, соответствует ментальности человека средних лет… Так не потому ли Харита разговаривала с ним, как взрослая? Но если Харита все-таки мертва, то в этом случае ему вообще нет смысла покидать жилище Карины. Благо, что она его и не гонит… Ведь ему попросту некуда идти.
      Вдруг каллиграф встрепенулся и прислушался: из-за стены начали доноситься слабые посторонние шумы. Он услышал звук льющейся воды, потом хлопнула дверь… Ликастид приподнялся и сел на ложе. Как будто наступила тишина, медленно проходили минуты, и он уже хотел опять лечь, как вдруг услышал отдаленный женский смех. Ликастида бросило в жар: смеялась его хозяйка! Больше в подземелье древнего храма не было женщин. А это значило, что Карина сегодня была не одна. Едва ли она среди ночи стала бы выходить в коридор, чтобы посмеяться в одиночестве.
      Натянув на голое тело домотканную тунику, Ликастид осторожно приблизился к двери. Постояв и послушав окружающую тишину, каллиграф медленно и аккуратно начал приоткрывать дверь, стараясь изо всех сил, чтобы она не заскрипела. Переступив каменный порог, Ликастид вышел наружу. Коридор был пуст, дверь в спальню Карины плотно закрыта, царила непроницаемая тишина. Может быть, Ликастиду все это почудилось, и попросту сработало его больное воображение?
     У него вдруг вспыхнуло мучительное и непреодолимое желание – увидеть Карину и непременно узнать, кто это сейчас наслаждается ее обществом. Одна мысль о том, что она проводит эту ночь с мужчиной, оказалась совершенно невыносимой для него. Он не понимал, чем его затея может закончиться, и каковы для него могут быть последствия – он помнил одно: ему надо узнать! Крадучись, как вор в ночи, Ликастид бесшумно выскользнул в коридор. Сделав пару шагов, он остановился в недоумении: по середине прохода лежало нечто бесформенное и пестрое, похожее с первого взгляда на оброненный ненароком разноцветный гиматий… В первую секунду Ликастид подумал, что это Карина случайно потеряла какую-то часть своей одежды, хотя ничего подобного по цвету он на ней никогда не наблюдал. Впрочем, ведь она могла и принарядиться для своего таинственного ночного гостя! Это его она не воспринимала как мужчину, для нее он был сперва больным ребенком, а теперь начал осваивать ремесло домашнего слуги… Ликастид закусил губу от досады. Затем наклонился, чтобы получше разглядеть непонятную вещь. И тут у него на глазах пестрая масса пришла в движение, и прежде, чем каллиграф успел опомниться, длинный тугой жгут мгновенно развернулся прямо у его ног, а в следующую секунду вверх взметнулась треугольная плоская голова на длиннющей и гибкой, раскачивающейся вперед-назад шее!
      Огромная змея, разматывая свернутые на полу кольца, уставилась прямо в глаза Ликастиду неподвижным взглядом черных щелевидных зрачков, а из сомкнутых челюстей то выскакивал наружу, то вбирался обратно длинный тонкий раздвоенный язык!
      - Господи помилуй! – вскричал каллиграф вне себя от ужаса.
   С быстротой молнии Ликастид запрыгнул обратно в свою комнату и захлопнул за собой дверь. В последний миг страшная тварь сделала длинный бросок, целясь каллиграфу в спину или в затылок, и Ликастид услышал, как в дверь за его спиной ударила жуткая узкая морда. В следующую секунду он услышал из-за двери мощное
шипение, напоминающее протяжный вздох кузнечных мехов.
       Он еще какое-то время приходил в себя. Ему казалось, что огромная ядовитая гадина непременно попытается проникнуть к нему в комнату – щель под дверью была вполне достаточной, чтобы в нее могло проскользнуть змеиное тело… Ликастид судорожно сдернул со своего ложа одеяло и принялся заталкивать его под дверное полотно.
       Управившись с этим, он присел на ложе, все еще дрожа от пережитого ужаса. Господь милосердный, откуда здесь взялась змея? И знает ли об этом Карина? Он и представить себе не мог, что в этом подземном обиталище могут водиться змеи! Выходит, все то время, что он лежал больным в постели, пока он выздоравливал и набирался  сил, прямо за стенкой его комнаты, по коридору туда-сюда ползали змеи? И каждая из них в любой момент времени могла легко проникнуть к нему в комнату? От этой мысли Ликастид невольно содрогнулся.
       Однако уже в следующую секунду он испугался еще больше – за хозяйку! Надо было что-то делать! Он огляделся в поисках хоть какого-то оружия, но в комнате не оказалось ни одного предмета, который можно было бы использовать в качестве такового. Ликастид постоял на месте еще некоторое время, с ужасом ожидая, что из-под двери вот-вот появится плоская змеиная голова. Однако проходили минуты, и ничего такого не происходило. Наконец каллиграф набрался храбрости, подошел осторожно к двери и приоткрыл ее. Проход был пуст, а там, где раньше лежала, свернувшись кольцами, ползучая тварь, он увидел только голые каменные плиты. Ликастид сделал несколько шагов вперед, и тут зрелище, внезапно открывшееся ему, заставило его вновь оцепенеть от ужаса: из-под двери хозяйской спальни прямо в коридор вытягивался длиннейший змеиный хвост! Ядовитая тварь уверенно вбиралась в щель под дверью, как в свою собственную нору, и конец ее хвоста размеренно мотался из стороны в сторону.
      Не помня себя от ужаса и омерзения, Ликастид сорвался с места и бросился к спальне Карины. Пока он добежал до дверей, змеиный хвост уже исчез под дверным полотном. Каллиграф толкнулся в дверь, но она оказалась заперта изнутри. Тогда он исступленно заколотил в дверь с такой силой, что тяжелое дверное полотно загудело от его ударов.
        - Карина!.. Открой дверь… Карина! – дико закричал Ликастид.
   Звук его ударов и отчаянные вопли, казалось, заполнили собой все подземелье. А за дверью между тем не раздалось ни звука. Ликастид бросился на колени перед дверью и попытался заглянуть в щель между полотном и полом.
     Неожиданно дверь рывком распахнулась, и каллиграф оказался стоящим на четвереньках перед стоящей в проеме хозяйкой.
      - Ликастид, - прозвучал над ним ее строгий, но совершенно спокойный голос. – Что за шум? В чем дело?
     Ошеломленный каллиграф поспешно и неловко поднялся на ноги. Карина была бледна, с распущенными по плечам волосами, ниспадающими ниже пояса. На ее обнаженное тело было наброшено ночное покрывало, запахнутое на груди. Темные и глубокие глаза ее смотрели настороженно и вопросительно.
     Ликастид хотел ворваться в помещение, но с разбегу наткнулся на руку хозяйки, которой она уперлась в дверной косяк, перегородив проход. Благодаря ее росту рука пришлась Ликастиду как раз против его горла. Путь в спальню Карины был ему закрыт, каллиграф понял это со всей очевидностью. Он увидел только, что в глубине спальни горят два светильника, а с потолка свисает какая-то непроницаемо черная масса – скорее всего, ночной полог.
      - Я спросила, в чем дело! - сурово повторила Карина, глядя на Ликастида сверху вниз уничтожающим взглядом..
     - Карина… - выдохнул Ликастид, едва переводя дух. – Змея! У тебя в спальне змея!
      - Что?..- женщина хмуро сдвинула брови, а ее рука, в которую каллиграф продолжал упираться своим горлом, стала такой твердой, будто принадлежала не человеку, а бронзовой статуе. – Змея?.. Ты, верно, спятил, Ликастид! Или тебе снова снятся кошмары?
      - Это не сон! – яростно закричал каллиграф. – Не сон! В коридоре я видел огромную змею. Она заползла в твою спальню… Она где-то здесь! В этой комнате!
     Однако женщина и не подумала сдвинуться с места.
      - Тебе лучше уйти, - мрачно сказала она.
      - Но здесь змея, Карина! – горячо возразил Ликастид. – Ты  меня понимаешь? Ты слышишь меня? Ядовитая ползучая тварь в твоей спальне! Ее надо найти и прикончить…
     Неожиданно из комнаты донеслось какое-то движение. Ликастид сразу замолчал и уставился неподвижным взглядом на качнувшийся полог. Тяжелая ткань чуть отодвинулась, и каллиграф увидел спинку широкого спального ложа. Над смятыми подушками поднялась чья-то взлохмаченная голова. Вполне человеческая, естественно.
      - Что там стряслось? – донесся из комнаты мужской голос, преисполненный неприкрытой досады. На Ликастида подозрительно уставилась пара пронизывающих и озлобленных глаз. Каллиграф молчал, оценивающе оглядев широкие плечи и мощную рельефную грудь атлета, так вольготно валявшегося в постели его хозяйки.
    Карина лишь слегка повернула голову, так и не убрав руки с косяка двери.
  - Ничего не стряслось, - сухо ответила она. – Это всего лишь мой раб. Он уже уходит.
     Слова хозяйки вывели Ликастида из состояния оцепенения. Она говорила так, словно он и вправду был ее неодушевленной вещью, этаким говорящим орудием, не имеющим собственной воли…
  - Я никуда не уйду, пока мы не найдем змею! – в голос закричал он. – Она может прятаться где угодно – под ложем, под пологом, где-нибудь в темном углу, но она находится здесь, у тебя в комнате!
       - Если это твоя уловка, чтобы ввалиться ко мне в спальню среди ночи, то ты даже не представляешь, как жестоко я разберусь с тобой, - сказала Карина с угрожающим спокойствием.
      Она говорила тихо, почти шепотом. Она смотрела на Ликастида пристально, не мигая, и он увидел в ее глубоких глазах наводящую ужас тьму, кажется, готовую поглотить его… Каллиграфу сделалось по-настоящему страшно. Ее взгляд словно бы сковывал его движения, завораживал, пригвождал к месту, лишая остатков воли…
  - Ханна, гони его прочь! – вдруг заорал верзила из глубины спальни. – Мы ведь с тобой даже не начинали… Как он смеет ломиться к тебе ночью, угости его плетью, пусть знает свое место…
      - Что?.. - опешил Ликастид. – Как он назвал тебя? Ханна? Но… ведь твое имя…
     - Уходи, - хмуро отозвалась Карина, и на губах ее мелькнула чуть заметная усмешка. – В ванной есть пустой пифос и тележка. Возьми их и ступай к колодцу за водой. Ты достаточно окреп, чтобы справиться с этим. А прогулка к колодцу тебе пойдет на пользу… может, немного проветришься, и тебе перестанут всюду мерещиться крысы и змеи!
     - Но… Карина! – вскричал Ликастид, придя в полное отчаяние. – Господом всемогущим клянусь, я видел, как…
      Но хозяйка не стала его слушать. Она положила свою ладонь ему на лицо и резко оттолкнула его с порога. Толчок оказался столь силен, что каллиграф вылетел в проход и ударился спиной и затылком о противоположную стену. Дверь в спальню Карины со стуком закрылась. Ликастид остался в коридоре один посреди немой тишины.
 
