Мама

   Покой мгновенно ушел из маленького поселка. Колька, осужденный за поножовщину, отмотал своё, вышел с зоны и в первый же день напился. Мать пыталась увести его с улицы, где он орал, что «мотал срок» без вины и что «попишет» всех, кто его посадил. Правда увидев, как вдалеке беснуются красный и синий огоньки милицейской мигалки, он смиренно пошел прочь, семеня непослушными ногами, ведомый под руку обеспокоенной матерью.
   Ходить вечерами сельчанам стало страшно. Кто знает, что у него на уме? Вдруг совсем отморозил мозги на далекой Юньяхе, что аж за Воркутой! И он тонко чувствовал этот страх и пользовался им. Ребята угощали водкой, стараясь завязать с ним дружбу, девки лишь испуганно хихикали, когда он, пьяный, хватал их за обтянутые джинсами или кофточками упругие полушария. Как с ними общаться он не знал, поэтому был груб и прямолинеен, но всё ему сходило с рук.
   Мать, старая изможденная трудами женщина старалась угодить сыну, как могла. Он ведь один остался. Муж давно умер, старший сын бесследно сгинул, уехав на заработки, оставив дома несмышленую невестку с дитём. Та хоть и несмышлёная, и с ребенком, а замуж быстро выскочила. Потом второй сын сел...
   Ждала она своего Коленьку и вспоминала, как он маленький садился к ней на колени, нежно касался щеки и говорил: - «Мама, милая моя мамочка! Как я тебя люблю!» Могла ли она забыть это? И потому сейчас покорно сносила сдобренные оскорблениями требования денег на выпивку, «скорее пожрать» и т.д. Сын же всё-таки, кровинушка!
   Соседи давно заметили неладное. Как-то днём, когда Колька точно куролесил где-то, а не был дома к ней заглянула кума.
- Ой, не дело у тебя творится, не дело! – запричитала она.
- А чой-то не дело-то? У меня всё нормально. Сынок ведь вернулся!
- Вернулся? А губа что у тебя подбита? – пытала кума.
- Так это петух клюнул! Запутался ногами в шпагате-то, я его выпутывать, а он, дурак, возьми да клюнь!
- Знаем мы того петуха. Весь посёлок дрожит. Ой, смотри, выкинет он что-то.
   Кто? Её Коленька? Натерпелся он, безвинно сидючи, обидно ему, горестно, вот чуток отдохнет, на работку устроится, и всё пойдет на лад. Так думала она, так убеждала куму и других соседей, так и участковому сказала, который что-то часто стал наведываться. Уж не соседи ли подучили?
   Подходили соседи и к Кольке: – «Пожалел бы мать-то!» А он лишь зыркнет, ухмыльнётся как-то недобро, криво, сплюнет и да пойдет своим путём. А то и брякнет: - «Не лезла б ты не в своё, баб Вер! Петух-то у тебя по двору вон какой знатный ходит, красный! Кабы куда не забрел ночью-то?»
   И что тут было делать? Никакой управы на него не было. Участковый говорил, мол что я ему предъявлю? Угрозу? Так ведь скажет, ничего не совершил, не угрожал, о петухе беспокоился. Да и пить-то не запрещено. Вот так-то.
   Колька пришел пьяный. Швырнув грязные сапоги посередь комнаты, не раздеваясь увалился на кровать. Мать захлопотала – проснётся, есть запросит, но в доме почти ничего не было. Её пенсии надолго не хватало, а Коленька всё никак не мог найти работу. Её в посёлке и правда не было – все на заработки ездили. А если и было, то платят мало, а то впрямую отказывают – сидел, мол.
- Мать! Жрать дай! – Колька прочухался, встал, присел к столу.
- Сейчас, Коленька, картошечки горячей, я её полотенцем укутала, сейчас…
- Ты чо, сука, в картоху ничего не поклала что ли? Пустую жрать?
- Так ведь молочка, яичко положила… – она не договорила. От тяжелого удара хрустнуло что-то в боку, помутилось сознание. Но и сейчас, лёжа на полу, она нашла всему какое-то оправдание. И как некстати постучал участковый! Колька переполошился, запросил прощения, не говори, мол, что я тебя, скажи упала с порога. Да разве могла она сказать что-то другое? И тот снова ушел ни с чем.
   Так или нет, она его воспитывала, она и не думала. Просто жила, работала, старалась, чтобы дети ни в чём не нуждались. И сейчас всё готова была отдать, лишь бы любимый сынок был рядом, лишь бы рядом…
   Зажило сломанное ребро, но навалились другие болячки. Она работала и угасала медленно, тихо, никому ничего не говоря. Она не боялась превратившегося в зверя сына. Просто ему было плохо, он много выпил, а когда трезвый он такой хороший! Её милый и добрый Коленька! И никто не мог ей помочь.
   Похоронили её соседи. А Колька всё куролесил. Дорога от дома к магазину шла мимо кладбища и часто проходя по ней он даже не сворачивал, не останавливался, чтобы навестить могилку. Всё скорей за водкой.
   Подрастала молодежь и многих Колькины выходки раздражали всё больше и больше. И хоть спивающийся блатарь был ещё грозен, но вышло так, что как-то вечером, топая в очередной раз за выпивкой, он нарвался на нож.
   Один удар, второй, третий! Как же больно! Колька упал на землю, сжал зубы, но не застонал. «Это тебе за Любку!» – послышалось уже вдали. Из-под ладони хлестала кровь, с ней уходили силы. Колька встал, побрел куда-то наугад, спотыкаясь о какие-то неровности, хватаясь за кусты и деревья. Как же быстро покидали его силы! Как немели пальцы и холодела спина!
   Он будто нащупал чью-то калитку, открыл её и снова упал. Найдя впотьмах какое-то небольшое возвышение, оперся на него, сел. Из-за хмурого облака вышла луна и в её свете замутненным взором он вдруг увидел, что сидит на кладбище, прямо на могиле, а с покосившегося креста на него добрыми глазами взирает мать!
   Ушел куда-то хмель, он понял, что умирает, когда ясно рассмотрел выцветшую фотографию, табличку и надпись на кресте, заботливо сделанную соседями.
   Убыстренной кинопленкой мелькнула его непутёвая жизнь, в которой если и был человек, который не боялся его, а искренне любил, так это его мать!
- Мама! – сдавленно разнеслось над кладбищем. Не по анкетному сухо – мать, как он называл её недавно, а как в детстве: - Мама, мамочка-а-а-а…
   Скользнули мокрые от крови пальцы по кресту, по фотографии, а в шелесте листвы как будто послышалось:
- Коленька, как же так, Коленька! Сейчас, я вот тебе картошечки-то… Всё и пройдет. Я туда молока, да яичко положила. Вкусно. Ты покушай, милый…
   Осенняя прохлада быстро ложилась на землю. От остывающего тела, как отлетающая покаянная душа поднимался вверх лёгкий парок, а снизу, от земли, исходила синеватая дымка, будто помогая ему подняться. Будто это мама, как тогда давно, принимала его плачущего и беззащитного в свои нежные руки…