Трублионы или Солихламские демоны

Но у поэта плоть, а не душа томится:
Чуть приоткроется на краткий миг окно –
И вновь захлопнется, и тело вновь гробница,
 И в памяти хранит одну лишь боль оно.
  Альфред де Мюссе   «Уста и чаша».


   Во время кратковременного существования Советской Империи, встревоженные от невзгод и вечной боязни матери произвели на свет пылкое, болезненное, нервное поколение. Зачатые в промежутке между двумя съездами партии, воспитанные под бой «победных» барабанов, тысячи мальчишек хмуро смотрели друг на друга, пробуя свои хилые мускулы в уличных потасовках. Бездуховность порождала грядущую дикость. Как грибы после дождя выявлялись всеразличные гуру с претензией на абсолютную непогрешимость. Они сидели на мешках с мертвыми костями и, закутавшись в плащ эгоизма, дрожали от страшного послеимперского холода. Время пресловутых диких 90 –х…
   Как перед началом бури по лесу проносится страшный вихрь, пригибая к земле все деревья, а затем наступает глубокая тишина. Это было время отрицания всего, небесного и всего земного, отрицание, которое можно назвать разочарованием или, безнадежностью. Постсоветское человечество как бы впало в летаргический сон, и те, которые щупали его пульс, приняли его за мертвеца. А посему был «призван» вместо реаниматора патологоанатом в лице первого «президента–мессии». А кого еще могли «призвать» мертвецы?
   С той поры образовалось как бы два лагеря. С одной стороны, восторженные умы, люди с пылкой, страждущей душой, ощущавшие потребность в бесконечном, склонили голову, рыдая, и замкнулись в болезненных видениях – хрупкие стебли тростника на поверхности океана горести и скорби. С другой стороны, самый многочисленный слой, люди плоти крепко стояли на ногах, не сгибаясь посреди реальных наслаждений, и знали одну заботу – считать свои деньги. Слышались только рыдания и взрывы дикого смеха: рыдала душа, смеялась плоть.
   Первый узкий слой был антиподом Патологоанатому и Сверхгуру, так как обладал душой; второй же слой и являлся той духовной мертвечиной, породившей своего «оракула».
   Счастливы те, кому удалось избежать духа этого времени! Счастливы те, которые перешли через пропасть, глядя в небо!
   Болезнь нашего ХХ века происходит от двух причин: народ, прошедший через 1917 и 1991–е годы носит в сердце две раны.
   Мы все заболели болезнью ушедшего века……!?



                Сомнительные гуру.

Лучше внимать наставлениям  мудрого, чем песням безумца.                Экклезиаст


   Я же не хотел сдаваться, подчиняясь окружающему меня безумию под маской лакированного комфорта. Прежде чем дойти до того, чтобы, в самом деле, видеть в жизни одну ее приятную сторону, которая мне представлялась ее пагубной стороной, я решил все испробовать. Я блуждал по темным улицам Солихламска, как античный Диоген с зажженной лампой внутри самого себя и глядел на все освященные окна; на эти таинственные гнезда, которые свили себе люди, на сновавших мимо меня угрюмых прохожих. О, какое одиночество одолевало меня! Какая скорбь в этих извилистых улочках, где все топчутся, неистово пьют в подворотнях сомнительную барматуху, тревожно озираясь по сторонам, работают и надрываются во благо преисподней, ибо – шахта и есть самая настоящая преисподняя нашего закоптелого града, - клоака, где общаются только тела, оставляя души одинокими. Все свои сорок лет я ходил в рубище ученика и с каждым годом вопросов становилось все больше, чем ответов на предшествующие. Но были в моей познавательной жизни удивительные типы, которые, не имея даже среднего образования (даже не касаюсь жизненного опыта) знали все: всех и как!? Вот об подобных гуру и пойдет речь…
   Бывает такая дрожь, свойственная тропической лихорадке, от которой шевелятся волосы (счастливы только те жертвы Чернобыля, ибо шевелится на их полигоне нечему); простолюдины говорят, что это смерть проходит над нашей густо населенной головой, но над моей прошла не смерть. Ее коснулась болезнь века, вернее сказать, эти гуру – всезнающие; болезнь века, - приняв эти самоуверенные, насмешливые черты, заговорив своим воркующим, слащавым голосом, уселась передо мной в напыщенной позе античного мудреца жизни. О, эти люди из мрамора, возвышенные эгоисты, никогда не совершавшие ни арифметической ошибки, ни поступка, внушенного отчаяньем, ибо мертвые не ошибаются, так как не действуют. А посему их идол – Сверхгуру, Сверхмертвец….!
