Мир и покой

     На центральном проспекте провинциального города стоит вполне соответствующая масштабам этого города приземистая металлическая башня с часами. Сейчас стрелки на циферблате часов показывают девять утра. Раздается неожиданно резкий звук. В одной из квартир одного из многоэтажных домов от этого звука вздрагивает и просыпается Алевтина. Полированная стенка шкафа отражает скрюченную фигуру старой девушки сорока девяти лет.

Посредине кушетки, на которой спит Аля, уютно расположилась кошка. Алевтина осторожно, чтобы не разбудить кошку (а то закричит) и чтобы не видеть своего отражения (а то начинают вспоминаться дородные героини Гоголя), встает, надевает халат, идет в ванную. По дороге она уныло размышляет: надо купить мыла, две пачки стирального порошка, пора стирать, уже столько раз откладывали, изобретали причины, чтобы только не стирать. Надо Маришу позвать в гости (Мариша - двоюродная сестра Али), давно уже не видели. Заварки купить, конфеток и пече...  не хочу жить, - думает Аля как-то между прочим.

Вчера она в очередной раз поругалась с матерью. Сцена была отвратительная, сейчас даже вспоминать стыдно. Каждый раз бывает стыдно, но это происходит с пугающей Алю регулярностью. Аля вспомнила беспомощные, молящие о пощаде глаза матери: господи боже мой, какая же я гадина! И каждый в семье считает, что должен непременно настоять на своем. Одна, потому что университет окончила. Вторая, потому что три года проработала главным агрономом. Но ведь есть еще и третий. Этот третий настаивает на своем по той простой причине, что он мужчина, а значит - самый умный.

Еще хорошо, что отца по утрам не бывает дома - он на даче, таким образом, давление на Алину психику уменьшается как раз на единицу.
     Мать не слышно и не видно - лежит в своей комнате на кровати и слушает радио. Как я ей вчера: "Держи свои мысли при себе!" Она и так почти ничего не говорит, а я ей еще и рот затыкаю, - продолжает корить себя Алевтина. И тут голосок беса-разрушителя - своей собственной обиды на мать - спрашивает ее так ехидно-ехидно: "А мать тебя много слушала в детстве? А сейчас она слушает тебя?
А помнишь, она не досмотрела за тобой, и ты скатилась с лестницы, будто никому не нужный мячик? А когда ты была в подростковом возрасте, ее скупость никогда

не давала тебе возможности прилично одеваться, и среди одноклассниц ты всегда именно этим и выделялась". Нет. Надо быстро прекратить все это. Бес раздирает ей душу. Она говорит ему: "Тихо!", и он, недовольно ворча, сворачивается в клубок. "Вот и лежи" - говорит ему Аля. Надо хотя бы поздороваться с матерью, сказать как ни в чем ни бывало: "Мам, что тебе купить в магазине?" и услышать ставший привычным ответ: "Мне ничего не надо." Алевтина только собралась сказать ей это, как услышала материн голос и с утра уже командирский:

     - Аль!
     - Ну что тебе? - раздраженно отвечает Аля, совершенно неожиданно для себя нарушив данное себе слово не раздражаться.
     - Геркулес не покупай. Его еще много.
     - Хорошо, - отвечает Аля.
Она уже не представляет, как бы она на завтрак съела не геркулесовую кашу, а что-нибудь другое. А то бывало, она с превеликим удовольствием уплетала сосиски с горчицей и запивала все это крепчайшим свежесваренным кофе, от которого гулко билось сердце. Вот кощунство!

     Аля машинально проглотила две ложки безвкусной каши. За окном висело пузо цвета этого полезно-отвратительного продукта. Время от времени шел дождь. Лето не оправдало надежд. Весь июнь был дождливым, хмурым и холодным. Погода пыталась реабилитировать себя в июле, но погожие деньки выпадали лишь изредка. А чего уже ждать в августе? Крути-не крути: через месяц осень. Лирические размышления прервал громкий крик, чуть ли не тигриный рык. Кричала Маруська. Кошке было девятнадцать лет, она уже два года болела. Ее лечили от мочекаменной болезни говорливые врачи, которые предлагали массу отдельных платных услуг вплоть до удаления серы из ушей, но перед серьезными болезнями ветеринария

была бессильна. Кричала Муська истошно, целыми днями, так что у членов семьи, да и у соседей наверное все внутри переворачивалось. Однако во время непродолжительных ремиссий она была такая ласковая, такая забавная, такая прежняя... Естественно, об усыплении не могло быть и речи.

