Сердца, окропленные живой водой. По рассказу Тэффи

Если возникает с невоцерковлённым человеком разговор о необходимости участвовать в жизни Церкви, в Таинствах, то, так называемый,  "верующий в душе" агрессивно отклонит приемлемость этого для себя. Аргументы у всех одни и те же, в разных вариациях. Например, такой: "Моя дочь была с подружкой в церкви, а ботиночки-то у её отца-священника тыщ за тридцать". Много времени спустя от человека другого круга, другого пола (между прочим, работающего в клинике, позиционирующейся, как православная) опять довелось услышать про обувь священнослужителей, автомобили, нравственность, которая с приставкой без-. Дама солидная, успешная, говоря о правящем Владыке, называет его просто по имени, почему бы и нет: при личной встрече она высказывала Высокопреосвященнейшему свои претензии по поводу церковной жизни. Эта уже не только простых попов судит, но и Патриарху вменяет в вину принятие инвестиций от каких-то "промов". Слушая, поражаешься: "Ах, как не повезло человеку. Никто из тех, кто в церкви во все праздники, часто и в будни, никогда не жаловался на пьяных либо взбесившихся с жиру служителей". Не будем спорить, есть и такие, но придётся хорошо поискать. Как свести концы с концами? Кто прав? Гуляет по Матушке-Руси расхожий базарный сюжет: ботиночки да иномарки священников – удачно пущенный то ли лукавыми людьми, то ли врагом рода человеческого. Многие подбирают и тиражируют – зараза распространяется быстро – это свойство любой заразы. Ваша покорная слуга плохой санитар, но, может быть, свидетельство из времён послереволюционных, рассказ Тэффи "Сердце", откроет нам глаза на нас и на истину. Впрочем, надеяться на то, что многие побегут искать этот рассказ, не приходится.  А вот если бы кто-то из талантливых кинематографистов сумел экранизировать эту вещь и близкий по теме рассказ "Соловки", то эффект можно предположить не меньший, чем после фильма "Остров".
  Рассказ Тэффи "Сердце" – произведение символическое, современное, злободневное. Щемящей болью сердца написанный рассказ. В небольшом произведении вскрыта главная причина великой трагедии нашего народа, которая вылилась в революцию. Беда эта – безверие и утрата связи с Творцом.
   Дети, не получившие ласки и любви в семье, шарахаются при проявлении таковых к ним, хотя и мучаются в своей озлобленности, ершистости, отгороженности. Не имея опыта тёплых человеческих отношений, они боятся и избегают таковых. Подобное происходит и с народом, отлучённым, в силу исторической действительности, от опыта обретения благодати в таинствах, преподносимых Церковью через служителей Божиих, наших батюшек. Опытный человек, кто поверил и проверил, сам испытал силу благословения от руки иерея, помощь от его молитвы, не станет пренебрегать этим. Беда в том, что сильна инерция семидесятилетней пропаганды идеи самодостаточности человека. Душа не может уж солгать, сказать, что Бога нет, так надо поупрямиться хоть так: "У меня бог в душе, посредники не нужны, молиться могу дома, своими словами". Вот такой  - "я сам с усам". И каждый "сам с усам" пытается изобрести колесо. Да далеко ли можно уехать на первобытном колесе, когда время бег свой ускорило, без реактивной техники вряд ли поспеешь, жизнь коротка.
   Герой кино, книги – это образ. Предлагаемые образцы, мы примеряем на себя. Как в советское время носили безобразную обувь и одежду, изготовленную по вкусам предержащих, так с начала "перестройки" какие-то "горячо любящие" наш народ дяди переплюнули предшественников и стали пичкать наши души
без-образием с экранов. Когда же, наконец, " важнейшее из  всех искусств" (В.Ленин. Журнал «Советское Кино» № 1-2 , С.10, 1933) даст нам героев, которые – по образу и подобию Божию или героев, стремящихся к обожению, получивших опыт соприкосновения с благодатью и распознавших Источник. Подобное случилось с двумя негероическими героинями из рассказа Н. Тэффи "Сердце". В рассказе  Н. Тэффи "Сердце" две  негероические герои получили опыт соприкосновения с благодатью и сумели распознать её  Источник.
   Прочитав его,  познакомившись с содержанием произведения, переживаем сердечную боль до слёз: как же это повествование о духовно-нравственном состоянии человека дореволюционной России похоже на то отношение к вере, к Церкви, к священству и монашествующим, которое теперь господствует между людьми непросвещёнными, незатронутыми крылом ангельским. Хочется подтолкнуть таких поближе к Источнику тепла и света. Если не поверят, то задумаются, остановятся, повернутся, хоть на время, к хранилищу тайны великой, соприкосновение души с которой проливается слезами очищения.