         Он потряс головой, чтобы унять звон в ушах, возникший после удара о каменную стену. Он еще раз убедился в необычной силе своей хозяйки. Его лицо будто пылало огнем – это горели следы от ее длинных пальцев. Мысли в голове каллиграфа мешались, наползали одна на другую, он ощущал себя глубоко несчастным. А мысль о том, что в спальне Карины сейчас находится огромная ядовитая тварь, приводила его в смятение. Ему уже чудилось, будто за дверью вот-вот начнется суматошная возня, затем последуют крики ужаса, отчаянный зов о помощи… Эти крики Карины и ее любовника – уже раздавались в его голове. Он застонал, стиснул обеими руками голову, зажимая уши. Когда же вновь убрал руки от головы, вокруг стояла зловещая тишина. Он подождал минуту, другую… Дверь оставалась наглухо закрытой, за нею не раздавалось ни звука.
      Тогда Ликастид вспомнил о поручении хозяйки. Еще ему вспомнилась эта отвратительная взлохмаченная голова, смотревшая на него так, словно он был и не человек вовсе, а гадкое насекомое… например, вошь. Как такое может быть? Чем же он – молодой, красивый, сильный – хуже этого пришлого негодяя, обладателя столь злобной и высокомерной образины? Потом он вспомнил лицо Карины… Как она на него смотрела! Словно хотела прожечь насквозь черным огнем своих бездонных глаз! Такая высокая, бледная, и… божественно прекрасная! Но – недоступная ему, как заснеженная вершина Парнаса! Ликастид застонал от досады и бессилия. Ему хотелось выть от тоски, кататься по полу, хотелось кричать, биться головой о стену… Однако нет! Он не позволит зловредному демону калечить себя. Это все искушение… Это сам Диавол терзает его! Видно, Господу угодно подвергнуть его испытанию… Что же – он выдержит его. И это, и другие, которые пошлет ему Господь…
      Кажется, ему было приказано отправиться к колодцу за водой? Ну что же – именно этим он и займется.
      Бросив последний взгляд на запертую дверь, из-за которой все так же не доносилось ни звука, Ликастид направился в ванную комнату.
      Там действительно оказался сосуд и старенькая, но прочная тележка, приспособленная для перевозки наполненного водой пифоса. Само помещение ванной комнаты было довольно обширным, но в одном из углов имелась клеть, где хранился хозяйственный инвентарь. В соседней комнате стояла печь, использовавшаяся для подогрева воды. Чтобы приготовить ванную, требовалось приложить немалые усилия, и прежде всего надо было доставить от колодца воду. А колодец находился неблизко – тот самый единственный колодец, возле которого хозяйка подобрала Ликастида, лежавшего без чувств после долгого блуждания в подземных лабиринтах.
     Каллиграф вытащил из угла пустой пифос и взгромоздил его на тележку. Даже будучи порожним, сосуд оказался весьма внушительным по весу, и Ликастид невольно подумал, каково приходится Карине, когда она вынуждена сама браться за эту работу. Тяжко вздыхая, Ликастид выкатил тележку с пифосом в коридор и медленно потащился по проходу, с тоской раздумывая о том, как же он повезет эту емкость обратно, когда она будет полна. А ходок таких придется делать не менее трех! Видимо, теперь это станет его обязанностью?
      Вдруг Ликастид поймал себя на мысли, что он готов не только служить водовозом, но согласен вообще на любую, самую тяжелую и грязную работу, лишь бы только быть при ней неотлучно, лишь бы только видеть ее каждый день, слышать ее неповторимый и бесподобный голос! И еще – он отдал бы десять лет жизни за то, чтобы никогда больше не видеть в спальне Карины гнусных, наглых и похотливых образин ее наложников…
      Неожиданно Ликастид остановился в коридоре и замер на месте. Прямо перед ним зиял черный проем выхода в каменный толос*, где находился колодец; у выхода тускло горела лампа, озарявшая порог и каменные стены. Стояла непроницаемо темная ночь, и Ликастиду предстояло через несколько шагов выйти под открытое небо. Однако каллиграф сразу заметил: что-то здесь было не так…
     Что здесь происходит? Почему так пронизывающе холодно?
   Собравшись с духом, каллиграф решительно двинулся вперед, толкая перед собой тяжелую тележку. Едва он приблизился к выходу, как резкий порыв ледяного ветра охватил его с головы до ног, перебив дыхание. Ликастид оставил свой транспорт и, передвигаясь, как во сне, пошел дальше… Вот и колодец, обнесенный каменной стенкой. Вот блочные стены толоса, уходящие высоко-высоко к небу и теряющиеся в беспросветном мраке. Ликастид вспомнил, как он отчаянно кричал здесь, посылая свой безответный призыв о помощи к маячившему далеко вверху кругу синего неба. Он вспомнил, как потом окончательно выбился из сил и словно провалился в небытие…
     Это все было тогда. А что теперь? Тогда стояла изнуряющая жара, а небо было ярко-синим. А сейчас? Ликастид не мог увидеть неба, поскольку было совершенно темно, однако леденящий холод, царящий здесь, говорил сам за себя. В снопе света, исходящего от лампы, он увидел, как сверху, из черной тьмы, медленно кружась, сыплются белые, обжигающие холодом, жесткие крупинки… Они мелькали над колодцем, оседали на каменной ограде, бесследно исчезали в черной толще колодезной воды… Белой россыпью накапливались в щелях между каменными плитами площадки и в замшелых древних выбоинах…
      Господь всемогущий! Сколько же времени он провел в этом подземном лабиринте, ни разу не видев белого света? Раньше ему казалось, что он был здесь всего несколько дней, потом – недели две или три, ну, пусть пять недель! Теперь же, как он внезапно убедился, оказалось: Карина, словно новоявленная Цирцея, продержала его в своем подземном доме как минимум – шесть месяцев! А может, и гораздо больше…
      Его охватило смятение. Как же он мог не заметить, что прошло столько времени, что уже давно наступила холодная зима? Или – он заколдован? Боже милосердный… Ликастид вдруг с ошеломляющей ясностью осознал, что его любимой дочки здесь нет, и что Харита, якобы навещающая его до неких пор, не более, чем наваждение! Настоящая Харита, его дочь, скорее всего, давно уже мертва… Единственное, что ему остается – это бежать! Бежать без оглядки из этого проклятого подземелья, в котором обитает эта непонятная, зловещая женщина, явно – ведьма или некое иное исчадие Преисподней, непонятно зачем держащая его в своем подземном плену… Но пусть лучше его кости истлеют в подземных переходах и лабиринтах, нежели он сделается бессловесным орудием в руках проклятой колдуньи!..
      Ликастид оставил прямо на дороге тележку с пифосом и принялся судорожно метаться по круглой каменной площадке, в центре которой возвышался колодец. Из каменных стен, окружавших его, на площадку выходило несколько ходов. Черные провалы  были похожи один на другой, и каллиграф был не в силах понять – какой из этих подземных ходов привел его сюда. В конце концов, он принял решение и бросился в проем первого попавшегося входа… Наверняка все они должны были рано или поздно вывести на поверхность.
     Сняв со стены бывший при входе горевший глиняный светильник, каллиграф решительно направился вперед. Сначала он продвигался вполне уверенно, да и дорога оказалась достаточно ровной. Несколько раз по обе стороны коридора Ликастиду открывались боковые ходы, заставлявшие его колебаться, но после минутных заминок он все же продолжал свой прямо лежащий путь. Первое время ему вдруг начало казаться, что путь этот окажется не слишком длинным, и что вот-вот в дальнем конце прохода забрезжит свет…
    Но коридор не кончался, а потом и сам Ликастид вспомнил, что на улице стоит зимняя ночь, и ни о каком свете мечтать не приходится. Разве только, если ему предстоит вновь блуждать под землей до самого рассвета.
       Несколько раз здравый смысл подсказывал каллиграфу, что он пустился в провальное предприятие, и ему следует вернуться, пока еще не поздно. Однако Ликастид тут же отвергал подобные мысли – будто некий зловредный демон упорно гнал его вперед. Настоящий испуг пришел к нему тогда, когда он увидел на стенах некие приметы, давшие ему понять, что он проходит это место уже во второй раз. Ликастид замер, как вкопанный: он понял, что уже заблудился и бродит где-то вокруг открытого колодца, откуда и начинал свой путь. Только теперь он осознал, в каком отчаянном положении оказался…и в одно мгновение его уютная комната в подземном доме Карины показалась ему тем самым местом, в котором он больше всего на свете хотел бы вновь очутиться.
     Лихорадочно горящими глазами Ликастид озирал каменные стены, отчаянно пытаясь понять – где именно он допустил промах и сбился с дороги. Мысли его путались, сбивались, в голове роились остатки путевых впечатлений, но общая картина никак не складывалась. Теперь он уже пытался сообразить – какая дорога приведет его обратно к заветному колодцу – пытался и не мог. Он знал теперь лишь ту дорогу, которая вынудила его описать огромный круг и в итоге вывела обратно в тот же коридор. Ликастид повернулся спиной к приметам на стенах и двинулся в обратный путь. Эта дорога так или иначе привела бы его обратно к колодцу, где он так неосмотрительно бросил свою тележку.
      Он шел довольно долго, пока впереди не увидел какое-то слабое свечение. Оно казалось весьма далеким, неопределенным, как будто призрачным. Но разве это не то самое открытое пространство, где располагается круглый колодец Карины, и разве свечение, которое он видит, не есть отблеск тех самых светильников, что окружают колодец кольцом своих огней? Воодушевленный тем, что нашел хотя бы верную дорогу обратно, Ликастид заспешил, и сердце его учащенно забилось, и сил словно бы прибавилось… Однако по мере продвижения по темному коридору сомнения все больше донимали его, медленно, но верно убивая последнюю надежду – уж слишком тусклым казалось ему приближающееся свечение: разве огонь светильников не должен быть значительно ярче? Но он гнал эти изнуряющие душу и тело мысли и продолжал продвигаться вперед.
     Наконец он очутился в каком-то круглом зале, больше похожем на пещеру. Пол здесь был каменистый, стены сложены из рваного камня, потолок терялся в темноте.
      Воздух сделался сухим и разреженным – совсем не таким, что был в лабиринте. С первого же взгляда Ликастид понял, что никогда не бывал здесь. А это значило, что он снова сбился с пути и блуждает неведомо где. Но больше всего Ликастид был потрясен открывшимся ему ужасающим зрелищем: вдоль круглых стен, у их подножия повсюду были разбросаны человеческие черепа и кости, и кому они раньше принадлежали, мог знать, наверное, только Бог. Это жуткое место озарялось слабым зеленоватым свечением, источником которого служили какие-то невидимые глазу существа, гнездившиеся в стенах и образовавшие целые колонии мерцающих огоньков в щелях между камнями стеновой кладки. Ликастид немного подождал, пока глаза его привыкнут к зеленоватому сумраку. Здравый смысл подсказывал ему – нет, кричал немым криком, чтобы Ликастид со всех ног бежал прочь из этого ужасного места, но, к своему собственному удивлению, он не мог даже сдвинуться с места. Этот зеленоватый полумрак, эти черепа, скалившиеся на него из темных провалов в полу и окружающего постранства, как будто завораживали его и не отпускали отсюда. Ликастид осторожно двинулся вперед, неуверенно ступая по каменистому неровному полу. Ему было страшно, но он ничего не мог с собой поделать – какая-то неведомая сила словно тащила его вперед. Он ощущал себя так, будто оказался в логове какого-то гиганта мифических времен, и теперь вот наблюдает остатки его людоедских пиршеств. Временами ему казалось, что это неведомое чудовище  вот-вот заявится в свое подземное обиталище, чтобы сделать его, Ликастида, своей очередной жертвой; а то вдруг ему начинало чудиться, что все эти кости весьма древние и насчитывают не одну сотню лет. Перемещаясь по этому залу и озираясь по сторонам, Ликастид зацепил ногой один из черепов, и тот с глухим стуком покатился прочь. Каллиграф взглянул на него, и ему стало не по себе – это был даже не череп, а высохшая голова, обтянутая кожей, и на ней вполне различались черты лица. Подстегиваемый каким-то нездоровым любопытством, Ликастид подошел ближе и, наклонившись, осторожно взял голову в руки. При слабом зеленоватом освещении он смог разглядеть в застывших чертах мертвой головы нечто странно знакомое… Этот предсмертный оскал, эта навеки застывшая ухмылка… Один глаз был немного приоткрыт, второй – напрочь вырван, и на каллиграфа смотрела черная пустая глазница. Чем дольше всматривался Ликастид в это ужасное мертвое лицо, тем вернее им овладевало ощущение, что он видел этого человека раньше, когда эта голова еще надежно держалась у него на плечах. Но где и когда? И кто был этот человек? Поворачивая голову в руках, Ликастид обнаружил несколько глубоких рваных борозд, пересекавших мертвое лицо наискось от виска до подбородка – как будто перед смертью несчастного полоснули по лицу острыми лезвиями. К той же мысли приводил и вырванный глаз. Ясно было одно – этот человек погиб в подземелье страшной, поистине лютой смертью – иными словами, был жестоко убит. Но вот кем?
         И вдруг Ликастид вспомнил, где он видел обладателя этой высохшей головы. Воспоминание пришло внезапно, выхваченное из глубин его памяти. Это был не кто иной, как один из тех разбойников-дезертиров, что гонялись за ним среди руин древнего заброшенного храма; тех самых, что загнали его в подземный лабиринт, а потом преследовали его и там, в его запутанных ходах. Они искали какие-то зарытые сокровища и сдуру приняли Ликастида за кого-то из своих подельников… Они требовали, чтобы он указал им место, где зарыт этот клад. Эти два негодяя едва не убили его, и Ликастид спасся лишь благодаря своей прыти. Теперь каллиграф вспомнил даже имя одного из них – Трохил! Несомненно, что высушенная голова, когда-то оторванная от шеи, та самая, которую он сейчас держал в руках, ранее принадлежала этому самому Трохилу…
       С омерзением Ликастид отбросил кусок мертвечины прочь. Вероятно, останки второго дезертира, напавшего тогда на него, тоже валяются где-то здесь, в этой страшной пещере. Ему было ничуть не жаль этих двоих мерзавцев – они получили, скорее всего, именно то, что и заслужили. Но из самого факта их ужасной смерти следовал лишь один вывод: кто-то подстерег их обоих, когда они шли по следам Ликастида, в этом жутком лабиринте, напал на них и убил – жестоко и беспощадно. Но кто? Кто разделался в глубинах этого подземелья с двумя головорезами?
    Ликастиду сделалось безумно страшно. Он бросился бежать из этой ужасающей, заваленной костями пещеры; он бежал со всех ног, натыкаясь на выступы стен, спотыкаясь на неровностях, падая и вновь поднимаясь. И когда Ликастид останавливался, чтобы перевести дух, и оглядывался назад, ему казалось, что он видит в черном зеве подземного коридора горящие голодным огнем глаза и слышит клацанье по каменному полу огромных когтей, готовых вот-вот впиться ему в спину и в затылок. И тогда холодный ужас вновь охватывал его, и каллиграф снова бежал…
     Наконец он остановился, окончательно выбившись из сил. Бедный беглец не имел никакого представления, где он находится. Он увидел однако, что стены здесь были облицованы гладкими плитами, и на стенах висели, освещая путь, все те же неугасимые лампы; с одной стороны, это вселяло в него надежду, что он вновь очутился в обитаемой части подземелья, а с другой – ему было совершенно непонятно, куда следует идти, чтобы вновь выйти к заветному колодцу. И Ликастид вдруг поймал себя на мысли, что никого на свете не желал бы видеть сейчас так страстно, как Карину… Пусть ей присущи странности, пусть он не понимал ее поступков, не принимал ее образа жизни и поведения, но ведь это она явилась его спасительницей! А он? Чем он отплатил ей за ее заботу о нем? Тем, что тут же попытался бежать, едва только окрепли его ноги?
    Он чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, как рыдания начинают душить его. Ликастид побрел назад, надеясь на то, что  лабиринт устроен таким образом, что все пути в нем, хотя бы те, что были оснащены горящими лампами, непременно должны выводить к колодцу! В этом была определенная логика, и он решил ей следовать до конца – то есть идти по этому коридору, никуда не сворачивая.
      Вдруг он ощутил что пол у него под ногами колеблется. Он замер на месте, прислушиваясь к своим ощущениям. Ему хотелось думать, что это – не более, чем иллюзия. Однако прошла секунда, другая, и он совершенно явственно почувствовал, что пол под его ступнями плавно уходит вниз! В нем приоткрылась щель, растущая прямо на глазах, и плиты, на которых он стоял, стремительно поехали по наклонной… Ликастид хотел было вспрыгнуть на тот участок пола, что оставался горизонтальным, однако драгоценные секунды уже были упущены. Каменные плиты заскользили под его стопами, обнажая скрытую под ними крышку огромного люка. Эти плиты неминуемо потащили за собой и Ликастида, потерявшего опору под ногами. Плиты, съехавшие с металлической поверхности, полетели, кувыркаясь, в гигантский зев открывшейся бездны, поднимая за собой облака белесой пыли. Крышка люка быстро занимала вертикальное положение, и Ликастид несомненно последовал бы за плитами в пропасть, если бы в последний миг не ухватился за большое бронзовое кольцо, вделанное в крышку с наружной стороны. Крышка люка с повисшим на ней человеком с размаху ударилась о каменную стену гигантского провала, спружинила и отскочила обратно; замерев на мгновение в воздухе, она затем снова описала дугу и вновь ударилась о стену с ужасающим скрежетом, словно желая стряхнуть прилепившегося к ней злополучного страдальца.
     - Боже милосердный! – вскричал Ликастид в невыразимом ужасе.
    Он ощутил, как быстро слабеют его пальцы, сжимающие бронзовое кольцо. Крышка, повисшая над пропастью на мощных бронзовых петлях, наконец замерла в неподвижности. Ликастид висел над черной бездной, беспомощно болтая ногами в воздухе и то и дело ударяясь всем телом о металлическую обшивку крышки. Пытаясь зацепиться за какой-либо выступ, чтобы обрести хоть подобие опоры, он скользил по бронзовой поверхности и лишь напрасно тратил последние силы. Еще совсем немного, деревенеющие пальцы больше не выдержат его тяжести, и он неудержимо полетит вниз – в этот чудовищный провал открывшейся пропасти…
      Он вдруг увидел перед собой печальные, темно-карие глаза Карины, смотревшие с печальной укоризной. «Зачем»? – словно спрашивали они его… Счет оставшейся ему жизни шел на секунды, и обожаемая им женщина, вовсе не красивая, непонятная и порой даже зловещая, вдруг явилась ему, чтобы спросить: что побудило его бежать от нее навстречу неминуемой и нелепой смерти, бежать от женщины, которая ранее уже спасла ему жизнь?
      Боль в растянутых мышцах рук становилась уже невыносимой, пальцы, сжимающие кольцо, совсем онемели. И вдруг случилось нечто необъяснимое. Ликастид ощутил внезапную легкость во всем теле! Прежде, чем он успел сообразить, что же происходит, руки его вдруг окрепли, а по занемевшим пальцам заструилась сила… Ликастид одним рывком подтянулся на руках и с размаху забросил свое тело наверх. Очнулся он лишь тогда, когда ощутил себя лежащим на самом краю пропасти и увидел свисавшую в нее огромную бронзовую крышку. Ликастид не сразу осознал, что какая-то неведомая сила невероятным образом вытолкнула его из черной бездны обратно, на поверхность коридорного пола. В следующий миг он резко откатился от края, чтобы ненароком не сорваться в зияющий провал, к чему могло привести его любое неосторожное движение…
      Какое-то время он неподвижно лежал на полу, пытаясь прийти в себя. Сердце бешено колотилось, грудь разрывалась от боли, горло, изъеденное каменной пылью, нестерпимо горело, во рту стояла жуткая горечь. Мало-помалу до него дошло, что каким-то чудом он избежал неминуемой гибели. Но кто был его спасителем? Ощущение некоего постороннего вмешательства было настолько глубоким и ярким, что Ликастид подполз к самому краю пропасти и заглянул туда, будто надеясь увидеть там кого-то… Однако оттуда на него смотрела одна лишь бездонная непроглядная чернота.