     - У вас прямо лазарет какой-то, филиал больницы, - смеялись Алина тетка и ее золовка, когда приходили в гости к родственникам. Но вот уже год, как они обе отправились в мир иной по одному и тому же весьма сейчас обычному диагнозу - рак. Может быть это и не очень хорошо и даже греховно, но Алевтина после этих событий вместе с горечью ощутила что-то очень похожее на удовлетворение.

     Крик Маруськи означал, что ее надо вести на горшок, дабы она не наделала делов в неподобающем месте, что случалось. После всего этого опять последовал рев. Алевтина взяла кошку на руки и принялась гладить ее по шкурке, читая при этом все стихи, какие знала. На "О доблестях, о подвигах, о славе..." Муська задремала. Аля положила ее тяжелое мягкое тельце на кресло, густо покрытое вылезшей кошачьей шерстью. Вещи в квартире изо всех сил цеплялись за жизнь, боясь полностью погрузиться в хаос, но непоправимое надвигалось. Одежда: старые кофты из синтетики, мужские рубашки, больше похожие на ветошь, платки, в том

числе и носовые, расплодившиеся в неимоверных количествах, бессильно висли на всех стульях и уже на них не помещались. Комната родителей своим неуютом больше напоминала зал ожидания на вокзале. Ее загружали как старые ненужные, так и новые, нужные, но уже со следами разрушения вещи. Например, стояли рядышком старый советский ободранный пылесос и новый германский ободранный пылесос, купленный с небольшой скидкой за эту ободранность.В углу торчал мешок с сахаром: большой, из натуральной мешковины, сохранившийся с первых лет перестройки. С тех пор его не трогали словно из какого-то суеверия или страха.

Сахар слежался в ком. Вещи не дружили друг с другом, им явно не хватало своего места, и они постоянно жили в ожидании, что их когда-нибудь вынесут или пристроят надлежащим образом. В Алиной комнате о былом благополучии напоминал польский гарнитур, огромные ковры, хрустальная люстра. Ковры пылились на пыльных же стенах, из под них стайками вылетала серая моль. От старости и бессилия полированные шкафы кряхтели, деревянный облезлый пол стонал под ногами людей, словно они причиняли ему боль.

     Попадая сюда, человек оказывался в таком месте, где даже время не обладало никакой реальной властью, способствующей позитивным переменам. А может быть это только так казалось? Может быть людям именно этого и хотелось, не изменений, но просто бытия и этой бесконечности, пусть даже в прозябании, в пыли и прахе от мелких насекомых и отшелушившегося эпидермиса.

     Алевтина продолжала сидеть возле уснувшей кошки и с улыбкой смотрела не это корыстное создание, эту божью тварюшку, которая всегда независима и горда, когда здорова, а со своими проблемами идет все же к человеку, на которого только что смотрела высокомерно, взирая на него откуда-то взявшимся простодушным взглядом. Как на бога. Маруська чуть посвистывала носом, подергивала белоснежными усами и лапками.

     Надо идти в магазин. Зачем человеку обязательно есть как минимум раз в сутки? Чтобы не умереть. А если... Молчать! Никаких "если". Эх, если бы (Молчать!) еще не надо было смотреть на себя в зеркало! На свое не столько похудевшее, сколько подурневшее лицо она приспособилась смотреть под определенным углом, чтобы не было видно недостатков. Так делал Сван, прустовский персонаж в "Поисках утраченного времени", а она в поисках спасения всегда кидалась к литературе. Уж там правильно это или неправильно, но было так, как было. Хотя другие люди, насколько ей известно, шли в храмы.

      Она быстренько провела по лицу кисточкой, похожей на обмакнутый в пудру кончик муськиного хвоста; посадила на скулы два румяных пятна; обвела нижние и верхние веки коричневыми тенями; обозначила губы помадой цвета малины. Волосы собрала в узел. А теперь главное: "делаем" лицо. И она посмотрела на свое отражение с отважной улыбкой обреченного.