   Итак, какую же боль сердца вылила в своём произведении Наталия Александровна Лохвицкая (псевдоним Тэффи). Боль её о слепоте и глухоте духовной, о чёрствости и тёмности, об отходе от истоков православной культуры большой массы её современников. Как же представляет нам автор этих самых современников? Это никак не подвижники, можно сказать, "серенькие личности", живущие на потребу мира сего. Но вот как начинается повествование: "Идти пришлось болотом восемь вёрст. Можно было и в объезд, да круг больно большой, а лошадей в деревне не достать – все в поле работали. Вот и пошли болотом" (в монастырь). Наши современники почтут такое за подвиг: путь длинный и опасный. Что двигало людьми, если не осознанный молитвенный подвиг? Видно, инерция, традиция, обязанность (положено так делать, все такой опыт имеют - "ходить на богомолье"). Потребность в этом была, но в определённом, так называемом, светском обществе показывать подобные чувства стеснялись.
   Для богомолья подобралась скромная компания: деревенская баба Федосья, по прозвищу "рыбачка", местный учитель Полозов, помещица Лыкова и артистка Лиля Рахатова да студент Медикус, который был, как сказано, "простоватый и стесняться перед ним нечего". Ни малейшей симпатии в описании автора к персонажам мы не обнаруживаем. Из разговоров, касающихся предмета веры и церкви, находим их дремучую безграмотность и дикие невежественные побасенки, заменяющие познания о сути, назначении вероисповедания и необходимости богоуподобления, непрестанного наблюдения человека за собой с целью совершенствования, избавления от власти страстей. Идущие по болоту – рабы страха перед шишкуном или болотным, который, якобы, властен над волей человека, способен держать в подчинении и мучить его до поседения. А вот в отношении к нищему, просящему к себе милосердия, видим проявление недоверия и чёрствости. Автор говорит о встретившем у монастыря паломников слепом так: "Услышав шаги, закланялся, загнусавил безнадёжно". Опыт безнадёжности подтверждается репликой Лыковой: "Притворяется". Далее повествуется: "Медикус присел, заглянул слепому в глаза и отчеканил какое-то латинское слово". Но и поставленный диагноз никого не устыдил и даже не смутил. Чёрствость души своей и зависть Федосья попыталась оправдать, назвав всех нищих опасным народом и приписав им способность к большим преступлениям, то есть, объявив социально опасными. И ведь позавидовала получившему медяк женщина, сама страдавшая от "деревенцев", которые "завидовали Федосье, считали её больно дошлой и вывёртливой, чуть ли не ведьмой, и под пьяную руку грозили поджечь. Всё из-за сети", которая досталась ей по наследству, "при посредстве которой удавалось иногда вытянуть пару-другую лещей да язей". Для артистки Рахатовой встреча со слепым - хуже того, только декорация спектакля. Тэффи говорит о ней: "…продекламировала:
   - Какая красота! Этот нищий – это такое яркое колоритное пятно!"
   Кажется, ничто не мешает "богомольцам" и на территории монастыря сохранять обычные светские привычки. "Вечер провели очень мило…Сначала рассказывали всякую ерунду про монастыри и про монахов. Затем, когда зелёный учитель неожиданно промямлил какой-то неприличный анекдот, разговор сразу покатился лихой и свободный, точно выехал на большую, наезженную дорогу". Естественный вопрос монаха: "Говеть приехали?"- вызвал сначала смех, а после неожиданное заключение, что "в монастыре интересно говеть, прелюбопытно". И , как продолжает автор,"артистка Рахатова решила, что будет говеть. Федосья одобрила. Утром – к исповеди, за обедней причаститься – и готово. Опять принялись за анекдоты", тут же пошли амурные игры и сожаление, "что нельзя петь". Такова была духовная мера наших "богомольцев".
   Однако, утром, хоть и тяжело было вставать, "всё тело ныло и болело", женщины ( характерно, что именно женщины) пошли в церковь. Здесь опять для Рахатовой всё театр и сцена: " «Сейчас начнётся занятное»,- думала Рахатова, видя, как монашек развёртывает требник". Она представляла себе, "как потом можно будет всё это смешно и забавно рассказывать.
   Машинально отвечала на редкие, робкие вопросы старичка…
   - Особых грехов нет?
   - Нет.
   Он молчал, и она посмотрела на него и тоже затихла.
   Она увидела такие счастливые, такие ясные глаза, что они словно дрожали от своего света, как дрожат слишком ясные звёзды, изливаясь лучами.
   Ничего не видно было, кроме этих глаз. Чуть намечалась, как в тумане, угадывалась прозеленевшая старостью седина жиденькой бородёнки и побуревшая ветхая ткань клобука.
   И вдруг дрогнуло всё лицо его и залучилось тонкими морщинками, и улыбнулось детскою радостью всё – сначала глаза, потом впалые, обтянутые высохшей кожей щёки и сморщенный рот. И рука задрожала сильней и мельче.
   - Ну и слава Богу, что нету! И слава Богу!
   Он весь трепетал, он весь был, как большое отрубленное сердце, на которое упала капля живой воды, и оно дрогнуло, и дрогнули от него мёртвые, отрубленные куски.
   - Слава Богу!
   Рахатова закрыла глаза.
