Выход из прострации

Юрий сидел, откинувшись на спинку дивана, глядя перед собой в одну точку, потеряв всякий счёт как часам, так и дням, сливавшимся вместе с ночами в сплошную череду чего-то зыбкого, эфемерного, неосознанного, то ли стоящего на месте, то ли льющегося мимо него, а может – и сквозь него. Он пребывал в глубокой прострации, словно на дне колодца, поглотившего его сознание. Вне сознания же не существовало вообще ничего: ни этой комнаты в питерской коммуналке, ни дивана, на котором он сидел, ни спинки этого дивана, на которую он сам облокотился, ни серванта, ни шифоньера, ни шкафа со старыми книгами, ни двух потёртых, облезлых стульев, ни деревянного стола с исцарапанной столешницей, ни розового, матерчатого абажура, когда-то, в дни его собственного детства так напоминавшего дивный, заморский фрукт, а теперь уж давно выцветшего, полинявшего, ни таких же выцветших и полинявших занавесок на запылённом окне, ни звуков доносившихся с улицы, ни самой улицы, ни звуков доносившихся из общего коридора и из общей кухни, ни самих коридора и кухни, ни соседей, ни их комнат, ни даже его самого. Шли уже четвёртые сутки, как Юрий покинул территорию посёлка Светлана, чтобы проведать эту самую комнату, свою единственную комнату в питерской коммуналке. И именно здесь, столь неожиданно и началось в очередной раз то, что с ним и прежде случалось неоднократно.

Полное забытьё наяву, полный уход в себя, полнейший провал в глубины своего собственного сознания, а возможно – и подсознания, очередной приступ той высочайшей степени внутренней сосредоточенности, что – едва ли не в большинстве случаев – принимается окружающими за рассеянность, которая на протяжении жизни не раз и не два сама подкрадывалась к Юрию, брала его сознание и его самого в свои беспощадные тиски.

Юрий продолжал сидеть в той же комнате, на том же диване, в той же позе, всё также – без пищи, без воды. Соседям не было до него решительно никакого дела. Точно так же, впрочем, как и подавляющему большинству людей никогда не было и нет дела не до кого и не до чего, несмотря на все, красивые по форме и пустые по содержанию, слова и лицемерные заявления.

* * *
Посёлок Светлана, находящийся неподалёку от Санкт-Петербурга… В самом его названии есть какая-то печальная тайна. Тайна женщины, воспитывавшей в одиночку свою тяжелобольную дочь, успевшей последовательно разочароваться и в медицине, и в социальной системе и в окружающих людях, но, тем, не менее, не сломавшейся, не опустившей руки, найдя в себе силы продолжать борьбу – не только во имя себя и своей дочери, но и во имя многих, многих других людей, страдающих тяжёлыми физическими и психическими недугами, отвергнутых обществом, но всё равно – людей; людей, имеющих в себе Образ и Подобие Божии… Кто знает, быть может когда-то, в неведомом грядущем будет осуществлён хотя бы первый шаг к торжеству научных и нравственно-философских, нравственно-социальных идей Николая Фёдоровича Фёдорова и Константина Эдуардовича Циолковского, когда человек будет окончательно избавлен – избавлен в полной мере – от печальной необходимости тратить все свои силы, всю свою жизненную энергию, едва ли не всё своё время на добывание пропитания для самого же себя, и будет ценен и важен именно сам по себе, просто как человек, когда уже никто ни на кого не будет смотреть как на живое недоразумение, как на досадную ошибку природы… Но пока что людей, готовых к подобной работе, готовых к подобному образу жизни и образу мысли в мире насчитываются сущие единицы. Некоторые из них, ещё начиная с 40х годов 20го века, объединились в международное Кэмпхиллское движение, берущее своё начало из шотландской деревушки Кэмпхилл (отсюда и название), где австрийский врач и философ, бежавший от фашистов, основал удивительное поселение со своим особым жизненным укладом, основанным на попытке воплощения новых идеалов, отвергающих деление на начальников и подчинённых, на руководителей и руководимых, врачей и больных, на тех, кто заботится и тех, о ком заботятся, тех, кто ухаживает и тех, за кем ухаживают. Здесь, подобно тому, как и в других кэмпхиллских поселениях, что вскоре начали возникать по всему миру, все жили одной семьёй и все вопросы решали по-семейному, много работали, не получая за свой труд ничего, питаясь «из общего котла». Позднее кэмпхиллские общины были созданы фактически во всех странах Западной Европы, а чуть позже – и в Центральной и в Восточной Европе, в Северной и в Южной Америке, в Индии, в ряде Африканских стран. Иные – в сельской местности (и таковых было и есть большинство, как и задумывалось изначально Карлом Кёнеком и его единомышленниками), а иные – и в городской черте. Многие из них с годами успели значительно перерасти изначальные рамки своей деятельности, создав и предприятия, где трудились и трудятся их обитатели, не находившие прежде для себя места в окружающем мире по причине болезней и увечий, и реабилитационные центры, и школы, в том числе – и для таких детей, которых считали и до сих пор считают необучаемыми даже в специализированных учебных заведениях. А сколько здоровых людей в кэмпхиллских общинах всего мира успело послужить – бескорыстно и искренне – тем, кто, как никто другой, нуждается в сочувствии и поддержке, в понимании и любви!