      Чтобы выйти в подъезд, надо было миновать небольшой тамбур. Он находился между двумя дверями, и запах старого дома застоялся, законсервировался здесь, как в металлической банке. Пахло старой одеждой, пылью и еще еле уловимым сладковатым запахом, который часто витает в квартирах стариков. Аля помнила, как в шесть лет ее до глубины души поразил запах скипидарной мази в доме больной старухи, у которой снимала угол ее тетка. Старушенция была ветхая, с редкими, прилипшими к черепу волосами. Тетка натирала ей спину, и маленькая Аля подумала с брезгливостью: как тетке не противно прикасаться к этому голому телу цвета желтой свечки? Тогда, помнится, она сделала вывод, что болеть неприлично.

     Какие запахи витали в их квартире раньше, в детстве, когда она казалась Алевтине такой огромной? Смесь аромата яблок из собственного сада (белый налив с тончайшей кожицей и нежной плотью, на которой даже легкие прикосновения оставляли следы, и которые надо было есть прямо в саду, срывая их с веток; грушовка московская, крепенькая, румяная, сладкая; пепин шафранный, никогда не вызревающий до конца; Ермак, напоенный желтым солнцем и свежим соком со стекленеющими бочками; ранетка темно-бордовая, кислющая, но становящаяся необыкновенно вкусной, когда ее подмораживали первые заморозки); аромат кедровых шишек, похожих на какую-то волшебную вещь в себе, покрытых смолой и вареных в кипятке, после чего шишка съедалась почти полностью и конечно же запах свежего дружелюбного ветра, от которого ни у кого не разыгрывался радикулит, не появлялся кашель и насморки и который вольно разгуливал по всей квартире. Это были запахи достатка, уюта и надежды.

     Аля думает: если бы мне тридцать лет назад кто-нибудь мне сказал, что я буду жить так, как я живу сейчас, я бы умерла от горя еще тогда. Что меня погубило? Она любит задавать себе глобальные вопросы, которые требуют от нее глобальных ответов. Она обвиняет, терзает себя, называя свою душу пещерой, а ее обитателей - чудовищами. По ее мнению там поселились: гордыня, лень, жадность, чревоугодие, гневливость, обидчивость, зависть, болтливость, лживость. Не хватает только инквизиции, чтобы помочь ей выжечь этих чудовищ каленым железом. Она мучает всех и не может прийти к такому простому умозаключению, что она

обыкновенная девочка, девушка, женщина, которой просто не очень повезло в жизни. Одно ее успокаивает: прелюбодеяние не входит в ее список. Не потому, что ему не было места в ее жизни, а потому что она его за грех не считает. Почитает наоборот за достоинство, ибо принадлежит к тем людям, которые в свое время горой стояли за сексуальную революцию и свободу нравов. Как ей помнится, она никогда не представляла себя в мечтах выходящей замуж. Белое платье из парчи, кукла на капоте автомобиля, женихи в плохо пошитых костюмах, в модных тогда рубахах с воротником "апаш" - от всего этого ей хотелось бежать все дальше и дальше. Ведь жить одной, быть свободной было так заманчиво, так круто! В

общежитии университета девчонки с их факультета "зажигали" не по детски. Ночами напролет в их комнате резался в покер весь общежитский бомонд. На занятия являлись с видимыми следами усталости и греха на лицах (если вообще являлись, а не отсыпались сутками в общаге). Дни рождения как и другие праздники по инерции справляли неделями. На некоторое время девчонок приводили в чувство визиты декана, но после них все шло по-прежнему. Аля до сих пор удивляется, как она вообще осталась жива. Нельзя сказать, что такой образ жизни ей нравился, но у нее не было сил сопротивляться, Ее, как одинокую мушку, несло в круговорот событий. Удивительно, что их развеселая компания еще находила время учиться, делать домашние задания, готовиться к экзаменам и в конце концов неплохо их сдавала.

     Что касается так называемой личной жизни, она свелась к нескольким малозначащим эпизодам. В двадцать лет у нее сохранялись какие-то неопределенные детские мечты. Как-то представлялось ей одно и то же: она красивая, разодетая в фирменные шмотки, идет по университетскому коридору, а на встречу ей - принц
(не больше не меньше). И он, проходя мимо, говорит, улыбаясь: привет, принцесса! А она гордо проходит мимо. Неудивительно, что эта мечта материализовалась. Все восхищались ею и все проходили мимо. А она не очень-то и расстраивалась по этому поводу. По большому счету ей хотелось быть одной.