   Он знал все, так во всяком случае ему казалось и мог въедливо прививать свой яд всезнания в поры неуравновешенной души, не нашедшей прочной опоры в этой сомнительной жизни. И фамилия его была под стать его амбициям Сверхгуру – Лаваш, что по-грузински: лепешка, хлеб; а хлеб – всему голова! Так учили нас советские педагоги. И такая неуравновешенная душа высветилась на его горизонте в лице могучего добряка и жизнелюба Моисеева, на чью душу и глубокий кошелек уже давно шла звериная охота среди Солихламских див…..
   Он с уверенностью Сенеки, мне, историку сострадательно – педагогическим стажем, с ослиной прямотой доказывал, что Гришка Распутин – великий Святой!? Он нынешних политиканов, коих отверг весь прогрессивный мир только за то, что они, настолько бездарны и алчны в своей неутомимой жадности, возносит до пика мужества и отваги в противостоянии с мировым злом, поносит янки всеми мыслимыми и немыслимыми эпитетами, при этом сладостно мечтая о той проклятой зелени, которую и производят эти янки. Он хочет непременно женить всех холостяков, окружив их роем полуголодных ребятишек, не задумываясь о их грядущем, при этом сам будучи жалким пигмеем в глазах предприимчивой собственной жены; он восхищается Батькой республиканского масштаба, напрочь забыв собственного биологического батьку, измученного и пришибленного этой жизнью, которого действительно есть за что уважать (любовь и принадлежность к живописи, расплата за это собственным здоровьем). И вот такому гуру под молотки «нравоучения» и попался, ранее цветущий и ничем не отягощенный Моисеев.
   Моисеев был свободен как вольная птица, чем ввергал в ужас рабски – пришибленного вышеупомянутого гуру. Эта свобода не давала тому ни сна, на покоя. Лучшие вина, коньяки армянского разлива, вольные поездки к морю – все было к услугам Моисеева. Он отличался редким для нашего дикого времени античным гостеприимством. К тому же, в его доме можно был найти самые лучшие и дорогие книги. Этот человек положительно, приближаясь к своим сорока, был большим ребенком и являлся для многих загадкой, особенно для противоположного пола. А ребенок всегда доверчив….
   На свете не мало таких гуру, как вышеописанный субъект, которые всей своей антидушой хотят оказать вам медвежью услугу и без всяких угрызений совести готовы запустить в вас самым тяжелым булыжником, лишь бы раздавить ту вольность, которой лишены сами. Они хлопочут только об одном – как бы помешать вам поступить надлежащим образом, другими словами – они не могут успокоится, пока не сделают вас подобным им самим. Достигнув каким бы то ни было способом этой цели, они радостно потирают руки; им и невдомек, что вы можете попасть из огня да в полымя. И все это делается якобы из великодушной дружбы.
   Все более и более это могучее тело и хрупкую душу обволакивал иезуит Лаваш своим вкрадчивым нашептыванием ни на йоту не оставляя последнему никаких шансов для осмысления, опекая его чуть ли не каждый день.
   - Ты должен быть мужиком, обзаведясь женой и детьми, - уже более патриотичнее изрыгал гуру после первых месяцев генеральной подготовки теоретической и с коварными наметками к деяниям практическим, при этом листая томик Александра Блока. Создавалась ситуация, что Блок с его неземной поэзией, якобы являлся мужиком!? Перепутать Александра Блока с Демьяном Бедным – это уже чересчур, но повторяю, Моисеев, как ребенок был чрезвычайно доверчив, а гуру Лаваш – чрезвычайно опытен в своем коварстве. Обращение тонкой лирической души нашего героя в мужицкую твердолобую тупость посредством ежедневной опеки было только делом времени и стремительно шло к трагической развязке….
   Вместо того, чтобы вздохнуть полной могучей грудью живительный воздух жизни и подумать над тем, как прожить ее дальше без чьих – либо увещеваний. Ничего не считать своим, кроме своей собственной души. Гордится не тем, что ты есть, а тем, чем хочешь и можешь стать. А стать он всегда хотел плодовитым поэтом и был к этому чрезвычайно предрасположен.