… А та самая женщина по имени Светлана, мать-одиночка, воспитывавшая тяжелобольную дочь, о которой говорилось выше, найдя единомышленников в самой России (в основном – тоже из числа родителей тяжелобольных детей, так же обречённых, в лучшем случае, – это ещё в лучшем случае! – на положение изгоев в нынешнем обществе, хотя – и не только из них), связалась с представителями кэмпхиллского движения из Норвегии, где к настоящему моменту имеет это движение давнюю и богатую историю. Они-то и помогли на первых порах: кое-что рассказали, кое-чему научили. После многих проволочек, община была зарегистрирована. Ещё через некоторое время ей выделили землю. А самое главное – норвежские друзья подарили домик из сборных материалов. Такие домики, говорят, очень популярны и в самой Финляндии, будучи достаточно тёплыми, прочными и надёжными.

Но, увы… Дочь той женщины так и не дождалась возведения этого домика и всего того, что было потом. Не дождалась, скоропостижно скончавшись, будучи ещё совсем почти ребёнком. По какому-то странному и непостижимому стечению обстоятельств, мать пережила её ненадолго. Но дело, начатое ею, осталось. Его продолжили другие. Остался и кэмпхиллский посёлок под Санкт-Петербургом (первый кэмпхиллский посёлок в России, чуть позже появился и второй – в Смоленской области, носящий название «Чистые Ключи»), названный в честь этой самоотверженной женщины «Светлана». А начало посёлку Светлана дал именно этот сборный домик. Со временем появились там и другие домики. Появились и свои коровы, козы, пастбища, огороды, мастерские, пекарня, маслобойня и многое, многое другое. А возглавила общину англичанка Сара, имеющая солидный опыт жизни и работы в других кэмпхиллских общинах, вместе со своим мужем Стефвном, дипломированным агрономом, родившемся в Швейцарии, не чурающаяся никакой – даже самой грязной – работы, включая мытьё полов и разгребание навоза.

На первых порах приходила финансовая помощь из некоторых скандинавских стран, оттуда же приезжали (да, и сейчас приезжают) волонтёры. Хотя, здесь предпочитают слово: «добровольцы». В самой же России желающих оказать финансовую помощь, как не было, так и нет. А вот желающие жить и работать в Светлане были и есть. Кто-то приезжает на несколько месяцев, кто-то – на год – другой, кто-то приезжает на пару недель, да так тут и остаётся фактически насовсем – в общем, по-разному бывает. Нужно работать в здешнем хозяйстве, нужно ухаживать за инвалидами из числа подопечных Светланы. Силой здесь никто никого не держал и не держит. Двери всегда открыты как для входа, так и для выхода.