     Выйдя в подъезд, Алевтина проверила на всякий случай на месте ли ключи и деньги и стала спускаться по лестнице. Стены подъезда были выкрашены в довольно приятный шоколадный цвет, но уже успели облупиться усилиями детей жильцов дома. Сейчас они представляли собой абстрактную картину, выполненную сумасшедшим художником, Дома в пятидесятые годы прошлого века строили заключенные. На четвертом этаже на полу лестничной площадки так и осталось навечно, словно весьма своеобразный привет и протест из прошлого, слово из трех букв, где первая буква была исправлена кем-то на "Ф". Строителей сегодня на все корки ругают старики и участковые врачи, которые вынуждены преодолевать крутые лестницы сталинских домов.

     Чтобы выйти на проспект, Але надо было пройти через небольшой палисадник. Газон весь зарос сорной травой, земля изранена рытвинами и ямами. Посредине торчит непонятный куст, а где-то сбоку притулилось жалкое подобие клумбы с неизвестными науке чахлыми цветами. Обычно ее очень раздражали такие неуклюжие попытки украсить город, особенно то, что при этом использовались бесплатные подручные средства вроде автомобильных покрышек. Она считала, что лучше уже вообще ничего не делать, чем делать плохо. Вот взять хотя бы проспект. До его реконструкции ничто ее не угнетало, его образ был знаком ей с детства: разросшиеся старые клены на аллее, клочками торчащая трава, асфальт весь в трещинах. Но недавно проспект реконструировали. Деревья выкорчевали, постелили газоны, появились фонтаны, бассейн с перекинутым через него мостиком, фасады домов были выкрашены. Казалось бы, живи и радуйся. Но: не прошло и года, как

фасады облупились, газоны топчут нерадивые граждане, мусор бросают прямо на мостовую, не замечая урн, кругом шелуха от семечек, а главным украшением улицы стали люди-призраки с испитыми лицами, сидящие на чудесных свежепокрашенных скамейках и держащие в трясущихся руках бутылки с водкой и пивом.

     Дождь едва моросил, но, когда Аля подошла к музыкальному фонтану на площади, который в основном включали почему-то в дождливую погоду, отчего дождливый день казался еще дождливее, небо потемнело, сгустился сумрак. И это зловещее небо совершенно неожиданно для Али обрушило на землю всю свою боль и всю свою ярость. Алевтина едва успела раскрыть зонт. Подул сильный ветер, и зонтик, как аистенок, рванулся вслед за ветром. Из колонок возле фонтана как по заказу полилась музыка. Казалось, что она льется вместе с дождем прямо с неба, где сидит невидимый никому органист. Небо перестало грозить. Оно смывало своими пресными слезами соленые слезы людей, утешало их боль, избавляло их глаза от излишней резкости впечатлений.

     Аля замечает, что ее рука перестала бороться с зонтом, дождь течет по ее голове, по ее лицу, волосы намокли и расправились. Течет вода по асфальту, и уже можно погрузить в нее весло и вообразить, что находишься в средневековой Венеции, потому как и дома изменились и постарели, будто покрылись патиной. По воде плыл мусор, но это не раздражало. Это же была Венеция, непотопляемая Венеция.

     Ее одиночное плавание по средневековой Венеции нарушил голос:
     - Здравствуйте. А я вижу Вы каждый день почти здесь ходите.
Перед ней стоял человек без зонта. В промокшей одежде непонятной эпохи он был словно призрак давно ушедшей жизни, и она смотрела на него с надеждой.
     - Двух рублей не найдется? Не хватает на пиво.
Разочарованная, она отвела взгляд и молча прошла мимо. Человек не пошел за ней и слава Богу не стал продолжать клянчить деньги, что было бы совсем ужасно.
И Аля не представляла, как бы она стала себя тогда вести. Она добежала до магазина и вздохнула облегченно. Здесь было светло и сухо, и уже не возникало соблазна видеть не то, что ей предлагала действительность. Ей сразу же бросились в глаза три старухи-алкоголички. Они были нарядно одеты в кремпленовые платья кричащих расцветок, сохранившиеся видимо еще со времен их молодости; в ушах - пластмассовые клипсы; щеки ярко разукрашены румянами. Одна из них громко сказала:
     - Что за молодежь пошла? Нет бы угостить стариков, так они у нас просят: дай выпить, дай закурить.
В воздухе стоял такой густой запах алкоголя, хоть ножом его режь. Как холодец.