   "Что же это? – спрашивала она свою сладкую тоску. – Неужели я заплачу? Да что же это? Нет…это просто от усталости. Истерика, истерика, истерика!" Это кульминационная сцена рассказа, где смиренный и скромный монашек, скромный до такой степени, что не смел взять на себя роль исповедника барышни или дамы, думая, что та потребует настоятеля (перевидал таких?), сравнивается с сердцем, окроплённым живой водой (благодатью Божией), с сердцем, передающим импульсы жизни "мёртвым отрубленным кускам" – таким заблудившимся овечкам, как Рахатова и Лыкова. Суета мирская сбивает с толку, уводит людей далеко от истинной цели жизни: "стяжания Духа Святаго" – по Серафиму Саровскому. Монастыри же – есть тот оплот Церкви, кладезь богатств духовных, "палата мер и весов" для душ человеческих. Слёзы очищения после посещения благодатью изменили даже поведение подружек: "Рахатова и Лыкова молчали", когда ехали назад. А вот Федосья так ничего и не поняла, не почувствовала. Она продолжала ругать монастырь и монахов: "На голове каблук, а под носом табак. На огороды тридцать баб работать нагнали, а сами и не ворохнутся. На прошлой неделе двух монахов изо рва пьяных вытащили, еле откачали. Не произнесть!" Жаль забубённую бабу, она - "отрубленный хвост", который не дрогнул. Как часто и сейчас мы слышим подобные суждения.
   Есть в малюсеньком рассказе этом (всего три листа) и другой эпизод, иносказательно раскрывающий идею. Необходимо привести его целиком: "В углу двора, у монастырской кухни, два широкоплечих монаха и мужик в картузе свежевали огромного, положенного на широкую доску, сома. Мужик рубил рыбу широким ножом, один монах держал её уцепленным за нос крюком, а другой смотрел и крякал при каждом взмахе ножа.
   Потом взял ведро и окатил водой перерубленную, с оторвавшейся головой рыбу, и вдруг что-то дрогнуло в одном из средних кусков, дрогнуло, толкнуло, и вся рыба ответила на толчок так, что даже отрубленный хвост её дрогнул.
   - Это сердце сокращается, - сказал Медикус."
   В первые века христианства одним из символов, обозначающих Христа и христианина, было изображение рыбы. Церковь – это богочеловеческий организм, где глава – Христос, а тело – христиане. Следовательно, рыба – это символ и Церкви. Кто тот мужик в картузе, что рубил рыбу? Автор, словно, даёт пророческий образ "перерубленной с отвалившейся головой" Церкви: "Монах смотрел и крякал при каждом взмахе ножа", а потом окатил водой "перерубленную с отвалившейся головой рыбу". Долгое время, целых семьдесят лет, русский народ, в основной массе своей,  был отрезан, отделён от Церкви.
   Церковь Русская жива. А русская писательница А. Теффи, словно нам говорит: «Не проходите, люди добрые, мимо святыни. Дайте вы радость иереям, иеромонахам не слышать на исповеди ваши "особые грехи", не откладывайте момент вхождения в церковь, не ждите, пока "петух жареный клюнет": либо болезнь, либо трагедия, либо неустроенность житейская. И, во всяком случае, остерегайтесь хулить огульно то, чего вы не знаете и не понимаете».
   В нынешнее время, постсоветское, уже трудно найти атеиста, "мёртвые отрубленные куски дрогнули, даже хвост двинулся" – души наши не в силах отвергать существование Бога. К сожалению, в большинстве своём, крещёный русский человек всё ещё отвергает служителей церкви и саму Церковь, из купели которой вышел, а, если и заходит в храм, то  вместо чудотворных образов смотрит только на ботиночки священников или прикидывает, сколько стоят часы у патриарха. Особое сочувствие вызывают тяжко болящие, упорно отвергающие церковь и возлагающие вину на Бога, недоумевающие: "За что Бог наказывает?" Не понимают, что сами себя наказывают.
   Вернёмся к рассказу. В группу "богомольцев" автор ввела представителей разных сословий, видимо, не случайно. Все слои общества были поражены теплохладностью. Церковь учит: " Бойся не тех, кто холоден или горяч, а теплохладного, который предаст". Теплохладные и допустили всем известного мужика в кепке вместе с подручными разрушить до основания вековые духовно-культурные устои. Ныне многие принимают служителей церкви, слуг Господних, наравне с клерками или представителями обслуживающих профессий. Между тем, через благословляющую руку иерея исходит благословение Божие. Так, всмотримся и найдём для себя батюшку подобного тому, которого показала нам Тэффи. Прост и скромен внешне, но мудр и тонок сердцем: бережёт исповедницу, прикрывает требник, чтобы не увидела там грехов таких, о которых та ещё и не ведает.
     Может быть, свидетельство из времён послереволюционных, рассказ Тэффи "Сердце", понудит нас обратить взор к опыту русского народа и откроет нам глаза на нас и на истину.


5 декабря 2008 г.               
 7 февраля 2014 г.


Рецензии