        Наконец Ликастид отполз назад и, цепляясь за стену, с трудом поднялся на ноги. Голова кружилась, колени дрожали, но он упорно побрел сам не зная, куда, лишь бы подальше от открывшейся ему бездны, словно это был вход в саму Преисподнюю. Полное безразличие охватило его, как будто все происходящее не имело к нему отношения. Даже голода он не ощущал и шел вперед, словно движимый чьей-то посторонней волей.
         Но вот перед ним возникла тяжелая, обитая листовой бронзой, дверь. От неожиданности Ликастид неподвижно застыл на месте, тупо взирая на неведомо откуда появившееся препятствие. Дверь наглухо преграждала проход и казалась несдвигаемой. Однако, когда Ликастид приблизился к ней и толкнул ее, массивная створка с легким скрежетом отворилась, будто безмолвно приглашая его войти.
      За дверью также находился длинный коридор, но куда более ухоженный, чистый и освещенный уже знакомыми Ликастиду лампами. Его охватило смешанное чувство – радость по поводу столь неожиданного возвращения причудливо сочеталась с недоумением – откуда здесь взялась эта дверь и этот как будто знакомый коридор? Он был уверен, что за много часов блуждания по лабиринту забрел вообще неведомо куда… Или, возможно, все эти коридоры имели-таки четкий план, согласно которому подземное жилище Карины располагалось в самом центре этого с виду запутанного лабиринта?
       Он направился дальше по каменному проходу, настороженно озираясь по сторонам. Ну да, вот перед ним дверь его комнаты… Сердце Ликастида взволнованно затрепетало; он открыл незапертую дверь и заглянул в помещение. Постель была аккуратно заправлена, все так же стоял стол у стены, возле него – массивная одноместная скамейка… Над столом горел неяркий светильник: комната словно продолжала ждать своего постоянного обитателя.
     Ликастиду сделалось немного не по себе. Он совершенно утратил чувство времени. Что и неудивительно: сколько уже месяцев он не был на земной поверхности?
      Он аккуратно прикрыл дверь и пошел дальше по коридору. Дверь спальни его хозяйки была плотно закрыта, зато дверь ванной комнаты оставалась приоткрытой. Он осторожно приблизился к ней и заглянул.
      Карина стояла возле наполненной ванны и неспешно обтирала сухим полотенцем свое обнаженное тело. В комнате царил полумрак, женщина стояла спиной к двери, и Ликастид видел ее густые длинные волосы, темным каскадом ниспадавшие по спине ниже пояса. Ему хорошо были видны ее сияющие плечи, длинные сильные ноги… все остальное скрывали буйные волны спадавших по ее телу волос.
      Бедный каллиграф смотрел во все глаза – ему казалось, что никогда еще его хозяйка не была ему столь желанна. Резко мотнув головой, женщина отбросила в сторону роскошные струи своих волос и, взявшись за них необычайно длинными пальцами, в мгновение ока сплела их в элегантно-небрежную косу, которая темной толстой змеей устремилась вниз по ее белой спине… Потом она набросила на плечи ворсистое покрывало и отошла от ванны, приблизившись к большому зеркалу, установленному в углу комнаты.
    У Ликастида вдруг защипало в глазах. Он смотрел на свою госпожу, на свою спасительницу, и ему мучительно хотелось разрыдаться от острой жалости к самому себе. А между тем, странное зеркало создавало впечатление, будто бы в комнате находятся сразу две одинаковые женщины! Подняв свои длинные руки к волосам, Карина быстро и умело уложила косу у себя на голове, и теперь ее тугие и влажные волосы напомнили Ликастиду свернувшуюся темными кольцами огромную змею…
   В полной тишине прозвучал ее спокойный и приглушенный голос:
       - Ты все-таки вернулся, мой Ликастид?
    От того, как она произнесла это короткое словечко «мой», у каллиграфа невольно замерло сердце, а на бледном челе выступили капельки испарины.
       - Моя госпожа… - прошептал он в ответ, словно порыв ветра прошелестел сухими опавшими листьями.
     Она не ответила. Молча завернувшись в покрывало, женщина еще раз оглядела себя в зеркало и бесшумно прошла к выходу из комнаты.
Ликастид оказался как раз на ее пути, и ему пришлось поспешно посторониться, чтобы уступить ей дорогу.
    - Любишь подсматривать? - небрежно бросила она на ходу.
   Карина прошла мимо него, и волна воздуха, насыщенного манящим ароматом чисто вымытого тела, волнующе скользнула по его разгоряченному лицу…
      Он в смятении наблюдал, как она удалялась от него по коридору, окруженная ореолом из развевающихся волос, и не мог вымолвить ни слова. У двери спальни Карина остановилась.
    - Ну, и что ты стоишь? – насмешливо спросила она. – Иди лучше в ванную, омойся: от тебя нестерпимо разит потом и каменной пылью. Если поторопишься… возможно, получишь ужин!
    И она улыбнулась ему так многозначительно, что Ликастиду показалось, будто он в одно мгновение познал – что такое счастье.
    Подогрев воду, Ликастид наполнил ванну из бронзового сосуда и с огромным наслаждением вымылся. Ему показалось, что никогда он еще не испытывал подобного блаженства. А при мысли о том, что ожидает его сегодня, у каллиграфа начинала восторженно кружиться голова…
   Душа его радостно трепетала, жила лишь ожиданием предстоящего невиданного наслаждения, она пела!
   «Я люблю тебя, Карина… Боже, не допусти, чтобы это все оказалось всего лишь дивным сном! Смилуйся надо мной, о Боже…»

       Он вышел из ванной комнаты посвежевший и помолодевший. Как будто и не было этих ужасных многочасовых блужданий по полутемным, извилистым подземным переходам, не было оскалившихся черепов и полуистлевших костей, не было пещеры, озаренной могильным зеленоватым светом, не было ужасной бездонной пропасти, едва не поглотившей его! А если все-таки было, то как будто не с ним…
       В комнате на столе его ждал ужин. Только сейчас он осознал, насколько проголодался! Ликастид быстро подсел к столу и жадно набросился на еду. Запив съеденное свежим прохладным молоком, он с наслаждением ощутил, как по телу растекается блаженное тепло… Вот открылась дверь, и вошла Карина, облаченная в длинный коричневый хитон, доходивший ей до самых щиколоток. Она принесла глиняную чашу для омовения рук, которую и поставила на стол перед Ликастидом. Потом собрала опорожненные тарелки и вышла с ними.
    Совершив омовение рук, Ликастид разделся и улегся в свежую постель, после чего стал терпеливо ждать. Ждать чего? У него было такое ощущение, что она вот-вот придет, и тогда случится то, о чем он даже не решался мечтать…
    Кажется, он все-таки задремал, ведь измотан он был до крайности, да и не совсем окреп еще после долгой болезни. Он пропустил тот момент, когда она бесшумно вошла в комнату; он увидел ее – такую высокую, облаченную все в тот же длинный темный хитон… она протянула руку над ним и погасила висящий на стене светильник. Наступила кромешная тьма…
     Он тщательно прислушивался, ожидая услышать слабый шелест скользящего вдоль ее длинного тела сбрасываемого одеяния, но… до него не доносилось ни малейшего звука! Минуты тянулись, как бесконечные часы. Вдруг он вздрогнул, почувствовав ее прохладные длинные пальцы у себя на лице. Он тут же принялся лобзать их своими горячими губами, но она никак не отозвалась на эти его несмелые, явно растерянные ласки.
    Ликастид слышал только собственное прерывистое дыхание. Она как бы в раздумье провела кончиками пальцев по его лбу, по прикрытым векам, по щекам и скулам, слегка царапнув его кожу своими твердыми, как сталь, ногтями… И вот ее узкая ладонь медленно соскользнула с его лица. И он снова ничего не видел, ничего не слышал. А он так ждал, что она скажет ему о том, что сегодня она одна! Что в ее спальне никого нет… Что она пришла к нему, и как она была сильно встревожена его внезапным исчезновением, как она переживала за него, и что незримо хранила его жизнь, пока он блуждал в этом ужасном подземном лабиринте. Но она молчала. Он даже не мог уловить ее дыхания.
        Ликастид невольно вдрогнул, когда дверь с легким скрипом приоткрылась, и свет, внезапно проникший из коридора, заставил его прищуриться. В полосе света он увидел высокую фигуру Карины, стоявшую на пороге, увидел, как блеснули ее глаза… Еще увидел, что пальцы ее лежат на ручке двери.
       Он приподнялся на согнутом локте.
      - Карина…
      - Доброй ночи, мой Ликастид, - тихо отозвалась она.
И вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Ликастид снова остался один.

      С этой закрывшейся дверью умерла его последняя надежда. Как бы он ни старался, расположения любимой женщины ему добиться не суждено. Карина упорно держит его при себе, манит, соблазняет, притягивает и завораживает и… тут же грубо отвергает. Чего она добивается, чего хочет от него – Ликастид решительно не понимал. Он мучительно просил Господа уже только об одном: чтобы Господь всемогущий вразумил его. Ведь зачем-то Ликастид нужен Карине! Если бы это было не так, Господь дал бы ему возможность уйти от нее! Но ведь его попытка бегства провалилась! И при этом он едва не расстался с жизнью. В последний миг кто-то могущественный и невидимый спас его. И откуда же могло прийти столь чудесное спасение, как не от руки самого Господа?
      Сон никоим образом не приходил к Ликастиду. Он продолжал упорно размышлять…
       Итак, он не нужен Карине для обычной плотской любви. Его обществу хозяйка упорно предпочитает каких-то чуждых Ликастиду людей и, как он сам уже убедился, проводит с ними время в прелюбодеянии. Как ни противился этому Ликастид, но оставалось с горечью признать очевидное: обожаемая им женщина, так его притягивающая и так порой пугающая, является вполне заурядной блудницей! Только этим ее ремеслом можно как-то объяснить и ее относительное материальное благополучие. Найдя себе весьма необычное жилище, где ее никто не мог бы потревожить, Карина с помощью своих любовников неплохо приспособила его для своих нужд и может теперь жить в этом Подземье сколько ей угодно. А средства к существованию она добывает по-прежнему всё тем же распространенным способом, которым не гнушаются многие одинокие женщины, чтобы как-то спастись от нужды.
    Он может боготворить Карину, может поклоняться ей, может почитать ее превыше всех женщин мира, но при этом для этого самого мира, такого жестокого, несправедливого и несовершенного, сама она останется всего лишь обыкновенной блудницей… Блудницей, обитающей под землей!
    Ему хотелось кричать, биться головой о стену, ведь он-то знал Карину совсем другой! Но что он мог сделать? Как поломать этот сложившийся давно уже уклад ее жизни, если сама она не желает ничего менять? И тогда совершенно понятно, что именно отталкивает Карину от него, что побуждает ее сходу отвергать самые робкие проявления любви с его стороны. Отнюдь не ее закрытое, глухое к любви и состраданию сердце, нет! Самый обыкновенный расчет, и только. Ему нечем заплатить хотя бы за час времени, проведенного с ней! Он – на полном ее иждевении. Он нужен ей лишь как слуга для временных поручений: сколотить полки в кладовой, за водой сходить к подземному колодцу… И всё! Потому-то Карина и представила его последнему из своих наложников как своего раба. А разве это не так? Ликастид – всего лишь домашний раб Карины. А еще – объект некоторой сугубо женской заботы, чтобы скука не слишком сильно донимала.
    Ликастид сам поразился – насколько всё просто объяснялось, стоило только ненадолго отвлечься от пожирающей его страсти и обратиться к простому трезвому расчету, а точнее – к обыденной правде жизни. И не оставалось более никаких вопросов…
    Да и чем, собственно, он отличался от тех мужчин, которых Карина время от времени приводила к себе на ложе? Она не показывала ему своих наложников, вся ее личная жизнь проходила от него в стороне, и это получалось как-то словно само собой… но тем не менее, Ликастиду довелось хотя бы мельком увидеть некоторых из них. Это были люди разных сословий и разного благосостояния; как правило, молодые, здоровые, сильные и, конечно же, с деньгами! Вот в этом и состояло их главнейшее отличие от Ликастида, которое определяло всё в его отношениях с хозяйкой.
    Так что же, оставалось принять это как данность, и смириться?
     Ликастиду представлялось, что никакое жизненное испытание не может быть для него более тяжким, нежели это… так что же ему делать?
   И вдруг Ликастид поднял голову, как будто осененный внезапной мыслью. Взгляд его обратился к его собственной холщовой сумке, с которой он никогда не расставался до того самого дня, когда очутился в подземных владениях Карины. Сумка висела на стене, нацепленная лямкой на вбитый гвоздь. Ликастид порывисто вскочил с кровати и бросился к сумке. Он сорвал ее с гвоздя, метнулся к столу и принялся извлекать ее содержимое. Здесь находились его каллиграфические принадлежности, когда-то исправно приносившие ему скромный, но стабильный доход. Он принялся бережно раскладывать их на столе. Вот пустые вощеные дощечки, соединенные тонким, но прочным шнуром… А вот особая дощечка, служащая непосредственно для письма, играя роль маленького подвесного столика! К ней на кожаном ремешке прикреплен деревянный стаканчик, в который когда-то наливались чернила. Затем он вытащил несколько стилосов для письма, специальный нож для их заточки и маленький скребок для соскабливания написанного… Господи! Кажется, уже целую вечность он не занимался любимым делом! И Ликастид с болью в душе осознал, что для него искусство красиво писать действительно было именно искусством, а вовсе не ремеслом.
    Каллиграф бережно разложил перед собой эти нехитрые принадлежности и долго смотрел на них – ласково, почти с нежностью, как смотрят на старых добрых друзей, незаслуженно преданных забвению. Ему вдруг сделалось удивительно хорошо на душе. Разумеется, он непременно вернется к своему любимому ремеслу, к своему истинному искусству. Он снова станет красиво и безупречно правильно писать… Вот только сначала ему надо найти дочку – а вернее, не найти, а вернуть, ибо он ее нашел, она приходила к нему, и никто на свете не сможет его в этом разубедить! А еще – он должен спасти Карину. Он отдаст всё на свете, лишь бы наставить любимую на стезю добродетели и уберечь ее от пылающей геенны, куда прямиком ведет ее избранный ею путь… и эта вовсе не она избрала стезю порока, нет! Она не могла… Это сам Диавол, отец Лжи, сбил ее с истинной дороги к Богу! А он, любящий и сострадающий, наставит ее с Божьей помощью, и поможет ему в столь благом деле вот это…
       Трепетно и аккуратно Ликастид извлек из сумы небольшой свиток пергамена, перетянутый шнурком. Ради этого свитка он некогда приехал в Коринф, претерпел здесь ужасные злоключения, потерял дочь, но сберег  этот бесценный свиток, а теперь он поможет ему спасти любимую и сохранить ее бессмертную душу. Да, конечно, он не апостол, и никто не благословлял его нести людям Слово Божие, но ведь он и не собирается проповедовать имя Иисусово перед народом! Он всего лишь обратит одну-единственную женщину, которая ему дороже всех на свете. Он откроет ей глаза на то, что путь, которым она следует сегодня, это путь к погибели! Безмерно велика сила слова вообще, а сила Слова Божьего – сильнее безмерно! И никакие демоны против Слова Божьего и силы любви человеческой устоять не смогут…