* * *
А что касается Юрия… Это у него началось с детства. Вроде, всё нормально. И поговорить с ним интересно. Развитый парень. Способный. Любознательный. Но, вдруг – как на него найдёт… Причём, без всяких видимых причин… Впрочем, может, есть какие-то невидимые причины? Как знать?

Может часами, а то и сутками, сидеть, глядя пристально в одну и ту же точку. Иногда подобное состояние как само приходит, так само же и уходит, отпуская Юрия из своего цепкого плена, а иногда и не уходит без вмешательства извне. А от лекарств Юрию всегда было только ещё хуже. Потому он от них со временем и вовсе отказался. Но школу – нормальную, не вспомогательную – всё же, худо-бедно окончил, несмотря на насмешки и непонимание со стороны других учеников, да и кое-кого из учителей – тоже. Довелось потом и немного поработать. А дальше – инвалидность.

Своего родного отца помнит смутно. После того, как он ушёл из семьи, первое время алименты приходили, потом перестали приходить – типичная, пожалуй, история. Когда Юрию было уже двадцать с чем-то (инвалидность уже была оформлена), а его матери сорок с чем-то, она вышла замуж во второй раз, намекнув Юрию, что ему, мол, лучше было бы убраться из этой самой комнаты в коммунальной квартире, где они и жили. Так и оказался он в посёлке Светлана. А ещё через полтора года его мать с отчимом погибли в автомобильной катастрофе. А Юрий остался единственным законным наследником означенной комнаты, иногда теперь её навещая, предпочитая всё же жить в Светлане, но не продавать эту комнату, поскольку в нынешние сложные и до крайности непредсказуемые времена терять недвижимость – даже такую – было бы в высшей степени неразумно и недальновидно.


* * *
В коридоре, совсем близко послышались отчётливые шаги. Дверь в комнату открылась.

-Ах, вот он где пропадает! А мы-то думаем: куда это наш Юрец-огурец сгинул?!, - на пороге стоял, широко улыбаясь, Ашот – обрусевший армянин из Ростова-на-Дону, приехавший – кстати, на своей собственной машине приехавший – в Светлану в качестве волонтёра, живущий и работающий в Светлане уже второй год, выполняя, по мимо прочего – на всё той же  своей же собственной машине – ещё и обязанности шофёра, корме того – ещё и рисующий (по больше  части – пейзажи и натюрморты), успев завешать своими рисунками едва ли не большинство комнат фактически во всех домах посёлка.

Из-за спины Ашота выглядывал Семён Алексеевич – бывший учитель из Подмосковья, в прошлом году ушедший на пенсию, месяца три назад приехавший в Светлану тоже в качестве волонтёра, да так пока и не решивший окончательно - остаться здесь насовсем, или поработать ещё месяца три – четыре, так сказать: «ради спасения души», а потом снова вернуться в своё родное Подмосковье, где была у него своя однокомнатная квартира. Тут же, на пороге смущённо переминалась с ноги на ногу Галина – до крайности застенчивая девушка лет двадцати, тоже один из волонтёров Светланы, приехавшая сюда аж из Хабаровска.

-Да, я… Я – это… Я отдыхал, - смущённо, как бы стесняясь своего собственного голоса, проговорил Юрий, невольно делая первый, робкий и совсем-совсем неуверенный шаг к выходу из прострации.

-Эх, Юра, Юра… Предупреждать надо, - проговорил Ашот, без малейших, впрочем, ноток осуждения в интонации. Уж он-то, как и другие, присутствующие здесь, знал, что это не вина Юрия, а его беда.

-Назад в Светлану поедем?, - спросил, вступая в разговор, Семён Алексеевич.

--Конечно, - отозвался Юрий, начиная всё более и более оживать.

К ужину успели. А потом долго сидели под открытым небом, смотрели на первые звёзды, появившиеся на небе, поблёскивая в едва обозначившихся сумерках, о чём-то говорили, потом молчали, потом снова говорили, потом опять молчали. С ними была и англичанка Сара, нашедшая здесь свою вторую родину, и её муж – швейцарец Стефан.