     Когда она вышла на улицу, дождь уже прекратился. Дождевая вода убегала в сливные колодцы. Сквозь тучи пробились первые лучи солнца, и небо ясно улыбнулось с простодушием беззубого старика или младенца. О том, что в мире творилось полчаса назад теперь напоминали размокшие, ставшие на размер больше черные туфли и цветы на клумбах, смятые словно в порыве внезапно возникшей страсти между землей и небом. Фонтан уже успели отключить, а вместе с ним и музыку; сталинские дома приняли свой естественный заурядный вид. И опять ей бросались в глаза их облупившиеся фасады и мусор на асфальте. Внезапно ее прямо- таки пронзил приступ ярости к самой себе: да что я вообще пристала к этим

облупленным домам, к грязи на улице, к пьяни этой?! Меня же раньше до реконструкции ничего не раздражало. И живу я в захламленной норе. Я же вообще люблю все старое, древнее, рассыпающееся на глазах. И люблю, чтобы невидно было асфальта под желтой листвой. А может мне надо жить в лесу, быть бурундуком или белкой? И я почувствую тишину в душе и не буду больше страдать от этого новодела, этих царапин, отсутствия хорошего асфальта, этой дебильной полуухоженности.

     На рынке она купила килограмм пушистых персиков.
     - Это что за фрунты? - спросил отец, вернувшийся с дачи. Он привез четыре морковки, три свеклинки, баночку вишни и крыжовника. Большую часть урожая съели слизни, утащили дачные воры.
     - Их чистить надо? - опять спросил он.
Она до сих пор не знала надо ли чистить персики и глотала пушистую шкурку вместе с сочной мякотью, поэтому ей всегда казалось, что она ест что-то живое, но аппетит ей это не портило.
   
     Вся семья собралась на кухне, даже Маруська пришла и грустно сидела возле своей миски.
     - Сегодня я видела старика, который просил милостыню возле рынка, - говорит Аля.
     - Какого рынка? - спрашивает мать.
     - Ну какого. У нас один рынок - Комаровский. Ужасно. Ведь другие же живут на пенсию. У него женщина спросила где он работал. Он говорит на шахте. А получает какие-то крохи. Такое может быть?
     - Ну а почему нет? Кто его знает, кем он работал.
     Совершенно неожиданно для самой себя Аля вновь обращается к матери:
     - А папа сегодня мыл руки без мыла.
     - После дачи?
     - Нет, после того, как подержал Маруську.
     - А что, после этого надо мыть руки с мылом?
     - Конечно. Вы как будто только родились на свет.
Мать пожимает плечами. Потом говорит после небольшой паузы:
     - Интересный ты человек.
     - Что во мне интересного?
Мать опять пожимает плечами.
     - Что ты все плечами жмешь? Аля произносит эти слова и резко замолкает. Хватит. Что я мелю?
   
     Кошка вдруг начинает кричать, словно только и ждала того, чтобы о ней заговорили.
     - Муся, ну что ты кричишь, иди поговорим. Ну что с тобой? - Аля гладит кошку по голове. - Животик болит? У кошки огромные глаза, похожие на ягоды черной смородины в янтарном меде. Аля заглядывает ей  в уши. Раковины. Почему говорят ушные "раковины"? Гляди-ка, а они изнутри похожи на внутреннюю поверхность морских ракушек, такие же перламутровые, так же закручены. Это же что-то значит.

     Отец, ушедший в соседнюю комнату, с шумом лупит чем-то (должно быть свернутой в трубку газетой) по оконным стеклам.
     - Муху ловлю здоровую! - кричит он, - бьется, бьется головой о стекло!

     В это время уже спрыгнувшая с колен Маруська вдруг снова прыгает Але на колени и срывается с них, цепляясь когтями за Алину юбку. Алевтина старается быстро и безболезненно отцепить кошкины когти. Ничего не получается, и она плачет от бессилия. Муся громко кричит, изо всех сил пытаясь увернуться от неловких рук старой девы. Из глаз ее тянутся две мокрые дорожки. Наконец все устраивается к обоюдному согласию. Мир и тишина. Сидят с кошкой, смахивая лапами слезинки. А что там с мухами? Пойманы? Ну и чудесно.