***

Эвтимен бежал по узкому коридору, спотыкаясь на неровно уложенных плитах. Уходящие в бесконечную высь стены располагались настолько близко друг от друга, что двум прохожим, идущим навстречу друг другу, разойтись было бы невозможно. Во время своего бега он иногда задевал плечами и локтями холодные замшелые камни, выступающие из этих ужасных стен. Он задыхался, грудь его разрывалась, но ему было не до того – им владела одна только мысль: не потерять ее из виду, во что бы то ни стало догнать ее! Плащ убегающей женщины мелькал в полумраке далеко впереди, и женщина могла исчезнуть с его глаз в любое мгновение.
      - Карина!.. – отчаянно закричал он.
   Она метнулась куда-то в сторону и… пропала! Он чувствовал себя подобно пловцу, гибнущему в морской пучине, который из-за гребня накатившей на него волны вдруг увидел землю, и в следующую секунду потерял ее из виду. Добравшись до проема в стене, он увидел, что здесь открывается еще один узкий коридор, похожий на узкую, бесконечную по высоте каменную щель. Женщина могла свернуть только сюда… Он заглянул в проход и тотчас увидел в самом конце его исчезающую тень.
     - Карина! – снова закричал он во все горло.
     В ответ – ни звука. Только тихо прошелестели вдали поспешные шаги, и снова фигура убегающей женщины исчезла в то самое мгновение, когда он ее увидел. Он побежал дальше, хотя уже почти выбился из сил. И снова ему встретился проем в стене, и он снова заглянул в него. Поначалу показалось, что там пусто. Но когда он стал дышать ровнее и получше пригляделся, то заметил, что в конце прохода что-то шевельнулось, и высокая женская тень поспешно свернула куда-то в сторону.
  - Карина… - хрипло выдохнул он, поникнув головой: его грудь разрывала тупая, ноющая боль. Изнурительный бег по неровной каменистой тропе вконец измотал его – ведь он был уже немолод.
     Он упорно побрел дальше, время от времени цепляясь коченеющими пальцами за холодные влажные стены. Вообще – он совершенно не представлял себе, где он находится. Кто возвел этот жуткий лабиринт, эти непробиваемые каменные стены? Кажется, он уже потерялся здесь, подобно песчинке в извилистом русле. И как ему теперь выбраться отсюда?
   Эвтимен в смятении и растерянности остановился в проходе. Этот вопрос он впервые задал себе. Он не помнил – как он попал сюда, по своей ли воле очутился он здесь, или же его сюда привели. Где находится выход из этого сооружения? И что будет с ним, если он не найдет этого выхода? Да и существует ли выход вообще?
     - Карина, - простонал в безумной тоске Эвтимен. – О, Карина…
     Отдышавшись немного, он продолжил свой путь, держась рукой за стену. Вот наконец, и еще один проход, в котором в очередной раз исчезла убегающая Карина. Эвтимен уже привычно сделал с десяток шагов вперед, как вдруг стойкое ощущение неведомой, но близкой опасности заставило его остановиться. Он постоял, пытаясь вглядеться в окружающий его полумрак. Потом взор его уловил слабый отсвет далеких огней, и было впечатление, что свет идет откуда-то снизу. Осторожно ступая, он прошел еще немного вперед и увидел каменные ступени, круто спускавшиеся в бесконечную глубину. Здесь можно было очень легко упасть, свернуть себе шею, переломать ребра…
   Эвтимен неуверенно ступил на лестницу и заглянул вниз. Ступени уводили в пропасть бесконечной чередой, зажатые с обеих сторон отвесными стенами. Эвтимен не мог только понять, где же находится источник света, слабо освещающего это зловещее мрачное место.
      - Карина! – крикнул парафилакс, вглядываясь в клубящуюся внизу тьму. – Ты здесь? Отзовись… умоляю тебя!
      Ответа не последовало. Эвтимен начал осторожно спускаться по ступеням. Этот спуск показался ему поистине бесконечным. И он даже почувствовал облегчение, когда лестница все же закончилась, и перед ним вновь появился узкий коридор, уводящий в теплый, неподвижный, обволакивающий мрак…
   Осторожно ступая, Эвтимен двинулся дальше. Глаза его постепенно привыкали к сумраку, и вскоре он увидел, что коридор закончился, а прямо перед ним открылся проем в каменной стене. Дверь в проеме отсутствовала.
  «Похоже на то, что она может быть только здесь, - подумал Эвтимен, на какое-то мгновение ощутив себя охотником, упорно преследующим желанную дичь. Он приблизился к проему и остановился, не решаясь, однако, заглянуть в него.
       - Карина! – позвал он негромко. – Ты здесь?
       Ничто не нарушало тишины, и Эвтимен вошел в открытый проем. Он очутился в большой квадратной комнате без окон, без мебели, без ковров. Со всех сторон его окружал лишь камень… Озираясь по сторонам, Эвтимен внезапно содрогнулся: с одной из стен на него смотрели – человеческие лица! Множество лиц… Сначала ему показалось даже, будто он попал на какое-то собрание, где люди сидели молча и неподвижно, словно ожидая – когда он придет и присоединится к ним. Однако, приглядевшись, он понял, что лица эти представляют собой всего лишь барельефы, искусно высеченные на отвесной и гладкой каменной стене.
  «Что все это означает? – подумал он со смешанным чувством страха и любопытства. – Куда я попал, и что здесь происходит?..»
       Эвтимен, как завороженный, приблизился к стене и внимательно оглядел украшавшие ее скульптуры. Невозможно было сказать – сколько же здесь изображено лиц! Стена уходила куда-то вверх,  теряясь во мраке, и, насколько мог судить Эвтимен, эти странные барельефы покрывали всю ее обозримую поверхность. Они располагались правильными рядами, на одинаковом расстоянии друг от друга; было очевидно, что неведомый скульптор тщательно сделал на стене разметку, прежде чем украсить эту бескрайнюю каменную поверхность своими барельефами. Эвтимен пригляделся повнимательнее к некоторым из них, что были расположены поблизости от него. Он не мог не поразиться тому искусству, с каким были выполнены  эти выпуклые изображения: все лица были строго индивидуальны – молодые и пожилые, бородатые и голощекие, с правильными чертами и не очень правильными… Это были несомненно лица реальных людей, и насколько мог заметить Эвтимен, все они изображали исключительно мужчин. Здесь не было ни одного женского лица. Эти совершенно различные лица объединяло, пожалуй, только одно: гениальный неведомый скульптор запечатлел их всех с закрытыми веками и плотно сжатыми губами. На всех без исключения лицах застыла печать невозмутимого покоя, неизбежно напоминавшего о Смерти. Все эти настенные барельефы были весьма похожи на бесконечные ряды погребальных масок…
     Эвтимен в подавленном молчании взирал на эти застывшие лица, источавшие, как ему казалось, зловещее ощущение скорбного смирения и посмертного безразличия ко всему суетному и мирскому. Затем он медленно пошел вдоль стены, надеясь обнаружить ее предел; однако стена никак не кончалась, и ряды посмертных барельефов (а в том, что перед ним изображения умерших, Эвтимен уже нисколько не сомневался) тянулись бесконечными рядами, причем по всей ее видимой высоте… В какой-то момент Эвтимену захотелось кричать, он уже возмечтал увидеть перед собой просто гладкую каменную стену, без этих зловещих заупокойных физиономий; однако загадочным настенным барельефам не было конца…
   
         Внезапно внимание его привлекло одно лицо, единственное из множества других. В его чертах Эвтимен уловил нечто знакомое. Он остановился, пригляделся, затем приблизился, пристально вглядываясь в это лицо, как человек, старательно пытающийся кого-то узнать… Глубоко посаженные закрытые глаза, слегка заостренный нос, тонкие, крепко сжатые губы… Довольно длинный шрам, наискось пересекающий высокий лоб…
   «Зевс милосердный! Это же… это я! Что это значит? Я уже… умер?..»
      Эвтимен наклонился, чтобы разглядеть получше собственную погребальную маску. Вдруг он увидел, как вокруг его портрета, точно по контуру его лица, обозначавшему линию пересечения рельефа с поверхностью стены, начало проступать нечто темное. Сначала оно как бы выделило контур его лица из стены, затем этот абрис стал
быстро и неравномерно утолщаться, а еще через секунду-другую по стене полились тонкие ручейки, казавшиеся совершенно черными в окружающем полумраке. Ручейки пополнялись, тяжелели и все стремительнее сбегали вниз по шероховатой каменной поверхности…
  «Кровь!..» - в ужасе подумал Эвтимен.
       Он приблизился еще, чтобы попытаться понять, откуда может так обильно литься кровь из каменной стены, как вдруг совершенно неожиданно каменные веки маски приоткрылись, и сверкающие, на удивление живые глаза настенного изображения взглянули Эвтимену прямо в лицо! В распахнутых глазах застыли лютая боль, отчаяние, невыразимая мука… Парафилакс отшатнулся, охваченный ужасом, и страшно, пронзительно закричал…
      - Милый, милый, что с тобой? – внезапно раздался над его ухом ласковый голос, преисполненный безмерной тревоги.
      Эвтимен, еще не оправившийся от шока, непонимающе огляделся по сторонам. С немалым трудом он признал наконец собственную спальню. В комнате царил полумрак, а сидел парафилакс на смятой, скомканной постели, по лицу и шее его стекали капли холодного пота.
  - Что это было?..- хрипло воскликнул он, уставившись в одну точку, будто безумный. – Где я?..
  - Ты у себя дома, милый… в своей постели, - сказала Амфитея, поглаживая мягкими пальцами его влажный лоб и виски, в которых бешено пульсировала кровь. – И это я, твоя жена…Тебе приснился кошмар? Ты так кричал…
   Эвтимен повернулся к супруге, пристально и жадно вгляделся в ее лицо, словно пытался убедиться, что это действительно она. Потом в изнеможении откинулся спиной на подушки.
   - Прости, Амфитея… - тихо сказал он. – Похоже, мне и вправду привиделся дурной сон… по-настоящему страшный и совершенно непонятный.
   - Ты громко стонал, иногда выкрикивал чье-то имя…- печально сказала Амфитея, - а потом закричал так страшно, что я чуть не умерла с перепугу.
   - Какое имя? – угрюмо спросил Эвтимен.
   - Точно не поняла… не то Кимма, не то Арина… какое-то варварское имя.
      Эвтимен ничего не ответил. Жена смотрела на него с немым укором. Да, у эллинов так заведено с давних-давних пор: мужчина имеет право заводить себе на стороне сколько угодно любовниц и подруг «для души»; это никогда никем не осуждалось, даже приветствовалось, считалось совершенно естественным. Однако супруга есть супруга, и какой женщине понравится, если муж во сне выкрикивает имя другой?
   - Успокойся, милая, - сказал Эвтимен миролюбиво. – Это был всего лишь дурной сон… Давай мы с тобой забудем о нем. Скажи мне лучше – нынче День Скифосов?
     - Эвтимен… - Амфитея грустно покачала головой. – Сегодня уже третий день праздника Диониса. День Скифосов был вчера, а нынче уже День Горшков…
     - Неужели? – ошеломленно пробормотал парафилакс. – А я был уверен, что…
     - Вчера ты пришел после полудня, - торопливо заговорила Амфитея. – Ты справлял праздник у Ктесия. Потом ты спал… вечером мы все ходили в театр, смотрели веселую комедию Теренция*… Ходили все вместе, дети очень веселились, они так радовались, что отец был в театре с ними: ведь они тебя почти не видят… Но ты все время был какой-то отрешенный, как будто в полусне.
      Эвтимен нахмурил лоб. То, что говорила Амфитея, он понимал плохо, и поход в театр вспоминал крайне смутно, а саму комедию Теренция вообще не помнил напрочь.
     - А потом, - продолжала между тем жена, - мы гуляли по улицам, зашли в моим родным… А на улице Булочников мы остановились посмотреть на танец бурдюка, - голос Амфитеи сделался веселее, и она даже улыбнулась своему воспоминанию. – Там ты по-настоящему оживился… и даже много смеялся: ты помнишь?
      Эвтимен скупо улыбнулся ей в ответ. Танец бурдюка на улице Булочников он действительно помнил. На ярко освещенной светом факелов улице собралась большая толпа: всех привлекло забавное зрелище – наполненный вином бурдюк облили маслом, и любой желающий принять участие в этом развлечении должен был резво вскочить на этот бурдюк; затем ему подавали полную чашу вина, после чего ему полагалось выпить эту чашу, стоя на скользком от масла бурдюке, да еще приплясывая при этом. Большинство участников срывались с бурдюка и растягивались на земле; чаша выскакивала у них из рук, вино разливалось, и все это действо сопровождалось оглушительным хохотом собравшихся. Эвтимен вспомнил, что он тоже смеялся от души, наблюдая за неуклюжими ужимками и прыжками незадачливых плясунов. В конце концов одному из ловкачей удалось-таки осушить предложенную чашу до дна и при этом удержаться на бурдюке – победителя веселых состязаний увенчали венком из еловых веток и унесли на руках к дому, который он сам указал.
      Эвтимен задумчиво почесал свой косой шрам на лбу: что же такое странное случилось с его памятью? Неужели он действительно хватил лишнего у гетеры – подруги Ктесия? Парафилакс без особого труда вспомнил, как в доме этой гостеприимной госпожи действительно было весело – много вина, разнообразной еды, много ранних цветов и доступных женщин. Да… там он угостился на славу, пытаясь хоть как-то забыться и забыть Карину с ее упоительным поцелуем. Сейчас он снова со всей отчетливостью переживал в своих воспоминаниях эту встречу, да и не забывал он ее (разве такое впечатление можно забыть?), просто попытался загнать в глубины своей памяти. А теперь вот еще этот страшный сон, непонятно что означающий…
    А может, и этот сводящий его с ума поцелуй Карины, полученный им от нее в темном и узком переулке, – тоже был во сне? И на самом деле нет никакой Карины, просто он сам и создал ее пленительный образ в своем воображении, подсознательно вдохнув в него жизнь на какое-то время?
   Эвтимен периодически задавал себе этот вопрос, чтобы легче было смириться с мыслью о том, что он ее никогда больше не увидит, хотя он отлично понимал, что пытается обмануть самого себя: Карина была!
         Парафилакс только угрюмо вздохнул в ответ своим мрачным мыслям. Что ж, память, слава богам, похоже, возвращается к нему. Позади два дня беззаботного веселья, позади и встреча с чудной женщиной по имени Карина… Встреча, которая могла бы дать второе дыхание его уходящей зрелости, отодвинуть неумолимо надвигающуюся старость; могла вдохнуть новую жизнь в его сумрачное, монотонное существование, полное неиссякаемых тревог, каждодневных забот и безрадостных трудов. Она могла, но не сделала этого, только на одно мгновение мелькнув на горизонте его жизни и тут же исчезнув, как падающая звезда…
    - Надеюсь, ты не забыл, что тебе предстоит сделать сегодня? – спросила Амфитея, и ее голос прозвучал холодно и требовательно. Впрочем, возможно, что это лишь показалось удрученному своими мыслями Эвтимену.
        Он не забыл. На праздник Диониса веселятся и пьют первые два дня – День Пифосов и День Скифосов. На третий день, именуемый Днем Горшков, надлежало поминать усопших предков. Эвтимену как главе дома полагалось сегодня исполнить особый ритуал: ему было необходимо собственноручно приготовить панспермию – особого типа злаковую кашу. Она предназначалась для кормления душ умерших родичей. Этот обычай приготовления ритуальной каши был столь древен, что считалось, будто начало ему положил сам Девкалион, приготовивший эту кашу сразу же после своего спасения от Потопа.
      - Ну что же, дорогая, - сказал Эвтимен жене. – Коли того требует обычай, чтобы я готовил кашу для духов предков, стало быть, этим я и займусь. А потом отправимся на кладбище.
       После утреннего омовения и трапезы Эвтимен проследовал на кухню, где и приступил к священнодействию. Дом был почти свободен от людей – всех слуг и рабов от пустили в трехдневный отпуск, и к своим каждодневным делам им надлежало приступить только завтра. Поэтому никто не мешал хозяину исполнять положенные действия, связанные с отправлением культа предков. Поставив на огонь горшок, предназначенный для приготовления панспермии (потому-то этот день и назывался Днем Горшков), парафилакс сноровисто приготовил зерновую смесь, засыпал ее в горшок, и, пока панспермия готовилась, возносил молитвы к подземным богам, прося у них милости к своим ушедшим в глубины Аидова царства предкам. Когда же каша была готова, Эвтимен снял горшок с огня и отнес его к домашнему алтарю, расположенному в особой комнате дома; эта комната не имела окон и была снабжена лишь одной дверью (в отличии от других комнат, куда вели от двух до четырех дверей). Никто, кроме хозяина дома, не имел права заходить в эту заветную комнату – здесь глава семейства уподоблялся верховному жрецу, а дом понимался храмом. Поставив горшок на алтарь, Эвтимен сотворил заключительную молитву духам умерших родичей, после чего покинул алтарную комнату и плотно запер за собой дверь. Никто не должен был помешать духам умерших принимать подношение – в этот день они оставляли места своего пребывания в царстве мрачного Аида и незримо собирались в домах, где они обитали при своей земной жизни.
    После завершения домашних обрядов в честь умерших Эвтимен собрал все свое семейство. Все, включая детей, надели траурные одежды, захватили с собой продукты, предназначенные для поминального обеда и положенных жертвоприношений, затем уселись в крытую повозку и отправились на городское кладбище.