   Гуру же, стремительно войдя в его жизнь, уже через некоторое время пожелал ее изменить. А если ты не становишься таким, каким он хочет тебя видеть, - обижается, что свойственно мелкодушным особам. Каждый из подобных типов точно знает, как именно надо жить на свете. Только свою собственную жизнь почему – то наладить не может. В этом – то и заключалась великая подлость и грядущий закономерный ужас…
   Всякий прогресс по сути своей неустойчив и медлителен (имеется в виду не только внешний, но и внутренний прогресс, внутри человека) и по большей части сменяется движением вспять. Путь к лучшему порядку – это неопределенный и туманный путь. Несметные, глубоко укоренившиеся силы, связывающие человека с прошлым, побуждают его придерживается заблуждений, предрассудков, суеверий и варварства, потому что он видит в них драгоценный залог безопасности. Всякое благотворное новшество его пугает. Он – подражатель из осторожности и не осмеливается покинуть колеблющийся кров, который служил пристанищем для его пращуров(архаичных родителей с советским мышлением) и грозит обрушится на него. Вся трагическая суть в том, что наше общество рабов покоится на покорности именно этих рабов, которых абсолютное большинство. У нас нет государства как такового. У нас есть ледяные ведомства. То, что мы громогласно называем государственными соображениями, в действительности соображения бюрократические (так называемая «стальная вертикальность»). Нам всеразличные гуру твердят о высоком их значении, а на самом деле они позволяют администрации скрывать свои промахи и усугублять их. «Будь мужиком, женись и трудись, трудись и трудись как все…!» - так постоянно Моисееву в подсознание вползал коварный Лаваш. В идеологии гуру труд хорош именно тем, что льстит тщеславию, тешит бессилие и лакает надеждой на приятный оборот событий. Они мнят, что благодаря труду они распоряжаются своей судьбой. Труд создает иллюзию воли, силы и независимости. Он обожествляет их в собственных глазах, благодаря ему они смотрят на себя, как на героев, гениев, демонов, богов, как на самого господа бога. И действительно, бога никогда не представляли себе иначе как в образе труженика, обагренного трудовым потом! Недаром при входе в Освенцим, над входом висел рекламный плакат: «Труд освобождает…!» Освобождает от чего? От жизни!!!
   Архаичные родители – динозавры, Моисеевы – старшие умиленно смотрели на трудовые подвиги слабовольного сына и вторили в унисон с коварным Лавашом: «Когда ты нас уже внучатами побалуешь?» Для них внучата, как живая игрушка – барби. Воистину, боги наших родителей становятся нашими дьяволами!
   Люди часто не любят того, что у них есть, так как то, что есть, часто недостойно любви (особенно на нынешней белорусской почве), то, с другой стороны они опасаются всяких перемен, поскольку перемены таят в себе неизвестность. Неизвестность пугает больше всего. Они вместилище и источник всех тревог. Это видно на примере мартовских выборов 2006г. бог весть, к чему привело бы голосование, не будь этой боязни перед новшествами, которая налагает на него путы. В этом праве таится сила, способная таить чудеса добра и зла. Но страх перед неизвестностью, связанной с переменами, сдерживает его; и левое ухо невольно, по рабской привычке воспринимает шепот как призыв к действию. Уже потом, прозрев, все говорят в таких случаях: «Бес попутал!»
   Вспомнился почему – то полесский гуру Вениамин Бычковский, явившийся в те глухие края невесть откуда. Он начинал свою миссионерскую деятельность «общением» с гуманоидами в восьмидесятые годы прошлого столетия, что закончилось для него весьма плачевно – тяжкой инвалидностью. Когда бум на тарелки ушел в небытие, Вениамин переключил свое внимание на археологию. Он нещадно громил официальную археологию из Академии Наук, не имея ни образования, ни полномочий и чего греха таить, ни элементарной совести…
   Наконец пробил час Моисеева из никому неизвестных Крупок - это мелкое недоразумение вихрем ворвалось в его спокойную жизнь. Ранее уже удобренная почва в неуравновешенном подсознании была активно «удобрена» хорошими в своем деле агрономами: Лавашом, динозаврами – родителями и бригадными шутниками(намеки на импотенцию физическую, сами же страдая импотенцией интеллектуальной…), а подобный соблазнительный поплавок в лице могучего Моисеева ко дну потянула не золотая рыбка, а вздыбленная в азарте многочисленными колючками, банальная речная ершиха… Теперь и Моисееву предстояло стать колючим боярышником, дабы хоть как–то противостоять этому навязанному извне злу. Успокаивало только одно; как утверждал один ботаник, что боярышник, пересаженный из сухой почвы в более тучную, меняет шипы на цветы! Таким образом в Солихламске появилась мисс Моисеева – Крупская из неизвестных никому периферийных Крупок, потянув за собой весь табор родственников  для совместной успешной атаки на данную невинную душу….!?


