17 из 62. Одиночество

        Мостострой кончился, дальше был мрак. Лёшка остановился у последнего фонаря. Было грустно, и хотелось верить, что конец света — именно там, где темно. Он вслушался. С неба сходил снег, наполняя тишину своим шорохом, и вот уже, казалось, весь мир засыпан, и единственный, кто был в живых, это он, Лёшка. Лучше бы наоборот: он умер, а люди остались живы.
Он вообразил, что лежит в гробу. Родители плачут. «Какого сына мы потеряли!» — говорит мать. «Был бы ты жив, — говорит отец, — я бы велик купил, двухколёсный». «Мы бы тебя так любили, так любили», — продолжает мать. Слёзы, сопли, рыдания… и тут бац! — он встаёт из гроба и говорит: «Ладно, давайте ваш велик!» У тех глаза на лоб…
Лёшка хмыкнул. Здо;ровско сочинил! Он развернулся и бодро пошёл обратно. Странный размеренный звук, похожий на шорох преследовал его. Наверно, в ушах шумит — от усталости. Он стащил шапку с головы, чтобы лучше слышать. Звук усилился. Казалось, шуршало небо. К этому звуку примешивался монотонное гудение, будто кто-то стонал сквозь зубы. Лёшка поднял голову. Над ним висели электрические и телеграфные провода, протянутые по столбам вдоль улицы. Он вслушался. Это снег! Это снег шуршал, задевая за провода! Откуда тогда стон? Лёшка приложил ухо к телеграфному столбу. Гудел и стонал столб. Этот звук, вероятно, передавался по проводам от электростанции. Мороз между тем не давал стоять на месте. Передёрнув озябшими плечами, Лёшка побрёл по улице. Фонари встречали его по стойке смирно. А снег всё сыпал, и позёмка заметала следы. Лёшка согрелся, расслабился в полудрёме. Вдруг сбоку просунулась чужая тень. Кто-то нагонял его. Обмерев от страха и втянув голову, Лёшка медленно-медленно обернулся, готовый закричать «караул». Никого! «Почудилось», — решил Лёшка и снова пошёл, но одним глазом всё же косил. И не зря! Из-за спины опять высунулась тень, выросла понемногу и обогнала его. Лёшка остановился. Тень замерла. Он пошёл, тень двинулась. Кто это? Лёшка резко развернулся на месте и понял вдруг, что преследовала его — собственная тень! Вот так! И смешно, и глупо, и досадно. Испугался собственной тени! Вскоре он установил вот что: тень росла, когда он удалялся от одного фонаря и съёживалась, когда он сближался с другим фонарём. Полностью же тень пропадала, когда он, Лёшка, находился в круге света, под самым столбом. Лёшка так увлекся своим наблюдением, что не сразу заметил мелкую собачонку. Она давно уже норовила цапнуть его за щиколотку.
— Кыш, проклятая! Кыш!
Лёшка высоко, как в пляске, поднимал ноги и поворачивался лицом к шавке. Та бросалась на него, скаля свои мерзкие клыки, и не думала отступать. Тогда Лёшка наклонился, делая вид, что ищет на земле, что бы кинуть. Собачка мигом отпрыгнула. Он взмахнул пустым кулаком. Собачонка взвизгнула, как будто её убивали, и, поджав хвост, юркнула в ближайший проулок. «Одно слово — шавка», — сказал про себя Лёшка и сплюнул. Чем меньше особь, тем больше шуму!
Вот впереди замаячил родной дом. Лёшка побежал. Воображение рисовало ему большую миску дымящегося борща, ломоть ржаного хлеба и любимую ложку.