     Сегодня Коринф выглядел совсем иначе, нежели в два предыдущих дня. Уже никто не веселился, не было слышно ни песен, ни музыки. Улицы и площади города, еще накануне заполненные праздной ликующей толпой, сегодня были пустынны и даже унылы. Многие торговые лавки стояли закрытыми, многочисленные гости города постепенно покидали его. Сами жители в этот день большей частью  отправлялись на кладбища; кто побогаче – в колесных повозках, кто победнее – пешком. Те же, кто по каким-то причинам не выезжал к могилам и гробницам, сидели по домам при закрытых дверях, совершая домашние ритуалы и жертвоприношения в честь усопших родственников. А потому над многими крышами к холодному бледно-голубому небу поднимались дымки от домашних очагов, медленно разносившиеся по воздуху дующим с моря холодным пронизывающим ветром.
    Крытая повозка доставила семейство парафилакса на ближайшее городское кладбище. Здесь располагалось множество захоронений: от маленьких холмиков, увенчанных надгробным камнем, до поистине роскошных гробниц, представляющих собой уменьшенные копии настоящих богатых домов или даже дворцов, достойных представителей царского рода. Эвтимен, его супруга и дети прошли по  мощеной дорожке нужного им сектора и вышли к весьма внушительной гробнице, выполненной строгом, вполне классическом стиле. Здесь покоились отец нынешнего парафилакса, его дед и прадед: предки Эвтимена прибыли в Коринф уже во времена владычества римлян, а потому весьма быстро переняли римские обычаи, традиции, в том числе и культ умерших. Гробница родичей Эвтимена представляла собой настоящий дом: в верхнем этаже размещался атриум, и к нему примыкало помещение столовой, где ежегодно в День Горшков устраивались поминальные обеды. А в подземную часть гробницы вели две узкие каменные лестницы, расположенные по обе стороны от атриума; спускаясь по этим двум лестницам, посетитель попадал в родовую усыпальницу, где находились мраморные саркофаги. Здесь же, в усыпальнице, каждый год складывались дары умершим родственникам: священные сосуды, золотые венки, собрания драгоценных камней. Свод погребального помещения был украшен росписями с изображением мифологических сцен на загробную тему. Одна фреска представляла Харона, перевозящего через Ахеронт* душу умершего Эвтименова отца; при этом сам Перевозчик виделся художнику как черная, четко очерченная тень, тогда как сам умерший являл собой белую фигуру, плотно завернутую в погребальный саван. Водный поток, по зеркальной глади которого скользил погребальный челн, был изображен абсолютно неподвижным, без малейшей ряби, что недвусмысленно указывало на то, что действие происходит в совершенно иной реальности. Это впечатление усиливалось угрюмо-сумрачным ландшафтом в виде отвесных скал, на плоских террасах которых росли рощи печальных кипарисов. Вторая фреска представляла сюжет из «Метаморфоз» великого Овидия – Орфей выводил бледную прозрачную тень Эвридики из глубин Преисподней к свету солнца: знаменитый фракиец играл на кифаре, в то время, как жуткие Аидовы чудовища злобно и недоуменно взирали на него со всех сторон, будучи не в силах ему помешать, ибо даже их заворожила волшебная музыка великого певца и Посвященного. А по всему периметра свода усыпальницы искусный живописец изобразил переплетенные ветви, зеленые листья и даже по одной пальме в каждом углу, и столь замысловатый орнамент как будто олицетворял собою некую связь между миром мертвых и миром живых.
      Эвтимен, Амфитея и их дети несколько раз обошли вокруг каменных саркофагов, вознося молитвы умершим предкам, мрачному Аиду и прекрасной печальной Персефоне; затем украсили гробницы приготовленными заранее гирляндами цветов. Здесь же принесли незамысловатые жертвы усопшим родичам, оставив на каменной поверхности захоронений несколько пирогов, соль и немного фруктов. Перед тем, как покинуть погребальное помещение, Эвтимен окропил могилы предков вином и молоком, произнося при этом слова молитвы, в которых он смиренно просил усопших родичей не оставлять своим вниманием и заботой ныне живущих представителей рода – Эвтимена и его семью. В заключение ритуала парафилакс не забыл пожелать предкам счастливого пребывания в загробном мире и призвал на них милость подземных богов.
      Далее в столовой, примыкающей к атриуму, семейство парафилакса устроило скромный и торжественный поминальный обед; во время ритуальной трапезы Эвтимен рассказывал детям – какими были при жизни их деды и прадеды, приводил поучительные эпизоды из их сложных судеб, вспоминал те или иные высказывания предков по разным житейским поводам, обращенные к их потомкам.
    На кладбище Эвтимен и его семейство провели несколько часов кряду, после чего, завершив все подобающие ритуальные действа, собрались в обратный путь. При выходе со своего участка они неожиданно встретили еще одну семью, выбравшуюся в этот последний праздничный день на кладбище, возглавлял которую Никос, брат Амфитеи; со своей супругой и двумя детьми он пришел навестить захоронения своих родичей и принести им подобающие жертвы. Оба семейства направились к выходу с кладбища рука об руку. Путь образовавшейся группы пролегал мимо нескольких больших гробниц богатых коринфян, а дальше шел небольшой пустырь, по которому проходила тропинка, ведущая в довольно глубокую лощину, склоны которой были покрыты множеством захоронений. Бросив взгляд на тропу, Эвтимен вдруг замедлил шаг и нахмурился.
    - Что-то не так? – заботливо спросил зятя Никос.
    - Да… - хмуро ответил Эвтимен. – Не так. Эта тропа ведет в долину, где установлены кенотафы*… среди них и кенотаф моего брата. Я уже несколько лет собирался навестить его, и все никак. Это нехорошо, друг Никос, клянусь Гермесом…
     Никос испытывающе посмотрел на родственника. Он знал эту историю. Старший брат нынешнего парафилакса погиб на чужбине во время военного похода в Германию. В этом походе, который был чисто римским предприятием, приняли участие и вспомогательные войска из Коринфа и его окрестностей. Когорта ауксилиев, в которой служил брат Эвтимена, попала в засаду где-то в дремучих лесах на берегах Рейна и была уничтожена германцами практически полностью. Никто не знал, где именно нашли свое последнее пристанище эллины, выходцы из Коринфа, а потому здесь, на родине, им, не вернувшимся из этого римского похода, были поставлены кенотафы на специально выделенном для этой цели кладбищенском участке.
      - Да, это нехорошо, - хмуро согласился Никос. – Ты помнишь точно, где именно находится кенотаф брата?
      - Нет…не очень. Боюсь, мне придется его поискать, - отвечал Эвтимен.
      - Ну что ж, - сказал шурин. – Если желаешь, я сам отвезу твою семью домой, а ты можешь задержаться здесь, чтобы  найти могилу. Сестра, полагаю, возражать не станет.
     - Благодарю тебя, Никос, - улыбнулся Эвтимен. – Ты всегда был верным и добрым другом…
    Отправив Амфитею с детьми вместе с Никосом, парафилакс сразу же пустился на поиски. Довольно быстро он достиг территории кладбища, где были воздвигнуты кенотафы тех коринфян, что погибли в имперских войнах. Эвтимен остановился перед первым рядом захоронений, что тянулся вдоль тропы и окинул тревожным взглядом открывшуюся ему панораму. С того времени, когда он в последний раз захаживал сюда, здесь многое изменилось. Когда воздвигали гробницу в память брата и его соратников, этот сектор некрополя был почти свободен, теперь же могилами была заполнена почти вся терраса, простирающаяся перед парафилаксом,  а еще – обширное поле в низине, куда уводила тропинка. На верхней террасе рядами размещались воинские кенотафы и могилы людей среднего достатка, внизу, в ложбине, могилы бедняков, а также большой колумбарий*. Однако Эвтимена интересовала именно верхняя терраса…
       Он двинулся вдоль рядов захоронений, внимательно вглядываясь в надписи на плитах. Многие из них за давностью лет выглядели так, что читались с трудом. Время, палящее солнце и зимняя непогода сделали свое разрушительное дело; вот и сегодня здесь дул резкий, пронизывающий и сырой ветер, заставлявший парафилакса кутаться в свой шерстяной гиматий. Да и кенотаф брата вовсе не спешил показываться Эвтимену – как будто погибший гневался на то, что родной брат, ведший в родном Коринфе мирную семейную жизнь, в течение нескольких лет не вспоминал о нем, о ближайшем своем родственнике, кому этой самой мирной жизни довелось вкусить куда меньше… Так это было или не так, однако Эвтимен совершенно сбился с ног, разыскивая знакомую каменную стелу. Вконец отчаявшись, Эвтимен в который раз вернулся на тропу и, решив немного отдохнуть, присел на врытый в землю покосившийся каменный столп. Отсюда ему была видна вся ложбина, усеянная могилами тех граждан, которые при жизни так и не скопили себе богатств, дабы воздвигнуть для себя настоящую гробницу. В конце ложбины виднелся серый мрачный купол колумбария. Среди могил тут и там маячили фигурки людей, пришедших навестить места успокоения своих близких, привести их в порядок. Эвтимен тяжело вздохнул – картина была весьма мрачной и безрадостной; это впечатление еще усугублялось нависшей над некрополем пеленой тяжелых серо-свинцовых туч, в любой момент готовых пролиться на мерзлую землю холодным дождем вперемешку со снегом.
   