  Женитьба Моисеева.

…… милостью окован…..                А.С. Пушкин


   Существует простая, выдержанная временем истина, что во всяком несчастье есть какая–то частица счастья и, что большое горе, чтобы там не говорили, это вместе с тем и большое успокоение. Каковы бы не были вести, которые нам приносят посланцы божии, предупредив нас своим прикосновением, они всегда делают доброе дело, отвлекая нас от жизненных пустых треволнений, и там, где раздается их голос, смолкает все остальное. Мимолетные горести богохульствуют и обвиняют небо, истинное горе не обвиняет и не богохульствует, оно внемлет. Моисеев в свои тридцать шесть был сущим ребенком и за его мужание и взросление в это суровое апокалипсическое время взялось само небо, попустив силам Тьмы одержать временную победу его пленения, ниспослав это мелкое и невзрачное чудовище…
   Его же, вероятно, пленили в ней желанные манеры, губки бантиком, которые она регулярно подкрашивала алой ядовитой помадой, при этом, высовывая от удовольствия свой розовенький с капельками соблазнительного яда, язычок – словом, показной шик периферийной продавщицы, попавшей как Золушка на бал во дворец.
   Соблазненный домашним уютом, тихим семейным счастьем, которого был лишен все свои 36 лет, Моисеев провел первые полтора месяца в «медовом кошмаре». Мы же думали: «Он слишком счастлив…»
   Счастье подобное размягчает и по всей видимости вредит его творчеству в стихосложении и чтении. Так думали все мы в  его краткое отсутствие «семейного наслаждения».
   Потом, однажды, он неожиданно появился среди нас, и мы с ужасом увидели, что он далеко не счастлив. На его побледневшем, осунувшемся лице залегли горькие складки бессонных ночей, пылкая горячность перешла в нервную раздражительность – словом, он стал совсем другим человеком. Все сразу же поняли, что он совершил чудовищную глупость и вконец загубил свою жизнь. Зато г–жа Моисеева–Крупская, напротив: та же жеманная улыбка мелкого грызуна (недаром мышь может убить слона), та же кокетливость по–праздничному разряженной лавочницы; только самоуверенности у нее прибавилось во сто крат больше собственного веса. Забойный шахтер Моисеев чах, отдавал этой фурии весь свой накопленный за годы жизни флюидный потенциал. Когда он затевал горячий спор об искусстве, поэзии, пылко отстаивая свои категорические суждения, супруга внезапно перебивала его приторным, фальшивым голоском, изрекая, всегда невпопад, какую–нибудь вздорную мысль, какую–нибудь пошлую глупость, громя при этом всех подряд его друзей, с которыми по сути дела и не была знакома. Не выдерживая ее беспрестанных, несносных возражений, обескураженный глупостью этой надутой пустышки с птичьими мозгами и с амбициями Клеопатры, он умолкал, предоставляя ей все выболтать до конца. Конец же был бесконечным…. Однако его молчание и покорность только раздражало супругу, казалось ей обидным и унизительным. Ее кисло–сладкий голосок становился визгливым, она нападала, язвила, проклинала, жужжала, как назойливая муха, пока, ранее всегда спокойный и уравновешенный Моисеев, выйдя из себя, не выскакивал из дому. После этих непрерывных ссор (а время расцвета медового месяца), обычно кончавшихся слезами, она всякий раз чувствовала себя успокоенной, освеженной, как трава после дождя, а он – разбитым, больным, не способный уже ни к чему. А ежедневно нужно было идти в забой, так как он являлся кормильцем не только уже себя, но и этой, нигде не работающей, будущей «черной вдовы», ибо она его неистово пожирала, при этом требуя ежечасных совокуплений….!