        Эвтимен поднялся на ноги, чтобы вновь продолжить свои поиски, как вдруг взгляд его задержался на фигуре некой женщины, что находилась внизу, под крутым откосом верхней террасы. Женщина сидела на поваленной каменной стеле; голова ее была опущена, и парафилакс не мог видеть ее лица. Однако отсюда, сверху, можно было легко заметить, что женщина эта очень высокого роста, узкоплечая, с длинными ногами. Сидела она как-то по-крестьянски: опустив плечи и широко расставив ноги, при этом локтями опиралась на согнутые колени. Одежда женщины была весьма скромной, если не сказать – бедняцкой: видавшая виды стола какого-то неопределенного цвета, на голове – платок, кое-как поддерживающий спутавшиеся темные волосы, на ногах – грубые тяжелые пероны*, в которых уместно было ходить разве что по непролазной грязи. На земле, прямо между расставленных ступней странной женщины, валялся какой-то мешок из плотной, мышиного оттенка ткани.
       В первые секунды Эвтимен сам удивился, чем привлекла его внимание эта явно бедная простолюдинка. Больше всего она походила на одинокую бродяжку, каким-то ветром занесенную в городской некрополь, или же на одинокую вдову, пришедшую сюда привести в порядок могилу усопшего мужа и теперь отдыхающую после нелегкой работы. Мимо такой можно было пройти и не заметить, разве что подивившись несуразному росту женщины, и тут же об этом забыть; но Эвтимен смотрел на нее во все глаза, чувствуя при этом, как в сердце его начинает бушевать настоящее пламя страсти, словно у двадцатилетнего юноши при виде желанной возлюбленной. Осторожно ступая, Эвтимен приблизился к краю каменистого обрыва и негромко, но отчетливо позвал ее:
        - Карина?..
     Женщина тотчас приподняла голову, и глаза их встретились. Эвтимен сразу же понял, что перед ним действительно она, женщина, назвавшаяся Кариной, та самая, что праздничной веселой ночью похитила его сердце, причем, как ему показалось, навсегда! В этот самый миг из-за свинцовых туч неожиданно выглянул размытый диск солнца; женщина сразу же испуганно прищурилась и отвернула лицо, погрузив его в тень. Рассеянный солнечный свет озарил ее плечи, выбившиеся на спину волосы, край грубой столы и мешок, лежавший на земле у нее в ногах. Что-то в этой котомке показалось Эвтимену необычным, однако ему в этот момент было совсем не до женских бедняцких пожитков…
      - Карина! – крикнул он уже во весь голос. – Подожди, прошу тебя! Я сейчас к тебе спущусь…
       Он судорожно метнулся в сторону каменистого пологого склона и поспешно начал спускаться в ложбину. Он проделал этот спуск на удивление быстро, хотя и был далеко уже не юношей. Женщину он застал на том же самом месте – даже, если бы она захотела убежать, едва ли ей это удалось бы, ибо парафилакс проявил поистине неожиданную для самого себя молодецкую прыть.
    - Карина, - горячо воскликнул Эвтимен, приблизившись к ней, - ты узнаешь меня? Мы познакомились с тобой ночью… после Дня Пифосов! Вблизи агоры… ты помнишь?
    - Помню, - хмуро отвечала женщина, не выражая никаких эмоций по поводу их новой встречи. При этом она одним движением ноги задвинула лежавшую на земле котомку под себя так, что подол столы почти целиком скрыл ее. Эвтимен слегка удивился: неужто она могла опасаться, что парафилакс покусится на ее ношу? Или не хотела, чтобы посторонний человек видел при ней этот вполне обычный мешок?
     - Как не помнить, ведь и двух дней не прошло, - заметила она без всякого выражения. – Тебя зовут Эвтимен.
     - Верно, - улыбнулся парафилакс. То, что она запомнила его имя, показалось ему добрым знаком. – Я так рад вновь увидеть тебя! Больше всего я боялся, что больше никогда тебя не встречу. Но вот ты… Ты совсем не радуешься нашему новому свиданию. Ты так грустна и печальна, Карина…
      Женщина отвернулась от него, бросив взгляд на тропу, уходящую в глубину некрополя.
    - Благородный господин, кажется, забыл, что мы находимся на кладбище, - сухо сказала она. – Радоваться перед лицом мертвых не слишком уместно…
     Он присел рядом с нею, чувствуя, как взволнованно трепещет его сердце. Ему нестерпимо захотелось обнять ее за плечи, но он с огромным усилием все же сдержал свой порыв.
     - Твоя правда, Карина… - сказал Эвтимен. – Предаваться радости среди покойников неприлично, однако мертвым уже все равно, а вот живым следует жить и радоваться жизни, и больше смотреть в будущее, нежели оглядываться на прошлое. Ты ведь согласна со мною, не так ли?
     Карина подняла на него пытливый взгляд своих темных, бездонных глаз, но в следующую секунду опустила веки, словно бы пристально разглядывая свою грубую обувь.
   - Господин уверен, что нам с ним стоит говорить о будущем? – негромко спросила она. – Разве оно у нас есть?
   - Прошу тебя… не называй меня господином, - тихо сказал Эвтимен. – Мне очень нравится, когда ты произносишь мое имя… А будущее есть у всех, кто еще не завершил свой путь на земле.
      - Хорошо, Эвтимен, - с готовностью отвечала Карина. – Я не стану звать тебя господином. Действительно, ты мне никакой не господин. Кроме того, ведь ты меня совершенно не знаешь…
      - А ты расскажи мне про себя, - улыбнулся Эвтимен, - и я буду знать!
       - Едва ли этот рассказ будет тебе интересен, Эвтимен, - отвечала Карина. – Мы слишком разные, чтобы у нас могло быть что-нибудь общее. Ты – знатный, богатый, уважаемый в Коринфе гражданин. У тебя есть семья и дом… есть немалая по значению должность. А кто я? Всего лишь бедная женщина, вынужденная когда-то оставить свою родину, никому не нужная здесь, на чужбине! Все, что у меня есть – это моя свобода. Я не хочу быть рабыней, не хочу быть ничьей содержанкой (а содержанка – это та же рабыня, только используемая для иных целей, нежели рутинная работа!), не хочу служить для кого-то забавой. Тебе лучше просто забыть меня, Эвтимен.
      - Я не могу тебя забыть, Карина, даже если бы захотел, - страстно возразил парафилакс. - А я не хочу тебя забывать. И никогда тебя не забуду! Я люблю тебя…
       Карина чуть-чуть улыбнулась самым краешком губ, в глазах ее мелькнул лукавый огонек. И в ту же секунду погас.
     - Ты только однажды увидел меня, - сказала она. – Откуда же здесь взяться любви?
     - Могущество Афродиты безгранично, - заметил парафилакс. – Я был бы просто счастлив, если бы ты стала моей возлюбленной! Когда я увидел тебя там, вблизи агоры, на празднике Диониса… я только тогда понял, что это такое – истинная любовь.
     - Легко представить, сколько женщин слышали от тебя подобные признания, - сказала Карина с ноткой презрения в голосе. – Я в Элладе недавно, однако уже насмотрелась, как вы, эллины, относитесь к своим женам. Для вас они – всего лишь машины для производства младенцев, а еще - нечто вроде ходячих ткацких станков, а еще – старшие надзирательницы над домашними служанками, сами же – служанки для обслуживания вашей похоти! Для личных утех у вас имеются возлюбленные – гетеры, куртизанки, содержанки… Нет, Эвтимен! Со мной у тебя ничего не получится. Я уже сказала, что не желаю играть ту роль, что ты мне предлагаешь! Я ценю свою свободу и никогда не променяю ее на столь жалкую участь!
       Она резко поднялась на ноги, подхватила с земли свой мешок и попыталась уйти. Однако Эвтимен мгновенно схватил ее за руку, хотя и довольно мягко, но весьма при этом цепко.
   - Карина, постой! – горячо и страстно воскликнул парафилакс.
   - Отпусти меня! – требовательно отозвалась она.
      Однако Эвтимен словно бы и не слышал ее. Теперь он бережно держал в обеих своих ладонях ее узкую кисть и нежно поглаживал ее очень длинные и гибкие пальцы.
     - Такими дивными пальцами тебе подобает играть на флейте, - задумчиво сказал он. – Изумительные, прямо-таки музыкальные пальцы! Я ни у кого не видел таких великолепных рук, клянусь всеми Музами! Однако кожа на твоих ладонях довольно шероховата… твои божественные руки загрубели от тяжелой работы?
     - Прости меня за резкость, Эвтимен, - сказала женщина, - но я не хочу это обсуждать.
     Парафилакс продолжать мягкими движениями гладить ее руку. Она не пыталась высвободить свои пальцы из его ладоней.
       - Послушай, Карина! – воскликнул Эвтимен. – Мне не за что тебя прощать, а твои речи ясно показывают твою образованность и разумность. Вероятно, ты не из простой семьи, но тебя в жизни постигло большое несчастье, обрекшее тебя на скитания. Ты носишь в себе роковую тайну, и мне не подобает побуждать тебя к ее раскрытию. Ты одна вольна решать, как тебе поступить с нею. Я желаю лишь одного: не думай, что я такой же, как те мужчины, кого ты имела несчастье встретить в своей жизни; я не хочу и не могу ограничивать твою свободу, либо понуждать тебя к чему либо, мне хочется лишь, чтобы ты занимала достойное тебя место среди людей, и если так решили боги, почему бы этому доброму событию не произойти в Элладе? В ее главном и самом большом городе – Коринфе?
    Эвтимен все настойчивее гладил руку Карины, при этом поистине стальной хваткой пальцев сжимая ее запястье. Женщина сурово сказала:
    - Ты говоришь очень красиво и складно, мой добрый Эвтимен, однако жизнь давно уже научила меня не верить подобным сладким речам. Кроме того, ты никак не желаешь понять весьма простую вещь: мне ничего не нужно от тебя! Пусть все остается, как есть.
    - Но скажи мне, Карина, - горячо возразил Эвтимен, - что же плохого в том, если твои великолепные пальцы украсят самые изысканные  перстни и кольца работы лучших коринфских ювелиров? Разве плохо будет, если тебе не придется больше изнурять себя тяжкой работой, чтобы прокормиться?..
    Карина внезапно и резко выхватила свою руку из его цепких пальцев.
    - Я ничем не заслужила подобных подарков, Эвтимен! – воскликнула она. – И мне ни к чему дорогие украшения – мне попросту некогда и негде щеголять в них. А на хлеб я зарабатываю сама. Вот этими самыми руками.
      - Ты не любишь дорогие украшения? – спросил Эвтимен, изобразив легкое недоумение.
     - Нет! – ответ Карины прозвучал весьма резко.
     - Правда? Но я вижу у тебя на груди весьма оригинальное украшение… Интересная работа и, должно быть, стоит немалых денег.
     Женщина в некоторой растерянности взглянула на свою грудь, ненароком показавшуюся из-под распахнувшейся столы. Груди Карины были закрыты полотняным хитоном, однако выше, там, где начиналась волнующая мужской глаз очаровательная ложбинка между грудей, у нее действительно виднелся небольшой кулон, висевший  на тонком, но весьма прочном ремешке.
     - Это серебро? – небрежно спросил парафилакс.
     - Нет! – глаза Карины яростно сверкнули. – Просто дешевый металл…
     - Просто металл… - задумчиво повторил Эвтимен. – Никогда не видел такого. Позволь, я посмотрю?
    Не дожидаясь ответа, он осторожно взял кулон двумя пальцами и поднес его ближе к своим глазам. Это было искусное изображение какого-то мифического существа, имеющего голову льва и когтистые трехпалые лапы хищной птицы вместо ног. Было очевидно, что воплощенный в металлической фигурке монстр принадлежал к женскому полу. В обеих руках, разведенных в стороны, львиноголовая женщина держала двух извивающихся змей. Эвтимен выпустил украшение из своих пальцев, недоуменно покачав головой.
    - Мне лично неизвестно это странное и, судя по всему, весьма древнее божество, - заметил он. – Вероятно, это твой оберег?
   - Что-то вроде того, - отвечала Карина не слишком охотно. Она бросила на парафилакса слегка обеспокоенный взгляд и добавила:
   - А ты, как я вижу, весьма наблюдателен.
       Ее голос прозвучал холодно, в нем проскользнули зловещие нотки. Эвтимен это заметил, и ему тут же подумалось, что он ненароком коснулся некой запретной темы. При этом он ощутил, что женщина терпеливо ждет, когда он наконец позволит уйти ей, либо оставит ее в покое и удалится сам.
   - Как зовут твою богиню? – спросил он с нежностью в голосе, хотя на душе у него было весьма скверно от ее холодности. – Назови мне ее имя, и я тоже стану приносить ей жертвы, чтобы она хранила тебя…
    Карина чуть заметно вздрогнула от его слов и нахмурилась еще больше.
    - Ты сошел с ума, Эвтимен, - сказала она приглушенно, будто бы кто-то еще мог нечаянно ее услышать. – Ты не понимаешь сам, о чем говоришь… Прости, но мне пора уходить! Наш разговор и без того слишком затянулся.
      Она плотнее запахнула на груди свою столу, крепче обхватила цепкими длинными пальцами свой мешок, удерживая его за перекрученную горловину, и тут же отвернулась от собеседника. Эвтимен понял, что больше ему ее не удержать, и сердце его сжалось в приступе тоски.
    - Прощай, Эвтимен, - тихо сказала Карина, полуобернувшись к нему, и ее бледное лицо вдруг озарила улыбка – такая лучезарная и зовущая, что Эвтимен беспомощно застыл на месте, как громом пораженный. Это не было прощанием, она явно давала ему понять, что их главная встреча еще впереди…
    - Карина! – позвал он прежде, чем она скрылась среди гробниц и погребальных стел. – Как мне найти тебя?
    - Все решают боги, - отозвалась она спокойно, - положись на их волю…
       И она ушла. Эвтимену мучительно захотелось бежать за ней, не отпускать ее, но его ноги как будто налились свинцом и вросли в землю. Его охватило странное ощущение – будто бы ему приказано оставаться на месте! Она приказала, и он оставался… Понадобилось еще какое-то время, чтобы он, наконец, справился с охватившим его смятением.
     Парафилакс постепенно приходил в себя. Словно какая-то мутная пелена постепенно сползала с его глаз, и медленно, очень медленно голова вновь обретала способность мыслить и рассуждать. И первым делом в его проясняющемся мозгу возник вопрос – что это было?
    Почему его так влечет к этой странной, непонятной женщине? Что в ней такого притягательного? Красавицей ее назвать никак нельзя – длинная, нескладная, с бледным узким лицом… Да еще иногда слегка сутулится – так ему по крайней мере показалось сегодня. Одета тоже наподобие самых неимущих женщин, как бедная вдова, вынужденная едва-едва сводить концы с концами. Непонятно, на какие средства она вообще существует. Где обитает? Живет ли одна, или же у нее кто-то есть? При этой мысли Эвтимен ощутил чувствительный укол, нечто вроде легкого приступа ревности. Он попытался успокоить себя, представив мысленно, что Карина наверняка ютится в какой-нибудь лачуге, где-то на беднейшей городской окраине, и он, человек уважаемый и небедный, просто побрезговал бы в ее лачугу зайти, представься ему такая возможность. Тем более удивительно: почему он сходит с ума, едва только увидит ее? Почему забывает обо всем на свете, становится совершенно безумным, ведет себя будто зеленый юнец, готовый совершать заведомые глупости? Эвтимен не знал за собой подобных слабостей; на своем веку он знавал немало самых разных женщин, но ни одна не внушала ему ничего похожего на те чувства, что возбуждала в нем Карина! Один только взгляд ее глаз – таких темно-карих, бездонных, словно влекущих в бездну доселе неведомых наслаждений, делал его совершенно беспомощным, растерянным, готовым исполнять любую ее прихоть…
А какие у нее руки! Эти длинные пальцы, такие большие, гибкие, словно живущие своей отдельной жизнью – ему действительно хотелось украсить их самыми дорогими кольцами! Какими чарами она так воздействует на него? Каким непостижимым образом вторгается даже в его сны, делая их сначала завлекающими, манящими, а затем оборачивающимися невыразимым кошмаром? Эвтимен этого никак не понимал, и это непонимание пугало и притягивало его одновременно.
     А может быть, она – бродячая колдунья? И вовсе не так бедна, как пытается казаться?
       Мозг его прояснялся все больше, и Эвтимен теперь вспомнил, каким странным показался ему мешок Карины, валявшийся на земле подле ее ступней, и который она не желала ему показывать. Сейчас он вдруг осознал, в чем именно заключалась эта странность: плотная ткань котомки была туго натянута, и под рассеянными лучами выглянувшего солнца Эвтимену тогда показалось, что он на секунду увидел под натянутой тканью подобие человеческого лица! Зримо обозначились темные провалы глазниц, ниже будто бы выступал вперед нос, а еще ниже зияло углубление как от разверстого рта… Что это было? Затейливая игра теней? Или же у него в тот момент разыгралось воображение? Но почему Карина так поспешно убрала этот чертов мешок, едва лишь он подошел к ней? Словно боялась, что он проявит любопытство к ее жалким пожиткам… А ведь он так и не спросил ее - что, собственно, она делала на кладбище? Зачем блуждала по некрополю Коринфа? Ведь она сама сказала, что она чужестранка, и стало быть, здесь у нее едва ли упокоился кто-то из близких. Но сейчас Эвтимена пронзила смутная и ужасающая догадка, что в мешке у Карины лежала мертвая человеческая голова… Уж не промышляла ли околдовавшая его женщина раскапыванием могил? Если она и впрямь колдунья, такая версия вполне могла быть реальной… как это ни прискорбно.
   
       Чем больше размышлял Эвтимен об этой женщине, тем меньше ему нравилась эта история, и тем сильнее его донимал стыд за свое собственное поведение в этой истории. Он осознавал: вот скажи ему сейчас Карина такие слова: «Следуй за мной!», и он пошел бы, забыв обо всем, пошел бы бездумно и безрассудно туда, куда она повела бы его! Возможно, это и было самое страшное… Неужели Карина была способна подавить волю человека и подчинить его себе? А вот и еще мысль, которая раньше почему-то не приходила ему в голову. Эвтимен вспомнил Исмения, старого кормчего, которого он на днях пытался разговорить в городской таверне близ главной площади Коринфа. Парафилакс шел по следу исчезнувшего легионера ауксилиев; Исмений сообщил ему, что видел того беседующим на улице с неизвестной женщиной очень высокого роста, одетой весьма грубо и просто! Ведь сам же Эвтимен тогда решил, что легионер на улице договаривался с продажной женщиной, и сам же тщетно пытался разыскать такую в ближайших домах порне! И только сейчас он вдруг сообразил, что Карина вполне подходит под описание Исмения, пусть весьма расплывчатое и неточное… Видимо, ошибка парафилакса состояла в том, что он сходу однозначно определил ремесло этой женщины, и больше не сомневался в своем определении. Но та, что именовала себя Кариной, заурядной продажной женщиной, скорее всего, не была.
    Парафилакс направился к дороге, ведущей в город. Сегодня ему еще надлежало найти кенотаф погибшего старшего брата… умерших родичей надлежит почитать. А вот потом…
   - Я найду тебя, Карина! – прошептал Эвтимен. – Я тебя разыщу, даже если на это мне придется потратить всю мою оставшуюся жизнь! Будь на то воля богов или вопреки их воле, но – я тебя найду!..

 
***
 
      Карина сидела возле небольшого столика у стены, над которым висело большое зеркало в простой деревянной раме. Столик был пуст, если не считать тонкой цепочки, которую женщина, похоже, собиралась надеть, и пары весьма скромных украшений. Посреди комнаты возвышалось широкое добротное ложе, застеленное домотканным покрывалом, над которым, спадая красивыми складками, висел темно-красный полог. Спальня хозяйки освещалась двумя лампами, такими же, что висели в переходах подземного лабиринта и могли гореть бесконечно… На каменный пол были брошены три циновки, а в темном углу в маленьком очаге уютно потрескивал небольшой костер, создавая в помещении уютное тепло.
   - Могу я войти, Карина? – робко спросил Ликастид, переступая порог.
  Он весь вечер наблюдал и приглядывался, а потому наверняка знал, что сегодня она будет одна. Впрочем, ему было прекрасно известно, что мужчины гостят у нее далеко не каждый день. Сказать более точно он не мог, но полагал, что  последний из чужаков посещал его хозяйку дней семь, а то и десять назад. Однако всё равно ему понадобилось изрядно набраться смелости, чтобы посетить Карину в ее спальне. В том сложном и бурном переплетении чувств, что Ликастид испытывал к этой женщине в последние месяцы, безотчетный страх занимал далеко не последнее место…
  Карина, казалось, ничуть не удивилась его появлению, хотя между ними давно существовало негласное соглашение: дверь в ее опочивальню для него всегда закрыта.
   - Скажем так: ты уже вошел, - отозвалась Карина, не оборачиваясь. – Ну, проходи… садись, - и она кивнула ему на стул, стоявший между нею и ложем. Сама хозяйка непринужденно сидела за столиком, время от времени поглядывая на свое отражение в зеркале.
   - Карина… - робко сказал Ликастид, присаживаясь на указанный ему стул, - я знаю, что обязан тебе жизнью… я благодарен тебе… и еще – ты мне безумно нравишься, Карина…
   - Кто бы мог подумать? – она улыбнулась улыбкой  зрелой искусительницы, которой забавно выслушивать признания неопытного юнца.
   - Возможно, даже… - Ликастид снова замолчал.
   - Возможно что? – Карина, казалось, была слегка заинтригована.
Каллиграф явно растерялся. Он беспомощно повертел в руках свиток, который принес зачем-то с собой.
   - Возможно, ты любишь меня? – она повернулась к нему и впервые посмотрела на него с интересом.
   - О да, Карина! Я тебя люблю… - пылко вскричал каллиграф, радуясь, что она сама сказала за него те слова, что он никак не решался произнести.
   - Но ведь в этом нет ничего плохого, не так ли? – весело спросила Карина. – Это прекрасно… впрочем, я сама об этом давно догадывалась, милый Ликастид! Мужчины вообще не умеют скрывать свои чувства…
 Ликастид невольно скосил глаза на зеркало, в котором отображался ее портрет: темные волнистые волосы, матово белый лоб, почти черные глаза, удлиненное, мягко очерченное лицо с тонкой, чуть печальной улыбкой на устах, высокая сильная шея… сладостно-мучительное томление охватило его с такой невероятной, всепобеждающей мощью, что на глаза навернулись слезы. Ликастид испугался, что сейчас просто разрыдается перед ней, как беспомощный мальчишка, и огромным усилием воли взял себя в руки. Он продолжил дрогнувшим голосом:
  - Карина… мне иногда бывает нестерпимо тоскливо и больно…
 Он несмело поднял на нее глаза и увидел, что она снова рассматривает себя в зеркале, порой склоняя голову то к одному плечу, то к другому, а на длинном указательном пальце ее висела цепочка, которую она сняла со столика и слегка покачивала ею, будто раздумывая – надеть ее или нет.
 - Мне бывает ужасно больно, когда…
Он снова замолчал, будучи не в силах произнести слова, которые столько раз произносил в своем воображаемом разговоре с Кариной – произносил резко, даже обличающе. Но то было в воображении, а на деле язык сейчас вообще отказывался повиноваться ему.
- Тебе бывает больно, когда ко мне приходят другие мужчины, - Карина устремила на него обжигающий взор своих черных, бездонных глаз. – Ничего странного, Ликастид. Это называется ревность – чувство столь же древнее, как и любовь. Тяжкое и мучительное чувство.
- Я говорю не о ревности, - решительно возразил каллиграф, обретя наконец дар речи, - я говорю о том, что мне больно видеть, как женщина, почитаемая мною как моя богиня и спасительница, разменивает себя на грубые постельные игрища со случайными людьми, движимых одной лишь похотью…
 - Как ты думаешь, мне к лицу эта цепочка? – осведомилась Карина, примерив наконец-то цепочку, весьма красиво смотревшуюся на фоне ее крутых плеч и возлегшую, подобно сверкающей змейке, у основания ее шеи. - Не слишком ли она коротка? Может, мне стоит предпочесть цепочку чуть подлиннее?
Ликастид снова замолчал, совершенно обезоруженный ее реакцией на его горькие слова.
   - Я… я не знаю, Карина, - вымолвил он наконец. – Ладно. Возможно, каллиграф из меня и неплохой, а вот оратор явно никудышный. Ты не желаешь выслушать меня, но тогда прошу тебя – выслушай мнение куда более достойного человека, чем я. Он – носитель Божественной мудрости, проповедующий людям слово Божие…
  - И кто же это? – спросила Карина с легким удивлением.
  - Ты вряд ли о нем слышала, ибо годами живешь в этом подземелье, не интересуясь тем, что происходит там, под солнцем…Может быть, вот это тебя хоть как-то остановит и образумит.
Ликастид показал ей свиток и слегка дрожащими руками развернул его. Найдя заранее отмеченное место, он тихим, но внятным голосом принялся читать:
 «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я - ничто. И если я раздам всё имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею – нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла. Не радуется неправде, но сорадуется истине…»*
 Он прервал чтение, искоса глядя на Карину. Она продолжала сидеть неподвижно и всё так же увлеченно разглядывала себя в зеркало.
 - Умоляю тебя, послушай… Карина! – страстно попросил он.
Карина ответила не сразу. Подняла руки к волосам, бережно потрогала узел на макушке, свернутый наподобие змеиного кольца.
  - Я слушаю, - ответила она успокаивающе. – Очень интересные мысли, изложенные ярко и красиво… Это ты написал?
Ликастид слегка оживился, воодушевленный тем, что она проявила хоть какой-то интерес.
  - Нет, госпожа моя… это не я писал. Я ведь тебе сказал, что это говорит человек, несущий людям слово Божие. Я только страстно хочу, чтобы и ты услышала это слово…
Карина была совершенно невнимательна, и это больно ранило его. Однако Ликастид попытался этого не замечать. Разве он не понимал, что наставлять на путь истинный заблудшие души – тяжкий труд?
  - Это написал Павел из Тарса, - торжественно сказал Ликастид.
  - Павел? – переспросила Карина. – Кажется, я о нем слышала. Это тот самый иудей, что ходил по Коринфу несколько лет назад и всюду рассказывал о человеке, которого римские власти распяли на кресте за какое-то преступление; этот Павел уверял, что тот человек был воплотившийся в смертного бог…
 - Карина! – в ужасе вскричал Ликастид. – Одумайся! Тот, о ком ты говоришь, был Сыном Божьим именем Иисус! Он никогда не совершал никаких преступлений! Он учил людей добру…
 - Неужели? – усмехнулась Карина. – Еще ни один преступник не признавался в том, что несет в этот мир зло! Спроси любого из самых отъявленных негодяев, которых когда-либо удавалось изловить и судить, и ты услышишь, что все его гнусные и злобные дела преследовали самые благие цели…
 - Карина… - Ликастид мучительно подбирал слова. – Вот послушай, как попало ко мне это послание. Павел сочинял его не у себя дома, не в уютной и просторной библиотеке, нет! Он писал его, сидя в эфесской темнице… оно было адресовано христианской общине Коринфа! Его верный друг и помощник Тит повез это письмо в Элладу и передал одному из здешних собратьев по вере; а тот был захвачен разбойниками, ограблен, жестоко избит и едва спасся бегством… Но он сумел-таки сберечь это письмо. Этот человек приехал в Патры, нашел меня и попросил сделать копию, переписав письмо красиво и аккуратно, ибо само послание было порвано и сильно повреждено. Я выполнил его просьбу, однако наш собрат тяжко заболел от перенесенных лишений, и умолял меня, чтобы я сам доставил письмо в Коринф. Я как раз собирался сюда на заработки и согласился взять с собой мною же изготовленную копию послания… Так неужели в нем изложена неправда? Неужели все эти лишения и страдания люди претерпевали ради ложных писаний?
- Если бы ты мог слышать себя, ты сам удивился бы своей наивности, - усмехнулась Карина. - Но каждый находит именно то, что ищет. А о христианах я тоже слыхала. Есть в Коринфе такая секта… она всех пугает тем, что скоро настанет конец мира. А еще они утверждают, будто их учитель, распятый на кресте, умер, а потом воскрес. Ты этому вздору тоже веришь?
 - Ну почему вздору, Карина? Это действительно крайне необычно, но ведь люди его видели после казни! Живым и здоровым!
  Вместо ответа Карина широко зевнула, прикрыв рот своей узкой и длинной ладошкой. Ликастид пережил приступ настоящего отчаяния. Сейчас она просто выгонит его, и всё! Надо было немедля раздуть ее едва тлеющий интерес, даже если она не будет соглашаться с ним; только не умолкать, только бы не прервать ниточку завязавшегося разговора!
   - То, что я прочел тебе о любви, так похоже на мои чувства к тебе… о Карина!
    - Стало быть, ты любишь меня настоящей бескорыстной любовью? – улыбнулась она недоверчиво.
   - Я впал бы в гордыню, если бы ответил тебе «да», - сказал Ликастид. – Однако очевидно всякому, что, говоря о любви, Павел не лжет! Значит, не лжет он и о воскресении Иисуса. Более того: он открывает нам истину о том, что и мы будем воскрешены, ибо все мы – дети Божьи! Вот послушай дальше, Карина…
Он нашел глазами нужную строку и восторженно продолжил чтение:
«Сам Господь при гласе Архангела и трубе Божией сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде, потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках, и так всегда с Господом будем. Итак, утешайте друг друга сими словами.»