   Один очевидец рассказывал с расширенными от ужаса глазами: «Как – то вечером, при мне, когда г–жа Моисеева–Крупская после одной из таких тягостных сцен с торжествующим видом вышла уж в пятый раз мазать свой свисток ядовитой помадой и ее страдалец наконец поднял поникшую было Ван–Гоговскую как подсолнух с элементами ранней седины голову, я прочел на его лице неописуемое презрение, неописуемую ненависть. Весь багровый, с водяными глазами воспаленного характера, с горькой, страдальческой усмешкой, он смотрел вслед этой фурии, и лишь только жеманная куколка вышла из комнаты, громко хлопнув дверью, он, точно школьник за спиной учителя, состроил ей жуткую, полную ненависти и муки гримасу. И тут я услышал, как он глухо пробормотал:
   - Ох, не будь ребенка, которого она носит в своем брюхе, удрал бы я отсюда на край света, к Быку в Бельгию!
   Можно себе представить, как она, несчастная, изнывала в своих Крупках все 33 года, отвергнутая мужским вниманием, как тосковала по шумному городу, чтобы показать себя во всей своей «красе». Накопленная жажда превысила все ожидания! Она постоянно была рядом, приставала к нему, мешала заниматься, читать; книги рвала; все картины, подаренные друзьями – художниками замкнула в чулан, абсолютно не считаясь с его привычным образом жизни.
   Он убегал к друзьям, ночевал где попало, вкус коньяка забыл напрочь, хотя до этого отличался утонченным аристократизмом, подражая поэтам Золотого века; деньги были беспощадно у него изъяты. Всеми силами он хватался за друзей с отчаянием утопающего. Люто возненавидел своего гуру, который и привил ему в подсознание этот вирус обязательной женитьбы; да тот и сам перепугался этого беспощадного жала, так как впал в немилость, трусливо третируясь, с позором покинул своего единственного ученика. Оставаться с женой с глазу на глаз становилось для него все невыносимее. Пользуясь его добросердечием, легкомыслием, безмолвием, его как петля окружали паразиты из ее ближайших родственничков, продавших свою жалкую недвижимость в Крупках и как стервятники, поселившихся подле подающей надежды мисс Моисеевой–Крупской
   Банан забежал за книгой спустя месяц, а Моисеев лежал на кровати совсем больной и покорный, в полном изнеможении, повернувшись лицом к стене. Его супруга, как всегда невозмутимая, свежая как утренняя роса, не обращала на выжатый лимон никакого внимания.
   - Не знаю, что с ним такое, - сказала она, небрежно махнув рукой. Беспрестанная, безнадежная борьба  с мелочами антижизни сломила его могучую натуру, и он начал медленно, но уверенно угасать. Эта молчаливая агония, или, вернее, постепенная утрата воли к жизни, тянулась несколько месяцев. И ч – жа Моисеева–Крупская непременно бы стала «черной вдовой», к чему и стремилось все ее семейство Адамс, если бы в погасшем подсознании не сверкнула у Моисеева последняя, как Откровение, спасительная вспышка: «Драпай!!!»
   Гуру же одел на свое фальшиво – мужественное чело маску обиды: «Почему ученик ко мне не приходит!?» Женить – то он его женил, а вот мужиком сделать не смог и он с ярой одержимостью хотел продолжить «воспитание» сего отрока в вышибании души, то есть банального омужичивания…!
   Решение побега придало Моисееву жажду к жизни. Я всматривался в него и почему – то чувствовал, что кроткая ясность его чела была дарована ему не в этом мире, что она дана богом и будет в полной неприкосновенности возвращена богу, несмотря на эти жуткие испытания, способствовавшие только его мужанию и осмыслению. Из ребенка он стремительно превращался в зрелого мужа. Его же отвратительная половина из невесты, выкипая собственным злом и внутренней пустотой, так же стремительно видоизменяла свою биологическую фактуру, молниеносно превращалась в истеричную старуху с пылающим как светофор алым ртом, из которого сиеминутно выпрыгивало розовое жало для очередного укуса. Моисеев готовился к побегу: к внутреннему или к внешнему? Бог ему судья! Но как утверждает евангелист Лука, а не всезнающий гуру Лаваш: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей и братьев, и сестер, а притом и всей жизни своей, тот не может быть Моим учеником». А здесь перечислены все «доброжелатели» Моисеева, - вразуми его, Господи!