     Ликастид оторвался от свитка и взглянул на Карину. Женщина улыбалась ему снисходительно и тепло, как мать улыбается восторгу ребенка, наконец-то получившего в руки вожделенную игрушку.
- Понимаешь, Карина? – воскликнул каллиграф, сверкая глазами. – Надо любить, надо ждать, надо верить в то, что Иисус сойдет на землю, чтобы взять нас на небо – живых и мертвых, которые воскреснут, подобно самому Иисусу! А чтобы дождаться этого, надлежит избегать греха!
Карина молча наблюдала за ним, всё так же улыбаясь каким-то своим мыслям. Потом вдруг поднялась и подошла к Ликастиду почти вплотную. От близости ее одежды, ее тела, ее дивных рук у каллиграфа сладко и тревожно замерло сердце.
 - А я? – тихо спросила Карина. – Я такого чуда не дождусь, ибо живу во грехе? Это ты и хочешь мне сказать?
Ликастид поднял на нее умоляющий взгляд. Он отчаянно боролся с собой; он должен был сказать ей те слова, что, казалось, застревали у него в горле. Сделав над собой невероятное усилие, Ликастид выпалил:
  - Да! Ты живешь во грехе. Это грех блуда… И я сделаю всё, чтобы…
  - Иди ко мне, - неожиданно для него сказала Карина и, крепко взяв его за руку, присела на край своего ложа. Затем властно притянула его к себе. Ликастид почти упал на ложе подле хозяйки. Карина медленно обняла его за плечи и притянула к себе.
  На своих плечах он ощущал тепло ее длинной сильной руки, ее пальцы коснулись его щеки, скулы, шеи. Он чуть повернул голову, чтобы будто ненароком коснуться губами этих гибких, точеных пальцев. Сердце неистово билось от переполнявшего его восторга. И тут он снова ощутил, что пальцы Карины пахнут свежей, теплой землей; почему-то его сильно возбуждал этот такой необычный, мягкий, вязко-тягучий аромат свежевырытой земли…
   - Ты снова копала землю? – спросил он с ноткой сожаления.
   - Да, пришлось… - ответила она почти шепотом, слегка касаясь губами его уха. – Я говорила уже: есть вещи, которые я должна делать только сама.
  - Карина…- прошептал он в порыве невыразимой нежности. – Если бы ты только представляла, как я хочу тебя спасти!
  - Спасти меня? – женщина чуть отстранилась от него. – Ты такой глупый. Спасти от кого?
  - От тебя самой… От демона, что владеет тобою.
  - Мною никто не владеет, Ликастид, - холодно сказала Карина. – Я сама могу легко завладеть тем, кого захочу.
  - Но, Карина… Ты сама уже признала, что живешь во грехе. Это просто ужасно… час смертный настигнет всех без исключения. Придет он и к тебе. Как же ты явишься на суд Божий, оскверненная грехом? Как же ты сможешь обрести воскресение?..
Карина не ответила, лицо ее сделалось печальным, взгляд потупился. Положив руку Ликастиду на голову, она рассеянно перебирала пряди его волос; он с замиранием сердца ощущал, как ее пальцы блуждают в его кудрях, иногда слегка сдавливая его голову…
 - И ты спасешь меня, Ликастид? – кротко спросила она.
 - Только ты сама можешь себя спасти! – горячо воскликнул он. – Я же могу только помочь в меру своих слабых сил… Если ты позволишь мне сделать это.
Карина не ответила, продолжая перебирать его волосы. Словно боясь ее отпугнуть, Ликастид осторожно развернул свиток и снова стал читать:
«Бог и Господа воскресил, и нас воскресит своею силой. Разве не знаете, что ваши тела – это члены Христовы?..»
Ликастид внезапно вскрикнул от резкой и неожиданной боли: длинные пальцы Карины, сжав его голову, впились ногтями ему в лоб…
 - Что ты делаешь? – недоуменно вскрикнул Ликастид. – Мне больно…
 Карина слегка отвела его голову рукой и взглянула прямо в его глаза с невинным простодушием.
 - Прости, я не хотела, - сказала она почти шепотом. – Может, мне лучше убрать руку с твоей головы?
 - Нет! – сразу запротестовал каллиграф. – Прошу тебя, не надо… будь только немного аккуратнее: у тебя очень острые ногти…
  - Ну хорошо… - как прилежная ученица, ответила Карина, мягко улыбаясь ему. Ликастида мгновенно охватило страстное томление, перед глазами помутилось…Строчки пергамена запрыгали, поплыли в сторону, наползая одна на другую, однако он упрямо продолжил чтение:
« Итак, взявши члены Христовы, я сделаю их членами блудницы? Да не будет такого! Убегайте от блуда. Всякий грех, который бы ни сделал человек, - вне тела, а тот, кто совершает блуд, грешит против собственного тела…»
Между тем гибкие пальцы Карины, словно живые змеи, медленно скользнули по его лбу вниз, почти коснувшись его надбровных дуг. Ее ладонь плотно лежала на его макушке, и тяжесть ее руки, сначала так возбуждавшая его, сделалась давящей. Но Ликастид продолжал читать дальше:
  «…Или вы не знаете, что ваше тело – Храм Святого Духа в вас, который вы имеете от Бога, и вы не свои собственные…»
 Он прервал чтение, ибо дыхание его пресеклось режущей, мучительной болью, которая словно бы пронзила его голову насквозь. Ногти Карины, твердые и острые, как стальные ножи,  глубоко вонзились ему в лоб прямо над бровями, и он едва сдержал мучительный стон, крепко стиснув зубы. На секунду он подумал – а не хочет ли она снять с его черепа кожу вместе с волосами… Вдруг он увидел, как на пергамен, прямо на бесценные для него строчки, быстро-быстро начали падать темно-красные капли…
  Кап-кап-кап… Одна за другой… Кап-кап-кап…
  Ликастид тупо взирал на то, как этих капель становилось всё больше, и как они, сливаясь друг с другом, образовывали уродливые кляксы. При падении капли разбрасывали вокруг множество мельчайших брызг, сильно замаравших светло-бежевое поле.
   - Что же ты остановился? – раздался у него над ухом волнующий, чуть приглушенный голос Карины. – Читай же дальше… Я внимательно слушаю.
   - Карина… - прошептал Ликастид в полном недоумении. – Что ты наделала? Ты испортила письмо, над которым я так тщательно и долго трудился. Это же… кровь…
  Карина выпустила его голову из своих сильных пальцев, затем решительно высвободила свиток из его онемевших рук и небрежно отбросила его в сторону. Обеими ладонями она надавила на плечи каллиграфа и легко сдвинула его вниз, принудив неловко сесть на пол. Сама она оказалась сверху, оставаясь сидеть на широкой постели. Его голова и плечи очутились между ее бедер, и она склонилась над ним, слегка покачиваясь вперед-назад, словно змея, изготовившаяся к нападению.
    - Ты сам испортил свое письмо, - невинно прошептала Карина, взирая на него сверху вниз. – Что мне проку портить неживой пергамен? Гораздо приятнее попортить твое пока еще живое лицо…
  Она поднесла растопыренные пальцы к его глазам, показывая свои ногти – не слишком длинные и обрезанные так, что каждый ноготь имел острые режущие края.  Ноздри Ликастиду снова щекотнул запах свежей земли – слабый и теплый. А уже в следующую секунду ее ногти резко впились ему в лицо, глубоко погружаясь в податливую плоть… Ликастид успел только испустить слабый вскрик, перешедший в сдавленный стон, беспомощно засучил по полу ногами, будто бы ища для них опору… Ногти Карины рассекли его лоб, оставив кривые царапины, которые, набухнув, тут же прорвались ручейками свежей крови; затем скользнули по вискам, вспарывая слабую кожу; будто огнем, обожгли стиснутые губы и замерли, наконец, на подбородке. Ликастид всё еще дергался в железных тисках невероятно сильных рук своей мучительницы, но его движения становились всё слабее, всё более они напоминали конвульсии. Пламя светильника тревожно колебалось, как будто пыталось имитировать эту агонию его мечущегося по полу тела. По свисающему над ложем пологу в жуткой и зловещей пляске метались длинные тени – словно черные змеи, ненароком угодившие в пылающий огонь…
  Карина еще ниже склонилась над ним, и он ощутил ее дыхание, немного охладившее его пылающие раны, так и кричащие лютой, жестокой, пронизывающей всё его существо болью.
  - Карина… - прохрипел Ликастид. – Умоляю тебя…
  Ручейки крови, что обильно струились по его лицу, затекли ему в рот, и Ликастид замолчал, ощутив их солоноватый вкус на языке, в горле… Карина заставила его отведать собственной крови!
   - Карина…
Она резко привстала на ложе и грубо оттолкнула его своим коленом. Затем грубо схватила его за волосы и резко задрала его голову лицом кверху, одновременно поворачивая ее так, чтобы лицо Ликастида отобразилось в зеркальной поверхности.
  - Я хочу, чтобы ты это видел, - жестко сказала Карина.
В сиянии светильника каллиграф узрел собственное лицо, изборожденное глубокими порезами и царапинами, из которых темными ручейками лилась кровь. Карина выждала несколько секунд, затем отпустила его волосы и презрительно отпихнула его от себя ногой.
 - А теперь, мой Ликастид, ты получишь свое наказание, - прошептала она зловеще. – Ты очень-очень долго испытывал мое терпение, и я была крайне снисходительна к тебе! Но ты постепенно обнаглел настолько, что начал подсматривать за мной, не слушать моих предостережений, а теперь вот сунул свой нос в мои дела… Я хочу, чтобы ты знал: любишь ты меня или нет, для меня не имеет значения; и мне неважно, какому богу ты молишься, и какому из богов желаешь служить. Пока ты дышишь, ты будешь служить одной только мне; ты мне нужен как раб, и лишь поэтому я держу тебя в своей власти, лишь поэтому ты еще жив! Не для любовных утех выбрала я тебя, а совсем для иного, о чем ты пока не догадываешься, и ты узнаешь об этом, когда я решу, что тебе пора это узнать… Так что – забудь о своих страданиях от неразделенной любви, забудь навсегда и о моем спасении! А теперь ты отправишься со мной, чтобы получить от меня первое наказание, которое ты заслужил… это, конечно, весьма мягкое наказание, однако вполне сможет послужить тебе хорошим уроком на будущее.
 Она снова схватила Ликастида за волосы и с невероятной для женщины силой поволокла его по полу к выходу из опочивальни…
   
           В полутемной комнате Карина сидела перед зеркалом – высокая, прямая, в ниспадающей до пола черной, как окружающая ее ночь, столе. Сейчас почти всё вокруг казалось сплошь черным: черным облаком темнел за ее спиной тканевой полог над ложем; черными змеями спадали на белые крутые плечи Карины ее расплетенные волосы; черными звездами отражались в гладкой поверхности зеркала ее большие глаза… и по углам ее опочивальни прятались, таились, то и дело меняя свои очертания под колеблющимся пламенем светильников, глубокие черные тени.
      Попеременно вытягивая и сгибая  длиннейшие пальцы своих белых рук, Карина, неспешно и методично действуя тонкой пилочкой, тщательно вычищала набившуюся под ногти землю.
       Эта земля, всякий раз откладываясь под ногтями черными полосками, доставляла ей немало хлопот по ее удалению, но сегодня эти отложения были особенно черными и неподатливыми, ибо вместе с землей под ногти Карины набились частицы кожи, плоти, засыхающая кровь… Но Карине было необходимо, чтобы ее пальцы и ногти по возможности оставались чистыми.
      В одном из темных углов спальни имелось довольно большое круглое отверстие, черным провалом зиявшее в каменном полу. Из него, откуда-то с далекой глубины, время от времени доносился слабый не то стон, не то зов, похожий на тоскливое завывание ветра в каменной глотке подземного колодца. И этот стон повторял одно только слово, одно только имя:
    - Карина… Карина-а!.. Кари-ина-а-а!!!
       В этом стенании, этом безнадежном зове как будто слилось воедино всё:  безысходное отчаяние, мучительное осознание полнейшего бессилия, невыразимая тоска, изнуряющая боль, не отпускающая ни на секунду… И всякий раз, когда этот слабый, далекий стон долетал до ее ушей, Карина лукаво и очаровательно улыбалась, продолжая аккуратно вычищать свои острые, как сталь, ногти…
    Узкий колодец уходил в подземелье, на огромную глубину, и заканчивался круглой каменной комнатой с одной только маленькой дверцей. Через  эту дверцу Карина и бросила туда своего провинившегося раба, возымевшего дерзость учить свою хозяйку какому-то призрачному, совершенно ненужному ей спасению. Теперь Ликастид валялся, как сноп, на холодном каменном полу, связанный-скрученный по рукам и ногам тугой веревкой, зафиксировавшей его в самой неудобной позе, от которой давно затекли все мышцы; в том особом положении, когда невозможно даже хоть как-то ослабить эту чудовищную хватку; и не удается никак хотя бы чуть-чуть унять невыносимую, жуткую боль от впивающихся в тело веревок… Он был оставлен в том положении, когда не оставалось никаких сил на то, чтобы пошевелиться, на то, чтобы закричать, призывая на помощь или умоляя о пощаде; даже дышать давно уже стало нестерпимо больно, ибо в самих его легких как будто полыхал пожирающий его изнутри огонь. Оставалось лишь совсем немного сил на то, чтобы едва слышно произнести имя той, что ввергла его в этот бездонный мрак, той, до сердца которой он так и не смог достучаться, чтобы согреть это сердце своей любовью…
   - Кари-и-на-а-а… Кари-и-и-на-а-а…
        Зов, идущий из глубин подземелья, становился всё слабее и тише, грозя угаснуть совсем, подобно замирающему порыву слабеющего ветра. Колодец, сооруженный здесь в давно забытые, ставшие мифическими времена, был устроен так, что каждое слово, шепотом произнесенное на его каменном дне, становилось прекрасно слышимым в комнате, ныне служившей опочивальне Карине… но и этот зов мог в любой миг умолкнуть, ибо Ликастиду всё труднее и труднее было произносить заветное имя, так как глубокие раны на его губах, скулах, на лбу и подбородке тотчас отзывались жгучей пульсирующей болью при малейшем движении губ; длинные глубокие борозды, оставшиеся от ногтей Карины, покрывали его некогда красивое лицо, теперь обильно залитое медленно засыхающей кровью.
    - Кари…на-а-а… - послышался из подземного колодца умирающий шепот, больше похожий на вздох ночного ветра в густой листве.
      Карина отложила пилку, всплеснула очищенными от земли и крови пальцами и поднялась с сиденья. Бросив мимолетный взгляд на себя в зеркало, она неспешно прошла в угол комнаты и остановилась у края колодца. В его черной глубине ничего нельзя было разглядеть даже при огне мощного светильника, однако Карина прекрасно чувствовала и легко воспринимала самую глубокую темноту. Мрак никогда не служил препятствием ее видению и ее ощущениям. Остановившись на краю, она некоторое время стояла неподвижно, всматриваясь и вслушиваясь во тьму у себя под ногами.
     Нескольких секунд ей хватило на то, чтобы осознать состояние своей жертвы. Он сможет протянуть до утра, несмотря на невероятные мучения. А она никогда не спит долго, так что ей хватит времени, чтобы не дать ему перейти ту самую невидимую грань, за которой открывается путь в небытие. А сейчас ее раб должен страдать. Карина еще не сполна насладилась его мучениями. Она хотела, чтобы ее пленник страдал, и он будет страдать мучительно и жестоко. Она так решила.
        Карина направилась к своему ложу, скинула с себя столу, хитон, движением руки отвела тяжелый полог. Ликастид так хотел, чтобы на ложе она была одна, и вот она действительно одна, причем далеко не первую ночь! Он хотел, чтобы она держала его как можно ближе к себе – и вот, он сейчас к ней куда ближе, нежели тогда, когда сидел в каморке, которую она отвела ему в конце коридора. Выходило, что не так уж ему и плохо, коли она вольно или невольно исполняла его желания!
     Улыбнувшись этой мысли, она откинулась на подушки и смежила веки. Кругом царила мертвая, неподвижная тишина, которую она так любила.
Из угла спальни чуть слышно донеслось:
     - Ка…ри…на-а-а…
      Карина даже чуть вздрогнула: какое, оказывается, острое наслаждение – услышать собственное имя из умирающих уст влюбленного! Она даже не помнила, когда испытывала столь безумный восторг, пусть даже столь мимолетный! Как же стало удивительно хорошо… Этот затухающий стон-вздох дивно ласкал ее слух, как самая чарующая, волшебная мелодия. Нет, она всё-таки сделала правильный выбор с этим дурачком-каллиграфом, хотя порой ее донимали сомнения. Он прекрасно ей подходит для достижения ее целей. И вскоре Карина сладко заснула с безмятежной улыбкой на устах…
      
    

                Конец III главы.

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _


*Теренций – Публий Теренций Афр, знаменитый римский комедиограф II века до н.э., происходил из африканских провинций и благодаря своему таланту поднялся из рабов до положения в высшем римском обществе;

*Девкалион – эллинский герой Потопа, сын Прометея. Когда Зевс задумал уничтожить род людской, наслав на землю Потоп, Девкалион по указанию отца своего Прометея соорудил ковчег, на котором спасся со своей женой Пиррой. Ковчег, гонимый ветрами, пристал к вершине Парнаса; сошедшие на землю Девкалион и Пирра положили начало новому человеческому роду; считается предком всех эллинов;

*толос – круглое в плане сооружение, часто устраиваемое под землей и служащее для общения посвященных с духами умерших. Известны в греческой архитектуре со II-го тысячелетия до н.э.;

*Ахеронт – река в царстве Аида, через которую перевозчик Харон в погребальном челне перевозил души умерших. Эллины, провожая усопшего в загробный мир, клали ему в рот монету как плату Харону;

*кенотаф – надгробный памятник, устанавливаемый в месте, где не было останков умершего. Являл собой пустую, символическую могилу. Кенотаф воздвигался в случаях, когда невозможно было совершить обычное захоронение (место гибели усопшего неизвестно, тело погибшего утрачено, человек погиб в море и т.д.);

*колумбарий – погребальное сооружение в Римской империи, имеющее ряды ниш, в которые устанавливались урны с прахом умерших. Как правило, служил местом захоронения граждан, не имеющих средств на возведение собственной гробницы;

*пероны – сапожки из сыромятной кожи, обычная крестьянская обувь;

*Первое послание Павла Коринфянам, 13:2-6.